Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Карл-Гейнц Якобс. Лес. (Перевод К. Старцева)[15]

В первую же неделю мастер, пинками разбудив Карла Чуббе, парня, обладавшего медвежьей силой и кротким нравом, спровоцировал драку. Мы прозвали Карла Чуббе Пращуром из-за густой, отливавшей золотом бороды, которая обрамляла его круглое, румяное, улыбающееся лицо; шея, грудь и живот Карла также были покрыты густой растительностью. А нрава он был на редкость добродушного. Но в то утро, когда в барак ворвался мастер и, рыча как помешанный, стал будить спящего пинками, Карл, еще полусонный, вскочил и двумя ударами сбил с ног крикуна. В тот же день мастера убрали со стройки за «непригодность и антигуманный образ мыслей и действий». Мы и к новому мастеру относились с недоверием, пока не убедились, что он превосходный товарищ. За ним мы были готовы идти в огонь и воду.

Поначалу в обеденный перерыв мы валились как мертвые. Но как-то пришел инженер и сказал:

— Не делайте глупостей, ребята. Не ложитесь — так вы себя вконец изведете.

Мы поднялись, однако тело ломило и все валилось у из рук. Но мы научились преодолевать усталость.

Самому старшему из нас было двадцать три года, и мы одолели много трудностей, но с мучениями, которые нам причиняла мошкара, мы честно говоря, так и не справились.

От солнца мы кое-как защищались. Я первый стал повязывать голову мокрым носовым платком, но он быстро высыхал и его приходилось снова подставлять под кран. Другие попросту смачивали свои кепки. А Генрих Зегаль, по прозвищу Ножик, наливал воду в шляпу и нахлобучивал ее на голову. Ему очень нравилось, что нас это смешит, и он снова и снова повторял номер со шляпой.

После четвертого раза инженер испортил нам все удовольствие.

— С чего это вы так транжирите воду? — сказал он. — Этак ее надолго не хватит. Может, вы думаете, что ради вашей потехи я еще раз пошлю сегодня за водой?

Хотя солнце жгло немилосердно, хотя воду надо было беречь, мы и к солнцу притерпелись, и к жажде, и к тяжелой почве, и к тому, что у лопат плохо пригнаны рукоятки, что слишком мало завезено на стройку кирок. Ко всему можно было притерпеться. Только не к мошкаре.

Это было истинное наказание. Началось оно, как только мы спрыгнули с грузовика, доставившего нас в лес. Теперь здесь уже много повырублено. Правда, еще громоздятся кучи поваленных стволов. Другие давным-давно на лесопилке. Все деревья, что стояли здесь, а теперь лежат еще кое-где, так же как и те, что уже распилены, срублены нами. Но не о том речь.

Первые бараки мы кое-как сколотили из грубых досок, полученных с лесопилки. Выдали их нам с большой неохотой. Оно и понятно: наш первый отряд должен был приступить к работе только в июне, а мы начали ее на месяц раньше. Пришлось без обиняков заявить этим, на лесопилке, что все доски, собственно говоря, наши, так как мы рубим лес, но, впрочем, можем обойтись и без них, будем класть стены из стволов. Только после этого они выдали нам доски. Чтобы получить достаточно гвоздей для бараков, нам, видимо, следовало бы открыть рудную жилу. Но мы нашли выход: стали прибивать три доски двумя гвоздями и соединяли их планкой. Получалось недурно. Гвозди выдавали по счету, и худо приходилось тому, кто использовал больше двух гвоздей на три доски. «Два на три» стало одним из первых наших лозунгов в соревновании. Я не шучу. Сегодня мы над этим, конечно, смеемся. Сегодня мы можем смеяться: неуклюжие времянки давно снесены и вместо них на каменных фундаментах стоят добротные бараки из шпунтованных строганых досок с двойными стенами, выкрашенными светлой краской, чистые — просто роскошь. А тогда мы спали на голой земле, между качающимися стенами, под кривой крышей. Да еще соревновались за экономию гвоздей.

В лес нас приехало двадцать семь человек. Знали друг друга только ребята из Эрфурта, главарем у них был Ножик. Три эрфуртца прозывались Ножик, Карамба и Мальчонка, настоящие же их имена были Генрих Зегаль, Пауль Швейтцер и Курт Унферрихт. Долгое время никто этих имен не знал. Все называли их Ножиком, Карамбой и Мальчонкой, старыми кличками, которые они привезли с собой из Эрфурта.

В лесу с востока на запад прокладывалась трасса для железнодорожной линии, которая вдавалась в лес и выходила из него крутой дугой. В верхней точке этой дуги мы и строили наш завод. Собственно говоря, мы еще не начинали его строить. Мы приехали в лес, чтобы создать необходимые условия для строительства: расчистить место, построить жилье для рабочих, которые будут возводить завод, вырыть траншеи для электрокабеля и водопроводной сети. Тогда у нас не было ни воды, ни электричества, мы ютились в хибарах. Сегодня у нас есть все, а вначале были только кучи ржавых заступов, топоров, лопат и кирок.

