Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

Часть 1. ТУЧИ НАД ЕВРОПОЙ

Одним из побочных, но очень важных следствий захлебнувшегося в крови македонского кризиса стало отстранение от власти «русофильского» кабинета Стояна Данева, головой которого (в переносном, естественно, смысле) князь откупился от претензий Вены, изобразив полную непричастность к Илинденскому восстанию. Вслед за тем было сформировано новое правительство из «народных либералов» — крайних «русофобов» Димитра Петкова, ближайшего друга Стамболова (к слову, Димитр потерял руку под Плевной и получил взамен Георгиевский крест из рук самого императора Александра Николаевича).

Рокировка, однако, была, как всё в исполнении Фердинанда, с тройным дном: Петкова в ходе аудиенции четко предупредили, что никакого возрождения официальной «русофобии» Его Высочество терпеть не намерен, и неофициальной — тоже, так что, ежели он не согласен, другие найдутся. А на всякий случай Петкова не пропустили и в премьеры, назначив шефом МВД, возглавил же новый кабинет хорошо знакомый нам генерал Рачо Петров, палач «армейских русофилов» 1887 года, личный друг и «тень» князя, по всем пунктам разделявший мнение Его Высочества. В связи с этим — и вполне справедливо — середину 1903 года исследователи рассматривают как старт утверждения «личного режима» Фердинанда.

Князь Фердинанд

В скобках. Считаю необходимым принести извинения. Принимаясь за работу над темой, о личности Его Светлости я, разбираясь на тот момент в софийских нюансах начала XX века, имел мнение весьма отрицательное: холуй Вены, прислужник Берлина, жадный рвач, ограниченный и недальновидный авантюрист, зоологический «русофоб» и т. д. А сейчас обязан признать, что ошибся, и тот факт, что «тетушка Вики» фатоватого «Фифи» в грош не ставила, оба Вильгельма и Франц Иосиф при одном его имени морщились, а «кузен Сандро» из Гатчины вообще за человека не считал, меня не оправдывает.

Люди есть люди, и они, как и я, ошибались. Угадал, предсказав «молодому Ферди» успех, только Бисмарк — и таки да: спустя полтора десятка лет первый монарх из Дома Кобургов, действуя тихо-тихо, в конце концов проявил себя как интересная и сложная личность, истинный «бархатный диктатор в тени кулис», да еще и наделенный набором интеллектуальных качеств, на голову возвышавших его над местным политикумом (во всяком случае, все без исключения дипломаты, как российские, так и западные, сходились в том, что Фердинанд как арбитр играет главную роль в жизни государства и последнее слово в решении всех важных вопросов остается за ним).

По общему мнению, абсолютный эгоцентрик, более всего озабоченный упрочением своей власти и утверждением своей династии, Кобург был «и умен, и хитер, обладал талантами прирожденного, изворотливого дипломата, главными среди которых следует отметить дар предвидения, осторожность и благоразумие». Это были именно те качества, без которых «кукле», странной волею случая оказавшейся на престоле крайне сложной страны, где «импортного» князя всерьез никто не воспринимал, никогда не удалось бы укрепиться и стать высшим политическим арбитром, точку зрения которого принимали все противоборствующие фракции.

И это при том, что даже спустя несколько лет, на пике удач, когда воля Фердинанда и контроль его за софийским бомондом уже считались беспрекословными, Анатолий Неклюдов писал в Петербург: «Тот разлад, который всегда существовал между ним и управляемым им народом, та власть, тот престиж, то тонкое умение владеть людьми — словом, тот личный режим, который он так долго и с таким упорством создавал, не дают ему уверенности ни в личной безопасности, ни в будущности своей династии».

Думаю, именно это ощущение непрочности даже на пике взлета и заставляло немца и католика Фердинанда, болгар, в общем-то, презиравшего, стараться быть большим болгарином, чем сами болгары. Это означало необходимость твердо держать курс на решение самых больных задач, объединяющих «всю Болгарию»: воссоединение с «третьей сестрицей» и обретение полной независимости, — и, стало быть, ориентироваться на Россию, ибо иначе не получалось.

Следует иметь в виду, что в начале XX века, в итоге естественных изменений реальности, многие термины, бывшие в употреблении ранее, формально оставшись в ходу, изменили смысл. «Партии», ранее бывшие просто клубами по интересам, объединявшимися вокруг «сильных шефов», понемногу утратили кавычки, сделавшись тем, чем партиям и надлежит быть: представителями тех или иных секторов общества, действующими в соответствии не столько с идеалами, сколько с интересами.

В результате получилось так, что бывшие «западники», тупо ориентировавшиеся на Вену, поскольку только у Вены, да еще у Берлина, могли занимать деньги на свои проекты, и «русофобствовавшие» в основном потому, что Россия лишних денег не имела (все разговоры про тиранию и демократию, в сущности, были ширмой), отстали от жизни — просто потому, что «немецким партнерам» нужна была стабильность на Балканах, что подразумевало отказ Софии от претензий на «третью сестрицу», а соглашаться с этим в условиях Болгарии означало терять популярность.

К тому же, как выяснилось, ни Вена, ни Берлин не могут предложить такие «вкусные» займы, как Париж, а какие угодно «плюшки» из Парижа невозможны без ходатайства Петербурга. В связи с этим «русофилы» нового поколения, типа Стояна Данева и пока еще неизвестного нам Александра Малинова, даже формально уйдя с капитанского мостика, оставались в фаворе, запросто ходили во Дворец и ничуть не теряли влияние на политику. Вот только теперь «романтическая любовь» к России подкреплялась еще и осознанной ставкой на формирующееся Сердечное согласие, то есть, по меткому выражению Любо Караклиева, «русофилы» «нашли баланс между велениями сердца, призывавшего к дружбе с русскими, и спокойным расчетом, велевшим быть антантофилами», что делало их «счастливыми людьми».

В постоянном ситуативном союзе с «прагматиками» — Народной партией Константина Стоилова, считавшими, что на хрен ту политику, а «доить нужно всех коров, которые дают молоко», это была серьезная сила, более чем убедительно перевешивавшая «русофобов», ко всему прочему еще и крепко ослабленных «министерскими процессами» 1901-1903 годов над чудовищно проворовавшимися членами кабинета Васила Радославова.

Между прочим, князь, по мнению большинства исследователей, сам же сливший компроматик в СМИ, после первых публикаций «с дрожью в голосе» заявил, что «никогда не верил в возможность коррупции в Болгарии, бесконечно доверял этим людям», и потребовал «самого серьезного следствия и наказания по всей строгости закона». Сидеть министрам, правда, не пришлось — Фердинанд сжалился. Но после этого и напуганные «радослависты», и счастливые возможностью порулить «стамболовцы» во всем поддерживали Его Высочество, не смея и слова пикнуть против.

В целом, сделав серию реверансов Австро-Венгрии назначением ее креатуры, князь вынудил «русофобов» действовать не в интересах Вены, а так, как считала нужным Россия (благо, в новых условиях ее рекомендации совпадали с интересами Болгарии), даже при том, что война с Японией и революция 1905 года, казалось бы, ослабили империю.

Столь неожиданная твердая верность Кобурга, считавшегося на Неве «персоной изменчивой и ненадежной», выглядела странно. Однако на прямой вопрос русского военного агента Стоян Данен вполне откровенно ответил, что, «конечно, царь прежде всего эгоист и ловкий политик, но в данном случае интересы его вполне совпадают с желаниями и вожделениями Болгарии и он вполне сознаёт, что от Австрии ему ожидать нечего». А будущий премьер Александр Малинов подтвердил: «Каков бы ни был наш Фердинанд, в деле обеспечения будущего болгар сохранять власть он может, только прочно стоя на почве славянских национальных помыслов».

В общем, довольны были все. Весной 1904 года, когда София договорилась со Стамбулом о возвращении в Македонию беженцев под гарантии полной неприкосновенности, обязавшись взамен запретить четам ВМОРО атаковать Порту с ее территории, и Вена, и Петербург, настаивавшие на соблюдении «Мюрцштега, которому нет альтернативы», одобрительно улыбнулись. Да и Турция была рада: при том что базы никто, вопреки договору, не разгонял и с болгарской территории на турецкую четы как шли раньше, так и шли, теперь, если они попадались, уничтожать их турки могли как уголовников, без оглядки на «международную общественность».

Чуть позже — уже в «секретном режиме», при русском посредничестве — болгары подписали и таможенный договор с сербами, тем самым серьезно ослабив традиционную взаимную неприязнь и сделав, как оценил это Николай Александрович, «значительное одолжение» России, примирение балканских союзников считавшей вопросом первоочередной необходимости. И Россия не осталась в долгу. Сперва она сама, затем — по просьбе государя — Франция, затем — по просьбе государя и Франции, да и чтобы не остаться внакладе, — Англия и, наконец, не имея возможности помешать, — Вена и Берлин, вопиюще нарушая условия Берлинского трактата, заключили с Софией новые торговые соглашения, тем самым, к бессильному возмущению Стамбула, подтвердив, что в глазах «великих сил» зависимость Болгарии от Порты имеет чисто формальный характер.

А в целом, конечно, готовились к войне. Уроки македонского кризиса изучали тщательно, прорабатывая каждую деталь, и выводы сделали правильные, приняв решение увеличить расходы на модернизацию армии, не пущенной в дело осенью 1903 года в связи с тем, что для драки на два, а то и три фронта, как выяснилось, не хватало ни обученной живой силы, ни артиллерии. Так что экстренно, но не в ущерб качеству, наращивали и первое, и второе. Программу курировал лично Фердинанд — и дело шло. Кадровый костяк вырос с двадцати пяти до шестидесяти тысяч солдат и офицеров. Генеральный штаб разрабатывал планы будущей войны с Портой — как один на один, так и если турок поддержат румыны и греки, но исходя из возможного союза с Белградом.

Всё это, разумеется, требовало средств: расходы военного ведомства съедали до тридцати процентов бюджета (втрое больше, чем раньше), но деньги были. В эти годы, названные потом «золотой эпохой», страна развивалась, как писали европейские газеты, «удивительными темпами» по всем направлениям. Поэтому европейские инвесторы вкладывались в нее очень охотно, получая солидные дивиденды, которыми, правда, приходилось делиться (уж не знаю почему, но факт: «русофобы», что наследники Стамболова, что птенцы гнезда Радославова, были куда более склонны к «попилам» и «откатам», нежели «русофилы»).

Князь, сам деньги любивший, всё прекрасно знал, ничему не препятствовал и даже брал долю, но досье на министров неуклонно пополнял, и те, будучи в курсе, платили за снисходительность всё большей и большей покорностью. А когда кто-то позволил себе что-то не то в переговорах с Веной, грянул запрос в парламенте. Началась волна разоблачений, под раздачу попали многие ключевые министры. Даже Рачо Петров, уличенный в колоссальных взятках (даром, что кореш Самого), вынужден был подать в отставку и надолго уйти в глубокую тину, а перелицованное правительство возглавил давно об этом мечтавший Димитр Петков, обвинения в адрес которого, появившись, как-то сразу и заглохли. Как и почему, честно говоря, разобраться не смог. Но есть ощущение, что «Свирчо» (такой был у него литературный псевдоним), хотя и по уши замазанный в «черных» и «серых» схемах, был нужен Фердинанду для исполнения грязной работы нового типа: решения вопроса со стачками. Раньше-то забастовок в Болгарии почти не бывало, а теперь, в связи с экономическим бумом, ростом числа работяг и активизацией марксистов, они ширились, а Петков славился тяжелым характером, умением делать, если уж что-то решил, и неприязнью ко всем видам «безумствующего охлоса».

Лучше его в этом смысле был, пожалуй, только Радославов, готовый всегда и на всё, но возвышать Радославова, поскольку «министерское дело» еще не истерлось из памяти, возможным не представлялось. Правда, князь, как бы размышляя, повидался и с ним, но, скорее всего, лишь ради того, чтобы покруче подзавести Петкова. И Петков подзавелся. Ему нравилось быть премьером, нравилось крутить схемы, но — как истинному «народному либералу» — совершенно не нравилось, когда всякие «ватники» не выходят на работу, да еще и митингуют, шантажируя приличных людей.

Так что сразу по получении желанного мандата, показывая, что шутить не будет, как завещал великий Стамболов, «Свирчо» разгромил крупную стачку железнодорожников, поставив на их место солдат-транспортников, а затем повторил удачный опыт еще пару раз. Это, однако, в свою очередь, подзавело «улицу», а журналистские расследования о миллионах левов, бесследно сгинувших в коридорах власти, взвинчивали и креативный класс, — и в конце концов в январе 1907 года, на церемонии открытия Народного театра в Софии, несколько десятков студентов освистали Фердинанда, требуя «разогнать партию жуликов и воров».

В результате университет закрыли на полгода как «рассадник нигилизма», большинство замеченных шпиками студентов арестовали и забрили «на перевоспитание» в армию, а когда профессура заявила протест, «сильно умных» просто уволили. Заодно всякая критика «Его Светлости и его правительства» была объявлена государственным преступлением, караемым серьезными сроками каторги «без права переписки чаще раза в месяц» с конфискацией, а под сурдинку, не глядя на ориентацию, закрыли на неопределенный срок все «неудобные» СМИ.

После такого «наезда» протесты пошли вширь и вглубь. Отдать «банду Петкова под суд» не требовали только слепоглухонемые и умалишенные. Хотя как сказать: 11 марта некто Александр Петров, банковский клерк «со справкой», подкараулив премьер-министра на улице, застрелил «тирана» — во имя, как он потом сообщил на следствии, «спасения Болгарии, снятия запрета на газету "Балканска трибуна" и восстановления на службе», откуда его «несправедливо уволили по заказу Турции за какие-то растраты».

Убийцу, конечно, прогнали через медкомиссию, признали «ограниченно вменяемым, но отдававшим себе отчет» и повесили. Но кабинет «народных либералов» полностью потерял контроль над событиями, и в самом начале 1908 года князь Фердинанд, раз десять за несколько месяцев повторивший, что никак не может одобрить репрессии против студентов, поскольку «они же дети», поручил формировать правительство «русофилам». Но уже не профессору Даневу, возглавившему парламент, а юристу Александру Малинову, российскому подданному по праву рождения, умевшему мыслить реалистически.

Новый премьер обозначил концепцию так: «С Россией — тесная дружба, но на равных. С Францией — доброе сотрудничество.

С Англией — чем ближе, тем лучше. С Австро-Венгрией — помня, что от нее добра не жди. Германия, если сама захочет, мы рассмотрим. А от Турции, поскольку сосед, никуда не денемся, но пусть в Стамбуле знают, что Великой Болгарии — быть!» — и при полной поддержке Его Высочества объявил курс на «истинную демократию». И перешел от слов к делу.

Прежде всего он вернул из армии студентов, восстановил на работе профессоров и съездил в Петербург на смотрины, обговорив там многие важные вопросы. А затем, вернувшись, провел через Народное собрание серию законов, удовлетворивших основные требования рабочих и большинства других недовольных, решивших в итоге, что раз теперь власть с ними по-хорошему, так и они по-хорошему с властью. После того, поскольку «золотые годы» бума прекращаться не собирались, пришло наконец время всерьез и надолго заняться внешней политикой.

Честно скажу, при работе над этой главой остатки волос вставали дыбом от тоскливого понимания, до какой степени все-таки ничто не ново под луной. Судите сами...

К 1908-му Болгария де-факто являлась суверенным государством. Ей удалось избавиться от «берлинского ярма»: от уплаты вассального налога она отказалась, найдя пустяковый, но юридически безупречный предлог, армию развивала, даже не думая сообщать султану, договоры заключала и дипломатические контакты завязывала без участия Порты и т.д. Но всё же формально независимой — в смысле, общепризнанной — она по-прежнему не была, и решение этого вопроса считалось приоритетным при всех кабинетах. Вот только до восстановления отношений с Россией об этом, учитывая позицию «немецкого блока» и полное равнодушие к теме всех прочих, не приходилось и мечтать. Но и когда отношения были возобновлены, всё оставалось очень непросто.

Естественно, Петербург этому предельно важному, способному резко изменить «балканский расклад» вопросу уделял пристальное внимание, благо Фердинанд начал теребить нервы Николаю II сразу после крещения своего наследника. Но намерения «вписываться» князь не проявлял — напротив, уже 5 июля 1897 года в письме Юрию Бахметеву, посланнику в Софии, граф Дамсдорф, тогда еще товарищ министра, выражал «полное несочувствие» идее провозглашения полной независимости, подчеркивая, что «уже было дано княжескому правительству дружеское предостережение против всяких стремлений к политике приключений, могущей создать препятствия делу умиротворения и невыгодно отразиться на истинных интересах княжества».

Тот же курс Владимир Николаевич Дамсдорф продолжал и позже, уже в ранге главы МИД, ставя «сохранение баланса» и «устойчивость партнерства с центральными державами» превыше всего даже после заключения в 1902-м военной конвенции, казалось бы сблизившей интересы империи и княжества по максимуму.

Ситуация начала меняться лишь в мае 1906 года, когда после смерти «германофила» Дамсдорфа министром иностранных дел стал Александр Извольский, считавший важнейшей своей задачей максимальное сближение с Англией и сумевший-таки пробить выгодный для России договор о разграничении сфер влияния. В отличие от предшественника, Александр Петрович насчет Вены иллюзий не имел и укрепить положение империи на Балканах стремился, однако торопить события опасался.

Конечно, имея в «мягком подбрюшье Европы» две прочные точки опоры (черногорских Негошей, фактически сидевших на содержании у империи, и сербских «цареубийц» Карагеоргиевичей, которым пути назад просто не было), привязать покрепче еще и сильную Болгарию означало бы сделать империю абсолютным гегемоном Балкан, причем так, что с точки зрения международного права никакая Вена не имела бы оснований и пискнуть. И разумеется, простейшим вариантом было бы поддержать инициативы болгарского князя.

Однако МИД России возглавляли не мальчики в коротких штанишках, а профессионалы. Они прекрасно сознавали, что любые попытки пересмотреть балканский статус-кво чреваты самыми серьезными осложнениями, а международное право только тогда международное право, когда подкреплено силой. Россия же, проиграв в Маньчжурии и только-только выползая из передряг 1905 года, ни материально, ни морально не готова была к открытому конфликту.

А между тем в случае «возникновения осложнений» в связи с провозглашением болгарской независимости Петербург, дав согласие, автоматически вынужден был бы либо встать в конфликте на сторону Болгарии, либо, как писал Александр Извольский, «разом потерять плоды вековых усилий, тем самым утратив роль великой державы, в которой и состоит сущность России».

«Таким образом, — открыто заявлял Александр Петрович, — сколь бы ни был естественен для нас такой поступок, мы сейчас не должны, мы не можем предпринимать ничего такого, что привело бы нас к вооруженному столкновению с кем бы то ни было. Россия, прежде всего, нуждается в мире, нуждается в восстановлении своих сил после внешних и внутренних потрясений последних лет».

А потому, добавлял он, «основные черты нашей политики остаются неизменными: Россия по-прежнему не ищет никаких территориальных приобретений или особых выгод на балканском полуострове. Мы стремимся лишь к улучшению судьбы христианского населения Турции, к мирному развитию балканских государств и к сохранению статус-кво».

Так что в ответ на постоянные напоминания насчет «а может быть, уже?» с берегов Невы в Софию шли указания типа: «следует напомнить Станчову [...] разговор с ним в Петербурге и самым решительным образом объяснить ему, что при настоящих обстоятельствах провозглашение Королевства не может встретить с нашей стороны поддержки. Он должен понять, что последствия опрометчивого решения лягут всецело на ответственность Болгарии».

И окончательный вердикт Извольского: «Таким образом, твердо стою на том, и таково же мнение государя, что главная необходимость для нас сейчас сохранять Балканы в нынешнем состоянии, потребовав от Вены такого же поведения в отношении Боснии и Герцеговины».

В общем-то, здраво и разумно, и Александру Извольскому, как известно, удалось даже добиться от Австро-Венгрии принципиального согласия на признание независимости Болгарии, да только вся проблема заключалась в том, что Вена, понимая, что Россия не хочет открытой войны, совершенно не собиралась соблюдать данное слово, а Фердинанд, в свою очередь, категорически не собирался ждать. Вернее, готов был и подождать, но не разрешения России, а удобного момента для признания королевства.

Да и вообще (по Неклюдову): «Всегда согласный на исполнение половины программы с тем, чтобы со временем осуществить другую, он не мог идти против болгар, желавших достичь всего, не согласных ни на какие уступки и готовых пойти на всякий риск в уверенности, что и при полной неудаче им не дадут пропасть как народу и государству». Так что в любой момент могло произойти всё что угодно, был бы повод, — а в поводах, учитывая позицию «всей Софии», недостатка не было. Скажем, 30 августа (11 сентября) 1908 года в Стамбуле случился ставший позже знаменитым «инцидент Гешова».

Пустяк, в общем-то, дело житейское: всего-навсего Ивана Гешова, болгарского посланника, не пригласили на прием по случаю дня рождения султана, вполне справедливо сославшись на то, что статус представителя вассального князя не соответствует уровню мероприятия. Однако болгарская сторона, давно уже бившая копытом, с восторгом уцепилась, по словам премьер-министра Малинова, за «чудесный повод поднять энергично вопрос о независимости».

Гешова отозвали, турецкого комиссара попросили покинуть Болгарию, и общий накал слегка охладила только убедительная просьба князя «не горячиться и немного подождать», встреченная без всякого удовольствия, — но всего через месяц тот же Александр Малинов признался: «Не будь я уверен, что Фердинанд ничего не знал, я подумал бы, что он знал всё заранее. Однако он не мог знать о том, что еще не случилось. Остается лишь поражаться тончайшему чутью этой породистой гончей».

И действительно, никто, в том числе и князь Болгарии, не мог быть осведомлен о предстоящей через пару дней и согласованной в строжайшем секрете встрече министров иностранных дел России и Австро-Венгрии, куда Извольский вез пакет предложений, сформулированных самим государем, а уж тем паче о том, чем всё кончится.

С точки зрения логики и правовых норм эти предложения — так называемый меморандум Извольского — были хороши со всех сторон. Имея прекрасные контакты с Парижем, добившись оздоровления отношений с Лондоном и покончив со сложностями на Дальнем Востоке, Россия получила возможность спокойно и взаимовыгодно решать «балканский вопрос», тем паче что приход к власти «младотурок» встревожил Европу и Порта перестала быть «бедным дитем», которое грех обижать, а интерес Вены к Боснии и Герцеговине, где уже 20 лет стояли ее войска, ни для кого не был секретом.

Так что оставалось всего лишь, дав согласие на аннексию, добиться от Франца Иосифа достойных компенсаций. И это казалось вполне возможным, поскольку Рейх, без которого Вена идти ва-банк боялась, как раз в этот момент по уши увяз в клинче с Францией за Марокко. Об этом 2-3 (15-16) сентября 1908 года и шла речь на встрече Александра Извольского с венским коллегой Алоизом фон Эренталем, состоявшейся в замке Бухлау.

Взаимопонимание установили быстро, ударили по рукам, устно договорившись, что Россия поддержит «приобретение» Боснии и Герцеговины, а Австро-Венгрия взамен одобрит открытие проливов для ВМФ России и других черноморских государств. Дополнительно поговорили о «возмещениях» Турции, Сербии, Болгарии и Черногории, но особого внимания этому вопросу — как второстепенному — не уделили. О независимости Болгарии, насколько можно судить по опубликованным документам, не помянули вовсе и никаких бумаг не подписали, договорившись всё оформить на международной конференции, готовить которую (от своего и коллеги Эренталя имени) Извольский немедленно и отправился.

И поначалу всё получалось. Германия и Италия не возражали, заявив, что будут требовать компенсаций и для себя. Франция согласилась, но только если согласится и Лондон, в целом, по оценке Александра Нелидова, проявив «полное безразличие». А вот в Лондоне, где российский министр никак не ожидал сложностей, поскольку почву для визита готовил лично государь по семейным каналам, как раз и случился облом: тамошние мудрецы, затеяв игру с «младотурками», сообщили Извольскому, что «такой шаг несвоевременен, и вообще невозможен без согласия Порты».

В итоге, как увидите чуть ниже, рухнула вся конструкция. «За гостеприимными беседами в Бухлау, — ехидничает в мемуарах

Владимир Коковцев, тогдашний министр финансов империи, — наш умница Извольский разыграл эпизод из басни Крылова "Ворона и лисица", и далеко не в роли Лисицы». Хуже того, получив телеграмму из Лондона, взвился сам Петр Столыпин, оскорбленный тем, что государь и глава МИД готовя «комбинацию», оставили его за бортом. И в общем, был прав: пройди всё гладко — и победителей не судят, но гладко не прошло — и Россия оказалась в идиотском положении, представ перед всем миром и общественным мнением внутри самой империи лохом и терпилой.

Исходя из создавшихся условий, Петр Аркадьевич предложил срочный план. Пусть всё самое худшее уже случилось, и тем не менее, по его мнению, многое можно еще было отыграть назад, используя недовольство Белграда и, естественно, Стамбула, а также подтянув Софию и создав «пакт» для общего противодействия аннексии, что притормозило бы активность Вены и резко улучшило бы отношения России с Турцией, дав возможность решить вопрос о проливах совершенно законным путем.

Карикатура 1908 г. на тему боснийского кризиса

По большому счету, такой разворот в самом деле мог резко усилить позиции Петербурга на любых переговорах, однако Николай II от окончательного решения уклонился, заявив, что «лично пристыдит [короля] Эдуарда за такое бесчестное поведение [главы МИД] Грея», и разрешив Извольскому продолжать «бухлауский процесс». По поводу Болгарии и ее проблем вскользь мелькнуло нечто вроде «пусть погодят, не до них пока», — и начались длинные, в общем бессмысленные переговоры с венскими чиновниками второго эшелона, в ходе которых Петербург, не имея никакой четкой линии, без толку терял время.

Зато в Вене времени не теряли. Спустя несколько дней после встречи в Бухлау (Александр Извольский еще не добрался не то что до Лондона, но даже и до Парижа) Фердинанда «весьма срочно, абсолютно конфиденциально» пригласили к кайзеру на «крайне доверительный разговор», в ходе которого князь — примчавшись, естественно, так быстро, как только мог, — выяснил, что Вена («Заметьте, мой друг, в отличие от России...»), в принципе, не против полной независимости Болгарии, даже «за», и, более того, готова «прикрыть», если турки начнут «наезжать». Но, сами понимаете, при условии раз, условии два и условии три...

«Ja, ja», — мгновенно откликнулся гость, и в следующие четыре дня, по воспоминаниям секретаря, «сутками не отпускал телеграфиста», переговариваясь с премьером Малиновым, а в СМИ (естественно, и турецких, и российских) публиковались отчеты о количестве уток, отстрелянных Его Высочеством в Альпах. Тем временем в Болгарии внезапно, неведомо с какой стати, началась забастовка служащих компании Восточных железных дорог — самой высокооплачиваемой и привилегированной прослойки населения, и 9(21) сентября правительство национализировало «болгарский» отрезок, тем самым вообще перечеркнув «Берлин».

Турки, естественно, возмутились, прислали комиссию для переговоров, и переговоры пошли, но ни шатко ни валко. А в ночь на 10(22) сентября правительство Болгарии встретилось с князем, вернувшимся из Вены на яхте «Хан Крум», и первым, что после дежурных приветствий сообщил Фердинанд, было: «Господа, завтра в 11 часов будет провозглашена независимость!». Как вспоминает один из министров, «это было ударом молнии, неповторимым, невероятным счастьем. В этот момент мы любили его так, как, казалось, невозможно любить живого человека».

Далее всё понеслось с курьерской скоростью: уже на следующий день прямо в поезде до Тырнова (к слову сказать, Извольский в этот момент как раз ехал в направлении Парижа) премьер-министр Александр Малинов набросал текст Манифеста, князь и министры подписали документ, и ровно в 11 часов утра, как и было сказано, в старой столице Болгарии прозвучало: «Всегда миролюбивый, Мой Народ сегодня жаждет культурного и экономического прогресса; в этом направлении ничего не должно препятствовать Болгарии; ничего не должно мешать ее процветанию. Таково желание Моего Народа, такова его воля — быть таким, каким он желает... Воодушевленный этим святым делом и чтобы удовлетворить государственные нужды и желание народа, с благословления Всевышнего провозглашаю воссоединенную Болгарию независимым Болгарским Царством. Вместе с моим народом глубоко верю, что этот Мой акт встретит одобрение Великих Сил и сочувствие всего просвещенного мира. Да здравствует свободная и независимая Болгария! Да здравствует Болгарский Народ!» — после чего в церкви во имя Сорока святых мучеников митрополит Тырновский венчал Фердинанда на царство.

Царь Фердинанд

А спустя два дня кайзер Австро-Венгрии — «в связи с никем неожиданными действиями Болгарии, вынуждающими нас восстановить равновесие» — подписал рескрипт об аннексии Боснии и Герцеговины, и Алоиз фон Эренталь, вопреки всем канонам, сообщил прессе, что «на встрече в Бухлау г-н Извольский дал согласие на аннексию, и мы, со своей стороны, готовы исполнить встречные обязательства, если конференция, о которой было договорено, соберется». Российский министр иностранных дел узнал об этом в столице прекрасной Франции, а известный нам афронт[56] в Лондоне островитяне официально объяснили как раз тем, что «боржоми» пить надо вовремя.

Со своей стороны, царь (уже царь!) Фердинанд и премьер Малинов, мгновенно признав аннексию (в конце концов, до Боснии и Герцеговины болгарам никогда не было дела), направили в Петербург послание, выдержанное в самых теплых, но категорических тонах.

«Болгария при всех обстоятельствах есть и останется верным другом России и никогда не пошла бы на такой шаг, будь от него хотя бы малейший ущерб российским интересам, — говорилось в нем. — Но поскольку ни малейшего ущерба российским интересам этот шаг не наносит, Болгария сочла возможным позаботиться о своих интересах сама, не видя смысла жертвовать удобнейшим моментом для исполнения вековой мечты болгарского народа».

В сущности, претензий к такой позиции быть не могло. Болгары всего лишь приняли за основу давешнее предупреждение Извольского о том, что «последствия опрометчивого решения лягут всецело на ответственность Болгарии», и взяли на себя эту ответственность, ни к чему Россию не обязывая. А вот австрийцы империю нагло обули, нагнув перед свершившимся фактом — и даже фактами, поскольку сразу после аннексии в Афинах сообщили, что «автономный вилайет» Крит отныне неотъемлемая часть Греции.

Россия, собственно, получила даже не нокдаун, а крайне болезненный пинок. Удар по темечку. Тем более обидный, что чудовищная выходка барона фон Эренталя в западных столицах никого ничуточки не шокировала — даже в дружественном Париже. Россия вела себя по правилам, в полной мере открыто, с доверием, но никто и не подумал поддержать. Напротив, над ней смеялись, на нее показывали пальцем. И жаловаться было некому. Оставалось только принять случившееся и срочно вырабатывать «новую линию», чтобы хоть как-то компенсировать провал.

В сущности, Россия по итогам болтовни в Бухлау в третий раз, после 1839 и 1849 годов, наступила на грабли. И опять на австрийские, и опять с активным участием островитян. И щелкнуло сильно — звезды из глаз посыпались на всю Европу, а лихорадочные попытки изобразить хоть сколько-то приличный вид напоминали метания обезглавленной курицы.

Конечно, Извольский дал серию интервью, объяснив, что государь «глубоко озабочен», а лично он как глава МИД «весьма удивлен» позицией барона фон Эренталя, который, в общем-то, врет, поскольку империя готова была признать аннексию лишь при условии созыва международной конференции, скажем в Женеве, для обсуждения вопроса о компенсациях для Турции и балканских государств.

В таком ракурсе позиция России выглядела «бескорыстной и незаинтересованной», но поскольку при этом Извольский, помня о реакции Лондона, аккуратно молчал насчет проливов, он опять-таки говорил далеко не всю правду, и в результате вновь подставился. В Англии, где всё прекрасно знали, случился слив в СМИ совершенно секретных документов Форин-офис[57] о недавнем визите имперского министра на берега Темзы, после чего эффект выступления был полностью смазан.

А плюс к тому даже попытка протолкнуть беззубую, только ради престижа, конференцию в «женевском формате» кончилась пшиком. Англия и Франция в общем соглашались слегка подсластить партнеру пилюлю, поболтав ни о чем, но Австро-Венгрия от «русской инициативы» отказалась как от «бессмысленного фантазерства», объявив, что согласна только на «формальную санкцию», однако может обойтись и без нее. Рейх, понятно, поддержал, подчеркнув, что в данной ситуации претензии вправе предъявлять только Турция и только болгарам.

И Турция предъявила-таки. Провела частичную мобилизацию, стянув войска к границе с Болгарией, усилиями ЦК «младотурков» организовала бойкот болгарским товарам и заявила, что войны не хочет, однако своего не отдаст, а если «великие силы» всё же заставят, то на мировую пойдет только после выплаты сепаратистами огромной компенсации.

Болгария ответила взаимной мобилизацией, параллельно отпасовав в том плане, что войны тоже не боится, новый статус будет отстаивать до последней капли крови, в том числе и болгарской, но ни на пядь чужой земли пока что не претендует и тоже предпочитает ждать решения держав. А про компенсацию можно и поговорить, отчего ж нет.

Таким образом, вопрос, казавшийся самым острым, с повестки дня на какое-то время ушел, за то на авансцену вырвалась проблема куда круче. Поскольку в случае с Боснией и Герцеговиной речь шла о безусловных сербских землях, новый расклад не собирались признавать Сербия и Черногория. Уже 6 октября, то есть сразу (на Неве еще только осознавали масштаб плюхи), Белград и Цетинье объявили мобилизацию.

8 октября Рейх известил Вену, что «при всяком расширении конфликта шире зоны прямо заинтересованных держав» поддержка будет оказана, и венская «партия войны» во главе с Конрадом фон Хётцендорфом, начальником Генштаба, начала готовиться к «превентивному умиротворению» Карагеоргиевичей, а заодно, если рыпнутся, и Негошей.

Австро-венгерские войска начали сосредотачиваться на сербской границе. Всем, однако, было ясно, что в случае войны — а война явно назревала — Россия, даже очень того желая, не сможет не вступить в дело, просто чтобы не посыпаться, а там и Франция трудно предсказать, как поступит. И потому Вена сдерживала себя, оставаясь всё же в рамках дипломатии, а тем временем, оклемавшись, «питерские» начали предъявлять твердость.

В конце октября на заседании Совета министров империи было решено тянуть с признанием аннексии как можно дольше, желательно до бесконечности, добиваясь все-таки реальной конференции с пересмотром итогов случившегося. Также наконец приняли к исполнению проект Столыпина по организации «нешуточного давления на колбасников» и попытке создать «заинтересованную коалицию».

Однако эта идея, еще с месяц назад перспективная, уже исчерпала себя. Болгария не видела смысла в войне, Турция не видела смысла в союзе с Болгарией, а сербы и черногорцы не видели смысла бороться за возвращение Боснии и Герцеговины в состав Порты. Да и жесткая позиция Берлина — при полном сознании того, что Россия вполне может, инициировав конфликт, отступить и заявить, что никто никому ничего не обещал, — остужала страсти.

А спустя еще пару месяцев произошел, как известно, и «микропереворот» в «младотурецком» руководстве. Сторонники игр с Лондоном и Петербургом сдали позиции, к власти прочно пришли сторонники стратегического союза с Веной и Берлином, мгновенно свернувшие переговоры с империей, зато быстро договорившиеся с Австро-Венгрией на предмет «пусть будет как будет, но дешево не возьмем».

Такой подход правительство Дунайской державы вполне устроил, комиссия по определению размера «отступных» была создана за два дня, а от Белграда и Цетинье потребовали признать аннексию уже на законных основаниях. Поскольку конфликт превратился в спор хозяйствующих субъектов, Сербия и Черногория в этом раскладе автоматически превращались в рейдеров, которых, ежели посмеют, будут бить по рукам оба Рейха.

Обстановочка утяжелилась. Князь Никола, еще накануне борзый как борз, дал понять, что сам он как-то не при делах, всё зависит от решения Белграда. А вот в Белграде, учитывая, кто решал дела за спиной короля Петра, тормозить, вопреки логике, не собирались. Напротив, в ближнем кругу Аписа вполне откровенно выражались в том смысле, что «надо бы Россию крепче подтолкнуть, а там Бог в обиду сербов не даст», и продолжали вооружаться.

Россию такая перспектива при полном мизере не устраивала совершенно. Однако и дальше стоять в позе «зю» было невозможно, в связи с чем Вене сделали предложение: уболтали, мы капитулируем, но только почетно, в обмен на согласие провести хоть какую-то конференцию, чтобы в прессе сообщили, что мероприятие созвано по нашей инициативе. А Париж и Лондон на это уже согласны.

Вена возражать не стала, и 2 марта (по новому стилю) 1909 года представители России, Франции, Великобритании, Италии и Германии предложили Белграду признать факт аннексии «во избежание самых нежелательных последствий». Однако сразу после официального сообщения о вручении властям Белграда «общего акта» Вена, Лондон, Берлин, Рим и Париж дали задний ход, уточнив, что «в дополнительных обсуждениях на конференциях любого масштаба необходимости нет», еще раз щелкнув по носу выполнивший свое обещание Петербург.

На Неве вновь пискнули, но рыбка задом не плывет. Оставалось только развязать еще один «узелок на память» и в строжайшей тайне сообщить сербам, что всё, оказывается, не так однозначно, после чего 10 марта Белград, не будучи посвящен в тонкости и решив, что Россию удалось-таки «подтолкнуть», заявил, что к «общему акту» прислушиваться не намерен.

А между тем всё было далеко не лучезарно. 17 марта, рассмотрев вопрос о возможности воевать, Совет министров империи констатировал, что к войне на два фронта Россия никак не готова и нужно тянуть время дальше, максимально заморозив ситуацию. Вот только командовал парадом совсем не Петербург, и перехватить утраченную инициативу никакой возможности не было. Упиваясь собственным величием, «питерские», извините за прямоту, просрали всё, включая авторитет государя.

22 марта граф Пурталес, посол Рейха в России, вручил коллеге Извольскому «предложения по разрешению кризиса» — фактически ультиматум, где предлагалось «дать немедленный четкий недвусмысленный ответ о согласии либо отказе признать аннексию», а также «прекратить дипломатическую поддержку агрессивных действий Белграда». Дополнительно прозвучало дружеское разъяснение, что отрицательный ответ будет рассматриваться как негласное науськивание на «согласованную позицию» и повлечет за собой нападение Австро-Венгрии на Сербию.

Тянуть и мычать уже не получалось. Государь, наступив на горло собственной песне, спросил мнения нелюбимого, но умного премьера. Петр Аркадьевич категорически заявил, что «развязать войну — значит развязать силы революции», и на следующий день «дорогой Ники» телеграфировал «дорогому Вилли», что согласен безоговорочно принять «все справедливые германские требования», вслед за чем и Сербия, несколько дней поразмыслив, заявила о признании аннексии.

Николай II и кайзер Вильгельм

Это означало уже не просто провал, но абсолютное, невероятно болезненное фиаско, падение престижа с намеком на «а велика ли вообще держава?», и ехидные еврожурналисты не преминули посыпать соль на рану, наперебой защебетав о «дипломатической Цусиме». И было больно. Очень больно. Словами не передать, как больно. Именно в это время из уст государя прозвучало практически невозможное: «Тедди не вполне свободен в решениях, но Вилли, как он мог?».

