Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

Часть 1. МЫ НАШ, МЫ НОВЫЙ МИР ПОСТРОИМ

И...

И начали. Очень решительно и всерьез. Прежде всего, поменяли Регентский совет, назначив при маленьком царе новых смотрящих — одного коммуниста и двух «приличных», но послушных общественников. С матерью, обсудив, разлучать, правда, не стали, хотя мнения звучали всякие.

Затем начали «разрушать до основанья». Жандармов разогнали, полицию распустили, узников «старого режима», не глядя, кто за что сидит, выпустили. Создали Народную милицию из числа бывших партизан и дали ей неограниченные права по «предотвращению попыток фашизма поднять голову». А главное, сразу же сделали всё, чтобы война с Рейхом не осталась «символической», обозначив первым пунктом программы, озвученной 17 сентября, «войну до победы против гитлеровской Германии».

Началась массовая мобилизация добровольцев, и уже в первых числах октября 1-я Болгарская армия пошла в бой. «Многие солдаты и офицеры, — сообщали в штаб Толбухина люди в погонах, посланные контролировать войска, — не понимают освободительных целей войны Болгарии против Германии», и тем не менее в январе-феврале следующего года у реки Драва болгарские части все-таки отразили немецкое наступление, потеряв до трех тысяч душ убитыми.

Всего, к слову, болгар до окончания войны (включая Балатонскую операцию) пало около восьми тысяч, но политически их гибель была более чем оправдана: уже 28 октября союзники (не без заступничества СССР) подписали с Болгарией перемирие, и это означало, что Третьей Катастрофы, скорее всего, не случится. Конечно, вывод войск из Фракии и Македонии, конечно, согласие платить репарации и т.д., но в общем, как отметил вышедший из тюрьмы и ставший в отсутствие тов. Димитрова самым главным тов. Костов (Папуасом называть его больше не будем), условия были «благоприятные».

И хотя тов. Димитров из Москвы уточнил: «Сравнительно, конечно, благоприятные», с тем, что «за разбитую посуду нужно платить», не спорил никто. Не с чем было спорить. Да и не с кем. Оставалось только снижать цену, и София, вписавшись в войну на стороне очевидного победителя, как минимум улучшила позиции для переговоров об окончательном мире.

Внутри страны тем временем ломали «наследие тирании». С постыдным запретом партий тут же покончили, разрешив все входящие в Отечественный Фронт. Остальные запретили, оптом — как «недемократические». И начали искать себя в новых обстоятельствах, естественно ругаясь и перетягивая одеяло каждый на себя.

Всем партиям хотелось стать массовыми. Даже как бы элитарное «Звено», понимая, что время «одиноких гениев над жалкой толпой» минуло, гостеприимно открыло двери «всем лучшим людям страны, кому дорога демократия», силою вещей превращаясь в прибежище «приличных», потерявших привычные загончики. Примерно в ту же дуду дудели и меньшевики (будем теперь называть их эсдеками), приманивая кого угодно «из числа народной и антифашистской интеллигенции».

В партии эсдеков, правда, еще и ругались между собой: кто-то считал, что некто Чешмеджиев не имел права, не представляя партию — от себя, без согласований, участвовать в перевороте, но основная масса справедливо решила, что раз некто Чешмеджиев взял банк, стало быть, теперь он и есть партия (к слову сказать, одна на всю Болгарию требовавшая сразу строить социализм, но не тот, который в СССР, а «мирный, эволюционный, конституционный и демократический»).

Наращивали мясо и «земледельцы», и тоже бранясь до хрипа: один огрызок некогда могучего БЗНС вошел в Отечественный Фронт и сел на коня, второй, пойдя за Муравиевым, угодил в «фашисты», — но возвращать былое влияние в крестьянской стране, требуя вернуться к «аграризму» (крестьянской кооперативной республике на базе «сословной демократии»), склока не мешала, тем паче что возглавил «правильных оранжевых» вернувшийся из Каира д-р Гемето, репутация которого реяла выше гор. Хотя, конечно, плотные-плотные связи с сэрами в стране, на 75 процентов принадлежавшей СССР, ничего хорошего не сулили, однако об этом пока что никто не думал.

Реально же самой демократической — без ориентации на «лучших людей», без призывов к какому-то не всем понятному «социализму» прямо сейчас, без деления на «сословия» — оказалась, как ни странно, БРП, стоявшая за собственный «национальный путь к обществу социальной справедливости», то есть почти за то же, за что и эсдеки, но мягче, корректнее, постепеннее, общими усилиями. И, что важно, — без тупого подражания советской модели, справедливо считая, что «Большой скачок» глуп и опасен. Иными словами, они шли в русле дискурса, очень модного в то время, когда не только коммунисты и социалисты, но даже самые отпетые либералы заметно «розовели» — вплоть до Рузвельта, считавшего, как известно, что «мир идет к тому, чтобы быть после войны гораздо более социалистичным», и тов. Сталина, которому в тот момент (эйфория неизбежной победы была велика) конструкция «народной демократии» с участием традиционных политиков казалась вполне жизнеспособной и позитивной.

Вместе с тем, поскольку всем было ясно, что в главной силе именно «красные», их ряды всего за пару месяцев выросли в 20 раз, с тринадцати тысяч членов до двухсот пятидесяти тысяч. Ну, правда, качество подгуляло, но это пока что мало кого беспокоило: «партнеры» боролись за количество.

Демонстрация в поддержку Отечественного Фронта

И вообще — боролись. Между собой — относительно корректно, ибо ж кругом враги, зато всех прочих оттирая в сторону руками и боками, потому что нефиг, сразу надо было в общак вписываться, а не когда припекло, на готовенькое.

Окончательный запрет всех «недемократических» (то есть «почти фашистских», а значит, «фашистских», потому что фашизм «почти» не бывает) партий закрепили в Декларации руководств партий Фронта 12 октября: ни одна партия, не пожелавшая войти в состав до 9 сентября, пусть и не надеется. Ни «радикалы», ни либералы, ни демократы, ни даже «не те оранжевые».

И неважно, что «боролись с режимом». Не так боролись, а стало быть — «своеобразные профашисты». В целом. Но если кто-то хочет индивидуально, милости просим — при условии доказанного участия в борьбе и (обязательно!) личного участия в «народном вооруженном восстании».

Естественно, такой подход многих неприятно удивил. Лидер «не тех оранжевых» Димитр Гичев даже явился к новому премьеру выяснять, с какой стати он, три года отбывший в лагере за антифашизм и даже уговаривавший Муравиева не делать глупости, теперь стал «фашистом», — но внятного ответа не получил. Не могли же ему прямо сказать, что раз парламента нет, а его роль играет Национальный комитет Отечественного Фронта (НК ОФ), то пускать к себе чужих нет никакого резона.

Но что интересно, «красные» тут оказались не крайними. Как раз БРП против «расширения» не особо возражала, зато демократы — и «звенарь» Кимон Георгиев, и эсдек Григор Чешмеджиев, и «земледелец» Никола Петков, что называется, уперлись рогом. Более того, они всячески противились расширению представительства в НК ОФ собственных партий, потому что в таком случае у руля появились бы дополнительные конкуренты, а на фига?

Склоки сверху перекидывались и к подножию пирамиды, где власть подминала под себя местные комитеты Фронта. То есть начальство-то назначала София (какие выборы — чай, не при «монархо-фашизме» живем!), но мнения комитетов тоже нельзя было не учитывать: люди-то боевые, вооруженные, а к тому же свои, «красные».

Да вот беда: это сердило «союзников», и они требовали «паритета», громко и обиженно указывая, что «налицо очень странное понимание руководящей роли партии, которое мы считаем крайне пакостным. В руках слабокультурных и неокрепших марксистов оно может легко выразиться в партийной тирании корыстолюбия и властолюбия, на чем мы, "земледельцы", уже больно обожглись во время нашего правления».

В общем, объективно: и народ у «красных» был не шибко культурный, и одеяло они откровенно тянули на себя, но тем не менее коммунисты на такие «враждебные выпады» обижались, хотя и признавали, что задирать нос нельзя, и старались объяснять это активистам на местах, тем паче что и Москва категорически запретила учинять что-то типа «Вся власть Советам!». Избегать подобного тов. Сталин обещал сэру Уинстону, а тов. Сталин слово держал, и комитетчиков пришлось уговаривать, растолковывая, что лозунг про власть Советов — неправильный, «левацкий», а начальству надо помогать.

Однако по сравнению с грызней за портфели всё это были цветочки. Там шило шло на мыло столь яростно, что Москва, желавшая видеть новый кабинет чем скорее, тем лучше, всерьез беспокоилась, и была права: когда слоников наконец расставили по полочкам, оказалось, что народное правительство, как грустно отметил «красный», но умный Добри Терпешев, «состоит не из лучших людей».

Впрочем, не будем судить строго: из шестнадцати министров только трое раньше имели дело с реальной политикой, да еще двое побывали депутатами — в статусе безнадежных «заднескамеечников». Теперь, дорвавшись до вершин и считая себя способными на великие дела, они рвались свершать, но не умели почти ничего. Правда, и погрязать в коррупции не собирались, но в столь непростые моменты этого, согласитесь, мало.

Впрочем, как-то работали. В основном — на «дальнейшее укрепление народной власти», в частности озаботившись увольнением «фашистских и профашистских элементов» из школ и вузов. Естественно, по инициативе «красных», но в этом «союзники» охотно шли партнерам навстречу.

Хотя уже звенели и первые звоночки. Скажем, д-р Гемето — человек откровенно британский — уже как глава БЗНС считал, что «коммунисты полезны, но в малых дозах», а «вторично спасти народ и государство должно земледельческое движение», то есть требовал возвращения к идеалам Александра Стамболийского с его мечтой о «крестьянской республике». Авторитет д-ра Гемето был огромен, поддержка — в крестьянской-то стране! — не меньше, а лозунги типа «Мир, хлеб, народовластие!» крайне раздражали ЦК БРП и Москву, поскольку могли стать для населения очень реальной альтернативой «красному проекту», тем паче что «каирский сиделец» вовсю наводил мосты с лихими вояками из «Звена», у которых тоже имелись претензии. А там уже рукой подать было до блока внутри Фронта и, значит, до вывода БРП на роль не героя-любовника, а резонера.

Конечно, при поддержке советского командования «красным» ничего не стоило бы удержать власть, но в имеющейся обстановке позволить себе потерять демократическую ширму они не могли, да и Москва напрямую запрещала. В итоге в конце ноября грянул кризис, и очень неприятный, потому что в центре скандала оказался Дамян Велчев, «автор сценария» 9 сентября и военный министр по квоте «Звена».

На самом деле — ничего неожиданного. Армия «красным» была нужна, но «красные» армии боялись. Вернее, боялись офицерского корпуса с его жестким корпоративным духом, в связи с чем, как только слегка укрепились, начали чистки, в конце октября выкинув из рядов 17 генералов, 45 полковников, а всего 746 человек, и наметив на увольнение еще 687 — почти треть «золотопогонников». Десятки «вычищенных» арестовали — естественно, как «фашистов», каковыми, впрочем, многие и были (а если и не были, то уж точно «красным» не сочувствовали).

Свято место, конечно, не бывает пусто. В осиротевшие роты и батальоны пришли партизанские воеводы с морем заслуг перед партией, но в основном без хотя бы среднего образования. Такая ретивость поначалу даже вызвала неудовольствие Москвы, понимавшей, что полуграмотные курбаши, дай им волю, накомандуют на фронте так, что пять Толбухиных исправлять замаются. Вполне вероятно, дело решили бы по-тихому, но Дамян Велчев терпеть не умел и не любил, зато интересы военной касты ставил превыше всего. Ну и...

Ну и издал приказ, в целях «сохранения боевого духа армии» запретив под каким угодно предлогом арестовывать военных, находящихся на фронте или вернувшихся оттуда. А через пару дней, 23 ноября, представил премьеру Георгиеву проект постановления об амнистии «всем военнослужащим, совершившим политические преступления перед народом, но участвовавшим в войне против фашистской Германии» с учетом «обстоятельств, в которых они действовали, как смягчающих вину».

В сущности, ничего страшного: предложение по факту означало, что офицерам, «виновным» перед бывшими партизанами (а «виновными» считались многие), будет дан шанс «искупить кровью». Это, естественно, повышало их лояльность к режиму, которому они не доверяли, — и Георгиев, сам птица того же полета, ясное дело, не возражал, министры-коммунисты — тоже. «Постановление № 4» обрело силу закона, после чего Велчев тут же издал секретный приказ по армии, давший офицерам право на сопротивление при попытке ареста.

Вот только теперь, после принятия постановления, возникла реальная возможность столкновения армии с Народной милицией, исполнявшей указания ЦК БРП, — и «зарубежные» отреагировали мгновенно, велев тов. Костову и Антону Югову, новому главе МВД, немедленно восстановить статус-кво, а если будут сложности, просить о помощи Союзную контрольную комиссию, то есть советское командование, которое не откажет.

Брыкаться в такой ситуации ни буйный Дамян, ни тем более дрессированный Кимон не решились. Напротив, они поспешили заверить тов. Бирюзова, что «военный министр не имел намерений выступить против коммунистов или осуществить переворот» и готов делать что велят. Костов же велел «усилить позиции коммунистов в армии», введя институт «помощников командиров» — или, если проще, политруков с расстрельными полномочиями.

А затем, играя на добивание, организовали кампанию по разоблачению «контрреволюционных элементов, проникших в армию», лично Велчева не шельмуя, зато обвинив опасного (ибо на его фоне ручной «фронтист» Чешмеджиев был никем и ничем) д-ра Гемето в «создании пораженческих настроений в офицерском корпусе, возможном замысле военного переворота и попытке разрушить единство Отечественного Фронта».

В итоге «Постановление № 4» отменили как политически ошибочное, а лично Дамяну разъяснили, что он вступил на скользкую дорожку, которая к хорошему не приведет. Когда же — очень кстати — в Софии и еще нескольких городах группы вооруженных офицеров попытались освободить арестованных коллег, попытку пресекли советские части, после чего тов. Костов, объявив об «опасности фашистской реставрации и "венгерского варианта"», от имени ЦК БРП заявил: «Каждый, кто попытается помешать Отечественному Фронту, кто будет строить заговоры против него, пусть не ждет пощады».

Итак, первый раунд «красные» выиграли. Не без труда, не вполне сами, но тем не менее. Однако умные люди в Москве, защитив своих протеже, но разобрав полеты, остались выводами весьма недовольны и сочли необходимым устроить небольшую, сугубо братскую порку.

«Коммунисты держат очень высокий тон, — посетовал 13 декабря тов. Сталин в беседе с тов. Димитровым. — "Звенари", как нам известно, поговаривают об уходе из правительства. Можем ли мы допустить это? Нет, допустить этого мы не вправе. В настоящий момент следует избегать правительственного кризиса. Мы далеко не так сильны, чтобы диктовать свою волю союзникам, особенно сейчас, накануне принципиально важных мероприятий...». После этого напуганный тов. Димитров немедленно телеграфировал тов. Костову: «Настоятельно советую, соблюдая твердость, впредь быть более умеренными, проявлять максимум гибкости по отношению к союзникам, избегать агрессии, не выносить напоказ руководящую роль коммунистов. В настоящий момент следует избегать правительственного кризиса. Мы далеко не так сильны, чтобы диктовать свою волю союзникам, особенно сейчас, накануне принципиально важных мероприятий».

И следует отметить, что таки да: мероприятия, накануне которых БРП не стоило диктовать свою волю союзникам, действительно были принципиально важны...

Из песни слова не выкинешь. А песня грустная. Велик соблазн обойтись десятком дежурных фраз, но нельзя. Раз уж взялся за гуж — куда денешься. Так что пойдем дальше — спокойно, аккуратно, как в прозекторской, с минимумом личных оценок и максимумом цитат.

Ab ovo[164]: любая насильственная смена власти кровава. В условиях гражданской войны — вдвойне. В условиях, когда сопротивляться победившей стороне не может никто, — втройне. А если к тому же все структуры рухнули и власть на местах олицетворяет человек с ружьем — вдесятеро. Так что не стоит удивляться тому, что сразу после 9 сентября полилась кровь. Даже не по приказу, но потому, что стало можно, а озверения накопилось с горкой.

Истоки понятны. Гражданская война, пусть вялотекущая, но в самых жестоких формах, создала все предпосылки. Желающих мстить было более чем достаточно, и если партизаны со стажем, по крайней мере, имели некие внятные мишени, то бойцы летнего — 1944 года — призыва отрывались по полной, просто сводя все счеты и вспоминая все обиды, вплоть до «неуда» в дневнике, злобы из-за девушки или отказа налить ракию в кредит. А многие еще и доказывали ретивостью надежность.

Ко всему прочему, психология нелегалов, по 10-20 лет просидевших в подполье, приобрела особый характер. Они ненавидели всех, кто их хоть как-то задел, вели скрупулезные списки оскорбителей, засчитывая всё, вплоть до карикатур, — и теперь, став солью земли, по этим же спискам отводили душу, начав с тех, кто даже не знал, что надо прятаться.

Так что в самую первую очередь «обнуляли» даже не «сатрапов тирана», а бедолаг типа слишком убедительного, однажды недобитого журналюги Данаила Крапчева, забитого ногами прямо на дому, и совершенно аполитичного, но ехидного шаржиста Райко Алексиева, позволявшего себе «в неподобающем виде» изображать тов. Димитрова. Этот бедняга, к слову, просто не верил, что ему грозит опасность, заявляя: «Я же не политик, я всего лишь шутник», и понял, как жестоко ошибался, только тогда, когда им занялся лично «главорез» Лев Главинчев.

Короче говоря, «в первые дни революции спонтанно, по собственной инициативе революционеров были зачищены наиболее злостные враги», оказавшиеся в руках коммунистов. Так 13 сентября, основываясь на информации из Софии, сообщил тов. Сталину тов. Димитров. Правда, с добавлением: «Но теперь за дело взялись правоохранительные органы. Министр юстиции работает над созданием национальных судов и следственных комиссий», но в этом он лукавил: расправы продолжались, и даже арест Народной милицией (в общем, теми же боевыми группами, только с мандатами) не гарантировал, что задержанного доведут дальше ближайшей канавы.

25 сентября тов. Димитров проинструктировал Софию: «Проект закона о Народном суде готов — это хорошо. Но пока он не принят, есть еще время для неявного искоренения наиболее вирулентных врагов нашими "внутренними тройками". Ускорьте темпы. Контрреволюцию следует обезглавить быстро и решительно». «Так точно!» — откликнулись товарищи, и в тот же день «Работническо дело» опубликовало статью «Отмщение» с призывом: «Стреляйте метко, режьте надежно!», после чего аж десять дней резня набирала обороты, и 1 октября тов. Димитрову поступил рапорт: «Трудимся успешно. Поскольку Народные суды начнут работать не раньше чем через неделю, революционная чистка продолжается».

Сколько народу, включая ни к чему не причастного, пострадало тогда, неведомо. По официальным данным, только «двухсотых» — свыше десяти тысяч, что (по официальным же данным, неофициальные трогать не будем) в сто раз больше «июньского террора» 1923 года, впятеро — «зачисток» при подавлении Сентябрьского восстания и в двадцать раз круче «цанковского разгула» после взрыва в соборе.

В какой-то момент такой расклад начал нервировать братьев во Отечественном Фронте. Пошли жалобы советскому командованию и в Москву, — и Москва, не желая подставляться под возмущение Лондона, нахмурилась, вынуждая тов. Димитрова извиняться и уточнять: «Некоторая неудовлетворенность наших союзников решительными мерами по ликвидации фашистских агентов принята к сведению. Надеюсь, в течение недели нам удастся начать чистку на законных основаниях, тщательно и с полным соблюдением формальностей. Однако еще несколько дней полностью успокоить народ не сможем».

А поскольку в неделю не уложились, праздник продолжался и после официального приказа милиции приводить арестованных живыми и воздержаться от «конфискаций имущества без расписки», в итоге затянувшись — правда, но нисходящей — месяца на два.

И тем не менее все-таки по нисходящей. Просто потому, что или стихия — или государство, а к тому же еще и уголовники пользовались случаем. Так что 30 сентября правительство, по предложению Кимона и уже без «красных» проволочек, утвердило наконец закон «О Народном суде». Произошло это вопреки всякой Конституции, но ее — спасибо тому же Кимону — «заморозили» 10 лет назад и потом — спасибо Борису — так и не «разморозили». Да и не шокировало это никого, ибо такое уже проходили.

Была, скажем, «Третья палата» — особый суд времен Стамболийского, формально существовавший для того, чтобы «наказать политиканов», виновных в национальных Катастрофах 1913-го и 1918-го, но фактически — чтобы очистить политическое поле для «мессии» и «сословной республики». Вот вам и прецедент. Заметьте, «оранжевый», без всяких «красных» тонов.

Говоря откровенно, необходимость поскорее найти и выпороть козлов отпущения, задобрив победителей, признавалась всеми, включая даже некоторых терпил. Тут расхождений не было, «союзники» по Фронту всё прекрасно понимали, да и не испытывали они к большинству тех, кому предстояло претерпеть, особых симпатий.

«Правительство, — заявил 26 октября во время переговоров о перемирии глава МИД "звенарь" Петр Стайнов, — не ожидая вызова к вам сюда, где нам была бы указана линия поведения, по собственному почину приступило к наказанию тех, кто толкнул наше государство на преступление против человечества. Эти преступники, которых порицает весь народ, будут судимы судом народа. Могу вас уверить, что меч народной Фемиды на этот раз со всей тяжестью народного правосудия безжалостно поразит их».

Вот только был нюанс. Георгиев и другие «фронтисты» рассчитывали, что созданием трибунала очертят какие-то рамки, отделят овец от козлищ, а злаки от плевел и остановят волну беспредела, по максимуму возможного переведя неизбежное «в рамки законности и справедливости, избегая максимализма и “правового нигилизма"». По крайней мере, в их ведомственной и личной переписке речь идет только об этом. А вот «красные»...

Судя по документам (а телеграммы и протоколы сохранились), их волновал не столько сам процесс, сколько то, что процесс вышел из-под контроля. И даже не столько это, сколько явное неудовольствие по этому поводу Москвы. А Москва была-таки очень недовольна возможным отдалением протеже от масс, которые могли испугаться, и, что еще важнее, не желала позориться перед сэром Уинстоном и м-ром Рузвельтом, чьи послы выражали аккуратное недоумение.

После того как 6 декабря представитель д-ра Гемето пожаловался в Союзную контрольную комиссию на МВД, «поощряющее массовые перекосы при арестах» (дескать, «процесс бурной реакции освобожденного от фашистского гнета народа против своих угнетателей затянулся и перешел в хроническую форму»), тов. Димитрову настоятельно рекомендовали «ввести показательные акции в строгие рамки закона» и, самое главное, «в ультимативном тоне вовлечь в чистку союзников, проверив их в деле и исключив в дальнейшем попытки возложить какую-либо ответственность исключительно на коммунистов».

Впрочем, коммунистов ответственность не пугала. В отличие от союзников, они были честны, хотя бы сами с собой, чему свидетельством — инструкция по формированию коллегий, спущенная комитетам ОФ. Неважно, провозглашалось в ней, войдут ли туда юристы, рабочие или овчары, главное, чтобы это были «уважаемые и проверенные люди, испытанные антифашисты, боровшиеся или готовые бороться против фашизма до его полного искоренения, желательно из семей жертв режима».

«Огромную роль в борьбе против фашизма, — ориентировал ЦК тов. Костов, — сыграют наши Народные суды, которые уже начали свою работу и скоро вынесут справедливый, а это означает беспощадный, приговор всем гитлеровским агентам в нашей стране. [...] Народные судьи будут судить по совести и убеждению, не придерживаясь всевозможных процессуальных тонкостей буржуазных законов.

Поэтому наш Народный суд над фашистами будет иметь не только внутреннее, но и международное значение. После первого суда последуют другие процессы. [...] У нас есть все основания думать, что расправа с активными фашистскими агентами будет самой беспощадной...»

Нет, всё ясно, время и ситуация предрасполагали. И всё же, согласитесь, понятие о правосудии довольно изысканное. Больше того, когда всё уже было позади и сами судьи признали, что «имели место значительные ошибки», тов. Костов, соглашаясь, вносил уточнения: «Если мы ошиблись, то ошиблись при разработке закона, установив, что в каждый состав Народного суда должно быть включено много юристов. Опыт показывает, что многие наши юристы проявляют большую любовь к формальностям и мало подходят для возложенной на них работы. ЦК не может согласиться с утверждением, что правосудие — это соблюдение норм, а у понятия "фашизм" есть какие-то критерии, кроме нашего понимания. Особенно неправильно такое мнение в наше время».

Понятно, чего уж там. И что курировал работу судов Фронт, то есть коммунисты, легко сообразить — как в лице министра юстиции д-ра Минчо Нейчева (того самого, договаривавшегося с Багряновым о перемирии), так и (ведь и прокуроры, и большинство судей тоже были коммунистами) в лице ЦК: тов. Костова, тов. Югова, а также тов. Червенкова — красы и гордости молодого поколения «зарубежных», а по совместительству и зятя тов. Димитрова, уже вернувшегося в Софию в качестве «пока вождя».

Исполнение приговора Народного суда

Следует признать: не ленились. Пахали день и ночь. Постановили, что суды будут верховные (в столице, с широким пиаром) и местные (без особого освещения). Определились и с обвинениями: главные — захват власти, присоединение страны к Тройственному пакту (то есть агрессия против СССР), объявление войны UKUSA и, безусловно, «уничтожение революционеров».

Далее выяснили, кого судить. А именно — бывших регентов, министров и царских советников, депутатов парламента из бывшей «партии власти», а заодно из бывшей оппозиции, проявившей «соглашательство с фашизмом», участников депортации евреев. Плюс ко всему — прокуроров, судей, полицейских, ультрас («ратников» и «легионеров»), а также «военных преступников» (в самом широком толковании) и «фашистских агентов» (в толковании еще шире), «пропагандистов фашизма» (то есть журналистов идейно чуждой прессы) и «финансистов режима» (то есть банковских служащих рангом выше клерка). И вдобавок — по рекомендации советского командования — экспертов, давших заключения по Катыни и Виннице, всех участников борьбы с партизанами, «в чем бы это ни выражалось», и всех «лиц, выражавших симпатии Германии или неуважение к Советскому Союзу и вождям коммунизма».

При таком широком подходе, понятно, загребали, можно сказать, всех бюджетников, не имевших рекомендации парткома, а равно и единоличников — широким бреднем. И это настораживало, а пожалуй, и пугало даже тех, кому опасаться было нечего, в том числе самих выгодополучателей.

«Судить нужно, — записал в те дни Никола Петков, один из столпов Фронта, — без жалости. Но складывается ощущение, что готовят не суд над гитлеровскими агентами, а расправу с болгарской государственностью». Впрочем, на люди министр от БЗНС, блюдя обязательства перед «красными» союзниками, свои сомнения не выносил, полагаясь на «профессионализм юристов».

А юристы действительно были профессионалами — многолетняя практика плюс многолетний партийный стаж, в связи с чем назначенные обвинители, Георгий Петров и его зам Никола Гаврилов, будучи приглашены на заседание бюро ЦК, сразу заявили, что как члены партии выполнят любой приказ, но как юристы обязаны указать: пункты обвинения не продуманы. Ибо «захвата власти» по итогам свободных выборов быть не может в принципе, «объявления войны» при полном отсутствии военных действий — тоже, а что до Тройственного пакта, так ведь когда его подписывали, СССР мало того, что сам имел пакт с Рейхом, но даже не исключал возможности присоединения к Оси.

На этом, однако, товарищей юристов оборвали, строго указав, что юстиция юстицией, но некоторые темы в суде не следует затрагивать вообще, а если кто вякнет, сразу же лишать слова, — и разрешили продолжать, но в рамках регламента.

Далее, — продолжал и товарищи юристы, — степень вины у подсудимых разная. Скажем, князь Кирилл — «второстепенная фигура, безвольный вырожденец, к тому же не любил Гитлера». А маршал двора Георгий Ханджиев и вице-спикер Димитр Пешев вообще спасали евреев. А эзотерик-ясновидец Любомир Лулчев и вовсе пацифист, «славянофил», в политику не лез и заступался за осужденных, что и уцелевшие подпольщики подтверждают. И царский секретарь Станислав Балан — тоже. Ну и, помимо всего, непонятно, как быть с Иваном Багряновым, ибо он ничем себя не запятнал ни по одному из обвинений и честно пытался выйти из войны, а тем паче — с Муравиевым и его кабинетом, которые вообще антифашисты и объявили Рейху войну.

Чистоплюев внимательно выслушали и мягко, по-товарищески, попеняли на пережитки буржуазности в сознании. Возмущенного («Какая градация? Виновны все!») министра юстиции успокоили. И разъяснили всем ситуацию от и до, зачитав письмо тов. Димитрова: «Обвинение должно показать хищное лицо немецко-фашистского империализма и, следовательно, величие освободительной миссии Советского Союза, Красной армии и их союзников. Важнейшая задача — подчеркнуть, что русские вторично освободили Болгарию, доказать, что буржуазия есть оплот фашизма, а династия — коварный агент Германии».

Ясно? Отлично. Теперь конкретика. Регентов, министров Филова, а в придачу Божилова — «филовскую куклу» — и советников, раз уж до царя не добраться, — всех под корень. Оставить в живых — «царицу с ее мальчиком», которым вообще ничего не пришьешь, и, хрен с ней, княгиню Евдокию. Да еще Станислава Балана (тут тов. Костов как честный человек отдал должок однокласснику, спасшему его от расстрела два года назад). Но тогда уж никакой пощады ясновидцу, потому что двое помилованных — уже перегиб в сторону буржуазной мягкотелости.

Багрянов? Под корень, вместе со Станишевым и Драгановым. Пусть пеняют на себя, что генералы их не слушали. И вообще, меньше надо было крутить амуры с англичанами. Муравиев со товарищи? Хм. Ну да, антифашисты, и войну Рейху объявили бы, не прояви тов. Маринов смекалку. Всё так. Беда в том, что вопрос политический. Хотя...

Ладно, можно не стрелять. Чай не звери. Революция гуманна. Но и не оправдывать же. Пусть сидят, а по срокам будем посмотреть. Лучше пусть побольше — если что, потом можно скостить.

Аналогично и с депутатами: допустим, 70 процентов под корень — сами выбирайте кого, а остальные пусть живут.

Только, чур, «никто не должен быть оправдан. Соображения гуманности и сострадания не должны играть роли». Такова позиция тов. Димитрова. Всё ясно? Ну и славно. Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи!

О дальнейшем — как можно короче, без ненужных изысков. 5 января из Москвы, выкачав всё, что те знали, досуха, вернули будущих подсудимых. Вернее, осужденных — о деталях будущего вердикта в партийных организациях под подписку осведомляли еще за месяц до 1 февраля, когда приговор по «Делу № 1» и «Делу № 2» был зачитан.

В общем, высшую меру получили регенты, включая князя Кирилла, 22 министра (двое заочно), 67 депутатов, 47 высших офицеров и восемь царских советников, причем было подчеркнуто, что «депутаты, избежавшие смертных приговоров, могут быть повторно привлечены к ответственности по тем же делам в своих избирательных округах, судимы и казнены».

В принципе, сидевшие на скамье подсудимых не были ангелами, многим ничего иного по совокупности и не светило (и поделом!), но тем не менее уникальной особенностью шоу можно признать тот факт, что никакие смягчающие или даже оправдывающие обстоятельства — а таковых у значительной части было в избытке — в отношении тех, кого решили «обнулять», не работали.

Добротная предварительная работа обусловила гладкость процесса: прокуроры пели соловьями, судьи не маялись сомнениями, адвокаты, с которыми перед тем очень внятно побеседовали, либо вообще отказались принимать дела, либо, по просьбе властей всё же согласившись, бубнили нечто невнятное.

Единственный сбой случился с Димитром Гешевым. С одной стороны, он как вице-спикер от «партии власти» подлежал высшей мере наказания, однако его роль в спасении евреев была общеизвестна, — и адвокат, представлявший общину, рвал и метал. А учитывая, что в списке обреченных значились практически все «заступники», получалось как-то неловко, — так что в конце концов после пары звонков куда надо и откуда следует, «вышак» заменили «полторасиком»[165]. А чтобы счет был ровным, вместо спасенного вписали некоего министра, ранее намеченного жить.

В целом, считая и эти, и дальнейшие процессы, через Народные суды прошли (официально — про неофициальные данные не будем) 11 122 человека. Оправдали 1516 (в провинции — на главных процессах оправданий не было), выпустили в связи с прекращением дел — 451, 1305 получили пожизненное, больше двух тысяч — различные сроки (правда, из тех, кто выжил в лагере, полностью не отсидел никто — выпускали, как правило, раньше). К стенке встали, не считая «заочных» и «посмертных», в общей сложности 2875 приговоренных.

Чтобы понять пропорцию, уместно указать, что до этого — в течение трех военных лет — «политические» смертные приговоры были исполнены в отношении трехсот пятидесяти семи «шпионов и террористов». А вообще из всей высшей государственной элиты (160 душ) уцелело 57 человек, причем примерно половина (вполне антифашисты, типа демократов Николы Мушанова и Атанаса Бурова или «оранжевого» Димитра Гичева) получили по году — просто так, чтобы под ногами не крутились, пока новые владельцы страны не проведут выборы.

Ну и, надо сказать, очень резонансным стал процесс по «Делу № 6», фигурантами которого определили «неудобных» гуманитариев: писателей, художников, журналистов, до революции так или иначе чем-то обижавших нелегалов или «зарубежное» руководство. При этом формулировки и памятливость поражали. Какому-то Димитру Павлову выписали «пятерку» за «скудоумие», а многажды помянутому Данаилу Крапчеву (посмертно) вспомнили, в частности, шуточку в адрес Николы Петкова насчет того, какой он галстук повяжет, когда новые друзья поведут его вешать, оценив хохму как «попытку внести раскол в ряды Отечественного Фронта».

Ну и — это уже параллельно — 10 марта разогнали вышедшую из подполья «Федерацию анархистов», осудив на 5-10 лет 87 из ста пяти делегатов, собравшихся на «восстановительную конференцию». Эти уж точно никаким боком к фашизму отношения не имели — наоборот, воевали с ним не хуже «красных», аж с 1923-го, теряли лучших людей, многие только-только вышли из застенков. Но...

Но анархисты никак не вписывались в объективную реальность, поскольку, осмотревшись, от каких угодно контактов с Фронтом отказались, вместо того затеяв «оппортунистическую и антипролетарскую идеологию» — в том плане, что агитировали «против всякого принуждения» и публично заявляли, что БРП «поощряет системное насилие и хочет установить диктатуру мракобесия». Терпеть такие наезды на себя народная демократическая власть, естественно, не могла, а с учетом того, что большинство «анархов» имели богатый опыт конспирации и террора, лучше всего было ребятам охолонуть с лопатой на воздухе — как «идеологически разоблаченным союзникам фашизма», в едином строю с ЧСИР и вражьём, отправленным в лагерь в административном порядке.

Это, однако, было чуть позже и мало кого интересовало, кроме всерьез испуганной интеллигенции (ширнармассы в основном ликовали, чая скорых «алмазных закусочных»), да еще посла Швейцарии, к которому кидались семьи подсудимых за заступой. Однако и посол, разок попробовав подать голос, умолк, ограничившись «уведомлениями» в Лондон и Вашингтон. В Вашингтоне промолчали, а в Лондоне сэр Энтони Иден, еще не премьер, а глава МВД, ответствовал прямо и ясно: «Не вижу оснований вмешиваться. Болгария теперь свободная демократическая страна, и ее внутренние дела — дело ее властей».

Ну и, пожалуй, пара слов об исполнении, потому как очень уж колоритно. Прежде всего, только под завершение чтения приговора окончательно решилось, как конкретно мочить. На эту тему спорили до крика. «Импортный» тов. Червенков требовал вешать, чтобы отомстить за казнь «героев, взорвавших собор». Тов. Костов и тов. Югов — как местные — твердо стояли за расстрел. При этом Костов заявил: «Политически мы абсолютно правы, но по-человечески большинство не заслуживает мук удушья».

На том и сошлись. А поскольку, как положено, применить комендантский взвод, посоветовавшись, не рискнули (среди осужденных значилось слишком много любимых армией командиров), постановили: по очереди, в затылок, силами партийного и комсомольского актива, что и претворили в жизнь через несколько часов по окончании процесса, до рассвета 2 февраля 1945 года, для координации действий (грохнуть больше сотни человек не так легко, а навыков у молодежи не было) вызвав из провинции надежных, проверенных товарищей.

Всё остальное (сохранились воспоминания об этом некоего Цеко Алексиева, могильщика и единственного беспартийного свидетеля) прошло в общем без заминок, но с нюансами. Исполняемые в основном вели себя достойно (князь Кирилл, первый в очереди, и вовсе «вызывающе»), разве что Филов с Габровским плакали, — но, как выяснилось, в спешке забыли взять с собой прокурора и не пригласили священника. Вторая проблема решилась просто — приговоренным объяснили, что Бога нет; а вот над первой, поскольку присутствие прокурора требовалось по закону, пришлось задуматься.

В итоге прямо над воронкой от бомбы, определенной под братскую могилу, устроили партсобрание — с президиумом, определением регламента и прочими формальностями, не пожалев сорока минут. Лев Главинчев, ответственный за акцию, обрисовал молодежи политическую ситуацию, осветил основные задачи текущего момента, рассказал «об огромном доверии, оказанном партией», поставил вопрос на голосование, и было единогласно решено, что подписи исполнителей сойдут за подпись одного прокурора.

Затем тот же «главорез» выступил перед приговоренными, объяснив, что главная их вина в том, что «они не боролись за светлое коммунистическое будущее», но, хотя, конечно, «бывшим» не позавидуешь, всё равно им повезло, потому что могли и повесить. Говорил он «довольно долго, но когда, наверное в увлечении речью, призвал их "осознать ошибки и включиться в упорный труд на благо трудового народа", какой-то военный прервал его словами: "Вы тратите наше время, Левчо. Без формальностей"». И начали.

Но вот ведь беда: после первых выстрелов вспомнили, что врача тоже захватить не озаботились. Хоронить полуживых никому не хотелось — чай не звери, а ехать и разыскивать медика среди ночи не было времени, да и никто не знал, где искать идейно близкого лекаря, — и тут вспомнили, что среди собравшихся есть европейски знаменитый хирург, д-р Станишев. Спросили, не согласится ли профессор зафиксировать смерть всех прочих, профессор согласился и одно за другим, осматривая тело за телом, подписал медицинские заключения, после чего, последним, был расстрелян сам, оставшись без документа.

Ну и хватит. А вместо эпилога к этой специфической теме позволю себе, пожалуй, цитату из доклада Георгия Петрова — главного обвинителя на главном процессе, уважаемого, прошу заметить, старого закала адвоката из «приличной» старозагорской семьи, успешно защищавшего единомышленников при «фашизме». Очень уж показательно...

«Кто-то скажет: что такое 2875 или 3 тысячи смертных приговоров рядом с огромными, в десятки тысяч, жертвами, которые наша славная "Рабочая партия" понесла в борьбе? Да, не так уж много. Но только недостаточно сознательный или недоразвитый член партии или сочувствующий может так ставить вопрос. Такие люди легкомысленно, вольно или невольно, отрицают и подрывают героическое историческое деяние Народного суда, одно из самых славных дел нашей партии.

Да, смертных приговоров не так много. Нарекания справедливы. Но давайте посмотрим на содержание этих 2857 смертных приговоров и не будем поверхностны. Посмотрим на качество. Осуждены три регента, таким образом, покончено с байкой о "народном царе" и заклеймена монархия. Осуждены все министры Филова, почти все министры Божилова и половина кабинета Багрянова, а также 67 человек депутатов фашистского XXV созыва.