Трассу для железнодорожной линии к будущему заводу начали прокладывать в лесу одновременно в четырех точках бригады лесорубов. Они двигались навстречу друг другу, как на руднике, где из двух шахт пробивают квершлаги. Бригады лесорубов мало знали друг о друге, разве только что однажды они встретятся, если верны расчеты инженеров. В отметке пять, на изгибе дуги, которая с востока на запад врезалась в лес, находились мы: здесь было наше рабочее место. На эту стройку мы съехались из разных уголков республики, все двадцать семь — добровольцы. В первый же день, перепрыгнув через задний борт грузовика, я сбил с ног парня, который снимал с машины свой багаж.

— А, очень приятно! — выпалил он. — Рад с вами познакомиться. Меня зовут Стефан Зейлер. Надеюсь, ваше путешествие было удачным?

Я обернулся и посмотрел на сияющее веснушчатое лицо длинного парня с водянисто-голубыми свинячьими глазками.

— Извини, — сказал я.

— Я сразу понял, что ты вежливый, — сказал парень улыбаясь. — За покушение на мое персону вызываю на дуэль. Какое оружие ты предпочитаешь? Бумажные шарики или макароны?

Ужас до чего он был смешной, однако я ответил:

— Макароны, к сожалению, переломались в дороге. Вам придется подождать, пока из Берлина пришлют другие.

Он перестал улыбаться и серьезно спросил:

— Ты из Берлина?

— Да, — ответил я. — А ты откуда?

— Из Шпремберга.

— Наверно, был и на «Шварце Пумпе»? — спросил я.

— Да, и на «Шварце Пумпе». А до этого на строительстве плотины в Зозе.

— А теперь здесь?

— Да, теперь здесь.

Я решил пошутить.

— Золотоискатель? — спросил я.

— Ясное дело. В банке у меня уже два с половиной миллиона. Здесь надеюсь добыть еще с полмиллиончика. Потом куплю себе пивную.

— За три миллиона?

— За три миллиона. Но об этом молчок. Никому ни звука.

Мы рассмеялись.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Георг, — ответил я. — Георг Штрамм.

— Святой Георгий! — воскликнул он со смехом. — Прекрасный Жорж. Я буду называть тебя Жоржем, согласен?

— Идет, — сказал я.

Мы как столкнулись, так и сидели на земле и трепались. Хотя веснушчатый Стефан и казался мне дурашливым парнем, но когда мы поднялись, то уже считали себя закадычными друзьями.

После того как нас поприветствовал инженер, мы перетащили свои вещи к месту сбора. Разгрузили палатки и поставили их. Вечером разожгли костер, пели. Мы со Стефаном сидели позади всех.

Стефан был серьезен.

— Зачем ты сюда приехал? — спросил я.

— Чепуху ты спрашиваешь, — отвечал Стефан. — Неужто я стану пересказывать очередную передовицу?

— Зачем, — отозвался я, — но, если ты уже был на «Шварце Пумпе» и в Зозе, ты мог бы?..

— Что бы я мог?

— Ну, есть у тебя специальность?

— Конечно, — сказал Стефан, — я портной.

— И что же, — воскликнул я, — ты недоволен своей профессией?

— Сама по себе она не больно-то интересна, — отозвался Стефан, — но шить я люблю.

— Я каменщик, — представился я. — Потом еще поработаю каменщиком. И наверно, отсюда вообще никуда не уйду. Когда завод будет готов, переквалифицируюсь в рабочего-химика. За химией будущее.

— А стены класть кто будет?

— Каменщики не понадобятся: строить будут индустриальным методом, да, рано или поздно строительство будет индустриализировано. Потребуется меньше рабочей силы. Я думаю, через пять лет, когда завод построят, мне удастся сменить специальность.

— Когда построим завод, я вернусь к своей профессии, — сказал Стефан.

— А потом? — спросил я.

— Потом женюсь на Еве Марии Хаген, — ответил он, широко улыбаясь.

— Она тебе правится? — спросил я.

— Еще бы, — ответил он. Хотя Стефан иронически скривил губы, в его глазах промелькнула тень мечтательности.

— А я вообще не женюсь, — заявил я.

— Правда, не женишься?

— Точно, — подтвердил я, — никогда не женюсь. Я бабами не интересуюсь.

И мы снова пели. Костер медленно угасал. Кое-кто поднялся и пошел к палаткам. А мы все сидели.

— Знаешь, что меня всего больше радует? — спросил Стефан.

Я внимательно посмотрел на него.

— Когда я снова примусь за портновское ремесло, можно будет по крайней мере разговаривать с заказчиками. И если, скажем, кто-нибудь вздумает хвастать своими достижениями, то и я вставлю словечко. Скажу: «Так здорово, как мы работали в Зозе, вам вряд ли доводилось». И небрежно засучу рукава. — Он расстегнул пуговицу на рукаве комбинезона и, подвернув его, показал длинный и глубокий шрам на предплечье. — «Вот, пожалуйста», — скажу я… — И он коснулся рубца указательным пальцем. — «Посмотрите-ка — скажу я. — Это получено в Зозе. Мне приятель, вы ничего нового не откроете».