И тем не менее жизнь продолжалась. Следовало перезагружать то, что осталось, и лепить конструкцию по новой, фактически с чистого листа. Причем если с Черногорией всё было ясно и с Сербией тоже, то с Болгарией ясно было далеко не всё. В отличие от Белграда и Цетинье, у Софии были варианты. К счастью, ума не валить с больной головы на здоровую всё же хватило. Резкие обвинения в адрес Фердинанда заглохли в связи с полным отсутствием оснований: как ни крути, к Боснии и Герцеговине «болгарский фокус» не имел никакого отношения. Разве что именно действия Фердинанда дали Вене основания «реагировать», но ведь Болгарии никто никогда не запрещал рискнуть, а больше она ничего и не требовала.

К тому же элементарно честный анализ случившегося показал, что виновных следует искать на Неве. Доходило до смешного: скажем, возник вопрос, почему Кобург теперь именно «царь», а не «король», как в Сербии и Румынии. Ответить на столь простой вопрос, чтобы понять, не вспылят ли сербы, не мог никто. Клеркам пришлось готовить справку, разъясняющую, что «Титул царя, свойственный болгарскому языку, есть "Царь болгарский", что значит "Царь болгар", а не "Царь Болгарии". Начиная с Петра, наследника Симеона, до прихода турок, [правители] носили этот титул, независимо от границ царства в разные времена».

Если кто не понял, объясняю: только в 1909-м на Неве сообразили, что не знают элементарных вещей, и заспешили разбираться, чтобы прикинуть уровень возможных притязаний Кобурга. Притом на то, что всё давно разъяснялось и в приватной, и в официальной переписке, пока петух не клюнул, никто не считал нужным обратить внимание. И хуже того, лишь теперь до «питерских» начало доходить, почему вообще с братушками всё пошло как-то не так, причем доходило отнюдь не из аналитических центров.

«Чудесный вечер провели с Хаджиевым, — писал в дневнике Евгений Ламзакис, чиновник МИД. — За сигарою, когда всё располагало к откровенности, позволил себе спросить, откуда ж в болгарах может быть недоброжелательство? "Ах, — ответствовал Апостол Мануйлович, большой и давний наш друг, еще при тиране за любовь к России подвергнутый пыткам, — что же за труд был вам сразу понять болгарскую душу? Мы, болгары, знаем свое место в этом мире, мы любим русских и государя, но мы не хотим, не согласимся, не можем быть масками comedia del arte[58]. Достаточно были ими и при турках. Уважение, интерес, учет потребностей, без команд свысока, и всё было бы лучше лучшего. А так, признаюсь, подчас даже и я, случалось, думал о России худо"».

Вот и всё. Ничего сложного. Просто неумение видеть в дружественной стране субъект, имеющий право, и обращение с нею как с объектом, этакой «тварью дрожащей», по гроб жизни обязанной. Да еще высокомерный, без понимания, основанный на «славянофильских сантиментах» взгляд старшего, опекающего младших и не спрашивающего их мнения. И только.

Теперь, однако, надувать губки, отпугивая Софию и оставляя ее без «русского участия и присмотра», было недопустимо. Это означало толкнуть ее на прямой союз пусть не с Веной, но Берлином или Лондоном, а между тем Болгария, по определению конфронтируя с Веной из-за Македонии, была незаменимым союзником на Балканах. Учитывая потенциал, в перспективе (если примирить ее с Белградом) София могла стать даже лидером союзников, при поддержке которых со временем открывалась возможность переиграть «Цусиму».

Дойдя наконец до какого-то понимания, Петербург, ни слова худого Фердинанду не сказав, еще до печального финала активно вписался в урегулирование вопроса о компенсациях, переговоры по которому к концу 1908 года зашли в тупик, к марту 1909 года вырулив ситуацию к «Финансовому соглашению», снявшему множество проблем. Согласно договору, Россия отказалась от сорока аннуитетов (ежегодных взносов) из семидесяти четырех, выплачиваемых Стамбулом по мирному договору 1878 года и конвенции 1882-го, а турки снимали все финансовые претензии к Болгарии, тем самым признавая ее независимость. Естественно, огромный (82 миллиона франков) долг не списывался, но с этого момента кредитором Софии стал Петербург.

Схему выплат разработали невероятно мягкую — аж на 75 лет, причем для погашения Россия предоставила Болгарии заем на более чем льготных, фактически совершенно необременительных условиях. Возможно, какую-то роль сыграл тут и брак вдового с 1899-го Фердинанда с 47-летней принцессой Элеонорой Рейсс, близкой к царскому двору, сделавший его своим человеком в семье Романовых. Однако главным соображением было то, что уж чем-чем, а «выкупными платежами» и возможностью льготных кредитов в будущем Третье Царство, при всем отвращении его к comedia del arte, будет привязано к России и уж точно никуда от нее не денется.

Но как бы там ни было, 19 апреля 1909-го болгаро-турецкий «Окончательный договор» был подписан, Болгария стала в полном смысле слова независимой, и уже 21 апреля Фердинанд получил поздравительную телеграмму от Николая II. Государь первым из глав государств — на два дня раньше Англии и Франции, на шесть дней раньше Италии и обоих Рейхов — исполнил этот приятный долг, на что в Софии, разумеется, обратили внимание и оценили.

Решительно никто из исследователей не спорит с тем, что в этот момент — бывает такое, но не часто — звезды для Болгарии складывались уникально. Стабильно наращивала темпы экономика, капиталы росли, бизнес как-то находил взаимопонимание с работягами, удивительно невысок — и по балканским, и по любым меркам — был уровень коррупции (как уже говорилось, «русофилы» Малинова в этом отношении были если и не ангелы, то, во всяком случае, аккуратны). Как следствие, в стране царил социальный мир, левые партии, «земледельцы» и марксисты, влияния почти не имели, а уж во внешней политике всё и вовсе было хрустально.

С Веной, не слишком довольной превращением княжества в царство, царь, имевший там свои каналы, как-то договорился, зато отношения с Петербургом вышли на качественно иной уровень. Новые принципы взаимоотношений — «питерские» наконец поняли, что помыкать братушками себе дороже, а не помыкать выгодно — привели к резкому росту симпатий к России (именно как к России, а не как к лоббисту французских займов) в софийском политикуме. Визит Кобурга и Александра Малинова на Неву в 1910-м прошел, как сказали бы много позже, «в братской, сердечной обстановке», и переговоры о заключении союзного договора прошли более чем успешно.

Фердинанд всем этим ловко и тонко пользовался. Немец и католик, болгар, напомню, в глубине души в грош не ставивший, он стал в это время безусловным национальным лидером в глазах «верхов», а на «верхах» — истинным Карабасом-Барабасом, держащим на ниточках всех кукол, вплоть до буратин. Его теперь поддерживали даже былые враги типа ярого «македониста» Димитра Ризова, когда-то отмотавшего два года «за обиду, нанесенную главе государства», но теперь ставшего ярым «царистом» и даже посланником в Италии, — и это лишь один из самых ярких примеров.

В такой обстановке Фердинанду было очень легко наращивать влияние, окончательно сводя на нет роль правительства, что он и делал. Изящно, тихо, незаметно, за рюмкой ликера, сигарой и беседами «о птичках» поссорив ключевых министров, он 29 марта 1911 года «с глубокой печалью» и благодарственным рескриптом отправил в отставку чересчур властного и авторитетного Малинова, сохранив с ним прекрасные личные отношения. Премьером стал банкир Иван Гешов, уважаемый технократ без амбиций, сформировавший кабинет по списку, «рекомендованному» Его Величеством.

В целом новое правительство было даже не «русофильским», а «прогрессистским», то есть «русофильским в квадрате»: каждое имя — подарок для империи. А лидер «прогрессистов», знакомый нам уже профессор Данев, с царской подачи стал главой Народного собрания. Люди в новом правительстве собрались очень покладистые, в большинстве к тому же не без мелких грешков, документики о которых были аккуратно подшиты в любимые «картонные папочки» хитрюги Фердинанда.

Таким образом, впервые с момента прибытия в Болгарию у бывшего «Фифи» появилось по-настоящему «его правительство», и управлял он «своими» министрами виртуозно, всех обаяя, на кого-то хмурясь, но прощая, кого-то ссоря, кого-то миря, всем всё разрешая, но с намеком, что вести себя надо хорошо, а не то вот папочка с завязочками — «пока у меня, ничего страшного, а вдруг журналисты украдут»?

В итоге, как писал Джордж Бьюкенен, будущий посол в Петербурге, «личность князя Фердинанда так выдавалась над окружающими, что я не считаю необходимым говорить о его министрах, с которыми мне приходилось иметь дело. Все они большей частью были игрушками, движения которых управлялись его рукой, музыкантами, повинующимися палочке дирижера».

Так оно и было. Это подтверждают все. Впрочем, и то правда, что партитура оркестру очень нравилась. Ибо пусть звучание пока еще было мягко, на уровне увертюры, но неуклонно набирали силу ударные и духовые. Проще говоря, дело шло к войне, которая была неизбежна, потому что ее хотели все. А кто не хотел, тому предстояло захотеть.

На самом деле без войны было никак. Вся логика событий, начиная с Освобождения, завершалась многоточием, и это утомляло всех, причем даже не по причинам экономическим. То есть и по ним тоже: академик Евгений Тарле вообще утверждал, что всё дело в изобилии пахотной земли в Македонии (что чушь, ибо пахотной земли там с гулькин нос) и выходе к Эгейскому морю через Салоники, равно интересовавшем и болгар, и сербов (что правда).

Однако экономика экономикой, а «национальный вопрос», для Болгарии ставший национальной idee fixe, ибо в Македонии обитала треть болгарского парода, был куда актуальнее, и Фердинанд, по натуре склонный скорее к маневрам, нежели к резким шагам, в этом смысле даже при отсутствии у него желания вынужден был бы шагать в ногу. А у него к тому же было и желание или как минимум понимание, чего желает и требует от своего царя коллективное подсознательное, — а против коллективного подсознательного Его Величество не выступал никогда, отчего и преуспевал.

Так что десятки рапортов русского посольства, повествующих об «упорном давлении на царя и кабинет со стороны общества и военных кругов, пораженных преувеличенным национализмом и самообольщением», ничуть не нагнетали: именно так всё и было. Общественное мнение, «сгущаясь», стало мощным фактором, определявшим решения властей, и прогноз Анатолия Неклюдова — «в любом случае болгары пойдут напролом, увлекая за собой царя» — оказался точным.

В принципе, Фердинанд тоже хотел, чтобы его царство стало побольше и посильнее, — иное дело, что ему было «более по сердцу перенесение вопросов на почву дипломатических переговоров, к которым он чувствует себя гораздо более способным и призванным, нежели к рассечению гордиева узла мечом». Однако на сей раз уже многократно дававшая плоды умеренность входила в диссонанс с общим настроем: открытые обвинения царя в трусости перед турками и измене национальному делу заставляли его идти навстречу «вкоренившимся народным пониманиям».

Иначе говоря (вновь слово Анатолию Васильевичу Неклюдову), «для Фердинанда противиться войне значило бы отказаться от власти. Фердинанд боится пуще всего восстановить против себя болгарское офицерство, т. е. единственную силу, на которую он в течение двадцати пяти лет опирался, как на янычар, при том что эти янычары не питали к нему ни искреннего уважения, ни истинной преданности». И только жесткость, только решительность могли обеспечить царю и уважение, и преданность не только в кулуарах, но и на самом широком уровне.

К тому же: а почему нет? Разговоры о «международном праве», «взаимных болезненных уступках», «Берлинском акте, которому нет альтернативы» и Европе, которая не позволит, после самовольных и вполне удачных отмен их явочным порядком — от Воссоединения до Независимости, не говоря уж о шалости Вены с аннексией Боснии и Герцеговины, — уже никого ни в чем не убеждали. Особенно — после наглого до изумления нападения Италии на Турцию под предлогом «желания иметь колонии и близости Ливии к итальянскому побережью» и неожиданно быстрого поражения Порты.

Раз за разом убеждаясь, что можно всё — кто смел, тот и съел — и что турки слабы, балканские политики справедливо пришли к единственно логичному выводу: любой международный акт, по сути, является филькиной грамотой, если для желательного нарушения подобрать удачный момент и пригрозить Европе войной, если она откажется поддержать. А уж если пригрозить не вразнобой, но хором, так и вообще Европа прогнется, выразив глубокую озабоченность и, как самый максимум, предложив провести конференцию.

Хор же постепенно формировался. Греция, недавно позорно проигравшая войну с турками, хотела реванша. Черногория, алчущая выхода к морю, Сербия, обиженная на Австро-Венгрию за аннексию сербских земель, да еще и воспламененная «великосербской идеей» Болгария, ни на день не забывавшая о «третьей сестрице», были готовы рубить гордиев узел, — а в тени кулис маячила еще и Россия, пока не готовая к большой войне, но готовая на всё, чтобы взять реванш за «вторую Цусиму». Так что младшие партнеры Петербурга, зная это наверняка, взяли курс на то, чтобы, как выразился один из русских дипломатов, «заварить с крупной надеждой на успех балканскую кашу». И даже если какие-то сомнения еще были, они сошли на нет после появления венского проекта создания автономной Албании, включавшей в себя значительную часть Македонии.

Болгар, у которых «третья сестрица» была больным местом, и сербов, тоже зарившихся на албанское побережье, сама возможность обретения Албанией «расширенной» автономии буквально толкнула навстречу друг другу. И даже Никола Черногорский, порвавший все связи с Сербией после попытки «великосербов» силами террористов расшатать ситуацию в княжестве и подмять его под Белград, в такой ситуации счел возможным помириться с Карагеоргиевичами.

В общем, «балканский фитиль» уже почти дотлел. В Софии оркестру Кобурга аплодировали и партер, и ложи (в смысле, все партии — как правящие, так и оппозиционные). Свистела разве что галерка — социал-демократы («Болгарскому рабочему нечего делить с турецким рабочим!») и «земледельцы» («Болгарскому крестьянину нечего делить с турецким крестьянином!»), но к их свисту, в связи с экономическим ростом и социальной стабильностью, не прислушивался никто, в том числе сами рабочие и крестьяне.

Короче говоря, классическая шагреневая кожа, сжимающаяся с каждым днем. В апреле 1911 года по закрытым каналам в Софию пришло никем не ожидаемое предложение из Белграда «отложить споры и поговорить о полюбовном разделе сфер влияния в Македонии», отклоненное, однако, Александром Малиновым, в понимании которого вопрос о «третьей сестрице» никаким обсуждениям ни с кем не подлежал в принципе.

Однако после смены кабинета ситуация изменилась. 24 июля Великое Народное собрание, созванное по инициативе царя для внесения в Конституцию мелких поправок (типа «княжество, князь и княгиня» заменить словами «царство, царь и царица»), по предложению премьера Гешова поменяло текст 17-й статьи, отменив право парламента контролировать внешнюю политику и передав эту функцию правительству, а лично монарху предоставив право вести тайные и явные международные переговоры и заключать соглашения, вступающие в силу в момент подписания, без всяких ратификаций.

Смысл новеллы состоял не столько в усилении власти царя (хотя, конечно, и это тоже), сколько в присвоении Болгарией возможности самостоятельно и при необходимости тайно устраивать международные дела, что ранее было запрещено «великими силами». И с этого момента болгарская дипломатическая машина — далеко не все ее шестеренки, а только некоторые — завертелась в странном, до сих пор государственному аппарату незнакомом режиме.

Этнолингвистическая карта Балкан на 1910 г. и территориальные притязания различных государств на Македонию

В самом начале сентября Ивана Гешова, отдыхавшего в Париже, внезапно посетил прибывший без предварительного согласования Димитр Ризов, посол Болгарии в Риме, без лишних проволочек предложивший возобновить действие «дружественного договора с Сербией», заключенного еще в 1904-м. Тон предложения был жесткий, напористый, почти приказной. Сомнения премьера, ответившего, что Белград «никогда не согласится с обязательным для нас условием целостности автономной Македонии», были отметены однозначным «а Вы всё же попробуйте», сопровождавшимся, как вспоминал позже Гешов, «неопределенной, но весьма многозначительной улыбкой».

В принципе, идея премьеру душу не грела. Он был сторонником наведения мостов со Стамбулом. «Меня долго занимала идея о прямом соглашении с "младотурками" и до, и после моего прихода к власти», — напишет он впоследствии. Но в тот момент «нечто в интонациях Ризова» заставило его пообещать, что он обговорит этот вопрос с Миловановичем. Спустя неделю, после первых итальянских залпов в Триполитании, «смысл загадочной улыбки Ризова стал намного понятнее».

А пока степенный банкир устанавливал контакты, Димитр Ризов, внезапно вынырнув в Белграде, сам вышел на Милована Миловановича, премьера Сербии, сторонника «оборонительного союза», сообщив, что нужно поговорить, поскольку нет таких вопросов, которые нельзя решить за чашкой хорошего кофе. Поговорили. После того, в конце сентября, в вагон к Гешову, возвращавшемуся из отпуска, подсели случайные попутчики — тот же Ризов с Димитром Станчовым, послом во Франции, — и сообщили, что Его Величество, отдыхающий совсем рядом, в своем венгерском имении, просит в гости.

Далее слово самому г-ну Гешову: «Прямо в купе, втроем, мы составили предварительный документ, названный "Pro memoria", который был представлен Фердинанду на аудиенции в вагоне между Одербергом и Веной, и царь, на вид крайне удивленный, прочитав черновик, сказал, что не мог о таком даже подумать, но доверяет моему политическому чутью».

Вы не поверите, но сразу после этого идея премьер-министра дружить с Портой куда-то делась («Я внезапно осмыслил накопившуюся информацию о негативных результатах политики "младотурок" и понял, что был неправ»), и 28 сентября Гешов уже в другом поезде, проездом через Сербию, «случайно столкнулся в вагоне с Миловановичем, любезно предложившим распить в его купе бутылку вина. [...] Ехали с ним три часа и всё обсуждали. Как собеседник он оказался весьма мил. [...] От нечего делать поболтали о том, каким образом можно было бы справедливо обустроить Балканы, если бы мы с сербами вдруг достигли согласия по спорным вопросам о границах.

"Раз уж мы тут занимаемся фантазиями в духе мистера Уэллса, — сказал Милованович, — не будем проводить никакой разграничительной линии теперь. Таким образом Вы не подвергнетесь в Болгарии упрекам в том, что согласились на предварительный раздел Македонии. Когда наступит момент и когда [...] вы получите львиную часть, никто не возразит против того, что маленькую часть Македонии русский император, под чьим покровительством и возвышенным чувством справедливости совершится это великое дело, отдаст Сербии.

О да! Если бы одновременно с ликвидацией Турции могло наступить и распадение Австро-Венгрии, разрешение очень упростилось бы: Сербия получила бы Боснию и Герцеговину, Румыния — Трансильванию, и мы не боялись бы румынского вмешательства в нашу войну с Турцией. Но, впрочем, будем реалистами, как мистер Уэллс..."». И далее они реалистически фантазировали исключительно о пунктах совершенно бесспорных: чисто сербские районы — под Белград, чисто болгарские — под Софию, а судьбу «спорных зон» по итогам войны решит Россия.

Этот случайный разговор изменил многое. Фердинанд продолжал молчать, но «кунктаторский»[60] курс Софии закончился. Встречи — всё еще секретные, в основном на уровне «консультаций с лицами, близкими к известным кругам», — перешли в постоянный режим, и хотя возможный «Балканский союз» обсуждался как «оборонительный», всем было понятно: болтовня насчет обороны — всего лишь дань приличиям.

Несколько позже, во второй половине ноября, побывав в Париже, король Петр Карагеоргиевич и Милованович выяснили, что республика «горячо одобряет идею блока балканских государств и в этом вполне солидарна с правительством Российской империи» и, более того, «готова употребить максимум влияния, чтобы убедить примкнуть к благородному делу защиты угнетаемых христиан и Грецию, а также оказать блоку дипломатическую и финансовую помощь. Но, естественно, в том и только в том случае, если выяснится, что угнетаемые "младотурками" балканские христиане в самом деле подвергаются опасности и нуждаются в защите».

А спустя несколько дней, в середине декабря, на турецком рынке около мечети в македонском городе Штип взорвался груженный динамитом ослик, вслед за чем последовала резня в христианских кварталах. Эхо грянуло громкое. Софийские СМИ благим матом вопили о «провокации турецких ультрас», белградские СМИ версию полностью поддерживали, СМИ России, а также Франции в версии ничуть не сомневались, а голоса стамбульской прессы и поддерживавших ее таблоидов Вены тонули в шуме евровозмущения. С этого момента переговоры, выйдя из тени, рванули в галоп.

Переговоры шли тяжко. Камень преткновения — спорные земли, где, помимо болгар, жило какое-то количество сербов. «Что возьмем, то наше», — говорили люди из Белграда. «Ни фига, все демаркации — только через русский арбитраж, — говорили люди из Софии. — Или вы не верите русским? Так тогда и скажите. Тем паче что слово Петербурга — единственное, что спасет и нас, и вас от общественного негодования, "крайне противоположного и трудно примиримого в этом вопросе"».

Этот момент был принципиален, и продвигать тему ринулся сам Ризов, воспринимаемый в Белграде как «человек, компетентный во всех вопросах». Правда, на «все вопросы» Ризов, щеголяя чистейшим сербским, отвечал, что отступать некуда и что «никогда больше Сербия не дождется другого болгарского правительства, более расположенного и годного для заключения такого соглашения», а по тому дело чести для Миловановича договориться с Болгарией, даже если это навлечет на него проклятия недальновидных соотечественников.

В итоге Милованович пообещал убедить коллег, короля и даже Аписа, что железо надо ковать, пока оно горячо, — и это ему в целом удалось, поскольку в Петербурге болгарскую точку зрения поддержали. Тоже, правда, не сразу, но не потому, что лавировали, а потому, что русские посланники, Николай Гартвиг и Анатолий Неклюдов, присматривавшие за ходом дискуссии, болея каждый за свою команду, забыли, чем вообще-то должны заниматься, дойдя до письменной перебранки.

Николай Генрихович — фанатичный «сербофил», в Белграде боготворимый, откровенно лоббировал Карагеоргиевичей. Анатолий Васильевич, вполне интегрировавшийся в софийский бомонд, страстно отстаивал интересы братушек. В итоге МИД лихорадило: оттуда шли то суровые рекомендации болгарам уступить требованиям сербов, то строгие указания сербам принять все пожелания болгар, — и несколько раз случалось так, что телеграммы приходили одновременно.

Впрочем, в итоге сориентировались, и противоречия отошли на второй план — слишком заманчив был приз. Хотя, конечно, затея была не без риска, поскольку внезапная, не согласованная с державами война, пойди она слишком удачно, могла спровоцировать вмешательство Вены и Берлина, а реорганизация и перевооружение армии Российской империи, хотя и шли полным ходом, еще не были завершены. Это очень волновало Петербург, требовавший ничего не начинать без согласований, но совершенно не тревожило балканских политиков.

«Прекрасно понимая, — указано в справке русского дипломата Сергея Урусова, — что Россия имеет здесь неистребимые великодержавные, исторические интересы, здешние политики учитывают то обстоятельство, что Россия от славянской политики никогда не сможет отказаться и не откажется и от защиты и поддержки своих славянских аванпостов на Балканах. Таким образом, Россия неизбежно будет вовлечена в войну, начатую помимо ее желания славянскими державами».

Логика тут была, и Россия мягко предупреждала подопечных, что «самовольное выступление» поддержано не будет, однако все опасения «на два хода вперед» отступали перед сознанием того, что «партия в длинную» может оказаться еще опаснее. Поскольку венская «партия войны» не подписывалась быть паинькой, она вполне могла воспользоваться как раз тем, что русские военные программы не завершены, даже если не будет никаких провокаций. Ибо Вена же...

А между тем, как указывал Анатолий Неклюдов, подписав соглашение о союзе, «сербо-болгарский альянс, сплотив воедино до полумиллиона штыков и притом великолепного войска, поставит несомненно серьезную преграду всяким замыслам оккупации или захвата с северо-западной стороны полуострова». К тому же на этапе переговоров казалось, что высокие договаривающиеся стороны способны мыслить не местечковыми категориями.

Будь у сторон время отмерить семь раз, кое-что потом пошло бы иначе. Но не терпелось резать, и 12-13 марта 1912 года между Болгарией и Сербией был заключен «Договор о дружбе и союзе» — на восемь лет, с секретным приложением и секретной же военной конвенцией, где прописывались конкретные нюансы возможных военных действий и раздела трофеев. Также предусматривалась помощь Софии «в случае опасности для нее со стороны Австро-Венгрии и союзных ей стран», то есть Румынии.

И это было совершенно удивительным успехом российских кураторов, учитывая особые связи Фердинанда с Веной и Берлином. Как ни странно, по Македонии договорились по-честному, сойдясь на том, что если «в спорных районах обе стороны удостоверятся в невозможности создания отдельной автономной области», то окончательное, не оспариваемое слово скажет государь.

Особенностью документа был очень мутно прописанный пункт о том, что считать «опасностью со стороны Турции», открывавший, в связи с пассажем «а также и внутренние беспорядки», самый широкий простор для толкований. Сергей Урусов в докладе министру указывал: «Заря болгаро-сербского соглашения не есть заря мира. Соглашение это рождено войной и рождено для войны». И таки да: верить, что Болгария будет дожидаться нападения австрийцев на Сербию, мог разве лишь ребенок; ей была нужна война с Турцией, и чем скорее, тем лучше.

Однако сам по себе пункт о готовности драться с Дунайской монархией принес блоку ощутимую пользу: получив копии текста соглашения, Лондон и Париж выразили полнейшее удовольствие, а французское правительство тотчас одобрило предоставление Болгарии льготного займа. Еще один более чем льготный (аж три миллиона рублей) заем плюс массу всякой всячины мгновенно предоставила Россия, а в Сербию пошли эшелоны с «мосинками»[63].

Теперь, когда дело было сделано и казалось беспроигрышным, к пакту поспешили присоседиться и ранее осторожничавшие. 29 мая Болгария — тут уже, конечно, без участия Петербурга, но при активной суете Лондона — подписала «Договор об оборонительном союзе» и «помощи другой стороне в случае нападения Порты» с Грецией. А затем, уже в сентябре, к Балканскому союзу, преодолев недоверие к Карагеоргиевичам, примкнул и Негош, причем в специфическом стиле Черногории, где монарх — уже, кстати, не князь, а с 1910 года целый король — по старинке вершил суд, сидя под дубом.

«Николу, — вспоминал Стоян Данев, — мы с Ризовым встретили в холле Хофбурга[64], где он отдыхал после беседы с кайзером, и этой встречей воспользовались. Для достижения цели одной беседы было достаточно. Черногорцы просили только помочь содержать их войско. Не было составлено никакого письменного акта, просто, договорившись, обнялись». Такая вот «народная дипломатия». Ну и, поскольку единого договора не заключали, естественным связующим центром альянса стала Болгария, тем паче что армия ее была примерно равна всем остальным, вместе взятым.

В целом создание Балканского блока, безусловно, было успехом России — в какой-то мере компенсацией «дипломатической Цусимы», поставившей крест на карьере Извольского, но именно в какой-то мере. Новый глава МИД Сергей Сазонов, родственник и близкий друг Петра Столыпина, еще в ранге товарища министра присматривавший за «героем Бухлау», сделал всё, что только было возможно, но в этой ситуации возможно было не так уж много.

«Россия, — писал много позже Сергей Дмитриевич, — не имела права не сделать ничего для облегчения достижения Сербией и Болгарией их целей. То, что союз был создан если не по почину русского правительства, то с его ведома и согласия, давало шанс на восстановление испорченного. Однако отсутствие времени не позволило создать условия для полного контроля над действиями союзников».

Так оно и было, и на Неве отдавали себе отчет в том, что «балканские друзья» имеют собственные цели, причем если Цетинье и Белград привязаны к Петербургу вполне надежно, то София теоретически способна взбрыкнуть. Однако, коль скоро вариантов не было, положились на тщательно прописанный сценарий событий, где, как казалось, было предусмотрено всё — в частности, и «пробитое» на случай «взбрыка» согласие Фердинанда сосредоточить войска на восточном, самом трудном, и южном, вспомогательном, направлениях, доверив освобождение Македонии сербским и черногорским войскам, что в какой-то мере гарантировало предсказуемость царя.

Но, впрочем, весной 1912 года, обо всем договорившись «по понятиям», без камня за пазухой, и радуясь достигнутому, о таких нюансах не думали. Думали о другом. Как ни парадоксально, в военном смысле десятилетие процветания, когда даже самые «низы» жили сносно, средний класс — совсем не худо, а немалая часть общества и вообще весьма прилично, сыграло с Болгарией злую шутку. Если черногорцы готовы были воевать в любой момент, по принципу «шахиду одеться — только подпоясаться», а сербы после почти десяти лет накрутки идеями «Великой Сербии» в целом рыли землю копытом, ожидая только сигнала, то болгарские ширнармассы особо в драку не рвались. В отличие от наэлектризованных до синего звона элит, им и так было хорошо: «замирение» с Сербией, считавшейся врагом номер раз, всех обрадовало, воевать не хотел никто. Между тем к войне, которая, как все понимали, будет тяжелой, поскольку программа-максимум, гласившая «Даешь Византию!», по умолчанию считалась и программой-оптимум, любые сомнения следовало исключить, психологически мобилизовав общественность на войну до победного конца. В связи с этим, помимо естественных мер по приведению в готовность номер один армии, осуществлявшихся строго по плану и очень успешно, на полную катушку включилась мозгомойка.

Газеты, журналы, дешевые брошюры, синематограф — вообще всё, кроме разве что не изобретенного еще телевидения, взывало к «справедливой войне», которая неизбежна, потому что Турция вот-вот атакует и вырежет всех, отдав уцелевших в рабство черкесам. Войну же, повествуя о Великой Болгарии, воспевали учителя, лекторы, творческие коллективы и слепые лирники, взятые на жалованье военным ведомством.

За работу взялись македонские землячества, братства офицеров и унтер-офицеров, приходские «бати», ветеранские организации, политики и журналисты, — то есть практически все. В стороне от нарастающего психоза, сохранив хотя бы здравость мысли, сумели остаться разве лишь считаные десятки убежденных «левых», да и те, поскольку речь шла о судьбе «третьей сестрицы», стеснялись идти «против воли народа».

Параллельно вышла из тени, 19 октября 1911 года объявив «всеобщую мобилизацию», ВМОРО. К этому времени она, под руководством «обновленного ЦК», возглавленного идейным и совершенно беспощадным боевиком Тодором Александровым, выйдя из многолетнего кризиса, объявила себя преемницей старой Организации, а все мелкие осколки, не признающие ее верховенства, — «уголовниками». И в целом это соответствовало истине.

Платформа у этих серьезных (в рядах остались классические фанатики) парней была предельно проста. Все разговоры о «македонском народе» — измена. Все, кто что-то на эту тему лопочет, — «предатели». Македония — это Болгария (в крайнем случае, субъект федерации). А единственное средство добиться свершения «общего дела» — война (и, таким образом, главная задача — любой ценой заставить царское правительство «обнажить нож»).

По турецкой территории вновь прокатилась волна взрывов — как правило, с последующими погромами. На всякий случай, чтобы определиться вполне, в начале 1912-го делегация «политического крыла» ЦК — несколько приличных господ — отправилась в Европу. Побывали в Париже, Лондоне, Вене, Петербурге, но вернулись с нерадостными выводами: «великие силы» желают на Балканах статус-кво, как и предупреждал Александрова его близкий друг Димитр Ризов — тот самый. После этого в действие привели «план Б»: мелкие, без крови и руин, теракты «дома», сопровождаемые заявлениями от имени «турецких подпольщиков»: дескать, берем на себя, прекратите задирать Турцию, унтерменши, а не то вообще отравим водопровод.

Грубо? Безусловно. Аляповато? Без сомнений. Но, учитывая, что большинство тогдашних болгар, особенно на селе, «университетов не кончали», действовало. Народ, которому ученые люди и «батьки» подтверждали, что турка таки озверела, зверел в отместку, и в конце концов обрабатываемое со всех сторон общество дошло до нужной кондиции.

«Замечается воинственное настроение почти во всех общественных кругах, — писал в дневнике Петр Абрашев, министр юстиции. — Грозный призрак войны уже не страшит даже самых боязливых. Все признают, что турки навязывают войну, и согласны, что правительство поступает правильно, готовясь к войне. [...] Наиболее яростны военные, "македонствующие", а также "стамболовисты", "радослависты" и "русофилы" из Демократической партии. Согласились, что надо поездить по Болгарии, чтобы непосредственно познакомиться с настроениями. Я объехал две трети округов и вернулся с ожогами от воинственного жара. "Ударим и покончим с этим", — говорили мне везде. Выходило, что населению надоело слушать о неизбежном нападении турок. Мирные и работящие люди хотят войны с Турцией не для чего другого, а чтобы "покончить с этим". Они смотрят на войну как на работу, которую нельзя не сделать. Этого уже нельзя остановить».

И вот в такой обстановке по приказу Тодора Александрова 18 июля (1 августа) в македонском городке Кочани, рядом с болгарской границей, опять рвануло, но очень сильно. В ответ толпа кинулась убивать христиан, и военные на сей раз не препятствовали, как это бывало обычно. В итоге погибли сразу «два зайца». Антитурецкие митинги в Болгарии стали повседневностью, а лозунг «Народ требует войны!», овладев массами, стал идеей. Но главное, что побоище в Кочани, где в «гражданские волнения» вмешалась армия, идеально подходило под определение «внутренние беспорядки в Порте», зафиксированное в союзном Договоре как безусловный casus belli.

На всякий случай 28 августа (по новому стилю) очередной ослик с погромом случился еще и в городке Дойран, но это уже стало просто бонусом, ничего особо не добавившим. За день до того премьер Гешов пригласил к себе Димитра Ризова и поручил ему «подготовить жесткий демарш, по-настоящему жесткий», а также («на худший случай») составить Манифест об объявлении войны. Ризов ответил «Есть!», однако заключительный этап подготовки пошел не совсем по сценарию.

Предполагалось, что в самом финале Россия проявит добрую волю, предложив себя в посредники, и Турция в чем-то пойдет навстречу, после чего вопрос решится без крови. А уж если турки и их покровители откажутся, то война будет оправдана в глазах общественности, и на дальнейшее Петербург закроет глаза — тогда, но не раньше. Но 4 октября на турецко-черногорской границе, куда стянулись толпы охочего повоевать люда, начались стычки, сперва мелкие, случайные, но за три дня, как ни пытались командиры прекратить бардак, перешедшие в тяжелые бои. И...

И 8 октября, в тот же день, когда Сергей Сазонов, прибыв в Берлин, торжественно заявил о готовности России «своим авторитетом обеспечить мир на Балканах», посланник Черногории в Порте явочным порядком обнулил российский демарш, официально сообщив главе турецкого МИД, что король Никола считает себя в состоянии войны с султаном Мехмедом, после чего покинул Стамбул, что смешало все красиво разложенные карты.

На следующий день регулярные войска Черногории вошли на территорию турецкой Албании и, в общем-то, суровый ультиматум с требованием «безотлагательно предоставить полную автономию трем македонским и адрианопольскому вилайетам, на 6-месячный переходный период назначив губернаторами представителей Бельгии или Швейцарии, а также сократив армейский контингент в Европе на 75 процентов», предъявленный Болгарией от имени блока 13 октября, равно как и отказ Порты этот ультиматум принять, напоминал издевательство. Процесс пошел.

Нас не интересуют голые факты, нас интересуют причины и следствия. Правда всегда одна. Или две. Или больше. Но «türk gerçek»[66] в те дни не котировалась. Сербия встала как один «За српски истина!»[67]. Греция, понятно, «Ελληνικαγια την αληθεια!»[68]. А уж про Болгарию — «За българските истината!»[69] — и вообще можно не говорить. Манифест Фердинанда, умело и красиво разъяснивший причины войны, и без того уже всем понятные, массы встретили с энтузиазмом на грани экстаза. Мобилизация пошла темпами, предсказать которые не мог никто, добровольцы валили валом. Всего за две недели 70-тысячная кадровая армия увеличилась вшестеро, и это был далеко не предел.

А вот в Петербурге считали, что союзники, начав войну без согласования (в «случайное» поведение черногорцев, давшее старт событиям, на Неве не поверили, имея на то все основания: князь Никола, на правах близкого родственника, частенько чудил), поступили плохо. Не по русской правде, так сказать. Проект Сазонова, рассматривавшего Балканский союз как инструмент постепенного давления, улетел в корзину. Приходилось действовать по обстоятельствам, а этого на Неве не любили.

Зато на Шпрее «внезапность» обрадовала многих. Там считали, что правду определит только практика. «Зачем ждать такого момента, когда Россия будет готова? — писал кайзер. — Дошло до войны? Прекрасно. Пусть балканские государства себя покажут. Если они решительно побьют Турцию, значит они были правы и им подобает известная награда. Если их разобьют, они притихнут и долгое время будут сидеть смирно».

Действительность, однако, перевернула все прогнозы. Болгарская армия под формальным командованием лично Фердинанда («главный помощник» — генерал Михаил Савов, начальник штаба — генерал Иван Фичев), развивая наступление на восток, в считаные дни взяла мощную крепость Лозенград, вышла на подступы к Адрианополю, прорвала выстроенную немцами «линию Люлебургаз — Бунарсахир» и отбросила турок к фортам Чаталджи — последней внешней линии обороны Стамбула. На Южном фронте 7-я Рильская дивизия вместе с отрядами ВМОРО приближалась к Салоникам, куда маршировала и греческая Фессалийская армия, разгромившая турок при Яннице.

Еще одна греческая армия, Эпирская, осадила Янину. Флот Греции блокировал выход из Дарданелл и высадил десанты на острова. Сербы, разбив турок у Куманова, заняли Скопье, а затем, вместе с греками, Битоль, после чего турецкая Западная армия перестала существовать, а черногорцы и сербы в Албании, выйдя к Адриатике, осадили Шкодер. Масштаб блицкрига становился пугающим, война переходила в избиение младенцев.

«Катастрофа — не менее мукденской, — писал Эбинезер Смит, военный корреспондент "Times" и "Daily Chronicle”. — Три четверти артиллерийских орудий турок досталось болгарам. Болгары подпускали турок совсем близко, давали им начать рукопашную, затем быстро отступали, и пулеметы косили турок сотнями, тысячами. Отступление турок превратилось в беспорядочное бегство одурелых, голодных, измученных, обезумевших толп. Врачей мало. Перевязочных материалов нет. Припасов нет. Я был свидетелем многих военных походов, но такого ужасного бедствия, такого избиения массами голодных, истерзанных, измученных, беспомощных крестьян из Анатолии я никогда не воображал себе. И это лишь в местах, где я побывал. Однако мне сообщают, что на других фронтах обстановка такова же, если не хуже».

Первая Балканская война

Будни войны

Короче говоря, аналитикам Генштабов оставалось только разводить руками и бормотать что-то невнятное. Правда жизни свидетельствовала: Порту рвут как тузик грелку, и по всему получалось, что вот-вот разорвут окончательно. А это уже исключало благодушное наблюдение за событиями и заставляло «великие силы» быстро-быстро соображать, что делать, ибо время категорически отказывалось ждать.