Осужден весь аппарат кровавой фашистской полиции, сверху донизу, вся разведка, вся верхушка армии, весь Генштаб и все офицеры, которые не успели спрятаться на передовой... Таким образом, налицо почти полная кастрация кровавой фашистской власти, и это дает нам основание утверждать, что Народный суд в целом достойно выполнил задачу...»

И далее сравнения: в Румынии приговоры «постыдно мягкие» (и там возможны отклонения от коммунизма), в Венгрии — лучше, но там «мало» (и там, не дай Бог, дойдет до мятежа, который придется подавлять куда большей кровью), во Франции вообще «издевательство над ожиданиями французских коммунистов» (и это вполне может кончиться проигрышем коммунистами выборов), как и в Италии, где «всё прощено и перечеркнуто бессудным убийством Муссолини». А в Германии — «просто насмешка над реальным правосудием» (и вот увидите, она будет «смотреть в рот международному капиталу»). Даже братская Югославия, «будем честны, карает смертью только тех, кто сжигал населенные пункты, убивал гражданских лиц и пленных партизан. Да еще самых главных негодяев. Только их! Да и то с личного позволения тов. Тито. За всё остальное — малые сроки и мелкие штрафы. Не смешно ли?».

И на этом фоне: «наш суд — непревзойденный международный бриллиант, сияющий в драгоценном венце истории нашего героического народа. Благодаря тому, что сделано, никакие отступления от движения к коммунизму, никакие отклонения от пути дружбы с Советским Союзом невозможны. Нет сомнений, этот результат обусловлен главным образом решимостью нашей славной партии, которая приняла это решение и организовала процесс».

Вот так-то.

И ведь в очень многом, если не во всем — как в воду глядел.

Впрочем, вся эта теория ЦК БРП, «зарубежных» (пока еще) вождей, да и «инстанцию» волновала мало. Дело сделали, проблему закрыли, и на повестку дня вышли новые актуальные вопросы, и в первую очередь — вопрос о выборах в Народное собрание, избежать которых было нельзя, да и избегать не следовало. А тут были проблемы.

Невероятный размах активности «красных», тянувших под себя всё, до чего дотягивались, пугал союзников. Фронт заметно потрескивал, а распада коалиции допускать не следовало ни в коем случае: крутость крутостью, а самостоятельно идя на выборы, коммунисты, по всем прикидкам, взяли бы много, но никак не больше трети голосов. Это не устраивало Москву, не имевшую ни возможности, ни желания оказывать им силовую поддержку.

Поэтому в марте, в самый разгар работы Народных судов, пришлось проводить съезд комитетов ОФ и на съезде вести себя мудрее змия и ласковее котенка, — и получилось очень удачно, потому что в итоге союзники, всерьез боявшиеся «красной узурпации», купились. Даже руководство недоверчивого «Звена», упрямо не верившего в «искренность и прочность комбинации», с удовольствием отметило, что «съезд окончился неожиданно хорошо».

Вот только никогда не бывает так, чтобы хорошо было полностью, без единой задоринки. Если «Звено» удалось убедить, а эсдеки и так не особо брыкались, то с «земледельцами», без которых на выборы идти было бы безумием, оказалось куда сложнее. Настолько, что персональный вопрос о позиции легендарного д-ра Гемето завершился ордером и взятием его под домашний арест. Этого делать было нельзя, но и не сделать этого было невозможно, — и ситуация очень напрягала...

Как ни парадоксально, расстрельные процессы февраля 1945 года, чисто по-человечески шокировав многих, с политической точки зрения были большинством восприняты положительно. «Как бы то ни было, — рассуждал один из лидеров Фронта, ничуть не "красный", — поле расчищено для новых всходов». И действительно, полное уничтожение сформировавшихся за четверть века «обойм» вселяло надежду на то, чтобы постоять у руля, всем, кто при старом режиме, невзирая на былые заслуги и амбиции, безнадежно сидел в кювете.

В этом смысле Отечественный Фронт себя исчерпал, а потому значительная часть политиков стремилась уйти в одиночное плавание. В первую очередь, конечно, «земледельцы», лидер которых, д-р Гемето, всю войну просидевший в Каире под крылом англичан (и скорее всего, у них на подписке), не был связан с «красными» никакими обязательствами, зато был связан инструкциями Лондона, требовавшего позаботиться о том, чтобы Болгария не стала «совсем советской».

И он вполне мог. БЗНС в крестьянской стране был более чем серьезной силой, его личный авторитет в партии можно было назвать непререкаемым, и выйти на выборы, которые были неизбежны, самостоятельно (то есть при поддержке Лондона, но ведь и за БРП стояла Москва!) означало взять количество голосов, возможно, большее, чем улов Фронта. Тем более «красных» после осенних «вспышек народного гнева» многие боялись, и в противостоянии с ними можно было рассчитывать на поддержку эсдеков, далеко не все лидеры которых были такими же «левыми», как их представитель в НК ОФ и правительстве Григор Чешмеджиев.

Разумеется, тов. Костов, тов. Югов, тов. Червенков и прочие товарищи, включая московских, это понимали. А понимая, вели контригру. 25 января, по настоятельной просьбе тов. Костова, из ЦК эсдеков вычистили «ненадежных» (то есть слишком сильно друживших с «каирским сидельцем») во главе с Крыстьо Пастуховым, поставив в очередь и шефа, Косту Лулчева. Г-н Чешмеджиев, близкий друг обоих, возражать не стал — частично ради сохранения единства Фронта, в которое верил, а частично, видимо, по каким-то своим собственным мотивам.

После этого начали закреплять успех. 26 января вместо отмененного Закона о защите государства ввели Закон о защите народной власти, — те же яйца, но даже не в профиль, а просто в багровых тонах. А параллельно вынесли вопрос о «раскольниках в БЗНС» на рассмотрение Союзной контрольной комиссии, и генерал Бирюзов лично потребовал от д-ра Гемето подать в отставку. И хотя на конференции по этому поводу выяснилось, что люди смены руководства не хотят, сила солому ломит: с четвертой попытки новым шефом Земледельческого союза был избран Никола Петков, считавшийся в Москве «самым левым» и готовым стать «техническим партнером» БРП.

По ходу, впрочем, выяснилось, что есть и более «левые», и более готовые. Некто Александр Оббов, человек с заслугами, но без особого авторитета, бомбил советскую часть Союзной контрольной комиссии обещаниями сделать всё, что нужно, если вождем партии назначат именно его. Хоть прямо сейчас провести съезд и вычистить всех «геметовцев», хоть полностью лечь под БРП.

Плюс постоянное нытье в адрес Петкова: дескать, «лишен организаторских способностей, опыта партийной работы, четких политических принципов» и «не в состоянии быть надежным вождем Земледельческого союза». Истине это никак не соответствовало, в связи с чем настырному Об бову навстречу не шли. Но и не гнали, принимая, обласкивая и держа про запас, на всякий случай.

Тем не менее д-р Гемето, даже опальный и разжалованный, сохранял влияние и связи, в партии (особенно на селе) его слово было куда весомее слова Петкова, и это очень напрягало. Однако не было бы счастья, да несчастье помогло: в апреле под Кюстендилом появились первые «горяне» (то есть «лешие», потому что «гора» по-болгарски — «лес»).

С какой стати взялась за оружие эта первая, маленькая, слабосильная и за пару месяцев сведенная в ноль чета, сказать сложно — поводов, особенно в регионах, было более чем достаточно. Однако именно от Кюстендильской околии когда-то избирался в Народное собрание д-р Гемето, и «красные» были бы полными идиотами, если бы не перехватили пас.

Бывший лидер «земледельцев» тотчас получил обвинение в подготовке «антинародного и антисоветского заговора» и был взят под арест — правда, с учетом болезни, заслуг и репутации домашний. А вот г-ну Петкову тов. Костов 1 мая настоятельно посоветовал безотлагательно собирать конференцию и приводить БЗНС «в должный вид», очистив от «геметовщины».

Однако — вот ведь странность! — г-н Петков, вопреки ожиданиям, брать под козырек не стал. Он подтвердил верность Фронту, то есть союзу с «красными», и признал «раскольническую деятельность» д-ра Гемето ошибочной, однако «разоблачать» отказался, пояснив, что бывший вождь слишком уважаем в крестьянских массах, в связи с чем люди не поймут.

Георги Димитров-Гемето

В общем, зная дальнейшее, удивляться не стоит: Никола Петков, одним из первых вошедший в Отечественный Фронт при «фашизме», рассматривал себя и свою партию как союзников БРП, как партнеров, с которыми можно и нужно работать, но превращать БЗНС в марионетку, стоящую по стойке смирно перед коммунистами, вовсе не собирался.

Но это нам с вами, десятилетия спустя, всё понятно, а товарищи неприятно удивились. Через неделю, 7 мая, тов. Костов, ссылаясь на тов. Димитрова, в присутствии тов. Бирюзова повторил «дружескую просьбу» отмежеваться от доктора Гемето, без чего, как было сказано Петкову, «могут возникнуть сомнения в возможности» его «дальнейшего пребывания во главе Союза и в правительстве Отечественного Фронта».

Намек уже яснее ясного, но Никола Петков предпочел «не понять» и уже к вечеру узнал, что завтра утром начинается съезд БЗНС, созываемый тем самым Александром Оббовым, — и его, разумеется, зовут, поскольку он, как ни крути, глава партии. Естественно, Петков не пошел, решения съезда («Долой "геметовщину", на выборы только в составе ОФ!»), естественно, не поддержал, но МВД в лице тов. Югова тотчас признало новый ЦК владельцем партийного имущества, не глядя на мнение шефа, смещать которого никто и не подумал.

Короче, игры, игры, игры. А вот д-ру Гемето в такой ситуации было уже не до шуток. Что на дворе не «фашизм» и лоб зеленкой, в отличие от времен при царе, мажут запросто, ясно всем. 23 мая вождь «земледельцев» сбежал из-под домашнего ареста и спрятался у своей экс-секретарши Мары Рачевой, перешедшей «по наследству» к Петкову, и та, переодев шефа в дамское (пальто и шляпку), отвела его к Ли Моррису, шифровальщику британской миссии Союзной контрольной комиссии. А утром «тихие» англичане, полковник Бейли и лейтенант Макинтош, перевезли беглеца — и, видимо, коллегу — в резиденцию Мейнарда Барнса, представителя Госдепа в Союзной контрольной комиссии.

Теперь ему ничто не угрожало — разве что из БЗНС мгновенно исключили как «шпиона», а вот чересчур преданная секретарша, арестованная в тот же день, 28 мая уже стыла в морге. Официально — самоубилась, выпрыгнув из окна четвертого этажа во время допроса, но в донесении полковника Бейли в Лондон, со ссылкой на подкупленного прозектора, указано, что на теле в полном смысле слова не было живого места.

От деталей увольте. Поверьте, лишнее. Главное — sapienti sat[166]. Во всяком случае, бедную Мару еще только готовили к погребению, БЗНС еще только осмысливал намек, а срочно собравшие «съезд» эсдеки второго эшелона уже сместили упрямого лидера Косту Лулчева, заявив, что «не мыслят себя вне Отечественного Фронта», и тем самым показав, что в своей партии они самые sapientes.

Зато хамски изгнанный Лулчев, еще раньше изгнавший Крыстьо Пастухова, и даже, казалось бы, в доску «красный», но начавший что-то понимать Григор Чешмеджиев, которого о «съезде» даже не предупредили, 10 июня, после утверждения Закона о выборах, созвали альтернативный съезд и учредили еще одну БРСДП — «объединенную» и готовую «работать со всеми, но не быть чьим-то сателлитом».

В итоге вопрос «to be, or not to be?»[167] для Фронта (то есть вопрос о том, сохранят ли «красные» власть и влияние) обострялся, и ЦК БРП пришлось показывать чудеса демократичности, заявив, что нет возражений против выделения шести-семи мандатов «идейно чуждой, но дружественной оппозиции», не входящей во Фронт, типа еле живых демократов.

Вариантов не оставалось: на носу было подписание мирного договора, а Трумэн, в отличие от Рузвельта, не считал Болгарию «советским призом»; он готов был признать только «представительное правительство, по итогам свободных выборов сформированное широкой коалицией демократических партий», — и в этом смысле как не опереться на «правильных», прозападных лузеров?

Идея вызвала ажиотаж. Бывшая «легальная оппозиция», учуяв шанс, зашевелилась вовсю, сколачивая союзы и блоки. Солидные, обстоятельные люди типа «неправильного земледельца» Димитра Гичева, старого зубра Николы Мушанова и такого же зубра Атанаса Бурова всячески приманивали всех, у кого был хоть какой-то авторитет.

В итоге, по мнению тов. Костова и прочих, сложились все предпосылки для «расширения кризиса», чистки правительства от ненадежных (Петкова, Чешмеджиева, а то и — вдруг получится? — «звенарей») и замены их мишурными «западниками» плюс куклами типа Оббова.

Запросили Москву. Москве, в лице тов. Молотова, понравилось. А вот в лице тов. Сталина, зрившего в корень, — не понравилось, и 10 июля тов. Димитров сообщил тов. Костову: «Наш "большой друг" категорически не согласен. Считает, что Оббов — пустышка, а за Петковым большинство. Обращает серьезное внимание на то, что еще не сделано необходимое для их разоблачения внутри страны и за ее пределами. Убежден, что отстранение Петкова и его товарищей представит их за границей как мучеников и людей, борющихся за свободы в стране. Настойчиво советует проявить осторожность. Вопреки моему разъяснению, "большой друг" твердо остался при своем мнении и еще раз подчеркнул свой совет».

Никола Петков

Против «инстанции» не попрешь. Начали уговаривать Петкова, но тот, будучи в курсе мнения Штатов, уперся. Только собственный Союз, только самостоятельное участие в выборах, и, в случае победы, вопросов нет, готов оставить БРП три любых портфеля на выбор, кроме МВД. Точка.

Точнее, тупик. 19 июля Москва предписала «прекратить переговоры и допустить сепаратное участие группы Петкова в выборах», а 26 июля Петков, заручившись поддержкой министров-эсдеков, потребовал отсрочить выборы (чтобы крестьяне вернулись с полей) и провести их под контролем Союзной контрольной комиссии (чтобы без фокусов). Поскольку же генерал Бирюзов, назвав поступок «непатриотичным», отказался выносить вопрос на обсуждение в Комиссию, 31 июля взбунтовавшийся министр подал в отставку и начал лепить собственный блок.

Нельзя сказать, что «красные» такого не ожидали — домашняя заготовка на сей случай у них, конечно, имелась. Выразив возмущение «самодурством» шефа, ручная фракция БЗНС 5-6 августа провела съезд и, объявив, что действует от имени всей партии, с подачи тов. Костова определила в новые шефы наконец-то дождавшегося своего часа Александра Оббова.

И всё бы ладно, однако в ответ в отставку подали министры-эсдеки, и хотя их тут же заменили послушными, замена была явно неравноценна: новенькие на их фоне были никем. А «протестанты», присоединившись к Петкову, 15 августа озвучили общую избирательную программу — вполне нейтральную, но с обвинением БРП в нарушении демократических свобод.

Казалось бы, какие проблемы? Допускать кого-то к выборам или нет, решало правительство, а оно вполне могло принять меры. Выше его был только Бог — впрочем, и Комиссия тоже, а там обсуждение было бурным. Американцы не отрицали, что симпатизируют БЗНС, за которым большинство населения, но не отрицали и того что БРП — как лидер Сопротивления — одна из двух «самых главных» партий страны, а значит, имеет право на «повышенную квоту» в будущем кабинете. При этом, как считал м-р Роберт Барнс («партию» г-на Оббова, как и «партию» г-на Нейчева, он рассматривал как симулякры, не представляющие ни БЗНС, ни эсдеков), не допускать к выборам демократов тоже нельзя и запрещать свободу агитации очень неправильно. И вообще, Закон о выборах — «технология подтасовок», против чего советская сторона, конечно, возражала, но вяло.

Назовем кошку кошкой: если связи д-ра Гемето с Лондоном сомнений ни у кого не вызывали, то Николу Петкова в этом никто не обвинял. Во всяком случае, пока. И тем не менее играл он явно на лапу Западу, причем, видимо, по договоренности, поскольку в унисон ему, даже в тот же день, отмены выборов потребовал и м-р Барнс. «Правительство США не может не видеть фактов, говорящих о том, что элементы меньшинства, находящиеся у власти в Болгарии, в настоящее время прилагают усилия, применяя силу и запугивание, для воспрепятствования принятию эффективного участия в предстоящих выборах большой демократической группы контингента избирателей», — заявил он.

Это уже относилось не к Софии, но к Москве, всё прекрасно понявшей и ответившей более чем адекватно: сразу после спича м-ра Барнса генерал Бирюзов официально сообщил премьеру Георгиеву, что советское правительство намерено восстановить с Болгарией полноценные дипломатические отношения — в сепаратном режиме и не дожидаясь мирного договора.

Штаты, однако, подачу приняли и перепасовали симбионтам: спустя неделю о недопустимости «недемократического проведения выборов» заявили и сэры, — и тут не выдержали нервы у «звенарей». 22 августа представляющий их партию глава МИД дал брифинг, в ходе которого, «выражая собственное мнение», сообщил, что кабинет готов отсрочить выборы, если так решит Комиссия. Комбинация, бережно выстроенная «красными» и Москвой, рухнула. «Это скандальное, капитулянтское заявление, — записал в дневнике тов. Димитров, — неизбежно приведет к переносу выборов с 26 августа на другой, более поздний срок, и мы в ответе перед друзьями».

И как в воду глядел. Теперь, когда против изменения даты не выступал никто, кроме «симулякров» БРП, Москва не могла позволить БРП выглядеть своим симулякром. Единогласным решением Союзной контрольной комиссии выборы — всего за сутки до «часа X» — перенесли на ноябрь, и «вся София» встала на дыбы, справедливо расценив случившееся как поражение «красных».

Впрочем, сами «красные» такую оценку не разделяли и в панику не впадали. Отсрочка, в конце концов, ничего не определяла, а что касается тактики, мудрая «инстанция» советовала не брать дурное в голову, ибо «лучше легализовать оппозицию, чтобы держать ее в руках и присматривать, правильно ли она себя ведет, чем загонять ее в подполье». Так что тов. Костов уверенно ретранслировал: «Это не поражение. Это, конечно, отступление, и, очевидно, нам придется отступить не только по этому пункту, но мы, безусловно, победим».

Резкое изменение ситуации, разумеется, требовало новых оценок, а оценивать что бы то ни было без указаний «инстанции» новые владельцы Болгарии пока что не смели, в связи с чем тов. Костов и тов. Червенков кинулись в Москву, где 29 августа, в присутствии тов. Димитрова и тов. Коларова, встретились с тов. Сталиным. И услышали от него: «Зачем плакать? Вы заинтересованы в том, чтобы иметь оппозицию. [...] Оппозиция будет для вас кнутом, она принудит вас не распускаться, будет вас пришпоривать. [...] Вы сами признаёте, что кое в чем оппозиция права. Оппозиция иногда лучше замечает известное недовольство масс, нежели те, кто находится у власти». Ибо тов. Сталин был демократом — по крайней мере, в сорок пятом, когда еще верил в порядочность англосаксов.

Поговорили, разумеется, и о делах практических, получили кучу печенек, чтобы порадовать электорат, и, намертво запомнив последнее, уже на посошок сказанное: «Вы отложили выборы — это существенная уступка. Больше никаких уступок. Никакого изменения состава правительства», вернулись домой такими демократами, что самим страшно было.

Тов. Сталин и тов. Димитров

Назначили дату — 18 ноября. Притормозили злившее крестьян создание сельскохозяйственных кооперативов. Спешно разрешили многопартийность, не глядя, кто марксист, а кто не совсем. Легализовали себе — вернее, своим куклам — в ущерб реальную оппозицию: БЗНС Николы Петкова и «объединенных эсдеков» Косты Лулчева, щедро пригласив в ОФ всех желающих. Сделали реверанс Западу, «не заметив» выезда из американской миссии в Италию «врага народа» д-ра Гемето.

А к годовщине 9 сентября, взлетев в эмпиреи гуманизма, и вовсе освободили из лагерей и помиловали, восстановив во всех правах, под десяток тысяч осужденных Народными судами, включая даже таких «пособников фашизма», как министры Муравиева. Не самого, правда, Муравиева, но вышел на свободу и мгновенно воссоздал «Демократическую партию» старый Никола Мушанов, а Димитр Гичев, вождь «неправильных оранжевых», и вовсе тут же слил свою организацию с петковской, произнеся по сему поводу крамольную речь с призывом голосовать «за единый Земледельческий союз — опору и надежду болгарского народа».

Короче, с повеления «инстанции» — полное «ку». И американцам, не желавшим говорить о мирном договоре ни с кем, кроме «демократического правительства», и оппозиции, именовавшей себя лояльной, поскольку принципы Отечественного Фронта она тоже признавала и всего лишь не хотела, чтобы всем заправляли «красные», потому что самим охота. Но...

Как ни старались, как ни крутились, уперлись в стенку: тандем г-на Петкова и эсдека Лулчева уперся рогом, требуя еще раз отложить выборы, месяцев этак на шесть, поскольку отведенное время не позволяет раскрутить агитацию. Но главное — они потребовали создать на время выборов «техническое» правительство из беспартийных. Это было уже совсем чересчур, и правительство, памятуя указание «большого друга», сказало «нет», а «лояльная оппозиция» ответствовала, что на нет и суда нет, и если так, то пусть выбирают без нее, а потом сами доказывают свою легитимность м-ру Трумэну и м-ру Идену.

Короче, уперлись. А зря. Запад, конечно, был всей душой «за» и не раз уже это доказал, но делал всё аккуратно — так сказать, «в плепорцию»[168], памятуя про 75 процентов влияния СССР в Болгарии, однако неявно давая понять Москве, чтобы та не забывала про гарантии по Греции, а уж паче того не науськивала на плохое поведение «красных» в Италии или, упаси Боже, Франции.

В итоге «всенародный» бойкот, который даже не сумели толком распиарить, сыграл наоборот. Народ на выборы, от которых отвык и которым был рад, в основном явился, а поскольку явились те, кому Фронт нравился, он и победил, взяв 80 процентов голосов и честно поделив их между партиями: по 94 мандата — БРП и «ручным оранжевым», 31 мандат — «ручным эсдекам», 31 мандат — «Звену» и т.д.

Зато «лояльная оппозиция» осталась даже без парламентской трибуны, с которой могла бы давать о себе знать, что-то открыто и легально критикуя, что-то предлагая и вообще показывая, что она не миф. Теперь ей оставалось надеяться только на дядю Гарри и дядю Энтони.

И дяди вмешались. За недели, остававшиеся до начала работы Народного собрания нового, «демократического» созыва, они сделали очень многое, упирая на то, что если оппозиция, неважно почему, в выборах не участвовала, стало быть, результаты недействительны. А значит, сессия Народного собрания, даже если и начнется, будет просто шоу — и ни о каком мирном договоре не может быть и речи.

Формально претензии адресовали Софии, но всем было ясно, что софийские политики в этом спектакле исполняют роль скрипа дверей. А у Москвы на сей счет (Иосиф Виссарионович ничего не делал наполовину) была домашняя заготовка, — или, если угодно, «компромиссная формула», чтобы и овцы были насколько-то целы, и волки сыты, и самим внакладе не остаться.

Вкратце: никаких «реорганизаций правительства», никаких «новых выборов» и вообще никаких прогибов, потому что эти «лояльные», если присмотреться, на самом деле вовсе не лояльные и занимаются чистым шантажом. Приняли бы участие в выборах — имели бы свои законные мандаты, а кому быть министром, извините, решает большинство. Чай не фашизм.

Иными словами, вопрос «недискуссионный». Но всё же тов. Димитров, который уже был в Софии, просил передать: болгарские товарищи (при чем тут Москва?) согласны в качестве жеста доброй воли включить в кабинет двух «антинародных» министров. Не главные портфели, конечно, но по способностям. И лучше не Петкова и не Лулчева, потому что они персоны знаковые, а кого-то, кого они порекомендуют. ОК?

Оказалось, не ОК. Даже при том, что представители двух дядей советовали брать что дают, гордый г-н Петков — а вслед за ним, естественно, и г-н Лулчев — стоял на своем: несогласные мы, потому что «красные» подмяли под себя Фронт и строят диктатуру, а кончится всё это тем, что нас всех перевешают. Поэтому, дескать, пусть сдадут кому угодно МВД, распустят Народное собрание, проведут новые выборы — и вот тогда с нашей стороны возражений не будет.

Так ответили и м-ру Барнсу, и даже первому заместителю наркома иностранных дел СССР тов. Вышинскому, когда Андрей Януарьевич прибыл с личным предложением начальства «показать хотя бы способность работать в коалиции, на что коммунисты согласны», после чего эмиссар Кремля развел руками. Он, талантливейший переговорщик, умел делать очень многое (в рамках этой же поездки ему удалось разрулить совершенно аналогичную проблему в Румынии), но волшебником не был, и оставалось только признать, что «переупрямить заупрямившегося болгарина нельзя».

И тут бы, конечно, плюнуть на этих баранов и работать дальше — и пусть нудят хоть до опупения, но Запад продолжал настаивать, а мирный договор был позарез нужен, так что Москва («мы в ответе за тех, кого приручили») продолжала пытаться. В итоге правительству пришлось — очевидный шаг навстречу г-ну Петкову — самораспуститься и начать тему с чистого листа.

С тем же, однако, результатом. Роспуска правительства г-дам Петкову и Лулчеву было мало. Они стояли на том же, что и раньше: роспуск парламента — раз; «технический кабинет», который проведет новые выборы, — два; «красных» прочь из МВД и Минюста — три, а еще полная амнистия всем политзаключенным, — и только тогда были готовы идти навстречу.

И всё бы ладно, но при таких условиях никакого резона идти навстречу не было «красным», и в этом Москва была с ними солидарна, так что позицию тов. Сталина — «Да пусть ваша оппозиция катится к черту! Пусть хоть сдохнет. Николе Петкову не стоит думать, что СССР и Америка ради него начнут войну...» — лично я понимаю и разделяю. Но, правда, на официальном уровне всё было корректно.

«Димитрову. Сообщаю от "большого друга", — информировал тов. Молотов 28 марта. — Ввиду очередного отказа, вопреки решению трех министров, советуем: 1) полностью игнорировать, не вести с ней больше никаких переговоров; 2) предпринять ряд умело организованных мер, чтобы задушить оппозицию; 3) дать Барнсу понять путем прозрачных намеков в печати, что болгары считают его виновником провала решений московского совещания по Болгарии».

Иными словами, терпение лопнуло. При всем демократизме «инстанции», при всем желании ее в тот момент строить послевоенный мир на условиях «доброжелательного паритета и взаимного уважения», соглашаться на условия, выдвигаемые даже не Западом, а какими-то балканскими мегаломанами, закусившими удила вплоть до неподчинения собственным спонсорам, в понимании Кремля было просто невозможно. Оставалось только показать оппозиции, чего она со своими амбициями реально стоит.

Впрочем, слишком спешить не стали. Некоторые блюда, как известно, едят холодными, а дел накопилось по горло. Поэтому истериками в «нехорошей» прессе пока что просто пренебрегли, начав формировать правительство, без которого никак, и управились быстро, премьером снова определив проверенного г-на Георгиева, а всё остальное поделив примерно так, как было раньше.

Ну и развернули законотворчество. Прежде всего, согласились, что нужно созывать Великое Народное собрание, чтобы решить вопрос о новой Конституции, поскольку старая, Тырновская, уже не торт. Затем сделали приятное народу, постановив конфисковывать «собственность, нажитую спекуляцией, включая скупку для перепродажи»; это для Болгарии, где крестьянство традиционно стонало от диктата перекупщиков, само по себе повышало популярность и ОФ, и «красных» настолько, что под сурдинку многое не замечалось.

Казалось бы, ничего слишком. 17 февраля легко, без обсуждений, проскочил закон «О защите народной власти» — по сути, калька с отмененного «фашистского» закона «О защите государства». Но ведь в интересах народа! Затем, 19 февраля, на празднике в военном училище Дамян Велчев, проговорив дежурные мантры о «слиянии офицеров царской армии с новыми, народными кадрами», дал слово тов. Димитрову, гражданину уже не СССР, а опять Болгарии и лидеру «красной» фракции, — и тот, взойдя на трибуну, толкнул речь.

«Армия, — заявил человек-легенда, — может стать народной только тогда, когда откажется от старого понимания так называемой чести, от старых национальных идеалов вроде "три сестры под одним кровом". Каждый офицер должен, конечно с товарищеской помощью политруков, воспитать себя в правильном политическом ключе, а кто не пожелает, да будет изгнан, не глядя на ордена за какие-то действительные или мнимые заслуги в прошлом».

И ведь опять-таки, всё честно. Вождь «красных» всего лишь объяснил курсантам, чего теперь будет требовать государство от армии. Вот только в общественном сознании болгар армия была своего рода священной коровой, и ее принципы считались неприкосновенными. Так что реакцию несложно было предсказать, и на следующий день в газете «Свободный народ» — легальном издании легальных «объединенных эсдеков» — появился материал «Наше войско», а затем и еще один — «Не искушайте меня, лицемеры», оба за подписью Крыстьо Пастухова — старейшего, очень уважаемого социал-демократа.

Статьи били наотмашь. Автор в прах разносил «невежественных комиссаров и "народных генералов", тупо разрушающих единую, высокомотивированную, дисциплинированную и отважную армию, ничем не опорочившую себя в глазах мира» и прямо обвинял тов. Димитрова в намерении поставить армию «под контроль, сделав орудием партийной диктатуры». Без всяких враждебных вылазок. Корректно. Хотя и крайне жестко, — но г-н Пастухов отзывался о тов. Димитрове отрицательно еще с 1919-го, когда тот, не вовремя выпив, провалил стачку.

На следующий день после публикации второй статьи безпека повязала Крыстьо Пастухова, мимоходом закрыв газету. Поначалу — без каких-либо объяснений, отмолчавшись даже на возмущенный вопль британских лейбористов, очень г-на Пастухова уважавших, и личное обращение Клемента Эттли, главы МИД Великобритании, с требованием освободить арестованного, «свободно высказавшего свое мнение».

По меркам тогдашнего времени такое поведение болгарских властей было хамством, а с учетом того, что мирный договор всё еще не был подписан, — хамством, близким к суициду, и Лондон возмущенно потребовал вмешательства Москвы. Но 5 марта в заокеанском городе Фултон толкнул свою знаменитую речь сэр Уинстон Черчилль, и всё изменилось.

Еще никто не говорил о Cold War[169], мир только пытался осмыслить услышанное, но уже 7 марта Кремль обвинил USAUK во «вмешательстве во внутренние дела Болгарии и стремлении настроить так называемую оппозицию против законного правительства». А тов. Димитров, эхом, резко осадил м-ра Эттли: «г-н Пастухов является не лидером социал-демократов, но членом раскольнической группировки и арестован правильно». Всё остальное, прекрасный сэр, узнаете в ходе процесса.

А менее месяца спустя, 5 апреля, когда стало ясно, что Фултонская речь не частность, но начало чего-то принципиально нового, тов. Димитров опять-таки назвал кошку кошкой: «Народ не может дольше терпеть, чтобы кто бы то ни было мешал укреплению демократических порядков в стране, восстановлению народного хозяйства, удовлетворению насущных потребностей населения, благоприятному урегулированию международного положения Болгарии и заключению справедливого и достойного мира». То есть, короче, если враг не сдается, его уничтожают.

Часть 2. «ДА ЖИ-ВЕ-Е СВО-БО-ДА-ТА!»[170]

Заявление об «антинародном» характере оппозиционных сил, порожденное Фултонской речью, дало старт многим процессам, а также недоумениям и тревогам. Будет ли война? На что настраиваться, если будет? И еще масса вопросов, на которые 5-9 июня, во время визита болгарской партийной делегации в Москву, тов. Сталин дал исчерпывающие ответы.

Нет, войны, скорее всего, не будет, бояться не следует; Штаты и Лондон топырят пальцы, но ежели что-то вдруг, то Красная армия вас, товарищи, в обиду не даст. Однако, поскольку всё не так, как раньше, и действовать необходимо жестко. Прежде всего, никаких амуров с оппозицией. Баста. Она — вот и тов. Абакумов подтверждает — сидит на грантах англосаксов, которые теперь явный враг, а с агентами врага не миндальничают.

То же самое с «лешими», то есть горянами. Они наверняка — вот и тов. Абакумов подтверждает — связаны с оппозицией. И неважно, что их мало, — важно, что они есть и они с оружием, а вооруженного врага быть не должно. И невооруженного, но готового, ежели что, взяться за оружие — тоже, так что, раз уж Народные суды почистили далеко не всех, придется поработать.

А кроме того, следует иметь в виду, что теперь и с союзниками по Фронту следует держать ухо востро. Кимон, конечно, вне подозрений — вот и тов. Абакумов подтверждает, однако «звенари» в целом не наши люди, и хватит им держать ключевые портфели — в первую очередь, Министерство обороны, тем более что этот ваш Дамян Велчев, при всех заслугах, тип мутный.

Впрочем, мы тут в курсе, что вы уже принимаете меры, и мы эти меры одобряем. Новый Закон о печати — хорош: пресса — очень даже оружие, и выбить ее из рук врагов народа крайне важно. Постановление об усилении борьбы с любыми враждебными явлениями — еще лучше. Не опасных врагов не бывает, а не опасен только тот враг, который обезврежен. Но в первую очередь следует решить «особый вопрос». Надеюсь, этим уже занимаются? Прекрасно. Одним вопросом меньше.

Действительно, «особый вопрос» решали. Как раз в эти дни, пока тов. Димитров был в Москве, в Болгарии, в Пиринском крае, под руководством знакомого уже нам Льва Главинчева, который в Софии уже сделал всё, что мог, напропалую хвастаясь сувенирами с места расстрелов, шла охота на членов ВМРО — в основном, конечно, людей Иванушки.

Меньше чем за неделю арестовали более пятисот активистов и лидеров, не глядя, кто по-прежнему в теме, а кто отошел от дел. Кого-то экстрадировали в Югославию, на верную смерть, кого-то отправили в СИЗО, допрашивать и судить, кого-то, рангом помельче, — в лагерь, в административном порядке, а десятка два самых знаковых просто «обнулили» при задержании, официально — «при попытке к бегству» или «активном сопротивлении».

Почему? Разумеется, в частности, и потому, что «автономисты» с «красными», мягко сказать, не дружили — а значит, были опасны. Не опасен же, как верно отметила «инстанция», только тот враг, который обезврежен. Но это в частности, истинные же причины крылись намного глубже.

Очень быстро возрождалась давняя идея Балканской Федерации. Некогда очень актуальная, позже она была похерена, но теперь обстоятельства изменились. Реанимировать ее считал делом нужным и полезным не только тов. Тито, грезивший стать «красным императором Балкан», но и сам тов. Сталин, а тов. Сталину тов. Димитров не возражал никогда. В общем-то, не видел он причин возражать и старому другу Иосипу, поскольку «великоболгарский шовинизм» со всеми его «тремя сестрицами» считал делом вредным и для коммуниста постыдным, а Иванушку, пусть даже сгинувшего, но, черт побери, живого, ненавидел и побаивался. Даже, скорее, боялся. В связи с этим сразу после 9 сентября Димитров начал выдворять беженцев, пытавшихся найти убежище в Болгарии, откуда, как они полагали, выдачи нет.

Больше того, не только не осудил, но и не заметил «Кровавое Рождество», когда в Скопье шли массовые расстрелы болгарских солдат македонского происхождения, не желавших вливаться в ряды НОАЮ, и титовский проконсул Светозар Вукманович — «Темпо», который, как вспоминает чудом уцелевший очевидец Васил Василов, будущий профессор-историк, лично дырявил «фашистам» головы, приговаривая: «Хочешь Болгарию? Вот тебе!».

Вообще, насколько можно судить, о своем одобрении плана тов. Тито — «Только Балканская Федерация гарантирует братство балканских стран» — Кремль уведомил тов. Димитрова еще летом 1944-го, порекомендовав начать с признания болгар Пиринского края македонцами и предоставления им «культурной автономии». Тов. Димитров, разумеется, согласился, а в сентябре София на всех парах рванула навстречу Белграду: встретившись после долгой разлуки с другом Иосипом, будущий «красный царь» подтвердил, что всем сердцем разделяет федеративный план и даже готов на большее.

Позже, правда, оказалось, что не готов. Точнее, готов, но не совсем, потому что уже не приймак[171] в чужом дому, а сам себе хозяин. В конце декабря на встрече с Эдвардом Карделем в Софии тов. Димитров, подтвердив договоренности, сообщил, что, по мнению ЦК, против которого в одиночку не попрет, не стоит отдавать югославам Пиринский край до того, как будет образована Федерация. И притом Болгария должна войти в нее не по белградской формуле «одна из семи», а в режиме «шесть плюс одна», то есть все-таки на конфедеративных началах.

Тов. Тито такой вариант, конечно, понравился меньше, но тов. Сталин счел его справедливым. На том — окончательно уже в Москве, в январе, — и поладили, решив завершить к апрелю. Однако MI-6 сработала на славу: появление на Балканах «красной империи», полностью (в тот момент ничего иного никто не предполагал) подчиненной Кремлю, Лондон категорически не устраивало (в том числе по причине полной непредсказуемости в таком раскладе развития греческого сюжета), и англичанам удалось сломать «экспресс-план».

Но если спринт не получился, никто ж не мешает поспешать медленно. И поспешали. В югославской Македонии разболгаривание вообще летело стремительным домкратом, а кто не желал правильно понять установку, жалуясь в Софию или даже — если статус позволял — в Москву, тот, невзирая на послужной список, улетал за решетку. Если не дальше — как легендарный, но слишком настырный Павел Шатев, один из «салоникских матросов» 1903-го, тело которого в один прекрасный день нашли на одной из битольских свалок.

В Пиринском крае, конечно, таких задвигов не было. Там просто начали раскручивать пропаганду. Но жестко и напористо, выдвигая на ключевые посты тех, кто всерьез полагал, что «сестрицы-то сестрицы, да двоюродные», получая гранты от югославов еще с королевских времен. И сообщения о творящихся там делах очень нехорошим эхом откликались в Софии — естественно, не в «красных» кругах, где слово свыше принимали как истину, а в оппозиционных.

Иначе и быть не могло. Безусловно, люди были напуганы тем, как легко новая власть списывает в расход всех, кого считает врагами, но, прожив жизнь при «фашизме» царя Бориса, еще не научились бояться взахлеб, от души и с постоянной оглядкой — во всяком случае, настолько, чтобы по свистку признать «трех сестриц» разлученными навсегда. А потому ворчали, а кое-кто и кричал. Особенно, конечно, выходцы из Македонии, издавна в столице очень влиятельные.

«Допустим, — писал в "Свободном слове" тот же Крыстьо Пастухов, пусть сто раз социал-демократ, но и македонец до мозга костей, — судьба Македонии за Вардаром жить в разделении с Болгарией. Допустим даже, что ее судьба подчиняться сербам. Трудно объяснить, при чем тут социализм или хотя бы просто марксизм, однако допустим. Но с какой стати “объединение македонского народа" должно состояться только за счет Болгарии? С какой стати "будущее мирное развитие Болгарии в тесном сотрудничестве с братской Югославией" должно быть оплачено частью болгарской земли и судьбой части болгарского народа, которую заставят не быть болгарами?»

Его непонимание разделяли многие, и старый, знаменитый, очень уважаемый марксист силою вещей становился рупором и лидером всех непонятливых, вплоть до бывших «автономистов», марксизма в принципе не переносивших на дух. А это раздражало многих, и в первую очередь тов. Тито, прямо ставившего перед Москвой вопрос о невозможности «интенсификации» процесса до тех пор, пока в Болгарии «имеют серьезное влияние чуждые коммунизму партии». Вот в Албании, дескать, их нет — и мы готовы сливаться прямо сейчас, а в Болгарии могут быть последствия, и об этом тов. Димитрову стоило бы подумать.