— А как это случилось? — спросил я.

— Вообще-то ничего особенного, — ответил Стеф, — Мы работали с кирками на скале, все вроде бы достаточно укрепили, однако часть скалы обвалилась. Одного прищемило, но его удалось спасти. А я получил эту отметину.

Я потрогал шрам: шириной около двух сантиметров, тонкая кожа, на обеих сторонах маленькие следы скобок, которыми соединяли края раны.

— На «Шварце Пумпе» я тоже кое-что получил, — сказал Стеф. — Он взял мою руку и провел ею по своим волосам. — Чувствуешь?

Потрогав его голову, я обнаружил какое-то углубление.

— Да, — сказал я, — здесь ямка.

— Небольшой пролом черепа и сотрясение мозга. Свалился с лесов, — не без хвастливости сказал Стеф. — Еще хорошо обошлось. Представляешь, какие глаза сделают заказчики, когда я им это расскажу? Меня-то уж никто не назовет трусливым портняжкой.

— Сколько тебе лет? — спросил я.

— Двадцать три. А тебе?

— Девятнадцать, — сказал я и подумал: «Черт возьми, ему двадцать три. А мне всего девятнадцать. Что-то будет, когда мне стукнет двадцать три? Или двадцать девять? С ума сойти, чего только мы не сделаем до тех пор. Даже трудно себе представить, что, к примеру, будет в этом проклятом лесу. Черта с два стану я каменщиком. Будущее за пластмассами. В двадцать девять я хочу быть техником-химиком. Стефан хороший парень. Смешной, правда, немножко и совсем другого склада, чем я. Я куда спокойнее и куда беспомощнее его. Он определенно станет большим человеком. А я, как знать, может, стану инженером».

Как только мы построили деревянные хибары, которые должны были служить нам жильем, мы разобрали палатки и отправили лесорубам — они уже давно их просили. Лесорубы постоянно кочевали с места на место, понятно, мы уступили им палатки. Группа, в которую входили мы со Стефом, в это время начала рыть траншеи для водопровода и электрокабеля. Лес ужо редел. Обозначилась гигантская просека. А мошкара, видимо, решила окончательно разделаться с нами; нас терзали все виды слепней и комаров, все, какие есть в природе.

Сначала мы работали в рубашках. Мы исходили потом, и когда кто-то снял рубаху и в ярости отшвырнул ее, все сделали то же самое. До этого мошкара, которая роилась вокруг каждого из нас, довольствовалась нашими головами и руками. Теперь же она впилась в обнаженные спины. И хотя мы постоянно двигались, комары находили участки кожи, малоподвижные даже при самой большой нагрузке: па плечах, шее, лбу, груди, руках, спине.

Чтобы как-то спастись от паразитов, мы стали элегантно пританцовывать. Мы уже не стояли прочно на земле, равномерно распределяя вес на обе ноги; мы пытались ускорять движение корпуса: прыгали туда и сюда, выпрямлялись больше, чем требовалось. Время от времени мы нещадно хлопали себя то по одному, то по другому месту и по-идиотски трясли головой. Но это не спасало нас и на несколько секунд. А мошкара быстро приспособилась к ускоренным движениям: она кружилась медленнее, зато впивалась в нас уверенно и прочно.

Мы смекнули, что относительно равномерное движение вообще не препятствует паразитам. Итак, работаем неритмично. В течение одной или двух минут мы выкладывались полностью, напрягаясь до последних сил. Затем слова еле-еле двигались. Могло показаться, что каждое движение доставляло нам неизмеримое удовольствие, так мы его замедляли. На самом же деле наши легкие хрипели, икры ног судорожно напрягались, сердце бешено колотилось. Затем мы снова начинали вкалывать как одержимые. Ясно, что такая работа изматывала. Мы пытались с маху прихлопнуть друг на друге побольше комаров. Боль от укусов удваивала ярость; поэтому врезали — будь здоров. Но мошкара не отступала. Как только мы брались за лопаты или кирки, она снова впивалась в нас; и там, куда хлопнешь приятеля, оставались маленькие кровяные пятнышки.

И все вместе — запах пота, жажда, изнеможение, густой, сладковатый и вместе с тем горький воздух, — все это привлекало новые тучи мошкары.

Как-то появился Пращур с канистрой смазочного масла.

— Оно отпугивает паразитов, — заявил он, — этой вони они не выносят.

Мы смазали каждый сантиметр обнаженной кожи от нас воняло на десять миль вокруг. На какое-то время мы получили передышку. Но обильный пот смыл масло, и спустя полчаса комариная пытка качалась снова. Вдобавок ко всему от нас нестерпимо несло смазкой, а на следующий день еще прибавились пузыри от солнечных ожогов.

Как раз в эти дня и сбежал Дитер Вейзе. Мы тут же созвали общее собрание нашей группы Союза свободной немецкой молодежи. Мы все были членами СНМ, и уже на завтра после прибытия наше руководство приступило к работе. В него входили Стеф. Мальчонка, черноволосый упрямей, Гейнц Малов, бледный, в очках, умный до ужаса и Бернгард Клеттерер. Вскоре мы его прозвали просто Колючкой, так как он имел привычку свои логичные и неожиданные аргументы заострять фразой: «Подчеркиваю это со всей резкостью». Колючку мы выбрали секретарем группы.