«Македония потеряна так же, как и Санджак[70], — утратив всякое благодушие, блажил в конце октября Вильгельм II. — С целостностью Оттоманской империи в Европе покончено! Стамбул под угрозой. Если болгары будут преследовать турок, они смогут в течение 8-10 дней оказаться около Стамбула или в нем самом. [...] Турецкое господство в Европе разрушено. [...] Возможно, мы доживем до момента, когда Фердинанд I станет императором Византии? Или Верховным главой Балканского союза?!» В Вене согласно подвывали.

Однако и в Петербурге, казалось бы имевшем все поводы радоваться, ликовать не спешили. То есть успех блока, конечно, снял многие опасения, связанные с «а вдруг провалятся, тогда чё?», однако такой успех, какой получался, мог ненадлежащим образом перевести количество в качество. В конце концов, Стамбул и проливы нужны были России «русскими» — в крайнем случае «международными» по договору, но не болгарскими по праву меча. А такое вполне могло случиться — и что тогда? А тогда...

Ну что, как минимум — резня христиан, когда болгары приблизятся к Босфору, а значит — международное вмешательство и, стало быть, заморозка на хрен зна какой срок желательного решения вопроса о проливах. Допускать этого государь не намерен был ни в коем случае, и в Генштабе начали обдумывать вариант отправки флота для оккупации Стамбула, пока болгары еще далеко, или хотя бы для занятия Верхнего Босфора.

В этих условиях Порта стала искать способ спастись. 21 октября (3 ноября) турецкое правительство обратилось к державам, прося их принять на себя мирное посредничество, а 31 октября (13 ноября) царь Фердинанд получил телеграмму великого визиря Кямиль-паши с просьбой начать переговоры о перемирии и прелиминарном[71] мире.

По мнению большинства исследователей, это был самый благоприятный для Болгарии момент, когда войну можно было завершить на гребне славы и с максимумом успеха, — примерно как у Наполеона после Дрездена, когда ему, по инерции считая его непобедимым, предлагали многое. Однако Фердинанд, как и Наполеон, не считаясь с реальностью, отверг турецкое предложение и, вопреки обязательствам, даже не известил об этом союзников — и более того, Россию. Это было хуже чем преступление, это (и тут согласны практически все исследователи) была ошибка, но Фердинанда уже несло. Точнее, его несли. Правда, и на то были определенные основания: слишком удачно шла война, слишком неожиданно стало ясно, что фарт выпал редкостный, а значит, делить успех будет трудно. В такой ситуации многое, о чем договаривались, казалось ничтожным.

Хотелось большего. Об этом уже поговаривали в Белграде, и в Софии об этом знали, а зная, беспокоились — особенно те, кто поставил на карту всё. «Сделаем всё возможное, — писал Тодор Александров, ставший в это время одним из самых влиятельных идеологов страны, — чтобы не позволить болгарскому правительству подарить болгарские земли сербам и грекам и продолжать цепляться за какой-то там союз, меньше всего нужный нам, по крайней мере, на будущее».

Шеф ВМОРО был связан со многими, и «памятные записки» ЦК ВМОРО ежедневно ложились на стол премьеру Гешову и Его Величеству, при котором в статусе доверенного советника пребывал «автор войны» Димитр Ризов, пользовавшийся абсолютным доверием Фердинанда. «С самочувствием советника царя и доверенного лица правительства, — указывает Георгий Марков, — он категорически предрекал, что будет капитальной, непоправимой ошибкой, если балканские государства согласятся на перемирие, прежде чем победят Турцию полностью и окончательно».

Рекомендации его пугали радикализмом даже военных. Скажем, относительно Салоник он требовал, вопреки договору с Грецией, не оставлять вопрос на потом, а четко заявить, что Афины ничего не получат, даже если для этого придется воевать с греками. Да и вообще, от него «исходили самые разгоряченные предложения», вроде требований «поспешить взять Одрин, чтобы показать Петербургу, что этот город будет включен в пределы болгарского государства», хотя Адрианополь не входил даже в сан-стефанские границы и, следовательно, был бесспорно турецким.

И вишенкой на тортик — активная агитация за взятие Константинополя с бравурным рефреном: «Не бойтесь ничего, державы промолчат, им лишь бы не было войны, только предупредите Россию, что вступаете временно, чтобы окончательно разбить Турцию». Всё это, бурно транслируемое многочисленными агитаторами, действовало и на царя, и на солдат, начавших распевать национальный гимн в варианте: «Марш, марш, Цариград е наш!».

В сущности, это была ретрансляция мыслей ультрарадикального крыла ЦК ВМОРО, в свою очередь отражающего нервическое напряжение общества, и Фердинанд, издавна грезивший короной василевса, не брыкаясь, лег под глашатаев этих тенденций. В итоге 15 ноября на совещании генерал Савов, один из главных «ястребов», получив указание атаковать позиции у Чаталджи, но только в том случае, если есть надежда на успех, решил наступать, не уведомляя Совет министров, под предлогом, что это военная тайна.

Однако атака 17-18 ноября при недостатке тяжелой артиллерии и скверно налаженной связи с тылом провалилась, войска отошли на прежние позиции, да плюс ко всему в армии вспыхнула эпидемия холеры, — и только тогда Его Величество согласился на перемирие. Но уже не в статусе «непобедимого» — с немножко, но всё же ослабленными позициями. Утром 3 декабря пушки умолкли. Начались переговоры о возможности переговоров.

Решение Порты было крайне разумно. Турки понимали, что спасти их может только страх «великих сил» перед великой войной. Они знали, что Петербург боится за проливы и не слишком доверяет Кобургу, пыл которого, да и то слегка, охладили не советы России, а фиаско на Чаталджи. Знали, что Вена в истерике от выхода сербов к Адриатике и уже провела мобилизацию, а Берлин подстрекает ее, обещая помощь вплоть до «войны европейского масштаба». Знали и что Петербург, в свою очередь, просит Белград не очень зарываться, потому что пока еще рано.

Не знали в Порте, правда, что успехи балканцев возбудили Париж, еще недавно подчеркнуто отошедший в сторонку, а теперь требовавший от России (у Зайончковского приведена стенограмма беседы Мильерана с Игнатьевым) «не уступать давлению» и даже соглашавшийся предоставить внеочередные льготные займы на перевооружение. И английскую позицию тоже не вполне понимали, но...

Но это было, в сущности, неважно, ибо Россия, не решившись идти на риск, сумела-таки додавить сербов, и те «временно» отказались прорываться к морю, согласившись сесть за стол переговоров еще до того, как дал согласие Фердинанд. Идею посидеть и пообщаться поддержал и Лондон, в целом сочувствующий, конечно, блоку, но всегда готовый поработать арбитром.

В такой ситуации всё зависело только от Австро-Венгрии и Германии — точнее, от того, согласятся ли они говорить с сербами (и тогда большого пожара не будет) или предпочтут смахнуть Сербию с доски раз и навсегда (и тогда Европа полыхнет). Вена размышляла. Берлин «оставлял выбор за союзником». 2 декабря, когда уже было известно, что перемирию быть, но еще не ясно было, надолго ли, херр Бетман-Гольвег, канцлер Рейха, публично подтвердил, что его страна, в случае «нападения на Австро-Венгрию» (то есть если Вена решит воевать), в стороне не останется.

«При той нервности, — комментировал его речь французский посол в Вене, — до которой доведено здесь общественное мнение, всякая манифестация, даже мельчайшая, усиливает беспокойство; такое впечатление произвела и речь канцлера. Многие усматривают провокацию по адресу Антанты в том, что для канцлера, может быть, является лишь демонстрацией мощи его империи и выражением желания, чтобы ее престиж господствовал над ходом событий...» И резюме: «Многим австрийцам война, к которой здесь готовятся с лихорадочной поспешностью, к несчастью, кажется желанным выходом из нестерпимых болезней Габсбургской монархии, и ходят слухи, что на пост начальника Генштаба намерены вернуть Конрада фон Хётцендорфа, главу "военной партии", что само по себе говорит о плохих перспективах».

В общем, август 1914-го мог начаться в декабре 1912-го, и, скорее всего, так и сталось бы в условиях, вполне подходящих Берлину, но страсти охладило вмешательство до самого последнего момента загадочно молчавшей Англии. В ответ на выступление херра Бетмана сэр Эдуард Грей — министр иностранных дел Великобритании — дал понять, что Лондон, «возможно, не останется нейтральным», если «Германия поступит неосмотрительно, вынудив Францию защищать себя и свои интересы».

Это заявление произвело на Вильгельма впечатление, сравнимое с заявлением Дэвида Ллойд-Джорджа по поводу «прыжка "Пантеры"» в Марокко за три года до того. Связываться с Англией кайзер, ни России, ни Франции не опасавшийся даже вместе взятых, боялся, и после того как его брат Генрих, срочно смотавшись на Остров, получил четкие разъяснения, тон Берлина — а значит, сразу после того, и Вены — стал намного мягче.

Оказалось, что оба Рейха, в принципе, убежденные борцы за мирное сосуществование, и даже Турции порекомендуют быть «разумно уступчивой», но только при условии, что Сербия выхода к Адриатике не получит ни при каком варианте. Эта сущая мелочь была, разумеется, твердо обещана, и 16 декабря «приличные люди», собравшись в Лондоне, приступили к спокойной, взаимно уважительной дискуссии. Даже к двум.

Начали без отлагательств, в «параллельном режиме»: воюющие стороны обсуждали свои дела на основе схемы, предложенной «великими силами», передавая проекты согласованных пунктов «старшим», а «старшие» — министры иностранных дел шести держав, обсудив, решали — «да» или «нет». В случае единогласия они посылали «статьи» на утверждение своим правительствам, а если возникали сложности, возвращали бумаги «младшим» на доработку.

С самого начала исполнили обещание, данное сэрами Рейхам и требовавшей того же Италии: постановили Сербию к морю не пускать, создав автономную Албанию в составе Порты под совместным контролем держав. На вопрос сербов (возражать не посмевших, ибо Россия всё разъяснила), с какой стати албанцы должны на шару получить то, что оплачено сербской кровью, мягко ответили, что так надо, а про компенсации пусть поговорят с болгарами, у которых теперь земель будет столько, что сам Бог делиться велел. А что всё уже поделено в соответствующем договоре, так болгары должны войти в положение и внести в договор поправки.

Белград покосился на Петербург. Петербург, пожав плечами, тяжко вздохнул, и сербские делегаты, коснувшись этой грустной темы в беседе с болгарскими, увидели в ответ вежливый кукиш, после чего атмосфера братской сердечности сильно увяла. Взялись за турок. Победители, безрадостно признав, что Албании — быть, требовали взамен практически всё, что еще оставалось у Порты в Европе: сдачи Адрианополя болгарам, а островов Эгеиды — грекам, не замахиваясь разве лишь на сам Стамбул. Со своей стороны, Турция, на многое готовая, по этим вопросам не шла ни на какие уступки.

Примерно тогда же, после одного из заседаний, Сергея Сазонова попросил о встрече румынский посол по особым поручениям, тоскливо тусовавшийся около зала заседаний, куда его никто и не думал звать. Встретились в баре. Многократно поблагодарив за любезность, гордый потомок римлян уведомил Сергея Дмитриевича, что срок военной конвенции с Веной истек и продлевать его Румыния не намерена, так что теперь она уже не потенциальный противник, а потенциальный друг...

Но за всё надо платить. А вполне приемлемой ценой за дружбу была бы Южная Добруджа, на которую Румыния имеет полное право, поскольку не пользуется тем, что Болгария занята, и не бьет ей в спину, хотя могла бы. А если не вся Добруджа, так хотя бы город Силистра. И если София, которая сейчас всё равно станет намного богаче, проявит добрую волю, Бухарест готов даже подумать о союзе с Болгарией против Австрии, а если не проявит, так конвенция с Веной будет продлена, — и кстати, турки тоже просят помочь.

Недоуменный вопрос главы МИД «Как быть с тем, что в желаемом румынами регионе живут сплошь болгары?» г-н Радулеску парировал весьма изящно, пояснив, что «это вовсе не болгары, а оболгаренные румыны, которые будут счастливы вернуть себе свое старое лицо, а правительство Румынии им в этом охотно поможет».

Шантаж был классический («цыганский», как писал позже глава российского МИД). Но пришелся он очень не ко времени. Срок русско-болгарской конвенции тоже истекал, в связи с войной продление отложили на потом, и ситуация складывалась неприятная. В том, что Бухарест, получив отказ, ударит болгарам в спину, облегчив положение турок, после чего спрячется за спины Рейхов, Сергей Дмитриевич ничуть не сомневался. «Поступив иначе, румыны перестанут быть румынами», — сказал он в те дни своему секретарю. А допускать, чтобы румыны поступили так, как они задумали, никак не следовало. К тому же по личным каналам министр знал, что в Бухаресте и Софии оживились венские и берлинские дипломаты, щупая почву для сближения двух столиц на основе расклада «Добруджа — румынам, компенсация — за счет сербов и греков».

Оставалось только искать вменяемый компромисс, известив Софию и попросив обдумать вопрос без эмоций, поскольку ситуация нехороша, и заверив, что взамен, если болгары «взвесят всё», Петербург додавит турок до капитуляции и гарантирует поддержку в неизбежных спорах с сербами по Македонии, а равно и с греками по Беломорью[74].

Совсем без эмоций в Софии, конечно, не получилось, однако политики всё же попросили военных быть объективными, и военные объяснили, что от таких говнюков, какие сидят в Бухаресте, удара в спину вполне можно ждать, а в этом случае придется снимать войска с фронта. И хотя румын опустят жестоко, турки отобьют многое из уже потерянного, а сербы с греками займут кучу «бесспорно болгарского». Так что пусть г-н Гешов подумает об уступках: конечно, не всей Добруджи, но с Силистрой, ежели турок всё же добивать, видимо, придется расстаться. И г-н Гешов, запросив Его Величество, угрюмо сообщил г-ну Сазонову, что вопрос о Силистре можно обсуждать, но Болгария надеется, что столь болезненную уступку г-н Сазонов оценит по достоинству.

И г-н Сазонов оценил. Турки, упрямо твердившие «Эдирне няш», были «с искренним огорчением» уведомлены, что ежели Порта «настаивает на продолжении кровопролития», Российская империя «не может гарантировать сохранение своего нейтралитета», — с намеком на то, что хотя русские войска на Кавказе движутся к границе исключительно в мирных целях, с турецкой стороны может случиться всякая провокация, а на всякую провокацию ответ будет только один.

Представители Порты бросились к сэру Эдуарду Грею, но услышали, что в кавказские терки Англия лезть не намерена. Бросились к французам — выслушали то же. Итальянцы вообще не поняли, о чем речь, австро-венгерская делегация заявила, что «Адрианополь — болгарский», мгновенно уведомив Софию о своей позиции и желании дружить, а люди из Берлина от контакта неожиданно уклонились, — и турецкая делегация, всё осознав, стала очень уступчива. Но...

Но через три дня, 23 января (по новому стилю) 1913 года, в Стамбуле случился военный переворот, организованный «младотурками» при активной помощи германского посольства, и новый премьер, Махмуд Шевкет-паша, заявил, что Порта не считает себя побежденной и требует начинать переговоры с нуля. В тот же день Теобальд Бетман-Гольвег, канцлер Рейха, выразив обеспокоенность «ничем не мотивированной концентрацией российских войск на кавказской границе», предупредил Петербург о том, что «любую военную активность России в Азии сочтет угрозой для мира в Европе».

Всё было понятно, и 29 января делегаты союзников вручили новому главе турецких переговорщиков ноту о прекращении «бессмысленных прений», а 3 февраля орудия заговорили вновь. Теперь у руля в Турции стояли серьезные, решительные люди, военные по профессии и призванию, и они хотели побеждать. Но всё равно не получалось, ибо пятисотлетняя ненависть к туркам, материализовавшись, обрела крайние формы.

Попытка наступления с Чаталджи на Адрианополь провалилась, причем в ходе боев болгары впервые в военной истории применили воздушные бомбардировки наступающего врага. Затем они сбросили в море высаженный в их тылу турецкий десант. И наконец, 26 марта, после решительного штурма с участием подошедших (правда, без просьбы) на помощь сербов, взяли Адрианополь, а греки тем временем заняли мощную крепость Янину, очистив от турок весь Эпир.

После этого уже ничто не препятствовало добиванию Порты, кроме, к сожалению, накапливавшегося взаимного недоверия союзников и, разумеется, давления извне. Румыния требовала Силистру прямо сейчас. Греция, заняв Салоники, откуда очень кстати для них ушла под Чаталджи болгарская дивизия, сообщила, что не намерена обсуждать с Болгарией, кому город принадлежит, ибо он греческий — и точка. А действия сербов в Македонии не позволяли сомневаться в том, что они — опять же вопреки договору — всерьез закрепляются не только в своей «бесспорной» зоне, но и в «спорной», и даже в «бесспорно болгарской».

Следует, впрочем, сказать, что сербы, в отличие от греков и румын, всё же мотивировали свои действия по-людски, ссылаясь на участие во взятии Адрианополя. Типа, болгары по договору должны были взять сами, а взяли при помощи сербов, помимо прочего взявших в плен турецкого командующего Шукри-пашу, — которого, к слову, на самом деле взяли в плен как раз болгары, в связи с чем сербам ответили «нет», и сербы ушли, но в обиде.

Впрочем, в смысле «хочу всё» первенство уверенно держала Болгария. Упоенный чередой успехов, Фердинанд сиял и звездился, то и дело поминая, что «и наш славный пращур Симеон, и наш славный пращур Калоян по праву именовались василевсами болгар и ромеев», не скрывая, что намерен завершить войну не иначе как императором «целокупной Болгарии». В подтверждение на Чаталджи уже шли свежие дивизии с тяжелой артиллерией, противопоставить которым туркам было нечего, и турки вновь запросили мира, однако болгары продолжали идти вперед. И тут уже всерьез встревожилась Россия.

Ничего странного. В отличие от Карагеоргиевичей и Николы, к Петербургу привязанных накрепко, София считала себя равноправным партнером, и в случае полной победы уже не стала бы слушать ничьих советов. Хуже того, она могла бы стать региональным гегемоном, диктующим политику Белграду и Афинам, то есть занять традиционную поляну России, а следовательно (чтобы играть с Россией на равных), протянуть руку Вене. Такая вероятность просчитывалась на раз, а если бы и не просчитывалась, о ней было кому напомнить.

«В случае полной победы, — предупреждал начальство Павел Демидов, посол в Афинах, — Болгария, силою противоречий с сербами и вражды с греками, сделается орудием в руках Австрии... [...] А вот в случае поражения или хотя бы ослабленной победы она обратит свои взоры к России. Сговорчивой она может быть только в силу необходимости [...] ее верность прямо пропорциональна ее неудачам и обратно пропорциональна ее успехам».

Послу вторил Николай, кронпринц Греции, писавший лично русскому тезке: «Если такое случится, мира не будет никогда. Болгария, став почти вдвое больше Греции, не уймется. Рано или поздно она сомнет Грецию и нападет на Сербию, или наоборот. [...] Я полностью уповаю на тебя, зная, что ты сделаешь всё возможное, чтобы защитить интересы нашей страны, отчасти ради самой Греции, но и величия России, а также в память дорогого папы».

О том же строчили в Петербург сербы, а румыны и вовсе заявили, что чем больше приберет под себя Болгария, тем больше они возьмут за нейтралитет, и ждать не намерены: срок — две недели. В итоге при личном участии государя, предупредившего, что болгары, сунувшись в Стамбул, увидят там российских моряков, Фердинанда удалось урезонить, но под честное слово, что Россия убедит Белград уйти из «бесспорно болгарской» зоны Македонии. И в полдень 16 апреля (по новому стилю) 1913 года Болгария заключила перемирие с Турцией, а 20 апреля перемирие подписали греки с сербами.

Вновь начались переговоры в Лондоне. В том же составе. Не было только черногорцев: король Никола, уверенный, что родственники из Петербурга в обиду не дадут, продолжал осаду Шкодера. Вена занервничала, однако Лондону удалось снять напряженность, и «великие силы» приказали Негошу уняться. Старый король, по словам Сазонова, «готовый разжечь пожар мировой войны, чтобы поджарить себе яичницу», ответил коротко и емко.

Узнав ответ, державы направили к побережью Черногории флот, чтобы припугнуть, однако Никола, вновь ответив в том же стиле, но еще краше, договорился с Эссадом-пашой, комендантом крепости и влиятельным албанским крюе, и тот сдал Шкодер черногорцам в обмен на признание себя королем Албании и обещание Николы помочь завоевать всё «королевство».

В итоге общими усилиями упрямца Негоша всё же уболтали, пообещав не обидеть, и 14 мая Шкодер перешел под международный контроль, — однако этот нюанс, в сущности, не был принципиален. Решались вопросы куда более важные, и решать их было крайне сложно, поскольку, как известно, берешь чужое и ненадолго, а отдаешь свое и навсегда.

Румыны, как было уговорено, получили Силистру, но обиделись, что не всю Южную Добруджу, однако болгары обиделись еще больше, и понять их, согласитесь, можно. Бухаресту было велено не мелькать. С Албанией как сферой интересов «великих сил» всё уже было решено, тут споров не было. На усмотрение «великих сил» оставили и судьбу Эгейских островов, и всем было ясно, что Лондон подыграет своим сателлитам, а Франция его поддержит в пику Италии. Естественно, ободрали как липку турок, из всей бывшей роскоши оставив Порте в Европе только Стамбул и побережье проливов.

Но истинным камнем преткновения на конференции стал вопрос о разделе Македонии. В юридическом плане позиция Софии была безупречна: она настаивала на строгом соблюдении условий договора 1912 года с Сербией, согласно которому долю от добычи следовало определять в соответствии со вкладом в общее дело и количеством жертв, и здесь у болгар были все преимущества, тем паче что ведь им ради общего дела пришлось пожертвовать Силистрой. Однако сербы и примкнувшие к ним греки возражали — без аргументов, просто потому, что жаба давила. А когда журналисты всё же загнали сербскую делегацию в тупик, кронпринц Александр честно сказал, что да, с юридической точки зрения из «бесспорно болгарской зоны» войскам его страны следует уйти, но Белград не намерен отдавать Софии «ни дюйма, ни лужи, ни камешка», ибо там, куда серб пришел, там Сербия, а если София не согласна, пусть попробует отнять силой.

В итоге переливание из пустого в порожнее достало всех, и 30 мая сэр Эдуард Грей, модератор конференции, заявил, что задача собравшихся — заключить мир с Турцией, которая ни против чего не возражает. Следовательно, кто готов, просим к столу: вот документ, вот перо, и покончим с этим. Что касается всего прочего, то это уже проблема победителей, которым, по мнению «великих сил», все споры должно решать мирно и полюбовно.

В общем, делитесь, господа, и размножайтесь. Желательно так, как договорились в 1912-м, под эгидой, а если понадобится, при арбитраже России, которой, выразил надежду Грей, все собравшиеся верят. Британия, во всяком случае, верит. Франция тоже. Точка. Кто не согласен, «пусть лучше покинут Лондон». Несогласные есть? Нет? All right[75]. Просим подписывать, банкет через час, всем спасибо.

То, что намного легче победить турок, чем поделить добычу по-братски, как положено славянам, тем паче православным, стало ясно еще до окончания войны (монархи совсем не зря не стали заранее чертить границы). Формально, в соответствии с имеющимся договором, все козыри были на руках у Болгарии, тем более что она, вынеся на себе большую часть ратных трудов, ни с того ни с сего потеряла часть земель — Силистру. Однако формальности мало кого волновали. В Белграде опасались, что София, многократно усилившись, не захочет воевать с Австро-Венгрией, как было прописано в том же договоре, а, наоборот, «задружит с нею».

Эти опасения были чисто гипотетическими, а вот основанное на них решение не отдавать болгарам земли, которые сами же признали болгарскими, — суровой практикой. В феврале Болгария отказалась жертвовать своими территориями, на которые сербы претендовали «по причине ее огромных успехов и в знак дружбы», и этот вполне естественный отказ в Сербии восприняли как подтверждение «готовящегося предательства», начав тайные переговоры с Грецией. Афины, со своей стороны, видя, что желаемых территорий на юге Албании не получат, тоже требовали «удовлетворения» от Болгарии, заняв Салоники и категорически отказавшись уходить на том основании, что в греко-болгарском договоре обсудить вопрос о разделе следовало после победы.

В итоге 1 июня (по новому стилю) был подписан тайный греко-сербский пакт о взаимопомощи «в защите законно приобретенных территорий от болгарского агрессора», а через сутки к «Союзу трех» (Черногория подразумевалась) по приглашению подписантов примкнула и Румыния, считавшая, что Болгария, отдав только Силистру, но без Южной Добруджи и Варны, «нанесла урон румынскому королевству и оскорбление румынской чести».

О такого рода настроениях союзников в Софии знали задолго до подписания Лондонского мира, когда переговоры еще шли в полный рост. Впоследствии в открытом письме, оригинал которого сохранился, Димитр Ризов детально рассказал о своей поездке в Белград по поручению премьера, просившего его убедить коллегу Пашича в том, что Болгария хочет только своего и вовсе не собирается вредить Сербии, а нарушать договоры нехорошо. По итогам поездки эмиссар, имевший в сербской столице массу связей на всех уровнях, да и сам бывший сторонником союза с Белградом, пришел к выводу, что «пить боржоми» уже поздно, поскольку ситуация стала необратимой.

«Даже по самым дружеским беседам, — указывает он, — было ясно, что "родные братья" намерены не уступать нам ничего из того, что по союзному договору причитается нам, даже если для этого потребуется воевать с нами. [...]

В арбитраж России не верили, в "австрийском интересе" не сомневались. Лучшие перья проповедовали неожиданный захват Софии прямо сейчас, пока болгарские войска стоят в Чаталджи и Булаире. [...] В офицерских кругах заявляли, что если арбитраж России под любым предлогом отнимет у Сербии хоть клочок земли, хотя бы и населенный болгарами, следует прогнать Пашича и привести к власти людей, которые не подчинятся этому решению».

Итак, завершает Ризов, «выехав с уверенностью в возможности договориться, вернулся я с пониманием, что поведение Сербии предрешало и наш спор с Грецией — одно из двух: или Болгария уступит Греции и Сербии большую часть Македонии, или же будет воевать с ними. Отдавать болгар и болгарское, кровью политое, я не считал возможным и знал, что среди болгар я не один таков. Мне было ясно, что война неизбежна».

Справедливости ради, некоторые основания для истерики у сербов все-таки имелись. Отказавшись от мира в декабре, когда основные цели договора были достигнуты, и явно продемонстрировав желание выйти за пределы болгарских земель, усугубленное еще и затягиванием переговоров в Лондоне, София в самом деле дала повод подозревать себя в стремлении стать гегемоном полуострова. Заявления Фердинанда о «пращуре Симеоне и пращуре Калояне» лишь подлили масла в огонь, дав сербам повод вспомнить о «пращуре Стефане Душане», а грекам и вовсе о десятках разнообразных «пращуров».

А главное, не из пальца были высосаны и рассуждения об «австрийском интересе». Вена в самом деле суетилась, и было почему. Крах Порты очень сильно ударил по планам обоих Рейхов на грядущую Великую войну. Турция — прикормленный, повязанный, очень важный союзник — выпала из игры, на нее — как на противовес России — можно было не рассчитывать, а вот усиление Сербии означало, что в случае чего послать против нее придется намного больше сил, чем предполагали в Вене и Берлине. Поэтому главнейшей задачей Дунайской державы стало любой ценой оторвать от Сербии Болгарию, разбив мощный Балканский блок и создав противовес абсолютно пророссийскому Белграду. По словам Вильгельма II, «со славянами нужно обходиться по принципу "divide et impera"[76]. А тем более с Болгарией!». Так и работали.

Еще в разгар войны именно Вена — даже раньше Петербурга — заявила, что «Адрианополь, бесспорно, болгарский», Сербия «обязана в отношении Македонии соблюдать принцип "pacta sunt servanda"»[77], а претензии Румынии на Добруджу осудила как «необоснованные с точки зрения морали» — открыто, честно и весьма усладительно для болгарского слуха. Параллельно, правда, послы Рейхов в Бухаресте дали понять, что, конечно, одной Силистры мало, и если румыны потребуют все-таки всю Добруджу, «требование будет встречено с пониманием», но эти пояснения были даны негласно, и в Софии о них ничего не знали.

Из газет того времени

Россия оказалась в цугцванге. Роль общепризнанного арбитра, которую Сергей Сазонов считал своим «важнейшим успехом», оказалась с червоточинкой. Сергей Дмитриевич еще весной это прекрасно понимал и уведомлял государя, что «истинная цель наших венских партнеров состоит в том, чтобы войти в сделку с Болгарией, тем самым одновременно разрушив единство блока балканских государств, обеспечив свои интересы в направлении к Салоникам и отторгнув Болгарию от тяготения к России». Но понимание факта мало облегчало выработку стратегии.

Как честный арбитр Петербург не мог не присудить болгарское болгарам, отказав сербам. Однако, с другой стороны, Фердинанд вечно смотрел на сторону, а «великосербы» были абсолютно верны, и такой честный арбитраж, ничего не гарантируя с болгарской стороны, мог пошатнуть верность сербскую, поскольку Апис с братвой сочли бы столь неуместную честность, лишающую Сербию не только выхода к морю, но и компенсаций за счет богатенького соседа, предательством (а как поступают в Белграде с «не попавшими в струю», все слишком хорошо знали). Так что мораль моралью, а приходилось вертеться.

Уже в конце апреля глава МИД России направил Николаю Гартвигу — русскому послу при сербском дворе — «весьма доверительное письмо», информирующее его, что при всем уважении к букве сербско-болгарского договора развитие событий вынуждает Россию строить балканскую стратегию не только «с точки зрения права», но и на основе «оценки, исходящей из принципа политической целесообразности», которая состоит в том, чтобы «всецело поддержать сербские пожелания», ибо такая поддержка есть основа «создания прочного заслона дальнейшему проникновению Австрии на Балканский полуостров».

В общем, вполне логично: в конце концов, создавая Балканский союз как противовес Вене, Россия вовсе не желала войны, и самодеятельность стран блока крепко ей подгадила. Правда, инициативу проявили вовсе не болгары, но какая уже разница — всё равно ситуации диктовала необходимость поддерживать Белград, хотя он и был неправ, просто потому, что Белград с Веной поладить не могли по определению, а вот София — на уровне царя — вполне способна была на любой пируэт, и данные о болгаро-австрийских контактах агентура Генштаба поставляла регулярно.

Тем не менее государь не считал возможным действовать, исходя только лишь из «бесчувственного расчета», и пытался, как-то сгладив конфликт, перевести нарастающий кризис в хоть сколько-то конструктивное русло.

«Императорское правительство, — указано в ноте на имя Ивана Гешова, поступившей в апреле же, — глубоко озабочено сведениями о чрезвычайном обострении вопроса о разграничении между Болгарией, Грецией и Сербией. Оно не хотело бы допускать и мысли о возможном братоубийственном столкновении между нынешними союзниками. [...]

Россия до сих пор делала всё для локализации событий и убережения Болгарии от нападения. Но в случае братоубийственного столкновения болгар с сербами и греками само наше общественное мнение откажется от Болгарии, и императорскому правительству останется только с болью в сердце быть безучастным зрителем гибели болгарского дела и ограничиться исключительно защитой русских интересов. [...] Обратившись к правительству Сербии с просьбой наложить некоторую узду на печать, разжигающую вражду, мы просили бы правительство Болгарии также позаботиться об этом».

Просьбы, однако, не помогали. Увещевания — тоже. Попытавшись поговорить с «союзничками», Фердинанд окончательно убедился, что они стоят на платформе «всё или ничего», отправил в отставку Ивана Гешова и назначил премьером профессора Данева — законченного, романтичного «русофила», считавшегося «любимчиком русских». В переводе на язык животного мира это означало, что София подставляет Петербургу незащищенное горло, полностью полагаясь на государеву честь, мудрость и дальновидность.

11 июня Кобург направил «великому другу и покровителю» личную телеграмму, в очередной раз подчеркивая, что «Болгария хочет правды, одной лишь правды, хочет, согласно условиям, занять свои законные земли и приступить к их благоустройству, с ужасом и отвращением отрекается от братоубийственной войны, но не может идти против единодушного возмущения народа Сербией, пытающейся отнять у Болгарии плоды ее побед». Царю вторил Стоян Данев, «нижайше умоляя о справедливости, только справедливости, которая есть суть России» и прося «поскорее начать заседания арбитража». «С радостью или со слезами мы примем любое решение!» — ответствовал он.

Но именно этого Петербург, дорожа имиджем, исполнить никак не мог. Сазонов ответил болгарам, что готов выступить в роли арбитра «не ранее чем союзники согласуют пункты, подлежащие арбитражу». А на случай если согласовать пункты сами союзники так и не смогут, лично государь предложил вывести процесс на конференцию всех «заинтересованных сторон» в Петербурге, мимоходом упомянув, что если Адрианополь, Скопле и половина Беломорья достанутся Болгарии, Битоль — Сербии, а Салоники — грекам, это, на его взгляд, будет «максимально удобным в нашей ситуации решением».

Меж строк читалось, что на такой вариант Белград и Афины могут (уж поверьте!) согласиться, а в качестве гарантии (в приложении) указывалось, что они уже согласны демобилизовать свои армии на три четверти, при условии что Болгария сделает то же самое, то есть если сама возможность войны будет технически обнулена.

Это, бесспорно, была дорога к компромиссу, но хреновому, с уступками вплоть до неприемлемых, поскольку сербы в Македонии и греки во Фракии уже помаленьку выгоняли прочь приехавших из Болгарии, согласно договору, учителей, землемеров, глав администраций, а заодно и священников, заменяя их своими. Поэтому, не возражая государю и принципиально соглашаясь, премьер Данев потребовал, чтобы сербы подтвердили, что уважают Пакт-1912 и, как там записано, установили в Македонии кондоминиум совместных гражданских администраций. Однако сербы от этого в общем здравого предложения отказались, и тогда на Неве замолчали.

Как вспоминает Анатолий Неклюдов, посольство получало до сотни коллективных писем в день, толпы молились об арбитраже у входа, Стоян Данев по нескольку раз в день спрашивал его, нет ли депеши, сам телеграфировал в Петербург, но ответ был один: «Государь изучает мнения экспертов». Россия, в которую подавляющее большинство болгар так верило, приняла решение варить медведя, дожидаясь, что София сама поймет, что рождена не для счастья.

А между тем невероятную активность развила, от себя и от имени Берлина, Вена. Посол и просто «агенты» встречались с министрами, военными, депутатами, но главное — с лидерами «либеральной» (то есть «русофобской») оппозиции. По их раскладам выходило, что Россия («сами ж видите!») «сливает» в пользу сербов, и если сесть за стол переговоров без предварительных согласований, давать которые Петербург не хочет, то арбитраж будет издевательством. Заболтают, запугают, и тогда уже никто не поможет. Так что, пока еще не поздно, следует понять: сильная Болгария нужна только Австро-Венгрии, которой с Софией делить нечего, — без всяких бла-бла про «братство», по строгому расчету, как противовес сербам.

Дословно: «Политическая логика предполагает дружбу, однако дружба несовместима с поддержкой болгарами направленных против Восточного Рейха аспираций». А потому, если София решит забирать свое, законное, указав Белграду его место и не ожидая, чем кончится мычание петербургских ягнят, Вена готова помочь и деньгами, и оружием — не на словах, а на деле, срочно подписав договор о военном сотрудничестве, а в случае войны создав в Албании четы, способные поджечь сербский тыл.

Параллельно, к слову сказать, в Белграде такие же «агенты» общались с лидерами только что появившейся «Черной руки»[78], от имени Вены сообщая, что Македония может стать неплохой компенсацией за Боснию и Герцеговину.

Собственно говоря, сербы для себя уже всё решили. К концу июня, обнаружив в своих покоях записку «Привет от Саши»[79], заклекотал по-ястребиному старый король, до тех пор ждавший решения Петербурга. Премьера Николу Пашича, пытавшегося как-то успокоить страсти, пресса шельмовала как «изменника Родины», вынудив в итоге притихнуть. Предполагая (и правильно предполагая), что Россия «телится» в их пользу, «великосербы» наглели. Во «временно занятых» землях началась насильственная, очень жестокая сербизация. Называющие себя сербами поощрялись, именовать себя македонцами не запрещалось, но за ответ «я — болгарин» били и выгоняли, приговаривая: «Чемодан — вокзал — София».

И всё это, естественно, накаляло общественность в Болгарии. Над Даневым, беспомощно умолявшим Россию сказать хоть что-то и не смевшим до того слово молвить («свыше двадцати заседаний Совета министров было потеряно в нескончаемых и бесплодных обсуждениях положения»), зло смеялись, как, впрочем, и над ежедневным русским «мы выражаем глубокую озабоченности». Молебны у посольства увяли, поток коллективных писем иссяк. Волны сочувствия к избитым и ограбленным за «я — болгарин» беженцам превращались в цунами. Если в сербских газетах болгар изображали «извергами хуже турок», поминая обиды XIV века, то сербов в болгарской прессе честили убийцами, овцекрадами и козолюбами в самом буквальном смысле. Интеллигенция захлебывалась слюнями на непрерывных митингах, царь спрятался, избегая что-то говорить, и в такой обстановке контроль над страной перехватывали те, кто ни в чем не сомневался.

«Внутренняя организация, — заявил в эти дни ЦК ВМОРО, — не признавая никаких спорных земель, но признавая, что в границах Македонии существуют только болгарские земли, должна заявить своевременно и категорически: если македонский вопрос не решится так, как она того желает, то она не прекратит революционную деятельность и в вихре борьбы не усомнится в том, чтобы использовать все имеющиеся в ее распоряжении средства, не обращая внимания ни на Женевские и ни на какие другие международные конвенции».

Именно Организация стала в это время штабом, хоть как-то контролирующим ситуацию, и Тодор Александров откровенно признавал: «Эта война — наша, так как именно события в Штипе, Кичево, Кочани, вызванные нами, дали к ней повод, явились первопричиной войны, начатой главным образом и прежде всего во имя освобождения македонского населения». И только так. И никаких сомнений. А для тех, у кого сомнения есть, утверждалось следующее: «Мы договорились с некоторыми военными, что если правительство попытается избежать войны, мы отсюда спровоцируем ее и заставим».

Часть 2. В ПЛОХОЙ КОМПАНИИ

Война набухала как фурункул — бессмысленно и беспощадно. 8 июня (раз уж о Европе, все даты по новому стилю) Николай II предупредил Белград и Софию, что надо ждать, когда позовут «на стрелку», а кто занервничает без спросу, так он и будет виноват. Вопреки логике и справедливости, Россия тянула резину, как уже было сказано, не желая осложнений с сербами и ожидая, что болгары всё поймут и прогнутся под сербские хотелки как бы по собственной инициативе, не ставя Петербург в неловкое положение.

И в какой-то момент болгары, даже самые ориентированные «на Север», всё поняли, в том числе и то, что тянуть дальше невозможно. 15 июня генерал Савов, помощник главнокомандующего, доложил кабинету, что решение «демобилизация или война» следует принимать прямо сейчас, потому что «еще две недели, и речь сможет идти только о демобилизации». 22 июня состоялся Коронный Совет. Слушали: что делать? Постановили: «В соответствии с договором почтительно умолять государя об арбитраже в недельный срок».