Логику тов. Тито в Кремле понимали и принимали. Правда, до марта 1946-го — с известными оговорками, но после Фултонской речи оговорки сняли, поскольку основной задачей момента стало формирование на Балканах единой мощной силы, способной, ежели что, сдерживать англосаксов, а то и помочь греческим товарищам в их нелегкой борьбе.

А коль скоро так, то чем скорее, тем лучше, и если болгары Пиринского края настолько политически незрелы, что не хотят обретать «македонское сознание», значит их нужно переубедить. В конце концов, разъяснял тов. Сталин на встрече с югославами и болгарами в Москве, «совершенно неважно, что население не имеет македонского сознания. Когда мы создавали Советскую Белоруссию, там тоже не было никакого белорусского сознания. Но мы крепко поработали, и выяснилось, что белорусский народ существует. Не говоря уже про Украину...».

Так что всё проще простого. Держать курс на «культурную автономию как важнейший фактор ускоренного формирования македонского национального сознания с целью скорейшего объединения Македонии в составе федеративной Югославии», а для этого «активно популяризировать в Пиринском крае македонский язык, культуру и историю Македонии, всеми средствами подавляя эксцессы великоболгарского шовинизма и всякую агитацию в этом духе. Проявлять в этом вопросе колебания преступно, за дело должны взяться самые надежные люди».

Вот поэтому — Лев Главинчев (ака «Главорез»). Бывший «автономист», изгнанный Иванушкой за уголовщину, возненавидевший всех и вся, ушедший к «красным» и ставший лютым ненавистником ВМРО и фанатиком Федерации по лекалам тов. Тито. Друг тов. Димитрова и кум тов. Югова. Человек, как говорили, без души, истреблявший бывших соратников с каким-то болезненным удовольствием («Левчо лично убил 226 македонских фашистов» — это слова его брата Павла на похоронах), но с еще большим наслаждением выдававший их Белграду.

Он, как уже было сказано, курировал зачистки, и он же — как «бывший, но раскаявшийся» — стал главным свидетелем обвинения на августовском процессе, где уцелевших активистов ВМРО судили за «создание террористических групп для захвата власти», в итоге двоих поставив к стенке, двоих «закрыв» пожизненно, а трем десяткам отвалив по 10-20 лет. Излишне говорить, что от «террористов» ниточки неизбежно потянулись к тем, кто в своих статьях и речах осуждал «пиринскую инициативу» по предоставлению автономии, то есть к оппозиции, с которой, как указал тов. Сталин, «впредь никаких амуров».

Впрочем, за оппозицию, как мы уже знаем, взялись раньше, сразу после Фултона. И первым делом, разумеется, заочно занялись успевшим сбежать д-ром Гемето и очно — его ближним кругом, связи которого с «международным капиталом» были очевидны, в связи с чем ничего не приходилось подтасовывать — достаточно было только правильно толковать.

Тут, правда, тоже имелись сложности. Чтобы подогнать под «дезертирство и пораженчество во время Отечественной войны болгарского народа» факт бегства д-ра Гемето в Каир, где он возглавил комитет «Свободная Болгария», а под «сотрудничество с фашизмом» — откровенную ориентацию на англосаксов, следовало очень постараться.

Но, как известно, нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики, — и постарались. «Укрывательство от Народного суда врагов народа» и «клевета на «органы», якобы убившие Мару Рачеву» были доказаны безусловно, — и после процесса, завершившегося в конце июня, бывший шеф БЗНС заочно получил пожизненное, десять его соратников — от десяти до двадцати лет, а пятеро давших «правильные» показания — по полгода с освобождением в зале суда.

«Постарались» и с Крыстьо Пастуховым, которого — в связи с критикой новых порядков в армии — обвиняли в «подрывной деятельности в войсках путем клеветы на военное руководство страны в целях снижения ее обороноспособности и боевого духа солдат». Шить «великоболгарский шовинизм» в связи со статьями о Пиринском крае, подумав, всё же не стали — вопрос был слишком деликатен, не хотелось лишний раз будоражить неосведомленные массы. В итоге, как ни старался прокурор и как ни стояли навытяжку судьи, выжать из УК, даже на основании новых законов, удалось всего пять лет «строгача».

Могло быть и меньше, но по ходу процесса добавилось обвинение в «антигосударственной клевете»; на вопрос: «Признаёте ли вы, что пользовались поддержкой иностранных партий?» — 72-летний ветеран, начинавший еще с «Дядо» Благоевым (нет чтобы смолчать!), ответил: «Да, мы получали поддержку от братских партий. Но никогда не сидели у них на содержании, как БРП, никогда не исполняли их указаний и ничего на их деньги не взрывали». Вот прямо так, вслух и при людях. А за такое, согласитесь, меньше «пятерки» выписывать было бы просто стыдно.

Так что Дедушка поехал на зону, откуда так и не вышел: три года спустя, 25 августа 1949 года, его задушил некий Антон Попантонов — уголовник, отбывавший пожизненное. Официально — «защищая свою честь» (старый эсдек якобы пытался его изнасиловать), неофициально — по заказу Антона Югова, главы МВД. Документами эта версия не подтверждается, но, как бы то ни было, убийца вскоре был амнистирован и, если верить исследованию Бориса Борилова, поступил на службу в Народную милицию.

Тут, впрочем, вряд ли следует искать политику: скорее всего, кто-то кому-то просто хотел сделать приятное, — а что касается серьезных последствий, то прицепом за г-ном Пастуховым, тоже за «антигосударственную клевету» (в ходе освещения процесса), вскоре пошел главный редактор эсдековского «Свободного слова», получивший, правда, всего «двушку».

Затем под арестом (правда, ненадолго и без физического ущерба, но по той же статье) оказался главред главной «земледельческой» газеты. И наконец, 20 июня СМИ сообщили о раскрытии «фашистской организации "Первый легионерский центр"», связанной с «македонскими фашистами» и готовившей «фашистский переворот» с ведома и одобрения... Николы Петкова. Правда, на следующий день последовала поправка: в текст вкралась опечатка, г-ну Петкову наши извинения, имелся в виду ныне разоблаченный враг народа Пастухов, — но намек шефу БЗНС был более чем прозрачен. Хотя пока еще только намек: в г-не Петкове, как он ни докучал, пока что нуждались, и к тому же властям, в соответствии с рекомендациями «инстанции», предстояло решать иную, не менее, если не более актуальную задачу...

То, что наличие на ключевых постах в правительстве Болгарии «попутчиков» в условиях начинающейся Cold War раздражало и беспокоило Кремль, совсем еще недавно ничего против не имевший, понятно. Новые реалии требовали полной концентрации, без виляний, а доверять полностью Москва могла только «красным». И в первую очередь, это был вопрос о доверии армии, которая была лояльна, но, по традиции, только болгарскому руководству. Это, с точки зрения «инстанции», ни в какие ворота не лезло, ибо партия должна контролировать всё. Но болгарская армия, доставшаяся коммунистам от старого режима, скроенная по прусским лекалам, продолжала оставаться кастой, замкнутой в себе самой, со своим особым кодексом чести и своим особым корпоративным духом, в рамках которого были едины все кадровые служаки — от многозвездного генерала до унтера, в ранце которого лежали будущие звезды.

Взгляды при этом могли быть диаметрально противоположны — на крепость спайки сие ничуть не влияло: критериями оставались всё то же чувство единства, холодноватое презрение ко всем, кто не в форме, и приоритетная формула «За державу обидно!», без разделения на классы и сословия. Прочее варьировалось, и подчас причудливо, ибо, скажем, эволюция Кимона Георгиева, стартовавшего в качестве «фашиста», а к финишу пришедшего почти «красным», поражает.

Хотя... Если подумать, как начинал, так и кончил. В конце концов, его «фашизм» был редким, элитарным, основанным на праве Личности пасти стадо, и, как следует из воспоминаний близко знавшего его майора Ивана Груева, «в коммунистах Кимон нашел то, что искал всю жизнь: героев, стоящих над толпой и менявших мир по своей воле, без оглядки на любые препятствия. Думаю, бесповоротно связав себя с ними, он ощущал себя рыцарем, обретшим свой орден, пусть статут этого ордена ему и не был понятен».

Вот Дамян — иное. Тоже ницшеанец, но без теории. Авантюрист со смутными взглядами. Патриот, но не столько страны, сколько своих о ней представлений. Бескорыстный до одури, но падкий на почести до дрожи. Республиканец, но с бонапартистскими замашками, по психотипу изрядно напоминающий латиноамериканского каудильо средней руки, и не столько ищущий, кому служить, сколько обожающий командовать. Но, по крайней мере, в рамках того, в чем как-то разбирался, без порывов в Гении.

Политический дальтоник, выложил Болгарию советским войскам на блюдечке и представлял ее на Параде Победы, но ни Москва, ни большинство коммунистов ему никогда особо не доверяли (его назначение, как писал один из его будущих преемников Петр Данчевский, офицер РККА, «явилось вынужденным политическим компромиссом партии») — и правильно делали. Ибо, в отличие от друга Кимона, который, единожды поставив на красное, ставок уже не менял, военный министр при всех поворотах судьбы оставался прежде всего человеком касты. Доверяя людям своего круга, даже если идеологически они были в контрах, он не любил полуграмотных «народных генералов», крепко недолюбливал политруков и особенно — наглых парней из «Държавной сигурности» нового призыва. Их он презирал, иногда (о, эта воинская брезгливость!) прилюдно именуя месарями, то есть мясниками, и таласъми, то есть упырями, что еще хуже, потому что уж чего-чего, а презрения такие ребята не прощают.

А поскольку отчитывалась безпека, в первую очередь, перед Москвой, на ее отчетах Москва и строила выводы, докладывая «инстанции», а «инстанция», в свою очередь, давила на тов. Димитрова. Дескать, время, уважаемый Георгий Михайлович, дорогой Вы наш человечище, тяжкое, Трумэн гадит, а стало быть, армия должна быть абсолютно надежна, и потому «недостаточно решительные действия» категорически недопустимы.

Слегка смягчало ситуацию то, что Велчев — этого никто не отрицает — преклонялся перед личностью тов. Димитрова, считая того, независимо от окраса, тем самым юбер-меншем, служить которому он мечтал всегда, — и тов. Димитров, выживший в Москве 30-х и научившийся видеть людей насквозь, это знал. А потому прикрывал военного министра, даже при том, что «инстанции», культа личности не признававшей в принципе, такие сантименты не нравились.

Однако изменить логику событий человек не волен. Аккурат в эти дни в Белграде шел процесс над Драже Михайловичем, и в ходе судебных заседаний прозвучали показания о связи Драже с Дамяном, который якобы во время войны предлагал югославскому френду (они были неплохо знакомы) устроить «антифиловский» переворот в Софии в пользу сэров, которые лучше Советов. По тем временам такая информация была равна приговору. Пусть даже, как предполагают некоторые исследователи, вброс инспирировали белградские спецслужбы по приказу тов. Тито, желавшего видеть в Болгарии «цельное», без попутчиков-«звенарей», коммунистическое правительство, «инстанция» в таких случаях предпочитала рубить сплеча, при необходимости реабилитируя посмертно.

И хотя Велчев мгновенно выступил с жарким опровержением, триггер был спущен: уже 13 июня группа старших офицеров во главе с генералом Крумом Лекарским — не «красным», но около того — публично выступила с жестокой критикой в адрес министра по поводу политического флюгерства, «идейной всеядности» и наполеоновских замашек.

Правда, сам тов. Димитров, к которому Дамян тотчас кинулся на поклон, в отличие от московских товарищей, не волновался, ибо понимал мотивацию военного министра. Тот, профессиональный «превратаджи», то есть путчист, всегда готовый влезть в любую авантюру, уже устал от приключений, очень дорожил постом и готов был вилять хвостом не хуже Кимона, и после встречи, состоявшейся 17 июня, вождь записал в дневнике: «Велчев мне клялся в верности: "Я никогда не изменю!" Выглядел искренне. Стоит обдумать».

Однако, как ни велик был тов. Димитров в рамках «новой Болгарии», в таких вопросах его мнение не решало ничего. Зато те, чье мнение решало всё (вернее, те, кто поставлял информацию тому, чье мнение решало всё), рыли землю, доказывая, что «армейский вопрос» пора решать. И тут очень кстати подвернулся «Царь Крум».

Естественно, не древний болгарский царь, сделавший чашу из черепа василевса Никифора, а тайная военная организация. Мелкая, незначительная, зато реальная, так что и комар носа не подточит. Возникла она примерно в январе 1945-го, когда подполковник Антон Крыстев (личность не слишком крупная, но заслуженная и знаковая — из тех, кто ликвидировал Стамболийского), вернувшись с фронта, начал собирать единомышленников. Типа, не могу поступаться принципами и так жить нельзя. К ноябрю сколько-то собрал, и учредили тайную организацию.

Народ подобрался, как уклончиво пишут в нынешней Болгарии, «крайне консервативный», а прямо сказать — из самых мрачненьких: бывшие «ратники» и «бранники» из числа тех, кто самого Цанкова считал «гнилым демократом», сильно скорбевшие по фюреру. Были даже идейные «ультрарусофобы», настаивавшие, что болгары не славяне, а гунны. Но теперь, по необходимости, все они позиционировали себя как сторонники демократии (ясен пень, в англосаксонском варианте) и, кроме того, хотели, чтобы обязательно был царь.

При этом, насколько можно судить, в организационном плане они все как один бултыхались ниже нуля. Много и горячо трепались на тему «да освободи българския народ и държава от руското робство и комунистическия терор»[172], текст клятвы обсуждали два месяца, планов выстроили горы, включая покушения на «верхушку диктатуры», пароли и условные знаки продумали до мелочей, но реально всё ограничилось подметными письмами Георгиеву, Велчеву и прочим «предателям» с обвинениями в измене и угрозами про «ой, что будет», если те не уйдут в отставку.

Естественно, конспирация была на уровне плинтуса, сторонников вербовали под честное слово, секретные бумаги забывали в кафе, — и вели заговорщиков чуть ли не с первого их «заседания», а когда возникла вероятность, что какие-то энтузиасты могут уйти в леса, взяли. Улик (программы, уставы, протоколы заседаний, проекты приказов) обнаружилось море, да и сами подсудимые ничего не скрывали, так что всем выписали длинные сроки (а Крыстева — как организатора — и вовсе 5 сентября 1947-го повесили). И тем не менее...

Шум о кознях врагов, без которого никакая революция трех дней не проживет, конечно, дело святое, и процесс над настоящей, как ни крути, группой заговорщиков, завершившийся 15 августа, дал властям уникальную возможность разогнать волну — и власть этой возможности не упустила. Все имена, так или иначе прозвучавшие в ходе следствия, пошли в работу, и процесс еще не закончился, а уже шли аресты по делу еще одной «военно-оппозиционной организации».

Ну как организации... Не было там на самом деле организации — вообще никакой, даже на уровне крыстевской; скорее, это был кружок по интересам: несколько встреч, много пустой болтовни на тему «а вот если бы...» и «уж как встанем...». Но сами себя эти люди именовали «Нейтральными офицерами», a по новым меркам нейтралитет офицерства считался крамолой: офицер теперь обязан был быть или идейно близким, или в отставке и, очень желательно, в глуши.

Так что для употребления сгодилось, и шум насчет очередного «огромного антинародного заговора» получился изрядный. Хотя по итогам гора родила мышь: весь состав «тайной организации с фашистской идеологией» — 13 человек — в феврале 1947-го без особого шума осудили (на совсем не шуточные сроки) за «предательство в форме обсуждения возможности измены в случае войны». Но главное было не в этом...

Главное, что показания были пущены в дело задолго до суда, дав повод для других арестов, по делу якобы некоей Новой Военной лиги. «Якобы», потому что этот кружок, насколько можно понять, вообще даже и не оформился, а название ему придумало следствие. Документов никаких, улик никаких, разве что признание в бурчании за бокалом пива и общей неудовлетворенности жизнью.

Однако профессионалам было достаточно и этого. Безпека забросила невод и по принципу «кто шляпку украл, тот и тетку пришил» с бору по сосенке набрала аж 43 «преступника», большинство которых в октябре, даже с учетом тогдашней «законности», оправдали, но вычистили из рядов, а кое-кого, на всякий случай, поместили в «воспитательные лагеря». Однако среди ворчунов оказались (повезло!) некий полковник, давний друг Николы Петкова, и (крупно повезло!) еще один полковник, Станко Златев, адъютант Дамяна Велчева. Об этом куда положено отрапортовали немедленно.

Вот тут «инстанция» зарычала на всю тайгу, и когда из Москвы поступили «точные указания», тов. Бирюзов и тов. Толбухин совместно разъяснили герою Лейпцигского процесса[173], что в его силах, а что нет. После этого началась спешная разработка законопроекта о новых принципах руководства армией, а также подготовка к грядущей чистке, и мало кто из посвященных сомневался в том, что на сей раз Велчеву меж капелек не проскользнуть.

В сущности, вопрос стоял уже не о должности, а о том, быть или не быть ему «врагом народа», с соответствующими оргвыводами, и самые понятливые друзья — в частности, щепетильный в делах чести Георгиев — активно хлопотали за «not to be». И не без успеха. «Спасают Дамяна, — записал тов. Димитров в дневнике 6 июля. — Думаю, правильно. Он может быть полезен...»

Действительно, Велчев еще мог быть полезен. И очень хотел. Сразу после беседы с вождем он подписал приказ об увольнении двухсот сорока пяти офицеров, которых раньше, как утверждали советские товарищи, покрывал, «за грубые фашистские проявления и в интересах службы». Спустя десять дней, когда два летчика перелетели в Италию, он первым предложил отдать под суд «за подстрекательство» весь летный состав полка и горячо одобрил законопроект «О руководстве и контроле за армией», на основании которого в отставку вылетели около двух тысяч офицеров, ничего не совершивших, но подозревавшихся в «фашистских, реставраторских, антинародных и антидемократических настроениях». И продолжал в том же духе, демонстрируя лояльность, к вящему удовольствию руководства, ибо ЦК БРП под этими приказами была желательна именно подпись популярного министра-«звенаря», чтобы никто не мог упрекнуть «красных» в том, что они выгоняют неугодных, чистя армию под себя.

Но это уже были судороги. Официально всё оставалось по-прежнему, но после 29 июля, когда в приемной Велчева арестовали его адъютанта, того самого Стояна Златева, в седле министра фактически сидел Крум Лекарский (кстати, лучший наездник болгарской армии). Дамян же с двумя верными заместителями находился на хорошо охраняемом «лечении», продолжая тем не менее подписывать присылаемые из офиса списки на увольнение, — 80 процентов от пяти тысяч кадрового состава. Подписывал он и прочие бумаги, требовавшие его санкции, типа приказа о выводе из подчинения министерству и передаче под личное командование премьера нескольких отборных частей, преобразованных в Пограничные войска, возглавленные полковником Львом Главинчевым. Так продолжалось аж до 25 сентября, после чего Велчев ушел в отставку «по состоянию здоровья», на следующий день, по тому же состоянию, вылетев в запас, а еще два дня спустя, по личной мольбе Кимона, улетев послом в уютную второстепенную Швейцарию.

В общем, можно сказать, свезло. Прошел-таки между капелек. Благо, полковник Златев очень ко времени погиб при попытке к бегству из СИЗО, якобы не успев дать показания на шефа. Или успев, но об этом решили не поминать, поладив на том, что место освободилось.

А свято место пусто не бывает. Какое-то время, пока наверху не определились, в ранге «и.о.» подписи ставил «красноватый» Крум Лекарский, а потом на смену ему пришел и прочно утвердился твердокаменно «красный», со стажем службы в РККА, Георгий Дамянов, без промедления приступивший к предписанному «инстанцией» и тов. Димитровым «переустройству армии и воспитанию в ней нового духа, новых идеалов и осознанию новых национальных задач» — с прямым подчинением военных главе правительства и обязательным для успешной карьеры членством в БРП.

Теперь Москва не рычала, а благосклонно мурлыкала. Болгарская армия, уже «переплавленная» в «народную», срочно и успешно перековывалась в «партийную». Таким образом, закрыв еще одну важнейшую проблему в списке указанных тов. Сталиным, можно было на время отвлечься от самых тяжких трудов и заняться всякими важными мелочами, которых накопилось более чем достаточно.

Мелкие скучные детали давайте опускать, чтобы поскорее подойти к тому, что по-настоящему интересно. Детом 1946 года начали решать вопрос с монархией, и 15 сентября решили — путем референдума, посоветовавшись с народом, против чего не спорил никто, включая «лояльную оппозицию», поскольку на республику было настроено абсолютное большинство, а маленький царь и его испуганная мама никакой роли в политике не играли.

К слову, мелькала в то время идея поставить интересный опыт: как вспоминает Ирина Дуцкая-Бер, тов. Жданов в ее присутствии обронил однажды: «Если забрать мальчика с матерью, женщине создать все условия, а ее сына пропустить через пионерию, комсомол и потом вернуть в Болгарию...» — но это было сказано еще в 1945-м, до обострения, вскользь, да, возможно, и не очень всерьез. Хотя как сказать... В Кремле разного рода социальные эксперименты любили, могли попробовать.

Но, как бы то ни было, никаких иных упоминаний на эту тему нет, а по итогам референдума (96 процентов «за») Болгария стала народной республикой, гражданку же «Иоанну Савойскую с несовершеннолетними детьми», лишив гражданства, подобру-поздорову отпустили за границу — вместе с приближенными, к которым у властей претензий не было, и «гражданкой Евдокией Сакскобург», вымотанной до предела допросами, но все-таки живой. А на повестку дня встал вопрос о новой Конституции — и значит, о выборах в Великое Народное собрание.

Тут, конечно, начались терки. Англоязычные смотрящие в Союзной контрольной комиссии требовали «обеспечить условия для проведения действительно свободных выборов». Товарищи с Севера, напротив, рекомендовали идти, как всегда, вместе, единым списком, но на сей раз с бюллетенями разных цветов, чтобы выяснить, кто в составе ОФ чего реально стоит, и никакие вражьи голоса со стороны в расчет не принимать, поскольку СССР в обиду не даст.

Ну и не принимали. Зато «лояльная оппозиция» принимала. Повторять ошибку с бойкотом она не собиралась — напротив, готовилась к бою, создав «Федерацию сельского и городского труда» во главе с Николой Петковым, главным вождем борьбы против «однопартийного и коммунистического ОФ, за республику народовластия, основанную на свободе, равенстве, праве собственности и социальной справедливости».

В принципе, сравнивая программы, следует признать, что пункты оппозиции выглядели выигрышнее: у Фронта, главным образом, красивые, но отвлеченные слова, а у Федерации всё конкретно, всё в привязке к реалиям. Естественно, мир, порядок, законность, но, кроме того, и очень понятные населению предложения, типа «Долой перекупщиков!», «Земля — земледельцу!» и «Кооперация без принуждения!» (очень актуально для страны, где большинство — середняки, а кооперативы давно в обиходе).

Это действовало: огромный митинг в поддержку оппозиции 19 октября в Софии неприятно удивил «красных» и Москву, помимо прочего дав основания для сомнений некоторым «попутчикам» в рядах Фронта. Пришлось давать указания МВД «не обращать внимания на мелкие погрешности в ходе выборов, если они не препятствуют народному волеизъявлению, но жестоко пресекать любые попытки исказить волю большинства, поддерживающего ОФ», — и тов. Югов прекрасно всё понял. Но...

Но все-таки, несмотря на прекрасное понимание тов. Югова, в результате которого многие агитаторы за Федерацию оказались в больницах, а смотрящие от USAUK даже порекомендовали своим фаворитам, г-дам Петкову и Лулчеву, не участвовать в выборах, итог мероприятия, прошедшего 27 октября, оказался куда неприятнее, чем думалось. Конечно, Фронт победил, собрав голосов на 376 мандатов (в том числе «красные» — 275), но и Федерацию поддержали свыше 1,2 миллиона «несознательных граждан», что означало 99 мест в парламенте.

С учетом того, что ведомство тов. Югова в день выборов «не обращало внимания» и «жестоко пресекало» на всю катушку, обширно применяя Закон о трудовой мобилизации бездельников и бродяг, дающий МВД право кого угодно задерживать и отправлять на принудработы, это был успех поразительный и опасный, тем паче что бюллетени разных цветов в рамках единого списка сыграли свою роль: стало очевидно, что основной игрок — коммунисты, которых население справедливо считает реальной силой, а «попутчики», в общем, марионетки, с которыми можно не особо церемониться.

В чем-то, конечно, хорошо, ибо все слоники встали по полочкам. Но в чем-то и плохо, ибо далеко не все пролетевшие готовы были удовлетвориться синекурами, как Кимон, и хотели реального влияния, — и теперь, видя новый расклад, всерьез посматривали в сторону доказавшей свою силу оппозиции, не скрывая, что если обидят с портфелями, могут сменить ориентацию, создав сложности коварным «союзникам». И по сути, имели полное право. Вот только никто еще не понимал, что правила изменились...

Собственно, изменились не правила. Изменился мир, и не по вине Москвы. Речь сэра Уинстона в Фултоне прозвучала не с бухты-барахты. Вместо Рузвельта, считавшего, что «человечество должно стать более социалистическим» (что совпадало с мнением тов. Сталина, полагавшего, что в условиях мирного сосуществования социализм победит во всем мире сам собой, силою вещей), в Овальном кабинете теперь сидел Трумэн, стремившийся к «сдерживанию» коммунизма — именно потому, что в условиях мирного сосуществования социализм имел все шансы, а это нравилось далеко не всем.

Гарри Трумэн

Соответственно, нарастали противоречия между великими державами, окончательно проявившиеся чуть позже, при обсуждении «германского вопроса», когда вполне разумная и справедливая позиция Москвы — «Германия единая и нейтральная» — мало того что встретила резкий отпор, но и повлекла за собой тяжелый, быстро прогрессирующий кризис в отношениях.

Наступление пошло резко, по всему фронту. Жестокий прессинг «красных» в Италии, разрыв социалистов с коммунистами в той же Италии и во Франции, после чего, совсем неожиданно для Кремля, «красных» выкинули из правительств этих стран, совершенно нелепый провал на выборах в сейм Финляндии плюс чудовищно грязный «кидок» в Греции, где «красным» отказали даже в «законных», согласованных в Ялте десяти процентах влияния, означали, что Cold War стала фактом. Провозглашенная в марте 1947-го «доктрина Трумэна» сей факт только официально зафиксировала.

Не реагировать на всё это мог бы разве что убежденный толстовец, а таковых в Кремле не водилось. Ответом Москвы на явный вызов стала смена стратегии там, где ее контроль был бесспорен. Если раньше лозунгом дня было «Мир — дружба — жвачка», а следовательно, и «взаимное сотрудничество всех демократических сил», то теперь, когда стенка шла на стенку, всякие вольности типа отказа от диктатуры пролетариата как непосредственной задачи дня и поиска новых путей перехода к обществам социалистического типа теряли актуальность, и концепция «национальных путей» летела в утиль.

Всё проще простого. Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути, и «а la guerre comme a la guerre»[174]. Вы создаете блок — значит, и мы создаем блок. Вы щемите наших — значит, и мы избавляемся от внутреннего врага. И стало быть, не до изысков мирного времени. Есть наша, советская модель, она проверена, она подтвердила свою эффективность, и пусть у нее есть недостатки, на ее основе можно быстро сосредоточиться, а это главное. Уж не обессудьте, dear friends[175], сами виноваты: как вы с нами, так и мы с вами.

В Болгарии новая парадигма проявилась раньше, чем где бы то ни было. Сразу после выборов спикером Народного собрания, то есть как бы временным президентом, стал заслуженный, но уже совсем старый тов. Коларов, и против этого никто не возражал, но и подход к формированию правительства изменился коренным образом. Этот вопрос, не доверяя «софийским», решали на самом высоком из возможных уровней, о чем 4 ноября уведомил прилетевшего в Москву тов. Димитрова лично тов. Жданов.

Позиция «инстанции», ранее добродушная, теперь звенела сталью. «Все важные портфели должны быть в руках "Рабочей партии". При этом не следует, одержав победу, поднимать хвост и заражаться головокружением от успеха, думая, что можно обойтись без союзников — "земледельцев" и других. Это было бы глубоко неправильно». А вот что касается оппозиции, то в кабинете ей делать нечего. Значит, переговоры вести, но вести «таким образом, чтобы вынудить ее сорвать переговоры, и всю вину за срыв переговоров возложить на нее же».

Естественно, советы «большого друга» приняли, тем паче что и самим понравилось. Состав кабинета был утвержден. Половина портфелей (десять из двадцати, включая все основные) принадлежала коммунистам, а премьером, то есть главой всей исполнительной власти, стал наконец-то тов. Димитров.

К слову. Самое, видимо, время сказать пару слов о нем лично — как о человеке, а не о политике. На мой взгляд, дядька был неплохой — в той, разумеется, мере, в какой это вообще возможно в рамках его ремесла. По молодости — веселый, заводной. Умел работать с людьми, располагал к себе. Не то чтобы великий (миф возник, как упоминалось уже, после событий в Лейпциге, где он, бесспорно, проявил себя блестяще), но вполне достойный функционер, с милыми и очень понятными личными прибабахами, — из тех, что не в упрек, ибо, как говорится, «homo sum, humani nihil a me alienum puto»[176], а без греха только памятники. И в молодости мог, выпив лишнего, сорвать важную стачку (из-за чего на всю жизнь разругался с Крыстьо Пастуховым), и позже.

«Димитров, — улыбчиво вспоминает финская коммунистка Айно Куусинен, — работал в различных отделах Коминтерна, но всякий раз его приходилось смещать: его интересовали только выпивка и женщины. Когда возмущение и жалобы достигали предела, его куда-нибудь переводили. В Коминтерне попросту отказывались с ним работать, хотя любили. [...] Отто сказал мне, смеясь: "Никто не хочет связываться с Димитровым. Куда его деть? Лучше, наверное, отправить обратно на Балканы". И отправили. А потом уже уехал в Берлин».

Это на раннем этапе. Но и позже, уже в ранге легенды и главы Коминтерна, то есть формально — вождя всех коммунистов Земли, что-то сохранил. По вполне достоверным данным, пытался заступаться за иностранных коммунистов, арестованных в СССР, подавая в ЦК ВКП(б) и НКВД максимально лестные характеристики, и кому-то это даже помогло. Хотя и не очень многим, поскольку — в этом я, начитавшись документов, уверен — в отношениях коммунистических вождей межвоенного периода со спецслужбами их стран сам черт ногу сломит, так там всё было запущено.

По-человечески примерно так. А если всё же давать политическую оценку, то лучше всего сказать «сломанный». Очень больной. Редко улыбавшийся, а чтобы смеяться, так и еще реже. В Болгарии, где не появлялся 20 лет, по факту никакого влияния не имел бы, не будь он человеком-мифом, — но и будучи мифом, в отличие, скажем, от тов. Костова, он не имел собственных «рычагов», в сложных ситуациях прибегая к помощи тов. Сталина, которого не только бесконечно уважал, но и, похоже, дико боялся. И, судя по всему, страдал от подавленных амбиций, в связи с чем, по мнению многих (да и жизнью подтверждено), люто завидовал близкому другу Иосипу, в отличие от него не сидевшему в войну в Москве, а сделавшему себя «в полях» и потому куда более независимому. И не только завидовал, но, вырвавшись из золотой клетки, пытался подражать, во всем поддерживая, что со временем сыграло с ним злую шутку. Но это потом. Ну и хватит. Всё же не роман пишу.

Как бы то ни было, перелом состоялся. Это стало ясно по итогам формирования кабинета и серьезно обеспокоило «попутчиков», место знавших, на главные роли давно уже не претендовавших, но и совсем уж скрип дверей играть не хотевших, ибо ж не твари дрожащие.

Взыграло ретивое даже у, казалось бы, совсем прирученных и беспрекословных «звенарей». Ранее, имея, по крайней мере, «своего» премьера и несколько портфелей, они какое-то влияние на что-то оказывали, а теперь, оказавшись на обочине, испугались и действовали на нервы советским товарищам из Союзной контрольной комиссии. То ныли на тему «нам неясно, куда теперь идет Болгария», то нудели, вопрошая, не собирается ли БРП всех прогнать, одна остаться, то донимали сомнениями, нет ли «тенденции или подготовки к установлению диктатуры пролетариата в Болгарии».

Естественно, советские товарищи никаких подобных тенденций «не замечали», и успокоенные «звенари» исчезали до очередного обострения, — а вот с «земледельцами» такие фокусы не проходили. Даже Александр Оббов (надеюсь, помните такого), в свое время стелившийся ковриком под ноги коммунистам, полностью готовый к употреблению и на всех углах громивший «продавшегося врагам трудового крестьянства» Николу Петкова, повысил голос.

Ибо, блин, Болгария всё же крестьянская страна, а значит, БЗНС в статусе «чего изволите?» быть не может. На втором плане — пожалуйста, но наша корова — только наша корова. Сами доим. А потому — или «разграничение периметров» с БРП по-честному, или развод и девичья фамилия. В знак серьезности намерений Оббов выдвинул лозунг «На борьбу против коммунистической опасности и вмешательства БРП(к) в дела БЗНС!», предложив сотрудничество всем-всем-всем, включая ранее ненавистного Петкова, с которым, кстати, уже консультировались и самые обиженные «звенари».

Вот это напрягало. Со «звенарями» понятно — они были опасны раньше, связями с военными, а теперь, ежели что, кучку болтливой интеллигенции можно было и сбросить с корабля современности. А вот терять «земледельцев», усиливая борзевшего изо дня в день г-на Петкова, никак не следовало, тем паче что в недрах «красного» ЦК созрел проект реформ на селе, способных, по мнению Москвы, «резко подтолкнуть пролетаризацию деревни». И вполне возможно, так оно и было бы, но люди, лучше понимающие Болгарию, сознавали, что крестьяне будут новацией, мягко сказать, недовольны.

Ситуацию обсуждали — не раз и не два, даже не три, чуть ли не каждую неделю советовались с Севером. Но советы Севера, исходившего из своего опыта, оказывались не совсем в тему. То есть найти совсем послушного, лишь бы ценили, «земледельческого» вождя проблем не составляло, — напротив, точно так же, как недавно Оббов, противостоявший Петкову, пороги обивал некий Георгий Трайков, предлагая «красным» дружить против Оббова; но вот ведь проблема: в смысле влияния ни с кем из «правых» он, даже со товарищи, тягаться не мог.

К тому же наметились серьезные трения с Церковью, сразу по двум направлениям. Во-первых, экзарх Стефан (тот самый, который спасал евреев) категорически отказался призвать священников участвовать в политике — в смысле агитировать за новую власть. Выступать против тоже не призвал, вообще запретив какое-либо выражение мнений по «мирским» темам, однако правительство, учитывая высочайшее влияние Церкви в крестьянских массах, восприняло это как признак «происков англо-американских кругов». К тому же клир еще и осудил действия Народных судов и «гражданского актива» как «грех братоубийства», и это окончательно убедило власти в том, что англоамериканка гадит.

В такой ситуации у многих товарищей руки чесались жахнуть. Ибо «негласный реакционный блок в составе "лояльной оппозиции", "правого" крыла БЗНС и "Звена", а также лидеров старых буржуазных партий и части высшего клира» — это не цацки-пецки, это серьезно, и тут лучше перебдеть. Такого мнения придерживался тов. Костов, позиция которого для большинства старого актива определяла всё. С ним был согласен тов. Югов, освоившийся с ролью «железного наркома» настолько, что уже, как жаловалась жена, бил зеркала в собственной квартире, крича: «Попался, вражина!». И тов. Черненков, московский гость, дудел в ту же дуду.

Вот только товарищи с Севера осаживали. Они не отрицали, что в новых условиях только так рано или поздно придется действовать, но напоминали о мирном договоре, до подписания которого слишком рыпаться не стоит, и тов. Димитров их в этом полностью поддерживал.

Поэтому ограничились малым: начали закрывать «неправильные» СМИ. Сперва, еще в декабре, для примера ущемили оппозиционных, но утративших всякое влияние демократов, а затем, когда намек не поняли, — все сразу. Упаси Боже, не по «красному» хотению: просто ни один рабочий Объединенной государственной типографии не захотел набирать «вражеские статьи», критикующие народную власть и БРП.

Далее понятно. Оппозиционеры от «Федерации сельского и городского труда» пожаловались всем, кому могли, на то, что лишены возможности высказать свое мнение о Конституции, в связи с чем готовы сложить мандаты. Англоговорящие дяди из Комиссии заявили, что «если оппозиция покинет парламент, какие-либо разговоры о мирном договоре будут заморожены». Советский посол попросился на прием к премьеру, тов. Димитров пообещал «маневрировать таким образом [...] чтобы не довести дело до обсуждения болгарского вопроса в Совете безопасности», — и рабочие опять захотели печатать всё, что им присылают в законном порядке, но выборочно, если «без враждебных выпадов», а «красный» проект Конституции внезапно претерпел изменения и оказался «менее социалистичным».

На том и сладилось. Перенести «центральный фронт борьбы» из кулуаров и посольских кабинетов в парламент уже ничто не мешало...

А между тем переговоры о мире с заминками, с проволочками, но шли, и 10 февраля 1947 года мирный договор, вернувший Болгарию в строй суверенных государств, был подписан. Условия, конечно, легкими не назвать, но в такой нехорошей ситуации они были максимально позитивны. С условиями Нёйи не сравнить — небо и земля. В ряды «стран-победительниц», не глядя на заслуги у Балатона и Дравы, так и не приняли, оставили в числе наказуемых, но добивать не стали.

В пользу Греции, хотя и пытались, ничего не оттяпали, Южную Добруджу, как ни клянчила Румыния, отнимать не стали, репарации поначалу начислили страшные, но урезали аж в 22 раза, превратив в тяжелые, но посильные, — и всё это, из песни слова не выкинуть, благодаря очень активной поддержке СССР. А как только просохли подписи, уже 11 февраля, Лондон восстановил дипломатические отношения с Софией, для близиру[177] потребовав уважения к демократии.

А вот Вашингтон с этим решил не спешить, но это уже не пугало: все понимали, что еще сколько-то месяцев — и признают. Теперь, когда Болгария обрела полный суверенитет, советские войска должны были в течение девяноста дней покинуть ее территорию. Тот же срок отвели для завершения последних дел Союзной контрольной комиссии.

И это, конечно, радовало власти, но совершенно не радовало оппозицию, остающуюся совсем без «крыши», так что она, ранее действовавшая солидно и размеренно, засуетилась, перейдя на не совсем парламентские выражения, вплоть до требования к Комиссии, пока она еще в силе, запретить БРП как «фашистскую». Но это было уже актом отчаяния. У Лондона хватало забот в Греции, Палестине и Малайе, Вашингтон более всего волновала Германия, а какие-то терпилы из маленькой балканской страны, 75 процентов влияния на которую законно принадлежали Москве, Запад, при всей социальной близости, беспокоили даже не в третью очередь.

Никола Петков со товарищи всё это прекрасно понимали, подсознательно предчувствуя, что обречены, а потому пускаясь во все тяжкие. Впрочем, совсем уж капитулировать не собирались — в конце концов, фракция в парламенте, хоть и в меньшинстве, имелась мощная, спаянная, а навыков политической войны хватало, так что за свой вариант будущей Конституции готовы были бороться всерьез. Без особых надежд, конечно: согласно регламенту, принятому большинством, этим же большинством принимались и решения, что не оставляло оппозиции никакого шанса. Но всё же хоть что-то, а там, глядишь, у Запада, когда он увидит, как храбро борются его клиенты, вновь проснется интерес.