Он стоял перед нами, упираясь кулаками в грубые доски стола, и говорил:

— Товарищи, сбежал Дитер Вейзе. Он предал нас, перешел на Запад. Вот его членский билет.

Он взял маленькую голубую книжечку и медленно перелистал ее. Его голос звучал сухо, твердо и серьезно.

— Вейзе… — сказал он, а Гейнц Малов протяжно добавил своим нежным, напевным голосом — это прозвучало, как музыкальное сопровождение:

— Ренегат Вейзе…

Колючка продолжал без паузы:

— …член СНМ…

— Бывший член СНМ!.. — рявкнул Ножик.

— …с 1950 года… — добавил Колючка. — Он регулярно платил членские взносы. Билет нашли под его одеялом.

— Долго толковать не будем, — заявил Готфрид Линдерман, долговязый парень, голосом, скрипевшим, точно ржавая жесть, — исключить его.

— Исключить! — прорычал Ножик.

Колючка закрыл книжечку, положил ее на стол, вынул из папки сложенный лист бумаги и сказал:

— Вместе с билетом лежало письмо. Я его зачитаю.

— Мы не желаем слушать! — гаркнул Ножик.

Колючка развернул листок:

— В письме говорится… — И он стал читать:

«Дорогие друзья! Я уехал в Западный Берлин, так как не мог больше оставаться с вами. Я понимаю, что поступил неправильно, но своим политическим убеждениям я остался верен. Мне ясно, что социализм — это будущее. Я знаю также, что стану горько сожалеть о своем шаге. Я не первый, кто о таком шаге сожалеет. Я сожалею уже сейчас, когда пишу это письмо. Однако я не могу оставаться с вами. Работа в лесу мне была не под силу. Но не это заставило меня уехать. Если бы не одно обстоятельство, то уж лучше бы я околел возле вас, чем такое выкинуть: в конце концов, работа тяжела для всех, и я знаю, никто из вас не сделал бы того, что сделал я. Решающим для меня было нечто другое. Моего отца подозревают в шпионаже, и он арестован. Он всегда был врагом республики — об этом я знал. То, что он шпион, было неизвестно, но сегодня я наверняка знаю — это правда. Доказательством служат подробности, которые вспоминаются мне. Я перешел в Западный Берлин не потому, что боялся ареста, а из страха перед вами. Вероятно, уже завтра кто-нибудь из Министерства государственной безопасности сообщит вам, что натворил мой отец, и попросит наблюдать за мной. И это меня испугало. У меня нет матери, а отец оказался негодяем. Я понимаю, ваше недоверие справедливо, но я знаю также, что я бы этого не перенес. Вы находите моральную поддержку у ваших родителей, братьев, сестер и друзей. У меня нет ни друзей, ни родителей, ни братьев, ни сестер. Моей моральной поддержкой были вы. При вашей поддержке я бы осилил работу. Без нее — нет. Вы скажете: ваша опора — марксистско-ленинское мировоззрение. Вы скажете, что я не был членом СНМ, ибо иначе никогда не посмел бы перейти в Западный Берлин. Вы скажете: республика достаточно велика, в ней нашлось бы место и для меня. И если бы я не верил, что сумею оправдаться перед вами, это значило бы, что силы меня оставили. Я вас не предал и не предам.

Дитер Вейзе»

В крыше над нами зияла дыра, через нее виднелось небо; мы получили слишком мало толя, и его хватило только для спальных бараков. На улице было еще довольно светло, до наступления сумерек осталось, вероятно, с полчаса. По стенам были развешаны фонари, которые мы зажигали с наступлением темноты. Между фонарем и деревянной стеной мы прикрутили проволокой маленькие жестяные пластинки. Черт знает кому пришла в голову идея прислать нам в середине лета здоровенную чугунную печку с двухметровой жестяной трубой. Трубу мы оторвали и понаделали пластинок для фонарей, а печь врыли в землю и хранили в ней продукты. Стоило мне о ней подумать, как я захотел горохового супу с салом. Мысленно я представил себе тарелку с дымящимся горохом и так на этом сосредоточился, что явственно ощутил запах жареного сала и разварившегося гороха. Я даже чувствовал вкус супа на языке. Тут я увидел лило Стефа, и как раз перед тем местом в стенгазете, где была наклеена моя статья о том, что нас плохо обеспечивают горячей едой. Я прилепил эту статью перед собранием. У Стефа, подумал я, и вправду самое смешное и уродливое лицо из всех, что я видел. А ведь он умный парень. Но то, как он сидел перед моей статьей и ошалело таращился на Колючку, было действительно комично. Теперь я заметил, что и другие точно так же таращились на него. А Колючка все еще стоял перед нами, упершись кулаками в шершавую крышку стола. И вдруг Ножик выкрикнул:

— О чем тут толковать! Исключить предателя! Когда Колючка кончил читать письмо, никто не произнес ни слова. А сейчас все разом заговорили, словно только и ждали, чтобы высказался Ножик. Можно было подумать, что Ножик получил привилегию выступать первым, казалось, все остальные члены нашей группы поддерживали его, так велика была пауза и таким единодушным оказалось общее мнение.