На этот текст, непозволительно настойчивый («С великой болью в сердце подписывал я его», — писал профессор Данев), МИД России наконец изволил откликнуться. Сербии и Болгарии дали четыре дня на подготовку предложений. София отозвалась мгновенно: готовы к разумным уступкам, но на базе признания договора, то есть «своим поделимся, но принадлежащее нам по праву выклянчивать не будем». Откликнулся и Белград: готовы к разумным уступкам, но «на основании нынешнего положения», то есть «всё наше, что-то можем отдать, но ровно столько, сколько сочтем нужным».

Тем временем в Македонии начались перестрелки: сербские и греческие войска постреливали по болгарским позициям, провоцируя ответ. Процесс сербизации ускорялся, «уполномоченные» из Белграда закрывали болгарские школы и гнали болгарских «бать», — и не было никакой уверенности, что на переговорах в Петербурге ведомство Сазонова не будет подыгрывать сербам. Напротив, после телеграммы с согласием на «сербский» вариант старта стало ясно, что Белграду дан карт-бланш. И царь оказался в сложнейшей ситуации.

С одной стороны, на него давил Стоян Данев, твердя, что «Россия сурова, несправедлива, но другой России у нас нет», с другой — взвинченное общество требовало: «Всё или ничего!», «Война окончена! Да здравствует война!». И вообще, «Святото дѣло трѣбва да се доведе до край»[80], да и сам Фердинанд после серии невероятных побед уверовал в непобедимость своих войск. К тому же очень жестко щемили «македонисты»: делегация в составе Николы Генадиева («русофоб»), Димитра Ризова («русофил») и полковника Нерезова (нечто типа белградской «Черной руки») мягко предупредила монарха, что именно «предательство Македонии» плохо кончилось для Стамболова, а затем стало известно, что «предательства» не простит и ВМОРО.

К тому же совершенно нежданно поступило предложение из Вены: Дунайская держава предлагала («в случае, если Болгария предъявит свои законные права») помочь, и даже на основе официального договора, который и был подписан 26 июня. Правда, на следующий день прилетела телеграмма из Бухареста: дескать, обидите Сербию — немедленно будете иметь дело с нами. Но к этому всерьез не отнеслись, поскольку, выполнив просьбу России отдать Силистру, Болгария получила от России гарантии, что Бухарест больше в события вмешиваться не будет, и вполне логично было сделать вывод, что Петербург не захочет выглядеть треплом.

На всякий случай, уже зная мнение премьера («как в России скажут, так пусть и будет»), царь запросил мнения военных. Военные почти единодушно («почти» — потому что Иван Фичев, начальник Генштаба, общее мнение не разделял и подал в отставку) сообщили, что повоевать можно, только ни в коем случае не «На Афины! На Белград!», а исключительно чтобы «слегка вразумить» сербов, а заодно и греков — так сказать, «потеснить» их на местности.

«А сил хватит?» — спросил царь. «Так точно! — ответили генералы. — Потери велики, армия устала, но на святое дело хватит». «А если Румыния?» — спросил царь. «А что Румыния? — ответили генералы. — Мы свое дело сделаем за три дня, а ей для мобилизации нужна неделя, да и лезет она только тогда, когда нет шансов получить по зубам». «Спасибо, все свободны!» — заключил царь и, еще какое-то время подумав, поздно вечером 28 июня, не ставя в известность ни премьера, ни кого-то еще из министров, отдал Михаилу Савову устный приказ: начать «вытеснение наглецов» из «бесспорно болгарской» зоны. И...

29 июня 1913 года в три часа утра 4-я болгарская армия нанесла удар по линии разграничения с сербами в Македонии. Войну не объявляли. Сообщили, что ничего против сербов не имеют, а всего лишь намерены «помочь им исполнить союзный договор, который Белград не денонсировал, а следовательно, признаёт». И план был, отдадим должное, неплох.

Предполагалось двинуться на Салоники, но ни в коем случае их не занимать, отрезав греческую армию, справедливо оцененную как «ветошь», от сербов, а сербов вытеснить из «бесспорно болгарской» и, насколько получится, из «спорной» зоны силами мощной 4-й армии. Всё это должно было осуществляться при полной поддержке населения, в которой никто не сомневался, потому что ВМОРО брала это на себя. После этого планировалось, учредив органы местной власти, не посягать на «бесспорно сербское», но, заключив перемирие, ехать в Петербург договариваться на базе постулата «забрали свое, а большего не надо».

С вероятностью румынского вторжения считались, но, зная нравы Бухареста, сошлись на том, что первые же болгарские успехи сделают румын очень вежливыми, а если и нет, то ведь Австро-Венгрия их уже предупредила, а Россия — гарант уступки Силистры в обмен на прекращение разговоров о всей Добрудже — не захочет терять лицо и придержит амбиции «бранзулеток». И действительно, несмотря на грозное «немедленно» от 29 июня, Бухарест величественно молчал, высказав разве что «надежду на взаимное понимание необходимости взаимопонимания».

Однако дальше пошло не совсем так, как рассчитывали. Даже совсем не так. Греки и сербы, как выяснилось, очень неплохо подготовились, так что болгарское наступление провалилось. И хотя профессор Данев уже 1 июля распорядился прекратить боевые действия, было поздно: не обращая внимания на «сожаления» Софии и формально объявив войну Болгарии, бывшие союзнички перешли в контрнаступление, после чего, 3 июля, объявил мобилизацию и Бухарест.

Вторая Балканская война

Всё складывалось не очень хорошо, однако варианты были. Затребовав срочного вмешательства Вены, Фердинанд уполномочил премьера, «любимчика русских», убедить Россию, что «вытеснение» задумано только для соблюдения договора, а слово государя по-прежнему определит для Софии всё, лишь бы оно прозвучало конкретно и однозначно. Однако Александр Нелидов, как пишет он сам, «с искренней скорбью разъяснил милейшему Стояну Петровичу», что «никакого посредничества не будет», поскольку «войну эту государь считает предательской и изменнической» по отношению как к «союзникам, так и к России», в связи с чем «Россия вряд ли сочтет возможным убеждать Румынию», поскольку «Фердинанд должен быть строго наказан».

Слабые попытки Данева указывать на то, что войну с турками, которую Россия «не рекомендовала», начали все-таки не болгары, но черногорцы, к которым у Петербурга претензий нет, и на то, что «союзнички» заключили военный союз против Софии в день подписания Лондонского мира, когда еще никто ни о чем таком не думал, а Болгария просит только соблюдать договор, разбились о грустное молчание и сочувственную улыбку.

Сразу после такого афронта профессор Данев подал в отставку, которую царь не принял, поскольку к рулю в такой момент никто не рвался, и даже попытка доверить формирование кабинета Александру Малинову — «сильной руке» — ни к чему не привела. «Русофилы», всегда уверенные в том, что «Россия не сдаст», были раздавлены. Никто не знал, что делать, руки опустились у всех, дошло и до инфарктов.

И в этот момент царю пришло письмо. Лидеры «либералов» — Никола Генадиев (политический наследник Стамболова), Димитр Тончев (фанатичный «западник») и хорошо знакомый нам Васил Радославов — отборные, идейные «русофобы» со стажем, много лет сидевшие в глухой оппозиции и монотонно нывшие о «засилии русофилов» и «угодничестве перед Россией», ссылаясь на соглашение с Веной, достигнутое не без их участия, сообщали, что готовы «взять на себя груз ответственности», но только в том случае, если Его Величество признает ориентацию на Петербург ошибочной, «в полной мере положившись на надежную опеку Дунайской державы». И — никаких коалиций с «русофилами», которые уже подставили страну по полной.

Формулировки были крайне жестки, но вариантов не оставалось, и Васил Радославов получил мандат на формирование правительства «по своему усмотрению», то есть предельно «русофобского». Было сделано официальное заявление, что «нет другого спасения для Болгарии, кроме возвращения в Рим», что означало, если потребуется, и унию с католиками. Экзарха Иосифа, заявившего было протест, попросили убедить Петербург «не юлить», а если не может, не мельтешить под ногами. Правда, на случай, если Россия всё же смилуется, первым помощником главнокомандующего вместо лузера Савова стал на 146 процентов пророссийский генерал Радко Дмитриев.

В принципе, предложение «либералов» имело смысл. Если Петербург решил обидеться, то Вена, гарантировавшая несколько дней назад «стоять за спиной Софии и оказывать полную поддержку» в момент подписания обманывать не собиралась. Вопрос с румынами решался просто: помощь против любого вторжения в Болгарию извне соглашением предусматривалась сама собой, а насчет прочего имелись два варианта действий, оба вполне подходящие Софии. В случае, если болгары (а в это верили) будут побеждать, предполагалось просто препятствовать попыткам «питерских» вписаться в игру, вплоть до войны, если Россия решится. А если у болгар пойдет плохо (во что не верили), тогда, куда ж деваться, — удар в тыл сербам, опять-таки независимо от реакции России. Однако оба варианта предполагали возможность серьезной эскалации, а следовательно, консультации с Берлином, — а Берлин в ответ на информацию графа Берхтольда, главы МИД «восточного Рейха», ответил «nein».

Кайзер полностью принял аргументы Вены, но «чрезвычайный проект» перевооружений должен был дать эффект не ранее конца года, а декабрьское предупреждение Англии не располагало к авантюрам, тем более что, ввиду будущей Великой войны, которая считалась неизбежной, не хотелось совсем отталкивать Румынию, и без того склонявшуюся к Антанте в связи с обширными видами на Трансильванию.

Так что после прозвучавшего 5 июля вердикта кайзера «рассуждения графа Берхтольда считаю плохо проработанными, если не ошибочными» Вена дала отбой, о чем Франц Иосиф и уведомил Фердинанда телеграммой, завершавшейся словами: «Примите мое глубокое сожаление и полное сочувствие в столь трагической для Болгарии ситуации». И вот это уже означало полный крах. Теперь, когда «старший» Рейх умыл руки, велев «младшему» Рейху не вмешиваться, а Петербург решил «наказать» наглого Кобурга, на Болгарию кинулись все.

К 10 июля болгарские части, действовавшие против Сербии, отошли к старой границе, а глубокой ночью, в связи с разрешением «питерских», плюнув на договоренности с «венскими», румыны перешли Дунай. Спустя несколько часов Фердинанд объявил, что пусть берут Южную Добруджу, лишь бы ушли, однако гордые потомки римлян теперь хотели еще и Варну, в связи с чем начали разрушать мосты и железнодорожные линии. Правда, вели они себя очень осторожно, не углубляясь, поскольку отпор местной полиции наносил им, как сообщало в Бухарест командование, «неприемлемые потери».

Это в какой-то мере развязало болгарам руки, на Западный фронт двинулись подкрепления с «гарантированной» турецкой границы, — и тогда, 12 июля, в войну, в свою очередь, плюнув на все обязательства, вступили турки. Это само по себе было бы не так страшно, однако появление нового фронта воодушевило румын. 14 июля они двинулись на Софию, правда, по-прежнему осторожничая и даже при одиночных винтовочных выстрелах из канав останавливаясь, чтобы отработать опасные участки артиллерией.

К 18 июля ситуация сложилась идиотская. Переформировавшись и бросив на произвол судьбы турецкую границу, болгары ломали ход войны в свою пользу. Генеральное наступление сербских войск захлебнулось у села Калиманцы на реке Брегалнице. В тот же день началось успешное наступление против основной (40 тысяч стволов) группировки греков, оказавшихся под угрозой окружения, что и случилось 30 июля. А турки, 23 июля взяв Адрианополь, к ярости Белграда и Афин, ожидавших от них куда большего, на том и остановились — с заявлением, что «свое взяли, чужого не надо».

В целом для болгар ничего еще не было потеряно, если бы не румыны. Пусть медленно, пусть пугливо, но они продвигались к Софии и 30 июля, заняв село Враждебна на подступах к болгарской столице, объявили, что «намерены предать город огню и мечу». В том, что «бранзулетки» слово сдержат, никто не сомневался, как и в том, что будь в городе хотя бы пара полков с несколькими батареями, проблемы бы не возникло, но защищать Софию, кроме женщин да гимназистов, было некому, а снимать войска с ближнего фронта означало пригласить в столицу сербов.

Короче говоря, не было ни времени, ни сил. «Это уже не война, — констатировал Фердинанд. — Это черт знает что!» В тот же день царь и Радославов приняли предложение перепуганного румынского короля Константина о заключении перемирия, которое незамедлительно было подписано в Бухаресте, после чего начались переговоры. И только тогда в Петербурге сообразили, что, скажем так, погорячились, потешив самолюбие, но сделав себе же хуже.

Об этом, затягивая ситуацию, никто не думал, а оно случилось. Симпатии софийского политикума к России — казалось бы, безразмерные — резко скукожились. Даже самые близкие, вплоть до «любимчика» Данева, уклонялись от встречи с послом, а «прагматики», готовые дружить с кем угодно, лишь бы польза была, поддержали «новый курс» Радославова.

«Если для России, как и прежде, важны только ее интересы, да еще интересы сербов, но не интересы Болгарии, — писал Тодор Александров, — то и нам, болгарам, нет смысла стелиться под нее. Обсуждения возможной автономии под австрийской эгидой или унии как способа сохранить македонских болгар под сербским и греческим игом, даже передачи некоторых районов Албании, — всё это происходит с нашего ведома и согласия, без оглядки на тех, на кого нельзя положиться».

Сознавая, что происходит, МИД империи заметался. Болгар хотели проучить, но не терять. Российская делегация на возобновившейся конференции в Лондоне и российские представители в Бухаресте начали «выдвигать инициативы», стремясь убедить Софию, что Петербург, в сущности, на ее стороне, но получалось это с минимальным успехом. Удалось разве что заставить румын отказаться от претензий на Варну, но во всем остальном мир, подписанный 10 августа, для «главной силы Балканского союза» был беспощадно унизителен.

Сербия получила «спорную» и почти всю «бесспорную» болгарскую зону в Македонии, «из жалости и по заступничеству России» оставив болгарам оскорбительно малую часть Пиринского края, и выросла вдвое, разбогатев на полтора миллиона душ. Греция округлилась в полтора раза, зато населения стало почти вдвое больше (половина — болгары), и утвердилась в Салониках, приобретя вдобавок длинный шмат побережья и порт Кавалла, на который даже не зарилась.

В вопросе разграничения территории с греками на стороне Софии вместе с Петербургом выступила и Вена, у которой были свои хитрые планы на потом, но «старший» Рейх, не желая окончательно оттолкнуть Бухарест, и Франция, ставившая на греков как на противовес Италии, передавили, и только заступничество Англии позволило болгарам удержать за собой кусочек Беломорья с маленьким портиком Дедеагач. Южная Добруджа с городами Туртукай и Балчик — самые плодородные земли страны — отошла румынам, причем Болгария обязалась срыть пограничные крепости и не строить новых.

А 29 сентября в Стамбуле был подписан договор и с турками. Из всей Восточной Фракии болгарам оставили «утешительный приз» — город Малко Тырново, на ультиматум же России, потребовавшей вернуть Адрианополь, «младотурки» ответили, что уступят, только если отнимут силой, и Петербург дал задний ход. Воевать не хотелось, да и партнеры бы не позволили. В конечном итоге Сергей Сазонов признал Вторую Балканскую «своей крупнейшей неудачей, от самых истоков до исхода», однако уходить в отставку не стал.

Для Болгарии же случившееся стало не просто трагедией, но, как вскоре раз и навсегда признали, национальной катастрофой. Позже — «Первой», но об этом еще никто не знал. Зато все знали, что страна, вынеся на себе главную тяжесть войны с турками, потеряв больше всех − 66 тысяч только убитыми (у сербов — 17 тысяч, у греков 14 тысяч, у черногорцев и вовсе 2,5 тысячи), была ограблена, потеряв даже часть своих земель, а получив крохи. И менее всего в трагедии были виноваты люди с оружием, сделавшие всё и даже больше, но подставленные какими-то закулисными барыгами.

Это оскорбляло неимоверно, а тысячи беженцев из Македонии, Фракии и Южной Добруджи, рассказывавшие страшные вещи о «разболгаривании», только подогревали гнев. Как совершенно справедливо указывает Роберт Крэмптон, «договор в Бухаресте, больше похожий на групповое изнасилование, породил среди болгар реваншистские настроения. И это имело под собой основания, так как расправа над оказавшимися в отчужденных территориях людьми, проявлявшими признаки связей с Болгарией или с болгарской культурой, была и со стороны сербов, и со стороны греков, и особенно со стороны румын беспощадно жестокой».

Медленно приходя в себя, общество пыталось делать первые выводы. «Не следует болгарам, — размышляло популярнейшее "Народне слово”, — таить обиды на Вену или Петербург. У "великих сил" свои Великие Замыслы, а нам нужно только запомнить это и впредь оказывать услуги только за плату, тем, кто предложит больше, с полной оплатой вперед. Не следует таить обиду на турок. Турки, в конце концов, всего лишь использовали возможность вернуть свое, как сделали бы и болгары, и к тому же повели себя благородно. Не следует таить обиду и на греков. Говоря по правде, с ними ведь не обговорили заранее, что кому принадлежит. Но каждый болгарин отныне поставит себе целью отмщение сербам — хитрым ворам и клятвопреступникам. А что до Румынии, то эту вошь в волосах человечества рано или поздно следует попросту раздавить».

С такой оценкой соглашались все, в том числе и Фердинанд, записавший в дневнике: «Скорбь, стыд, огорчение, всё потеряно, даже и честь не спасена». Позже, встретившись в Вене с испанским королем Альфонсом XIII, в ответ на участливый вопрос о самочувствии царь заявил: «Скверно. Больно за себя, больно за Болгарию. Да, я сделал ошибки и знаю, какие упреки мне последуют. Но болгары возьмут свое, и меня ничто не остановит. Мой час придет. Я отомщу. Подожгу Европу со всех четырех сторон». И он не шутил. Хотя в тот момент думать приходилось не о мести, а о том, как удержаться на престоле, и задача эта была далеко не проста.

Территориальные изменения в результате балканских войн 1912-1913 гг.

Пришло время осознания. Страна бурлила. Из Македонии шли жуткие слухи о болгарских восстаниях — Тиквешском 15 июня и Охридско-Дебрском 9 сентября, подавленных сербами с черкесской жестокостью, — и нечем было помочь. Люди пытались понять, что случилось и почему такое могло случиться. Болгария, самая сильная в военном плане страна региона, идеально мотивированная, сплоченная общей для всех идеей, вытянувшая по факту на себе тяжелейшую войну, одержавшая совершенно невероятные победы, имевшая на руках безукоризненные юридические аргументы и дружеские гарантии сразу от двух «великих сил», оказалась в итоге униженной и обобранной. Кто виноват? Кто?! Кто, черт побери?!!

И не было ответа. Документы Балканского союза лежали под грифом «секретно», доступа к ним не имели даже депутаты Народного собрания, информации о планах и претензиях союзников не было никакой, обрывки инсайдов обсуждались на уровне «пикейных жилетов»[81], — все знали всё, и никто ничего не знал. «Анархия и смута... — грустно писал Стефан Бобчев, посол в Петербурге. — Каждый пытается доказать, что был во всем прав и правильно все видел, правильно говорил и правильно делал. Противник — это все другие, не "я" — он ошибся. И в этом поиске виновного, обнаружении его в противнике проходит наша жизнь».

И было действительно так. Профессиональные «русофобы», ухватив руль власти, торжествовали: «Ага, ага! Россия подставила, подыгрывала сербам, а мы ж говорили!». Однако профессиональные «русофилы», слегка придя в себя, парировали: «Да ну? Не Россия подставила и бросила, а как раз Австрия, а слушались бы Россию, имели бы сейчас пусть не всё, но как минимум Каваллу, Одрин и Скопье. Плюс Добруджа, пусть даже минус Силистра».

И все были правы. И никто не был виноват. Но вот в чем, как когда-то в дни Объединения, не было никаких разногласий, так это в том, что турки, конечно, вековой враг, но повели себя достойно, так что время ненависти, видимо, прошло, и пора начинать жизнь с чистого листа. Зато подлые сербы — враги навсегда, а румыны — вообще ходячая грязь. И смыслом жизни очень многих стало отмщение.

Разве что «народные партии» — социал-демократы (как и в России, «левые» и «правые») да «земледельцы», изначально стоявшие против войны, ибо «болгарскому труженику нечего делить с турецким, сербским, греческим и румынским тружеником», твердили, что рыба гниет с головы, а стало быть, систему надо менять. Вот только они в тот момент, хотя уже и вполне оформились, влияния имели мало, а «традиционные» партии, имевшие влияние гораздо большее, убеждали себя и разъясняли массам, что «проблема временная», «народ как никогда сплочен вокруг князя и правительства», а значит, новые попытки впереди и полное национальное объединение неизбежно.

Однако, как ни крути, система шаталась, ее нужно было срочно укреплять. И Фердинанд, ставший объектом острой критики как главный виновник «преступного безумия 16 июня», распустив нервничавшее сверх меры Народное собрание, предпочел временно покинуть страну «для лечения нервов», а оставшийся на хозяйстве Васил Радославов со товарищи начал готовить внеочередные выборы. Они состоялись в ноябре, но, к изумлению «государственных людей», дали совсем не те результаты, на которые они рассчитывали: половина избирателей, видя отличие реальной жизни от бодреньких заявлений официоза, проголосовали за «народные партии», которые в итоге увеличили свое представительство на порядок.

Для привыкших крутить политику в узком кругу профессионалов такой прорыв «безответственных радикалов» был подобен нокдауну. Официозу типа «Военна България» оставалось только рассуждать о «большой неожиданности для всей страны», удивляясь, каким это образом «против общих ожиданий правительство не получило большинства», и выражая опасения, что «народ, необразованный и темный, отвернулся от просвещенных лидеров и склонился к самым крайним, самым опасным и безответственным элементам». И, в общем, их можно было понять: народ не доверял мантрам «верхов», люди, потерявшие кто кров, а кто и родных на фронте, требовали назвать виновников поражения поименно.

Сразу же после выборов «народные партии», сами не ожидавшие такого успеха, начали ковать железо не отходя от кассы. Косяком пошли съезды, принимавшие жесткие резолюции: царя привлечь к ответственности, ограничить в правах, создать «чрезвычайную комиссию» для расследования «клубка коррупции» и прекратить навсегда все разговоры о реванше. «Земледельцы» же и примкнувшие к ним эсдеки всех видов и вовсе требовали полной люстрации и «немедленной, без отсрочек» отставки всех министров, так или иначе имевших отношение к войне, с назначением на их место «новых, ничем не запятнанных лиц, представляющих болгарское большинство», то есть крестьян. А это уже пахло бунтом.

Впрочем, Васил Радославов, еще в 1900-м спокойно отдавший приказ стрелять на поражение в недовольных ростом налогов крестьян, умел гасить бунты в зародыше, да и «народные партии» пока еще ни к какому бунту не были готовы. Так что правительство держало ситуацию под контролем, и если кто паниковал по-настоящему, так только Фердинанд, посылавший из Вены доверенным лицам взвинченные телеграммы типа: «По сообщению этим вечером всех газет, в Болгарии вспыхнула революция, и Мое возвращение невозможно. Имею данные, что всё не вполне так, но не верю. Приказываю Вам немедленно сказать Мне правду».

В это время ему было по-настоящему худо. «Стал посмешищем, — признавался полубеглец в письме Димитру Тончеву, министру иностранных дел. — Не смею поднять глаза в Европе». Однако даже в отчаянии царь принимал меры, чтобы уцепиться хотя бы за солнечный лучик. После многочисленных просьб, несколько недель остававшихся без ответа, он получил наконец разрешение на аудиенцию у Франца Иосифа и сообщил в Софию: «Завтра, 14 ноября — страшный, всё решающий день! — решится моя судьба. Верую в лучшее и молюсь, но сообщите великому князю Тырновскому, что он должен приготовиться к своему новому сану».

Однако пронесло, хотя и с трудом. Судя по всему, сыграли роль беседы с венским послом сразу после войны, когда, как писал в отчете граф Тарновский, «в словах Его Величества чувствовалось озлобление против Сербии и Греции и желание взять реванш» и единственным путем, который он видел перед собой, был путь к союзу с Австро-Венгрией.

В ходе короткой беседы старый кайзер был «мрачен и хмур». Он холодно сообщил Кобургу, что «соучастие в позорном заговоре» против него и его государства «в союзе с подлыми людьми из Белграда омерзительно», но в итоге всё же на «отставке от престола» настаивать не стал, подытожив, что «на первый раз прощает, обиду, нанесенную Дому Габсбургов, постарается со временем забыть». «[Он] милостиво оставляет нас с тобою, сын мой, [в] списках славного 11-го гусарского полка. Таким образом, я возвращаюсь в Софию, а обо всем, что ты прочитал, прошу никому не говорить», — писал Фердинанд сыну.

На внешнем уровне прощение, пусть даже такое условное, Вены автоматически означало, что и Берлин будет снисходителен, — а это было уже что-то. Но Фердинанд не был бы Фердинандом, если бы клал яйца в одну корзину. Вскоре после возвращения, когда все более или менее устоялось, он после вручения верительных грамот Александром Савинским, новым послом империи, предложил дипломату осмотреть свои гербарии и за осмотром, в числе прочего, сказал: «За нами есть грехи, мы сделали массу ошибок, но из милостивых слов государя я вижу с благодарностью, что Россия все-таки смотрит на нас как на свое детище и готова нам простить наши заблуждения. Прошу передать государю, что он в своем великодушии не ошибется». Сам Александр Савинский комментировал эту встречу так: «Примирить его с сербами едва ли возможно, в этом он тверд. "Ma vengeance sera terrible"[82] — таковы его подлинные слова. Но главное, он говорит, и явственно так и думает, что двери в Австро-Венгрию закрыл плотно и на будущее перед Болгарией открыт лишь один путь — к союзу с Россией, [а] либеральный кабинет — всего лишь временное явление». Чуть позже Сергей Сазонов в докладе государю сделал окончательный вывод: «Изворотливый ум Фердинанда побуждает его лавировать между многочисленными затруднениями запутанного внутреннего положения и желанием заручиться, по возможности, благожелательным отношением России, не компрометируя отношений с Австрией, симпатиями с коей связано нынешнее правительство».

В целом правительству Радославова удалось купировать общенародное недовольство. Большинство «новых политиков» — горластых и пока еще принципиальных — плохо разбирались в правилах кулуарных интриг, их было не слишком сложно запутать в процедурных вопросах, в дрязгах о регламенте, в бесконечных спорах о персональном составе комитетов. Так что 31 декабря трагического 1913 года, день в день с истечением шестидесяти дней, предусмотренных Конституцией для полного формирования парламентских структур, царь подписал указ о роспуске новоизбранного парламента «как неспособного к действию», и выборы начались заново.

Васил Радославов

Однако опять получилось неловко: на сей раз «либералы» набрали еще меньше мандатов, а «народные партии», соответственно, окрепли: итог оказался 97:109 в их пользу, и ни на какие «коалиционные преференции» они категорически не соглашались. Удалось только повторить комбинацию, на сей раз не доведя дело даже до согласования кандидатур, и ровно через две недели Фердинанд подмахнул очередной указ про «в связи с недееспособностью», а очередные внеочередные, в марте 1914-го, выборы прошли уже с полной отработкой всех известных на тот момент технологий.

По стране разъезжали «агитаторы» ВМОРО, успешно убеждавшие кандидатов-«пацифистов» не отсвечивать, и обращаться в полицию было бессмысленно. А на «новых территориях» — в Западной Фракии и Пиринской Македонии, где еще действовало «особое положение» и агитация не разрешалась, те же «агитаторы», «грубо нарушая законы», разъясняли населению и многочисленным беженцам, что вот де правительство хочет спасти «третью сестрицу», а всякие смутьяны против...

И население голосовало за «либералов» поголовно — и даже сверх того, поскольку голоса считали под контролем хлопцев Тодора Александрова. В полном составе поддержали власть и турецкие деревни, получившие из Стамбула указания, кто хочет дружить с Турцией, а кто турок ненавидит. Естественно, несколько мандатов признали недействительными «по формальным причинам», отняв у оппозиции еще три голоса, и в Народном собрании сформировалось наконец нужное большинство.

Теперь, когда успокоили страну, пришло время как-то восстанавливать рухнувшую экономику. Нужны были кредиты, а кредиты в ситуации уже практически назревшей Великой войны означали и первый шаг к решению, на чью сторону встать. В первую очередь, правительство, как было заведено в последние годы, обратилось к Франции, всегда щедрой на льготные займы, но Париж, ни разу не отказывавший «русофилам», Радославову, разумеется, отказал, вежливо пояснив, что «есть сомнения в перспективах возврата», а Россия на сей раз «не готова дать гарантии», поскольку «доверие к лицам, ранее осужденным за финансовые преступления, невозможно».

Крыть было нечем: болгарский премьер в самом деле некогда был осужден вместе с большинством своего первого кабинета за совершенно бесстыжие хищения. Пришлось идти на поклон к Вене, всегда дравшей дикий процент, и — о чудо! — Вена, впервые не польстившись на вкусный гешефт, свела ходоков с руководством мощного (очень мощного!) германского банка «Дисконто гезельшафт» (структуры более чем интересной и, к слову, сыгравшей позже немалую роль в судьбе России), — и правление банка предложило Болгарии огромный, 500 миллионов франков золотом, кредит. Да какой! Всего под пять процентов годовых, на 50 лет, без всяких дополнительных комиссионных, а вместо «презренного металла» в счет процентов попросили всего лишь право построить железную дорогу и современный порт, очень нужные Болгарии, плюс разрешение помочь Болгарии в «правильной» эксплуатации угольных пластов на паритетных началах. Это было настолько выгодно, настолько не в правилах прижимистых немецких банкиров, и документы выглядели так чисто, что София согласилась тотчас, без размышлений, — однако в итоге практически вся болгарская экономика оказалась привязана к экономике Рейха, что, конечно же, политически ни к чему не обязывало, но сами понимаете...

Тем временем обстановочка накалялась. Поймав звезду, «великосербы» решили, что теперь им сойдет с рук всё, и, еще не прожевав краденое, вновь сунулись в Албанию — княжество «под гарантией шести держав». Границы нового как бы государства определялись трудно, с драками на меже, и в октябре 1913 года, после очередного, особо лютого, мордобоя, Белград, проведя мобилизацию, занял север Албании с вожделенным выходом к морю, заявив, что забирает территорию «в качестве компенсации за уступленный Болгарии Пиринский край» и вернет ее только тогда, когда в Албании воцарится порядок, то есть, как все понимали, лет через 10-20, а возможно, и никогда.

Естественно, в Вене решили, что хватит, и Берлин на сей раз подтвердил: «Ja, ja, vorwärts!»[83] — после чего в Белград полетел ультиматум с требованием сгинуть на фиг в 48 часов, что было невозможно просто физически. Но «великосербы», как выяснилось, умели творить чудеса. Выслушав мнение Петербурга (дескать, парни, сейчас вы зарвались настолько, что даже мы не поддержим), они ухитрились исчезнуть из оккупированной зоны всего за сутки, вместе с пожитками — натурально, к великому огорчению Вены. «Август четырнадцатого» вновь не состоялся.

И тем не менее остановить колесо истории не может никто. Распад Балканского блока создал на полуострове принципиально новую конфигурацию, очень выгодную двум Рейхам, в связи с чем прочие «великие силы», формируя будущие коалиции, перелицовывали тришкин кафтан под себя. Это было совсем не просто, поскольку Греция отошла в сторонку, с разрешения Лондона торгуясь с Парижем и Римом и намекая, что немцы предлагают больше, а Румыния, ранее смотревшая в рот Вене, вслух, до неприличия прямолинейно подсчитывала, кто сколько заплатит за удовольствие.

Как бы в стороне от базара оставалась только выпавшая из колоды Болгария, униженная, но по-прежнему мощная и очень злая на всех. Но логика событий — невозможность примирения с сербами, ненависть к румынам и быстро теплеющие отношения с турками (в 1913-м, вопреки настойчивым требованиям сербов, не пошедшими на Пловдив и тесно связанными с Берлином) — подталкивала Софию к союзу с Рейхами. А это совершенно не устраивало Петербург, где понимали, что в случае серьезной свалки болгары с чувством полного удовлетворения вомнут Сербию в грязь.

Предотвратить такое развитие событий, добившись возвращения к рулю «русофилов», было главной задачей, решить которую предстояло Александру Савинскому, и он, в декабре 1913-го вручив верительные грамоты, сразу взял быка за рога, поставив во главу угла «необъяснимый и чисто болезненный страх» Фердинанда потерять престол. Кобург к тому времени подозревал, что Россия, затаив обиду за 1912-й именно на Болгарию, которая послушно ждала, а не на черногорцев, которые самовольно начали, и не на сербов, которые их поддержали, работает в этом направлении.

Мягко убеждая царя в том, что Петербург не может желать его свержения хотя бы потому, что свято чтит «божественное право монарха», Савинский пытался разъяснять, что главная угроза Дому Кобургов заключается «в попытках правительства навязать народу противную его сознанию немецкую политику». И поскольку, чего уж там, «некоторые обиды Его Величества на ряд действий России отчасти справедливы», Петербург, сожалея о недочетах, готов «несколько компенсировать», убедив державы для «нравственного удовлетворения» отдать Болгарии остров Самофракию и порт Родосто в Белом (Эгейском) море.

Идея — в сущности, неплохая, так как, лично вернув Болгарии хотя бы часть украденных «союзничками» земель, Фердинанд серьезно повысил бы свой рейтинг, — тем не менее провалилась на корню. Государь близко дружил с кронпринцем Николаем, и потому Сергей Сазонов велел Савинскому, лично придумавшему схему с островом и портом, «прекратить деятельность в данном направлении, чтобы не делать Греции лишнюю неприятность за наш счет».

Не рискну судить, насколько такое решение было правильным (в конце концов, министру приходилось связывать множество ниточек, и мне сто лет спустя оценивать его мотивы невместно), а вот отрицательный ответ на просьбу разрешить «затратить средства на приобретение расположения болгарской печати, а также видных болгарских партийцев, испытывающих симпатии к России», на мой взгляд, был явной ошибкой — не менее грубой, чем рекомендация «относиться к софийской суете спокойно», поскольку «в конце концов, мы гораздо более нужны Болгарии, чем она нам. Рано или поздно она это поймет, и тогда обращение ее к нам будет более искренно и плодотворно».

Петербург с настойчивостью законченного кретина наступал на всё те же грабли, и в итоге, имея все данные об активности посла, неосторожно обронившего однажды, что «зыбкая, невнятная позиция царя, в сущности, единственная причина розни между Болгарией и Россией», Фердинанд, великий мастер блефа, решив, что посол тоже блефует, обвинил Александра Савинского в двуличии и вмешательстве во внутренние дела, а также в подготовке покушения.

«Русский посланник, — писал он в раскаленном "Августе четырнадцатого" близкому другу в Вену, зная, что письмо попадет на стол кайзеру, — продолжает подлые операции против моей личности, использует разных болгарских и сербских анархистов с явной целью создать повторение "сараевского дела". Россия жестоко ошибается, так как с моей смертью она потеряет последнюю надежду на всякое влияние в Болгарии. Это вызывает определенное недоверие к позиции императора и укрепляет меня в мысли о дружественном вам нейтралитете».

Таким образом, играя с Болгарией по старым правилам, видя в ней только взбрыкнувший, но уже усмиренный объект манипуляций, «питерские» вновь просчитались. «Наказанная» Болгария и ее, как полагали на Неве, навеки запуганный царь прогибаться не собирались и определяться не спешили. София следила за событиями, намереваясь оставаться в стороне, пока не станет ясно, с кем быть, чтобы на сей раз выиграть.

Давайте забежим вперед и ознакомимся с Высочайшим Манифестом от 5 октября 1915 года. Дословно и без купюр: «Коварно подготовляемая с самого начала войны и всё же казавшаяся невозможною измена Болгарии славянскому делу свершилась: болгарские войска напали на истекающую кровью в борьбе с сильнейшим врагом верную союзницу Нашу Сербию. Россия и союзные Нам державы предостерегали правительство Фердинанда Кобургского от этого рокового шага. Исполнение давних стремлений болгарского народа — присоединение Македонии — было обеспечено Болгарии иным, согласным с интересами славянства, путем. Но внушенные германцами тайные корыстные расчеты и братоубийственная вражда к сербам превозмогли. Единоверная нам Болгария, недавно еще освобожденная от турецкого рабства братскою любовью и кровью русского народа, открыто стала на сторону врагов Христовой веры, славянства, России. С горечью встретит русский народ предательство столь близкой ему до последних дней Болгарии и с тяжким сердцем обнажает против нее меч, предоставляя судьбу изменников славянства справедливой каре Божией».

Читаю и удивляюсь. Вернее, огорчаюсь. Ибо при всем понимании роли агитации и пропаганды, адресованной ширнармассам для объяснения, почему им надо шагать именно так, и никак иначе, не могу согласиться почти ни с чем. Всё было совсем не так, и в «верхах» не могли не понимать этого, а вспоминать про «интересы славянства», за два года до того позволив сербам и грекам нарушить договор, а затем мило закрыв глаза на шалости румын, было как-то некрасиво.

Желая видеть Болгарию в своем альянсе (а такое желание было), великий князь Николай Николаевич, главком русской армии, в самом начале войны указывал главе МИД Сергею Сазонову «на несомненную желательность [...] заключить при нынешних обстоятельствах военную конвенцию с Болгарией, участие которой неоценимо, если только это будет возможно с политической точки зрения». Следовало хотя бы предложить Софии что-то кроме красивых слов, потому что в словеса, по итогам Второй Балканской, там даже при большом желании уже мало кто верил. Общество, оскорбленное и униженное, требовало даже не реванша, но справедливости, и позиция Фердинанда, выраженная в Декларации 31 июля 1913 года словами «не побежденные, но преданные, мы свертываем знамена в ожидании лучших времен», в полной мере отражала чаяния как практически всех секторов «верха», так и большинства «низов». А сотни тысяч беженцев из Южной Добруджи, Фракии и Македонии дополнительно распаляли страсти, и неудача попыток вернуть свое по-хорошему, взывая к той же справедливости и тем самым «интересам славянства», окончательно расставляла точки над «ё», утверждая Болгарию в мысли, что все славяне, конечно, братья, но кто-то равнее других, и значит, отношения нужно строить без сантиментов.

Так что давайте оставим в стороне броские лозунги про «вероломство», «германофильство», «иуд» и т.д. и зазрим в корень. И всё сразу станет понятно. Болгарию рассматривали как очень мощный фактор, привлечь ее на свою сторону хотели обе коалиции. Для Антанты союз с Софией означал резкое усиление позиций Сербии и, следовательно, ослабление Вены, а значит, и давления «старшего» Рейха на Францию. Однако платить за столь важную услугу Антанте было практически нечем.

При том что претензии у болгар были ко всем четырем соседям, главным супостатом считалась Сербия, и разговоры о союзе были невозможны без пересмотра итогов Бухарестского мира, — но сербы о возвращении хотя бы части Македонии и слышать не желали, и щемить их, принявших и держащих первый удар, было невозможно. А стало быть, длинные, обстоятельные беседы шли впустую, и сваливать всё на «коварство и подлую сущность царя», как делал это Александр Савинский («вся политическая жизнь Болгарии, особенно внешняя политика, направляется царем; министры являются слепым орудием в его руках»), безусловно, удобно, но неправильно.