Вот Никола Петков и нагнетал. Сразу же заявив, что его фракция «не признает правительства, являющегося результатом выборов, проведенных в обстановке угроз, беззаконий, избиений, арестов и убийств, а не свободного волеизъявления болгарского народа», потребовал принятия закона «О правах меньшинства в Народном собрании» и «равномерного» расширения связей и с Западом, и с СССР. Но главное, он с первого же дня взялся за тему прав человека, вновь и вновь повторяя с трибуны, что «редко в истории человечества свобода прессы и право человека свободно выражать свое мнение имели столько фанатичных противников, открыто и тайно стремящихся их уничтожить, как это происходит сегодня», и больше того, «никогда раньше, даже в царские времена, тоталитарная идея о диктатуре не была столь тесно связана с насилием над человеческой мыслью и совестью».

Всё это, разумеется, в качестве увертюры к основному действу, то есть к представлению альтернативного проекта Конституции, который и был оглашен с трибуны 29 мая. Начав с разъяснений, почему проект Фронта не подходит (нет разделения властей, нет четких гарантий прав и свобод, в связи с чем налицо все условия для установления однопартийной диктатуры), лидер оппозиции особо отметил, что советская Конституция, основанная на принципе диктатуры пролетариата, не может служить образцом, а вот его политическая сила учла и предусмотрела всё. И подробно перечислил почему.

А помимо высокой политики в Народном собрании шла полемика по вопросу о «переустройстве кооперативов» (что-то типа коллективизации, но специфической). Совсем уж единоличников в Болгарии почти не было, крестьяне (в основном середняки, ибо латифундисты считались на сотни, а бедняки — на немногие тысячи) давно уже так или иначе скооперировались, и это вполне всех устраивало, кроме, конечно, «красных», желавших взять сельское хозяйство под контроль и создать «единую государственную кооперацию». Против этого крестьянство, естественно, возражало, а возражая, тянулось к Петкову.

Подписание мирного договора

Короче говоря, лидер «Федерации сельского и городского труда» бил наотмашь, по всем уязвимым точкам. Звучало логично, выглядело убедительно, на компромиссы идти Петков не собирался, и очень четко прорисовывалась перспектива затяжных дебатов, на которые рано или поздно обратят внимание Штаты. Допускать такое «красные» не имели ни малейшего желания, поскольку в смысле демократичности и прочих прав человека и гражданина альтернативный проект был куда лучше проработан. Ждать не то чтобы не хотелось — ждать запрещала Москва, требуя решать вопрос поскорее, — и ЦК дал отмашку раскручивать предназначенный на крайний случай вариант «Б», над которым работали около года.

28 мая, за сутки до того, как Петков поднялся на трибуну с текстом проекта, на стол тов. Димитрову лег доклад главы МВД. Тов. Югов уведомлял премьера, что в распоряжении безпеки имеется «серьезный обвинительный материал против г-на Петкова», в связи с чем ведомство, которым тов. Югов имеет честь руководить, ходатайствует о лишении Николы Димитрова Петкова «и ряда его коллег по фракции» депутатской неприкосновенности и выдаче разрешения на их арест.

Далее, как отмечает в своем исследовании Татьяна Волокитина, можно лишь догадываться, но, судя по всему, окончательное решение о судьбе оппозиции и лично ее не в меру голосистого шефа принималось 30 мая. Во всяком случае, вечером этого дня, сразу по окончании длиннейшего заседания Политбюро, тов. Костов вылетел в Москву, а 2 июня, получив телефонограмму из Кремля, тов. Кирсанов, посол СССР, попросил о встрече с тов. Димитровым и, конечно, немедленно был приглашен. О чем говорили, неведомо: протокола нет, так что остается судить по логике развития сюжета.

5 июня — на следующий день после того, как Сенат США наконец-то ратифицировал мирный договор, — спикер Васил Коларов, открыв очередное заседание, заявил, что должен донести до господ депутатов важнейшую информацию, и зачитал справку, якобы только утром присланную из МВД. (К слову, полная стенограмма этого заседания есть в Сети — правда, на болгарском, и впечатление производит, скажу я вам, весьма гадкое, словно бредешь сквозь какую-то удушливую серую зону.)

В общем, если коротко, то... Ровно за четыре месяца до того, тоже по запросу тов. Югова, парламент дал согласие на арест одного из оппозиционеров, некоего Петра Коева (близкого сотрудника Петкова), подозреваемого в связях с подпольной военной организацией «Нейтральные офицеры», о которой мы уже говорили (ага, те самые 13 человек, ничего кроме разговоров не предпринимавшие). И за истекшее с момента ареста время этот человек якобы дал подробные показания — в частности, признался в том, что в 1945-м некий полковник Стефан Аврамов, его школьный друг, попросив о встрече, рассказал о заговоре и поинтересовался, как отнесется г-н Петков к формированию военной секции своего БЗНС. Петков, однако, по словам Коева, категорически отказался, сообщил обо всем Дамяну Велчеву, тогда еще всесильному военному министру, и велел Коеву прекратить контакты с Аврамовым, о чем Аврамов, будучи арестован, рассказал следователю безпеки, и это стало причиной ареста Коева, который всё подтвердил.

Это основное. Далее пошли дополнительные детали — о контактах Петкова и «близких к нему людей» с «генералами и офицерами фашистской армии», «представителями англо-американской разведки», «ныне осужденными Димитровым-Гемето и Пастуховым», а также о «вражеской работе в форме написания статей, оскорбляющих народную власть» и т. д. Всё это резюмировалось следующим образом: собрано «исключительно много данных, которые бесспорно доказывают, что главным вдохновителем, организатором и руководителем шпионской сети и всех заговоров является народный представитель Никола Димитров Петков из г. Софии. Из всех этих данных видно, что Никола Д. Петков вместе с [...] нашел в среде реакционно настроенных офицеров лиц, с помощью которых готовился совершить государственный переворот против народной власти вооруженным путем».

Судя по ремаркам в стенограмме, сопровождалось чтение документа не только возмущенным шумом со скамей оппозиции, но и нервными шуточками, вызывавшими смех даже у «красных». Однако на самом деле всё было совсем не смешно, и это стало ясно, когда юридическая комиссия парламента, по закону обязанная разобраться в обвинениях, взяв 11 толстых папок на рассмотрение, всего через 25 минут вернулась с готовым вердиктом: «Преступления Петкова доказаны, рекомендуем лишить его мандата и дать согласие на арест».

Оставалась, правда, еще одна мелкая, но необходимая закорючка. Согласно регламенту, перед голосованием «преступник» имел право произнести речь в свою защиту, и это право — государство ж правовое, не царский фашизм (хотя при фашизме слово давали!) — ему предоставили. Однако нет ощущения, что кто-то слушал, и трудно удержаться от прямой цитаты из стенограммы — уж очень «вкусна»...

«В залата цари неописуем шум. Никола Петков продължава да държи с ръце трибуната и да вика на всички с всички сили: "Да жи-ве-е сво-бо-да-та! Да жи-ве-е сво-бо-да-та!". Народните представители от опозицията запяват: "Тоз, който падне в бой за свобода, той не умира...". Комунистическите депутати, заедно с тайните агенти се нахвърлят върху тях, започва ръкопашен бой. Милицията се впуща и отвлича Никола Петков».[178]

Вкратце для тех, кто не понял. У человека были законные 40 минут, он еще что-то говорил, что-то доказывал, кого-то обвинял, но его уже тащили с трибуны здоровенные парни, невесть откуда появившиеся в зале. А когда соратники попытались им помешать, в свалку полезли коммунисты, и началась драка, пресечь которую, и то не сразу, удалось только полусотне сотрудников милиции, как выяснилось, успевшей оцепить здание. После этого, кстати, был поставлен вопрос о лишении мандатов еще двадцати трех депутатов — не только «лиц, упомянутых в докладной записке», но и — «за нарушение регламента» — всех активных участников потасовки от оппозиции, за что спустя пару дней и проголосовали.

Первый акт сыграли. 11 июня тов. Димитров созвал Политбюро для обсуждения «деталей предстоящего процесса Н. Петкова», в соответствии с решением которого на следующий день с утра начали и всего за два дня завершили суд над злополучным Петром Коевым, юридически окончательно закрепив все данные им в ходе следствия показания. Однако были и уточнения: скажем, «но Петков категорически отказался» волшебным образом превратилось в «Петков дал указание создавать военную секцию, назначив меня куратором». А далее прозвучал приговор: двенадцать с половиной лет за «идейное руководство военно-фашистской организацией "Нейтральные офицеры"», и сделавший свое дело мавр уехал в лагерь, откуда вышел через десять лет, слегка не досидев по состоянию здоровья, полным инвалидом, и умер в нищете, всеми забытый.

Впрочем, отработанный винтик никого не волновал — ценность имели его «уточняющие показания». С ними можно было идти дальше. 16 июня на заседании Политбюро рассмотрели вопрос «о дальнейшей тактике в отношении оппозиции», постановив перейти в «идейно-политическое наступление», а на следующий день, 17 июня, перешли к подготовке основного решения.

Тут уже работали «узким составом»: тов. Димитров, Коларов, Югов, Костов и еще несколько товарищей (но они больше молчали, заранее согласные со всем, что решат старшие), плюс прибывшие из Москвы «советники». Не допустили даже тов. Червенкова. Затем собирались еще и еще — и наконец 19 июля премьер записал в дневнике: «Рассмотрели проект обвинительного акта в узком кругу с участием сов. товарищей. Пришли к единому мнению: можно начинать».

И началось. Бригады следователей пахали, сменяя друг дружку. Согласно документам (все они сохранились, исследованы и опубликованы академиком Мито Исусовым еще при «позднем Живкове»), работа шла почти исключительно в формате очных ставок, устраиваемых Петкову со всяким людом, но главным образом — с офицерами, как «нейтральными», так и из Новой Военной лиги (помните такую?), и даже из выжатых досуха воинов «Царя Крума» (а заодно подтянули и какую-то молодежь из «Первого легионерского центра»).

Шло с запинками. Кого-то подследственный не знал вообще, кого-то знал шапочно, с кем-то общался теснее, но давно. Схема была предельно проста: все как один подтверждали, что впутались в «конспирацию» под его влиянием, да вот беда — сам он всё отрицал, отказываясь подписывать протоколы до тех пор, пока не позволяли вписать «не согласен».

Естественно, на полную катушку включились и башни. В кулуарах — нежно, в индивидуальном режиме. Оппозиционеров приглашали по одному, поясняли смысл терминов «политическая целесообразность» и «логика исторического процесса», упирая на то, что против прогресса не попрешь, а жизнь одна, и семья прежде всего... Самых же упрямых мотивировали тем, что «личность — ничто, массы — всё», так что ежели они осудят лидера и перейдут во фракцию ОФ, то у Петкова будет больше шансов уцелеть. Некоторые соглашались.

С массами же — теми самыми, которые «всё», — работали проще. Человек, известное дело, слаб, а правильно организованная ложь всесильна. Вот, правда, всемогущего ТВ еще не было, но его роль играло радио, которому люди привыкли верить. О прессе и говорить не приходится. А уж о трудовых коллективах, где рулили ячейки БРП, тем паче: из восьми часов рабочего дня негласным указанием свыше было предписано «не менее полутора часов уделять собраниям и митингам, где трудящиеся могли бы открыто высказать свое мнение».

Результат, надеюсь, понятен. Всего месяц спустя массы — во всяком случае, городские — уже стояли на ушах, рыча: «Смерть Петкову!». И вот что особо интересно: в официальной «Краткой истории Болгарии», вышедшей при «развитом Живкове» и выдержавшей массу переизданий, в главе, где речь идет о первой половине 1947-го, четко сказано: «С декабря 1946-го по июнь 1947 года численность т. н. "БЗНС — Никола Петков" сократилась почти на 20 процентов», — и это правда, вот только почему-то не уточняется, что с января по май включительно ряды «петковцев» стабильно росли, и только после 5 июня, то есть после ареста шефа, начался стабильный отток.

Впрочем, Бог с ней, со статистикой. Главное, что в конце июля, после семи недель «ударной работы», вознагражденной сотней путевок в санаторий и десятком орденов, обвинительное заключение было готово и в соответствии с законом вручено так ни в чем и не признавшемуся обвиняемому Петкову и четырем во всем сознавшимся офицерам, его подельникам, — и 5 августа процесс пошел.

Никола Петков на суде

Судили, не спеша, но и не торопясь, целых 11 дней. С помпой. По-крупному. Мир обратил внимание, а уж в маленькой Болгарии и вовсе все взгляды, кроме навечно прикипевших к репродуктору, скрестились на зале суда, и под сурдинку правительство успевало легчайше делать всякие дела, в иных обстоятельствах не столь уж непростые.

Скажем, разрушили часовню в парке бывшего дворца «Врана», ставшего дачей тов. Димитрова, и, вскрыв могилу, выкинули невесть куда останки Бориса. Зачем? Только им ведомо, а они не объясняли. К слову, позже, уже в 1990-м, при раскопках разоренной могилы нашлась потайная ниша, а там — герметически запаянный стеклянный сосуд с бальзамированным сердцем царя и приложенным к нему актом, заверенным врачами, проводившими вскрытие.

Согласитесь, причудливо тасуется колода. Но это к слову. Возвращаясь же к делу, отмечу: нередко встречающееся в антикоммунистической литературе сравнение с «Московскими процессами» в СССР едва ли уместно. В Советском Союзе, при всей очевидной режиссуре, безусловном наличии сценария вплоть до приговоров и политической подоплеке, у очень многих, если не у всех подсудимых, вчерашних «красных бояр» и «красных бонапартов», рыльца были очень реально в пушку, по многим параметрам подпадавшем под статьи. Этого можно было не замечать, но при необходимости, копнув всерьез, заметить было несложно. Здесь же, копай не копай, человек был всегда на виду, полностью чист, и проходи процесс не в Софии 1947 года, а, допустим, в Лейпциге 1933-го, ничего кроме оправдания ему бы не светило. Ибо пункты обвинительного заключения Петков отбивал играючи.

Сотрудничал ли с «британским шпионом Гемето»? Да. Более того, был его заместителем по партии. Участвовал в подготовке «антифиловского» переворота в 1941-м, чтобы предотвратить союз Болгарии с Гитлером, а затем, когда д-р Гемето бежал в Каир, остался на хозяйстве и как мог боролся с фашизмом тут, за что и угодил в лагерь. Свидетелей полно, даже в этом зале. Что же касается сотрудничества д-ра Гемето с сэрами, имеет смысл напомнить, что он, бежав в Каир, возглавил одно из крыльев антифашистского Резистанса — кстати, как и тов. Димитров в Москве, — и вернулся в Болгарию героем. А насчет «шпиона», дескать, ничего сказать не могу; знаю только, что он действительно ориентировался на UK — точно так же, как «красное» подполье ориентировалось на СССР. Да и не думаю, мол, что Москва порекомендовала бы меня ему на замену, считай она меня шпионом.

«Выступал ли при фашизме против БРП и Отечественного Фронта?» Нет. Напротив, первым, даже раньше эсдеков, поддержал Отечественный Фронт, когда все остальные шарахались от него, как от чумы, и сделал всё, чтобы под крыло Фронта, хотя он и «красный», стягивались все нормальные люди.

«Поддерживал ли, будучи министром, контакты с представителями враждебных государств — США и Великобритании? Передавал ли им какие-либо сведения, содержащие государственную тайну?» Да. Как министр был обязан и передавал — руководству Союзной контрольной комиссии, контролировавшей работу кабинета и включавшей как англичан и американцев, так и русских. Точно так же, как и все остальные министры, включая коммунистов.

«Информировал ли о положении дел в Болгарии какие-либо зарубежные партии, настроенные враждебно по отношению к коммунизму? Получал ли от них информационную и материальную помощь?» Да, как лидер партии, входящей в Социнтерн, информировал и получал. Точно так же, как руководство БРП, входящей в Коминтерн, информировало ВКП(б) и получало все виды помощи от нее. Но, в отличие от БРП, рекомендациям братских партий следовал или не следовал по ситуации, в интересах Болгарии, а не брал под козырек.

И дескать, да, безусловно, все инкриминируемые статьи в «Народно земеделско знаме» отражают мое видение ситуации; писал их, основываясь на принципе свободы мнения и слова, которые признают и коммунисты — или, по крайней мере, не говорят обратного.

Да, мол, убежден, что «большевизация» армии, насильственное подчинение кооперации государству и явно односторонняя внешняя ориентация БРП суть ступени на пути к установлению однопартийной идеологической диктатуры, то есть фашизма, причем не в игрушечном варианте покойного Его Величества, а в формате Рейха, а что сидите вы на советских штыках, без которых за ваши фокусы народ бы вас давно прогнал, это вы и без меня знаете.

Парировать всё это было нечем. Абсолютно. Но за эти вопросы суд и не особо цеплялся, даже старался микшировать их, тем более что все они, вплоть до «шпионажа в мирное время», тянули только на сроки, пускай и длинные. А вот «подготовка вооруженного государственного переворота» выводила прямо к эшафоту, и основной упор процесса был сделан именно на этот пункт — благо, показаний арестованные по делам о «военно-фашистских организациях» дали более чем достаточно, а в ходе допроса свидетелей всё подтвердилось.

Что кроме слов? Ничего. По утверждению академика Мито Исусова, построчно изучившего стенограммы процесса и материалы архивов МВД, без единого аутентичного документа, — только слова, сказанные, безусловно, из-под палки, а то и из-под чего похуже. (При допросах я, конечно, не присутствовал, но одним из следователей был некто Мирчо Спасов, о котором еще будет идти речь, и это само по себе говорит о многом, да и о методах ведомства тов. Югова, как чуть позже увидите, есть много свидетельств.)

При этом следователи так увлеклись выбиванием показаний, что не докопались до единственной ниточки, способной сделать дело правдоподобным, — до контактов одного из друзей Петкова с горянами (о чем позже). Но особой нужды в правде и не было: «свидетельских показаний» хватало. Правда, притянуть контакты с «Царем Крумом» и «легионерами», как ни старались, всё же не получилось — какая угодно связь Петкова с «бранниками», «ратниками» и прочими нациками ни в какую логику не встраивалась, и эти обвинения, прозвучав в первые дни, в приговоре не упоминались вовсе. Однако всё остальное и учли, и вписали, и оценили должным образом, не обращая внимания на аргументы и доводы подсудимого и защиты.

Между прочим, защищать Петкова выразили желание лучшие адвокаты Европы и лучшие адвокаты Болгарии. Первых не допустили, вторым — «золотой пятерке», при фашизме успешно защищавшей в том числе «красных» и подчас вытаскивавшей из-под петли даже взятых с оружием террористов, — слова против не сказали. Допустили без вопросов, а через пару лет привлекли и посадили (но, правда, все дожили до освобождения).

Однако поделать все эти плеваки — все вместе и каждый в отдельности — не могли ничего, при том что по формальным признакам дело было выигрышным на 146 процентов. Их блестящие (без преувеличений) речи, всклень наполненные логикой, ссылками на законы, изящным юмором, просто никто не слушал. Вернее, слушала публика, ибо процесс был открытый, но и только.

16 августа, предоставив последнее слово подсудимым и услышав от Петкова: «Переворота я не готовил, но боролся против вас!» — суд удалился на совещание, а через час огласил приговор: Николе Петкову — смертная казнь через повешение, четверым военным, «с учетом раскаяния и искренней помощи следствию», 20, 20, 20 и 15 лет тюрьмы. И вновь, думаю, лучше по-болгарски, из протокола: «Когато председателят на съда обявява присъдата: "Никола Петков, в името на българския народ вие сте осъден на смърт чрез обесване!" — Петков скача от скамейката и крещи с всички сили: "Не, не в името на българския народ! Мен ме испращате на смърт по нареждане на вашите чужди господари, тези от Кремъл или от другаде!". Милиционерите се нахвърлят отново върху него и го извличат от залата».[179] А на следующий день все болгарские СМИ, от центральных газет до многотиражек, а также, разумеется, радио, сообщили о приговоре, однотипно прокомментировав для тугодумов: «Никакой пощады могильщику нашей национальной независимости Николе Петкову! Разгон оппозиционного "Земледельческого союза” — пристанища фашистов и спекулянтов!».

В сущности, к смертной казни приговорили не только лидера оппозиции, но и его партию. Однако если человек Никола Петков был еще жив и даже имел право на апелляцию, то есть хоть какой-то лучик надежды, то «БЗНС — Никола Петков» к этому времени уже казнили. Еще 26 августа, по указанию тов. Димитрова прямо из московской клиники и с одобрения «инстанции», Союз был распущен «без всякого смущения по поводу шумихи за рубежом». Имущество и архив партии конфисковали, фракцию лишили мандатов, активисты пошли за решетку. И шансов не было.

А вот у Петкова шанс всё еще был, и ему об этом сообщили. Тот самый шанс, который он не использовал на суде: признать вину, подтвердить козни англосаксов и просить о помиловании. Это не было блефом. Что бы ни думали в Софии (скажем, лично тов. Костов почему-то очень хотел видеть Петкова висящим), последнее слово оставалось за «инстанцией», а «инстанция» была настроена мягко: «Логика политической целесообразности не должна вовсе отменять логику гуманизма».

Примерно так, в общем, полагал и тов. Димитров. Так что при условии признания и раскаяния осужденного, то есть после полной и окончательной политической дискредитации, его предполагали помиловать, заменив «шпагат» пожизненным, что в условиях Болгарии на деле означало примерно червонец.

Однако силою вещей всё пошло не так, как предполагалось. Письмо-то осужденный написал (если точно, то аж 10 писем самым влиятельным персонам, от которых зависела его судьба, включая посла СССР), но первые тексты явно никуда не годились.

Петков не скрывал, что не разделяет взгляды коммунистов, объяснял почему, называл имена тех, кто его поддерживал (один из «демократических регентов», экзарх Стефан, влиятельный министр от «Звена»), но категорически отрицал связь с военными заговорщиками и шпионаж. Хуже того, просил поверить, что у него никогда «не было намерения бороться против Отечественного фронта или БРП [...] а только против их ошибок и отхода от согласованной участниками программы действий».

Естественно, это было совсем не то, что нужно, и послания, одно за другим, оседали под грифом «Совершенно секретно», даже не доходя до в очередной раз лечившегося в Москве премьера. А между тем в мире раскручивалась нешуточная кампания в защиту осужденного — и на самых-самых верхах. Именно в эти дни Майкл Этридж, личный эмиссар Трумэна на Балканах, писал президенту: «Надеюсь, Вы приложите все возможные усилия, чтобы предотвратить экзекуцию. [...] Технически эта страна всё еще под контролем Союзной комиссии. [...] Сама наша репутация поставлена на карту, поскольку мы вдохновляли оппозицию в ее борьбе за свободу слова и печати», и «Честный Гарри» нашел время ответить лично: «Я очень высоко ценю мужество м-ра Петкова. Мы делаем всё, что в наших силах, чтобы не допустить его убийства».

18 августа генерал Робертсон и полковник Грин, представители USAUK в Комиссии, письменно попросили ее главу, генерала Черепанова, помочь с отменой акции, «которая по всем признакам представляет грубое нарушение принципов справедливости», но получили ответ: «Казус Петкова является чисто внутренним болгарским вопросом». Аналогично откликнулся на просьбу американского посла и Кремль. И как бы ни давили на Софию, тов. Димитров со товарищи стояли, пардон за каламбур, насмерть, игнорируя призывы, от кого бы они ни исходили, хоть от политиков, хоть от Папы Римского или «гениев эпохи» вроде Франсуа Мориака, хоть даже от защитника тов. Димитрова на Лейпцигском процессе.

Официальная позиция оставалась твердокаменной: наша поляна, что хотим, то и делаем, на том стояли и стоять будем. Хуже того, чем шире набухала кампания, тем жестче, при полном одобрении «инстанции», упиралась София, и это, в принципе, понимали все хоть сколько-то бывшие в теме.

«Говоря между нами, — писал в эти дни британский посол в Москве кому-то из шефов, — вмешавшись в дело столь активно и демонстративно, мы только затягиваем петлю на шее нашего протеже», и умница Стоил Мошанов, уже не раз нами упомянутый, тогда же записал в дневнике: «Боюсь, что новая политика США [...] вопиюще бестактно проводимая у нас Барнсом, принесет в итоге лишь непоправимое зло...».

Короче говоря, хлопотали, переписывались, формировали модальности. А между тем Никола Петков, воспринимаемый «на олимпах» как вопрос принципа, был всего лишь человеком — не из железа и не из бетона, пожилым, интеллигентным и совсем не баррикадного типа. То есть можно сказать, что баррикадного, но в «приличном» варианте, как и д-р Гемето.

Он, сын убитого Димитра Петкова (надеюсь, помните такого премьера и лучшего друга Стамболова?) и брат убитого Петко Петкова (надеюсь, помните такого депутата и злейшего врага Цанкова?), не хотел становиться черточкой между двумя датами на граните, он хотел жить, а его святая поначалу вера в то, что заступничество англосаксов поможет, с каждым днем ужималась, подобно бальзаковской шагреневой коже.

Крайнее неудовольствие сановных адресатов тоном и содержанием «лицемерных, половинчатых отписок» (то есть его первых покаянных писем, где он пытался что-то объяснять) ему передавали исправно, не скрывая вероятных последствий и даже (не знаю, верить ли) показывая фильмы с подробным воспроизведением процедуры повешения. А вслед за тем объясняли, что если еще что-то и может спасти, то только точное исполнение инструкций, присланных болящим тов. Димитровым: «Следует получить от Петкова собственноручно написанное и подписанное им письмо премьер-министру с полным признанием своей вины и раскаянием, с указанием при этом и на его связи с иностранными советниками. Следует также подчеркнуть его совместную антинародную деятельность с Лулчевым, т.е. что они действовали как объединенная оппозиция против народной власти. Письмо необходимо для публикации у нас и за границей как факсимиле, и при наличии этого письма мы можем позволить себе соблюсти известное условие».

Тон петковских писем от раза к разу делался всё более жалобным, покаянным, но получателям по-прежнему чего-то не хватало. Им нужно было, чтобы шло от сердца. «Очередное покаяние Петкова, — рапортовал тов. Костов вождю 13 сентября, — вновь никуда не годится. Оно откровенно несерьезно и никак не удовлетворительно. Сегодня намереваемся обсудить», и в тот же день, по итогам обсуждения, было решено приводить приговор в исполнение.

Правда, против «ненужной поспешности» вдруг высказался Васил Коларов. По натуре жестокий, без комплексов, он сомневался в этой ситуации насчет целесообразности «необратимых действий», упирая на то, что «некоторая спорность отдельных моментов может лишить Болгарию симпатий части широких демократических и антифашистских кругов, и не только у нас, но и за границей, что необходимо предвидеть и учесть».

В общем-то, не без резона. Вот только логика вовсю раскручивавшейся Cold War, предполагавшая беспощадную борьбу с Западом без оглядки на «возможных попутчиков», полностью зачеркивала аргументы тов. Коларова. И тов. Димитров — «не без сожаления, не без долгих раздумий», как записано у него в дневнике, — поддержал мнение софийских товарищей. 15 сентября он доложил свою точку зрения тов. Сталину и Молотову: «После того как англичане и американцы вмешались в это дело и предъявили категорическое требование отмены смертного приговора, вопрос получает особое значение. Затрагивается суверенитет Болгарии и дается возможность нового поощрения реакции в стране.

Если смертный приговор не будет исполнен, это будет расценено внутри страны и за границей как капитуляция перед внешним вмешательством и, несомненно, поощрит интервентов на новое вмешательство. Если же приговор будет исполнен, это послужит поводом для новой злостной кампании против Болгарии и оттолкнет от нас, хотя и временно, ряд людей за границей, которые относятся с симпатией к Болгарии. Большинство наших товарищей, выбирая в данном случае меньшее зло, считают, что приговор должен быть исполнен. [...] Взвешивая все плюсы и минусы, отбросив как несущественные все человеческие соображения, я лично полагаю, что для нас исполнение приговора принесет менее неприятные последствия, чем его неисполнение».

Оригинал письма опубликован с резолюцией тов. Поскребышева: «т[ов.] Ст[алин] не вполне доволен таким поворотом, но считает: т[ов.] Димитр[ов], пожалуй что, прав, т[ов.] Молотов такого же мнения и хотел сообщить т[ов.] Димитрову...», так что уже 17 сентября тов. Димитров, сообщая тов. Костову и Коларову свои соображения (в общем те же самые), подвел итог: «Именно сегодня мы обязаны дать наглядный твердый урок любому, кто пытается подорвать народную власть и вмешивается в наши внутренние дела. [...] Действуйте твердо с дальним государственным прицелом... [...] Приговор следует привести в исполнение, уже независимо от того, какие заявления сделал бы осужденный, однако перед тем следует добиться от него именно тех заявлений, которые нам настоятельно необходимы. Таково мнение и наших друзей».

Это финиш. И не спрашивайте меня, как человек, по себе знающий, каково быть в шкуре Петкова (по Лейпцигу, черт побери, знающий!), мог такое писать. Главное, что смог. Не расслабился. Но приговоренный об этом, разумеется, не знал. Зато знал (вырезку из газеты показали) другое: США сообщили об установлении с Болгарией дипломатических отношений — значит, рассчитывать уже не на что, и казнь не состоится только при условии подписания им «именно тех заявлений», которые очень нужны властям (и от которых, как мы знаем, уже ничего не зависело). И...

Рано-рано утром 22 сентября, после встречи в тюрьме с кем-то очень важным — настолько важным, что не поверить его гарантиям было невозможно (вот только с кем конкретно, не смог установить даже академик Исусов), — Никола Петков написал-таки требуемый текст, собственноручно и в своем стиле, но, учитывая содержание, не исключено, что под диктовку. Ибо всё как надо, даже с перебором: и «полное признание» всей своей деятельности последних двух лет «полностью ошибочной», и раскаяние по поводу «соучастия в заговорах фашистской военщины», и «глубокое сожаление» в связи с тем, что «по глупости оказался орудием внутренней и международной реакции», и жалкая — хотя кто бросит камень в такой ситуации? — просьба о милосердии.

Спустя несколько часов, около полудня, тов. Костов сообщил в Москву: «Затруднения сняты. Кассация отклонена. Сегодня в полночь приговор исполнят. С утра собрания на предприятиях и в селах — резолюции одобрения. [...] Все судебные документы переведем на французский и английский языки и пошлем нашим посольствам за границей, в дружественную прессу, конечно, вместе с разоблачающим документом, который ты указывал непременно получить», и в ночь на 23 сентября (для любителей точных дат и мелких деталей: в 0.15) Никола Димитров Петков, не ждавший появления палачей «и поначалу, осознав, что происходит, впавший в состояние полной прострации, но в последние 10-15 минут внезапно обретший спокойствие и даже некоторое достоинство», был повешен во дворе софийского централа.

А на следующий день, как и обещал тов. Костов, начался ажиотаж. В полном соответствии с инструкцией — «не стесняться, держать не оборонительный, а наступательный тон, принять все меры для парирования злостной клеветнической кампании за границей и для разъяснения значения исполнения приговора внутри страны» — все СМИ страны пиарили «покаянное письмо врага народа Петкова».

По всей стране, от Благоевграда до Каварны и от Силистры до греческого кордона, катилась волна массовых истерик, тщательно подготовленных и одобрявших экзекуцию, причем, похоже, не по обязанности, а от души, поскольку подавалось всё так, что теперь, мол, когда «шпионы и диверсанты» устранены, жить будет лучше, жить будет веселей. А в придачу — как важнейшее — все основные общественные организации, все сколько-нибудь видные общественные деятели, все авторитетные «прорабы человеческих душ» и «мастера культуры» получили предложение «выразить в печати свое положительное отношение к данному вопросу», и от этого предложения невозможно было отказаться...

То есть, возможно, конечно, но, посчитав в уме цену, рисковали немногие. Спустя пару дней после казни за отказ «выразить положительное отношение» и активные протесты арестовали политического мастодонта Атанаса Бурова. Однако осудили его только в ноябре 1952-го, приговорив к двадцати годам за «клевету и иные действия, направленные на дискредитацию правительства в общении с иностранцами». Умер в 1954-м в тюрьме.

Тогда же и за то же загнали в глушь, дав койку в рабочем общежитии, а через некоторое время арестовали и дряхленького, но досадно уважаемого, а потому казавшегося опасным Николу Мушанова; в мае 1951-го, арестованный непонятно за что, он умер после двухсуточного допроса в кабинете тюремного врача. Кто-то говорит: «убили», кто-то — «инфаркт», но я верю вторым: 79 лет все-таки не юность.

Чуть позже, за то же плюс в порядке зачистки (официально — за «организацию банд, саботаж и распространение слухов»), арестовали «не тех земледельцев» и осудили на пожизненное «неправильного оранжевого» Димитра Гичева. Виновным он себя не признал ни на процессе, ни позже, хотя за признание и покаяние обещали помилование. Вышел в 1960-м.

До кучи, мимоходом, имея в планах организовать «большой военный процесс», отозвали из Швейцарии чрезвычайного и полномочного посла Велчева, имя которого мелькнуло в деле Петкова. Отказавшись возвращаться (хватило ума, к тому же есть версия, что друг Кимон о чем-то предупредил, организовав в подарок другу выезд дочки с зятем), он был лишен гражданства, нищенствовал, слегка сойдя с ума и шарахаясь эмиграции, ненавидевшей его как «коллаборациониста», пока не нашелся спонсор из бывших «звенарей». Умер 25 января 1954 года в Париже.

И в том же 1947-м, в октябре, арестовали, а годом позже осудили за «длительную, сознательную и многообразную контрреволюционную и антисоветскую деятельность» последнего «лояльного оппозиционера» Косту Лулчева вместе со всем ЦК эсдеков. Получив 15 лет, Лулчев отбыл в «одиночке» почти 12 и вышел на свободу в 1960-м, не сломавшись, но почти калекой.

В общем, к исходу 1947 года с «легальной оппозицией», а заодно и с пережитком старых времен — поколением «моральных авторитетов», покончили раз и, как тогда думали, навсегда. Мелочи, типа превращения ОФ в симулякр, именуемый «единой политической организацией всех демократических сил народа», самороспуск «попутчиков», включая «Звено» (Кимону Георгиеву как своему в доску и к тому же памятнику предоставили роскошную синекуру), слияние «правильных» эсдеков с БРП, были уже делом техники и решались в рабочем порядке.

Казавшееся невозможным оказалось вполне посильным. Страна, в максимально оскорбительной форме отказавшись от «плана Маршалла» (Кремль урчал от удовольствия), резко развернулась «на путь социализма», что 4 декабря и было зафиксировано новой, единогласно принятой «Димитровской Конституцией». И вывод в декабре 1947-го советских войск не изменил ситуации: «красные», не мытьем так катаньем, крепко-накрепко держали вожжи.

Но если победители думали (а они таки думали!), что теперь, когда звезда поймана и взнуздана, всё в порядке, они ошибались. Самое интересное еще даже не началось, и четы горян, после казни Петкова за пару месяцев выросшие в числе на порядок — с пятидесяти-шестидесяти бойцов до примерно пятисот-шестисот, превратившись из малой докуки в проблему, в списке грядущих сюрпризов были далеко не самым пикантным...

Часть 3. ИГРА НА СЪЕДЕНИЕ

Следует ли жалеть Николу Петкова? По-человечески — да. Лично мне, например, жалко. Политически же его казнь всего лишь знаменовала окончательное утверждение правил, согласно которым человеческая жизнь сама по себе ничего не значила, а смерть была важна как символ — или, если угодно, как «месседж» партнеру. И не следует пенять на пресловутые «родимые пятна коммунизма» — необоснованные репрессии и фальсифицированные процессы. Анархисты Сакко и Ванцетти, в конце концов, тоже умерли в рамках политической целесообразности, а уж про коммунистку Этель Розенберг и говорить нечего, там всё совсем прозрачно.

Окончательно точки над «ё» в истории с Николой Петковым были расставлены сразу после экзекуции, в польском городке Шклярска-Поремба, где делегации девяти компартий официально констатировали раскол мира на два лагеря и, реорганизовав Коминтерн, учредили Коминформ — Информационное бюро коммунистических и рабочих партий, постановив в итоге строить социализм не по «национальным моделям», а по советскому образцу, «доказавшему способность максимально сконцентрировать потенциал масс в условиях противостояния».

Что интересно, болгарская делегация оказалась самой пушистой. На фоне гремящих военной медью выступлений тов. Жданова, Маленкова, Карделя, Берута и других, отрицавших любые компромиссы с «внешним и внутренним врагом», речь тов. Червенкова — по тезисам тов. Димитрова — звучала диссонансом. Естественно, набор мантр о «беспощадной борьбе» (как же без этого — вот и вражину повесили...) прозвучал, но куда мягче, с уже совсем утратившим актуальность нажимом на «национальный путь» к социализму. Но...

Но, вернувшись домой и 14 октября докладывая ЦК о поездке, тов. Червенков внезапно показал удивительный фокус. Вместо спокойного отчета с изложением тезисов своего доклада на встрече он внезапно заговорил от себя — совершенно не по чину, никого не предупредив и ни с кем, даже с тов. Димитровым, который опять лечился в Москве, не посоветовавшись, выставляя оценки и формулируя политические задачи.

Вкратце: работаем плохо, движемся медленно, надо усилить сопротивление экспансии американского империализма, решительно продолжить наступление против реакции в стране и внести принципиальные изменения в проект новой Конституции — «больше социализма». То есть, по большому счету, была проведена самовольная ревизия основных направлений политики партии, к тому же это был наезд на всех старших товарищей, вместе взятых.

По логике, за такое клали партбилет на стол (если не хуже) в два счета. Но Вылко Червенков, как пишет Димитр Драганов, обладал «завидно быстрой реакцией». Относительно молодой и крайне амбициозный эмигрант — известный, но из второразрядных, после возвращения крутившийся на заднем плане и всей карьерой обязанный свойству[180] с тов. Димитровым, он безумно хотел прорваться в первый ряд вождей и, уловив на встрече тенденцию, попер буром, напоказ «идентифицируя себя с новым радикальным курсом», в полном сознании, что если «старики» решат съесть, Москва прикроет.

Вылко Червенков

И выиграл. Старшие товарищи просто не могли открыто идти против генеральной линии, да еще не посоветовавшись с тов. Димитровым, поэтому они только выражали «несогласие с отдельными тезисами», зато ЦК в целом тов. Червенкова поддержал — по всем пунктам, включая те самые «отдельные»: «немедленную национализацию предприятий и решительное наступление на контрреволюционные силы». Был взят курс на обострение классовой борьбы, по старым лекалам и без всяких «национальных путей».

Нет-нет, я понимаю, все эти идейно-теоретические штучки намного скучнее всяких интриг и заговоров. Сплошная тягомотина. Спору нет. Извиняюсь и сочувствую. Но без разъяснения сей скукотищи очень сложно будет понять подоплеку как интриг, так и заговоров, которых впереди еще будет на все вкусы.

А чтобы не очень утомлять, буду краток. Как ни пытался тов. Димитров, видя, что все его личные планы и конструкции летят коту под хвост, тормозить линию тов. Червенкова, как бы ни рассуждал о «вредных заблуждениях», не содержащих «ни грамма марксизма», им с тов. Костовым было всё труднее, тем паче что тов. Коларов загадочно помалкивал, тов. Югов одобрительно кивал, а Москва склонялась совсем не на их сторону.

Оно и понятно. В ситуации, когда противостояние со Штатами обострялось чуть ли не по часам, тов. Сталину было не до высоких материй. Он требовал не «интеллектуальных изысков», а консолидации сил и на запросы Софии отвечал в том духе, что «если в стране налицо элементы гражданской войны, а партийные массы нового призыва требуют ужесточения курса, врага нужно бить».

И вот эту формулировку попросил бы запомнить. Да и сам еще напомню. Ибо нюанс с «новым призывом», который «требует», то есть с внезапно возникшей группой поддержки тов. Червенкова, не чувствуя которую за спиной, он вряд ли посмел бы идти ва-банк, принципиально важен. И очень непрост, в отличие от «элементов гражданской войны», с которыми всё, напротив, проще простого: всего и делов, что сила действия равна силе противодействия. А теперь с высот теории спустимся на земную твердь, к практике...