— Исключить! — крикнул Линдерман.

Малов проговорил нараспев:

— Исключить — это самое малое, что заслужил предатель Вейзе.

— Исключить! — крикнул Мальчонка.

— Голосовать, — сказал Иозеф Брейтлинг.

— Голосуем.

— Чего там голосовать из-за этого предателя!

Спор прервал Колючка:

— Мы проголосуем, но сначала надо высказаться.

Стоило ему заговорить, и наступила тишина. Колючка заявил:

— Точно установлено, что Вейзе — предатель. Об этом нечего распространяться. Вопрос это решенный, и решили его не мы, а он сам. Подчеркиваю это со всей резкостью. Но он написал нам письмо, и на него мы обязаны ответить.

Мы спорили часа два и за это время превратились в коллектив. Дитера Вейле из Союза молодежи мы исключили.

Однажды утром, на пятой неделе после нашего прибытия, веред домиком инженера стояла кучка ребят, которые шумели, как на базаре.

— Что там случилось? — спросил я.

— Смотаюсь туда, посмотрю, — отозвался Стеф.

Он выскочил из канавы и помчался.

Я не спеша вынимал лопатой землю из траншеи. Не прошло и пяти минут, как Стеф вернулся. Он шел не торопясь.

— Ну, что там? — спросил я.

— Черт знает что происходит, — ответил Стеф. — Там девушка.

— Что?! — воскликнул я. — Девушка? Что ей здесь нужно?

— Будет работать, — сказал Стеф. — Она зачислена механиком аварийного электрогенератора. Будет обслуживать нашу аварийную станцию, чтобы вокруг нас стало, так сказать, светлее, чтобы изгнать мрак из наших зачерствевших сердец. Кроме шуток, Жорж, кончилась наша спокойная жизнь.

Он показал на домик инженера:

— Ты только посмотри на ребят — едва появилась юбка, и они уже увиваются вокруг нее.

— А девушка-то хоть хорошенькая? — спросил я.

— Хорошенькая? — Стеф пожал плечами. — Какая-то отощавшая малышка, тонкая, как ниточка.

— Ну, поздравляю! — сказал я, мы оба засмеялись и принялись копать как бешеные. Но вдруг моя лопата наткнулась на камень, я выругался:

— Проклятье! — Отбросив лопату, я нагнулся, поднял камень, отшвырнул его подальше и еще раз про себя ругнулся: «Черт бы тебя побрал!» Я снова копал, не поднимая головы, и не заметил, что мы со Стефаном были единственными, кто работал в это утро.

У нас не было уговора, но ни я, ни Стеф больше не упоминали о девушке. Иногда мы видели ее издали. На ней были светло-серые брюки, голубая блузка и пестрый платок. Как она работает и что делает днем, я не звал, а вечером вокруг нее всегда торчали парни. Я встречал ее и на собраниях нашей группы. Она всегда сидела впереди, а мы со Стефаном по привычке в последнем ряду, а потому я мог любоваться только ее прической. У нее были темно-каштановые, коротко подстриженные волосы: когда же заканчивались собрания и она выходила в окружении ребят, я, случалось, видел ее лицо. Но особенно в него не всматривался, и впечатления оно на меня не производило. Однако я совершенно точно установил, что она невелика ростом, хрупкая и у нее красивая походка. Я даже имени ее не знал. Вокруг нее вертелись одни и те же парни: Ножик. Карамба, Мальчонка и еще кое-кто. Никогда я не видел ее с кем-нибудь одним. И это меня утешало.

Мы работали ежедневно с семи до четырех часов, в субботу — с семи до двенадцати; на завтрак давалось полчаса и час на обед. Как обычно, в двенадцать тридцать приезжал грузовик, который, кроме инструментов и материалов, привозил термосы с обедом, а также сигареты, продукты и все прочее, что мы заказывали. По пятницам на этой же машине приезжал из Рейникенталя кассир с нашей недельной зарплатой. В первую неделю я заработал 92 марки, это значило, что я выполнял 110% нормы. Позже я стал выполнять норму на 140%, а один раз даже на 150%. К тому же нам выдавали надбавку по 4 марки за день и ежемесячно 70 марок премии. Срок окончания работ был установлен 20 октября. За каждый день досрочного выполнения плана министерство выделило для стройки специальную премию в целом 1500 марок. Мы обязались досрочно, к годовщине республики, завершить первый этап работы. Руководство строительством определило для нас трудность грунта по классу «F». Но мы вскоре поняли, что о таком классе нечего и думать. Нам утвердили высокую степень трудности грунта, учитывая разветвление корней в почве. Но при этом особо оплачивали работы по корчеванию, а это означало, что нам дважды засчитывали в норму одну и ту же работу.

Как только об этом заговорили, послышались «тсс» и «помалкивай».