Позиция Фердинанда, в сущности, отражала общую волю, в том числе и «русофилов» — от «практиков» до «восторженных». О войне с Россией они и слышать не хотели — наоборот, обращения с призывами к союзничеству с ней подписывали сотни самых уважаемых лидеров общественного мнения типа Ивана Вазова, живого классика и «морального лидера нации», и авторитетных представителей Церкви. В адрес царя шли «письмо сорока», «письмо ста девяти» и т.д. Требовали «избегать союза с немцами» и «всею силою, вплоть до военной» поддерживать Россию, «которая единственно может способствовать Объединению». Но и в этих посланиях вопрос стоял предельно конкретно: любая помощь Сербии — лишь в том случае, если Карагеоргиевич «вернет бесчестно украденное сердце Родины нашей».

Короче говоря, тупик. Стенка. Ибо реально платить нечем. Перевести стрелки на греков и румын не получалось — Бухарест и Афины сохраняли нейтралитет, за них тоже шла борьба. А попытка чуть позже, когда в войну вступила Порта, заинтересовать Софию землями во Фракии, включая Адрианополь, сорвалась — и не потому, что болгары были так уж упрямы, а потому, что теперь считали по грошику, не веря в долг.

Во-первых, после масштабных миграций по итогам Второй Балканской в европейской Турции осталось не так уж много болгар, и турки, в отличие от «православных братьев» в Македонии и Добрудже, никого даже не думали «разболгаривать». Во-вторых, по итогам той же Второй Балканской отношение болгарской общественности к туркам, «проявившим высокое благородство», изменилось к лучшему, и с ними хотели дружить. А в-третьих, логика сюжета указывала: если Рейхи выиграют, «третья сестрица» от «благожелательно нейтральной» Софии никуда не денется, а если Рейхи проиграют, Восточную Фракию Болгария у побежденных возьмет сама (кроме, конечно, Стамбула).

«Ладно, пусть так», — покрутившись и выяснив, что ничего не выкрутят, подтвердили послы Антанты в нотах 26 ноября и 9 декабря, где уже не было речи о войне с турками, а Восточную Фракию гарантировали просто в обмен на согласие Фердинанда не вмешиваться. «Ладно», — согласилась София, и не более того, потому как, месье, сэры и братушки, «общественность воевать не хочет, но... Вот если бы Болгарии была дана сейчас Македония, то у всего народа явился бы новый подъем». Всё ясно? Ну и думайте.

Такая позиция объединяла абсолютное большинство. И никакие ratio[84] Парижа с Лондоном, и никакие emotio[85] Петербурга столкнуть телегу с места не могли, даже при том, что в целом общество болело за Россию. «Ко мне, — сообщал начальству Александр Савинский, — по нескольку раз в день поступали и поступают письменные и устные заявления учреждений, групп и отдельных лиц с выражением самых горячих чувств государю и России, с предложением услуг добровольцев. Я указал Радославову, что правительство систематически подавляет эти чувства и что таким образом он ведет политику вразрез с общественным мнением». Но...

Но даже офицеры, подававшие заявления о переходе на службу в русскую армию, «в приватных беседах признавались, что лично готовы умереть за русское дело, однако не хотели бы, чтобы Болгария вступала в войну, не получив гарантий возвращения сербами Македонии». А «народные партии», в общем России сочувствовавшие, и вовсе стояли за полный нейтралитет, исходя из старого тезиса Стамболийского, полагавшего, что «насколько вредно слепое германофильство, настолько вредно и слепое русофильство», то есть Россия — это хорошо, но не надо таскать для нее каштаны из огня, да еще в пользу Сербии.

И вообще, «самым справедливым решением Восточного вопроса [...] самым надежным средством умиротворения Балканского полуострова [...] самым необходимым условием для создания федерации, объединяющей всё балканское славянство, может быть только автономия Македонии», однако такое возможно «лишь при свержении народами трех ненужных династий, которые являются единственной помехой для объединения южных славян на демократических началах». Иными словами, опять-таки «да будут переговоры со всеми, хотя бы даже и с Сербией, но только на базе сохранения нейтралитета».

В общем, исполнить простое и ясное требование Софии — «Подтвердите вслух, что вернете наше, и мы — ваши» — страны Антанты, как ни нуждались в Болгарии, просто не могли. Однако и Болгария — прав Федор Нотович! — «стремилась возвратить себе все потерянные территории и готова была ориентировать свою внешнюю политику на любую великую державу или группировку, которая поможет ей осуществить свои требования». Позже это подтверждал в мемуарах и сам Радославов, признавая, что его личные «взгляды роли не играли. Если бы Сербия пожелала удовлетворить справедливые болгарские претензии в Македонии, позиция Болгарии приняла бы, невзирая на мои или чьи угодно симпатии, нежелательный для Австро-Венгрии оборот».

И следует отметить, что так и есть. Уже 29 июля, на самом старте событий, болгарский премьер — убежденный, хронический «русофоб» и «германофил» — на прямой вопрос Савинского ответил предельно прямо: «Прояви сербы благоразумие, я взял бы Македонию обеими руками, и положение их стало бы не безнадежным», а две недели спустя, формулируя инструкции для переговоров с Антантой, подтвердил: «Требуйте всю Македонию, и если сербы скажут "да", через восемь дней мы станем рядом с ними».

И тем не менее не сошлось. Плюсуя на бумаге армии Греции и Румынии, мудрые стратеги в Лондоне и Париже получали цифру в полтора раза больше, чем численность армии Болгарии, и приходили к выводу, что это круче. Жизнь, правда, показала позже, что всё совсем не так, но это позже, а пока что переговоры тянулись без смысла. Даже Россия, которой болгары делали «скидку», прося для начала просто публично признать, что договор 1912 года (который она, кстати, гарантировала) не был соблюден, от признания увильнула. Зато популярная, очень монархическая московская «Земщина» едко проехалась по поводу «наглого болгарского шантажа».

В итоге к Рождеству 1914 года София пришла в состоянии, провозглашенном еще 1 августа Радославовым, разъяснившим смысл «строгого нейтралитета» предельно внятно: «Мы не являемся в данный момент чьими-либо агентами и будем продолжать политику, отвечающую болгарским интересам». То есть, как ехидно заметил мудрый Кольмар фон дер Гольц, смысл состоял в том, чтобы «в соответствии с общим балканским идеалом — получить, ничего не дав взамен», но с той оговоркой, что партнеры из Лондона, Парижа и Петербурга хотели того же, так что все были хороши, а Болгария получила все основания выяснить, что, собственно, готовы предложить за добрую услугу Рейхи.

И вот тут Поле Чудес распахивалось вовсю. Берлину и Вене пусть даже не союзная, но лояльная Болгария была необходима. Их скамейка запасных была очень коротка, а мощь болгарских войск под сомнение не ставилась, и удар их в спину (даже не говоря о сербах) грекам или румынам, если те решат вписаться за Антанту, был бы крайне желателен. Но даже в случае «благожелательного нейтралитета» через болгарскую территорию после захвата Сербии можно было установить прямое сухопутное сообщение с Турцией, а это само по себе дорогого стоило. И уж чего-чего, а Македонии ни Вильгельму, ни Францу Иосифу не было жаль — эта «Кемска волость» им не принадлежала и совершенно их не волновала, а отношение Софии к Белграду позволяло надеяться на самый благоприятный исход.

В конце концов, ведь уже 24 июля, только узнав о венском ультиматуме, Радославов, истово крестясь, воскликнул: «Счастье! Какое счастье для Болгарии! Всё вернем без всякой войны!». Да и Фердинанд тотчас послал в Вену депешу: «Счастлив, что высшие интересы моей страны совпадут с интересами Вашего Величества». А уже 2 августа премьер, выражая мнение царя, пригласил послов обоих Рейхов, предложив союз на всё тех же условиях: «Вся Македония — наша, и мы — ваши», вплоть до того, что если Румыния ляжет под Берлин, так хрен с Добруджей, пусть мамалыжники[86] живут спокойно.

Ясен пень, мгновенно раскрутил обороты и официоз, устами журналюг, с которых спросу нет, озвучивая помыслы политиков. Австро-Венгрию, «вставшую в защиту попранной сербскими бандитами справедливости и уничтожения общего врага», воспевали на все лады. 29 августа в газете «Воля» — трибуне «стамболовцев» — программно прозвучало: «Встав на сторону лютого врага, Россия стала непримиримым врагом Болгарии, она не только способствовала разгрому наших политических идеалов, но и впредь будет мешать их осуществлению». Спустя несколько дней тон чуть смягчился, но суть осталась прежней: «Не сердцем думать надо нам, но интересами потомства. Национальные интересы повелевают примыкать к противникам русской политики».

Откуда ни возьмись, из неформальных кружков офицеров македонского происхождения, по взглядам близких к сербской «Черной руке», возникла Военная лига, возглавленная фанатиком-«македонистом» Михаилом Савовым. Естественно, в хор, обрабатывая свою огромную группу поддержки, включился и ЦК ВМОРО. «Я готов есть русскую грязь, но если Россия стоит за воров, я подниму нож даже против России», — писал в то время Тодор Александров. И в общем, указывая в отчете Францу Иосифу, что «старые торговые связи, ненависть к Сербии и обида на Россию, укрепляемая тем, что Россия никогда не признает своей вины» являются лучшими союзниками Австро-Венгрии в Болгарии, граф Берхтольд, глава МИД Дунайской державы, был прав.

При такой симфонии взглядов вопрос с «третьей сестрицей» закрыли за пару часов. Предложили даже сколько-то сербских земель, но тут «софийские» отказались, улыбчиво пояснив, что земли готовы взять, если немцы решат вопрос с фауной. Такой расклад, да еще и с объяснением, что «война с Сербией ни в коем случае не означает войны с Россией», устраивал всех, включая «крайних русофилов». И всё же, даже при том, что и глава правительства, и его министры, и сам царь, и общество были настроены на возвращение Македонии в «лоно българской отчизны» немедленно, а порвать сербов очень хотелось всем, кроме «самых левых», Фердинанд и Радославов в самый последний момент решили не спешить с подписанием, проявив разумную осторожность.

Судите сами. С одной стороны, Самсонов и Ренненкампф уже проиграли Танненбергскую битву, и это вдохновляло. С другой стороны, Париж не пал, сербы держали фронт, и в связи с этим Румыния и Греция, казалось уже почти лежащие под Берлином, решили еще раз подумать. И это тормозило, ибо уйди они под Антанту, пришлось бы воевать на несколько фронтов, а такой радости, имея опыт 1913-го, в Софии не хотел никто. А с третьей стороны, осенью воевать раскачалась Порта, и это опять-таки вдохновляло.

Короче говоря, ждали чего-то надежного, солидного, чтобы принять верное, окончательное решение: или все-таки поддержать Рейхи, или дожать Антанту, или посидеть в сторонке. Поэтому решили поговорить еще, вернувшись к теме сербских земель. Ну как сербских... Просто вспомнили, что города Ниш, Пирот и Вране, ушедшие под Белград еще в 1878-м, по сути, хотя за 40 лет и «сербизированы», тоже болгарские, только тогда София права голоса не имела, а сейчас имеет. Так что «ладно, возьмем, даже с фауной — вернем беженцев, они быстро всю сербизацию назад отболгарят, а ВМОРО проследит, но давайте обсуждать без галопа. А пока (это уже в финале консультаций, в знак доброй воли), поскольку "благожелательный нейтралитет", будем спокойно пропускать в Стамбул германские эшелоны, в Сербию же, при всем "благожелательном нейтралитете", эшелоны с русским хлебом пропускать не будем. Ибо России мы не враги, но сербам блага не желаем. Пусть голодают. Как-то так. Но без суеты. Помыслим, посчитаем еще, а уж в новом году, даст Бог, и решим...»

В 1915-й горящая Европа влетела, как изящно отметил Сергей Сазонов, с «тремя труппами актеров»: Triple alliance, Triple entente et Triple attente (Тройственный Союз, Тройственное Согласие и Тройственное выжидание). С Союзом и Согласием, полагаю, всё ясно, а выжидали Италия, Румыния и Болгария, «обреченные», по оценке того же главы имперского МИД, «не остаться в стороне, однако имеющие возможность до поры до времени выбирать».

При этом выбор Бухареста и Рима был в принципе ясен, вопрос заключался только в сроках, а вот Болгария, в общем-то ни к кому прочно не привязанная, придерживалась принципа «Tür ohne Luftzug» — «дверь без сквозняка», или, проще, «вращающихся дверей», то есть в то время, когда выходили одни потенциальные партнеры, сразу же входили другие. Удобное, в общем, положение, если в тебе нуждаются больше, чем нуждаешься ты, а в Болгарии, по всему выходило, чем дальше, тем больше нуждались и Согласие, и Союз.

Карикатура "Европа в 1915 году"

Продвижение русских войск в Галиции, упорное сопротивление сербов и концентрация британских войск в районе проливов крепко ухудшили положение Рейхов, а тем паче Порты, готовившейся к обороне. В связи с этим и так немалая заинтересованность Вены и Берлина как минимум в болгарском транзите выросла многократно, а у Фердинанда с Радославовым, понимавших друг друга с полуслова, возник простор для капризов, и они капризничали вовсю. Оба, конечно, тяготели в немецкую сторону, однако были предельно осторожны, инстинктивно чувствуя, что Антанта все-таки перспективнее.

Инструкции послам в Париже и Лондоне давали однотипные: «Уведомите, что Болгария не отказывается от своих исторических и этнографических прав и не скрывает этого: она не может без Македонии и Кавалы, Сере, Драмы и Добруджи, а также линии Энез—Мидье. Когда говорите, не забывайте подчеркивать: Болгария будет с теми, кто гарантирует ее права на них». То есть даже за нейтралитет от Согласия хотели больше, чем от Союза: совсем чуть-чуть «границ Сан-Стефано», то есть «Великой Болгарии» в полном объеме.

Сверх того, стеля соломку погуще, даже послали за пару дней до Рождества 1914 года одного из лидеров коалиции — «стамболовца» Николу Генадиева, имевшего неплохие связи не только в Вене, но и в Париже, и в Риме, на разведку в Европу: лично всё посмотреть, поговорить, пощупать и привезти впечатления. Параллельно, однако, вели и переговоры с Союзом, прося в качестве аванса — просто в знак хорошего отношения — денег, современного оружия, экипировки.

И немцы, морщась, давали. Много. Аж 150 миллионов марок. А куда денешься? Причем на самых льготных условиях, без нудных и обременительных обязательств, которые выставляла Антанта (тоже, в общем, готовая за безделие платить, но меньше и несколькими траншами), плюс бонус — «личные кредиты» на нужды правительства, с намеком, что отдавать не обязательно.

Взамен правительство Болгарии (ничего, упаси Боже, не обещая) «не знало и знать не хотело» о возникших у сербской границы тренировочных базах ВМРО (в связи с изменением вектора второе «О» — Одрин — из аббревиатуры куда-то делось), а также о поездке Александра Протогерова, видного лидера Организации, в Вену, где его приняли на уровне главы МИД, и о «малой войне», развернутой четами на территории Македонии, но только «сербской» (чтобы, если Бог даст, спровоцировать вторжение) и ни в коем случае не «греческой» (чтобы, упаси Боже, не сердить греков, с которыми Рейхи активно работали).

Кроме того, вновь открыли транзит, закрытый было по просьбе Лондона, и позволили представителям Союза «работать» с софийскими политиками и ведущими газетами. Впрочем, «личные контакты» и «спонсорская помощь» не возбранялись и Антанте, так что «тихие англичане», не отставая от конкурентов и даже опережая их, подкупали редакции, сформировав в итоге очень влиятельный пресс-пул и обзаведясь кругом конфидентов в коридорах власти; по большому счету, им удалось подсадить на дотации практически всю оппозицию и часть «не оппозиции».

Однако разговоры о большем — скажем, о союзе хотя бы в виде предоставления баз для «Royal Navy»[87], идущего к проливам, болгары стабильно сводили в ноль, после чего сливали дозу информации немцам и ждали, чем те перебьют ставку. Впрочем, справедливости ради, точно так же в тот момент вели себя все, еще стоящие в стороне.

Такая обстановка, безусловно, наэлектризовывала атмосферу. Кто из иностранцев какую структуру в Софии представляет, мало кто мог определить, поэтому «Штирлицами», на всякий случай, считались все. Начались казусы — чаще смешные, но подчас и страшные. Скажем, в ночь с 13 на 14 февраля в казино «Municipal», самом шикарном «VIP-клубе» Софии, где собрались сливки «патриотического» (читай «германофильского») бомонда, несколько бомб прервали благотворительный бал. Были жертвы — сын начальника Генштаба, дочь министра обороны и т.д. И сделано всё было так профессионально, без малейшей ниточки, что авторство спецслужб не предполагал только тупой, но кому и зачем это понадобилось, понять поначалу не мог никто.

Затем прогремело скандальное «дело де Клозье»: одна из купленных Рейхами газет опубликовала сенсационный материал о деятельности крупного французского торговца, покупавшего сколько угодно зерна и прочей еды, причем по цене сильно выше, чем на рынке, — с «откатами» заинтересованным лицам. Как оказалось, в итоге этой комбинации на крючок «Сюрте»[88] подсело множество лидеров оппозиции, в благодарность за доброе дело ставивших палки в колеса всем инициативам Радославова. Правительство, естественно, произвело аресты, но с этого момента начало дуть на воду, поскольку и само имело «откаты», но от немцев, и очень опасалось компромата.

И наконец, из непредвиденно затянувшегося европейского турне вернулся Никола Генадиев, с чем тоже был связан серьезный скандал, хотя и не ставший достоянием общественности, но потрясший политикум. И неудивительно: уехал человек убежденным «германофилом», а вернулся — кто бы мог подумать! — столь же убежденным фанатом Антанты. Помимо новостей из Рима о готовности Италии (и, вероятно, Румынии) поддержать Согласие, он привез из Европы твердое убеждение, что ряды союзников Лондона, Парижа и Петербурга будут расти, а у оси «Берлин — Вена — Стамбул» друзей нет, а значит, нет и перспектив. А стало быть, базар необходимо тормозить и объявлять войну Турции, взяв у Парижа и Лондона что дают, причем срочно, пока не взяты проливы, ибо кто не успел, тот опоздал. Либо, на самый худой конец, прекращать игры с Союзом и держать нейтралитет до упора — в надежде, что потом хоть как-то окупится.

Никола Генадиев

Учитывая степень влияния Генадиева, одного из столпов либеральной коалиции, такое переобувание грозило кабинету проблемами вплоть до досрочных выборов, и потому 5 марта на заседании правительства ему даже не позволили зачитать доклад, а затем и вовсе выставили из зала. Так что большинство министров вообще ничего не поняли.

В ответ Генадиев заявил, что раз так, то его фракция по вопросу о войне уходит в оппозицию, но вице-лидер «стамболовцев» Добри Петков, идейный «русофоб» и убежденный «германофил», обвинив шефа в «измене делу святого Стефана, получении взятки от французов и работе на Россию», расколол партию. А спустя несколько дней стало известно об аресте виновников взрыва в казино, и — надо же такому случиться! — вожак террористов оказался человеком из ближнего круга Генадиева, который тут же и был арестован как «шеф сети террористов».

На суде, правда, обвинение рассыпалось вдребезги, слепить его было попросту невозможно, но всех остальных осудили в закрытом режиме, скупо сообщив, что все признались в работе на «одну из воюющих держав». Двоих повесили, троих «закрыли» надолго, а оправданному политику тотчас предъявили новое обвинение — по «делу де Клозье». Однако и тут не срослось, после чего — был бы человек, а статья найдется! — из рукава вытащили какое-то старое, очень сомнительное дело о коррупции и предложили терпиле сделку.

Генадиев, правда, предпочел пойти в тюрьму, но «стамболовисты» с этого времени поддерживали все прихоти Радославова, твердо стоя на том, что «с гнусной Британией и подлой Россией покончено навсегда, будущее Болгарии — лишь в союзе с великой Германией». А когда полгода спустя выяснилось, что взрыв в казино был операцией спецслужб Порты, втемную разыгравших левацкую группу «Красные братья» (один из ее лидеров, Георгий Парталев — Исмаил-бей, был сотрудником турецкой разведки), информировать публику об этом не стали. Сидельцы так и остались сидеть, а организатора бадабума — Наума Тюфекчиева, хорошо памятного нам Пиротехника, — втихую пристрелили, и всё.

Ставки тем временем повышались. 2 апреля небольшая «группа штатских лиц» — 52 четы (около четырехсот стволов) ВМРО, 600 местных добровольцев и примерно 500 турецких аскеров в цивильном, по данным болгарской полиции «выдававшая себя за этнографическую экспедицию и выглядевшая совершенно безобидно, причем несколько были даже в очках», «случайно перейдя границу и испугавшись», устроила в сербском тылу форменное безобразие.

Взорвав стратегически важный железнодорожный мост, испуганные этнографы заняли город Валандово и еще два села, уничтожили в ходе боев 470 сербских солдат, взяв в плен еще 381, и объявили восторженно пляшущим обывателям, что с Сербией покончено, после чего с минимальными потерями ушли «неведомо куда», но все видели, что в сторону Болгарии. Догонять их сербы не стали: было и поздно, и бессмысленно, поскольку союзники строго-настрого запретили Белграду задирать соседей, что бы те ни делали, дабы не будить и так ворочающееся лихо.

В итоге дело кончилось протестами сербского, французского, британского и российского послов в Софии, на которые Радославов «с полной искренностью» ответил, что сам ничего не может понять, «склонен объяснить инцидент излишним потреблением экспедицией алкоголя и совершенно не представляет, откуда в Болгарии могут взяться турки». Послы как бы поверили, а премьер в привате устроил выволочку Коце Ципушеву, координатору ВМРО в регионе, указав, что «научную работу следует делать аккуратно, чтобы не ставить под сомнение нейтралитет Болгарии».

Как бы там ни было, главным результатом прогремевшего шоу стал категорический отказ Сербии, учинившей всем, кто восторженно плясал в Валандово, зверский террор, от дальнейших разговоров с союзниками о «партнерстве во имя мира» и уступке части бывшей «бесспорно болгарской зоны». И это весьма затруднило игры Антанты на предмет того, чтобы все-таки как-то подключить к Согласию нужную, но упрямую Софию, — чего в общем и добивались организаторы рейда.

А между тем Большая Игра продолжалась, и по всему выходило так, что Согласие пережимает. Сербы, пусть из последних сил, но держали фронт. Неудача австрийцев в Галиции была очевидна. На западе англичане и французы готовили наступление, по всем показателям обещавшее успех. Окончательно склонилась к союзу с Антантой долго выжидавшая Италия, да и в Греции, почти сделавшей выбор в пользу Берлина, на который молился король Константин, верх начали брать сторонники Антанты — «великогреки» во главе с премьером Венизелосом.

Вопрос о позиции Софии для Союза стал приоритетным, и 23 мая, в день объявления Италией войны Рейхам, послы Берлина и Вены дали Радославову то, что он давно требовал: декларацию о признании «бесспорно болгарской» и «спорной» зон Македонии «естественным владением Болгарского Царства». А 6 июня была подписана так называемая большая декларация, предусматривающая для болгар еще и «вознаграждение» за счет Греции и Румынии, если те примкнут к Антанте. И всё это — даже не за присоединение к Союзу, а всего лишь за «подтверждение неприсоединения» к Согласию. Ну и, по мелочи, Болгария получала еще 500 миллионов марок золотом в качестве «безвозвратного займа на первоочередные военные нужды».

Разумеется, усиливало нажим и Согласие, но, соответственно реалиям момента, с позиции силы. 29 мая три посла вручили Радославову пакет «окончательных пунктов», предлагавших покончить с изжившим себя нейтралитетом и «внести достойный вклад в дело общей победы», в обмен на (жестко и безусловно) всю европейскую Турцию, кроме Стамбула. Всё это дополнялось общими словами насчет «возможности обсуждения с правительствами Сербии, Греции и Румынии о возможности частичного исправления нынешних границ» (ну и, понятно, про деньги).

В общем, всё стало предельно конкретно: или синичка в руках, но сейчас, или журавль, но потом — и не факт, что будет. На требование всё же определить четкие границы того, чем могут поступиться сербы и греки, если София скажет «да» Антанте, ответа не последовало. Вернее, он последовал, но в форме «там поглядим», а это означало, что, скорее всего, сербы и греки не поступятся ничем. И вполне возможно, Болгария и Союз ударили бы по рукам — сам Радославов в мемуарах пишет, что, «обсудив с Фердинандом ситуацию, пришли к выводу, что маневрировать сложно, да и деньги из Берлина уже были переведены», но...

Но именно в этот момент случилось то, чего не ждал никто: военная и политическая удача резко развернулась в пользу Союза. На Восточном фронте войска двух Рейхов ударили по русским, быстро обнулив все достигнутые ими успехи и поставив империю в тяжелейшее положение. На Западном фронте, наоборот, тщательно подготовленное англо-французское наступление увязло в позиционных боях. Италия, вступив в войну, тотчас получила по зубам и запросила помощи, оказавшись обузой. Турки, вопреки ожиданиям, стояли в проливах твердо, срывая планы Дарданелльской операции. Даже в Афинах роялисты, ориентированные на «старший» Рейх, взяли верх над оппонентами.

И всё это подряд — на одну чашу весов, кроме разве лишь английских успехов в ничего не решавшей Месопотамии, без малейшего просвета для «демократий». А при таком раскладе, понятно, ни о какой «синице» речи уже быть не могло. Теперь от Болгарии, уже признанной было Антантой «делом второстепенным и мало что значащим», зависело многое, даже очень многое. Она вновь стала завидным призом, за который следовало бороться, не стоя за ценой, — и значение этого приза было столь велико, что события последующих месяцев вошли в историю Первой мировой как «Болгарское лето».

Нельзя не отметить, что к этому времени в Петербурге начали что-то понимать. Даже, в общем, не к этому времени, а раньше. Еще в феврале 1915-го, на гребне успехов, государь поднял вопрос о том, что отношение союзников к России, «несмотря на всю нынешнюю лесть», будет определяться способностью империи действовать самостоятельно, а не в качестве пристяжной, — и следовательно, целью России в войне является овладение проливами, что, как вспоминал адмирал Бубнов, исключило бы возможность обвести Россию вокруг пальца.

Далее он пишет: «Болгарский Бургас в этом отношении был пунктом ключевым, и Его Величеству удалось путем личного воздействия в переписке добиться, по его словам, от Фердинанда согласия на предоставление нам этого порта при сохранении в остальном нейтралитета, а впоследствии, возможно, и вступления вместе с нами в войну, но при единственном условии: публично подтвердить, что в конце концов болгарам будет возвращена Македония, хотя бы ее часть, ранее определенная как "бесспорная". На это, однако, Сербия своего согласия ни за что давать не хотела, закрывая глаза на то, что мы именно во имя ее спасения вступили в эту тяжелую для нас войну. Эта черная неблагодарность, угрожающая лишить нас не только возможности решить нашу национальную проблему, но даже выиграть войну, глубоко опечалила и поразила государя, заступничеству коего Сербия была обязана всем, и государь теперь искал возможности обойтись без Бургаса для решения Босфорского вопроса».

Больше того, несмотря на секретный характер консультаций, сербская сторона, вопреки просьбе сохранить тему в тайне, тотчас уведомила обо всем союзников, и союзники выразили Петербургу свое крайнее неудовольствие, с политической точки зрения вполне понятное. Англичан никак не устраивал русский рывок к проливам, на которые они целились сами, а Париж впадал в панику при одной лишь мысли о том, что внимание России будет отвлечено от помощи Западному фронту хотя бы одной дивизией. Но это политика, и Николай Александрович воспринял сие как должное, а вот поведением сербов огорчился всерьез, видимо впервые осознав, что белградский бомонд вопия о «славянском братстве», преследует, оказывается, свои, и вовсе не романтические, цели.

Летом, однако, ситуация крайне ухудшилась, и вопрос о привлечении Болгарии вновь встал на повестку дня. «Ничуть не преувеличивая, — писал великий князь Николай Николаевич, дядя императора, своему племяннику, — скажу, что дело худо [...] Если бы сейчас болгары встали на нашу сторону, тем самым создав опасность в тылу австрийцев, что вполне в их силах, мы могли бы восстановить положение. [...] Уверен, что ты можешь найти для этого средства, а я думаю, что даже признание нашей частичной неправоты в минувшем году и небольшие уступки сербов могли бы многое и ко многому решить».

Признав правоту очень неглупого дяди, государь отдал соответствующие распоряжения, и Сергей Сазонов предложил сербам подумать о «пересмотре судьбы бесспорно болгарской территории» в Македонии, а Лондону и Парижу «частично удовлетворить болгар, вернув им Кавалу, на которую ранее Греция и не выставляла претензий, получив ее скорее неожиданно для себя». Однако, выяснив мнение «старших», сербы вновь ответили категорическим отказом. И греки тоже: усиление позиции Петербурга никак не устраивало Лондон и Париж.

Ранее, в эпоху подготовки к войне и первых успехов, месье и сэры так или иначе учитывали мнение России, даже льстили, во многом идя навстречу, — но теперь, когда у империи пошла полоса неудач, ею — всё равно ж уже никуда не денется! — начали откровенно помыкать.

Это, в свою очередь, укрепляло софийский политикум во мнении, что полагаться на Россию уже нельзя, тем более что позиция Антанты по послевоенному обустройству Балкан, в рамках которого Болгарии в самом лучшем случае полагался только «фракийский огрызок», в Софии была хорошо известна. И вот тут, видимо, пришло время сказать нечто очень и очень важное...

Уже после войны, привлекая к суду виновников обеих «национальных Катастроф», БЗНС[89] обвинил предшественников в попытке решать невыполнимые задачи, постановив: «Не за объединением путем договоров и войн вам надо было гнаться, а за автономией Македонии и Адрианополя». Возможно, оно и так. Даже более чем возможно, и Александр Малинов, которому спустя всего три года пришлось, как он записал в дневнике, «идти на Голгофу, искупая чужие грехи», был прав: действительно, в 1918-м всем было ясно, что «эта война была проиграна уже тогда, когда началась».

Но это в 1918-м, уже стоя на коленях. А на исходе «Болгарского лета» многое выглядело совсем не так. В конце концов, ведь и сам сэр Эдуард Грей, приложивший руку к организации Первой Катастрофы, признавал, что «порядок вещей после Второй Балканской войны был основан не на справедливости, а на силе. Он создавал непреодолимые сложности в будущем, и не болгарская сторона была тому причиной». Но это признание отнюдь не означало, что впредь сэры намерены поступать иначе, и тут их даже не упрекнешь: у Британии были свои интересы.

Так что, оставаясь нейтральной и далее, копя силы, сохраняя боеспособную армию, Болгария, безусловно, могла вступить в игру под самый финал, когда Согласие, уже истекающее кровью, было бы благодарно за любую помощь, — и на этом что-то частично выиграть. Хотя, конечно, выжидая, можно было дождаться и другого: того, что Антанта, обезумевшая от потерь и скверных перспектив, сделала с нейтральной Грецией (об этом позже). А ведь такое тоже могло случиться, и были определенные основания для опасений.

Но даже не ударяясь в сослагательное наклонение, даже приняв хитренькую, чисто крестьянскую правоту Александра Стамболийского, выраженную в словах «будем сидеть как мышки — скорее получим в компенсацию землицу, может, даже и до Вардара», нельзя не принять во внимание, что мелкий выигрыш означал бы проигрыш куда большего. И речь не о «Сан-Стефанской идее» — хрен бы с той «Великой Болгарией», а кое о чем куда более важном, поскольку оно и сейчас, век спустя, в совсем иных обстоятельствах, хотя бы и подсознательно, саднит душу каждого вменяемого болгарина.

Лучше всего, на мой взгляд, объяснил неизбежность случившегося историк Георгий Марков, как мало кто чувствовавший суть того времени и мотивы людей, живших тогда, от элит до простецов из глубинки: «Нейтралитет для Болгарии в Великой войне был временной остановкой перед тем, как сесть в поезд вырисовывающихся победителей. [...] Терзаемая свежими ранами, полученными во время своего недавнего крушения, Болгария не могла бы, скрестив руки, спокойно наблюдать за пожарами, разгоравшимися на полях сражений. Для нее нейтралитет был средством, а не самоцелью».

А вот этой самой целью, которую далеко не все могли четко сформулировать, но которую ощущало абсолютное большинство, было воссоединение народа, который рвали на части «великие силы», не обращая никакого внимания на то, что разрываемый кричит от боли и гнева. «Великим силам» на Балканах вполне подходила послушная мелочь, и лоскутная, управляемая Югославия, первые проекты которой уже лежали в сейфах, вполне вписывалась в эту канву. Но никак не «три сестры под одним кровом». Без разъяснений.

И в этом смысле, безусловно, не прав Александр Савинский, в своей «Записке по болгарскому вопросу» валивший всё на «глупый, некультурный, забитый болгарский народ, бывший веками в рабстве» и на «самую либеральную из европейских Конституций, с которой неумелые, малограмотные болгарские политики обращались, как дети с огнем», а также на царя, который «оставался тем, чем родился, — немцем, и к немцам тянулся».

Плохое объяснение. В конце концов, это государь был чистокровным немцем, а Фердинанд, если уж на то пошло, по маме Клементине — француз без малейшей примеси. Но не станем упрекать Александра Александровича — он, дипломат «ламсдорфской» школы, плохо знал Балканы. А вот Анатолий Неклюдов, зная хорошо, понимал, что «все болгарские политические деятели — вне различия партий — являлись верным отзвуком народных черт и народных вожделений, так что великая власть монарха была потому лишь велика, что царь, принимая решения, опирался не столько на партии, сколько на чаяния народа». Тем болгарская власть и была сильна.

Да, безусловно, и это подтверждает сам Радославов в мемуарах, «цель была соединиться. При большом недоверии к Британии, при неприязни к России, впитанной смолоду, мы могли бы обнажить меч против тех, кто был для нас идеалом. Но Антанта не оставляла нам этого выхода, а Россия, спохватившись, помочь не смогла, напротив, убедилась, что к ее мнению никто из "друзей", в том числе и сербы, прислушиваться уже не намерен».

Собственно, этим и объясняется всё дальнейшее. А чтобы было совсем уж понятно, позволив себе то, чего не позволял здесь ни разу, отклонюсь от уже случившихся фактов к чистым домыслам.

Сам по себе разрыв единого народа на части под внешним давлением есть явление нехорошее, но в мире, чего уж там, бывает всякое. И живя на два дома, терпят, и на три, случается, тоже. Даже порой не так уж худо живут. Но давайте представим себе сюжет фантастический, ни при каких вариантах невозможный, потому что такого не может быть. Даже не знаю...

Ну, положим, под боком у России, неважно где, какие-то вовсе уж продажные шкуры ради своих шкурных интересов и с подачи заинтересованного «дяди» начинают щемить русских. И не как-то «прилично», слегка ограничивая в правах, а по-взрослому, «дерусифицируя» огнем и мечом, убивая и бросая в застенки несогласных, запугивая робких и промывая мозги оголтелой пропагандой, превращая людей во что-то агрессивно-послушное, способное себя уважать только после отречения от собственного прошлого, принявшее какие-то корявые правила и признавшее Россию вековечным врагом.

Бред, конечно, не спорю. Но я ведь сказал, что буду сгущать по максимуму. И вот если допустить, что такой бред вдруг воплотился в реальность, излишне, видимо, говорить, что Москва не захочет, не сможет, не позволит себе остаться в стороне. Любая — вымотанная, обессиленная, коматозная — вмешается. Так или иначе, но на произвол судьбы не бросит, а если погибающие еще и зовут, то тем паче. А если Россия при всем этом такова, какова она есть сейчас — мощная, стабильная, вставшая с колен после тяжелых передряг, так о вероятных действиях ее, думаю, и упоминать не стоит.

Иначе, согласитесь, если бы нечто подобное случилось, не могло бы быть, потому что государство, не принимающее в такой ситуации мер, либо в агонии, либо вообще мыльный пузырь. И такой подход не одной лишь России свойственен. «Невозможно представить, — пишет Карло Лодовиччи, — Кавура спокойно наблюдающим за превращением итальянцев Калабрии в неких "неаполитанцев", чуждых Италии, как невозможно представить Бисмарка, покорно принявшего превращение баварцев или саксонцев по воле англичан в новый народ, чуждый германскому массиву». И он, видимо, прав.

Дело, если подумать, не в отторжении земель. В принципе ведь после Второй Балканской сам Тодор Александров, фанатик Объединения, писал, что «не так важно для нас подданство, как чтобы македонские болгары остались болгарами, духовно связанными с Болгарией». Но, наблюдая за процессами сербизации, романизации, эллинизации, осуществляемыми к тому же спешно, тупо, глумливо, жестоко, оставаться в стороне София не могла, тем паче что Белград, Афины и Бухарест, лихо выстраивая на не сербских, не греческих, не румынских территориях Велика Cpбиja, Ϻεγαλη 'Еλλας, România Mare,[90] считались в Европе вполне белыми и пушистыми, при том что Софии о таком и думать воспрещалось (а ведь «Велика България» отличалась от всех этих проектов разве что тем, что предусматривала соединять только болгарские, населенные болгарами земли).

Пренебречь этим, даже за очень мощный бакшиш, означало убить себя об стенку — политически, да и не только. Бесспорно, «сливки общества» из окружения Фердинанда, не продвигавшего людей, на которых не было компромата, как и сам царь, любили деньги настолько, что практически все ключевые министры кабинета Радославова, включая премьера, и большинство генералов не по разу побывали под следствием по подозрению в коррупции, а кое-кто даже и оттоптал зону. И тем не менее...

И тем не менее сводить их личные мотивы только к «неудивительно — все их совращали деньгами», как это сделал Джордж Бьюкенен, — значит либо ничего не понимать, либо как минимум намеренно упрощать. Ибо платили все (кроме разве что России), и Антанта готова была платить за смену вектора гораздо больше, а уж знаковым «германофилам» (в отличие от «русофилов» на мзду падким) и попросту много, — а позицию не меняли. Мучились, страдали, но стояли на своем: «Македония — наша, и мы — ваши».

Без вариантов. Ибо у того поколения, рожденного до Освобождения, воевавшего за страну и связанного с «третьей сестрицей» тысячами нитей, даже продажность имела границы. И так же как подкупом нельзя, вслед за Жаном Панафье, послом Франции, и Александром Савинским, объяснять общественные настроения, переть против которых элиты не смогли бы, даже если бы захотели, нельзя говорить и о том, что «несмотря на свою грубость, немцы нашли слабую сторону здоровой и практической болгарской натуры; они поняли, что мегаломания — уязвимое место болгар, и не упускают случая играть на этой слабой струне...». То есть, возможно, конечно, и «мегаломания», но ровно в той мере, в какой «мегаломания» — стремление Рейха собрать под свою крышу всех немцев или истерика «lа belle France»[91] насчет Эльзаса и Лотарингии. Особенно если иметь в виду то, что, учитывая фактор беженцев и фактор ВМРО, нейтралитет или союз с Антантой ценой отказа от Македонии в конечном итоге вполне могли вылиться во внутреннюю нестабильность, если не в гражданскую войну. А чтобы заставить народ забыть такие вещи, нужно ломать через колено даже не одно поколение, а два, если не три.