Вероятно, любезный мой читатель обратил внимание на то, что около двух лет «красным» удавалось всё. Укрепляли позиции, легко проводили любые законы, без проблем осуществляли «показательные акции», затыкали рты, щемили и загоняли под шконку союзников по Фронту, демонстративно мозжили оппозицию, вешали уважаемых людей — и всё как по маслу, без сучка, без задоринки. Даже удивительно. Хотя как сказать...

Обществу, встретившему 9 сентября в основном с радостью, как начало чего-то принципиально нового, многое вскоре разонравилось, но оно, ошеломленное резкостью новых властей и полным отсутствием у них комплексов, тупо молчало, пытаясь осмыслить происходящее.

Сколько-то десятков первых горян, ушедших в леса сразу после падения старого режима, спасая свою жизнь, или в 1946-м, так или иначе на что-то обиженных, проблемой не являлись, ибо не являлись тенденцией. Их было немного, они мало на что были способны, и с ними достаточно легко справлялась милиция. Но постепенно смутное недовольство превращалось в понимание, проникало вширь и вглубь, и вполне логично, что сначала это происходило там, где все недоумения раньше всего сплелись в один узел, — в Пиринском крае.

Собственно, о курсе на слияние Болгарии с Югославией в Балканскую Федерацию, инициированном тов. Тито при полной поддержке тов. Димитрова и с полного одобрения тов. Сталина, мы уже говорили. И о его причинах — тоже, равно как и о том, что идею «полного слияния», в связи с протестом Лондона, с которым у Москвы тогда был амур, в 1946-м заморозили, ограничившись «экспресс-македонизацией» болгарского юго-запада на предмет предоставления ему (для начала) «культурной автономии».

А тут уж, что называется, раззудись, плечо. Экстренно писали учебники и книги, придумывали историю, открывали театры, трудоустраивали учителей, командированных из Югославии. Провели перепись, по ходу которой остаться «болгарином» было можно, но сложно, особенно на бессловесном селе. В итоге «македонцами» стали 63 процента населения, но 96 процентов назвали родным языком болгарский.

И так вот шли дальше, этап за этапом, но Cold War вынуждала спешить, тем паче что Москва поторапливала: «Мы будем согласны, если Югославия проглотит Албанию!» — а София, учитывая влияние в Пиринском крае бывших членов «михайловской» ВМРО, которые никогда не бывали бывшими, даже и не прочь была сбросить проблему на соседей.

Были, конечно (об этом тоже упоминалось), и разногласия. Белградские товарищи хотели видеть Болгарию «одной из равноправных народных республик», подчиненных высшей власти в Белграде, а софийские товарищи, не желая вовсе уж терять самостоятельность — да и определенная предубежденность к сербам никуда не делась, хотели конфедерации. Но считалось, что это легко решится по ходу дела, в рабочем порядке, и 1 августа 1947 года стороны подписали соглашение в Бледе — первый документ, официально обрисовавший перспективы.

Серьезный документ, надо сказать: передача Пиринского края Белграду, взамен — отказ Белграда от «западных районов», которые он раньше считал сербскими, а теперь согласился считать болгарскими, а также создание таможенного союза в качестве «первого этапа объединения». Правда, отдавать край сразу София всё же отказалась, оговорив, что отдаст после вступления «на особых основаниях» в Югославскую Федерацию. Но это уже было формальностью: 7 августа 1947 года основные принципы будущего договора изложили публично.

И грянул гром. Причем и с Запада, и с Востока. Дело в том, что в Греции уже вовсю полыхала гражданская война, которую тов. Тито раскручивал изо всех сил, и в Лондоне обоснованно полагали, что за Белградом стоит Москва. В то, что СССР совершенно ни при чем, никто не верил, хотя это было именно так: на самом деле Кремль, пока что не имея Бомбы, обострения не хотел и пытался убедить тов. Захариадиса не устраивать бедлам не ко времени.

Равным образом не верили, что Москва не причастна к «бессрочному» (то есть по факту федеративному) югославско-болгарскому договору. Хотя тоже зря: сей финт был личной инициативой сверх меры рискового тов. Тито, убедившего тов. Димитрова, что с Кремлем обо всем договорился, но реально введшего болгарского лидера в заблуждение, ибо надеялся поставить советских товарищей перед фактом.

Такого тов. Сталин не прощал никому. Состоялся ряд тяжелых бесед. В итоге тов. Тито взял под козырек, но обиделся, тов. Димитров громко и униженно покаялся, заявив, что «не оценил и ошибся», а договор, подписанный все-таки 27 ноября в Евксинограде, заключили всего на 20 лет, несколько успокоив и англосаксов, и «больших друзей» из Москвы и показав им, что их указания юбер аллес[181]. В Кремле всё запомнили и уже не забывали, однако на Олимпе напряжение все-таки временно угасло. А вот на грешной земле, где македонизация раскручивалась на полную катушку, как раз наоборот, набухало, уже перекипая через край.

Тем, кто не помнит, напоминаю: в юго-западных регионах сторонников «македонизма» как такового было совсем не мало. Многие даже ничего не имели против независимой Македонии. Но при этом — «болгарской», этакой себе «второй Болгарии», почти-почти такой же, как первая, однако не совсем. И предельно мало было таких, кому нравилась македонская идея по версии Белграда, с упором на сербские корни.

Соответственно, и реакция на спешное внедрение «культурной автономии» оказалась весьма жесткой. Население злилось, в школах били приехавших из Скопье учителей, студенты протестовали против македонского языка. Власти же за сопротивление «генеральной линии» карали, и жестко.

О процессе над активистами ВМРО уже рассказывалось; стоит лишь отметить, что забирали и гнали в лагеря мелкий люд, на отдельный процесс не тянущий (в целом через административный арест на тот или иной срок прошло до сорока тысяч душ). А уважаемых старых воевод, даром что отошли от дел, просто убивали — на всякий случай, при «невыясненных обстоятельствах».

Всё это само по себе нагнетало напряжение, самые смелые шушкались и сбивались в кружки, начинавшие напоминать подполье, а потом, когда началась «реорганизация кооперативов», ударившая по карману практически всего населения крестьянского края, недовольство усилилось многократно. Зашевелились даже покладистые. И вот в такой ситуации — в начале марта 1947-го — в Софию, выяснить, что же все-таки происходит и чего ждать, поехал некий Герасим Тодоров.

О нем очень коротко. Не молодой и не старый: 36 лет. Потомственный член ВМРО, сторонник Иванушки — стало быть, «красным» не доверял по определению. В 1934-м, когда «автономистов» запретили, а «водач» не скомандовал «В ружье!», от политики отошел, работал лесничим, создал небольшой лесопильный кооператив. После войны вступил в «Звено», ни под какие процессы не попал, ибо по младости лет нигде не успел засветиться, но происходящее переживал остро и в болгарскую столицу как раз и отправился, чтобы пообщаться с видными «звенарями».

Однако с однопартийцами не сложилось: столичные «звенари», уже намертво запуганные «красными» союзниками, ходока бортовали, и Герасим в конце концов побрел искать разъяснений по адресу, данному старшим братом, — к старому, очень известному в Македонии журналисту Михаилу Думбалакову — бывшему четнику, близкому другу тогда еще живого и бывшего в силе Николы Петкова.

И тот разложил ему всё по полочкам, детально объяснив, что нужно делать. И больше того, решив, что парень серьезный, свел с приятелями из посольств UKUSA, подтвердившими, что в стране диктатура, мирным путем которую не столкнешь, и, стало быть, есть смысл воевать — вернее, хотя бы показать миру, что кто-то в Болгарии воюет, и тогда — не дрейфь, парень! — мир откликнется.

Всё правильно. Абсолютно не сомневаясь, что за уходом в горы Велухиотиса[183] и всеми дальнейшими событиями в Греции, включая формирование Демократической армии, стоит Москва, наплевавшая на свое же согласие с тем, что 90 процентов контроля над Грецией принадлежит англосаксам, Вашингтон и Лондон хотели показать Москве, что им, раз так, тоже плевать на 75 процентов контроля СССР над Болгарией.

Так что смастерить «своего Велухиотиса», а если повезет, то и свою Демократическую армию, в болгарских планинах[184] для парней из посольств означало серьезный скачок в карьере. И они старались. Хорошо старались: сюжет остался вне поля зрения безпеки, никак не сыграв на процессе Петкова. Но, как известно, с Петковым и так сделали всё, что нужно, а Герасим, вернувшись домой, 6 мая ушел в леса во главе маленькой, сам-три, четы, пышно названной «Шестым Пиринским полком».

И поехало. Первые же вылазки оказались успешны, население поддержало, люди в отряд пошли, и вскоре у Тодорова было уже 14 человек, потом 22, потом три десятка. Много или мало? Как сказать... «Красные» в 1943-м начинали партизанскую борьбу примерно так же, и на эффективности действий малое число бойцов никак не сказывалось. Как вспоминает Константин Кюлюмов, один из ответственных за «очищение края от уголовных элементов», «банда Герасима Тодорова удерживала территорию бывшей Санданской околии, большую часть сел того края, немалую часть Разлога и дальше, — короче, вся Пиринская планина! То была не только крупнейшая банда Болгарии, но и наиопаснейшая, ибо она, еще не успев разрастись, контролировала территорию, на которой почти что была ликвидирована народная власть».

При этом, зачищая «красную» власть на местах, Герасим не зверствовал, предпочитая ограничиваться предупреждениями, — но и этого хватало. После его визита оставаться при исполнении не рисковал никто. Даже с «чужаками», присланными из Югославии, он был относительно гуманен: например, некоего Петра Макеревского, активно работавшего на Белград, но по-человечески помогавшего его семье, не тронул, пояснив: «Убил бы тебя, потому что враг, но ты хороший человек, отдал свои ботинки племяннику моему, чтобы мог ходить в школу, за сестру перед милицией заступился. Живи, если так, но стыдись. Вы, коммунисты, лжецы. Видел я настоящих коммунистов, не согласен с ними, но уважаю. А вы не коммунисты».

А ряды росли, особенно после казни Николы Петкова, потрясшей многих. Присоединялись и недобитые «автономисты», и «оранжевые», и «звенари», и лично Михаил Думбалаков, ставший идеологом войны. Появилось даже несколько «красных» — не свеженьких, призыва 1944 года, а из ветеранов, не понимавших, что творит их партия, но недовольных. Были и классические «фашисты» — царские офицеры, чудом избежавшие ареста. Общий язык как-то находили все.

Так что к февралю «6-й Пиринский полк» вырос до сотни с лишним человек, разделившись на два «батальона», — а люди продолжали идти. И «ятаков» — пособников — тоже становилось всё больше. А в начале марта в далеком Мадриде некие англичане сообщили о событиях в его родных краях Ивану (Иванушкой пожилого, хорошо за полтинник, мужика назвать уже трудно) Михайлову, и тот засобирался в путь. «Я не собирался никого возглавлять, — писал он впоследствии, — я хотел просто быть там, где нужен, и помочь храброму мальчику. У меня было всего две руки, но обе они стреляли одинаково хорошо. И когда я сообщил об этом Менче, Менча ушла, а потом вернулась с собранным чемоданом и сказала: "Что бы с тобой ни случилось, Ванче, помни: я люблю тебя"».

Впрочем, с включением в сценарий «водача» ВМРО сэры затянули. Ясно почему — фигура слишком тяжелая, таких в дебюте не используют, но факт есть факт. Иван успел добраться только до Рима, а потом ехать стало некуда. События в Пиринском крае уже сильно волновали власть, помнившую, с чего начинала она сама, и 9 марта 1948 года началась операция «Олень». Более шести тысяч милиционеров и солдат блокировали большую часть Северного Пирина.

В условиях осадного положения и полной зачистки сел четники были изолированы от «ятаков» (с теми не церемонились, как при Филове, если не круче), рассеяны и разбиты. Немалой ценой со стороны властей — примерно то ли 300, то ли 400 «двухсотых», но все-таки. Из партизан погибли 42 бойца, в плен взяли столько же, вырваться удалось мало кому, сам Герасим, попав в окружение, подорвал себя гранатой, прихватив на тот свет четырех солдат, — и 4 апреля всё было кончено.

Из ста сорока человек арестованных под суд пошли 125. Из них 106 сели, 13 повесили, двоих расстреляли, — но спустя всего три недели после гибели «6-го Пиринского полка» из Греции в Болгарию прорвалась чета Борислава Атанасова, собиравшего за кордоном подкрепление, и война в планинах пошла по новой, хотя уже более не набрала такого размаха. И всё же...

И всё же дело партизан не пропало даром. Пусть ненадолго, всего на несколько месяцев, но внедрение в сельской глубинке «культурной автономии» забуксовало. Власти, опасаясь вовсе уж перегнуть палку, поручили кому следует разработать «смягченный вариант агитации и пропаганды», а спустя еще несколько месяцев — время было плотное, вбиравшее в месяцы то, на что обычно уходили годы, — все варианты, даже самые «смягченные», утратили актуальность.

Всё дальнейшее настолько прямо проистекает из знаменитой «Первой социалистической», пусть и холодной, но войны, то есть конфликта между Москвой и Белградом, что обойтись без краткого экскурса просто невозможно.

В принципе, если вовсе уж сжимать досуха, столкнулись две Личности, по-разному видевшие мироустройство. Тов. Тито, безусловно, был «красным» до мозга костей и в смысле построения коммунизма во всем мире полностью признавал верховенство ВКП(б) и лично тов. Сталина. Но при этом он вовсе не считал себя чьим-то вассалом и вообще чем-либо кому-то обязанным в политическом плане как лидер независимого государства.

Его можно понять. Он был не слишком обязан Москве (НОАЮ встала сперва на местных ресурсах, потом продолжала деятельность с помощью сэров, а советские товарищи пришли уже под финал), и у него, полухорвата-полусловенца, отсутствовали сантименты типа «майка Русия». Тито, подобно тов. Димитрову, не рассматривал советский опыт как панацею, исповедуя принцип «Мы пойдем своим путем!», то есть реально веря в идею народной демократии. Только, в отличие от тов. Димитрова, не пройдя через сито московских чисток, он очень высоко ценил себя, кто бы ни давил.

Естественно, Кремлем такое не поощрялось. Уже в мае 1945-го, после заявления тов. Тито о том, что Югославия отныне «не будет являться предметом торгов и диспутов великих держав и сама будет определять свой путь и развитие», в Москве слегка насторожились, ибо ситуацию видели иначе. А уж потом и вовсе — прав Милан Ристович — «активность Белграда, проявившего себя в качестве ведущей силы на Балканах, вызывала опасения и в западных столицах, и в Москве».

Тем не менее легчайшее раздражение тов. Сталина довольно долго не перерастало во что-то серьезное. Строптивость молодого белградского товарища сердила его, насколько можно понять, как непослушание любимого сына, который рано или поздно перебесится и поймет, что папа плохого не подскажет, а потом и примет наследство.

Так что уже не раз упомянутую идею Балканской Федерации в Кремле достаточно долго и принимали, и одобряли, и даже подталкивали. Именно в варианте тов. Тито, советуя ему: «Вам надо проглотить Албанию — чем скорее, тем лучше». И всем было хорошо, ибо для тов. Тито это означало первый шаг к гегемонии на Балканах, а для тов. Сталина — решение уже тогда нехорошего «косовского вопроса». Хотя, в общем, не отвергали с порога и вариант тов. Димитрова, видевшего будущую Федерацию как результат «быстрой серии договоров», охватывающей «весь Балканский полуостров».

Тов. Сталин и тов. Тито

Проблема, однако, заключалась в том, что тов. Тито постоянно забывал советоваться с Москвой, а у Москвы были свои планы, во многом порожденные всё той же «необходимостью концентрации сил перед лицом врага». Тов. Сталина вполне устраивали небольшие федерации — ибо так легче мобилизоваться, но совершенно не устраивали «глобальные блоки», руководство которых при случае могло не послушаться указаний единого штаба. Пусть даже на возможность такого варианта пока что ничего не указывало, но лучше перебдеть.

И в начале 1948-го прилетел первый камушек. 17 января в «Правде» (то есть с высочайшего ведома) появилась статья тов. Димитрова: «Народы Болгарии, Югославии, Албании, Чехословакии, Польши, Венгрии, а возможно, и Греции сами решат, что создать». А уже 29 января та же «Правда» зарычала: «Мы опубликовали заявление тов. Димитрова, но это не значит, что мы разделяем его мнение. Напротив, мы считаем, что эти страны не требуют навязчивых и фантастических “федераций" и “конфедераций"».

Опубликовать, чтобы указать на ошибки, было вполне в стиле Кремля. Это была прелюдия к «товарищескому разговору», и в начале февраля тов. Тито и тов. Димитрова, в самом деле, пригласили в Москву. Однако если дрессированный тов. Димитров прибыл сам, то «строптивый сынок» из Белграда предпочел прислать двух самых доверенных лиц — Эдварда Карделя и Милована Джиласа, в мемуарах которого подробно изложены детали встречи 10 февраля, по ходу которой тов. Сталин и Молотов читали им, «как первоклассникам, лекцию о правильной ленинской политике в области межгосударственных отношений».

Реакция гостей оказалась предсказуемо разной. Выслушав нотацию насчет «недопустимости особых внешнеполитических линий без предварительных консультаций с СССР», тов. Димитров мгновенно признал «значительные ошибки относительно фантастических планов Восточно-Европейской федерации» и поклялся придерживаться «правильной линии». А вот белградский тандем, естественно, мог только заверить, что всё передадут тов. Тито, в том числе и новое требование Кремля: до всяких объединений с Албанией срочно создавать Федерацию — но с центром не в Белграде, а в Софии.

Короче говоря, коса нашла на камень. Выслушав вернувшихся из Москвы посланцев, тов. Тито, прекрасно всё понявший, заявил, что у Югославии «нет никаких разногласий с братским СССР в области внешней политики», но быстрая федерация с Болгарией «в таком формате и на таких условиях напоминает троянского коня, поэтому данный вопрос следует отложить до полного согласования».

Сразу вслед за тем, справедливо расценив демарш как «демонстративный вызов», Москва заявила об отзыве всех советников и «приостановке» выделения финансовой помощи, на что тов. Тито отреагировал и вовсе возмутительно: «На нас оказывают экономическое давление. Мы должны ориентироваться на собственные силы», запретив впредь давать любую информацию советским специалистам.

Началась переписка «братских» ЦК. Поначалу довольно спокойная — Белград, следует признать, не хотел обострения и работал на полутонах, выражая готовность к компромиссу, — однако, поскольку Москва требовала ответа в стиле «да или нет?», быстро накаляющаяся. В марте тов. Сталин и тов. Молотов повысили градус, направив открытое письмо членам ЦК КПЮ, через голову их руководства, в котором фактически призвали «здоровые силы» выступить против Тито.

Естественно, тов. Тито отреагировал крайне жестко, а тов. Сталин в ответ потребовал вынести вопрос на срочное заседание Коминформа. И вновь — отказ, расцененный в Москве как «переход на путь раскола единого социалистического фронта стран народной демократии и Советского Союза». А это в переводе с партийного означало, что тов. Тито, возможно, уже «не товарищ», а следовательно, «вести беседу в кулуарах перестало быть целесообразным».

27-29 июня в Бухаресте, куда — очень серьезный намек! — срочно перенесли из Белграда штаб-квартиру Коминформа, приняли резолюцию «О положении в КПЮ». Кратко: в Югославии имеют место отождествление внешней политики СССР и стран капитала, непризнание теории классов и классовой борьбы, отказ от ликвидации кулачества и принижение роли пролетариата, переход на путь национализма, отход от марксизма-ленинизма и насаждение «позорного, чисто турецкого, террористического режима». Вывод: Югославия перерождается в «обычное буржуазное государство». Кто «за»? «Против» и воздержавшихся нет. Запишите в протокол.

И даже тогда тов. Тито не поздно еще было «разоружиться перед международным комдвижением». Можно было признать ошибки, посыпать голову пеплом, предложить какие-то шаги навстречу, — однако отщепенец Тито закусил удила. «Проблему взаимоотношений с Москвой, — заявил он, — легко можно было уладить конфиденциально, не вынося сор из избы, однако теперь, когда она стала достоянием остальных партий, мы не собираемся говорить в таком тоне и не позволим говорить в таком тоне с собой. Мы не позволяли этого ни туркам, ни гитлеровцам».

И вот теперь обратного хода не было. Никому. После некоторого ожидания (тов. Сталин всё же надеялся, что балканский упрямец образумится) «Правда» 8 сентября опубликовала редакционную статью «Куда ведет национализм группы Тито в Югославии», окончательно подытожившую: «группа Тито установила террористический режим, находится в состоянии войны со своей партией, вырождается в клику политических убийц».

Спустя год с лишним тезисы этой статьи легли в основу резолюции III заседания Коминформа — «Югославия во власти шпионов и убийц». Но это уже стало только оформлением факта. Первая Социалистическая (холодная, но не ставшая горячей лишь потому, что англосаксы, сообразив, что всё происходящее не блеф, срочно взяли отщепенца Тито «под крышу») началась.

На этом, видимо, спустимся с высоты птичьего полета и вернемся в Болгарию, вставшую по стойке смирно. Ей всё случившееся, как ни странно, принесло некоторые дивиденды: побочным эффектом отказа Москвы от всевозможных балканских «штабов» и «федераций» стало — уже 12 июля — решение «прекратить попытки покушения на болгарский суверенитет в Пиринском крае».

Излишне говорить, что в Софии, где взгляды тов. Димитрова по «македонскому вопросу», не осмеливаясь возражать, разделяли далеко не все, включая тов. Костова, многие были рады. Быстро перекрыли границу. Вовсю пошли «пресечение враждебной пропаганды различных эмиссаров» (учителей, книготорговцев и т.д.) и «ликвидация эксцессов так называемой македонизации» — разумеется, с непременным указанием на необходимость «выяснить, по чьей инициативе такое стало возможным».

Быстро, даже с извинениями, выпустили из лагерей посаженных за «великоболгарский шовинизм» (то есть за «Аз съм българин!»), населению позволили свободно определять, кто кем себя считает. Очень вовремя, следует сказать, ибо мозги за пару лет интенсивного промывания успели обработать серьезно: еще в 1956-м при опросе 178 862 крестьянина назвали себя македонцами, но уже через 10 лет македонцев (сознательных, без кавычек) оказалось всего 9632.

Думается, не особо преувеличу, сказав, что скандал в благородном семействе спас для Болгарии ее юго-запад, в рамках очередного социального эксперимента успешно уплывавший под крылышко Белграда, — но это, повторюсь, было побочным эффектом, о котором никто в тот момент не думал специально. Основным же пунктом повестки дня стал «поиск нежелательных элементов».

И знаете, не надо говорить об «охоте на ведьм». Ведьмы тут ни при чем. И люди тоже. Население Кремля давно уже не оперировало такими категориями. Оно мыслило в философских масштабах, и в смысле политической логики равных ему на тот момент, скорее всего, в мире не было. А логика была проста, безупречна и беспощадна.

С точки зрения исторического материализма ясно, что сам по себе отщепенец Тито никто и ничто, но он отражает тенденцию. Конкретно говоря — «общую волю мелкобуржуазных, объективно реакционных слоев населения [заключающуюся в том, чтобы] избежать интенсивного развития общества в направлении социализма по советскому образцу». Как видите, ничего личного. Просто «объективно», и всё тут.

Кремль подчеркивал, что в этом, по сути, ничего плохого нет: мы и сами, мол, выступали за постепенный, «национальный» путь с учетом своеобразия ситуации в каждой конкретной стране, — но сейчас время военное, и ряды нужно сплотить по максимуму. И без малейшего потакания, ибо «соглашательство» — прямой путь к уходу из социалистического лагеря, то есть к дезертирству. А как карается дезертирство в военное время, всем известно.

Но очень важно: поскольку — еще раз! — отщепенец Тито олицетворяет тенденцию, стало быть, явление это не специфически югославское, но имеется (пусть хотя бы в зачаточной форме) во всех странах народной демократии, а значит, во всех коммунистических партиях, — и тенденцию следует вычищать везде. Начисто, чтобы не повторилось то, за чем недосмотрели в Белграде.

Иными словами, дали отмашку на выявление «титоистов». Везде. И в Варшаве, и в Будапеште, и в Праге, и в Бухаресте, и в Тиране, вообще панически боявшейся «югославской экспансии», — и, естественно, в Софии. С указанием: работать не по вершкам, а по корешкам, поскольку рыба гниет с головы и разгром низовых «обойм» ничего не даст, а вот розыск и ликвидация «потенциальных Тито», напротив, купируют угрозу.

Плюс дополнительная инструкция: искать «потенциальных» следует, скорее, среди тех, кто в войну работал «в полях», поскольку эмиграция была под присмотром и несколько надежнее. Но, правда, с оговоркой, что «в полях» — не основа для приговора, а «в эмиграции» — не гарантия, что не переродился. Так что, товарищи, подходите творчески, без формализма. Вопросы есть?

Вопросов не было. Благо, во всех столицах будущего Варшавского договора потенциальные подозреваемые нужного уровня считались по пальцам. В Софии, например, главным и бесспорным «титоистом», безусловно, был сам тов. Димитров, мало того что лично друживший с отщепенцем Тито, так еще и нагло продолжавший что-то лопотать о «национальном пути», а также уличенный в сохранении связей с Белградом.

Изрядно поломанный непростым жизненным опытом, он, конечно, ни с чем не спорил. Но и не клеймил. Даже в апреле 1948 года, как вспоминает Джилас, случайно встретившийся с Димитровым на вокзале (по пути в Прагу меняли паровозы), болгарский вождь украдкой пожал ему руку и шепнул что-то ободряющее. А в июне, в разгар совещания в Бухаресте, когда ораторы уже хором несли Югославию по кочкам, тов. Димитров пошел еще дальше, тепло поблагодарив отщепенца Тито за поздравление с Днем рождения.

Неудивительно, что в Будапешт, по просьбе Москвы, послали не самого вождя, а тов. Костова, который отщепенца Тито издавна терпеть не мог, в компании надежного до синего звона тов. Червенкова. И тем не менее объявить «отщепенцем и фашистом» тов. Димитрова, живую легенду коммунистического движения, было совершенно немыслимо, и сам тов. Сталин был категорически против, в связи с чем «кандидата» не тронули.

Не тронули и тов. Коларова, фигуру крупную, знаковую, но не слишком влиятельную, тем паче из эмигрантов, многократно проверенного, да плюс ко всему старого и очень больного, без реальной группы поддержки. И тов. Червенков не подходил на роль «паровозика»[185], ибо тоже из эмигрантов, причем крепко-накрепко связан с МВД и (очень важно!) все помнили, что именно он первым, без указаний, почуял и подхватил (еще в 1947-м, в Шклярска-Порембе) новые, еще и в Москве тогда недоформулированные тенденции.

В общем, эмигрантов вывели за скобки и начали сужать круги, выбирая из тех, кто в период войны не был в Москве, то есть мог поддаться чуждым влияниям. А таковых было еще меньше: не считая пары-тройки имен, известных, но всё же второстепенных, «на верхах» круче всех сияли тов. Югов и тов. Костов, причем на обоих имелась и кое-какая информация.

Еще в мае 1948-го тов. Петрушевский, главный военный советник в Болгарии, сообщал, что генерал Иван Кинов, начальник Генштаба, жаловался ему: дескать, «некоторые лица считают, что роль Советского Союза в деле освобождения Болгарии не так уж велика, что сами они сделали для своего освобождения очень много». Правда, как указывалось далее, «никакой организации, конечно, нет, есть только подобные настроения», но по контексту можно было понять, что речь идет о тов. Костове — заместителе премьера, тов. Югове — главе МВД и еще о паре министров чуть пониже рангом.

Не Бог весть что, конечно, но все-таки. К тому же на тов. Костова имелся дополнительный компроматик: еще в 1947-м он позволял себе выражать сожаление, что табак и розовое масло СССР закупает по ценам ниже, чем Запад, в связи с чем попытался засекретить важную экономическую информацию не только от Запада, но и от Москвы. Да еще и в беседе с самим тов. Сталиным что-то лопотал о тарифах (то есть о том, что хотелось бы самим определять цены на вывозимые в третьи страны товары). Естественно, Иосиф Виссарионович счел такой фокус недопустимым, запомнил и время от времени, вспоминая тов. Костова, ворчал что-то о «двойственности позиции», справедливо указывая, что именно с экономики начался конфликт с отщепенцем Тито.

Короче говоря, досье на бывшего тов. Папуаса имелось. Но, с другой стороны, знали в Кремле и то, что Трайчо — фанатичный, до последнего вздоха, поклонник лично тов. Сталина, а главное — убежденный враг белградского отступника. Без примеси. Почему, я, честно говоря, не разобрался. Были там и политика — категорическое нежелание «сливаться» с Белградом, ибо «Тито нас сожрет» (даже тов. Димитров не мог тов. Костова переубедить), и разногласия по Пиринскому краю, и много чего еще.

Но было, похоже, и что-то личное. Причем абсолютно взаимно: отщепенец Тито тов. Костова тоже терпеть не мог, считал главной помехой в деле охмурения Софии и постоянно вбрасывал что-то типа: «Вот в 1942-м весь ЦК расстреляли, и только ему пожизненное, — почему?» — с выводом: «У нас есть доказательства, что агенты известных капиталистических государств превратились в ряд функционеров некоторых коммунистических партий». Но это тоже играло на пользу Трайчо, поскольку любой вброс из Белграда в Москве теперь считали доказательством в защиту.

Короче говоря, в Кремле сомневались, размышляли и, анализируя время от времени получаемые из Софии (от тов. Червенкова, которому негласно поручили заняться вопросом) «колоды», карту с Папуасом неизменно откладывали в сторону. Недалеко, чтобы, ежели что, недолго искать, но откладывали. Как и некоторые другие карты, типа, скажем, тов. Добри Терпешева, бывшего главкома НОПА, которому лично тов. Сталин почему-то верил. Зато чем дальше, тем больше интересовались картой тов. Югова.

Тут, правда, никаким «титоизмом» даже в намеке не пахло, и послушен он был на зависть аж самому тов. Червенкову, зато по остальным статьям подходил как нельзя лучше: «главорез» (мало кто любит, а многие ненавидят), амбициозен (в контрах с эмигрантами), а главное, туповат и, следовательно, легко заменим. В придачу же, поскольку «состав» за таким «паровозиком» потянуть было сложно, Кремль дал рекомендацию привлечь к ответственности некоего тов. Чанкова.

Однако тов. Червенков, как ни странно, раз за разом находил аргументы в пользу тов. Югова, с которым вообще-то не ладил, и тов. Чанкова тоже брал под защиту, зато персона тов. Костова, вопреки очевидной неохоте Кремля ее рассматривать, в «колодах» возникала вновь и вновь. В Софии явно не желали выводить Папуаса из-под удара.

Нельзя сказать, что такой опытный партийный волк, как Папуас, не насторожился. Он имел сеть информаторов во всех структурах и чуял, что ветер дует нехороший, но ничего конкретного выяснить, а значит, и предпринять не мог. А потом, 7 марта, в Москву самолетом отправили тов. Димитрова, накануне плохо себя почувствовавшего.

Потом уже начались слухи и сплетни: дескать, то ли тов. Вышинский «заманил в самолет и увез», то ли тов. Берия, «уезжая из Болгарии, насильно вывез», — а на самом деле всё куда прозаичнее: очень больной человек действительно почувствовал себя худо и поехал в Москву на внеплановый осмотр, как до того бывало нередко.

Правда, оттуда он уже не вернулся, однако оснований для какой-то конспирологии нет: в каком стационаре лежал, известно, диагнозы и процедуры не секрет, с кем встречался — тоже. И тем не менее факт есть факт: из активной деятельности человек-легенда выпал, а замещать его остался, разумеется, тов. Костов. Однако в тот же день, сразу после того, как самолет взлетел, состоялось заседание Политбюро, по ходу которого тов. Коларов, тов. Червенков, тов. Югов и еще кто-то «буквально набросились» на и.о. премьера, обвинив его непонятно в чем (протокола нет), выразив недоверие и поручив «временно» возглавить правительство тов. Червенкову.

Правила этой игры тов. Костов знал слишком хорошо и потому меры принял сразу — благо, не арестовали и даже от работы не отстранили, поручив какие-то мелкие дела.

В Москву — во все инстанции — и в госпиталь к тов. Димитрову пошли подробные, хорошо продуманные письма с просьбой вмешаться и детальными опровержениями всех «бесстыжих наветов».

Ответов адресант не дождался. Однако нельзя сказать, что Кремль не услышал. В архивах сохранились «записки» тов. Димитрова, ручавшегося за тов. Костова «как за себя». Вопрос, как пишет Олег Медников, дважды обсуждали тов. Сталин и тов. Молотов. И...

25 марта, накануне открытия пленума ЦК БКП[186], в Софию пришло «официальное мнение» с совершенно четким указанием: «Вопрос о поведении тов. Костова следует считать исчерпанным».

Вручали письма в экстраординарном режиме: не через секретариат, а группе адресатов, каждому копия под расписку. По сути это означало, что тов. Сталин принял решение (безусловно, с учетом позиции тов. Димитрова, получавшего в госпитале запросы и подробно отвечавшего). То есть, называя вещи своими именами, поступил приказ: отстаньте от него. С дополнением «для служебного пользования», советовавшим «подумать» над некими тов. Стефановым и тов. Чанковым, тоже достаточно крупными и «кажущимися подозрительными» картами в «колоде» БКП. И тем не менее...

Тем не менее мнение тов. Сталина учтено не было. Вопреки требованию, на пленуме письмо не зачитали (сослались потом на техническую погрешность, виновник которой, разумеется, был наказан), и начался пленум с вопроса о персональном деле тов. Костова и его «ярко выраженном националистическом уклоне». Правда, пока что терпилу всего лишь сместили с поста вице-премьера и вывели из Политбюро, но старт был дан, а рыбка задом не плывет.

Трайчо Костов

Теперь, после голосования, Кремль уже просто не мог настаивать на своем. Вернее, мог, но в таком варианте «отщепенцами» пришлось бы объявлять адресатов письма, то есть почти весь состав Политбюро ЦК БКП, а на это пойти было невозможно. Казалось бы, странно: почему все-таки, столкнувшись с таким непослушанием, Кремль не только спустил его на тормозах, но и включился в процесс, чуть позже даже прислав группу «специалистов»?

Если по логике, ответ только один. Скорее всего, тов. Сталину было в общем всё равно, кто кого в Софии повесит. Тов. Костов, в конце концов, не был вовсе уж непорочен, он все-таки допустил ряд просчетов, так что делать полную ставку на него не казалось целесообразным — а значит, не было и нужды вмешиваться сверх меры. При условии, разумеется, что на коне в итоге окажется человек, не способный повторить «фокус» Тито ни при каких вариантах.

Всё остальное тов. Сталин — всё же не хозяин, а просто старший товарищ — доверил младшим товарищам из Софии. А уж они постарались — каждый, конечно, по своим соображениям. Допустим, тов. Коларов, как выяснилось, устал сидеть в тени тов. Димитрова и теперь, когда тот на ладан дышал (даром, что и сам был примерно в таком же состоянии), таил амбиции хоть недолго побыть первым, в связи с чем рвал тов. Костова с молодым задором — благо, ненавидел люто.

К слову сказать, ненавидел по весьма веской причине. «Незадолго до того, — вспоминал позже тот самый тов. Чанков, которому свезло не стать козлом отпущения, — на одном из заседаний президиума V съезда БКП, распорядитель, беспокоясь за место для Костова, грубо указал Василу Коларову, что он должен знать, где ему садиться, прибавив при этом пословицу "Каждая лягушка должна знать свое болото". Коларов был очень трепетен к своему авторитету и такого не забывал, а в то время он уже смотрел на мир особенными глазами».

Так что тов. Червенкову, можно сказать, крупно повезло. Он должен был начать, но с удовольствием пропустил заслуженного маразматика вперед: соперника в полутрупе главный кандидат в грядущие вожди не видел и против того, чтобы дать рамолику[187] возможность отвести душу, не возражал, ибо очень уж удобная подвернулась ширма (спустя годы, когда товарищи начнут рвать уже его за убийство Костова, он будет валить всё на давно покойного тов. Коларова, «давлению которого, учитывая его авторитет, не мог противостоять»).

А вот, скажем, тов. Югову было всё равно, кого топить, лишь бы самому выскочить. Тов. Червенков, вернувшись из Москвы, поставил его — как главного исполнителя будущего действа — в известность и по секрету рассказал о том, что в списках кандидатов было и его (Югова) имя, однако друг прикрыл друга, так что теперь главе МВД придется постараться, чтобы оправдать доверие.

И только мнение тов. Димитрова не значило уже ровно ничего. Он был очень плох, здоровье ухудшалось с каждым днем, и всё, что он еще мог, — это отказать зятю в просьбе присоединиться к большинству, когда Червенков в начале июня посетил его в госпитале. Правда, какую-то бумажку, якобы из госпиталя, Вылко всё же на очередном пленуме зачитал, но фальшивка была столь очевидна, что о ней потом стеснялись даже вспоминать. А 2 июля тов. Димитров и вовсе умер, став безопасной легендой, и тело его, забальзамированное спецами из лаборатории Збарского, приехало в Софию, чтобы лечь в мавзолее.

Разумеется, позже ходили и активно распространялись — да и по сей день распространяются — «разоблачителями» всех расцветок слухи об отравлении, в 1990-м, когда тело выносили хоронить, даже как бы «подтвердившиеся»: в образцах волос нашли повышенную дозу ртути. Но слишком уж небольшую — примерно 1% раствора, что легко объясняется составом средств для бальзамирования. Так что, лично на мой взгляд, никто героя Лейпцига не травил. Человеку, как ни крути, было уже 67 с гаком, что, конечно, само по себе не фатально, но острая сердечная недостаточность II степени плюс куча болячек свидетельствуют сами за себя, не говоря уж о «тяжелом нервном истощении». Да и диабет, и цирроз — не подарки. Диабет подъедает сосудистое русло, цирроз разрушает печень, так что, принимая во внимание, что диагнозы ставили за несколько лет до смерти, когда что-то фальсифицировать не было никакой нужды, рискну высказать смелую мысль: вероятно, он умер своей смертью. Да простят меня конспирологи, но с пожилыми, очень больными мужчинами такое бывает.

Но вот что интересно. В отличие от «больших московских процессов», с которыми любят сравнивать суды над «титоистами», атака на тов. Костова раскручивалась не постепенно. Она была подобна лавине, обрушилась совсем нежданно. И, по логике, следовало бы предположить, что хоть кто-то из присутствующих, очень хорошо знавших тов. Папуаса по годам подполья, хотя бы сначала, не поняв еще, что происходит, как-то выступит в его защиту или, на худой конец, выскажет какие-то сомнения.

Ан нет. Рвать кинулись все. Кто-то, забегая вперед — об этом еще ни слова не прозвучало, объявлял отщепенца Костова «левосектантом, объединителем реакционных сил под знаменем американского империализма в борьбе против социализма». Кто-то упрекал кого-то, уже в чем-то обвинившего отщепенца, в том, что он, «в сущности, его единомышленник». А еще кто-то еще кого-то — в том, что «обвиняет для видимости, а знает гораздо больше — значит, лицемерит, то есть сочувствует мерзавцу». Вспоминали всё, до анекдотов и мелочей: и как будущий отщепенец, сидя в тюрьме, «не уважал товарищей», и как «сомневался в том, что простой честный рабочий может руководить заводом»...

Почему? Ведь еще ничего не было ясно — значит, опасаться за себя, во всяком случае в первые минуты, оснований не было. А тем не менее было так. Скорее всего, дело просто в том, что скорый уход тов. Димитрова просчитывался легко, как легко просчитывалось, что следующим вождем станет тов. Костов, имевший свое собственное окружение, — и следовательно, начнется перетряска кадров с потерей насиженных мест. Влияния у него бы хватило, да и дружил он далеко не со всеми, ибо характер имел тяжелый.