Колючка пришел к нам со Стефом и заявил:

— Мы обманем государство, если и дальше будет оплата по высокому классу. Я считаю, что этому надо положить конец.

Он хотел знать наше мнение. Стеф и я с ним согласились.

Когда мы собрались, чтобы обсудить этот вопрос, в воздухе стоял угрожающий гул, и, едва Колючка сделал свое предложение, выскочил Ножик и завопил:

— Чего ты, собственно, хочешь? Мы что, зарабатываем много? Если я буду получать здесь не больше, чем в Эрфурте, лучше мне снова пойти подметать улицы. Там только следи, чтобы лошадиные яблоки не падали с лопаты.

Поднялся инженер и заявил:

— Итак, ребята, это нелегкое дело. Но хорошенько обдумайте все. Вместе с мастером я добился такой классификации грунта потому, что здесь сложная, необычная почва. Если бы почва была обычной, вы бы зарабатывали по-другому.

Стеф достал из кармана записную книжку и сказал:

— Я кое-что сюда выписал. Пожалуйста, подтвердите или опровергните мои расчеты. Здесь значится: грунт класса «F» представляет собой легковзрываемую скальную породу, сланцевую породу с крупными камнями. Не так ли?

— Так.

— Ваша болтовня о расчетах меня вообще не интересует! — выкрикнул Ножик. — Главное для меня — заработок.

Прошло много времени, пока наконец высказался Колючка. Наш коллектив разделился на две группы.

— Об уменьшении заработка никто не говорит, — заявил Колючка. — По честным нормам мы должны и будем зарабатывать даже больше. О чем идет речь, и я подчеркиваю это со всей резкостью, так это о том, чтобы на стройке все делалось честно. А каждому ребенку понятно, что нам вдвойне платят за корчевание. И этому нужно положить конец. Мы по-новому и лучше организуем работу и затем будем больше зарабатывать.

Двадцатью четырьмя голосами против трех было принято предложение Колючки. До этого у нас не было бригадира и работу распределял мастер. Теперь мы избрали Эгоннека и Малова бригадирами, оба получили наказ: вместе с мастером проработать оставшуюся часть плана, разъяснить его каждой бригаде и каждому человеку в отдельности, выработать точный график заданий чтобы выполнить план к годовщине республики.

Мы с самого начала не знали, куда девать время по вечерам и в воскресные дни. После работы мы разбили около бараков газоны, аккуратно оградили их бровкой из камней. Привезли гравий, проложили дорожки, расчистили площадку для собраний, сделали бараки поуютнее. Когда все это было готово, наступила скучища. Правда, Колючка организовал книжную торговлю. Продали 37 книг, а когда их все перечитали, заняться было нечем. Среди нас оказались двое любителей искусства. Один мечтал стать актером. Он раза два прочитал нам стихи или прозу, когда мы собирались у костра. Но и это скоро кончилось. Другой играл на аккордеоне. Сначала он аккомпанировал нашем песням у костра. Вскоре он переключился на шлягеры, и, когда начал играть рок-н-ролл, который на аккордеоне звучит отвратительно, мы устроили дискуссию о рок-н-ролле и джазе. Нам бы послушать пластинки или записи, так сказать, для оживления дискуссии. Но о проигрывателе или магнитофоне вообще не приходилось и думать. У нас даже радио но было по той простой причине, что отсутствовало электричество.

Стеф и я часто разговаривали до поздней ночи.

Однажды Стеф спросил:

— Как ты думаешь, когда наступит коммунизм?

— Через пятьдесят лет, — отвечал я.

— Плохо, что у нас нет времени серьезно об этом подумать. Нам ведь предстоит решить еще множество проблем, ничего общего с коммунизмом не имеющих. Например, опасность атомной войны, преследование коммунистов в капиталистических странах и так далее и тому подобное.

— Конечно, — сказал я, — ничего общего с нашим путем к коммунизму это не имеет.

— При коммунизме каждый работает по своим способностям, получает по потребностям — это ясно, — сказал Стеф. — Но сколько новых потребностей появится у нас, скажем, в 1990 году?

— Тогда у нас в домах будет отопление от атомной теплоцентрали, — сказал я.

— От атомных теплоцентралей пар пойдет в квартиры. — На этих теплоцентралях будут работать двадцать инженеров, и каждому придется нажимать лишь одну кнопку.

— Чепуха, — возразил Стеф. — Кнопки эти, конечно же, автоматизируют. Инженерам не будет надобности контролировать даже ход ядерных реакций. За них это сделает электронный мозг, а их задача — дальнейшее совершенствование техники.

— Ножик был дворником, — сказал я. — В 1990 году он поведет комбайн для очистки улиц, с громадным пылесосом впереди и устройством для мойки и сушки сзади.

— К тому же бесшумный.

— Я стану заниматься пластмассой, — сказал я. — И уже теперь заверяю, что твоя честная христианская профессия полетит к чертям собачьим, бедный мой портняжка: мы, специалисты, создадим, во-первых, такую искусственную ткань, которая превзойдет шерсть.

— Знаю, знаю! — воскликнул Стеф. — Такая ткань уже есть.