Так что, как верно констатировал спустя несколько лет после Великой войны граф Иштван фон Буриан, преемник Леопольда фон Берхтольда на посту министра иностранных дел в Вене, «если бы Болгария осталась нейтральной, ей пришлось бы отказаться от своей национальной программы, чего общество сделать не могло. Вопрос стоял только "с кем идти". Реальность сложилась так, что ей было суждено идти только с нами». Но, правда, летом 1915 года, вплоть до середины августа, реальность всё еще могла сложиться по-всякому.

Если не разбираться в деталях, безумно интересных, но лишних, наилучшим образом разъяснена ситуация июля-августа в мемуарах Джорджа Бьюкенена: «Несмотря на то, что в Софии и Белграде продолжались переговоры, с каждым уходящим днем наши планы становились всё более безнадежными. Позиция России во Второй Балканской войне не была забыта в первой столице, в то же время после падения Варшавы и Ковно дело союзников казалось проигранным. Король Фердинанд [...] был не таким человеком, чтобы связать себя с проигравшей стороной, тем более что Германия готова была заплатить ему двойную цену по сравнению с той, которую ему предлагали союзники за сотрудничество».

И это, отмечу, чистая правда. Пока Лондон с Парижем (мнение Петербурга уже серьезным не считалось) плели словесные кружева, в полном смысле слова навязывая свои условия, казалось бы, моське, Берлин делал реальное дело, всем своим видом показывая, что имеет дело со слоном — небольшим, но важным. И это неудивительно: руководство обоих Рейхов, прекрасно понимая, чем может кончиться затяжная война, которая и так уже затянулась, делало ставку на пусть запоздалый, но решительный удар и крайне нуждалось в помощи Софии.

«Болгария не заслуживает пренебрежения. Болгарская армия, несомненно, лучшая из местных. Без Болгарии мы не добьемся прорыва на Балканах, без Болгарии мы не сможем удержать Дарданелл», — категорически указывал в это время Ганс фон Вангенгейм, и то же самое, в унисон, писал Альфред фон Тирпиц. Поэтому в ходе переговоров — не о союзе даже, ни в коем случае, а всего лишь о нейтралитете — представители Рейхов соглашались на всё, сперва в рамках разумного (все земли, где говорят по-болгарски, хотя бы и на диалектах, должны быть болгарскими), а затем уже и вне рамок (берите столько Сербии, сколько сможете унести). При этом они еще и давили на Стамбул, требуя «частично компенсировать нарушение Лондонского мира», то есть отдать болгарам часть отбитого в 1913-м и на том окончательно закрыть все старые споры, открыв новую главу.

Идея была, что и говорить, красивая. К тому же хотя софийский политикум в период Второй Балканской и оценил умеренность Порты и отношение к туркам стало несколько лучше, назвать его хорошим не рискнул бы никто — разве что на фоне отношения к сербам и румынам. И это в «верхах», а для «низов» турки по-прежнему оставались турками. С другой стороны, и в Стамбуле болгарам не особо доверяли. Так что берлинским дипломатам пришлось проявить чудеса кнута и пряника; главный переговорщик Рейха по ходу дела даже погиб, но немцы — чудо чудное! — сочли за благо замять дело.

В итоге, впрочем, стороны все-таки сошлись, и партнеры в фесках, уныло кивнув, согласились отдать Болгарии несколько небольших, но очень важных участков Восточной Фракии — долину реки Марица, то есть все села, населенные славянами, аж до окраин Одрина, да еще и очень важную железную дорогу, — и всё это всего лишь за нейтралитет. Однако политики «старшего» Рейха смотрели не на один шаг вперед, а гораздо дальше, и примирение Порты с Болгарией было для них только лишь стартовой площадкой очередного этапа.

Естественно, воспользовались новым окном возможностей и в Софии. В конце июня, когда все нюансы конвенции с турками были проговорены и началась работа над документами, Радославов аккуратно слил некоторые детали в прессу, подчеркнув, что «главная тенденция внешней политики Болгарии не изменилась. В интересах Болгарии — сохранять нейтралитет, принятый согласно с желанием Тройственного Согласия. Может ли такое положение длиться бесконечно? Думаю, что нет, но...» — и дальше завел речь про условия, на которых вступление в войну возможно. «Болгарский народ единодушен в требовании Македонии — этой болгарской Эльзас-Лотарингии, писал он и очень четко добавлял: — Чтобы решиться на новую войну после того, как две уже стоили так дорого, Болгария должна знать, что она получит. Болгария в настоящее время ведет переговоры только с Четверным Согласием, а также с Турцией по вопросу о Фракийской железной дороге».

Таким образом, впервые за год из уст одного из болгарских лидеров высшего уровня прозвучало заявление о том, что «при некоторых условиях принципиальный нейтралитет перестанет быть безусловным принципом». Очень мягко, предельно сослагательно, но прозвучало. И это был явный намек Антанте на то, что ее хитрую игру в Софии понимают и обмануть себя не позволят.

С этого момента процесс большого торга вышел на новый уровень, и болгарам предлагали больше, чем кому бы то ни было, а они, принимая предложения, не связывали себя никакими окончательными обязательствами.

Больше того, спустя почти полтора месяца — в конце августа, когда соглашение с Турцией уже подготовили и подписание вот-вот должно было состояться, премьер, пригласив посла империи, сообщил ему, что «Порта делает шаг навстречу, по доброй воле восстанавливая справедливость», после чего, как вспоминает Савинский, «назвав эти уступки своей idee fixe, пояснил, что они сделаны за нейтралитет — только за нейтралитет, без всяких обязательств со стороны Болгарии [...] и выразил надежду, что страны Согласия отнесутся к этому мирному приобретению болгар с пониманием, а сам он не станет возражать, если я лично поставлю в известность других послов».

Ход, безусловно, филигранный, бивший сразу нескольких зайцев. Сливая информацию послам Антанты, Радославов показывал, что покупатель у него есть, и надежный, но еще не поздно поторговаться и получить желаемое за правильную цену. А сливая ее не напрямую, но через посла империи, он давал понять всем — и в первую очередь Петербургу, что, в отличие от Парижа и Лондона, даже сейчас считает Россию субъектом сюжета, не считаться с которым нельзя, тем самым пробуждая симпатии на Неве и успокаивая собственных «русофилов». Ну а что при этом не было сказано ни слова о том, что взамен за услугу посредникам обещано заключение конвенции и с Союзом, так ведь дипломатия, господа, дипломатия — об этом пока что никому не следовало знать.

Однако вместе с тем в августе произошла так называемая генеральская рокировка. С поста министра обороны убрали генерала Фичева, заменив его генералом Жековым, и смысл этой перестановки для всех, кто хоть как-то разбирался в пасьянсе, был совершенно ясен. Дело не в том, что один был большим «русофилом», чем другой (от «русофилов» верхушку армии полностью почистили, влиятельного генерала Иванова отправив в запас, а генерала Радко Дмитриева, пророссийского на 146 процентов, отправив послом в Петербург), а в разнице подходов к вопросу о войне.

Если Иван Фичев исходил из того, что «Антанта непобедима, потому что в ее составе Россия, которую невозможно победить», и потому был твердым сторонником «активного нейтралитета до конца», то Никола Жеков, бывший «русофил», навсегда ушибленный Берлинским конгрессом и Второй Балканской (в которой он по болезни не участвовал, в связи с чем не испортил себе репутацию), напротив, истово верил в неизбежную победу немцев. До какого-то момента к его мнению прислушивались, но умеренно, всего лишь принимая к сведению, однако после потрясшего всех летнего провала России, миф о непобедимости которой рухнул, по всему получалось, что он прав. И после того как Фичев, подтвердив в беседе с царем свою точку зрения, но не найдя монаршего понимания, подал в отставку (как и накануне Второй Балканской), Жеков получил портфель.

Никола Жеков

А тем временем с турецко-болгарской конвенцией дело продвигалось. Турки сомневались, не хотели, но высадка десанта на Галлиполи поставила точки над «ё». 6 сентября договор был подписан, и тем самым все разногласия между двумя странами были закрыты. Общий объем уступок, конечно, не шел ни в какое сравнение с первоначальными запросами Софии, но даже в усеченном виде пакт — а он не был секретен, и его тотчас распиарили — укреплял позиции болгарского правительства, поскольку, черт возьми, Радославов и Фердинанд показали себя «собирателями земель» и «вызволителями болгар». Причем обошлось без крови и без затрат, всего лишь обмен на отказ от вражды.

Однако никто (даже в Народном собрании и кабинете министров), кроме узенького круга посвященных, не знал о том, что в этот же день — ибо таково было условие — состоялось подписание и другого договора — о военном союзе между Болгарией и обоими Рейхами, на условиях, для Болгарии, мягко говоря, шикарных. О том, что София обязана воевать, речи не шло. Всё очень мягко, без императивов: «в случае, если...», «при известных обстоятельствах...» и т. д. Конкретно только «благожелательный нейтралитет», но этот статус был официально зафиксирован впервые. К этому прилагалась масса очень выгодных пунктов про «финансовую и материальную помощь», а на тот самый «случай», в котором «если», — вообще златые горы. Кроме Сербии, никакой войны ни с кем, кто не объявит войну Болгарии (читай: с Россией воевать не надо!). Но при этом — «вознаграждение» за счет Греции и Румынии, если они вступят в войну за Антанту, «хотя бы даже Болгарии не пришлось с ними воевать». «Спорная» и «бесспорная» зоны Македонии — однозначно, а до кучи еще и «вкусные» куски сербских земель в качестве бонуса, с совершенно четкой тенденцией на полное обнуление Сербии.

То есть в этом договоре было всё то, чего при всем желании не смогло бы дать Согласие. Даже уболтай оно Белград на передачу соседям всей Македонии, «великосербы» получили бы взамен что-то покруче, с выходом к Адриатике, а такое Фердинанду совсем не нравилось. Как вариант, он готов был делиться с Черногорией, отдавая всё, не доставшееся ему, Негошам, но Карагеоргиевичей считал необходимым зачеркнуть навсегда. В общем, как признавал позже профессор Данев, «в этом договоре решался скорее вопрос об исчезновении Сербии с карты Европы, чем о болгарском Объединении».

И вот тогда — ничто тайное в тех условиях не оставалось тайной надолго — Согласие наконец встрепенулось. 14 сентября в Софию пришло совместное предложение Франции и Англии о «готовности гарантировать» Болгарии возвращение Сербией всего, что Белград оттяпал по Бухарестскому миру. Но и только — а Рейхи предлагали гораздо больше.

Кроме того, обязательным условием Антанты являлось немедленное, без всяких «нейтралитетов», выступление против Турции. Наличие болгаро-турецкого пакта французов и англичан не волновало вовсе, и на принятие решения Софии были даны ровно сутки. В случае отказа или размышлений «хотя бы на минуту дольше» предложение аннулировалось. И даже при таком варианте не исключено (есть намек у Радославова), что болгары согласились бы, но документ не был подтвержден сербами, а на вопрос о том, в курсе ли Россия, Александр Савинский глубокомысленно пожал плечами. От России уже не зависело ничего.

Короче говоря, кидком не просто пахло — воняло за версту. Поверить на слово означало сделать необратимый шаг, а между тем немцы уже подтверждали, что им можно доверять. Хотя никто в Софии не сомневался, что турки будут тянуть с передачей земель по максимуму, а это даст дополнительный простор для затягивания партии, эмиссары «старшего» Рейха, буквально пиная чиновников Порты, заставили их сделать всё за неделю. И отступать было уже некуда. Как отметил Пауль Вейтц, официально корреспондент «Франкфуртер Цайтунг», а фактически глава резидентуры Рейха в Стамбуле, «Германия выиграла Болгарию, сделав то, что Антанта, обещая, не была в состоянии и не хотела сделать».

И тем не менее даже в середине сентября, когда, казалось бы, остановить бизона было невозможно, Игра продолжалась. В Народном собрании драли глотки, но скорее для порядка. Влияние депутатов практически сошло на нет, и Раймон Пуанкаре, президент Франции, по этому поводу ехидно заметил, что «пересматривают формулировки, вносят одно предложение за другим. Но чем дальше победа, тем беспомощнее дипломатия».

У премьера требовали разъяснений. Радославов вилял. Упирал на то, что в договоре с турками о военном союзе нет ни слова (чистая правда), а договор с немцами к вступлению в войну не обязывает (тоже правда), категорически утверждая, что нейтралитет сохранится «при любых обстоятельствах». И вот это уже истине никак не соответствовало: чему быть, а чему не быть, решалось в очень узком кругу и не было привязано к букве соглашений.

Подставу чувствовали все: на улицах, в кафе, в салонах шли разговоры о возможной войне с Россией в союзе с турками, а это не нравилось абсолютному большинству. Появилось очередное открытое письмо мастеров культуры, по поводу соглашения с Портой взывавших: «Граждане! Болгария на краю бездны!». Текст мгновенно объявили «преступным», тираж изъяли, подписантов, вплоть до корифеев, начали щемить по-всякому. Газету, рискнувшую напечатать крамолу, закрыли «на неопределенный срок». Вслед за тем закрытия и аресты пошли волной, и остановить эту волну не представлялось возможным, как уже невозможно было и организовать отпор, тем паче что правительство, минуя Народное собрание (чего вообще-то не имело права делать), приняло поправки к Закону о военных преступлениях, вдвое расширив список расстрельных статей, и это напугало многих активистов.

В общем, Александр Малинов, официальный лидер «русофилов», ответив на намек посла Савинского, что, мол, надо бы что-то делать: «Раньше думать надо было, а теперь, после падения русских крепостей, уже поздно», был прав. В стране закон как бы и был, но его уже и не было, и никто — даже «стамболовцы» — не чувствовал себя в безопасности.

Позже Сергей Сазонов, подводя и тоги, заявил, что «болгарская оппозиция, благодаря своей неорганизованности, являлась слабым тростником, на который не могла опереться деятельность русской дипломатии». Да, именно так. Но с той поправкой, что «русская дипломатия», подчиняясь его же указаниям, ничего не делала для укрепления «русофилов». Совсем ничего, даже в плане работы со СМИ, прямо указывая Савинскому денег не тратить, потому что «и так никуда не денутся», и ограничиваться «вечерами дружбы» в посольстве.

Однако и теперь Радославов по указанию царя темнил, изо всех сил убеждая всех, кто слушал, что нейтралитету нет альтернативы, а уж сражаться плечом к плечу с турками или, спаси Боже, против русских тем более не придется. Ну хотя бы потому, что если даже придется драться с сербами, турок там не будет — они заняты в проливах, а что до России, так Болгария ни на кого нападать не обязана, а России — какой смысл, да и как технически, да и проблем выше крыши... Так что всё — слухи. Поверьте, господа, пустые слухи, не более. Естественно, объяснениям премьера не верили.

В конце августа шефы оппозиционных партий потребовали встречи с царем, и 17 сентября, когда тайные соглашения уже были подписаны, Фердинанд дал им аудиенцию. По свидетельствам участников, вел разговор царь, и вел жестко. Что интересно, о нейтралитете речи уже почти не шло, большинство требовало если уж воевать, то за Антанту, на что Фердинанд ласково сообщал каждому выступающему, сколько тот получил в свое время от де Клозье, и советовал заглянуть в УК. «Русофилам» в этом смысле было полегче — на них компромата не было, но Стоян Данев, сломленный 1913-м, невнятно лепетал и вытирал глаза, а Александра Малинова, говорившего в жестком тоне, царь просто «перестал слышать».

Но главным событием аудиенции стало выступление Александра Стамболийского. Твердо стоя на том, что нейтралитет священен, и не считаясь с этикетом, шеф несистемной оппозиции с крестьянской прямотой заявил в лицо Фердинанду, что сам, как известно, выше национальных чувств, но... «Это скорбно, но это факт»: чувство народа к России не исчезло, при том что «народ, пребывая в ужасном ощущении от последней войны, потерял веру в правительство». «И вера в Вас, Ваше Величество, тоже поколеблена и убита. В глазах народа после 16 июня 1913 года Вы потеряли реноме тонкого дипломата. Совершая эту ошибку, Вы рискуете лишиться не только короны, но и головы», — заявил Стамболийский.

Как сообщают очевидцы, включая личного секретаря, Фердинанд был «в бешенстве». Подобного он никому не прощал, а уж «вульгарному плебею», позволившему себе в 1913-м публично заявить: «Если в этой стране есть справедливость, Фердинанд должен быть повешен перед Народным собранием», не собирался прощать тем паче. Пока что, тем не менее, царь сдержал эмоции, ограничившись тихим «не жалейте мою голову, я стар. Подумайте о Вашей, которая молода», на чем аудиенция и завершилась. Но...

Вечером того же дня Александр Малинов получил извещение о «домашнем аресте без срока и права переписки». Одновременно был арестован, отдан под суд и, на основании закона о военных преступлениях, приговорен к смертной казни (позже замененной пожизненным заключением) Стамболийский, а 22 сентября царь подписал указ о всеобщей мобилизации.

Казалось бы, всё было решено, но даже тогда никто, вплоть до царя и Радославова, не готов был поверить в неизбежность. Вернее, в том, что войне с Сербией — быть, сомнений уже не было, и общественное мнение против нее не возражало. На Белград были обижены все. А вот с Россией воевать мало кому хотелось, тем паче в союзе с турками.

И сколько бы ни объясняли газеты, что у турок достаточно своих дел в проливах, так что на Сербию они не пойдут, а между Болгарией и Россией лежит нейтральная Румыния, да и не до того сейчас Петербургу, очень многие все-таки опасались. Поэтому мобилизация шла (по оценкам русского Генштаба) хотя и быстро, но с осложнениями. Время от времени случались митинги — не столько против войны, сколько за Россию. Появились листовки с критикой в адрес властей и даже самого царя.

Всё это, безусловно, подавляли, и достаточно жестоко. Всего за 10 дней военно-полевые суды вынесли 1120 приговоров по делам об антивоенной пропаганде и нарушении дисциплины — в основном довольно мягких, но когда в 22-м полку, формировавшемся в избирательном округе осужденного на смерть, но еще не помилованного шефа БЗНС, начались волнения, слегка похожие на мятеж, их удавили в корне, поставив к стенке два десятка «провокаторов».

Параллельно в столицах пока еще невраждебных стран суетились послы, во исполнение инструкций из Софии пытаясь убедить правительства Англии, Франции и России, что в случае с Болгарией принцип casus foederis (объявление войны врагу союзника) применять не надо, поскольку Болгария не враг никому, даже Сербии, и готова выйти из войны, как только отвоюет свое.

В отношении Петербурга и вовсе пошли ва-банк: по указанию Фердинанда и вопреки мнению Радославова посол передал в МИД сообщение о готовности всё переиграть — при единственном условии: если Сербия подтвердит гарантии «старших» от 14 сентября или хотя бы Россия присоединится к этим гарантиям. Тогда мобилизация может быть свернута.

Ответа, однако, не последовало — после летнего разгрома русских войск никаких рычагов давления на сербское руководство у Петербурга уже не было. Тем не менее София по-прежнему пыталась тянуть и, возможно, тянула бы еще невесть сколько времени, если бы не события в соседней Греции, где ситуация, в течение года обостряясь, к концу сентября сложилась совершенно безумная.

Саму по себе Элладу с ее сомнительной армией серьезным фактором не считали ни Согласие, ни Союз, но вот ее геостратегическое положение — порты, острова, обеспечивавшие идеальные подходы к проливам, — представляло огромную ценность. И за эту ценность шла нешуточная борьба, расколовшая страну на два примерно равных непримиримых лагеря.

Король Константин, женатый на сестре кайзера Вильгельма, был убежденным сторонником Рейха и твердо стоял за нейтралитет. Офицерский корпус, крестьянство и прочие «консерваторы» его поддерживали, стоя на том, что «Греции своего достаточно» и не нужно влезать в авантюры. Это, кстати, как позже показала жизнь, было абсолютно верно.

А вот премьер-министр Элефтериос Венизелос, тесно связанный с Англией, опираясь на олигархов-судовладельцев, делал всё, чтобы втянуть Элладу в войну на стороне Антанты, а потом, после победы, создать на руинах Порты «Великую Грецию». И, поскольку Конституция у греков была куда менее либеральна, чем у болгар, передавить не получалось ни у того, ни у другого.

Но Венизелос, чувствуя за спиной поддержку сэров и месье, пошел в беспредел, ведя дело к войне без учета мнения короля, — и в конце концов сам, от имени правительства, пригласил в нейтральную страну войска Антанты, которые и высадились в Салониках 5 октября, в ответ на протест главы государства сообщив, что знать его не знают, а признают только премьера.

Всё это, конечно, пунктиром (в деталях ситуация глубже, но не буду уклоняться), но главное в этом для нас, что Фердинанд, скуповатый, но за информацию всегда плативший щедро, о развитии сюжета от своих информаторов в Афинах и Париже знал многое. И когда Согласие, высадив 150 тысяч англо-французских солдат, с места в карьер развернуло Салоникский фронт, а сверх того поступили данные о сербском плане нанесения превентивного удара, стало ясно, что медлить далее уже просто невозможно — дождаться удара с юга можно запросто. Это соображение сыграло не последнюю роль в объявлении мобилизации, начало которой Фердинанд откладывал с недели на неделю.

А далее всё уже шло само собой, силою вещей. 14 октября 1915 года София объявила войну Сербии — с указанием, что ни с кем больше воевать не хочет. Болгарские войска перешли сербскую границу, а утром 15 октября, на несколько дней опередив «собратьев во Антанте», Россия объявила войну Болгарии. Меньше чем неделю спустя суда Черноморского флота обстреляли Варну, не причинив особых разрушений, но расставив все точки над «ё».

И российская пресса взревела. Лучшие публицисты страны, все как один сплошь патриоты, вообще целый год, практически со старта военных действий, возмущались «ударом в спину со стороны Болгарии, ответившей черной неблагодарностью за Освобождение», то есть тем, что София осталась в стороне, а не сразу же вступила в войну на стороне империи, чтобы помочь «братской, славянской, православной, сделавшей ей столько добра Сербии и ее доброму старому королю».

«Болгарский "нейтралитет", — писали "Ведомости" в сентябре, — сшит белыми нитками. [...] И без мобилизации, без официального соглашения с Турцией очевидно болгарское предательство, игра в руку немецким родственникам царя Фердинанда. [...] Дальнейшие шаги болгарских предателей могут быть только в том направлении, что они либо врасплох нападут на злосчастную Сербию, либо пропустят австро-германские войска через свою территорию к Константинополю». А знаменитый Лев Тихомиров еще в августе отметил в дневнике: «Болгария вступила с Турцией в соглашение. И как знать — эти болгарские Иуды не ударят ли на нас открыто?».

Теперь же, подхватив официальную линию, заданную в Манифесте, ведущие патриотические публицисты и вовсе вошли в полную симфонию. Общим местом стало вспоминать давние, еще в 1888-м сказанные слова Дмитрия Иловайского о недопустимости «утверждения немецко-католической династии в православной славянской стране, освобожденной потоками русской крови». На все лады склоняли и МИД, как писал Дмитрий Бодиско, «подобно слепцу, прощелкавший Болгарию».

«Болгария — против России! — возмущалась консервативная "Земщина". — Против России, освободившей Болгарию из-под турецкого ига, создавшей на своих костях и крови ее независимость!.. Но этого мало, Болгария выступает против России в союзе с Турцией, которая в течение пяти веков держала ее в унизительном рабстве, насиловала ее женщин, оскверняла ее храмы!.. И это не злословие — это быль!» И так далее, с общим выводом: «Сколько оскорблений должно было испытать русское народное чувство, прежде чем истощилось долготерпение благодушного русского народа и он решился с горечью отвернуться от созданного им государства, которое своим освободителям и всему славянству отплатило черной неблагодарностью, коварством и изменой!».

И опять с упоминанием Иловайского: «Но кто же более виновен в создавшемся положении? Не наша ли дипломатия, допустившая отдачу Болгарии во власть принца Баттенбергского, а затем Кобургского... На что же рассчитывал князь Горчаков, соглашаясь освобожденных болгар от турецкого ига отдать под иго врагов славянства? Что же он думал, немецкие принцы будут защищать славян от порабощения их Австрией и Германией?». В итоге, констатировало издание, «свершилось то, что и должно было свершиться» и «мы же это подготовили по своей расхлябанности, вечно гоняясь за призраками и политическими утопиями».

Доставалось, короче, всем. И МИДу, который «всё прозевал и всё прохлопал», и «болгарофилам» типа Павла Милюкова, «более доверявшего коварной Болгарии, чем милой, кроткой Сербии», и болгарам в целом, которые «народ маленький и по территории, и по духу, но самолюбивый и одержимый манией величия, позволяют себе мечту о Царьграде, который был и есть принадлежность России». Доходило даже до эсхатологии: дескать, всему виной «отход Церкви Болгарской от Церкви Константинопольской», а то и «признаки старой ереси богумильства, что и доказали, предательски напав на невинную православную Сербию». И вообще, не относятся болгары «к семье славянской, но являются потомками гуннов, несколько в свое время ославяненных».

Иными словами, «предателей болгар» распинали оптом и в розницу, мельчайшие же попытки рассмотреть вопрос в «недоброжелательном к делу Согласия ракурсе» карались немедленно и строго. Скажем, размышлять о причинах случившегося, обращаться к истокам вопроса или, еще хуже, упоминать, что все-таки не Болгария объявила войну России, а совсем наоборот, и даже обмолвиться, что Фердинанд не вполне немец, а по маме Клементине — чистокровный француз, внук Луи-Филиппа, считалось дурным тоном. Зарвавшихся резко одергивали.

А когда влиятельный «Колокол» объективности ради позволил себе аккуратно указать, что «болгарское поведение объясняется не одними кознями Фердинанда. Македонию, бесспорную и спорную, желают получить и "австрофилы" и "русофилы" Болгарии; это требование народа болгарского. [...] После братоубийственной бойни 1913-го нам предстояло выбрать или Болгарию, или Сербию; здесь компромисса не найти — Австрия знала это. Дипломатия наша стала на сторону Белграда — то диктовали интересы России; с того момента Болгария выступила против нас, сначала тайно, ныне же и явно» (вполне адекватно, правда?), газету мгновенно подвергли такой обструкции, что редакция долго и униженно каялась.

В принципе, понятно. Война не предполагает объективных разбирательств, тут рефлексировать вредно. И тем не менее, думаю, нынче, сто лет спустя, есть смысл попытаться понять и другую сторону, — и можно предложить сделать это, основываясь не на трескучей публицистике, не на официозных статьях, не на политических декларациях, а на точке зрения человека, всей жизнью своей доказавшего, что в недостатке симпатий к России его упрекнуть просто невозможно.

Это стихотворение[92] 22 ноября 1876 года написал Иван Вазов, совсем еще молодой революционер и поэт, влюбленный в Россию, как сам он писал, «от первого вздоха своего», и любовь свою подтверждавший делом, не колеблясь и не шарахаясь. В годы «стамболовщины» он бесстрашно боролся против «тирана-русоненавистника», влезая во все «русофильские» затеи и с трудом спасшись в эмиграции. После краха диктатуры — активно восстанавливал связи между народами.

Даже когда ему что-то не нравилось — а по вопросу о Македонии ему не нравилось очень многое, он, уже в ранге «совести народной», по словам друга, д-ра Николы Шишманова, пояснял: "Je suis desoriente"[93]. Я всё больше убеждаюсь, что Россия не хочет сильной Болгарии. Душа исковеркана сомнениями и разочарованиями. Но у России не может быть злых намерений, возможно, я просто не понимаю».

Даже после Второй Балканской, «разорвавшей сердце», поэт ни словом не осудил никого, кроме «глупейших наших политиков, сербов-воров и подлых греков». Да и накануне Великой войны, многим рискуя, живой классик боролся до конца, подписывал открытые письма, требуя «встать рядом с Россией, если Сербия вернет краденое». А когда то, что он называл «худшим из худшего», всё же случилось, ушел в глухую «внутреннюю оппозицию». И...

И вот даже Вазов — Вазов!!! — 9 февраля 1916 года, узнав от приятеля, что «русская эскадра разбомбила Балчик и была затем обстреляна с наших самолетов, а русский торпедоносец напоролся на наши мины близ Варны и затонул», откликнулся: «И поделом! Что они ищут возле наших берегов?».

Иван Вазов

Несколько месяцев спустя, когда русские войска, спасая румын, вторглись в Добруджу, столкнулись с болгарами при Тутракане и были отброшены, старый поэт, как свидетельствует тот же Шишманов, «пришел в восторг [...] Обычное его русофильство изменилось. Он по-прежнему мягок к России, но теперь с возмущением говорит о каких-то "извергах" с пораженческой психологией, которые и поныне, в битве с румынами, желают поражения Болгарии, но их выведет ни чистую воду».

А 11 ноября в крайне «русофильской» (насколько это возможно было во время войны) газете «Мир» выходит стихотворение «К русским солдатам», датированное 7 сентября, с подзаголовком «Написано при первом появлении русских в Добрудже в качестве румынских союзников»:

Это, повторяюсь, Иван Вазов — уважаемая даже врагами «живая, чистая душа, не признающая фальши, жившая единой думой о болгарско-русском единстве». Это поэт, ни разу в жизни, в отличие от многих, ни о чем не просивший ни русского консула, ни русского посла, ни русского государя и ни разу в жизни не позволивший себе публичных высказываний в «русофобском» духе. А если спросите, почему я, прервав рассказ о войне, уклонился в эту сторону, так ведь каждый пишет, как он слышит, — вот и всё. А война... Что ж, война уже идет. Куда она, подлая, денется...

Часть 3. КРЕСТЬЯНСКИЙ ЦАРЬ

О самой войне детально не будем. Всё известно. Всё понятно. Всё — по крайней мере, с высоты минувшей сотни лет — предсказуемо. Вступление Болгарии в Игру, безусловно, сорвало многие планы Антанты. В ходе осенней кампании 1915 года болгарские войска взломали оборону сербов, разорвали их связь с Салониками, разгромив под Криволаком мощную англо-французскую группировку, — и Сербия рухнула. Правда, вовсе уничтожить ее армию не получилось: прорвав немецкие заслоны, остатки сербских частей вышли на побережье и эвакуировались на Корфу, а затем — и в Салоники, но Балканы отныне были практически под полным контролем Союза.

Действия болгарских войск Берлин оценил так высоко, что «старший» Рейх даже поддержал Софию в споре с Веной о будущем разделе трофеев, дошедшем до вполне серьезной угрозы Фердинанда дать союзнику по ушам, — и Вена смирилась. «Третья сестрица» вернулась в лоно, и ее начали обустраивать. В принципе, процесс проходил достаточно мягко, ибо в репрессиях не было особой нужды: большинство славян Македонии, оскорбленное сербизацией, приветствовало Воссоединение, а многие и записывались добровольцами, чтобы сражаться против «сербизаторов».

Впрочем, в «бесспорно сербской» зоне случались и эксцессы: поскольку (принцип бумеранга, ёптыть) там начали укреплять «болгарский дух», не считаясь с местными особенностями, кое-где началась малая война. Однако здравомыслящие политики в Софии (типа того же Александра Малинова) требовали «не уподобляться сербам и уважать права явно неболгарской части населения Македонии — по меньшей мере турок и греков». Там, где к рекомендациям прислушивались, проблем не было.

В 1916-м полоса удач продолжилась. Болгары по-прежнему сковывали значительные силы Согласия, снимая многие проблемы Берлина, а Вену и вовсе практически спасая. Греция, фактически изнасилованная «союзниками», вступив все-таки в войну, вскоре получила все основания пожалеть, а уж Румынии, в августе решившей, что дело беспроигрышное, пришлось еще хуже: ее удар в незащищенную спину болгар во время Второй Балканской не забыл и не простил никто — просто порвали, даже несмотря на помощь России. Причем... Как отмечает А. Б. Асташов, наблюдалось «крайнее ожесточение, с которым дрался этот противник. Хотя предполагалось, что болгары не будут сражаться с русскими, они дрались отчаянно, тогда как румыны при первом столкновении бежали». «Немногие болгарские пленные укоряли нас за помощь румынам, — писал в своем дневнике поручик Сквозницкий, — заявляя, что никогда не подняли бы руку на русских, но "цыганских союзников" будут бить. [...] Следует отметить, однако, к нашим пленным болгары добры, но с румынами по-балкански жестоки, как не бывали и с сербами».

В целом после взятия Тутракана, а чуть позже — всей Добруджи под контролем болгарских войск оказался весь «Сан-Стефанский идеал», и теперь, если по уму, самое время было выходить из войны. Но обратной дороги не было. Только тогда, как вспоминал профессор Данев, «к обществу и к военным пришло полное осознание, что война не такова, какие бывали раньше, что у больших альянсов есть плюсы, но есть и минусы, что победы болгарского оружия, сами по себе важные, не могут, однако, привести к почетному миру без успеха армий всего Союза».

В сущности, дорога побед вела в пропасть. Но тогда этого еще никто не знал, а поскольку Болгария показала, что с ней нельзя не считаться, Лондон и Париж упорно пытались как-то вбить клин между Софией и как минимум Берлином, поскольку в Вене и особенно в Будапеште к началу 1917-го уже кое-кто подумывал о сепаратных переговорах. Впрочем, все попытки внести раздор были впустую. Успехи первых полутора лет войны не то чтобы превратили софийских сторонников Антанты и «русофилов» в поклонников Рейхов, но сильно поумерили их пыл, переведя эмоции в чисто моральную плоскость. В конце концов, Македония была возвращена, немалая часть Фракии — тоже, как и Южная Добруджа, — об этом мечтали все, и в итоге все партии, кроме «тесняков», пусть и ненавидя Радославова, единодушно голосовали за военные кредиты.

Так что даже осенью 1917-го, при том что в стране уже было голодно и в селах выли тысячи вдов, премьер, рассказывая германским СМИ, как народ его поддерживает, подчеркивал: «Даже если бы сменилось правительство и оппозиция, которая ранее была настроена "русофильски", пришла к власти, она всё же не изменила бы эту политику — прежде всего, не изменила бы союзу с Германией. Во имя национальных интересов она не могла бы сделать подобное. [...] Сегодня оппозиции правительству не существует в том, что касается национального объединения». И действительно, крошечные группы эмигрантов, сидевшие на британских грантах в Швейцарии и прочих закоулках, никакой опоры внутри страны не имели.

Объединение «трех сестриц»

В такой ситуации у России, которую сэры и месье уже воспринимали на уровне «подай-принеси», появлялись шансы укрепить свое положение в рамках Согласия. При том что расчеты на «славянское братство» себя не оправдали, «моральное русофильство» в болгарском обществе всё же оставалось важным фактором, и этот фактор пытались использовать постоянно. Скажем, генерал Сарайль, командующий Салоникским фронтом, выпросил у Петербурга вспомогательный корпус — не столько для военных нужд (сил хватало), сколько потому, что, как говорили ему штабные аналитики, появление русских солдат окажет сильное моральное воздействие на противника. Ибо Македония все-таки не Добруджа, и такой ненависти, как к румынам, ни к грекам, ни к французам, ни к англичанам болгары не испытывали, а уж к братушкам — тем более. И когда корпус прибыл, русские части были тотчас перемешаны с сербскими. Правда, болгары — война есть война — стреляли туда, откуда стреляли по ним, без разбора, но всё же задумка частично удалась: на участках фронта, где звучала русская речь, ожесточение болгарских солдат было гораздо ниже. И кстати, несколько позже, когда фронт стабилизировался, первые братания Великой войны начались именно под Салониками — как раз там, где русским противостояли болгары.

До этого, однако, было еще далеко, а пока что Петербург, понимая, что сама по себе отправка корпуса по первому требованию рейтинга не повышает, пытался прикинуть, нельзя ли «устроить революцию» в Софии по своим каналам, поставив в случае успеха «старших партнеров» перед фактом. Типа, русские в Софии, болгары в Альянсе, русские с болгарами — в Стамбуле, и... И, почитай, всё отыграно: позиции не хуже, чем в 1914-м, когда Россию считали «несокрушимым паровым катком», а то, глядишь, и куда круче.

Естественно, первым делом запросили специалистов — Савинского и Неклюдова. Оба сошлись на том, что использовать внутренние сложности в принципе можно, если, как говорил Неклюдов, «найти возможность изгнания или иной способ устранения» Фердинанда, который «есть мотор и главная причина войны, препятствующая ее прекращению в нынешнем формате». То есть, как формулировал это Савинский, предлагался путь «внутренней революции».

То есть предлагался путч. Но, правда, чтобы не ставить под сомнение принцип монархии, русские дипломаты рекомендовали «не подавать вида нашего вмешательства, а только осторожно вселить в умы болгар, что не только лично король, но и вся его династия не внушают нам доверие». При этом интронизация кронпринца Бориса считалась нежелательной, поскольку, по Савинскому, «неизбежно повторится история Милана и Александра,[94] и Фердинанд явится опять, но в новой роли, злым гением Болгарии, а безвольный молодой король — его послушным орудием».

Как ни парадоксально, «принцип монархии», то есть наследование престола, никого в «оплоте монархизма» не волновал. «Всякий иностранный принц, — писал Савинский, — не только из ныне дружественных нам Домов, но даже из нашего Царствующего Дома, хоть бы и великий князь, а тем более основатель национальной династии, сделавшись болгарским королем, будет неизбежно, силою вещей, стараться увеличить территорию и мощь своей новой страны. И чем ближе он будет к нам, чем вернее нам, тем нам будет труднее противиться. Поэтому было бы практичнее всего способствовать будущему временному правительству превратиться в республиканское или федеральное. При страшной склонности болгар к политиканству такое правительство на многие годы занялось бы своими склоками, и таким образом одна из наших задач на Балканах — воспрепятствовать созданию слишком сильных государств — была бы достигнута».

Согласитесь, очень честно и прямо. Не менее, чем в «Записке» некоего Неёлова по «сербскому вопросу», где рекомендовалось учитывать, что после победы «ныне кровно близкий нам Дом Карагеоргиевичей, очистив себя участием в войне от позора 1903 года в глазах Европы, вряд ли будет по-прежнему вполне бескорыстно верен России, и в этой связи следует продумывать меры для его будущего обуздания».

Иными словами, к середине второго года Великой войны розовая пелена с глаз «питерских» упала, и они начали понимать, что «искренние чувства» Белграда, по сути, мало чем отличаются от «холодной неблагодарности» Софии. Просто-напросто «великосербам» — в сущности, изгоям Европы — в 1914-м было некуда деваться, но не затягивай Петербург с арбитражем в 1913-м в угоду Карагеоргиевичам и под кукование негошских «ночных кукушек»[95], вполне вероятно, что в 1915-м армии Николы Жекова вместе с братушками маршировали бы к проливам, на соединение с сэрами.

Впрочем, понимание это, а равно и попытки действовать, остались чисто на уровне прожектов. Героической — тут не поспоришь — борьбой с Австро-Венгрией «великосербы» честно заработали Македонию, это не обсуждалось, а следовательно, даже если бы каким-то чудом России удалось бы замутить в Софии переворот, устранив Фердинанда, смены курса все равно не получилось бы. Принять, а тем паче реализовать идею сепаратного мира ценой отказа от «третьей сестрицы» (а тут вариантов не предвиделось) было некому, в связи с чем, вне зависимости от отношения к Радославову, Рейхам и Порте, не было и «пацифистов». А те, что были, отбывали пожизненное.