Зато выйди на первое место тов. Коларов, он бы менять ничего не стал, да и тов. Червенкова «тяжеловесы» серьезно не опасались. Ну и (будем думать о людях хорошо), возможно, большинство, будучи не в курсе настроений в высших сферах, поскольку полной информацией владели далеко не все, еще не догадывалось, что дело для тов. Папуаса может пахнуть не только падением с насиженного Олимпа.

В общем, парадоксально, но факт: одергивать «чересчур увлекшихся критикой» ветеранов пришлось лично тов. Червенкову, потребовавшему «не сводить счеты, высказывать только те претензии, которым есть подтверждения», и в итоге обвинения получились неприятные, но, можно сказать, относительно умеренные. Чреватые, однако лучшие из всего, что могло бы прозвучать.

«Антисоветские проявления» (попытки утаить конфиденциальную экономическую информацию) — раз. «Нанесение ущерба репутации тов. Димитрова» (тов. Костов пару раз говорил на людях, что вождь слишком хвор, чтобы руководить) — два. Плюс с какой-то стати еще и «националистический уклон», то есть выступления против македонизации, которую Трайчо терпеть не мог, — без оглядки на то, что практика македонизации уже объявлена порочной.

В общем, как уже было сказано, по итогам пленума тов. Костов вылетел из Политбюро (и.о. первого секретаря стал тов. Червенков) и Совета министров (и.о. премьера стал мало что уже соображающий тов. Коларов) с указанием «обдумать услышанное и выступить с откровенной самокритикой». Однако партбилет не положил и — «в соответствии с некоторыми заслугами и квалификацией» — стал директором Национальной библиотеки, — но теперь его письма в Москву уходили в никуда. Москва готовила советников в помощь софийским товарищам, и ей было не до того.

И тем не менее тов. Червенков нервничал. Запущенный им проект «Папуас», как ни крути, стартовал вопреки советам «инстанции», и теперь малейший сбой мог оказаться пагубным для него лично. А между тем, при всех гарантиях, данных им Кремлю, сюжет не мог разворачиваться быстро.

Пленум пленумом, но в реальной жизни тов. Костов был слишком влиятельной фигурой, и его «обойма», включавшая в себя и лучших экономистов страны, и многих силовиков во всех структурах, и крупных аппаратчиков, и множество фанатов на местах, если чересчур поспешить, могла устроить неприятности. Во всяком случае, этого опасались.

А Москва торопила, напоминая, что в Будапеште процесс над «титоистом» Ласло Райком уже стартовал, а в Тиране «титоист» Коми Дзодзе вообще расстрелян еще 2 мая, — и требовала, раз уж взялся за гуж, результатов, не желая учитывать никаких объяснений, что отщепенец Дзодзе был совершенно реальным «титоистом», а на отщепенца Райка изначально имелось много качественного компромата, какой быстро не смастыришь.

И тов. Червенков рыл землю. В самом конце мая он еще раз слетал в Москву, посетил тов. Димитрова, так ничего от него и не добившись, но зато передал в Кремль окончательный список «банды Костова» с подробными разъяснениями. Несколько имен, правда, тов. Сталин вычеркнул, велев «не увлекаться», но в целом одобрил, высказав мнение, что надо все-таки работать оперативнее, — и 11 июня собрался очередной пленум, в ходе которого всё шло уже по очень хорошо отлаженному сценарию.

Первым опять ринулся тов. Коларов, с захлебом (говорить ему было уже трудно) сообщивший, что «не может быть никаких сомнений в том, что Костов близок к "титоизму". Он превратился в знаменосца международной реакции и примкнул к жалким остаткам разбитой монархо-фашистской клики. Сегодня его имя равнозначно всему, что враждебно [...] партии».

Затем выступил тов. Червенков, зачитав «записку Димитрова» (которая потом исчезла) и процитировав мнение тов. Сталина о Костове: «Похоже, нечистоплотен... Опасный человек». А тов. Югов, взяв слово, сообщил присутствующим, что отщепенец Костов не присутствует на пленуме, поскольку накануне арестован «органами» «с поличным».

Далее, надеюсь, понятно. За два месяца, истекшие с предыдущего толковища, всем всё успели объяснить, и теперь люди элементарно спасали свою шкуру, доказывая личную классово-партийную непримиримость. Они имели всё, за что так долго боролись, и не хотели всего лишиться, рискуя еще и семьями, — но еще страшнее для большинства было стать опальными предателями. Ведь из чьих-то уст уже прозвучало и было немедленно подхвачено обвинение в «левом сектантстве» — то есть, проще говоря, троцкизме, равнозначное смертному приговору.

И когда пленум, постановив (по предложению молодого секретаря софийского горкома Тодора Живкова, считавшегося креатурой тов. Червенкова) гнать отщепенца Костова и «его клику» из партии, закрылся, а в газетах (аж 20 июня, когда стало понятно, что бунта не будет) появилось короткое сообщение — «...за экономический саботаж и шпионаж в пользу империалистических держав», — продолжали в том же духе, стуча не тов. Югову и даже не тов. Червенкову, но аж советскому послу.

«После Чанкова была Драгойчева, — отчитывался 14 июля Михаил Бодров тов. Молотову, — тоже многое рассказала. В частности, заявила, что на протяжении всей своей работы в партии настороженно относилась к Трайчо Костову. В период подполья Костов всегда ослаблял бдительность коммунистов. Кроме того, были такие случаи, всего перечислено 11 пунктов, которые требуют, чтобы на них обратили внимание следователи, допрашивающие Костова».

Излишне говорить, что следователи обратили...

Сценарий наметили богатый, с завитушками. Отщепенцу Костову и десяти его подельникам, «умело вкрадывавшимся в доверие к партии» как минимум с 1925 года, а то и раньше, предстояло признаться в «сотрудничестве до войны с троцкистами (Бела Куном и другими)», а также в «соучастии в "титоистском" заговоре с целью оторвать Болгарию от Советского Союза и передать ее империалистам через образование Южнославянского Союза, тем самым лишив ее национального суверенитета, территориальной целостности и независимости».

Каким образом? Ну, в первую очередь, «путем присоединения Пиринского края к югославской Македонии». И еще кое в чем предстояло признаться, но это уже по мелочам: скажем, в подготовке убийства тов. Димитрова, тов. Червенкова и тов. Сталина, в руководстве британской и американской резидентурами после войны и работе на ведомство Николы Гешева во время войны (за что Гешев — кстати, одноклассник и друг детства отщепенца, по версии следствия, и отмазал его от расстрела).

Этот последний пункт, однако, в обвинительном заключении не указали. Вернее, указали, но без упоминания о сгинувшем в нетях шефе Управления «А». Слишком уж деликатным оказался вопрос, и даже не потому, что «тайна» замены расстрела пожизненным тов. Папуасу никакой тайной не была. Все знали, и документ в архиве нашелся, что жизнь будущему отщепенцу вымолил у царя личный секретарь монарха Станислав Балан, еще один друг детства Костова, которого тот, в порядке ответной любезности, после войны тоже спас от расстрела.

Дело в том, что в работе на Николу Гешева в подполье все подозревали всех, и похоже, что не без оснований. Это, если возникали склоки, было общим обвинением. Да что там! Спустя много лет, когда репрессии давно закончились и были осуждены, некто Иван-Асен Георгиев, человек в теме, представитель Болгарии в ООН, заболтавшись с журналистами, неосторожно брякнул: «Дело прошлое, уже можно сказать, что в годы подполья Гешев знал о нас всё. Он внедрил к нам армию агентов-провокаторов. Мы обнаружили и уничтожили только двоих из его агентов. Где сегодня остальные? Не в руководстве ли партии и государства?».

Казалось бы, ну и что? Дело-то и в самом деле прошлое. Однако Георгиев был тут же отозван, арестован и, даром что с заслугами еще с царских времен, расстрелян «за шпионаж». И это при спокойном, не любившем крови и не проливавшем ее без крайней необходимости «Тато» Живкове. Ну, правда, и шпионаж был, но только за это (судя по судьбам других разоблаченных шпионов) в НРБ[188] просто сажали надолго. Так что не всё так просто, и тему из обвинительного заключения вычеркнули, заменив обтекаемым «на фашистскую полицию», едва ли спроста.

Как бы то ни было, на допросах отщепенец Костов сразу признал, что не без греха. Подтвердил, что «утаивал экономическую информацию от СССР», и согласился, что это «враждебный акт». Подтвердил, что вел «неправильные» разговоры о тов. Димитрове, клеветнически утверждая, что тот очень сильно болен и слишком часто улетает на лечение. «Национализм» в форме «критики политики македонизации Пиринского края» тоже признал, указав, однако, что эта политика уже осуждена ЦК БКП.

А вот насчет всего остального уперся и ничего не подписывал аж до октября. Даже когда все остальные — 10 подельников и примерно две сотни шедших по делу «прицепом» VIP-персон — раскололись, всё равно стоял в отказе мертво. Хотя били, и били страшно, и не только били. Мало того что один из следователей, Мирчо Спасов, о котором речь еще не раз зайдет, был парнем хватким на выдумки, но и дознаватели попроще, на изыски не гораздые, тоже не стеснялись.

И это не позднейшие выдумки «борцов с культом», отнюдь. Именно тогда один из следователей, по итогам процесса удостоившийся получить награду из рук самого тов. Червенкова, в ответ на похвалу щелкнул каблуками и отчеканил: «Рад стараться! Даже если Вас арестуют, я через три дня буду знать, с какого времени Вы работаете на англичан!» — на что тов. Червенков вовсе не рассердился, а рассмеялся и хлопнул ударника по плечу.

В октябре, под конец месяца, потеряв почти половину веса, наконец подписал признательные показания и главный отщепенец, после чего готовеньких обвиняемых начали готовить к процессу: подкармливать, подлечивать, то да се. По ходу дали всем, даже центральному герою, обещания, что если всё пройдет гладко, всем дадут солидные сроки, а потом, когда пена схлынет, потихоньку амнистируют и трудоустроят.

Не знаю, честно сказать, поверил ли в это отщепенец Костов, лично курировавший такую же методику с бедолагой Николой Петковым, — но, в конце концов, человеку всегда свойственно надеяться на лучшее, и здесь немаловажно то, что Трайчо, в отличие от «врага народа» Петкова, имел дело с товарищами, среди которых были и давние друзья. А о том, что примерно в эти же дни, будучи в Будапеште на заседании Коминформа, тов. Червенков, когда венгры похвастались раскрытием «крупного международного заговора англо-американских империалистов» и казнью отщепенца Ласло Райка, сообщил: «Это покажет и процесс Костова у нас» (при том, что еще и обвинительный акт готов не был), отщепенец Костов, конечно, не знал.

В общем, 7 декабря — с огромным запозданием, Москва уже начинала беситься — процесс начался. Что интересно, за пару дней до старта по настоятельной просьбе Софии в Болгарию с личного разрешения тов. Сталина направили «секретный десант» — московский, киевский и минский полки МВД — «с целью оказания помощи в обеспечении государственной безопасности братской республики». Минчан — в Бургас, киевлян — в Варну, а москвичей, знамо дело, в Софию, поставив задачу: «с наступлением темноты и до рассвета брать под охрану ЦК БКП, Народное собрание, радиоцентр, политическую тюрьму, Совет министров, бани, дачу В. Червенкова и другие объекты, в том числе Дом правительства». Согласно мемуарам одного из офицеров, Дмитрия Медведева, секретность была высочайшего уровня: переодетые в болгарскую форму бойцы «службу несли молча», поскольку разговаривать по-русски запрещалось под угрозой трибунала.

То есть власти всё же боялись. Однако же оказалось, что боялись зря. Никаких ЧП за всё время «командировки» не случилось, зато, как вспоминает тот же Медведев, «запомнились огромные, каждый вечер до полуночи и позже заполняющие улицы толпы, кричащие: "Смерть Трайчо Костову!"».

Это, к слову сказать, в какой-то степени понятно: два-три месяца до процесса лекторы, агитаторы и СМИ во исполнение воли руководства разъясняли ширнармассам, что вина за все проблемы с «реконструкцией кооперации» и все «перегибы в наказательных акциях» лежит на ныне разоблаченном отщепенце, но теперь, когда его не будет, начнется настоящий, правильный коммунизм. А народ, он, сами знаете, подвержен...

В общем, суд шел спокойно, без эксцессов. Чин чином выступали свидетели — всего 51 человек. Разные. Бывшие товарищи, работавшие в экономических областях. Бывшие товарищи, работавшие с Югославией до того, как Тито стал «продажной девкой империализма». И бывшие товарищи, имевшие дело с продажей табака в СССР.

А также бывшие полицейские, оказывается, что-то слышавшие о некоем «агенте Папуасе». И бывшие офицеры, осужденные за «военно-фашистские» заговоры, стоившие жизни Николе Петкову (теперь они вспомнили, что и Петков, и «враг народа» д-р Гемето поддерживали конспиративные связи с отщепенцем Костовым). И бывший шеф царской разведки и контрразведки Андрей Праматаров, близкий друг Николы Гешева, приговоренный к смерти в 1945-м, но помилованный и амнистированный как ценный специалист (теперь он тоже подтвердил, что да-да-да). А еще эксперты аж шести комиссий — сплошь профессора-экономисты и банкиры, однозначно подтвердившие факты саботажа. И наконец, защитники, добавившие к обвинениям массу нюансов, но всё же, отдам должное, под конец спичей просившие для подзащитных какого-то смягчения.

Вопросы звучали, ответы следовали, перья скрипели, радио транслировало, массы ликовали, — и 12 декабря в Москву на имя «тов. Филиппова»[189] ушла шифрограмма: «Приговор будет вынесен в среду, 14 декабря. Костов будет приговорен к повешению. [...] Если есть поправки, требования или замечания, просьба об этом безотлагательно сообщить». Судя по всему, ни поправок, ни требований, ни замечаний не последовало.

Между тем как раз двенадцатого числа, в ходе допроса «главной фигуры», случился досадный сбой. Отвечая на вопросы судьи, отщепенец Костов сперва исправно подтверждал всё, что должен был подтвердить, однако когда прозвучал первый по-настоящему важный вопрос: «Что Вы можете сказать о событиях 1942 года?» — вместо того чтобы сообщить о своем участии в аресте группы Антона Иванова, надолго замолчал. А когда поторопили, ответил: «Нет, я не признаю себя виновным в том, что капитулировал перед фашистской полицией. Также не признаю, что был завербован английской секретной службой, и категорически отрицаю какие угодно обвинения в связях с кликой Тито.

Я не подтверждаю эти показания, сделанные во время предварительного следствия под жесточайшим физическим и моральным давлением».

Облом получился жестокий. Главному обвинителю даже стало плохо. Правда, вариант предусмотрели и на такой случай. Подсудимого немедля лишили слова, вывели, увезли откуда привезли, и процесс пошел правильным курсом, — однако от того, что 14 декабря предстояло выносить приговор, а перед тем предоставлять подсудимым последнее слово, деться было некуда.

Поэтому с отщепенцем Костовым плотно работали сутки, и тем не менее, получив слово, он задудел в ту же дуду: «Я никогда не сотрудничал с фашистским режимом, никогда не находился на службе английских шпионских служб, никогда не участвовал в заговорщических планах Тито и его клики и всегда испытывал к Советскому Союзу глубокое почтение».

Полный, согласитесь, беспредел. Естественно, опять прервали, дослушали остальных, удалились на совещание — и около трех пополудни «именем народа» огласили приговор: Трайчо Костову — смертная казнь через повешение, прочим разные сроки, самый маленький — 8 лет «крытки»[190]. Как вспоминал охранник Христо Бачваров, выслушав судью, отщепенец «встрепенулся, снял очки, протер их и упал навзничь». По приказу начальства «его вынесли в коридор, где сидел врач».

Трайчо Костов на суде

И тем не менее на такой ноте завершать было нельзя. Ни в коем случае. За такое, после признавшихся во всем Дзодзе и Райка, тов. Червенкову, и не только тов. Червенкову, могли выписать по ушам по полной. Собственно, при таком раскладе и приговор приводить в исполнение было невозможно, потому что получалось, что из героя коммунистического Сопротивления какие-то уроды выбили какие-то показания, а он всё опроверг и ушел чистым.

Согласитесь, так серьезные люди не играют. Поэтому начались суета, беготня, звонки, и через день, 16 декабря, к отщепенцу Костову пришел тов. Червенков. «Очень бледный, плохо выбритый и неспокойный, — вспоминает начальник тюрьмы, — он велел охране остаться за дверью, потребовал в камеру чай с печеньем и провел наедине с приговоренным более трех часов».

О чем они там за чашкой чая говорили, ныне не знает никто, а до 1980-го знал только тов. Червенков, на Апрельском пленуме 1956 года бивший себя в грудь и утверждавший: «Я дал Трайчо слово коммуниста, что если он исполнит каприз Сталина, выхлопочу помилование, но меня цинично обманули». Вполне возможно, нечто в этом роде и прозвучало, вот только неясно одно.

Опытнейший политик, отщепенец Костов прекрасно знал правила. Он, собственно, сам их и писал. Всего за два года до того он сам играл в такую же игру с Николой Петковым и не мог не понимать, что только глухой отказ в какой-то мере гарантирует ему жизнь. И тем не менее факт: из тюрьмы тов. Червенков вернулся с собственноручно написанным Трайчо и подписанным заявлением, факсимиле которого наутро появилось во всех СМИ. «Я признаю все обвинения, выдвинутые против меня судом, и подтверждаю целиком и полностью свои показания, сделанные во время предварительного следствия, — говорилось в нем. — Я искренне сожалею о своем возмутительном поведении, которое можно объяснить только крайним нервным напряжением, и прошу Вас [...] отменить вынесенный мне справедливый приговор и заменить его пожизненным строгим тюремным заключением».

Далее всё как по нотам. Разве что некоторые незначительные нюансы, возможно, апокрифичны. Якобы в 2.00 ночи, идя через мокро-снежный двор, отщепенец аккуратно обходил лужи, в ответ на недоуменный вопрос охранника пояснив: «Коммунист в любой ситуации должен оставаться чистым». И еще якобы (но это уже скорее правда, потому что Само Бакияте, тюремному палачу, не было никакого резона врать) отщепенец, худой и легкий, висел плохо, трепыхался, и его пришлось дернуть за ноги, «чтобы помочь, потому что жалко было».

Зато не «якобы», поскольку отражено в протоколе и жалобе начальника тюрьмы, известно то, что полковник Мирчо Спасов, смотрящий от МВД, выпустил всю обойму из автомата в еще слегка дрожащий труп, объяснив изумленным очевидцам: «Эту тварь так ненавижу, что удержаться не мог», а спустя 42 года, на допросе, внеся поправку: «Жалко было. Хотел, чтобы быстрее...».

Ну и... Спрашиваю себя: жаль ли мне Трайчо Костова — тов. Папуаса, одного из основателей БРП, одного из лидеров Сопротивления, секретаря ЦК БРП, ближайшего соратника тов. Димитрова, вице-премьера Болгарии, затем отщепенца, затем висельника и, наконец, через семь лет, «невинно репрессированного и посмертно реабилитированного честного коммуниста»? И не могу сказать, что да.

Вот Николу Петкова, прошедшего тем же путем с его активной помощью, — да, жаль. Петков жил по обычным, человеческим правилам и в политику тоже играл как человек. А тов. Костов, всю жизнь свою выстроив по канонам объективной политической целесообразности, по ним и умер, и нет в этом никакой трагедии. Достаточно разве что отметить, что по этим же самым канонам, в рамках объективной политической целесообразности, его исчезновение, оправдав затраты и сыграв свою роль, дало старт цепи не менее целесообразных событий. Всё строго в рамках исторического детерминизма...

Самолет, как известно, можно удержать от взлета одним звонком, но если уж он взял разгон, цепляться, чтобы остановить, поздно. Легкость упразднения отщепенца Костова на самом деле была обусловлена более чем объективными факторами, порожденными «великой чисткой» 1944-1945 годов, полностью скосившей старую элиту и открывшей массу социальных лифтов, причем с коренным разрывом кадровой преемственности.

Старых политиков, силовиков, финансистов («чуждых» — сразу, «колеблющихся» — по мере движения вперед) убили и посадили пусть и не всех, но выбросили с парохода истории чохом. Такого не было ни в Чехословакии, ни в Румынии, ни в Албании (где, в общем, выкидывать было некого), ни в Югославии (Тито «бывшим», если без пятен, мирволил), ни даже в Венгрии. А это породило потребность в массовом призыве новых управленцев, полностью зависящих от нового руководства. В идеале, конечно, годились товарищи, проверенные в деле или, по крайней мере, как-то помогавшие проверенным в деле.

Но и первых («хребет партии»: партизаны, подпольщики, эмигранты), и вторых («надежная опора») было не так уж много (7,7 процента и 8,1 процента от числа партийцев соответственно), — и, следовательно, поскольку в партию-победительницу желающие валили валом, заполняя вакансии, ставку приходилось делать на «людей 10 сентября», то есть, как писал тов. Костов, на «молодых, преданных людей, пусть и не особенно подготовленных» (что, к слову, еще очень мягко сказано, учитывая, что 52 процента «новых красных» и читать-то не умели). Правда, полную безграмотность компенсировала полная же исполнительность, ставшая своего рода критерием. Типа, делает, что велят, без вопросов — «здоровый кадр», высказывает сомнения — «чужой».

Короче говоря, налицо была кадровая революция, в рамках которой партбилет БКП гарантировал старт карьеры, а разбирались, годен или нет, уже потом, по ходу дела. Желающих стать «городскими» — при портфелях, кабинетах или револьверах — было много. Но и, поскольку для создания, как указывал тов. Червенков, «действительно нового типа государственной организации» («на низах» и в среднем звене — в местных органах власти, судах, силовых структурах) кадров тоже нужно было много, желающих брали, и аппарат разбухал.

«При фашистском режиме, — писала газета "Свободен народ”, когда писать еще дозволялось, — на софийских перекрестках стояло по одному полицейскому. Теперь народная демократия, и их обыкновенно по два, а в некоторые часы и по паре на каждом углу. Их теперь в десять раз больше. Но разве в полицейщине заключается новая демократическая Болгария?»

Естественно, в такой ситуации неизбежна была грызня. Причем даже не такая, как в эмпиреях, где «зарубежные» вожди волками смотрели на «внутренних», а партизанские воеводы — на шефов подполья, — а куда более жестокая. Поскольку как бы много ни было вакансий, претендентов всё равно было больше, и заняв местечко, его приходилось удерживать, постоянно отбиваясь от желающих обвинить в «безграмотности» и спихнуть и параллельно подсиживая и обвиняя в «безграмотности» тех, кому свезло прорваться повыше — туда, где потеплее.

На реальную работу в такой ситуации ни времени, ни сил, ни даже желания не хватало, и в итоге дошло до того, что 31 января 1948 года Михаилу Бодрову, послу СССР, пришлось докладывать в Москву: «Успехи БРП(к) породили, особенно на местах, головокружение, излишнюю самоуверенность и беспечность. [...] Партия не сумела освоить организационно и идейно-политически такую огромную массу новых членов. [...] Состояние кадров таково, что коммунист подчас не только не в состоянии повлиять на беспартийного крестьянина, но зачастую и сам не понимает цели и задачи своей партии».

Естественно, Москву это сердило. Ей не нравилось, что «до 9 сентября 1944 года компартия была одной из самых популярных в народе. Сейчас ее больше всех ругают. Она находится в ссоре с народом», и еще больше не нравились «разговоры о том, что социалистическая система, применяемая в Советском Союзе, а теперь и в Болгарии, выгодна для государства, но не для трудящегося населения». Так что Кремль делал втыки, и чем дальше, тем более жесткие, — и София реагировала, причем не только потому, что Москва была недовольна, но и просто стремясь хоть как-то наладить управление государством и его экономикой.

Поэтому летом 1948-го решили «ослабить зажим». Прошли конференции, направленные на то, чтобы «выслушать мнение актива», и под присмотром столичных кураторов недовольные «впервые, хотя и в робкой форме» заговорили о запретном. Например, о «личном интересе в ущерб общественному и государственному», о «болезненном восприятии критики», о самодурстве, невежестве, показухе и прочих неприятных вещах, из-за которых в партию перестали идти рабочие и крестьяне, зато просачиваются бойкие болтуны из «бывших».

А выслушав «актив», об опасности «засорения партии чуждыми, карьеристскими и прочими нежелательными элементами» заговорили и «на верхах», ставя задачу «улучшить систему партийного обучения», — но, раз в ряды прокрались и черные кобели, которых добела не отмыть, речь шла и о чистках тоже. Сам тов. Димитров, добрый и мягкий, сравнил чистки с «надрезами по здоровому телу, чтобы без остатка удалить гниль». Ну и чистили. Сперва — от случая к случаю. Но уж когда грянула «трайчокостовщина», всем сразу стало понятно, кто виноват и что делать, — и на повестку дня встали поиски «врага с партийным билетом»...

А между тем 23 января 1950 года, совсем чуть-чуть пережив отщепенца Костова, почил в Бозе уже мало что под конец соображавший тов. Коларов, и премьером (с полного одобрения Москвы) стал секретарь ЦК тов. Червенков — как честно заслуживший. А позже, в ноябре, когда партия восстановила пост генерального секретаря, он превратился из «первого среди равных» в ясно солнышко.

Этому, конечно, не все были так уж рады: на низком старте, ожидая смерти тов. Коларова, стояли фигуры, в партийной иерархии куда более крупные, — но оспаривать волю Москвы не посмел никто. Однако и особо всерьез новую метлу не воспринимали. Ибо оснований не имелось. Ну стаж длинный — так у многих длиннее. Ну был когда-то славным боевиком, бегал, стрелял — так это когда было, да и много славных рядовых... Ну зять тов. Димитрова — так пусть в мавзолей цветы носит, и хватит с него.

Однако тов. Червенков вовсе не хотел быть свадебным генералом. Не слишком умный, бестактный, но хваткий, решительный, с огромным самомнением и напористый, он желал не царствовать, а править («Власть — сладкая отрава», — честно скажет он позже, по требованию Москвы каясь за содеянное), не собираясь никому уступать ни крошки. А рычаги имелись, и дело вовсе не только в Кремле, который, конечно, всемогущ, но далеко.

Дело в том, что цыпленок тоже хочет жить — и чем лучше, тем лучше. Люди, попав в струю, быстро понимали правила «танцев с волками», сбивались в стаи (или, если угодно, в «обоймы») — по принципу землячеств, или кто с кем в одном отряде воевал, или еще как-то — и предлагали себя кому-то из высших, кто сможет при случае, в обмен на верную службу, прикрыть и отстоять. А высшие, конечно, «обоймам» не отказывали, потому что чем больше за тобой людей на местах и в ведомствах, тем спокойнее спина, когда борешься с равными.

Однако был тут нюансик. «Внутренние», которые сидели в подполье или бегали в лесах, кадры знали хорошо и выбирали, что получше, в результате чего вернувшимся эмигрантам, тоже искавшим группы поддержки, оставался, скажем так, второй сорт: если даже и не «люди 10 сентября», то нечто второстепенное, малозначительное, пусть и с именами. Или, тоже вариант, — первостепенное, но не попавшее в первый ряд, а потому считающее себя обойденным. И...

И всё бы ничего. Эмигрантов, в конце концов, было не так много, причем тов. Димитров, будучи живой иконой, в собственной клиентуре не нуждался — его клиентами были все. А тов. Коларов, может быть, и нуждался, и хотел, но к тому времени уже было ясно, что цепляться за него неперспективно, потому что он памятник, да к тому же больной.

В общем, лучших людей в основном разобрали «внутренние». Самых-самых — в первую очередь, хозяйственников — взял под крыло тов. Костов, но и остальные «местные» внакладе не остались. А остался внакладе совершенно «никакой», как многим казалось, тов. Червенков, после возвращения посаженный руководить совершенно не интересной ему культурой.

Тем не менее за неимением гербовой бумаги пишут на простой. Если, конечно, руки тянутся к перу, — а у тов. Червенкова руки более чем тянулись, и постепенно к нему тоже стали тянуться люди. В основном — обиженные, считающие себя обойденными и готовые драться за лучшее место под солнцем, типа Цолы Драгойчевой — страшненькой, с несложившейся женской долей и прекрасной подпольной репутацией, но без всякого влияния партийной богини — или толкового генерала безпеки Руси Христозова — «красного Гешева», оскорбленного тем, что осел в замах у алкаша Югова. И так далее.

Цола Драгойчева

Но это «на верхах». А было ведь и среднее, и низшее звено. Всякие третьи секретари, мечтавшие стать вторыми, и вторые, грезившие кабинетами первых, а также мелкие подпольщики, уверенные, что были крупными, — и вот из этой-то бурлящей среды в какой-то момент выделился некто Тодор Живков. Не без заслуг, но в эпоху подполья мало чем примечательный, не очень грамотный, но хитрый и оборотистый, умевший, если нужно, находить общий язык с кем угодно, а главное, очень хотевший прорваться и понимавший, что если не тов. Червенков, то кот.

Вот он-то, тогда всего лишь кмет (мэр) Софии, попав на глаза и будучи приближен, тихо и активно работал в кругу себе подобных, вовлекая в круг влияния неформального шефа людей, считавших, что заслуживают лучшего. Упирал в основном на то, что неважно, кто там стоит за другими, — важно, что за тов. Червенковым стоит Москва; и после совещания в Шклярска-Порембе, где тогда еще неизвестный тов. Червенков, как мы помним, поставил на карту всё, предугадав волю Кремля, и выиграл, это стало чистой правдой. Падение же отщепенца Костова и вовсе резко поменяло расклад...

С точки зрения интересов «второй кадровой революции», задуманной тов. Червенковым, процесс по делу Костова создал идеальные условия. По ходу компромат появился на всех, с кем «заговорщики» хотя бы разок мельком говорили. Сам факт таких разговоров уже был компроматом, а в первую очередь под раздачу попадали Добри Тернешев — бывший главком НОПА и Антон Югов — глава МВД, уже тоже бывший, ибо, как только еще летом мелькнуло его имя, его, хотя и рвавшего отщепенца на тряпки, перевели на куда более высокую, но гораздо более слабую должность вице-премьера, сменив на Руси Христозова.

Жрать их тов. Червенков начал раньше, чем следовало бы (в самом начале января, когда тов. Коларов был еще относительно жив), обвинив в «недостатке пролетарской бдительности, слепоте в отношении предательской антисоветской деятельности Костова и его банды». То есть раз в годы войны терпели рядом с собой отщепенца, стало быть, тоже объективно отщепенцы.

И поднялся топор... Но вмешался тов. Сталин. К тов. Терпешеву он, похоже, испытывал симпатию — как Верховный главнокомандующий к Верховному главнокомандующему. К тов. Югову — вряд ли, но помнил, как яростно защищал тов. Югова тов. Червенков всего полгода назад, и понимал что к чему, в связи с чем велел не зарываться, тасуя чужую номенклатуру. В итоге оба отделались выговорами с понижением, — но не всем так же свезло. Так что...

Начало 1950 года лучше всего определяется словом «месиво», — и месили, задолго до председателя Мао, введшего в оборот эту формулировку, «по штабам», а не как в Москве, подбираясь к вершинам снизу. Именами особо злоупотреблять не буду, они всё равно ничего никому не скажут, но если у народа помельче еще был какой-то шанс выкрутиться, вовремя найдя подход к тов. Живкову, имевшему репутацию человека не кровожадного, и влиться под его поруку в «правильную обойму», то «ветераны» летели подобно увядшим листьям, освобождая место для «кристально чистых».

Забирали за всё хорошее. За «саботаж», за «трайчокостовщину», за «титоизм», за «гешевщину», за «осквернение высокого звания коммуниста». Последнее, к слову, иногда и по делу: например, Лев Главинчев, тот самый «главорез», палач ВМРО и софийского «2 февраля», с «вкусной» должности начальника пограничной стражи загремел в лагерь на придурочью должность «культпросветника» за доказанную контрабанду, изнасилования и прочие реальные шалости, которых даже не отрицал.

Но и другие, попавшие по политическим статьям, тоже не отрицали. А если и отрицали, то очень недолго, а потом во всем признавались, потому что в руках у Мирчо Спасова (ага!), близкого друга тов. Живкова, вовлеченного им в «червенковскую обойму», мужика крепко пьющего, но работящего и к тому же прошедшего годичный курс наук в Москве, что-то отрицать было и неразумно, и невозможно.

Тодор Живков

«Меня пытали фашисты, — рассказывал позже профессор Петр Кунин, фигура по меркам подполья крупнейшая. — Сильно пытали. Но с этим никакого сравнения». Это на уровне правительства. Досталось и силовикам. «Когда меня пытали при Филове, — бессмысленно просил помощи Стефан Богданов, шеф безпеки, арестованный вместе с заместителями, — это по сравнению с нынешними пытками было детским садом. И тогда мне придавала сил наша идея. А теперь я терплю без всякой вины, и меня обвиняют мои самые верные товарищи, всю жизнь бывшие рядом».

Натурально досталось и армейским. «Меня били так, как фашисты не били, — плакался шесть лет спустя обиженный генерал Петр Вранчев, ветеран со стажем и офицер РККА, себе на беду излишне потакавший царским офицерам. — А больнее всего, что били свои». И многие десятки попавших под раздачу мелких вождей с крупными заслугами подтверждают: «Фашисты били, но так, как били наши, описать невозможно».

В общем, всё шло как нельзя лучше. С помощью советских специалистов, имевших указание оказывать болгарским товарищам «методическую и иную поддержку», «недостойные», в том числе 13 членов ЦК, шесть членов Политбюро и 10 министров, покидали кабинеты, уступая место «достойным», — но и у советских специалистов, как оказалось, были виды на будущее. Они не собирались всю жизнь провести в заштатной Софии и потому старались по максимуму показать пославшим их, что умеют работать лучше, чем коллеги, оставшиеся в уютной Москве.

А кто ищет, тот найдет. Осенью 1950 года дошло до того, что главный советник безпеки, генерал Леонид Филатов, начал раскручивать дела на тов. Драгойчеву, тов. Христозова, тов. Живкова и лично на тов. Червенкова, — а заодно и опять на тов. Югова. Остановить его своими силами возможностей не имелось, но спас звонок в Москву: «Тов. Сталин, кто управляет Болгарией, я или Филатов?» — «Вы», — сколько-то подумав, ответила Москва. Тов. Филатова отозвали, а за подозреваемых велели ручаться головой, — и когда тов. Червенков, отдам должное, поручился, Кремль откликнулся чем-то типа «ладно, не ссы, пусть делом докажут...». И доказывали. Делом.

На время оставим дворцы и посмотрим на хижины. Нравилось ли «низам» происходящее? Разумеется, не всем. Но многие поначалу присматривались, брыкались же сразу лишь те, у кого выхода не было, кроме как сразу в горяне. Сперва — «бывшие», которым свезло уйти от раздачи (офицеры, полицейские, всякие «ратники-бранники»), потом — актив ВМРО, не принявший македонизацию в новой версии, и особо упоротые «правые оранжевые», обиженные за д-ра Гемето. Но их было мало (пять чет, в общем 173 души), и особой опасности власть ни в них, ни в крохотных подпольных организациях не видела, да и ликвидировала легко.

В 1947-м, после процесса Николы Петкова, народу в лесах стало побольше: 28 больших чет, множество мелких, 160 индивидуалов — всего под восемь сотен (побольше, кстати, чем «красных» партизан до 1943 года). В основном это были «земледельцы» под командованием профессиональных военных, и организации в городах появились посерьезнее, типа «Национального христианского креста» (три сотни человек с военным крылом под три десятка). Подключились Штаты, выделив деньги, в Афинах заработало радио «Горянин», представлявшее весь спектр эмиграции — своего рода штаб «второго Резистанса», вроде как Коминтерн для «красных» в недавнюю эпоху «Резистанса № 1».

Это способствовало. В Пиринском крае, если помните, и вовсе случилась полноценная guerrilla[191], давить которую пришлось с полным напряжением сил, однако в целом продвигалось не очень. Как правило, гуляли лихие люди — четы по 10-15-20 стволов — максимум по 7-8 месяцев, а потом кто-то погибал, кого-то вешали, кого-то сажали, и на том успокаивалось.

Правда, в 1949-м, когда вместо «кооперации по-новому» пошла национализация земли, вспыхнуло круче: весной 1950 года в рядах горян было 1520 бойцов, год спустя — уже 3130 (более двухсот чет — столько же, сколько у «красных» весной 1944-го, но разрозненные). Всего же, когда в 1956-м стихли последние выстрелы, статистика остановилась на семистах тридцати шести нелегальных организациях, включая боевые (более семи тысяч бойцов за десять лет), и это не считая примерно восьми тысяч активного резерва и пятидесяти тысяч — пассивного, то есть укрывавшего, снабжавшего информацией, кормившего, однако не присоединявшегося.

Почему «не присоединявшегося»? Отдельный вопрос. Важный. Интересный. Но ответ дам под финиш, а пока — только факты. После гибели Герасима Тодорова в Пиринском крае еще более года активничала чета Борислава Атанасова, свернувшая боевые действия после прекращения македонизации. Но главные события перенеслись в горные районы срединной Болгарии, где воевода одного из действовавших с 1944-го отрядов, «земледелец» и бывший полицейский Георгий Стоянов (позывной «Тарпана»), начал стягивать под себя разрозненные четы, формируя ядро повстанческой армии.

Сообщение об этом, переданное по радио «Горянин» в мае 1951 года, всколыхнуло людей, в край пошли добровольцы, но правительство среагировало оперативно: в Сливенские планины вошли до тринадцати тысяч солдат, установивших блокпосты и перекрывших дороги. Всех, не живущих в окрестных селах, задерживали до выяснения и отправляли в лагерь, а шесть тысяч военнослужащих начали прочесывать местность, утром 1 июня выйдя к лесному лагерю «тарпановцев», основным силам которых (106 бойцов) пришлось принять бой в соотношении 1:60, не говоря уж об артиллерии.

Тем не менее сражение продолжалось около полутора суток. В итоге правительственные войска, руководимые главой МВД в присутствии лично тов. Червенкова, наблюдавшего за баталией из БТР, одержали верх, но потеряли примерно 200 бойцов «двухсотыми». Партизан погибло 43 человека, однако командир, несмотря на 12 ранений, сумел вывести из кольца живых и вынести раненых. В плен попали и были расстреляны на месте двое, не способные идти.

Спустя месяц, приведя отряд в порядок, Георгий Стоянов вновь начал собирать «дикие» четы. Но теперь это было труднее: судьба перехваченных в мае-июне добровольцев напугала селян, и на сей раз отозвались совсем немногие, — а в декабре в одном из боев был ранен, схвачен, осужден и казнен считавшийся неуловимым Тарпана.

Правда, и после гибели лидера стычки в Сливенском крае не утихали: остатки «тарпановцев», объединив несколько малых чет (бойцов оказалось даже больше, чем было раньше — под 200 стволов), сражались еще около года, время от времени даже занимая села, но добиться чего-то более серьезного так и не смогли. Как, впрочем, и все остальные.

Но старались везде. И в Добрудже, где какое-то время власть Софии в селах существовала только от рассвета до заката, и в районе Русе — там и вовсе была сделана попытка повторить то, что не удалось Тарпане, и фактически по всей стране, не считая северо-запада. В том же Сливенском крае летом 1952 года группе парашютистов, подготовленных во Франции и Югославии, удалось аж на три дня занять село Раково и объявить его «столицей свободной Болгарии», но и там всё быстро захлебнулось.

И всё же, как бы там ни было, пусть даже повторить успех «красного» Сопротивления горяне не могли, «малая гражданская» выматывала страну, дестабилизируя обстановку. Уже в марте 1951 года, получив из Москвы «добро», власти заговорили о «возможности частичного взаимопонимания». Сам тов. Червенков 12 марта выступил против «перегибов во внутренней политике», посулив «лешим» златые горы и полную амнистию.