— Но самое главное, — добавил я, — наши инженеры изобретут особые автоматические линии, где в начале поступает уголь, а в конце выходит готовый костюм из синтетики, сотканный, раскроенный и сшитый.

— А если он не подойдет по размеру?

— Каждый костюм обработают горячим воздухом: сузят или растянут по форме. Создадут тысяч пять типов костюма и столько же образцов, притом их будут менять в зависимости от моды.

— Да и мода будет другой, красивее и проще.

— Да и мы будем иначе относиться к моде, — заметил я.

— Мы будем сознательнее, — добавил Стеф.

Однажды ночью мы сидели вместе с Колючкой, Эгоннеком и Маловом. Колючка заявил:

— В будущем веке никто не будет работать только ради хлеба. Каждый станет трудиться по призванию. И задачей воспитателей явится всестороннее развитие способностей. Никому не придет в голову, что можно не работать.

— К тому же, — мелодично прозвучал голос Малова, — работа изменит свое содержание. Чтение книг и посещение концертов будет включено в категорию труда.

— Или так: обслуживание автоматов и монтаж дома отнесут к категории веселых развлечений, — заметил Стеф.

— А что произойдет с бедными сочинителями романов и музыкантами, вообще со всеми, кто создает искусство? — полюбопытствовал я. — Будут они до конца своих дней заниматься ручным трудом или мы изобретем машину для писания романов?

— А ты боишься романописных машин? — спросил Колючка. — И сегодня уже есть такие машины. Это те люди, которые покупают в магазине шаблоны типа «X», «У» и «Z», а потом открывают фабрику. Уж лучше пусть хитрый инженер вставит в романописную машину схему «F» и включит ее. А вот такие писатели, как Анна Зегерс, будут и при коммунизме заниматься трудоемким ручным трудом.

— При коммунизме появятся машины, которые будут выкорчевывать деревья, — заявил Стеф, — а человеку останется только нажимать на кнопку.

— При коммунизме появятся машины, способные вырыть за один час траншею длиной в пять километров, — заметил Малов.

— И на всей земле не будет ни одной мошки, — заявил Эгоннек.

— Ни единой? — спросил я.

— Ни единой, — заверил Эгоннек.

К тому времени, когда в лесу Рейникенталя возник большой пожар, сообщения о котором газеты дали жирным шрифтом, мы уже успели аккуратно врезать в лес гигантский четырехугольник будущего завода. Основная часть траншей для водопровода и электрокабеля была готова, трассу заканчивали, и связисты вскоре должны были подключить нас к телеграфу Рейникенталя. Лето было сухое, жаркое и безветренное. Из других областей республики сообщалось о ливнях в ураганах. У нас же только дважды ночью шел дождь, который наделал нам неприятностей: переполненные горные ручьи размыли часть траншей.

Причину пожара так и не удалось выяснить. Три недели стояла жара, средняя температура достигала тридцати градусов. Очаг пожара был в двадцати пяти километрах от нас.

Однажды перед бараками резко затормозил мотоцикл, водитель бросился к домику инженера, и спустя две минуты мастер уже колотил железным прутом по висячей стальной балке, что обычно означало перерыв.

Мы работали в пятистах метрах от бараков, и, когда услышали трезвон, Стеф беспокойно глянул на часы. Звон не прекращался, и я сказал:

— Слушай. Стеф, что-то стряслось!

Мы вылезли из траншеи; видим, что и другие вылезли.

Колючка кричал:

— Давай, ребята, собирай инструмент! Надо спешить, случилась беда!

Стеф спрыгнул в траншею, достал инструмент, и мы помчались во весь дух. На дороге нам повстречались два грузовика. Один был полон солдат. Грузовики остановились у бараков, около мотоцикла, а когда мы, запыхавшись. добежали до них, мастер крикнул:

— Весь инструмент быстро на грузовик! Горит лес. Кто добровольно согласится тушить пожар — немедленно собирайтесь!

В несколько минут мы подобрали весь инструмент, что был на складе, сели на грузовики и двинулись в путь. Никто не остался на месте.

Стеф побледнел. Веснушки выделялись на лице, точно маленькие пыльные пятнышки. Он схватил меня за руку и воскликнул:

— Ну, не свинство ли? Мы надрывались как сумасшедшие, на неделю раньше выполнили план. И вдруг такая история!

Когда мы уже довольно далеко отъехали, нас остановил на шоссе человек:

— Откуда?

— С химзавода. — ответил Колючка.

— Сойдете у километрового столба с отметкой 87,2. Там узнаете дальней шее. Инструмент есть?

— Да. Топоры, лопаты, кирки, заступы.

— Порядок.

Он махнул: «Поезжай!» — и мы двинулись дальше.

У столба с отметкой 87,2 мы выгрузили инструмент. Примерно полчаса брели по лесу, пока не почувствовали запах дыма и не увидели толпы людей. Позже я прочел в газете, что на тушение пожара было брошено две тысячи человек. Рабочие, полицейские, пожарники, советские солдаты.