А между тем события на Салоникском фронте перешли в стадию глухой позиционной войны со всеми ее сомнительными прелестями, и разговоры о мире всё явственнее звучали в кулуарах всех стран-участниц. Но решали, естественно, «старшие», а они решать были не настроены. И хотя трудно было всем, «младшим» было куда хуже. Болгария, вроде бы всех победив и добившись своего, выдыхалась.

Кризис, инфляция, спекуляция, реквизиции, продовольствие по карточкам, 880 тысяч мобилизованных (1/5 населения), похоронки — всё это не радовало. В «верхах» начинали задумываться насчет «потом», и это «потом» даже в случае победы, в которой после Февраля, а тем паче Октября в России перестали сомневаться, уже не казалось совсем уж радужным.

«Отношения между союзниками показывают наше будущее... — итожил позже профессор Данев, совсем не радовавшийся отказу от нейтралитета. — Особый режим в Северной Добрудже, остановка наших войск перед Салониками, вопрос о границе по Марице — всё это свидетельствует, что о подлинном Объединении речи быть не могло. Роль статиста, которую Болгария играла на Брест-Литовской конференции, показывает, каково было бы наше международное положение под сенью великой Германии. Во время войны Болгария эксплуатировалась бессовестным образом, и это доказывает, что ей предстояло играть одну-единственную роль — роль германской колонии».

А пока «верхи» думали о высоком, «низы» переставали понимать происходящее. Щелкая вшей в окопах, звереющая от безделья армия, решившая все проблемы, ради которых шла «на штык», задавалась ненужными вопросами. По словам Дэвида Ллойд Джорджа, «непобедимый болгарский крестьянин в конце концов окончательно понял, что все лишения и опасности переносятся им во имя господства тевтонов, а не во имя сохранения и расширения Болгарии. [...] Это укрепляющееся убеждение охлаждало ранее неугасимый боевой пыл болгарской армии. Она всё более и более утрачивала желание подвергаться опасности и лишениям бесконечной и бесцельной для нее войны».

Ну и, понятно, разговорчики в строю, дезертирство (уже не единичные, высмеиваемые и осуждаемые случаи, как раньше, а массовое), даже волнения с последующими трибуналами, штрафбатами и расформированиями. Так что когда Антанта решила все-таки оживить Салоникский фронт, болгарское командование восприняло это как подарок судьбы.

Будни войны

Бой за никому не нужный, в общем-то, холм Яребично 28-30 мая 1918 года, когда 49-й пехотный полк под шквальным огнем тяжелых французских калибров двое суток отражал атаки трех греческих дивизий и в конце концов лег почти в полном составе, по мнению военных историков, «был бесполезен со стратегической точки зрения, но оправдан в высшем смысле. Армия обрела новых героев, память которых взывала к отмщению, обрела веру в себя и духовно окрепла».

Зато в софийских кулуарах всё было совсем не слава Богу. Министры нервничали, подавали в отставку, правительство раскололось и... «Радославов, — вспоминает один из членов кабинета, — так долго заблуждался насчет дружеского расположения к нему царя Фердинанда, считая, что стал незаменимым, что никоим образом не допускал даже мысли, что будет сменен [...] и мне сказал, что он опять образует следующий кабинет. Однако он ошибался». И действительно, вопреки всем ожиданиям царский мандат получил — кто бы мог подумать! — Александр Малинов, лидер тех, кого раньше называли «русофилами».

Это означало, что Фердинанд, лично всё еще веря в непобедимость Рейха, решил все-таки щупать почву на крайний случай. Естественно, «с позиции силы» — не на предмет сепаратного мира любой ценой (Болгария далеко не была побеждена, и для Малинова «македонский вопрос» был не менее принципиален, чем для Радославова!), а насчет возможности «мира сильных», то есть без победителей и побежденных, с компромиссами и уступками, исходя из того, что Вена, сознавая, что «младший» Рейх вот-вот поползет по швам, тоже искала варианты.

В общем, не без логики, да только с запозданием. Если еще в начале 1918 года в столицах Согласия считалось возможным Австро-Венгрию, обкорнав, все-таки сохранить, то летом там пришли к выводу, что «лоскутную империю» лучше порвать на национальные лоскуты, с которыми будет проще. И для Болгарии, поскольку сама по себе она для Антанты проблемы не представляла, оставался только один выход: сепаратный мир любой ценой, не глядя на присутствие в стране частей рейхсвера, с переходом на англо-французскую сторону и ударом по немцам, чего бы это ни стоило. Но такой вариант был невозможен: для болгарских элит, да и народа, как бы он ни устал, слово «Македония», а для болгарских военных слово «честь» не были пустыми звуками.

А между тем, пусть это еще не все понимали, the end[96] приближался. 14 сентября пополненные, свежие, прекрасно подготовленные войска Антанты начали наступление из Салоник. Ситуация складывалась по всем статьям не в пользу болгар, но Никола Жеков, предвидя такой вариант, за две недели до того подготовил план фланговых контрударов в районе Добро Поле, где, по его расчетам, прорыв в случае наступления всё же должен был случиться.

Будь он на месте, вполне вероятно, наступление противника провалилось бы. Однако за неделю до того, 8 сентября, командующий, три года подряд не знавший поражений, был отправлен в венский госпиталь в связи с приступом острой сердечной недостаточности, а его помощник, генерал Тодор Тодоров, слишком привык быть вторым. Досконально и успешно реализовав наработки Жекова, далее он запутался, не понимая, что делать, и к вечеру 15 сентября небольшой и не очень опасный тактический прорыв неприятеля начал расширяться.

Болгары отступали, огрызались, цеплялись за высоты, переходили в контратаки, но, не имея боеприпасов, которые почему-то не подвозили, снова вынуждены были отступать, а войска Антанты успешно преследовали их, применяя кавалерию и авиацию. К 20 сентября прорыв превратился в «распахнутые ворота» шириной до сорока пяти километров и на 40 километров в глубину, — и, ясное дело, вдребезги разлетелись надежды Александра Малинова, человека с бесспорной репутацией «латентного антантофила», спасти то, что еще можно было спасти. Ведь с такой прорехой в обороне возможная переговорная позиция была на порядки хуже, чем если бы этого не случилось.

Теперь Софии оставалось только, отказавшись от «единой позиции» с Веной (тоже желавшей спрыгнуть, отдав по минимуму), попробовать опереться на декларации самой же Антанты — вернее, на заявление Вудро Вильсона об урегулировании территориальных споров на Балканах по этническому принципу на основе плебисцита. А между тем греки и французы — вернее, индокитайцы, алжирцы и сенегальцы под французскими флагами — сформированным маршем двигались к Софии, и тормозить их было нечем.

Генерал Никола Жеков, рванувшийся было из Вены спасать положение, дальше ворот не пошел, свалившись с очередным приступом. Фридрих фон Шольц, командующий «группой Шольца», которого болгары считали «своим», просчитав возможность удержать ситуацию и не найдя вариантов, позволяющих защитить столицу (даже со спешно прибывшей из Крыма дивизией Рейтера), поздно вечером 22 сентября, вопреки истерике Фердинанда, отдал войскам приказ отступать к старой сербско-болгарской границе — на соединение с частями других фронтов.

Хоть насколько-то вменяемое отступление болгарских частей в районе прорыва сменилось паникой. Подразделения рассыпались, бежали, бросая обозы, госпитали, артиллерию, в плен сдались около девяноста тысяч солдат. Несколько еще недавно отборных дивизий всего за несколько часов превратились в сотни больших и малых групп растерянных и очень злых людей, рвавших на части крохотные отряды мальчишек-юнкеров, посланных из Софии «останавливать, не стесняясь в средствах».

При этом имело место и нечто, с логикой бегства никак не сообразующееся. Дезертирство, конечно, порождало мародерство, и всё же некоторая часть солдат стихийно старалась восстановить порядок, не разбегаясь по домам. Не все, конечно, но многие. Сами собой возникали «комитеты», на митингах из массы крикунов выделялись лидеры, имевшие какой-то партийный опыт, — и 24 сентября стихия наконец обрела вектор.

Заняв город Кюстендил — штаб-квартиру болгарской армии, восставшие (с этого момента их можно называть так) начали пресекать грабежи, после чего под лозунгом «Смерть виновникам Катастрофы!» общим числом (правда, с разных фронтов) до тридцати тысяч бойцов двинулись на Софию. Вслед за Кюстендилом под их контролем оказался и серьезный город Радомир, где грабежей уже практически не случилось — патрули стреляли на поражение. До столицы было уже близко...

В принципе, обстановочка, учитывая, что о событиях, происходивших в это время в России, все знали, складывалась классически революционная. Телеграфисты стучали, информация о происходящем растекалась по стране, в гарнизонах начались волнения, в столице надежных сил, почитай, не было вовсе — около пятисот солдат-македонцев, готовых стоять до конца, да полстолька пацанов из военных училищ погоды не делали. И стало страшно.

Однако и «упорядоченная» часть мятежников не слишком понимала, что делать. «Земледельцы» из числа военных, взяв «комитеты» под контроль, бестолково орали друг на друга, а вот «тесняков», теоретически способных толкнуть «человека с ружьем» на что-то серьезное, было совсем мало. К тому же столичное руководство, очень внимательно относившееся к «российскому примеру», определило события как нечто типа 6 июля в Москве и приняло решение не вмешиваться, чтобы не помогать, так сказать, «эсерам».

А между тем Александр Малинов, светлая голова, даром не терял ни минуты. 25 сентября, не обращая уже особого внимания на Фердинанда, с которым, как все понимали, всё кончено, он приказал министру финансов Андрею Ляпчеву, человеку с безупречной репутацией и безусловному «антантофилу», готовиться ехать в Салоники и добиваться «перемирия любой ценой». А сам, под свою ответственность освободив из тюрьмы Александра Стамболийского, буквально за руку привел его к царю, начавшему соображать, что ситуация не из тех, когда можно ставить условия.

Встреча, естественно, прошла совсем не «в теплой, дружественной атмосфере», а на высоких тонах и без традиционного показа гербариев, и всё же шеф БЗНС согласился попытаться успокоить войска, поставив условия: тотчас начать переговоры с Антантой («Сделано!» — сказал Малинов) и освободить всех политзаключенных (что также было обещано сделать).

На том и поладили. Направили в Салоники запрос о переговорах. Ляпчев начал собирать команду из знаковых персон, имеющих связи в Париже, убедив заодно присоединиться к делегации и Доминика Мерфи — консула официально с Болгарией не воевавших США, а Стамболийский в компании группы лиц, считавшихся «близкими к народу», отбыл в только что занятый восставшими Радомир.

Встретили их там тепло — и самого Стамболийского, и его ближайшего соратника, Райко Даскалова, крестьяне в шинелях знали и уважали. Генерал Сава Савов, военный министр, был популярен, да и Никола Сакаров, лидер «широких эсдеков» (меньшевиков), считался своим парнем. Так что сошлись на том, что время позднее, пусть гости поужинают, отдохнут, а завтра с утра и поговорят с войсками.

Ну и поговорили. Как выяснилось, немалая часть служивых хочет только домой и готова спокойно разойтись, если власти обеспечат им транспорт и питание, что военным министром тотчас было обещано. А насчет всего прочего говорили, что нужно ехать в Кюстендил, где и солдат больше, и «комитет» главнее. Что поделаешь, поехали в Кюстендил, куда и добрались рано утром 27 сентября, выяснив, что делегация Ляпчева уже отбыла в Салоники, зато город переполнен визжащими от счастья солдатами из избирательного округа Стамболийского.

А затем пришла телеграмма от Райко Даскалова, оставшегося в Радомире: дескать, город наш, а я объявил Болгарию республикой, в связи с чем прошу любимого шефа поддержать инициативу, поскольку, имея в двух городах более пятнадцати тысяч бойцов, попросту глупо не воспользоваться случаем. И вообще, сообщал Райко, «пусть шеф думает, а я пока что, на всякий случай, уже отстучал в Софию, что "Панду геть", а кто не с нами, тот против нас, — и, ежели что, пусть пеняют на себя».

Такая самодеятельность добавила в сюжет безумия, и тем не менее Стамболийский, в беседе с царем признавший, что «главное сейчас — не погрузить страну в хаос по печальному примеру России», подумав около получаса, согласился. Не знаю, прав ли Андрей Ляпчев, утверждавший, что у шефа БЗНС были какие-то «особые связи» с Антантой. Вроде бы человек только вышел из тюрьмы и просто по времени не смог бы их наладить, так что — сомнительно. Однако...

Однако факт: вопреки всем договоренностям, фактически ударив в спину делегации, плетущей сложные интриги в Салониках, около полудня 27 сентября шеф БЗНС под бурные аплодисменты огромной солдатской толпы заявил, что монархии кирдык и, соответственно, Болгария — республика, лично он — президент, а Даскалов, как сержант запаса, — главнокомандующий. Во все концы страны полетели телеграммы с сообщением об упразднении монархии и требованием подчиниться новому «правительству».

Откликаться, естественно, никто не спешил, и «дуумвират», обстоятельно обсудив проблему, пришел к выводу, что нужно делить работу. 28 сентября «президент» поехал в Софию добиваться признания, а «главнокомандующий» тем временем двинул войска из Радомира на город Перник, который вскоре спокойно занял — не без эксцессов с мирным населением, но на это особого внимания уже никто не обращал.

А вот у Стамболийского дела пошли хуже. Прибыв в столицу, он обнаружил, что никакой паники нет, правительственные здания охраняют «зольдаты» генерала Рейтера и предельно взвинченные отряды активистов ВМРО, а кабинет вообще не желает знать, почему «войска невозможно было успокоить». Самопровозглашенного «президента» с ходу обвинили в государственной измене; как только он покинул Дом Правительства, был издан приказ о его аресте, после чего Стамболийскому пришлось прятаться и ни один из политиков говорить с ним не хотел.

Не сложилось и с «тесняками», заявившими, что они «не намерены влезать в борьбу двух буржуазных группировок», и с «широкими» — idee fixe БЗНС насчет «диктатуры деревни» работягам совсем не нравилась. Да и вообще, столичных жителей пугали слухи о мародерстве в «республиканских» городах и селах, тем более что аккурат в момент приезда «президента» выяснилось, что это вовсе не слухи: один из эшелонов с «постановившими не воевать» солдатами, доехав до Софии, решил не разъезжаться по домам, а воспользоваться случаем и пограбить город; в итоге «свободное волеизъявление революционных солдатских масс» пришлось подавлять артиллерией с немалыми жертвами.

После такого рассчитывать на хоть какую-то поддержку населения уже не приходилось, и «главнокомандующий», временно взяв на себя обязанности невесть куда девшегося «президента», двинул войска из Перника на Софию, глубокой ночью с 28 на 29 сентября заняв большое село Владай — всего в пятнадцати километрах от столицы.

Там республиканцы остановились, чтобы отдохнуть после нелегкого перехода. И зря, потому что счет шел в полном смысле слова не на дни, а на часы, если не на минуты. К столице, которую еще накануне, в общем-то, некому было защищать, форсированным маршем шли немцы и роты генерала Александра Протогерова — македонцы, готовые стрелять во всё, что движется, если оно выступает против войны до победы или смерти.

Перехватить их на подступах, порознь, мятежники то ли не смогли, то ли не додумались, и в результате к утру силы сторон в какой-то мере уравнялись: у республиканцев — то ли восемь, то ли все 12 тысяч штыков при двенадцати пулеметах, у роялистов — живой силы втрое, если не вчетверо меньше (но с кавалерией 200 юнкеров), столько же пулеметов, сколько у противника, и притом еще восемь легких артиллерийских орудий, которых не было у людей Даскалова (свои пушки они в основном побросали при бегстве, а те, которые были, просто поленились тащить, считая, что София падет и так).

Александр Стамболийский

А вот не пала. 29 сентября, ровно в 9.00, «главнокомандующий» послал правительству ультиматум, предлагая сдать власть не позже трех часов пополудни, и когда указанный срок пришел, а ответа не последовало, приказал атаковать. Однако бой — тяжелый, но для республиканцев в целом успешный — затянулся до темноты, в колоннах было много раненых, а восстание в Софии, на которое очень надеялись, никак не спешило начаться, — и уже в глубокой тьме Райко Даскалов, раненный осколком, приказал отложить окончание штурма до рассвета.

«Главнокомандующий» был в корне неправ. Ранним-ранним утром, когда республиканцы еще только просыпались, гарнизон сделал вылазку, и организовать оборону не получилось. Осаждающие откатились на несколько километров, с большими потерями, около двух-трех тысяч, и, решив, что с них стрельбы хватит, просто разбежались кто куда. Потом, правда, удалось переформироваться и пойти на второй штурм, но на сей раз ничего не вышло: защитники города отбились и перешли в контрнаступление, не позволяя республиканцам прийти в себя.

Два дня спустя, 2 октября, пал Радомир, и восстание рассеялось подобно туману, оставив по себе примерно 450 убитых с обеих сторон и, как водится, какое-то количество расстрелянных (но не слишком большое — «применять обширные репрессалии» строго запрещалось приказом правительства). Раненый Даскалов бежал в Салоники, где французы приняли его так радушно, что в официальное обвинение в государственной измене поверили все, а «президент» забился в нору поглубже и сидел там тише мышки, никак не отсвечивая.

Однако победа роялистов мало что решала. Всё решалось в Салониках, а там, как ни странно, разгром республиканцев правительству зачли в плюс: ситуация в России совершенно не радовала Согласие, тем паче что, в отличие от России, здесь началось без всякого их участия. Поэтому, при том что бедняге Ляпчеву (стремившемуся, отдадим должное, сохранять достоинство) пришлось тяжко, условия перемирия оказались неожиданно щадящими. Всем было ясно, что София капитулирует, однако термин «капитуляция» в тексте отсутствовал, и вообще документ регулировал чисто военные вопросы.

А так всё предельно мягко: вплоть до «окончательного мирного договора» — никакой формальной оккупации, никаких репараций. Не предусматривалось даже вывода болгарских войск с тех территорий сопредельных государств, где они находились, и ввода на территорию Болгарии «вооруженных сил соседних стран», что довело сербов, греков и румын до белого каления. А что касается формы правления, вполне четко заявили, что «никакой республики, но лично Фердинанд крайне нежелателен».

По сути, Андрей Ляпчев добился максимум возможного при максимум неблагоприятных условиях — пусть и «до окончательного подписания». А что до «никакого Фердинанда», так в Софии и без того не было никого, кто собирался бороться за сохранение на престоле лузера. Напротив, все — в первую очередь переобувавшиеся на ходу «германофилы» — дружно признали, что страну погубил «актер с сомнительными дарованиями, авантюрист и эксцентрик без соответствующего воспитания и с безграничным эгоизмом», а стало быть, лучшего козла отпущения не найти.

Так что когда 3 октября Александр Малинов, посетив тоскливо ждущего решения своей участи царя, положил ему на стол акт об отречении, сказав нечто типа «ставь подпись — и брысь!», Фердинанд не промедлил ни секунды. Тем же вечером, коротко попрощавшись с сыном, он отбыл в Германию, куда на следующий день бежал и бывший премьер. Как свидетельствует Петр Пешев, бессменный alter ego[97] Радославова, «никто искренне не сожалел о том, что он освободил трон. [...] Даже наиболее преданные, верные, самые обласканные им если не злорадствовали и не злословили, то с равнодушием отнеслись к свалившемуся на него несчастью».

Впрочем, формально долгое царствование первого Кобурга завершилось лишь на следующий день, 4 октября 1918 года, когда в газетах появилось официальное сообщение об отъезде монарха и венчании на царство его сына Бориса — по общему мнению, «молодого, отважного, честного, чрезвычайно интеллигентного, но по характеру не особенно решительного и не вполне уверенного, что действительно хочет быть царем».

Казалось бы, самое страшное позади. Разумеется, предстояли еще переговоры и «окончательный мир», но условия Салоникского договора внушали надежду на не самый худший исход, и верить хотелось в хорошее. В конце концов, Фердинанд с его капризами, авторитарными замашками, интриганством стал прошлым, а глядя на молодого царя, в хорошее верилось.

Борис Саксен-Кобург-Готский

И не без оснований. Ведь это был уже не заезжий гастролер, так и оставшийся чужим стране, которой правил 30 лет, а полная ему противоположность: «бабушкин внучек» — скорее француз, нежели немец, считавший себя болгарином, богобоязненный, православный. Отца, державшего его в ежовых рукавицах, уважал бесконечно, но юность свою вспоминал с содроганием, называя «тюрьмой». Любознательный, как папа, полиглот, как папа (албанский выучил на спор за три месяца), любящий физический труд (диплом машиниста!) и нравившийся всем родственникам в Европе, включая крёстного — уже расстрелянного к тому времени Николая II.

Нравился Борис и простым людям, с которыми не чурался общаться на улице, и «армейским» (в военной школе, где он учился на общих основаниях, сокурсники считали его «отличным, верным другом»). Народ знал, что наследник участвовал во всех папиных войнах и не бегал с передовой, хотя еще после Первой Балканской стал убежденным пацифистом. Его считали очень порядочным. Когда после Второй Балканской друзья-военные намекнули, что фиаско Фердинанда лишило того права на власть и дорога к трону открыта, Борис отказался резко и безусловно: «Я не держусь за власть, если монарх уйдет, я уйду вместе с ним».

Иное дело, что молодой царь был без опыта, да еще и совсем один (брат и сестры, которых наследник очень любил, уехали с Фердинандом), и потому с самого начала искал людей порядочных и компетентных. Это, кстати, было не так уж и сложно: поскольку Фердинанд не возвышал политиков, на которых не было компромата, а компромат, так уж вышло, был в основном на либералов-«германофилов», сыну достаточно было всего лишь возвышать тех, кого не возвышал отец, типа того же Александра Малинова. А уж им предстояло решать, как обустроить Болгарию.

А задачка была та еще. Мир изменился. Старые «филии» и «фобии» сгинули за неимением что «филить» и что «фобить». Старый либерализм с ориентацией на Рейхи стал бранным словом, Россия надолго сошла с доски, а Париж и Лондон смотрели на Софию как на тушу для разделки. Но прежде всего следовало как-то привести в порядок страну, и Малинов, собрав вокруг себя порядочных, ничем не запятнанных людей из бывших «русофилов» (своих демократов и дружественных народников), взялся за работу, стараясь «успокоить возмущенную общественную совесть».

И это получилось вполне успешно: первый же указ — о долгожданной демобилизации — вызвал шквал положительных эмоций, и дальше уже было ясно, куда идти. А чтобы идти было легче, в правительство — впервые в истории — пригласили «левых», то есть «земледельцев», «широких социалистов» (для удобства будем именовать их меньшевиками) и радикалов (что-то вроде «левых эсеров»). Раньше особого влияния у них не было, но теперь, когда всё стало плохо, они, это самое «плохо», в котором не были замешаны, ожесточенно критикуя, набирали очки, — и значит, пренебрегать ими не стоило.

Смысл такой широкой коалиции разъяснять не требовалось: власть предлагала сотрудничество всему населению, чтобы все могли так или иначе участвовать в наведении порядка, и это всем понравилось — кроме, конечно, «тесняков» (для удобства впредь будем именовать их коммунистами), никаких коалиций и компромиссов с «эксплуататорами» не признававших. Но их влияние пока что было исчезающе малым, и новая коалиция (хотя Александру Малинову вскоре пришлось уйти в отставку, сдав пост народнику Теодору Теодорову) понемногу продолжала налаживать жизнь и «успокаивать возмущенную общественную совесть», в том числе посредством амнистии всем «политическим» и обещаний наказать всех, кто наживался на войне. Намерения были хороши, обещания правильны, люди, их дававшие, искренни, — и всё бы ладно, да только денег не было, а словами сыт не будешь. И население ворчало.

А между тем — спасибо амнистии! — на волю вышло множество активистов, имевших свои — и далеко не взвешенные — взгляды на цели и средства, типа того же Стамболийского. Они, понимая, что сила их именно в недовольстве людей, требовали немедленных выборов в Народное собрание, справедливо нажимая на то, что сидят там в большинстве жулики и воры, а кто не жулик и не вор, у того всё равно сроки мандата давно истекли. Да и вообще, как разъясняли вчерашние сидельцы растерянному населению, особенно вчерашним фронтовикам, все эти «правые» уже дорулили до ручки — пусть теперь дадут порулить тем, кто знает, что нужно народу, потому что, как прямо писала газета «Радикал», «мы живем в такое время, когда ничто не мешает нам двинуться по пути общественного обновления».

И «правые» отступали. Крыть-то было нечем. Они и в самом деле, пусть и без восторга (а иногда, на пике успехов, и с восторгом), голосовали за военные кредиты, они так или иначе были причастны к последствиям, а сейчас не могли сделать так, чтобы всё сразу стало хорошо. Вот и теряли позиции, находя общий язык с критиками только насчет коммунистов, на всех углах вопивших о «классовой борьбе по примеру Советской России».

Такого поворота событий не хотел никто, и поскольку коммунисты бросали «алчный взгляд на село, откуда ждут легионы Красной армии, чего рабочий класс не может и не хочет им обеспечить», все «здравомыслящие» не спешили рвать друг другу глотки, сообща борясь за сельский электорат. Он, самый многочисленный и относительно сытый, в ближайшем будущем многое определял, и перед «кормильцами» заискивали, не жалея красивых слов.

А поскольку к красивым словам типа «Братья, будьте выше эгоистических расчетов!» крестьянин не прислушивался, в какой-то момент из уст «правых» и меньшевиков зазвучало «Делиться надо!», в ответ на что тот же хитрый крестьянин плевался и отворачивался. Делиться хлебушком, баранинкой и овощами, тем паче когда они были в цене, «бай Ганю» не желал. И на этом стремительно делал политический капитал Александр Стамболийский, за годы размышлений успевший оформить свои взгляды в труд, озаглавленный «Принципы Болгарского земледельческого народного союза», в котором каждый тезис был человеку «от земли» предельно близок и абсолютно понятен.

Кратко и доходчиво, простым, нарочито грубоватым языком там утверждалось, что всякие рассуждения о «классах» — вредный бред. Частная собственность — «движущая сила труда и прогресса». Общество делится на сословия, каждое из которых вносит свою лепту в развитие страны. Основные сословия — «кормящие» (то есть крестьяне) и «производящие» (то есть рабочие). Остальные — «военные», «образованные», «развлекающие» — сугубо вспомогательные. Теперь вопросы...

Чей вклад важнее, кого численно больше, тот имеет право на власть. А кого в Болгарии больше всех? Ага, крестьян.

А в чем основа благосостояния и развития Болгарии? Правильно, в сельском хозяйстве. Следовательно, что нужно развивать? Верно, только те отрасли, которые связаны с сельским хозяйством, а остальное купим за кордоном. А кто создает «общественные блага»? Именно, крестьяне! Стало быть, земля — тем, кто ее обрабатывает, и поровну. Но чтобы маленькие хозяйства не нищали, надлежит развивать кооперативы.

Значит, главное состоит в том, что именно крестьянству следует доминировать над «городскими сословиями», которые в меньшинстве и которых оно кормит. И никаких партий, которые забалтывают мозги честному человеку, а сами воруют и устраивают на «вкусные» места детишек. Хотя на данном этапе можно временно союзничать с попутчиками из тех, кто «чтит труд», но это пока. А вообще всё проще некуда: «земледельцы» должны воедино встать на защиту «собственных попранных интересов. [...] Земледельческая Болгария должна сомкнуть свои ряды, хорошо организоваться и настроиться на настоящую политическую жизнь, глубоко осознав свою роль и ответственность за будущее страны». За этим следовало четкое разъяснение: чем шире сеть ячеек — «дружб» — и чем скорее они станут «организованной политической силой», превратившись в «неусыпных стражей, контролеров и реформаторов», тем скорее наступит счастье.

Всем всё, надеюсь, понятно? Да. Именно. Народничество. Передержанное — на стадии перехода в корпоративизм (еще не придуманный уже живущими, но пока что не ворвавшимися в большую политику Дуче и д-ром Салазаром), но отражающее интересы села, с прямым (хотя сам Стамболийский о таком, наверное, и не думал) выводом о «войне деревни против города» как необходимом этапе для построения общества социальной справедливости. В самом полном и окончательном виде — привет Пол Поту, но с поправкой на «ты, кавказец, попляши, может, и отсыплем хлебушка»[98].

Ничего странного, что село, еще не слишком расслоившееся, очень традиционное, тянулось к Стамболийскому, а сам он, чувствуя это и просматривая отчеты с мест о росте числа «дружб», не скрывал, что, имея уже 77 тысяч человек актива, «не боится власти», готов попробовать править страной и уверен, что всё у него получится — и «крестьянская революция через выборы», и потом тоже. И будет это как минимум не хуже, чем у «государственников старой школы», ибо «из-за безумия, бесчестия и трусости демократов Болгария сегодня распята на кресте». О том, что как раз демократы вытащили страну из войны, крестьянский вождь предпочитал не упоминать, справедливо полагая, что если повторить обвинение сто раз, в него поверят-таки.

Очень скоро — месяца за три — БЗНС лег под шефа полностью. Менее резкие деятели, вплоть до самых авторитетных, отсеялись, и Стамболийский продолжал наращивать силы. Впрочем, и прочие «левые» укреплялись. Меньшевики (14 тысяч против пяти тысяч всего четыре года назад), как и положено меньшевикам, заверяли массы в том, что «буржуазные партии не пригодны для управления», править должны «представители рабочих, крестьян и прислуги» и «только республика облегчит путь к демократии и социализму», но (меньшевики же!) эта цель должна достигаться «исключительно мирными средствами». Примерно в ту же дуду дудели и радикалы, выступавшие, так сказать, за всё хорошее против всего плохого. «Мы не обрисовали для себя некий определенный строй — идеал, к которому нужно было бы стремиться, как это сделали социалисты, — провозглашали они. — [...] Но мы всегда готовы наряду с ними поддержать всё то, что в данный момент является самым лучшим, самым разумным для защиты экономически слабых, для достижения социальной справедливости».

И только коммунисты (25 тысяч активистов — впятеро больше, чем до войны) в упор ни с кем не хотели дружить. Да и с ними дружить не хотел никто, потому что их цели — диктатура пролетариата, социалистическая революция, Советская Социалистическая Республика, Балканская Социалистическая Федеративная Советская Республика и т. д., включая ликвидацию частной собственности на землю, — никого, кроме вовсе уж «низов» да романтичных интеллектуалов, в хозяйственной Болгарии не увлекали.

А дело шло к выборам, и страсти зашкаливали. Не митинговал только ленивый. «Левые», слегка грызясь между собой, дружно провоцировали беспорядки, вслед за тем требуя «убрать кровавую власть», которая всё еще не сделала жизнь сказкой. Несчастный Теодор Теодоров, политик аккуратный и категорически не склонный к демагогии, тасовал кабинет, и кабинет «левел» на глазах. А когда «полевело» и МВД, митинги, которые перестали ограничивать, вообще стали нормой жизни.

«Государственных людей», понимавших, к чему всё идет, это пугало; демократы Малинова криком кричали, что «"левые" расстались с мыслью захватить власть снизу; они вовлекают народ в еще одно несчастье — изменение общественного строя. И это происходит в то время, когда Болгария не является полноправным хозяином своей судьбы, когда враги хотят стереть болгарское племя с политической карты». Но их голоса оставались голосами вопиющих в пустыне...

Разве что коммунистов с их простым как мыло «Класс против класса!» по-прежнему опасались все, обвиняя в «насаждении анархии ради революции во что бы то ни стало», и обвиняя не без причин: митинги и стачки, которые проводила БКП, неизменно завершались масштабным мордобоем, а то и схватками с силовиками, нередко и с пальбой — в полном соответствии с предвыборным сценарием «чем хуже, тем лучше».

Но как бы то ни было, выборы были нужны. В Париже завершалась подготовка конференции на предмет «окончательного мира», и «великим силам» следовало предъявить новый парламент, никак войной не запятнанный, чтобы попытаться выговорить условия помягче. Поэтому выборы состоялись — впервые со дня объявления независимости по-настоящему демократично. Если раньше монарх утверждал правительство, а оно «делало» выборы под себя, то теперь реально высказался народ. И когда подсчет голосов был окончен, выяснилось, что Болгария «покраснела».

Впрочем, «покраснение» было разных оттенков. «Земледельцы» взяли 28 процентов голосов избирателей и 83 мандата, коммунисты — 18 процентов голосов и 47 мандатов, меньшевики — 13 процентов голосов и 38 мандатов, а всего, считая радикалов, «левица» получила 63 процента голосов и 176 мандатов. «Старые» партии фактически улетели на обочину, а право формировать кабинет царь Борис, естественно, поручил Стамболийскому.

Однако «чисто левого» правительства, появления которого — кто с надеждой, кто с опаской, кто с ужасом — ждали все, не получилось. Однопартийный кабинет не вытанцовывался никак, капелька радикалов в счет не шла, коммунистам никто ничего не предлагал, да они и сами не собирались, а вот с меньшевиками общий язык нашли бы, да они чересчур много запросили, и не сладилось.

Тогда Стамболийский обратился к «правым» аутсайдерам, которые не устояли (в конце концов, шеф БЗНС ведь был за частную собственность), и слепил-таки коалицию. Впрочем, партнеры в этом странном монстрике не значили ничего, сидя на третьих ролях, а рулили — «земледельцы», к связи с чем меньшевики, крайне обиженные «сожжением мостов» (ведь мог же и пару лишних портфелей отслюнить!), публично заявили, что «БЗНС впрягся в колесницу буржуазии», и как марксисты марксистам предложили БКП мутить воду вместе.

По стране пошли волны совместных стачек — как тематических («Руки прочь от Советской России!»), так и «сознательно дестабилизационных», до такой степени агрессивных, что в результате вокруг правительства сплотились все, вплоть до тех, кто на дух идеи премьера не воспринимал. В итоге протесты понемногу пошли на спад, и Стамболийский сделал вывод, что вся надежда «приличных людей» всех сословий, как бы они к нему ни относились, только на него, — а значит, можно готовить однопартийную диктатуру.

И был-таки прав. «Кормящее сословие» концентрировалось под его крылом, «производящее» — металось и грызлось, а «услужающие» рухнули в полосу кризиса, но все при этом боялись крови и хаоса. Так что условия для перестройки общества по единственно верным «Принципам Болгарского земледельческого народного союза» складывались идеально. Но для начала следовало поставить точку в войне. Болгарскую делегацию ждали в Каноссе. Извините, в Париже.

26 июля 1919 года, по приглашению — или, точнее, по повестке — болгарская делегация во главе с Теодором Теодоровым прибыла в Париж и сразу же, прямо с перрона, была отвезена в предместье Нёйи-сюр-Сен, где для нее был приготовлен Château de Madrid — шикарный замок с роскошным парком. Но, как сразу сообщили встречающие, без права выхода и контактов с прессой. Фактически болгары оказались на положении пленников, разве что с правом переписки.

Мадридский замок (Château de Madrid) в 1919 г.

«Я снова в тюрьме, — писал Стамболийский, уже почти-почти премьер, ближайшему другу Райко Даскалову. — [...] Вывозят на автомобиле, тоже под стражей. Могу поверить, что перлюстрируют[99] и письма. Смотрят искоса... По всему видно, что нас жестоко окромсают».

И это оглушало, ибо не ждали. До сих пор, понимая, конечно, что хорошего мало, оснований грызть локти всё же не видели: Салоникское перемирие, достаточно щадящее, вселило надежду на лучшее, да и в «пункты Вильсона» верили свято, убеждая себя в том, что «границы на Балканах будут определены по этническому принципу, возможно, путем проведения плебисцитов». Тем более и Штаты в лице своего консула ободряли и обещали помочь.

Однако теперь розовые очки быстро выцветали, и смысл поблажки в Салониках становился очевиден даже таким оптимистам, как убежденный «франкофил» Теодоров, имевший в элитах Парижа массу друзей, а в Софии прозванный Месье. Тогда, в сентябре 1918-го, не растаптывая еще способную месяц-другой сражаться Болгарию, политики Антанты тем самым намекали Вене и Стамбулу, что им пока что есть смысл кинуть Рейх, и тогда наказание будет мягче, — а теперь, когда все слоники давно уже стояли на полочках, можно было не стесняться.

И не стесняться начали очень быстро. Как только Австро-Венгрия и Турция клюнули на «болгарский крючок», побежденных начали рвать, и Болгария в этом смысле исключением не стала. Румыны, проигравшие всё и сдавшиеся еще в 1917-м, ухитрились за день до окончания войны вновь вступить в войну и теперь требовали за это Южную Добруджу. Франция, которую они старательно везде вылизывали, милостиво кивнула, и болгарам пришлось уйти оттуда еще до всяких «окончательных договоров». В связи с этим, собственно, ушел и Малинов, переложив на плечи Месье тяжелейший крест. И Теодоров потащил его, цепляясь даже не за соломинку, а за солнечный лучик на воде. А ведь одной Румынией беда не ограничивалась.

Сербия — вернее, с 1 декабря 1918 года уже Королевство сербов, хорватов и словенцев (КСХС) — в сознании своих прав и заслуг целилась покончить с «вечным врагом», раз и навсегда решив вопрос с Македонией (а еще лучше и не только с Македонией) самым радикальным образом, в идеале просто присоединив Болгарию. И хотя у Софии появился мощный лоббист — Томаш Масарик, президент Чехословакии и «любимчик всея Антанты», готовый замолвить словечко, — шансов было предельно мало.

Ну и, конечно, суетилась Эллада с ее запредельно «великогреческим» премьером, чуть ли не поноску носившим за Ллойд Джорджем. И вот в таких непростых условиях, не имея возможности даже участвовать в обсуждении своей судьбы и не понимая, зачем вообще ее вызвали так рано, болгарская делегация сидела взаперти почти два месяца — аж до 19 сентября, когда ей привезли проект окончательного договора, сообщили: «Вот чистовик» — и дали 25 дней для ответа.

К слову сказать, такая организация процесса удивляла не только болгар, но и всех наблюдавших за конференцией. Ибо ничего подобного в европейской военно-дипломатической практике ранее не бывало. Во всех предыдущих случаях, то есть сотни лет подряд, побежденные, как бы ни был страшен разгром, по итогам садились за стол с победителями и обсуждали свою судьбу.

Теперь же судьбу побежденных императивно решали победители и их сателлиты, что, кстати, как ни странно, особенно потрясло американцев. «Не сразу стало ясно, — писал Саймон Бейкер, официальный биограф Вудро Вильсона, такого подхода не одобрявшего, — что это решение было результатом безграничной победы союзников над врагом и ненависти, взращенной в них небывало жестокой войной. Мир, по их мнению, следовало диктовать».

Болгарская делегация в Нёйи

И потому проект, выданный на ознакомление болгарам, был страшен, причем даже не из-за «великих сил». Они-то, покуражившись, возможно, в чем-то и пошли бы навстречу, но и Лондон, и Париж уже мыслили категориями будущего, выстраивая конфигурации зон «европейского влияния». Поделились по понятиям: французам — Белград и Бухарест, сэрам — Афины. В такой ситуации заокеанский идеалист Вильсон, к тому же уже не очень хорошо себя чувствовавший, мог забавляться со своими «четырнадцатью пунктами» сколько угодно; его любимые плебисциты прописывались только в тех случаях, когда итог с полной несомненностью прогнозировался в чью надо пользу.