Параллельно, разумеется, работал и кнут. Появилось специальное «Подразделение XII», получившее в свое распоряжение две дивизии и две бригады ВВ; возникли «партийные отряды», отличиться в которых означало перепрыгнуть через ступень в карьере; вовсю заработала служба слухов и провокаций, лаской и таской выбивавшая из населения сведения, после чего военнослужащие ставили точки, чаще всего обходясь без суда.

В какой-то момент начался отток из лесов, однако, как оказалось, вышедших, вопреки обещаниям, «закрывали», и потому в конце 1952 года горы опять загремели не по-детски. Однако это уже не очень волновало Софию. У столицы появилась головная боль покруче.

К 1953-му экономика Болгарии, подергавшись туда-сюда, наконец «обрела прогрессивный вид». То есть государство полностью взяло ее под контроль и указывало, как жить, всему и всем, но в первую очередь, конечно, «сахарникам» и табачникам — становому хребту народного хозяйства — на две трети, а то и больше, формировавшим бюджет.

ДТМ — Государственная табачная монополия — «упорядочила процесс производства», и жизнь стала лучше, жизнь стала веселее, тем паче что за этим присматривали «народные профсоюзы», ласково курируемые сверху, а потому, ясен пень, куда более принципиальные, чем старые, эсдековские и анархистские, которые за ненадобностью разогнали, на всякий случай взяв под гласный надзор активистов.

Появились, конечно, и определенные трудности. Заработки стали меньше, нормы — больше, «буржуазные» санатории и всяческие льготы отменили в рамках борьбы с «рабочей аристократией», но СМИ доходчиво разъясняли, что эти объективные, сугубо временные осложнения спровоцированы американским империализмом, учинившим Cold War, так что надо потерпеть, а после перемоги всё будет куда лучше, чем при царском фашизме. А пока — что ж поделать...

А в начале апреля 1953 года, в связи с прекращением поставок табака во «вражескую» ФРГ, правительство решило уволить часть пловдивских рабочих. Но поскольку далеко не все рабочие были в полной мере сознательны и не все активисты «старых» профсоюзов сидели, пошли разговорчики.

Типа, неплохо бы вернуть старые льготы, профилактории и надбавки за вредность плюс «пятидневку» и право на забастовку. Как в древние времена, при царе Борисе.

Провокация, конечно, чистой воды, но ведь простой народ так наивен! И 20 апреля табачники отправили письмо тов. Червенкову, предупредив, что если власть не изменит планы, они на колени не встанут, а откажутся уходить с работы и будут митинговать. А сказано — сделано. Поздно вечером того же дня в стихийно возникшем штабе избрали забастовочный комитет во главе с недобитым анархистом Кирилом Джавезовым — 20 человек, включая двух «бать»[192], ксендза и очень авторитетного в городе пожилого ветерана-антифашиста Станьо Вутева, «красноватого» анарха и активного участника Сопротивления.

Власти, естественно, обиделись и выпустили на улицы усиленные патрули Народной милиции, взяв под охрану табачный склад «Томасян», где расположился комитет. В ответ на это 3 мая бастующие взяли склад штурмом, прогнали милицию и забаррикадировались, а милиция, в свою очередь, наглухо блокировала склад. И зря, ибо только подогрело.

Наутро по всему городу покатились «бабьи бунты», часть мужчин пошла к эпицентру событий, часть заняла еще несколько складов и заявила о полной поддержке требований и действий комитета. Стрельба в воздух никого не пугала, милиция медленно откатывалась, и в конце концов Станьо Вутев призвал многотысячную толпу идти в центр, к офису ДТМ.

А там уже ждали. Приехало очень много столичного начальства, включая тов. Югова, министра промышленности. Считалось, что его в Пловдиве уважают, и правильно считалось: он сам когда-то был местным табачником, его помнили как хорошего парня, возглавлявшего забастовки при царе, — однако тов. Югов со времен буйной молодости очень изменился, и его выступление, встреченное вначале овацией, завершилось свистом и камнями, один из которых попал.

Далее уже почти не слушали — даже считавшихся популярными деятелей. Очень большая толпа, видя, что ее пытаются баюкать, разогревалась; вместо жестких, но лояльных требований, касающихся качества жизни, начали проклинать «обманщиков-коммунистов» и кричать, что при «народном царе» было лучше. В ответ на такую крамолу милиция стала стрелять в воздух. Но люди не испугались, наоборот, начали наступать. Что делать, никто не знал, и тогда некто Иван Прымов, секретарь горкома, приказал: «Огонь!».

Права такого он, конечно, не имел, но такое право было у министра внутренних дел Георгия Цанкова, который тоже присутствовал, и поскольку тов. Цанков сделал вид, что ничего не видит, милиция, решив, что всё правильно, дала залп по первым рядам. Народ побежал. В основном по домам, но кое-кто — за двустволками. Несколько часов на улицах шла стрельба, завязывались драки, арестованных в участки свозили пачками, но примерно в 16.00 всё успокоилось.

По итогам особой крови не было. Три легкораненых милиционера (дробью только один), девять мертвых бузотеров, включая нескольких «комитетчиков» (Джавезова, Вутева и некую Керу Валеву, то ли забитую, то ли задушенную после ареста). Раненые считались десятками. «Закрыли» сотен пять, включая всех комитетчиков (двоим, правда, удалось уйти за кордон), членов их семей и засветившихся крикунов. Заодно притянули — как «подстрекателей» — пару стареньких, давно отошедших от дел демократов и дали им по 15 лет, разъяснив населению, что оно вообще-то всем довольно, но «буржуазные элементы» науськали.

Правда, по факту расстрела пришлось все-таки возбудить дело: Станьо Вутев числился в списках безупречных борцов с монархо-фашизмом, не попал под чистки, а таких людей убивать безнаказанно запрещалось. Однако дело закрыли, определив, что стрелявшие «действовали в соответствии с законом», со ссылкой на закон, позволявший открывать огонь по нарушителям границы, хотя близ Пловдива никаких границ нет и в помине.

Решительность мэра — на фоне паники столичных — впечатлила тов. Червенкова. Тов. Югову и тов. Цанкову это позже припомнили, зато тов. Прымов взлетел резко. Был идеально лоялен. Имея кличку «Экзекутор» (то есть палач), под суд после «демократизации» не попал, умер дома, при нотариусе и враче. Почему так, Бог весть, но его невестка Меглена Кунева нынче вице-премьер при Бойко Борисове, министр культуры (а была и еврокомиссаром). Младший сын — тоже шишка, а племянник — мэр родного села Экзекутора, крутой демократ — гордится тем, что сумел «разбить красную крепость».

Но всё это потом. А пока что, постреляв и посажав, власти всё же увольнения «заморозили», нормы оставили прежними и зарплату чуток повысили. Горян они в общем не опасались, а вот разжигать недовольство пролетариата, который, не приведи Бог, мог стакнуться и с «лешими», будучи марксистами, опасались изрядно. И правильно опасались. Ибо кто знает, как могло бы всё повернуться, взорвись Пловдив на месяц позже или успей Штако появиться месяцем раньше...

Знакомьтесь: Христо Несторов, позывной «Штако». Сельский паренек, анархист с пятнадцати лет, к семнадцати считался одним из самых известных «пистолетчиков», в июне 1923-го ушел в подполье и воевал с «людьми 9 июня». В Сентябре командовал одним из самых упорных отрядов, ушел за кордон, нелегально вернулся. В 1925-м действовал заодно с софийскими «героями ночи», чудом выжил, продолжал борьбу как «боевая единица сама в себе».

Затем вошел в суровую группу «Възел», попался, бежал, опять попался, опять бежал, успешно реализовал эксы[193] (по некоторым данным, в 1927-м по поручению друзей посетил в Париже нищенствовавшего Нестора Махно, вручив ему сколько-то денег на жизнь). В том же году, вернувшись, составил план похищения посла США в Софии и обмена его на Сакко и Ванцетти, но не сложилось, и Христо просто бросил бомбу в посольство Штатов. В знак осуждения и протеста.

Затем было еще немало интересного: арест в 1928-м, смертный приговор, замененный двенадцатью годами «крытки», которые отбыл от звонка до звонка. В 1940-м вышел на свободу и создал «красно-черную» чету, после удара Рейха по СССР превратившуюся в партизанский отряд. Действовал активно и успешно, с «красными» дружа, но подчиняться отказываясь.

В мае 1944 года, когда Красная армия уже приближалась, получил ультиматум: или сдаст отряд «красному» командиру, или «красные» уничтожат отряд и его «ятаков». Отряд сдал, несколько месяцев партизанил в одиночку, но с тех пор коммунистам не верил совсем и после 9 сентября вновь ушел за кордон.

Осел в Париже, внимательно следил за событиями на Родине, понемногу собрал группу молодых анархистов, бежавших из Болгарии и готовых бороться. У Штатов финансирования не искал по принципиальным соображениям, а вот от Белграда помощь принять согласился и 4 мая 1953 года вместе с друзьями — Милю Ивановым (позывной «Казак») и Дончо Караивановым (позывной «Махно») — высадился с парашютом в Родопах, близ города Павел-Баня. По некоторым данным, целились на Пловдив, где как раз назревали события.

Знал ли он о предстоящей забастовке наверняка, неведомо, — известно только, что с пловдивскими анархами, включая Станьо Вутева, связь у него была. Но в любом случае десант опоздал. Всё уже было кончено, и Христо, обдумав ситуацию, решил не возвращаться, а вспомнить молодость, начав войну с «новыми царями» своими силами. Хотя и сознавал, что один автомат, четыре пистолета и несколько гранат — не Бог весть какой арсенал. Впрочем, вскоре оружия стало больше: налеты на отделения милиции (без жертв: убивать Штако запрещал) были на редкость успешны.

Понемногу отряд креп, обрастал людьми, однако к «массовизации» Христо не стремился, принимая только тех, кому верил, вроде старого друга Тодора Полидова и Эмилии Караивановой («Жанны»), жены «Махно», великолепно стрелявшей по-македонски, с двух рук одновременно. Остальных отправлял по домам со словами «эту войну нам не выиграть, а вам незачем погибать», прося только о поддержке, — и поскольку Христо, хотя он и не был местным, крестьяне уважали за справедливость, сеть «ятаков» быстро росла.

Почти год власти ничего не могли поделать. Чета Несторова резала провода, перехватывала почту, пугала милицию, изымала из банков и раздавала крестьянам деньги, наладила связь с Парижем и Белградом, а также с мелкими отрядами горян по соседству (объединяться с ними не стала, потому что те воевали кто за царя, кто за демократию, а не за свободу). «Ятаки» четы по просьбе Христо ездили в города, разыскивая его старых друзей, — Штако надеялся повторить «Пловдив».

И когда стало ясно, что он задумал, София, не на шутку встревожившись, решила ставить точку любой ценой. Сил, как и при охоте на «тарпановцев», не пожалели. Не 13 тысяч, конечно, но ведь и у Штако бойцов было вдесятеро меньше. Возможность уйти была, и Христо приказал расходиться, однако сам решил «закончить свою войну здесь», — и 23 марта 1954 года, вместе с отказавшимися покинуть лагерь Казаком, «Махно» и «Жанной», вчетвером против тысячи принял бой.

Перестрелка продолжалась около восьми часов. Погибло девять солдат, 19 милиционеров, 12 «народных дружинников» и пять служебных собак, «трехсотых» оказалось сильно больше двух десятков, а ближе к вечеру Штако, расстреляв весь боезапас, подорвал себя двумя гранатами, забрав с собой еще четверых «красных», подошедших, чтобы принять капитуляцию.

Остальные — кому как карта легла. Казак, раненный в обе ноги, грудь и дважды в голову, попал в плен, на допросах пел революционные песни и позже был казнен, а вот «Махно» и «Жанна» Караивановы сумели прорвать кольцо, ушли, несколько месяцев скрывались у «ятаков», а потом, добравшись до границы, ушли в Югославию, а оттуда — во Францию.

Расследование власти, раздав героям награды «за успешно проведенную операцию», вели долго и тщательно. Арестовывали всех подряд, допрашивали, «подозрительных» засадили в лагерь, а восьмерых, включая брата и двух сестер Махно, осудили на сроки от пяти до пятнадцати лет с полной конфискацией. Правда, учитывая огромные заслуги подсудимых в борьбе с фашизмом, никого не казнили — как социально близких. Что любопытно, в современной Болгарии ни Христо, ни его людей не реабилитировали. Всех реабилитировали, а их — нет. Слишком «социально чуждые».

Тут, в общем, и сказке конец. Постреливали в горах еще года два, но уже отголосками, а там и затихло. А если спросите почему, так ведь тоже не бином. Никакое восстание такого рода не побеждает без помощи извне (и коммунисты бы в 1944-м не смогли, не приди на помощь Красная армия), «извне» же помогало балканским камикадзе по хорошо известному нынче принципу поддержки восстаний: лишь бы не сдохло. С учетом наличия Бомбы уже и у Советов, мировые державы сделали главную ставку на противостояние в Корее, подальше от Европы, а затем и учинили на какое-то время худой мир. Какая уж тут победа, тем паче без массовой поддержки.

А почему этой самой поддержки не было, пусть люди сами скажут. «Когда коммунисты воевали с фашистами, — вспоминает обычный человек Иван Иванов, — полсела нашего было в “ятаках". Но в партизаны мало кто шел, пока не стало понятно, что русские скоро будут. Вот тогда многие пошли. И когда горяне воевали с коммунистами, полсела было в "ятаках", потому что коммунисты оказались обманщиками. Помогали чем могли. Но в партизаны мало кто шел. Боялись. Мало их было. К тому же приезжали из города люди, звали на стройки, звали на завод, обещали даром обучать ремеслу, вот молодые и ехали в город, а в лес не шли».

Как видите, всё проще некуда. Однако совсем уж впустую всё описанное не прошло. Сперва, решив, что пойти на поблажки будет себе дешевле, слегка смягчил «линию» тов. Червенков, затем пришел тов. Живков со своим «добрым курсом» — и жизнь стала приемлемой, а затем и вовсе пошла на лад, так что, можно сказать, дело горян не пропало даром. Хотя, конечно, и ласковым то времечко, даже после смягчения, сложно назвать, — но времена не выбирают.

Как бы всё. Вот только не всё. Джинн вырвался из бутылки... Открытые дела нельзя было закрывать, чтобы не оказались «невинно осужденными» те, кого посадили, чтобы посадить, — следовательно, они крутились и превращались в обвинительные заключения, которые нужно было передавать в суд. Суду же не оставалось ничего иного, кроме как судить «изменников Родины», «врагов народной власти» и «пособников бандитов» по всей строгости, независимо от того, связаны ли они с горянами (такое бывало нередко), чьими-то разведками (случалось, но гораздо реже) или, неважно как, с уже осужденными отщепенцами (сплошь и рядом) или же ни с кем не связаны.

То есть суду просто не оставляли возможности судить по справедливости, а чтобы судить по закону, который постоянно ужесточался (ведь «органы» изо всех сил доказывали, что не зря хлеб едят, так что количество дел росло, а стало быть, «борьба углублялась»), приходилось просеивать состав, убирая «слюнтяев» и оставляя тех, кто готов приговаривать, исходя из «классовой и революционной целесообразности» (естественно, прислушиваясь к рекомендациям свыше).

А раз появлялись осужденные, появлялись и кандидаты на высылку из крупных городов и пограничных районов — члены семей, которые «не могли не знать». Причем просто высылка (а выслали почти 7 тысяч человек) считалась удачей, потому что можно было загудеть и в «Белене» — «воспитательно-трудовой лагерь особого режима», фантасмагорическое место, где (точно как в аду по Бернарду Шоу) в смысле условий был кошмар, зато общество — высшего класса: бывшие министры, депутаты, дипломаты, старшие офицеры, журналисты и прочий контингент «депутатской бригады».

Правда, сидел там всякий люд, но если в начале 1950 года, когда заведение начало работу, из четырех с половиной тысяч терпил «политических» было примерно половина, то спустя три с половиной года, при закрытии лавочки, из 1059 «нумеров» за чистую «уголовку» парилось только 187. Насколько можно судить по сохранившимся документам, в какой-то момент такая тенденция испугала самого тов. Червенкова, и после сложной интриги из МВД вылетел генерал Руси Христозов, его собственный выдвиженец, талантливо повесивший отщепенца Костова, но слишком крупная фигура, имевшая амбиции и способная начать собственную игру. Его, правда (поскольку хоть и мог, но не начал), не посадили, однако не вернули в разведку, где он был бы на своем месте, а перевели на хозяйственную работу.

Ведомство возглавил другой генерал — Георгий Цанков, тоже заслуженный, но знающий свое место товарищ, верный генсеку без лести (тем паче под надзором зама, Мирчо Спасова, уже тоже генерала, без лести верного тов. Живкову, без лести верному вождю, ибо во всем зависел от вождя). Теперь все материалы шли на просмотр, что позволяло тов. Червенкову не бояться — лично и за ближний круг. Но жернова продолжали крутиться. Число пожизненных приговоров за должностные преступления и к «вышке» за политику — измену, предательство, шпионаж, вредительство — перешло в галоп.

Слово тов. статистике: если в 1948-м суды вынесли 134 смертных приговора, то в 1949-м — 878, в 1950-м — 1328, в 1951-м — 1548. А в конце 1952 года генерал Цанков и вовсе внес предложение об «усилении воздействия на изменников Родины и членов их семей», что предполагало «вышку» и пожизненное для соучастников, которые «не могли не знать». Просто по логике, потому что никак не получалось остановить «углубление по мере продвижения».

10 февраля 1953 года в закон были внесены соответствующие изменения, что тут же испортило международный имидж Болгарии, поскольку болгарский УК оказался самым жестоким в мире. Введение новых норм осудили не только империалисты, но и — конечно, негласно — Москва, откуда донеслось что-то вроде знаменитого: «Уймись, дурак!»[194].

Впрочем, с Москвой поладили, договорившись, что применяться подобное будет «в максимально возмутительных случаях», а мнение империалистов София уже не учитывала, поскольку тут падать было некуда: после судебного процесса над бывшим переводчиком посольства США в Болгарии, обвинившего посла в шпионаже, дипломатические отношения со Штатами были разорваны.

И это ведь только враги — частично реальные, но в основном потянутые по делам бывших шефов. А никуда не делась и необходимость чистить партию от балласта, потому что даже в Политбюро понимали, что грязи налипло слишком много, и грязь не просто мешает, но еще и хрен знает с кем связана. Да и опора из вовсе уж грязи плохая.

Вот и пошли рубанком — как положено, поделив на категории. Выгоняли «пассивных», которые при партбилете, но ничего не делают (их, правда, не сажали). Выгоняли «отказников» — сельских товарищей, не согласных с линией партии, а стало быть, «подкулачников» (этих сажали, но выборочно). Выгоняли «замаскировавшихся», имевших какие-то пятна в биографии и скрывших их при вступлении (тут, понятно, село большинство). А судьбу «недостойных» решали по ситуации. Алкашей, очковтирателей, лежебок — на воздух, за взятки же или, упаси Боже, воровство лепили от «червонца» вверх. Ибо, к чести тогдашней БКП, такие вещи считались настолько недопустимыми, что даже лютым отщепенцам типа Костова шили всё, но не личную корысть, тем более что в это всё равно никто бы не поверил.

В общем, всего за год, до апреля 1951-го, партию облегчили на 20 процентов — на 100 тысяч — и постановили, что это хорошо. Даже с учетом издержек — подсиживания и сведения личных счетов, на что многие, особенно из «замаскировавшихся» и «недостойных», жаловались, — всё равно хорошо. Ибо заодно — по принципу «вместе работали — значит, не мог не знать» — еще раз почистили армию от «чуждых» и «соглашательских» элементов, в итоге окончательно сделав ее «народной», то есть партийной.

Заодно решили вопрос и с Церковью, с которой, учитывая ее огромный вес, шутить не следовало, а потому рубить по живому опасались. Слишком деликатного и за всех заступавшегося экзарха Стефана (если помните, спасавшего евреев) сместили, но, правда, не репрессировали, а просто отправили под надзор в родное село. И то, не сам ЦК сместил, а чин чином — решением Синода, которому объяснили, что без Стефана «батям» будет лучше, чем с ним.

А поскольку «бати» противиться не стали, новому экзарху Кириллу (тоже, если помните, спасавшему евреев) в обмен на правильную «линию» и «прогрессивную позицию» (аж до церковного запрета опальному Стефану вернуться в Софию) тоже пошли навстречу, оставив Церкви много храмов и монастырей с имуществом, земли, здравницы и т.д., а также всерьез (пять процессов подряд!) прижав «конкурентов» — пасторов («рука Америки») и ксендзов («рука Ватикана»). Плюс после восстановления Болгарской Патриархии Патриархом стал именно покладистый экзарх Кирилл.

Зато в хозяйственной сфере проявился негатив. Новые банкиры и «красные директора» в смысле образования имели, как правило, разве что дипломы тюремных университетов, но в теории были подкованы, в связи с чем никому не позволяли сомневаться в своей высочайшей квалификации.

Пока тов. Костов, еще не отщепенец, отвечал за экономику, ситуация в ней более или менее держалась на плаву (силами бывших промышленников и торговцев, которых он привечал, обласкивал и не давал в обиду), — но теперь, когда мерзавца повесили, а его советников посадили, народное хозяйство пошло вразнос. И всем было ясно, что виноваты «бывшие», в лютой злобе саботирующие указания нового начальства или вообще дающие ему неправильные рекомендации.

Терпеть такое, согласитесь, народная власть не могла, тем более что основная часть «бывших» училась в венах-бернах-берлинах-парижах, имела там связи и норовила работать с Европой. А стало быть, эти люди подрывали курс на углубление сотрудничества с СССР на том нелепом основании, что у Запада технологии лучше и платит Запад больше. Согласитесь, «трайчокостовщина» чистой воды, и наличие «разветвленного экономического заговора» ни у кого из высшего руководства не вызывало сомнений. Потому что если заговора нет, почему планы срываются? Ну и пошли процессы «вредителей» — более двухсот пятидесяти за два года, без удавок, но с серьезными сроками. Это сопровождалось честными разъяснениями народу, что виноваты в разрухе и падении уровня жизни вовсе не трудяги начальники, а «стая платных агентов международного капитала».

На всю эту катавасию Москва, таких инструкций не дававшая, смотрела с некоторым удивлением, но не без удовольствия. Во-первых, потому, что теперь именно СССР становился единственным импортером технологий и обученных кадров в Болгарию, а во-вторых, некоторое количество осужденных специалистов, имевших очень высокую квалификацию, было затребовано в Советский Союз (для отбывания срока «в особо строгих условиях») и, не доехав до Колымы, осело в «шарашках», где, если верить мемуарам, жилось относительно неплохо и уж всяко лучше, чем в «Белене».

И всё бы славно: «вредителей» устранили, студенты на Север поехали, — но отстраивать, организовывать, налаживать нужно было прямо сейчас, а у «красного директората», даром что никто уже не мешал, всё равно получалось «как всегда». Люди старались, не спали сутками, срывали горло на планерках, лично митинговали на стройках и даже не брезговали собственноручно рыть котлованы, — а с каменным цветком всё равно были проблемы, в какой-нибудь Чехословакии, Польше или Венгрии более или менее решаемые, но в совсем еще крестьянско-сырьевой Болгарии — никак.

Оставалось надеяться на «старшего брата». Причем по всем статьям: кредиты, оборудование, всяческая документация, еще раз кредиты, специалисты, опять кредиты и т.д. А поскольку Москва не отказывала, это становилось доброй традицией. «Они откровенно заявляют, — докладывал тов. Молотову тов. Бодров, посол в Софии, — что без наших ресурсов им не справиться с задачами, которые они хотят поставить в пятилетнем плане, и дают понять, что в этом случае моральная ответственность будет лежать на Советском Союзе».

К слову сказать, это было написано еще в сентябре 1948 года, когда экономикой рулил тов. Костов и ситуация не считалась критической. А в пятидесятые стал о еще забавнее. «Без вашей полной и постоянной помощи, — совершенно честно признавался тов. Бодрову тов. Червенков, — мы, конечно, погибнем от голода и холода. Разумеется, и в этом случае Болгария поймет, что на то есть какие-то важные причины, и останется верным другом СССР, но ведь если мы погибнем, в цепи братских стран возникнет брешь, а это облегчит путь врагам».

Это не было лукавством, это говорилось абсолютно искренне, и ясно, что при таком подходе отказать Москва просто не могла. Она давала всё, не требуя отдачи, а взамен София в ответ на любые, даже в самом сослагательном тоне высказанные и не очень обязательные пожелания в плане политики щелкала каблуками и тотчас начинала исполнять. И всем было удобно.

Однако репрессии репрессиями, а следовало как-то организовать систему управления, чтобы винтики крутились. А заодно и подумать о народе, для начала хотя бы в лице его лучших представителей, олицетворяющих народные массы, пришедшие наконец к народной власти. В конце концов, кадры, успешно прошедшие через выматывающую нервы эпоху поисков «врага с партийным билетом», были исполнительны, как хорошо смазанные револьверы, и нуждались в поощрении, тем паче что ведь и в самом деле пахали на износ.

Начали структурировать управленческую вертикаль. Поскольку не умели, а нужно было быстро и при этом ни советский, ни «монархо-фашистский» опыт не годились, пошли по принципу «новое есть хорошо забытое старое», взяв за основу традиции Порты. Ввели «кадровые списки», разделившие всех служащих, как партийных, так и государственных, на «категории», строжайше определив набор (негласный, конечно) льгот и привилегий, положенных каждой. Это (по замыслу, поскольку продвигать предполагалось соразмерно успехам) сулило принятым в «систему» — за смекалку, трудоспособность и умную инициативу — возможность быстрой и успешной карьеры, а стало быть, и благосостояния, но лишь при условии послушания и эффективных результатов. И в общем не сказать, что глупо, но...

Но жесткая замкнутость и негласность системы вопреки задумке порождали у чиновников чувство принадлежности к некоему клану, что, в свою очередь, вселяло в выдвиженцев, вчера еще обычных партийцев, ощущение избранности, такого себе превосходства перед товарищами, которых «олимпийцы» не сочли достойными. Не говоря уж о страхе разгневать «олимпийцев» и всё потерять, а также, естественно, готовности на всё, лишь бы хоть на шажок продвинуться к вершине. А продвинувшись, естественно, подтягивали родню и односельчан. И тут уже было не до опасных инициатив — тут важнее было ловить ветер.

И знаете... Давайте не судить строго. Представьте себя на месте этих «государственных людей первого призыва», зачастую почти неграмотных (или малограмотных), без профессии, без навыков работать с людьми, взлетевших внезапно (благодаря даже не партизанскому прошлому, а внезапному исчезновению людей более заслуженных), щедро наделенных «эго» и маявшихся комплексами...

На мой взгляд, не сломаться в новых условиях этим людям было куда сложнее, чем бегая под огнем жандармов или получая по зубам в царских застенках. Там, в конце концов, терять им было нечего, проигрывали они, в крайнем случае, всего лишь свою жизнь, которой цена была грош, зато в случае выигрыша (а ставка была на «зеро») срывали банк. А здесь фишка уже легла куда надо, выигрыш состоялся, и очень даже было что терять.

В стране, где уровень жизни колебался между бедностью и нищетой, льготы и привилегии согласно «кадровым спискам» обеспечивали всё, о чем даже не мечталось, и раз удержаться можно было только став очень послушным, очень мало кто пер буром, независимо от того, что думал. Исключения, конечно, случались, но редко, зато битва за место под солнцем очень быстро становилась смыслом новой жизни.

Подчас доходило до смешного — до чистой воды местничества, с подробным регламентом «правильной рассадки на приемах, мест на парадах, в сообщениях СМИ», вот только совсем не смешно. Ибо такие, казалось бы, мелочи определяли для нижестоящих, менее посвященных, реальный вес шефа в иерархии, а стоило нижестоящим усомниться, они становились менее лояльны, если вообще не начинали интриговать.

Побочным следствием такой схемы, ясное дело, стала быстро растущая закрытость «верхов» от «низов». Официально ведь новые руководители были всего лишь «первыми среди равных», просто лучше снабжавшимися, потому что ответственность выше (да они и сами поначалу так думали, и незачем было вселять в умы рядовых партийцев и прочего населения смуту). И...

И как ни странно, на самых «верхах», где всё это видели, процессу не радовались. «The Game of Thrones»[195] — это само собой, тут головы летят только так, но все-таки в софийских эмпиреях сидели люди идейные, всерьез мечтавшие строить государство всеобщего благоденствия, чтобы никто не ушел обиженным. И даже сам тов. Червенков — не в официальных докладах, а в кулуарах и на отдыхе — высказывался в том духе, что «порча человеческого материала» налицо и нужно принимать какие-то меры, «иначе социализма не построим».

Вот только ничего от тов. Червенкова уже не зависело. В Болгарии он мог всё, но при этом сам по себе не мог ничего. Взлетевший в зенит нахрапом, не очень умный, не умевший ни работать с людьми, ни привлекать их (его как бы личной «обоймой» фактически руководил спокойный и незаметный тов. Живков), этот вождь не мог оставаться сакральной фигурой, не имея собственного авторитета, — а в конкретной ситуации собственный авторитет он мог заработать, только сперва став сакральной фигурой, и никак иначе.

А тут уж, что называется, иного не дано — и начались агиография с иконографией. Чтобы всем было ясно, что тов. Червенков, в рамках Болгарии, гений всех времен и народов, альтернативы которому не может быть, потому что другого такого и быть не может, использовались все средства агитации и пропаганды. Ибо нет тов. Червенкову альтернативы, и если не тов. Червенков, то кто? Так же как и тов. Сталин в рамках СССР и всего мира (и по той же схеме).

Присвоение селам имени вождя. Портреты, бюсты везде. Рапорты тружеников «великому учителю и другу болгарского народа». Его доклады и статьи — конечно, «исторические», «вдохновенные» и «проливающие яркий свет». Диссертации типа «Значение выступления тов. Червенкова перед коллективом Завода им. тов. Червенкова для развития нового болгарского свиноводства». И так далее, вплоть до «ответов на письма трудящихся» от «корифея всех наук» по всем областям знаний.

Забавно? Как бы очень. Допустим, если тов. Сталин, или тов. Мао, или хотя бы тов. Димитров — это еще туда-сюда, а тут — Вылко... Но остановить это было невозможно, как самум[196]. Однажды вождь попытался чуть притормозить, но вылилось это в кампанию «Учиться скромности у тов. Червенкова!», — и если то, что мы называем культом личности Сталина (при том, что там личность однозначно была), формировалось лет двадцать, в Болгарии справились за два года. Или за три: позже Червенков самокритично признавал, что «не смог дать отпор этому постыдному явлению еще в 1949-м».

Но это позже. А в тот момент ему всё очень нравилось, и к 1952-му он, судя по многим свидетельствам, искренне во всё это поверил. Ибо втайне так о себе и думал. Впрочем, поскольку СМИ пахали неустанно, верили все. По крайней мере, желающих явно не верить в Болгарии не находилось, даже среди ветеранов из числа тех, кто, зная Вылко с юности, еще недавно ни в стотинку его не ставил.

В Москве, правда, слегка недоумевали. Сам Иосиф Виссарионович отмечал, что «"верный продолжатель дела Димитрова", пожалуй, отражает суть, но такие выражения, как "мудрый", "любимый", "родной", едва ли к месту. Стоило бы ограничиться разумным уровнем, как Ракоши»[197]. Но, судя по всему, в этом вопросе София, во всем остальном идеально послушная, остановиться просто не могла, и кремлевский горец не особо настаивал. В конце концов, чем бы дитя ни тешилось...

Часть 4. «ШЕСТНАДЦАТАЯ РЕСПУБЛИКА»

Смерть тов. Сталина изменила многое. Новая кремлевская метла начала мести по-своему, в частности переформировывая под себя и «обоймы» в странах «народной демократии». Кто не успевал понять, тот опаздывал, но и те, кто понял, имели мало шансов усидеть: новым людям «в Риме» нужны были новые «друзья римского народа» у союзников. И в Софии — тоже.

Правда, тов. Червенков очень старался. Уже в сентябре он заявил, что Болгария хотела бы нормализовать отношения с Югославией, Грецией и США. 10 ноября отменили жуткие «февральские поправки», просуществовавшие всего восемь месяцев, чуть позже закрыли лагерь «Белене», оставив на нарах только «неисправимых» (душегубов). Снизили цены, повысили расценки и т.д.

Вот только всё это не помогало лично тов. Червенкову, и статус «болгарского Сталина» проблем не убавлял. Напротив, прибавлял — просто потому, что настоящий тов. Сталин шел к обожествлению всю жизнь и стал богом при жизни по совокупности общепринятых заслуг. У софийского же его аватара никаких особых заслуг не было, а солнечных зайчиков после захода солнца не бывает.

Так что возникли сложности. В первую очередь, вновь заявил о себе тов. Югов, по меркам партии фигура куда более тяжелая. Подпольщик с довоенным стажем и смертным приговором, командир партизанской зоны, на личной заметке у тов. Сталина, свояк Михаила Шолохова, искренне считавший себя жертвой культа личности, поскольку, отстраненный от руля, сидел на постыдно мелкой должности.

Досадно плохо повел себя и казавшийся вполне лояльным Георгий Чанков, из эмигрантов уровня куда выше червенковского. Тоже на виду у тов. Сталина — настолько, что чуть не стал вождем, когда выбирали замену покойному тов. Димитрову. А к нему привычно примкнул, позволяя себе больше не скрывать, что очень сомневается в величии вождя, еще один авторитетный эмигрант — Райко Дамянов.

И что самое скверное, поскольку у очень многих на тов. Червенкова был большой зуб (кому-то чего-то недодал, кого-то недооценил, кого-то обхамил), интриганы быстро обрастали собственными «обоймами», требуя введения коллегиальности. А Москва, где «коллегиальность» как раз цвела буйным цветом, их в этом плане полностью поддерживала.

Пришлось отступать. В феврале-марте 1954 года на VI съезде пост генерального секретаря, царя и бога, вновь отменили, заменив секретариатом из трех человек, однако тов. Червенков остался председателем Политбюро и одновременно премьер-министром, то есть, по сути, по-прежнему вождем. На пост же первого секретаря (как предполагалось, сугубо технический) он протолкнул тов. Живкова, которого с полным на то основанием считал абсолютно верным себе человеком и притом слишком слабым, чтобы стать опасным.

Сложилась парадоксальная ситуация. Кремль — в лице тов. Хрущева — требовал «десталинизации» и борьбы с культом личности. Отказаться не было никакой возможности, а заниматься этими неотложными задачами, вот ведь парадокс, должен был «болгарский Сталин», совершенно не понимавший, как и за что бороться, да плюс к тому и чувствовавший, во что это может вылиться лично для него. Незадача, что и говорить.

В итоге «новый курс» в Болгарии реализовывали мало, частично, с оговорками (пару законов отменили, лагерь закрыли, да и всё) и с кляузами в Москву. Естественно, Никите Сергеевичу, готовившему XX съезд, всё это очень не нравилось, и лично тов. Червенков, по статусу общавшийся в основном с тов. Маленковым, не нравился тоже. Зато нравился тов. Живков: с ним первый секретарь ЦК КПСС общался часто, по ходу — сам тот еще аппаратный интриган! — быстро поняв, кто реально контролирует в Софии «обойму» переставшего быть адекватным запросу времени премьера.

Ну и... Сколько-то времени сосуществовали, а потом пришла весна 1956-го и с ней — XX съезд, ставший холодным душем для очень многих, включая тов. Червенкова, особенно после представления на Политбюро доклада тов. Живкова, подготовленного к пленуму по итогам XX съезда, не провести который было невозможно. Ведь вождь верил своему протеже, как родному, продвигал его, — но тов. Живков мало того что внезапно оказался антисталинистом, так еще и обвинил в «культе личности» самого тов. Червенкова.

Естественно, вождь сказал: «Нет!». В ответ на это тов. Живков сказал, что не при культе живем, и обратился к прочим товарищам — Югову, Чанкову, Дамянову, и товарищи сказали: «Да!». А когда вождь опять сказал «Нет!», привычно стукнув кулаком по столу, тов. Живков набрал номер телефона тов. Приходова, посла СССР, и тот сообщил, что если есть какие-то разногласия, то в Москве, в ЦК КПСС, тов. Хрущев охотно всё разъяснит.

И на самом деле полетели. И тов. Хрущев охотно всё разъяснил, сообщив, что «сталинизм не пройдет». Если кто нагрешил, нужно каяться, тем паче что все товарищи согласны, а тов. Живкова в обиду заскорузлым сталинистам Москва, даже не надейтесь, не даст. И радуйтесь, Вылко, что доклад еще такой мягкий: тов. Живков, судя по всему, очень хорошо к вам относится. Ясно? Добре. Счастливого пути, дорогие товарищи, удачного пленума!

Вариантов не было: гром грянул. Причем куда громче, чем ждал тов. Червенков. Сперва-то для него всё шло по версии скверной, но лучшей из худших. Выйдя на трибуну, первый секретарь говорил об ужасах культа личности, об идеологической вредности этого явления, о «проявлениях зазнайства» и «нарушениях принципов коллегиальности в руководстве партии», — и это было вполне ожидаемо, достаточно округло, относительно терпимо и не очень страшно.

По окончании первой части, перед перерывом, «лучший друг болгарского народа» попросил слова. Получил. С надрывом признал свою «тяжелую вину» за все недоработки. Не скрыл, что «заболел звездной болезнью». Уточнил, что «власть — сладкая отрава». Заверил присутствующих, что готов, если доверят, отныне руководить демократично, а если не доверят, работать на любом посту, куда определит партия. В общем, всё как положено. Но...

Но на следующий день члены Политбюро, как вспоминают присутствовавшие, появились в зале слегка пришибленные, а тов. Червенков и вовсе «какой-то зеленоватый». Оказывается, был у тов. Живкова заяц в цилиндре, о котором он раньше никому ни слова не говорил и только вечером, по окончании первого дня работы, продемонстрировал коллегам: ворох показаний старых партийцев, отбывающих срок, где подробно рассказывалось, какими методами из них в МВД выбивали признания в «трайчокостовщине».

А кроме того, вишенкой на тортик, предъявили и специально привезенного из тюрьмы «пожизненника» Станислава Балана, бывшего царского секретаря, и он полночи подробно рассказывал, как лично вымолил у Его Величества помилование для друга детства и одноклассника Трайчо, который на Гешева вовсе не работал, о чем он, зэка Балан, знает от самого Гешева, тоже друга и одноклассника, который тоже написал Борису просьбу о помиловании тов. Папуаса (которого сам же и поймал), хотя и злился, что тот отказался сотрудничать.

И когда всё это прозвучало, зал, битком набитый товарищами, семь лет назад либо топившими отщепенца Костова, либо, по тогдашней малости, горячо одобрявшими расправу, встал на уши. Все понимали, что отчебучить такой фокус без санкции самого высшего северного калибра тов. Живков побоялся бы даже в мыслях. Так что, когда первый секретарь, начав с печального: «Мне мучительно стыдно, что именно я первым обвинил тов. Костова, но я так верил тов. Червенкову...» — поблагодарил за внимание и вернулся в президиум, начался дурдом.

Первой вылетела на трибуну тов. Драгойчева, семь лет назад особо люто грызшая тов. Папуаса, и воззвала к «полной проверке и восстановлению справедливости». Затем, пробившись сквозь толпу желающих, толкнул речь тов. Цанков, глава МВД, неся повинную голову за вверенную ему «службу безопасности, которая, оказывается, применяла насилие», но «настоятельно утверждая», что во всем виноват предшественник, Руси Христозов, при котором Костова повесили.