Мы видели дым и чувствовали его запах. Вот пока и все, чем давал знать о себе пожар. Но нас предупредили, что примерно через четыре часа огонь доберется и сюда. Нужно было вырубить десятиметровую защитную полосу.

Все работали как одержимые. Лейтенант-пожарник даже надорвал голос, отдавая приказания. Каждый получил рабочий участок. И тут вдруг я заметил, что Стефа нет рядом со мной.

— Эй, что вы стоите? — крикнул мастер. — Почему не работаете?

— Идем, — сказала девушка с нашей стройки, которую я сегодня еще не видел. Я ничего не понимал. Подбежал Колючка.

Он заорал прерывающимся голосом:

— Что с тобой? Почему не работаешь? Дорога каждая секунда, а ты болтаешься тут…

— Где Стеф? — крикнул я.

— Не твоя забота, — разозлился Колючка, — ты работаешь с Гердой, и кончено.

Тут я понял. Нас со Стефом разделили.

Я этого сразу не заметил, и он, верно, тоже. А мы с первого дня знакомства работали вместе, и я мысли не допускал, что может быть иначе. Никто из нас сознательно не стремился к дружбе, она возникла как нечто само собой разумеющееся; еще ни разу мы не расставались больше чем на полчаса. И вдруг я увидел его в тридцати метрах от себя, он был в паре с Маловом. И тоже смотрел в мою сторону. Проклятый лейтенант-пожарник все перевернул вверх тормашками — весь наш привычный порядок. Но хуже всего оказалось то, что я был «приговорен» работать с девицей. Я махнул рукой и крикнул:

— Эй, Стеф!

Стеф тоже махнул рукой.

— Эй, Жорж! — откликнулся он.

— Стеф, — крикнул я, — все в порядке?

— Все в порядке, Жорж!

Тогда я сказал девушке:

— Ладно, давай работать. — И тут я вспомнил, что впервые услышал ее имя.

— Тебе зовут Герда?

— Да.

— Меня зовут Жорж.

— Я знаю.

— Ну, давай работать.

Везде на необозримо большом участке рубили и пилили деревья. Когда дерево начинало падать, раздавался треск внизу, там, где мы его надрубили и подпилили: это рвались волокна ствола. А потом начинали шуметь кроны. С топором в одной руке, положив другую на ствол, мы прислушивались к шуму ветвей, определяли, куда клонится ствол, и отходили в сторону, а когда дерево с оглушительным шумом падало на землю, бежали к следующему. Мы работали без передышки. Пот лил с нас ручьями. Через час удары топора стали неувереннее и слабее. Спустя два часа у меня подгибались колени, а Герда уже не раз падала, но с энергией, которую в ней трудно было предположить, снова поднималась на ноги. После трех часов мы оба, едва дыша, лежали на земле. Когда же огонь подошел вплотную, мы побросали топоры и пилы. Стали забрасывать землей подступающий огонь, там и сям вспыхивающее пламя. Перед нами, рядом, позади нас из пересохшей травы вырастали языки огня. Сверху сыпались искры. Кругом сновали люди с кусками мокрого брезента. Мы набрасывали его на себя, и от нас тут же поднимался пар. Гарь раздражала слизистую оболочку носа, мы щурились я почти ничего не видели. Чтобы мы не потеряли ориентацию и не угодили в огонь, позади нас включали сирену. Тогда мы медленно отступали. В какой-то миг нам показалось, что огонь побежден. Это на несколько минут ветер затих. Но вот он снова подул — и огонь забушевал с прежней силой. Мы отступали все дальше.

Это значило, что первая битва проиграна.

Да, я понимал: первую битву мы проиграли. Проиграли и вторую. Но я твердо знал, что мы победим. Герда заплакала, когда мы оставили второй рубеж и огонь во второй раз одержал верх над нами, когда мы снова отступили и снова, дрожа и задыхаясь, повалились на землю. Но я знал, что мы победим, победим все и вся. Победим огонь и лес, совладаем с сердцем, трепещущим в груди, преодолеем дым, боль, завоюем надежду, подчиним себе свой разум, победим отчаяние и смерть.

Был момент, когда я упал, а вокруг — огонь. Герда толкала меня в бок, в лицо, в живот, дергала за руку, даже вырвала клок волос.

— Вставай! — кричала она. — Вставай! Вставай!

Колючка и Герда вытащили меня из огня. А в другой раз я вынес ее. Она была без сознания, а когда очнулась, затряслась от рыданий. Я гладил ее опаленные волосы, гладил щеки, почерневшие от дыма, с рубцами от ожогов. Я не сознавал, что глажу ее, и она ничего не заметила, все вспомнилось потом, когда мы победили.

У третьей защитной полосы мы победили.

У третьей защитной полосы мы не отступили. Прошло три дня с тех пор, как мы начали борьбу, и мы победили.

И тут я узнал: Стеф и Малов погибли. Когда огонь в третий раз напал на нас, они стояли насмерть.

Я всегда верил, что мы победим.

Один день мы не работали. Мы прощались со Стефом и Маловом. Их похоронили в Рейникентале, рядом с погибшим советским солдатом и рабочим рейникентальского часового завода. А затем мы снова принялись строить химический завод.