В общем, конечно, играли роль и жажда мести за выбитое поколение, и желание «очистить дочиста» побежденных, компенсировав затраты, и полная озверелость общественного мнения, — но главное, за счет проигравших «великие силы» выдавали бонусы своим будущим марионеткам, а с их стороны пощады ждать не приходилось. Ни при каких вариантах.

Скажем, Румыния. Оставить Южную Добруджу болгарам, чтобы «не делать в Европе новый Эльзас-Лотарингию», требовал Вашингтон. И Рим тоже. Румынскому премьеру Йону Братиану в Нёйи не симпатизировал решительно никто; Ллойд Джордж в кулуарах ласково называл его «разбойником, выжидающим удобного случая, чтобы что-то стащить», а Клемансо и вовсе честил «жуликом». А тактичный, до мозга костей профранцузский «месье» Теодоров нравился решительно всем. И тем не менее, указывает Никольсон, «почти всеобщая антипатия, которую вызывал гость из Румынии, не помешала конференции посчитаться с претензиями страны, которую он представлял. Румыния получила "всё и даже больше, чем всё" отнюдь не из-за персональных симпатий».

То есть всё очень по-деловому. Типа, румыны, конечно, шарлатаны. Но они худо-бедно остановили большевиков в Бессарабии, помогли справиться с Красной Венгрией и готовы работать в этом направлении дальше, ибо боятся за себя. В Болгарии же «красные» побеждают на выборах, и очень может быть так, что румынская армия скоро понадобится. А стало быть, их нужно поощрять. Dixi.[100]

То же и с сербами. Правда, поскольку речь шла не о Македонии (тут всё было ясно), а о существовании самой Болгарии, которую Белград просил уполовинить в свою пользу, хотелки все-таки — спасибо США — слегка укоротили, урезонив тем, что КСХС и так отвалили цельную Хорватию с выходом к морю. Но кое-что у болгар всё же отрезали, не глядя на стихийные траурные демонстрации в отторгаемых областях, на тысячи коллективных писем, молящих о пощаде, на сотни тысяч беженцев, потянувшихся через границу. Клемансо всё это не волновало.

А если не волновало Клемансо, с какой стати должно было волновать Ллойд Джорджа, вокруг которого прыгал Элефтериос Венизелос, персона куда приятнее пресловутого Братиану? Греческому премьеру хотелось получить Фракию, и его совершенно не трогал тот факт, что подавляющее большинство тамошнего населения составляли не греки, а болгары (с чем, собственно, никто не спорил, и даже афинские политики, до конференции говорившие, что во Фракии живут только «болгароязычные эллины», вынуждены были признать: да, погорячились, но... Но за что мы кровь проливали, сэр?!).

Сэр кивал, и тщетно Теодоров просил плебисцита, напоминая, что «границы Болгарии установлены историей, этнографией и международными актами», и умоляя: «Если они оспариваются, пусть соответствующие части населения сами выскажутся о своем будущем. Мы склонимся перед их вотумом без упреков и без огорчения». И тщетно делегация США напоминала о «четырнадцати пунктах». Венизелос плебисцитов не хотел, а того, чего не хотел премьер Греции, не хотел и сэр Дэвид.

В качестве компромисса предложили размен населением: болгары — в Болгарию, греки из Болгарии, если захотят, — в Грецию. Но «с полной ликвидацией всего, что могло связывать репатриантов с бывшей Родиной, — в первую очередь, недвижимости». По сути, речь шла о зачистке болгарской земли от болгар, чтобы сделать землю греческой, и это было так вопиюще несправедливо, что американцы, которым всё это не нравилось, пригрозили прервать конференцию, после чего беспредел слегка притих.

Однако именно слегка. Еще до подписания договора, что само по себе нарушало все мыслимые нормы международного права, Софии приказали вывести войска из «своей» Фракии и ввели туда... нет, не греческий, а франко-английский оккупационный контингент — «для обеспечения порядка». При этом, согласно статье 48 проекта, Болгария «отказывалась от всех прав и правооснований» на «все свои территории, откуда на момент подписания мирного договора выведены ее войска», — правда, с оговоркой «до решения Союзной комиссии», но через год в Сан-Ремо Союзная комиссия при «особом мнении США» отдала Фракию грекам, пообещав «гарантировать Болгарии свободу экономического выхода к Эгейскому морю». Но потом про обещание как-то забыли. И ничего.

На самом деле всё это выглядело предельно некрасиво. «Болгарию четвертовали с циничной, самодовольной и показной откровенностью, под огорченные возгласы американцев и злорадное хихиканье румын», — оценил происходящее корреспондент «The New Yorker». И вряд ли стоит слишком уж винить Теодора Теодорова в том, что он — сильный, волевой человек, прекрасный полемист и оратор, юрист сорбоннского разлива, в конце концов, получив 19 сентября право говорить, надломился.

«Мы сами попрали достоинство своего народа и не только не облегчили свое положение, а, напротив, упали в глазах всех до того, что нас сочли заслужившими свою участь. Так унизительно не вел себя никакой другой побежденный народ, а ведь наша делегация шла не против пулеметного огня», — горько оценил его речь генерал Никола Жеков. Но, в сущности, никакой пулеметный огонь по убойности не сравнится с цинизмом политиков, не внимающих никаким доводам, если они противоречат уже принятым решениям.

Да, глава болгарской делегации признавал всё, во всем, чего требовали, каялся и только просил, если можно, не совсем добивать его страну, пытаясь хоть в самой малой мере показать «великим силам», что «Болгария небезнадежна». Но, судя по всему, альтернативы просто не было. Любое повышение голоса, любое проявление достоинства рассматривалось как отягчающее обстоятельство, а вот полная покорность могла дать какой-то эффект.

И действительно, сообщение об аресте 4 ноября «виновников войны» — министров Радославова — и суде над ними слегка смягчило «великие силы». Чуть позже сэры, месье и янки буквально вынудили правительство КСХС подписать акт «О распространении прав национальных меньшинств на территории Македонии», — но, впрочем, в мемуарах Ллойд Джорджа «жестокие притеснении македонских болгар» названы «наиболее трагическим примером нарушения Белградом договора».

А в остальном — предсказуемо. Болгарии запрещалось иметь регулярную армию, ее следовало заменить вольнонаемной, общим числом (с жандармерией) не более тридцати трех тысяч человек, заодно «сократив до минимума» военные школы и количество курсантов. Ну и, конечно, «money, money, money»[101]: 2 миллиарда 250 миллионов золотых франков в течение тридцати семи лет плюс 5 процентов годовых; «репарации» Греции, Румынии и КСХС — скот, уголь, овощи, табак — и, главное, режим наибольшего благоприятствования «всем британским, французским и итальянским компаниям, которые пожелают внести свой вклад в дело послевоенной реконструкции».

Напоследок, чисто для красоты и дабы себя уважать, конференция (в лице Клемансо) признала возражения Болгарии «весьма значимыми, убедительными и обоснованными», занеся признание в протокол. Точка. 27 ноября в Нёйи-сюр-Сен наконец прозвучало неизбежное: «Главу делегации Царства Болгарского прошу к столу для подписания мирного договора!».

И тут у Месье сдали нервы. «Не буду», — сказал он, и лично я его понимаю. Но не подписать похабную бумагу означало вернуть страну в состояние войны с Антантой, что было немыслимо. «Вы обязаны», — мягко сказал Клемансо, на что Теодоров откликнулся: «Обязанность главы делегации вести переговоры, подписывать документ — прерогатива премьер-министра, а мой кабинет с 6 октября в отставке. Но мой преемник присутствует здесь». И все взгляды скрестились на Стамболийском.

«Словно морозная игла, — записал позже шеф БЗНС, — пронзила мою душу. Мне следовало скрепить своей подписью результаты чужой политики, против которой я боролся и из-за которой страдал. Разве я когда-нибудь думал, что останусь живым, что выйду из тюрьмы и собственноручно именно я, самый непримиримый критик политики Фердинанда и Радославова, буду пожинать ее плоды?! Но в тот же самый момент вдруг на душе стало как-то особенно светло, и я с полным спокойствием и твердостью поставил подпись под страшным договором. Этот светлый луч возник из моей глубокой веры в торжество правды и справедливости!»

По свидетельству очевидца, «этот последний акт драмы вершился в полном, гнетущем молчании, на целых 25 минут прервавшем оживленный гул, ранее царивший в зале. Всем было неловко, я заметил, что даже сам Клемансо, отвернувшись, с показным интересом изучает какой-то гобелен», а Стамболийский, поставив подпись на всех экземплярах, «одним движением пальцев сломал золотое перо, предложенное ему французским премьером». Так, во всяком случае, пишут его поклонники, а так это или не так, не знаю. Но точно известно: перо было демонстративно отброшено, «и этот жест никто ни единым словом не осудил». Победители могли позволить себе великодушие...

Возвращение из Парижа было страшным. «Не спрашивайте ни о чем. Мы мертвы», — ответил встречающим Теодор Теодоров. Но, как бы то ни было, война окончилась, а жизнь продолжалась, — и в этой новой жизни Месье уже никакой роли не играл. Дирижировал Стамболийский, первой задачей своей считавший приведение оркестра к унисону, что само по себе было делом не из простых. Ободранная, растерянная, обнищавшая страна бурлила, и чем гаже (пусть и по самым объективным причинам) становилась реальность, тем активнее откликались массы на призывы коммунистов начать всё с чистого листа. А поскольку коммунистов поддерживали обиженные на нового премьера меньшевики, улица кипела всё сильнее.

Уже 24 декабря — новое правительство только осваивалось в кабинетах — профсоюзы, полностью контролируемые социал-демократами обоих видов, начали забастовку, вошедшую в историю как Великая Транспортная стачка. Как водится, началось в столице. Демонстрации, митинги, лозунги — впрочем, не очень агрессивные, с требованиями по большей части экономическими, вполне обоснованными и даже исполнимыми...

Однако «земледельцы», поскольку во главе событий стояли их главные политические конкуренты, никаких компромиссов не хотели. Правительство объявило военное положение, на улицах появились патрули, а главное — «сопаджии» (дубинщики или боевики), крепкие парни с палицами и «помаранчовыми» повязками на рукавах. Это были отряды «Оранжевой гвардии», подготовленные к возвращению шефа из Парижа хозяйственным Райко Даскаловым.

Молодые люмпены, набранные из вчерашних крестьян, неприкаянно осевших в предместьях столицы, при полном непротивлении полиции атаковали митингующих, разбивали головы, ломали руки и вообще вели себя по-хозяйски. Организаторов и особо засветившихся горлопанов начали хватать. В ответ стачка расширилась, перекинулась на другие города, и 27 декабря в стране остановился весь транспорт, замерли почта и телеграф, замолчали телефоны.

Опустели рынки. Зазвучали новые требования: военное положение отменить, арестованных отпустить, боевиков убрать на фиг. Не то... у самих дубины найдутся. На несколько дней улицы болгарских городов стали ареной побоища: придя в себя после первых погромов, «красные» дали «оранжевым» такой отпор, что спасать «гвардейцев» пришлось войскам. 3 января по призыву Стамболийского «Наших бьют!» в Софию и другие города двинулись толпы крестьян с топорами, вилами, косами и прочим инвентарем. Их встречали объятиями, немедленно записывали в «Оранжевую гвардию» и бросали на подавление, объяснив, что «с городскими захребетниками можно не стесняться».

Такого ни коммунисты, ни тем паче меньшевики не ждали и готовы к такому не были. А тут еще очень кстати неизвестно кто не очень сильно взорвал железнодорожный мост под Софией, и этот эксцесс окончательно развязал правительству руки. Все бастующие старше восемнадцати лет были мобилизованы и приставлены к работе под угрозой расстрела, сотни крикунов пошли под арест, беспощадно расправлялись и с семьями, выгоняя их на мороз из государственных общежитий.

К 17 февраля, не понимая, что делать дальше, лидеры забастовочного комитета разругались, меньшевики дали отбой, вслед за ними, видя, что делать нечего, дали отмашку и коммунисты. Но в ходе разбора полетов ЦК БКП, дабы партия не оставалась мальчиком для битья, принял решение о создании «Военной Организации» — боевого крыла партии.

В итоге «земледельцы» выиграли вчистую. Самый опасный политический противник был подавлен и временно деморализован, боевики опробованы в деле, напуганные событиями «традиционные партии» забились в норку, а самое главное — агитаторам БЗНС удалось сплотить село, от имени которого они выступали, против города, которому они не верили.

Самое время было объявлять внеочередные выборы, и Стамболийский не упустил шанс. Как положено истинному демократу, он пустил в ход всё, наработанное предшественниками, начиная со Стамболова, — все формы официального влияния плюс, как изящно пишут его поклонники, «традиционный для болгарской политической культуры набор средств и приемов, в большинстве своем не вписывавшихся в конституционные рамки».

Тут, правда, встал вопрос о Конституции, святой для болгарского общества, но какая Конституция, если такие раки пошли? Премьер топнул ногой, и Народное собрание послушно приняло поправки к закону о выборах, по букве ничего как бы и не нарушающие, но по духу ставящие соответствующие положения Основного закона с ног на голову. Было введено просто-напросто обязательное, под страхом тюрьмы, голосование, но с правом голосовать на дому или «делегировать» свой бюллетень «доверенным лицам». И...

В целом, как потом жаловались меньшевики, «нынешний руководитель партии, имеющей в руках все рычаги власти, воспользовался этой властью без зазрения совести так, как никто не пользовался ею в нашей политической истории. [...] Пригнал к урнам некое "стадо", наименее развитые в политическом отношении категории населения — всех несознательных, инородцев, зависимых от власти, часто даже через своих людей голосуя вместо пригнанных».

И таки да: 28 марта, после месячной мозгомойки и головоломки, с помощью «доверенных лиц», приносивших на участки тяжелые кипы бюллетеней, «делегированных» парням с оранжевыми лентами баями ганю и бабами вангами в сельской глубинке, проголосовали 82,2 процента электората (в то время как на предыдущих, августовских выборах — всего 57,5 процента). И голосование это было очень правильным: БЗНС набрал 349 тысяч голосов, взяв 110 мандатов.

По старым болгарским меркам — просто невероятно много, но в понимании Стамболийского с товарищами — досадно мало. Ведь хотя меньшевиков задавили, выбросив с девятью мандатами в политический хвост, второе место — 184 тысячи голосов и 50 мандатов — заняла битая, загнанная в полуподполье, почти не имевшая возможности агитировать за себя БКП. И это при том, что ненавистный БЗНС со всеми его «оранжевыми» мордоворотами, видя в нем заслон против большевиков, поддержали и многие «правые».

Изменение границ по итогам Нёйиского мирного договора

Такая конфигурация — мощная фракция коммунистов плюс резкий взлет (24 мандата!) вроде бы уже вовсе растоптанных непримиримых демократов с их опасными идеями насчет национального единства, строгого конституционализма и «законности без экспериментов» — ни Стамболийского, ни тем паче активно подкручивавшего его Даскалова никак не устраивала. Лепить коалицию при полной несовместимости взглядов и персоналий было попросту невозможно.

Но, как известно, нет таких крепостей, которые не могли бы взять дорвавшиеся до руля сторонники «народной власти». С кем-то поговорили в кулуарах, кому-то что-то пообещали, кого-то навестили на дому, посетовав, что времена страшные, преступность велика, а детки малые, так что... И на первом же заседании новоизбранного Народного собрания, сразу после избрания «правильного» (исключительно из «земледельцев») бюро, выяснилось, что 13 мандатов «получены с помощью незаконных махинаций».

«О ужас!» — вскричало бюро. «Ганьба!»[103] — вскричали комиссии, возглавляемые представителями БЗНС. И вследствие общего возмущения из парламента вылетели девять коммунистов и три демократа, а заодно и никому уже не нужный, но слишком часто ноющий о «моральных ценностях» престарелый Стоян Данев, якобы «обошедший кандидата от БЗНС с помощью подкупа избирателей» в одном из самых интеллигентных и зажиточных округов Софии, где профессор избирался уже 20 лет.

Апелляции, конечно, были поданы, но судьи тоже люди, у них жены, а жены боятся парней с дубинками, так что сами понимаете... Не мы такие, жизнь такая. «Ничего, мы справились, — смеялся шеф БЗНС. — Вместе нас много!» Отныне ему, главе не какого-то коалиционного, но «гомогенного», то есть без примеси «земледельческого», кабинета не мешало ничто.

И он публично заявил, что намерен «продолжать политику восстановления авторитета власти», наряду с «выполнением тяжелых условий мирного договора» проводя «глубокие социальные реформы в духе времени», призванные «окончательно оздоровить и укрепить болгарский государственный организм». Иными словами, Стамболийский собирался продвигать «крестьянскую революцию» — благо, что все нужные законы уже были написаны, и хотя с «Принципами» они никак не согласовывались, вполне могли согласоваться, если их соответствующим образом толковать.

Вот, например, закон о конфискации нечестно нажитых в войну богатств. Хороший закон, нужный, никто не спорит. Но поскольку всех ворюг сразу не накажешь, сперва пойдут те, кто не совсем понял ситуацию, а кто понял, с теми можно и обождать. И закон о сокращении раздутого аппарата тоже хорош — чиновников развелось слишком много. Но ведь кого выгонять, а кого оставлять на зарплате — исключительно дело властей. Никто не спорит? То-то. И опять же, реформа судов назрела, и льготы неимущим надо вводить, и село ограждать от эксплуатации, и еще куча бумаг, которые, сами понимаете, как дышло. Так шта... Вопросы есть?

Вопросов в основном не было. Что происходит, в полной мере понимали еще не все, но понимание понемногу приходило, и остаться на улице в разгар кризиса не хотел никто. Общественность притихла, однако проблем у победителей меньше не стало. При всех своих особенностях они, как и подобает революционерам первого поколения, стремились не воровать, но реально менять основы, — а с этим были проблемы. Мало того что после перекройки границ тяжкой головной болью стала проблема беженцев, число которых зашкалило за шесть процентов населения и пристроить которых было некуда, поскольку денег не хватало, деньги и вовсе неоткуда было брать.

В официально оккупированной стране высшей контрольной властью была Межсоюзная комиссия (делегаты Великобритании, Франции и Италии), представлявшая Репарационную комиссию. И хотя во внутреннюю политику она не лезла, контроль над всеми отраслями экономики был в ее компетенции, и чтобы с «режимом наибольшего благоприятствования» западным фирмам сбоев не случалось, комиссары бдили жестко. При этом они совершенно не думали об экономике какой-то там Болгарии — об инфляции и т.д. В страну стремительно вползали иностранные банки, ссудный процент летел к зениту, Европа открыто вела ситуацию к превращению страны в «табачную фабрику свободного мира», вкладывая деньги только в табак и скупая табак по ценам, которые сама же монопольно предлагала.

В результате крестьянин, волоча на себе основное бремя неизбежно растущих налогов и не получая от государства ни помощи, ни даже защиты, зверел, — и в этом медленном, но неуклонном озверении заключалась сила «земледельцев», противостоять которой на данном этапе не мог никто. Просто-напросто образованные «дети» выполняли неявный, на уровне коллективного подсознательного сформировавшийся заказ «отцов». Всё — на основе «Принципов». Никаких «либерализмов». Никаких «социализмов». Только «третий путь» — путь «вернувшего себе чувство достоинства» труженика на своей земле, свободно, но с ограничениями дарующего права всем, кто не кормит.

Строить свою Страну Оз, подмяв парламент, начали сразу. Уже в конце мая приняли закон о трудовой повинности; это была личная идея Стамболийского, определенная им как «основа обновительской политики». Суть, если отжать воду, проще пареной репы: обязательная трудовая повинность всех мужчин старше двадцати (на год) и женщин, кроме мусульманок, старше шестнадцати (на полгода), вне зависимости от состояния, образования и рода занятий. Кто не отбыл, поражен в правах, не имеет права выезда.

Формально это было сделано для «скорейшего преодоления разрухи», с важной оговоркой: «в первую очередь, на селе». Фактически же — было бесплатным батрачеством на крестьянских участках. В партийных инструкциях — разъяснение: «а также в целях перевоспитания в здоровой крестьянской среде». Отсюда и методика: казармы, четкая структура (отделы, ядра, четы, дружины, задруги), маршировки. И два часа после работы — изучение «Принципов». Плюс везде «слушатели», следящие за «разговорчиками».

Тут, правда, напряглись «великие силы». Сами по себе идеи Стамболийского, коль скоро он на дух не переносил «общественной собственности» и нещадно щемил коммунистов, их не волновали, но вот явная милитаризация общества, пусть и на трудовой лад, пугала соседей Болгарии, опасавшихся возрождения болгарской армии. А поскольку неприятности на Балканах победителям были совершенно не нужны, «крестьянского царя» одернули, и он слегка сдал назад: срок сократили, «соплякам и слюнтяям» назначили сумму «откупа», а профессуру, юристов и прочую «гнилую интеллигенцию» от обязаловки освободили вообще, при условии что они «не станут осуждать новые установления».

А новые установления, появляясь, шокировали многих. Ибо речь шла хоть и не об отмене (это ни-ни!), но пересмотре самого понятия «частная собственность», которое должно было совпадать «с требованиями достоинства и свободы человека в соответствии с его вкладом в копилку потребностей общества». Частная собственность, будучи «справедливо выравнена», должна была составить материальную основу «истинной демократии достоинства».

Перераспределять предполагалось «тотально, тремя тропами»: «между личностями» (тут мягко: пусть богатые слегка поделятся), «между сословиями» (а то ведь «услужающие» слишком зажрались), но главное — «между городом и селом», что предполагало перевод крестьянства в статус «главного сословия» и, следовательно, гегемона (экономического, а на основе этого — и политического). Иными словами, «дети» целились выполнить самое главное, пусть и не сформулированное требование «отцов».

И грянул шквал законодательных инициатив, тотчас превращавшихся в законы. В первую очередь был принят закон «О трудовой земельной собственности», то есть об изъятии «необрабатываемых излишков земли» в пользу государства, с почти нулевой компенсацией по довоенным ценам и формально «для справедливого наделения беженцев». Разъяснений, понятно, никаких, но всем всё ясно: изымали землю запустевшую или купленную у обедневших крестьян «впрок».

Сразу вслед за тем — закон об аграрной реформе. Теперь уже без всяких ограничений: все, кто продал свою землю, получали ее назад — по тем же символическим ценам. А у кого своей земли не было или ее было мало, могли легко и крайне дешево купить в рассрочку, но без права продавать, дарить или закладывать кому-то, кроме государства. Иными словами, «вечная аренда» без отягощения.

А далее — налоговая реформа, в рамках которой налоги с «кормящего сословия» уменьшались в несколько раз, зато налоги с «услужающих» (закупочных фирм) повышались кратно. Ну и дальше — мелочи, типа закона «Об отчуждении зданий в пользу государства или местного самоуправления», предусматривавшего изъятие недвижимости, кроме построек, где живут сами хозяева, и построек, которые хозяев кормят (но не кафе и не отелей — те подлежали изъятию). Компенсации? Безусловно. Но опять же по довоенным расценкам.

С Конституцией, 67-я статья которой гласила, что «права на собственность — неприкосновенны», а любое (статья 68) изъятие собственности «ради пользы государства или общества» возможно лишь при обязательной «справедливой и предварительной компенсации с согласия владельца», такие новеллы не согласовывались никоим образом. Да и сам БЗНС, официально именовавший себя «сословной организацией, выражающей интересы крестьянского сословия», по сути, в соответствии со статьей 57, где утверждалось, что «граждане Болгарии равны в правах все. Деление на сословия в Болгарии не допускается», был антиконституционен, а стало быть, незаконен, но...

Но все эти бумажные мелочи и Стамболийскому, и Даскалову, и прочей элите «земледельцев», уже чуявшей сладкий запах ничем не ограниченной власти, были глубоко и от всей души до лампочки. Прочно зажав в кулаке запуганное Народное собрание, они уже не особо скрывали, что ведут дело к «Революции Достоинства» — к «улучшению» (а по факту — закланию) Тырновской Конституции, самой священной коровы болгарского общества. А заодно — и к ликвидации монархии как «высшего арбитра»; для начала предполагалось лишить царя полномочий главнокомандующего, права назначать военного министра и вообще влияния на армию, под тем благовидным предлогом, что «монархия — виновник войны, и ее следует превратить в блестящий символ, чтобы впредь такого не повторилось».

Проблема оставалась лишь одна: чтобы делать такие резкие пируэты, нужно было иметь точку опоры более прочную, чем митинги. И правительство издало указ о формировании «общественных комиссий», задачей которых стал «контроль над действиями местных властей ради предотвращения волокиты и коррупции путем гражданского протеста и воздействия вплоть до гражданского ареста». При крайне широкой трактовке понятий «протест и воздействие вплоть до...» дела, в случае чего, возбуждались только в отношении городских комиссаров, а для сельских «гражданских активистов» всегда находились смягчающие обстоятельства. Эти абсолютно неконституционные структуры вскоре стали органами параллельной власти. А власть пахнет вкусно, и...

И на запах потянулись уловившие ветер крестьяне, вступая в «дружбы» целыми селами. К весне 1923-го партбилетами БЗНС обзавелись свыше трехсот тысяч человек, а чтобы «кормящих» никто не обижал, в каждом селе имелся отряд «Оранжевой гвардии», вооруженный уже далеко не только топорами и вилами и готовый в любой момент, если родная партия позовет, идти в Софию на помощь «сопаджиям» Даскалова.

Эта «гражданская поддержка», помноженная на твердое большинство в Народном собрании и гарантию победы на любых выборах, вдохновляла шефа БЗНС максимально ускорять темп. Но всем остальным, кроме мало что смыслящих «кормящих», происходящее нравилось всё меньше, и вечер стремительно переставал быть томным.

Возможно, будь Александр Стамболийский человеком иного склада, многое далее пошло бы иначе. Но он был таков, каков был, — сибарит с манией величия, и ничто человеческое ни ему, ни его окружению чуждо не было. Так что сама логика событий несла его к установлению диктатуры, имеющей еще и тот плюс, что при диктатуре, если диктатор — ты, можно свободно вознаграждать себя за годы страданий во имя народа. Поэтому вожди зажимали гайки.

С оппозицией не считались вообще, разве что давали покричать с трибуны, но если кто-то из «тухлых тилихэнтов» позволял себе лишнее, его просто снимали и выносили — и это было в порядке вещей. Однако понемногу и партию превращали в набор винтиков. Специальные «Правила» резко ограничили права функционеров, напрямую подчинив их руководству: партийный суд, назначаемый ЦК, решал дела «в свете интересов шефа», а депутаты фракции обязаны были не только голосовать, как велят, но и выступать по заданным шпаргалкам.

Такое, разумеется, пришлось по нраву не всем, даже в руководстве. Многие предпочли бы красиво и лояльно сотрудничать с «социально близкими» партиями, но авторитет шефа давил любое несогласие. А помимо прочего, партия, от раза к разу всё красивее «делая» выборы и держа в руках все нити, постепенно подменяла собой государство. С 1921 года ЦК самостийно менял кабинеты, поручая шефу формировать новые и не обращаясь к царю даже pro forma[104].

Бориса явочным порядком лишили всех прав и почти изолировали, а сам он, сознательно (очень по-отцовски) уклоняясь от конфликтов, тем не менее болезненно воспринимал положение «безмолвного соучастника художеств правительства», мнением монарха подчеркнуто пренебрегавшего, тем паче что премьер любил под настроение чесать эго, хамя Его Величеству.

В сущности, если подходить к вопросу без учета субъективного фактора, политическая логика в сюжете была. Характерное для Болгарии отставание изрядно традиционного общественного сознания от либеральнейшей, лучшей в Европе Конституции неизбежно влекло явление на авансцене «сильных рук», модерировавших ход развития. Таков был Стамболов, таков был, с поправками на методы, и Фердинанд.

А вот Борис, при всех задатках, в тот момент был еще слаб, неопытен, да и люди, которых он понимал, слетели с мостика, а наладить контакт с «земледельцами» невозможно было просто потому, что царь считал их «опасными авантюристами», а они царя — «ненужной помехой». И действуй «земледельцы» хотя бы вполовину так эффективно, как, черт побери, умели когда-то действовать Стамболов или первый Кобург, вполне вероятно, мало-помалу их единовластие было бы признано обществом. Но ничего у них, как ни старались, не получалось. Красивые экономические прожекты, пусть и составленные неглупыми людьми, вяли на корню — Репарационная комиссия слишком крепко сидела на болгарских финансах. Попытки приподнять свой престиж за счет хотя бы внешней политики тоже заканчивались пшиком: при всем том, что Стамболийского в Европе терпели, ибо он был против большевиков, его, со всеми этими идеями «третьего пути», тем не менее считали «парвеню и казусом», не особо привечая. А если всё же принимали, то с неуклонным напоминанием: Болгария — страна побежденная и, стало быть, должна знать свое место, — полноценные отношения с ней возможны только тогда, когда все победители, от мала до велика, ее простят, и никаких компромиссов быть не может.

В итоге чередой шли провалы. Попытка как-то добиться выхода к Белому (Эгейскому) морю (ведь обещали же хотя бы «экономический» выход, то есть льготы в портах) не удалась. Хлопоты о предоставлении болгарам Западной (бывшей болгарской) Фракии хотя бы в качестве культурной автономии закончились ничем. Визиты в Геную (1922-й) и Локарно (1922-1923-й), заранее поданные официозом как «прорыв дипломатической блокады», что называется, лучше бы не состоялись: к болгарам там отнеслись с таким подчеркнутым пренебрежением, что Стамболийский, человек тучный, слег на неделю.

Единственным лучиком в полном мраке было потепление отношений с Югославией (будем уж называть ее так): в 1920-м Белград аккуратно намекнул, что готов подумать о восстановлении дипломатических отношений в полном объеме, и «крестьянский царь» пошел на контакт мгновенно, но...

Нет, нельзя сказать, что это было ошибкой. Шанс упускать в самом деле не следовало — регулярную армию, согласно миру в Нёйи, сокращали, а на наемную не хватало денег, и ситуация на границах не радовала. Но потепление отношений с «великосербами» было чревато. Не с точки зрения недовольства в БЗНС — к национальному вопросу «земледельцы» относились спокойно, а сам Стамболийский и вовсе полагал себя «югославом» (в смысле «южным славянином»). И даже не с точки зрения неизбежной критики со стороны оппозиции (на нее он плевать хотел). Дело в том, что такую новость очень серьезно, с недобрым интересом встретила Организация.

Мы давно не говорили про ВМРО, и не без причин. На фоне событий судьбоносных, связанных с битвой «великих сил», она затерялась, завертелась в смерчах войн, став одной из пешек на Большой Доске. Но буря улеглась, и по ее итогам оказалось, что «македонский вопрос» по-прежнему кровоточит — особенно в землях, захваченных Белградом, где процесс сербизации шел на всех парах. Опасно было называть себя не только болгарином, но и (такое раньше не возбранялось) македонцем. В крайнем случае допускалось «южносерб», но просто «серб» — еще лучше.

Никаких болгарских (македонских) названий. Никаких болгарских (македонских) газет, а тем паче книг. Никакого болгарского (македонского) языка в школах и присутствиях. О партиях и речи не было. Имена и фамилии переписывались на сербский манер, и хотя какой-нибудь Петр Иванов, в принципе, мог отстоять свое право не превращаться в Петара Йовановича, смельчака заносили в полицейские списки как потенциально неблагонадежного, А ребенка своего он уже Петром назвать не мог — Церковь получила список допустимых имен для крещения «в сербском варианте».

В общем, труба звала, и Организация восстала из пепла. Ее делегаты — из тех, кто с револьвером по горам не бегал, съездили в Версаль попросить у победителей справедливости, но тщетно, и постаревшим «людям дела» пришлось вновь седлать своих Росинантов[105] (благо, молодые, очень обиженные на весь мир санчо пансы, для которых старики были легендой, вились вокруг ветеранов роем).

Восстанавливались трудно, болезненно. Структуры практически исчезли, а строить — это вам не ломать. Впрочем, эту историю, саму по себе очень интересную, но не к месту, оставим в стороне и ограничимся тем, что в 1920-м Организация, не считая всякой мелочи с «особым подходом», разделилась на два лагеря: «автономисты» (ВМРО) и «федералисты» (МФРО).

Сторонники «федерации», во главе с легендарным Тодором Паницей и рядом других живых мифов (их еще называли «левыми»), полагали, что бороться следует за «независимую Македонию в составе будущих Федеративных Балкан», и считали, что такая федерация рано или поздно возникнет. До тех же пор, говорили их лидеры, не следует лезть на рожон, а следует как-то сотрудничать с властями тех государств, куда занесла судьба. И в этом их взгляды совпадали с позицией первых македонских коммунистов.

Однако в полностью завершенном виде такой курс вел к признанию того, что македонцы все-таки «не совсем болгары». И даже слабый намек на этот вывод делал их врагами «правых» — не менее легендарных Тодора Александрова и Александра Протогерова, твердо, как и раньше, уверенных в том, что «Македония це Болгария», объединение с которой неизбежно. Ибо «кто за Вардаром скажет "Я не македонец", режь тому язык, кто скажет "Я не болгарин", режь тому голову». И точка. А пока суд да дело, нужно создавать автономию в составе Болгарского Царства — в Пиринском крае — и присоединять к ней остальные земли «третьей сестрицы», параллельно по максимуму мешая соседям проводить сербизацию. Ну и, соответственно (как встарь, против турок), — рейды через границу.

Тодор Александров

Такая разница взглядов, естественно, влекла за собой идейные споры, и лидеры ожесточенно дискутировали.

Но поскольку аксакалы были людьми предельно конкретными, каждый с биографией и безмерным ego, и главным аргументом в идеологической борьбе считали количество стволов, а главное, поскольку за словами стоял вполне деловой вопрос, кто какую территорию будет контролировать, в полевых условиях перепалки зачастую переходили в перестрелки с «двухсотыми» и «трехсотыми»[106].

Несложно понять, что обе заинтересованные столицы старались в этой мутной воде ловить золотую рыбку, и что ставку делали на «федералистов», надеюсь, тоже очевидно. Белград, тративший огромные деньги на содержание в Македонии «сил правопорядка» (четыре дивизии и 15 тысяч жандармов, не считая «великосербских» боевиков), в общем не возражал против того, чтобы македонцы (не болгары же, это главное!) были отдельным народом в составе единого «южнославянского королевства», и даже подкидывал «федералистам» средства на «борьбу с болгарскими бандитами».

Ровно то же делала и София: команда Стамболийского считала себя «в узком смысле болгарами, в широком — югославами», хотела сблизиться с Белградом и, что тоже важно, боялась «автономистов», традиционно связанных со «старыми партиями» и военной кастой царства. Так что споры в кафешках понемногу изжили себя, пришло время более убедительных доводов...

Поздней весной 1922-го мосты были сожжены. Получив согласие ЦК БЗНС на фактическое установление своей власти в Пиринском крае в обмен на «успокоение ситуации» и контроль над границей, контролировать которую официальными средствами у Софии не хватало сил, «федералисты» заняли несколько городков края и начали отстреливать представителей ВМРО — как на болгарской, так и (при полной благожелательности Белграда) на югославской территории.

Ответ не замедлил. 22 августа Тодор Александров, заручившись полной (хотя, конечно, негласной) поддержкой всех оппозиционных партий Болгарии и всех «войсковых братств», подписал «Циркуляр № 333». Пиринский край был объявлен «государством в государстве»; Македония по ту сторону — «оккупированной зоной»; и там и там учреждалась сеть «полицейских и судебных органов, а также представительства налоговой службы». Особым пунктом «всем вооруженным силам Организации» предписывалось «уничтожать предателей, продавших болгар Македонии сербскому врагу».

И началось. По-крупному. 16 октября более тысячи «автономистов» заняли город Неврокоп, причем местный гарнизон, вопреки приказам из Софии, сопротивления не оказал, за пару часов до начала акции уйдя в горы «на учения». Действовали быстро и четко. Собрали митинг (население поддержало), сожгли «земледельческий» клуб, дома и магазины активистов БЗНС, а когда к городу, подчиняясь истерическим воплям правительства, все-таки подошли войска, ушли, дружелюбно попрощавшись с офицерами, обязанными их остановить, но вместо того отдававшими отступающим честь.

Скандал был страшенный. Официоз вопил о «пэрэмоге»[107] и «полном уничтожении бандитов», но над этой версией в маленькой Болгарии, где все всё знали, смеялись в голос, тем паче что в Пиринский край вполне открыто (а как скроешь?) поехала парламентская делегация с заданием найти «полностью уничтоженных» и попросить их больше так не делать.

А параллельно — Стамболийский был с гонором — «федералистам» и «оранжевым гвардейцам» пошло указание действовать как можно активнее, и в течение нескольких недель в «нехорошей зоне» погибло несколько авторитетных воевод, подчинявшихся Тодору Александрову. Тот, разумеется, рассердился — и 4 декабря «регуляры» ВМРО, нарастив количество за счет местного «запаса», захватили Кюстендил, оплот «федералистов» Пиринского края.

Далее всё по науке. Администрацию — под арест, назначили коменданта, на высотах вокруг города установили пулеметные точки. Гарнизон, достаточно сильный, вновь не сделал ни выстрела; на учения, правда, не ушел, но, согласно рапорту коменданта, бойцы «страдали болезнью, вызванной принятой накануне недоброкачественной пищей».

На сей раз гуманности не случилось: публично, под аплодисменты собравшихся с цветами жителей, расстреляли восемь «предателей», особо активно обижавших население, сколько-то выпороли и запугали до полусмерти. А правительство опять громко пукнуло: поскольку спешно свезенные «оранжевые» бойцы, в иных случаях очень крутые, атаковать упрямо не спешили, просить «полностью уничтоженных» уйти из города поехал аж военный министр — и убедил-таки, но с большим трудом и очень, очень не даром.

Чья власть после таких воспитательных мероприятий установилась в крае, думаю, понятно, и у сторонников правительства начался тихий час. Впрочем, они вели себя хорошо, а потому их особо и не трогали. В основном добивали мечущиеся по горам, по долам четы «федералистов», а кроме того ходили за речку, атакуя югославские гарнизоны, блок-пост и «новые поселки», где Белград расселял сербов, ветеранов войны, в качестве, как сказали бы поляки, «осадников».

Народ был не слабый, совсем не без оружия и не без навыков обращения с ним, но помогало мало: скажем, в январе 1923 года небольшой отряд «автономистов» после пяти часов боя (потери 25:3 в пользу нападавших) занял «новый поселок» Кадифаково и прочитал населению лекцию о вреде проживания в чужом доме. В ответ сербские власти устроили «репрессалию», выборочно расстреляв в окрестных селах 50 болгар из так называемого предположительного списка. После чего...

Впрочем, думаю, и так понятно. А потом, в марте, после очень долгих и сложных переговоров сбылась-таки мечта Стамболийского: в Нише подписали первое после войны полноценное соглашение с Югославией по пограничным вопросам, согласно которому стороны взаимно обязались уничтожать «бандитов». И Тодор Александров, по всем воспоминаниям крайне немногословный, узнав, прокомментировал новость кратко: «Не хотел верить, но эти люди всё же предатели. Ладно...».