Тут же возник тов. Христозов с резким протестом: дескать, да, повесили при мне, в декабре, но в июле, когда шли допросы, МВД руководил тов. Югов. На это тов. Югов из президиума отреагировал мгновенно: всё так, но, дескать, про предательство Костова мне сообщил присутствующий здесь тов. Чанков, а что до меня, так я вообще сам жертва террора, меня сняли со всех постов и чуть не посадили, — спасибо тов. Сталину, что не дал погубить.

И так далее. 30 часов подряд, уже без перерывов. А потом еще два дня, с жесточайшими осуждениями «нарушений законности и репрессий против честных партийцев» и повторным выступлением тов. Червенкова, честно признавшего свою вину в том, что слишком доверился покойному тов. Коларову, а также в том, что, пообещав «дорогому Трайчо Костову» помилование в обмен на признание вины, «не смог сдержать обещания, поскольку зависело всё только от Коларова».

Кое-кто, следует отметить, аплодировал. Немалая часть присутствовавших, всем обязанная зашатавшемуся вождю, сознавала, что если тот рухнет, рухнут все, и требовала понять и простить. «Обоймы» остальных не соглашались, и отдельные особо заслуженные товарищи — тоже: скажем, генерал Йонко Панов, шеф пограничников, вообще требовал «осудить не только Червенкова, но и Христозова, и Югова, и Чанкова». Это уже ни в какие ворота не лезло, и президиум, сославшись на рекомендации Москвы, попросил «не углублять противоречия» и не копаться в грязном белье.

Наконец, выкричавшись, подвели итоги. Дело тов. Костова пересмотреть, пока что «частично реабилитировав политически»; дела невинно осужденных товарищей пересмотреть чем скорее, тем лучше; тов. Червенкова с землей не ровнять, осудить за «политическую близорукость и зазнайство», признав невозможным его дальнейшее пребывание на посту премьера и главы Политбюро, возглавить которое следует смелому и принципиальному тов. Живкову.

Тут, правда, слегка засбоило. С тов. Червенковым уже всё было ясно, да никто особо его и не любил, не без основания считая наглым и самовлюбленным выскочкой, а вот насчет того, кому возглавлять партию, сомнения были. Во всяком случае — в кругах по праву живых легенд (если не мифов), считавших себя «не тварями дрожащими».

«Не по лбу шапка! В партии человек пятьсот более достойных!» — настаивал тот же Йонко Панов, славный партизан. «Живков — мелочь, никто и никогда не принимал его всерьез, но мнит он о себе невесть что. Поживем еще маленько, прочитаем, что Живков сам сделал революцию в Болгарии», — вторил ему почтенный, весь в заслугах Добри Терпешев, бывший командующий НОПА, невероятно популярный в «низах». Да и другие ветераны возмущались.

Однако таким настроениям «обоймы» всех уважаемых товарищей, а также, естественно, небольшая, но сплоченная «обойма» тов. Живкова жестко сказали: «No pasaran!»[198]. За кадровые изменения, расписанные до последней завитушечки, проголосовали единогласно. Премьером, естественно, стал тов. Югов — как самый заслуженный, да еще и «жертва червенковщины». А что он был-таки главой МВД и раскручивал гонения, так «не надо раскачивать лодку».

И не раскачивали. В конце концов, всех — или, во всяком случае, очень многих — всё устраивало, так что «восстановление ленинских норм» виделось как устранение плохих товарищей, эти нормы не уважавших, и замена их хорошими товарищами, ни в чем таком не замешанными. Или замешанными, но слегка. Или замешанными сильно, но осознавшими свои ошибки. И всё.

Много позже, совсем незадолго до ухода из жизни, сам тов. Живков признается: «Мы не подумали, что в один прекрасный день может возникнуть новый культ. А основания опасаться имелись, и должен признать, что вину за них несу прежде всего я лично. Мне нелегко говорить об этом, но я делаю это с глубоким внутренним убеждением и искренностью».

Но это значительно позже. А пока премьер, как мы уже знаем, тов. Югов. Первый вице-премьер — тов. Чанков. Тоже заслуг не перечислишь. Просто вице-премьер — Райко Дамянов, опять-таки уважаемый, да и тов. Димитров его ценил. Ну и тов. Червенков, раз покаялся, а лодку раскачивать не надо, тоже остался вице-премьером — по культуре, и даже с местом в Политбюро, но уже «без особых прав». А тов. Живков — самый слабый, с самым тусклым послужным списком — остался при своих. В государстве — никто, просто главный по партии, ответственный за идеологию и кадры.

Не больше. Но вполне достаточно, чтобы заняться кадрами, не вполне понимающими идеологию, дабы не получилось, как в Венгрии, где товарищи, слишком увлекшись процессом и не удержав вожжи, в итоге, как известно, сильно обожглись[199]. Так что, поскольку умные учатся на чужих ошибках, «апрельскую линию» было решено «сгладить», — и хотя ничего похожего на события в Венгрии не наблюдалось, началось «Jedem das Seine»[200].

И тут уж, поскольку жареным запахло для всех, всё было исполнено в лучших традициях — с привычными призывами «обрушить железный кулак на проснувшегося классового врага» и вычистить «железной метлой поднявшие голову вражеские элементы», а также с полным осознанием поддержки Москвы, где тов. Хрущев очень вовремя схлестнулся с «антипартийной группой Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова».

Итак, вместо вождя, единственного и неповторимого, — «тетрархия»: Югов — Чанков — Дамянов — Живков. Все, независимо от официальных постов (три государственных, один партийный), — равно влиятельны. Хотя, конечно, тов. Югов и тов. Чанков по биографиям считались супертяжами, а тов. Дамянов и тов. Живков шли в категории полегче.

Но это формально. Фактически — проще: тов. Дамянов всегда волочился хвостиком за тов. Чанковым, как когда-то Каменев за Зиновьевым, а тихий, только партийными делами занятый тов. Живков делал вид, что хотел бы остаться в стороне от интриг. Впрочем, при этом он неявно давал понять, что симпатизирует скорее тов. Югову, поскольку тот не из «эмигрантов», свой брат, партизан, да еще в свое время дал старт его карьере, назначив шефом полиции после 9 сентября. И тов. Югов это ценил, потому что крайне не ладил с тов. Чанковым.

В принципе, всё понятно и объяснимо — и с личностной точки зрения (двум медведям в берлоге не ужиться, тем паче что тов. Чанков, некогда чуть не ставший вождем с подачи аж Иосифа Виссарионовича, тов. Югова откровенно презирал), и с клановой (скрытая, но жесткая вражда «эмигрантов» и «подпольщиков» никуда не делась), и по ориентации (тов. Югов по статусу работал в Москве с тов. Булганиным, то есть, опосредованно, — с Никитой Сергеевичем, а тов. Чанков, по старым связям, ориентировался на тов. Молотова). Но главное разногласие (поскольку оба, этого не отнять, были людьми идеи) было во взглядах на «камо грядеши». Тов. Чанков, четкий и убежденный сталинист, стоял на том, что Отец Народов проложил единственно верный путь, которым и надо идти, а все огрехи случились потому, что вождем оказался «глупый Вылко», решивший, что он — Солнце, и допустивший репрессии против честных коммунистов. А тов. Югов, тоже сталинист до мозга костей, был уверен, что советский опыт для болгар не абсолютен и следует, как учил тов. Димитров, в чем-то идти своей дорогой, учитывая специфику крестьянской Болгарии.

В такой ситуации схватка была неизбежна, и оба «больших человека» пытались заручиться поддержкой главы Политбюро, совершенно не опасаясь подвоха с его стороны. Ибо тов. Югов — это тов. Югов, тов. Чанков — это тов. Чанков, а кто такой тов. Живков? Мелкий функционер подполья, затем комиссар «Чавдара» — небольшой, хотя и успешной четы, а потом всё время у кого-то на хвосте, самостоятельный нынче лишь потому, что понравился тов. Хрущеву.

Личная «обойма» тов. Живкова тоже не впечатляла. Ну Добри Джуров — бывший командир «Чавдара», близкий друг, ныне невеликая шишка в армии. Ну Мирчо Спасов — очень близкий друг, когда-то боевик, известный полным бесстрашием и чудовищной, даже не звериной, а чисто человеческой жестокостью. Ну еще пара офицеров МВД, два-три члена ЦК, да и всё. Правда, став первым секретарем, а затем и главой Политбюро, тов. Живков оброс людьми, окреп, да и связи в Москве не шутка, но всё равно своих планов вроде бы не лелеял. Да и какие там «свои планы» у такой мелочи?

А между тем планы были. Тот, кого считали шакалом, был волком — и уже матерым. Но, сознавая, что в драке с медведями, пока те в силе, даже у матерого волка шансов нет, делал реверансы и премьеру, считавшему его своим человеком, и первому вице-премьеру, намекая, что тов. Югов слишком низко ценит партию, а вот тов. Чанков — наоборот, и поэтому дружба возможна. А что первый секретарь думал на самом деле, знал только он сам, да еще несколько очень близких людей.

Впрочем, теперь знаем и мы. Ибо архивы раскрыты, личные записки тов. Живкова опубликованы. «Всё сразу не решишь, нужно постепенно». И еще: «Не все в партии демократы... Кое-кто жалеет о временах Червенкова... Но Червенков уже никто... Оставим его в покое. Это поможет смягчить соотношение сил и в Политбюро, и в ЦК». А также: «Оба вредны. Но Югов тем хорош, что труслив. Если нажать, повернется на 180 градусов. А вот Чанков опасен. Тяжелый человек, самонадеянный, упрямый, с амбициями...».

Короче говоря, в начале июля 1957 года тов. Чанков собрался в отпуск, однако в назначенный день не выехал, по личной просьбе тов. Живкова, просившего его задержаться на несколько часов и сказавшего, что намерен собрать Политбюро, поскольку появился компромат на тов. Югова. Такое не могло не заинтриговать.

Однако компромат оказался на тов. Чанкова. И хотя докладывать полагалось первому секретарю, докладывал не он, а сам премьер. В полном соответствии со сценарием, написанным тов. Живковым: «Не я... Не сумею переломить. Пусть докладывает Югов. Если Червенков захочет поддержать, хорошо, но специально не просить, чтобы не счел нас чем-то ему обязанными...».

Нельзя сказать, что набор фактов был так уж серьезен. В основном — какие-то слухи, собранные безпекой: дескать, в узком кругу намекал, что скоро возглавит партию, о чем уже договорился в Москве с самим тов. Молотовым (в тот момент — лето 1957-го! — фамилия Вячеслава Михайловича уже сама по себе рассматривалась как отягчающее обстоятельство). Но тут еще попросил слова не ждавший такого счастья тов. Червенков и отыгрался на тов. Чанкове за всё, что услышал от него год назад. В итоге, по предложению сурового тов. Югова, приняли решение вывести негодяя из ЦК и, даром что добрый тов. Живков показательно сомневался, подавляющим большинством голосов, включая гневный голос «прозревшего» тов. Дамянова, утвердили.

Заодно разжаловали тов. Йонко Панова — не за то, что обидел на Апрельском пленуме тов. Живкова (теперь первый секретарь как раз вступался, но тов. Югов настоял), а за создание «соглашательской группы "Петёфи"».

А с ним и тов. Терпешева — опять же не за то, что обидел тов. Живкова (тов. Живков зла не помнил, но как спорить с самим тов. Юговым?), а за подозрительно тесную дружбу с отщепенцем Чанковым.

С этого момента «тетрархия» — поскольку тов. Чанкова вывели из игры, а тов. Дамянов скис — превратилась в «дуумвират». Старшим был, разумеется, Антон Югов, младшим — Тодор Живков. Премьера, тяготившегося партийной скукотищей, такой расклад устраивал: в лояльности первого секретаря, получившего всё, на что мог замахиваться человек его уровня, он не сомневался, да и Георгий Цанков, глава всемогущего МВД, ранее «червенковский», теперь стал на 146 процентов «юговским», — и можно было наконец заниматься не интригами, а реальной работой.

В принципе, особых разногласий не наблюдалось. Тов. Червенков бултыхался чуть выше плинтуса, никто не мешал ослабить экономические гайки, — и их, дабы не провоцировать венгерский сценарий, действительно слегка ослабили. Несколько облегчили жизнь кооперативам, повысили минимум зарплат, сократили рабочую неделю, немножко снизили цены, — и жить людям стало легче, лучшим критерием чего стал тот факт, что исчезли горяне.

С другой стороны, однако, имея в виду опять же венгерский сценарий, подзатянули гайки политические. Не в «верхах», где после разгрома группы «Петёфи» никто не рыпался, а в массах, слегка распустившихся после развенчания культа. Понемногу, в назидание всем, начали изымать говорунов. Опять в административном порядке, но поскольку восстанавливать «Белене» было немыслимо (ведь не при «червенковщине» живем!), с подачи Георгия Цанкова, главы МВД, открыли новый лагерь, под Ловечем. А чтобы «цанковцы», не дай Бог, не зарывались, куратором этого направления стал человек тов. Живкова, Мирчо Спасов, в ранге первого замминистра.

В итоге «апрельский ветер» утих совершенно. И когда в 1960-м группа партийных интеллектуалов средней руки — не без заслуг, но и не живых легенд — во главе с неким Николой Куфарджиевым, «встревоженных искажениями социалистического идеала», написала письмо в ЦК (где, мол, «гуманная и демократичная альтернатива капитализму? Мы рискуем потерять социализм!»), реакция оказалась максимально жесткой.

Казалось бы, персоны без особого влияния, — сделать втык, да и помиловать. Но такие разговорчики в строю ни премьер, ни первый секретарь позволять не собирались. Раз позволишь, второй простишь, а потом Будапешт? Лучше не надо. Так что тов. Живков, получив письмо, двинулся прямиком к премьеру: дескать, что делать будем? Тов. Югов высказался крайне жестко, и хотя повод, казалось бы, был пустяковый, в марте 1961-го созвали экстренный пленум.

Антон Югов

А там уже дело техники: злосчастную «семерку» порвали на ветошь за «клевету на партию и фракционную работу», исключив, уволив и показав тем самым всем шибко умным, что умничать не надо. Ясно, что с яркой речью о «провокационной сущности враждебных нападок на прогрессивную линию тов. Югова» выступил сам тов. Живков.

По итогам всех соавторов письма выслали в село — вместе с семьями, но, по крайней мере, не в Ловеч, пристроив кого куда. Гораздо позже старенький «Тато» («Папаша») честно признает: «Их можно пожалеть. С ними поступили жестковато, они были не врагами, просто романтиками. Взрослые дети. Но они ничего не понимали в реальной жизни и мешались под ногами».

И вот теперь, казалось бы, ничего не мешало развивать «прогрессивную линию», — а что-то все-таки препятствовало. «Ускоренное экономическое развитие» никак не получалось, предложения премьера, в экономике полного нуля, но с крутыми амбициями, проваливались одно за другим, — и тов. Живков начал аккуратно консультироваться с тов. Червенковым: дескать, неплохо бы Вам, Вылко, опять взять руль в руки. Типа, у бывшего вождя получалось лучше, а с Москвой (это первый секретарь брал на себя) можно договориться.

Не отличаясь особым умом, тов. Червенков идею поддержал и начал беседовать со всё еще верными ему товарищами насчет внеочередного пленума, где, как он говорил, «мы с помощью Тодора этого дурака подвинем». При этом он, естественно, делился информацией об успехах с тов. Живковым, а тот аккуратнейшим образом передавал всё премьеру. И 29 ноября 1961 года, уже после XXII съезда КПСС, где десталинизация громыхнула во всю мощь, Политбюро БКП, не собирая пленума, вывело бывшего вождя из своего состава «за фракционную деятельность» и рекомендовало снять его с должности вице-премьера «за допущенные промахи».

Так и сталось. От всей былой роскоши тов. Червенков сохранил только членство в ЦК, где от него все шарахались, как от зачумленного, и теперь равных тов. Живкову на партийном Олимпе уже не было. Поскольку же партия, как водится, стремилась руководить государством, а государство, в лице премьера, наоборот, видело в партии всего лишь «идеологический придаток», казавшаяся стройной и прочной система «дуумвирата» затрещала по швам.

А затем и лопнула. Летом 1962-го прогремел скандал в Ловече (просочилась информация о зверствах и убийствах, и как-то надо было реагировать), а осенью — как раз готовили очередной съезд — тов. Югов выступил на заседании ЦК, критически отозвавшись о перспективах двадцатилетнего плана экономического развития, разработанного по партийной линии без учета реалий. Это был прямой намек на то, что тов. Живков лезет туда, куда не должен лезть, тем более ни уха ни рыла в этом не смысля, а кроме того, еще и не совсем правильно ведет себя в отношении Кубы и Китая.

Сколько в критике было объективного, а сколько субъективного, сказать сложно, да это и неважно. Главное, что «двадцатилетка» разрабатывалась с помощью ЦК КПСС и линия ЦК в отношении Кубы и Китая тоже полностью отражала видение Кремля, — а значит, целясь в конкурента, премьер по факту выстрелил в сторону Москвы. И тов. Живков немедленно вылетел в Москву, где, обстоятельно пересказав всё как есть, получил от Никиты Сергеевича заверения в полной поддержке, а сразу по возращении, 3 ноября, собрал Политбюро.

Тов. Югов попытался защищаться. Даже контратаковал. Обвинил тов. Живкова во властолюбии, вмешательстве в работу правительства, интригах, некомпетентности и даже помянул убийства в Ловече, устроенные Мирчо Спасовым (а кем еще, если убивали его люди, а он покрывал?), позволив себе заявить, что завтрашний пленум с этим разберется.

Мирчо Спасов

Но это было по меньшей мере наивно. Наутро, выступая с докладом «Об извращениях и нарушениях социалистической законности во времена культа личности», тов. Живков, в отличие от Апреля-56, не нежничал и не скромничал, а бил наотмашь — с упоминанием «чудовищных преступлений в Ловече» и оглашением имен по особому списку. За «извращения и нарушения», в том числе за «средневековые гитлеровские пытки», громили и растирали в порошок «орудия Сталина» — уже растертого в прах отщепенца Червенкова и двух министров, Христозова и Цанкова, с замами. Вот только о Мирчо Спасове не прозвучало ни слова, а когда вопрос все-таки возник, тему погасило короткое: «Золотой человек, добряк, очень надежный. [...] Выговор, конечно, заслужил, но был обманут, тяжело пережил. Кто верит Живкову, должен верить Спасову».

Зато в полной мере досталось Антону Югову — «палачу, с которого всё и началось», в связи с чем ему — «двуличному, злому, мстительному, суетному и болезненно честолюбивому человеку» — не место ни в руководстве, ни в партии. К тому же он еще и сексуальный маньяк. Не верите? Смотрите сюда. Появились фотографии премьера в обществе двух секретарш и разных позах, с резюме: «А вот, кстати, пришел тов. Спасов, можете задавать вопросы ему».

И возникший на пороге тов. Спасов — перегар за версту, пиджак нараспашку, за поясом пара пистолетов — улыбчиво кивал, а тов. Живков сообщил, что не может вмешиваться в дела правительства, но видит для «позора партии» ровно два выхода. Либо Югов сейчас же, перед лицом товарищей, пишет заявление об отставке с поста премьера, либо прямо с пленума едет на обследование в больницу ЦК, а тов. Спасов сопроводит.

Теперь, всё осознав, тов. Югов стал тих и благостен. «Должен откровенно сказать, товарищи, — заявил он, — что полностью согласен и всецело поддерживаю все прозвучавшие предложения, в том числе предложение вывести меня из состава Политбюро и ЦК нашей партии».

Здравомыслие окупилось. Не то чтобы очень уж с лихвой, но все-таки. Естественно, отовсюду вывели, а вскоре и попросили из рядов, но выселять не стали и повышенную пенсию назначили. Так что жил неплохо. Много гулял, завел пуделя, для удовольствия частенько играл на гитаре в ресторанчике «Стадион» около своего особнячка, до 1944-го принадлежавшего какому-то Марко Ряскову, банкиру. Неплохо играл. Официантам и посетителям шлягеры в исполнении «Тони-гитариста» нравились.

Разумеется, проявили благоразумие и прочие.

«Моя вина огромна, — со слезами (именно!) на глазах приносил повинную генерал Руси Христозов, шесть лет назад проскочивший между капельками. — Я мысленно ставлю себя на место товарищей, на основе ложных обвинений, по моей вине арестованных, подвергнутых пыткам, поруганию партийной и гражданской чести. Некоторые из них погибли. Это чрезвычайно тяжело. [...] Пока я жив, буду нести груз тяжких преступлений. Прошу понять меня, товарищи... Как учит наша партия, справедливость требует моего наказания».

«Подробное объяснение моей вины, — с дрожью в голосе (именно так!) хныкал генерал Георгий Цанков, — я дал перед Апрельским пленумом. [...] И сегодня я не изменю ни единой запятой в объяснениях [...] моей ответственности и причин моего позора. [...] Я неисправим. Я всё повторил снова. Товарищ Живков объяснит, какими этапами и почему я дошел до извращений. [...] Заслуживаю строжайшей кары. Хочу особо подчеркнуть, что тов. Спасов не имеет отношения к тому, что я творил, и уверен, партия перелистнет темную страницу своей истории...»

В целом тоже окупилось. С высот тов. Христозов и Цанков, конечно, вылетели, но в «товарищах» все-таки остались. Из столицы уехать не попросили, о пенсиях вопрос не поставили, а тов. Христозов даже еще лет десять работал на небольших, всё ниже и ниже, должностях.

Зато окончательно вычистили из рядов, выслав из Софии и лишив пенсии, уже, казалось бы, после 1957-го неактуальных отщепенцев Панова и Терпешева плюс, чтобы поставить точку на «позорной для партии эпохе», окончательно выбросили на свалку истории, отобрав партбилет, уже никому не опасного, но неприятного самим фактом своего существования отщепенца Червенкова. Правда, пенсию оставили и в глубинку милосердно не сослали.

Ну и, по ходу, единодушно, полностью и абсолютно реабилитировали тов. Костова, погубленного мерзкой кликой Червенкова — Югова. Посмертно. А затем прошел съезд, утвердивший и «двадцатилетку», и внешнеполитический курс, намеченный тов. Живковым, мимоходом, как само собой разумеющееся, назначенным на пост премьер-министра. И началась долгая-долгая эпоха «живковизма».

Об эпохе тов. Живкова поговорим позже — ближе к финалу — и обстоятельно. Вскользь — нельзя, а попытаться понять необходимо. Всё же 33 года (больше, чем у любого царя Болгарии за все три царства) фактически единоличной (куда там тов. Брежневу с его вечным балансом!) власти — это серьезно, и, роясь в болгарском прошлом, можно нарыть немало такого, что разъяснит судьбу СССР.

Пока же отмечу одно: в лице Тато (буду его теперь называть и так) к рулю пришел не временщик, не какой-то «смотрящий по общаку» и тем паче не ширмочка для реальных людей, а человек серьезнее некуда. Со своими взглядами на жизнь, которую знал, своим пониманием социализма, в который верил, и очень своими методами.

Впрочем, детально, повторюсь, позже, а в целом скажем о том, что эти взгляды и методы не нравились многим. Ибо, хотя высший слой уже сидел на поводке прочно, для среднего и низшего звена — людей с подпольным и партизанским прошлым — теория марксизма-ленинизма не была пустым звуком. И «живковизм», еще только-только начавший формироваться, их уже раздражал — всем, от интриганства и «унижения роли масс» до пышных банкетов. И...

И — знакомьтесь: Иван Тодоров, более известный как «Горуня» («Упрямец»), а также Цоло Крыстев и Цвятко Анев. Все трое — герои Сопротивления. Не из самых известных, зато с репутациями, можно сказать, безупречными. Все — подпольщики с длинным довоенным стажем, с ранней юности, у всех за спинами тюремные сроки (сидели вместе и бежали — тоже). Все трое родом из крайней северо-западной Врачанской области, где партизанили всю войну, создав отряд «Гаврила Генов», один из самых известных, больших и успешных в Болгарии. Иван командовал, Цоло комиссарил, Цвятко ведал оперативной работой, и после 9 сентября каждый пошел своей стежкой: Крыстев — по линии МИД, долго служил послом в КНДР, а к 1964-му вырос до крупной шишки в столице; Анев — по военной стезе (в 1964-м уже генерал и начальник столичного гарнизона); Горуня же двинулся по партийной части, сделавшись главным в родной Враце, где его за кристальную честность и открытость очень любили и бывшие бойцы, и просто население, но слегка оступился.

Иван Тодоров — Горуня

Ну как оступился... Просто был чересчур идейным, излишне верил в тов. Сталина и марксистские ценности, а потому, когда генеральная линия начала вилять, на всякий случай был убран из Враци, даже с запретом там появляться, но не пропал. Не любя за «дурную принципиальность», но уважая, более гибкие товарищи популярного и работящего провинциала из списков не вычеркнули, а оставили в членах ЦК и перевели в Минсельхоз, первым замом.

Дружба Горуни с Цоло и Цвятко не прерывалась никогда — они и встречались, и говорили. О чем? Можно лишь догадываться. Позже — официально — их предписали считать «крайними сталинистами» и «маоистами», но это едва ли так. Линию тов. Сталина они, безусловно, считали наилучшей, однако и XX съезд КПСС, и Апрельский пленум БКП приняли спокойно, признавая, что перегибы — это действительно чересчур. В связи с этим три товарища категорически не приняли всё дальнейшее, включая XXII съезд КПСС и, главное, лично тов. Живкова, этакого «маленького Хрущева», то есть «ревизиониста, интригана и соглашателя», а к тому же еще и выскочку, забившего все места холуями — выходцами из своего убогого «Чавдара», о котором мало кто слышал, тогда как про великий отряд «Гаврила Генов» знали все.

Так что, бесспорно, играли роль и соображения обиды, конкуренции: дескать, почему они, а не мы? Но главное всё же — идея. Правда, расширяя круг — один в поле даже втроем не воин, принимали всех, кому тов. Живков не по нраву, а «все» были всякие. Кто-то косился на Китай или на Албанию (сам Горуня считал, что «только там люди еще сохраняют идейность») и ненавидел Живкова как «холуя масонов, правящих миром капитала». Кому-то нравились инициативы тов. Кадара в Венгрии («Больше гуляша, больше социализма»). А были и симпатики «особой линии» тов. Тито.

Однако в целом — вслед за главным идеологом группы Цоло Крыстевым (Горуня выдвинулся в лидеры лишь потому, что был харизматичен, но много думать не любил) — большинство понемногу складывавшейся группы склонялось к тому, что светочем был и остается СССР. Вот только было бы здорово, чтобы в Москве как-то исправили то, что напортил и продолжает портить «Лысый».

Неудивительно, что смещение тов. Хрущева принципиальных товарищей весьма обрадовало. Цоло Крыстев по своим каналам имел информацию, что Леонид Ильич — свой человек, идейный в доску, скромный, память Вождя Народов чтит и к «соглашательству» не склонен, — а значит, можно ждать ослабления позиций Тато, сросшегося с дорогим Никитой Сергеевичем на манер сиамского близнеца. Ведь куда иголка, туда и нитка...

Однако вскоре выяснилось, что всё не так радужно, как казалось. Тов. Живков немедленно рванул на Север и вернулся оттуда хотя и встревоженный, но в общем довольный. Явной критики из Москвы не звучало, зато в декабре, на пленуме, где решалось, как жить в новых условиях, Тато показал, что списывать его со счетов рано. Стоило влиятельному генералу Ивану Бычварову, главе Военного отдела ЦК, совсем чуть-чуть покритиковать тов. Живкова (дескать, склонен к интригам, некомпетентен, и вообще, «болгарский Хрущев»), критика тут же заклевали, осудив, уволив и сослав послом в ГДР.

Ни лично с Горуней, ни с кем-то из его друзей неудачливый генерал не был ни связан, ни даже знаком, однако его судьба показала, что на ЦК, который полностью лежит под Тато (и следовательно, на легальные пути устранения «интригана и соглашателя»), надежды нет. А стало быть, нет и никаких иных вариантов, кроме переворота, как в 1923-м, 1934-м или 1944-м. А значит, нужно искать поддержку в армии. Этим и занялись.

И следует отметить, занялись удачно. Начали с малого, но у Ивана связи в ЦК, у Цоло — масса информации, у Цвятко — гарнизон столицы (небольшой, правда, но элитный), да и многие военные, включая чинов с большими звездами, недовольны засилием «чавдаристов». Например, полковник Велчев, глава аппарата министра обороны, железный «гаврилогеновец», уверен, что справится с министерством лучше дурня Добри Джурова. Плюс до сотни вполне боеспособных ребят в армии, в том числе и командир одной из танковых бригад. Плюс популярность во Врачанском округе, где бывших партизан с тысячу. Немного, черт побери, но у многих, кому удавалось взять власть, не было и этого!

Неплох был и план. Предполагалось 14 апреля, в день пленума, взять под контроль Софию. А именно: по звонку Велчева — как бы приказ министра — двинуть на столицу танковую бригаду и занять Генштаб, заманив как бы на экстренное совещание высших офицеров. Затем — Партийный Дом, арестовать Тато, после чего заставить ЦК принять решения под диктовку и сформировать новый кабинет. Ну а потом — брать власть на местах. Могло получиться, тем паче что суббота и во всех силовых ведомствах только дежурные. А «если кровь, то кровь, народ поймет и одобрит».

Но, конечно, людей надо было побольше. Следует признать, что опытные подпольщики и партизаны, «гаврилогеновцы» знали толк в конспирации. Даже при том что на дворе стоял не благодушный 1934-й и не беспроигрышный 1944-й, а противостояла им не наивная царская машина сыска, а прекрасно, аж советскими товарищами налаженная система, удивительно долго вербовка, в том числе генералов, шла бесшумно и плавно, а доносы, всё же поступавшие с мест, были так обрывочны и неконкретны, что уходили под сукно.

И тем не менее в какой-то момент ледок треснул. Поскольку совсем без поддержки МВД шансы на успех сползали к минимуму, 11 февраля 1965 года один из заговорщиков навестил близкого друга — генерала Саби Стефанова, главу столичной милиции и тоже «гаврилогеновца», взгляды которого были ему известны, рассказав ему некоторые детали и предложив подключиться.

Высокопоставленный мент, однако, испугался. Судя по тому, что доносить он побежал не сразу, а маялся целую ночь, идея ему, видимо, пришлась по нраву, но и порядки родного ведомства он знал куда как хорошо. А потому под утро, решив, что вероятность провокации всё же выше пятидесяти процентов, а значит, рисковать не стоит, поехал к начальству — главе МВД генералу Дико Дикову и его заместителю Ангелу Солакову — и рассказал всё, что знал.

В мемуарах Солакова сказано, что тов. Живков был «более чем встревожен и приказал заняться вопросом, отложив все другие дела, немедленно сообщая ему все детали». Так началась операция «Дураки» (название придумал лично первый секретарь), и вскоре — недели не прошло — «органы» знали если и не всё, то очень многое. Параллельно Тато, действуя в своей специфической манере, начал работать на упреждение, стремясь выпустить пар из котла.

В середине марта «Работническо дело», главный официозный печатный орган страны, опубликовало несколько очень жестких статей про Горуню. Дескать, плохой работник, зазнался, головотяп и т.д. Но с надеждой, что «сумеет исправить ошибки». На птичьем языке кулуаров это означало: мы в курсе и предупреждаем по-хорошему, в предпоследний раз. А неделю спустя, 23 марта, предупредили и в последний: на срочно созванном внеочередном пленуме с трибуны прозвучало: «авантюристы, стремящиеся изменить курс партии, не пройдут».

На партийном новоязе «смена курса» означала смену руководства, и это все поняли. Но любопытный нюанс. В один из этих напряженных дней — а если конкретно, то 1 апреля (в чувстве юмора тов. Живкову не отказывал никто) — тов. Горуню пригласили к Самому, дабы обсудить жалобы замглавы Минсельхоза на «кампанию клеветы» в СМИ. Разумеется, Иван явился, причем с пистолетом под мышкой, который категорически отказался сдавать, и тов. Живков приказал: «Пусть, если меня боится, идет с волыной», и поговорили.

В мемуарах Тато, незадолго до кончины рассказывавшего много и охотно, эта встреча — болгарские исследователи сравнивают ее с «последним свиданием» Стефана Стамболова и Тодора Паницы (помните таких?) 19 января 1890 года — описана обстоятельно, со вкусом.

На нервах были оба, однако Сам предложил кофе, согласился, что журналисты перегнули палку, и пообещал разобраться. А потом, вскользь помянув, что в курсе «недовольства некоторых товарищей», попросил, если тов. Горуня знает этих «некоторых», сообщить им, что тов. Живков будет рад выслушать их мнение на предстоящем плановом пленуме 14 апреля.

После этого, какое-то время повспоминав общее партизанское прошлое, первый секретарь, опять-таки вскользь, помянул о том, что как раз сейчас свободны вакансии послов в весьма «вкусных» странах типа Франции, и если тов. Горуня или его друзья пожелают, то... Однако «Тодоров ушел уже без крика, но не подав никаких признаков раскаяния или понимания».

Короче говоря, всё на полутонах, на оттенках, но яснее некуда. К тому же — опытные ведь люди! — засекли наружку. Естественно, занервничали. Стало ясно, что дело висит на краю, к тому же пошли первые аресты — по мелочи, в провинции, но какая разница. Начали решать, встречаясь в парках — благо, сбрасывать «хвосты» умели. Кое-кто — в частности, Цоло Крыстев — предлагал начинать прямо сейчас, без подготовки, а там как кривая вывезет. Однако Цвятко Анев, глава штаба конспираторов, с которым Иван встретился утром 5 апреля, счел такой вариант проигрышным, высказавшись в том смысле, что раз так, нужно уходить в подполье и начинать активную игру в нелегальном режиме. А если не получится, то за кордон — в Румынию, через Врачанскую область, где много «ятаков» и старые схроны никуда не делись.

Логику старого друга Горуня признал здравой, сказав, что надо поразмыслить, и приказав прежде всего уничтожить всё, что может подставить людей, — что и было сделано. После этого Анев сутки покрутился по городу, приучая наружку к тому, что ничего не подозревает, а в ночь на 7 апреля исчез.

При царе, бесспорно, у спецслужб возникли бы сложности, однако народное государство от «монархо-фашизма» сильно отличалось. Все явки Цвятко были известны, больше того, там уже стояла прослушка, — и 8 апреля в квартиру, где прятался заговорщик, явился тов. Солаков собственной персоной. Вообще-то рвался Мирчо Спасов, но не пустили. Почему — не знаю (возможно, чтобы коса не нашла на камень). Что уж там говорил Ангел бывшему боевику, известному бесстрашием и бешеным нравом, неизвестно, но факт: имея два пистолета и кучу обойм, армейский генерал сдался полковнику безпеки.

Тем временем 7 апреля, узнав об исчезновении Анева, Горуня общался с самыми близкими, пытаясь решить, что делать ему самому: организовывать подполье в Софии, ехать во Врацу и создавать чету, уходить за кордон или всё же еще раз попытаться переговорить с тов. Живковым, чтобы добиться какого-то компромисса. Ни к чему конкретному, однако, не пришли и договорились встретиться назавтра, пораньше.

Однако не пришлось. На рассвете 8 апреля, примерно в то время, когда крутили Анева, сын мятежного замминистра проснулся от выстрела и, зайдя в отцовскую спальню, обнаружил, что отец мертв, а на тумбочке лежит записка: «После идейного уничтожения партии неизбежны кровавые разборки с честными кадрами. Я окружен. Сдаваться врагам партии не привык. Умереть, но не сдаться. 8.IV.1965. Иван Тодоров».

Были и странности. Якобы руки покойного, при том что пуля вошла в правый висок, были аккуратно уложены вдоль тела, а «Вальтер» покоился на груди. Якобы Горуня не покончил с собой, а погиб в перестрелке. Якобы и вовсе не погиб, а был ранен и зарезан лично Мирчо Спасовым в карете «Скорой помощи». И еще много всяких «якобы». Но, во всяком случае, записка была написана собственноручно, а Владимир Иванов Тодоров, сын Горуни, много позже, когда бояться было нечего, подтверждал, что в квартире никого чужого не было, да и экспертиза после эксгумации в 1990-м подтвердила версию суицида.

Разгром был полный: к 26 апреля арестовали 17 человек, всю «головку» заговора. И тем не менее власти тревожились. Ибо мало ли что. Врачанскую область блокировала милиция, несколько дней по улицам ездили броневики, шли аресты. Однако тов. Живков не хотел ни лишнего шума, ни мучеников. Будь у власти по-прежнему Никита Сергеевич, возможно, было бы жестче, но Леонида Ильича только предстояло приручать, и рубить сплеча не стоило.

Так что судили только главных заговорщиков, свалив на резкого («Эх, нам бы как в Китае!») Горуню, которому уже всё равно, и организационное, и идейное руководство и тем самым понизив роль Крыстева, явно ориентировавшегося на Леонида Ильича со товарищи. Генералов же с полковниками вообще оформили как властолюбивых «бразильцев», то есть «путчистов без идеи».

В итоге на нары сели девятеро, «временно интернировали» 11 человек, 192 «оступившихся» военных и гражданских из Софии получили взыскания по партийной линии, во Враце исключили из партии 189 «ненадежных» (ничего политически не значащую мелкоту). И главное: из армии и «органов» вылетели 250 человек, большинство из которых не имело к заговору никакого отношения. Уволили даже Саби Стефанова (он, конечно, помог очень сильно, но все-таки размышлял целую ночь).

Тут, впрочем, неясностей нет: Тато просто использовал случай для уборки. И прибрал так чисто, что даже спустя полтора года гибель в авиакатастрофе уже давно безопасного Ивана Бычварова многие сочли организованной, упирая на то, что сыскарь, которому поручено было расследовать трагедию, вскоре отказался отдела, а затем и покончил с собой. Но совпадение, хотя и налицо, скорее всего, случайно: будь на то нужда, тов. Живков, бесспорно, мог приказать валить пассажирский лайнер, но не того полета птицей был отставной генерал.

Историю этого заговора, единожды мутно сообщив о нем, засекретили на четверть века. Спустя четыре года, в 1969-м, включив всех осужденных в списки на амнистию по случаю 25-летия Сентября (ибо уже не опасны), тов. Живков велел предупредить всех, чтобы помалкивали, а не то хуже будет. Главный итог: с этого момента спецслужбы в Болгарии стали фактической властью, а вербовка агентуры на всех уровнях — абсолютным приоритетом. Но...

Но следует отметить, что много лет спустя, 15 июня 1990 года, всех фигурантов дела «Дураки» — и доживших (а дожило большинство), и умерших — дорвавшиеся до власти демократы реабилитировали как борцов за «демократию и свержение диктаторского режима», а в родной деревне Ивана Тодорова — Горуни ныне стоит красивый памятник, к подножию которого носят цветы не принимающие нового порядка коммунисты. Воистину причудливо тасуется колода...

Итак, тов. Живков. Первый, а потом и Генеральный секретарь ЦК БКП. Премьер-министр, а потом председатель Госсовета (по факту — президент) Народной Республики Болгария. Иногда о нем говорят: «правитель брежневского склада». И неправильно говорят. Ибо Леонид Ильич, судя по всему, был добрый и старался любить людей, а Тато никого не любил, кроме себя, рано умершей жены и Людмилы — дочери, тоже рано умершей дамы с немалыми способностями и большими прибабахами.

Леонид Брежнев и Тодор Живков

Не кровожадный, даже снисходительный, но, если возникала нужда, в отличие от тов. Брежнева по-крокодильи беспощадный. А без крайней нужды любил выслать, немного поиздеваться, но потом дать пенсию или даже орден и больше не трогать. Умный. Весело-циничный, с ярко выраженным чувством черного юмора, но не в отношении себя. Себя как раз очень уважал, поощряя утверждение своего величия всеми.

Ни в коем случае не идеалист и не догматик — прагматик до мозга костей, скучал от «идейных» речей, считая их неприятной, но необходимой данью профессии. В коммунизм явно не верил, а вот в социализм верил до конца жизни. Только понимал его по-своему: «...уже к 1962 году я понял, что тот социализм, тем более коммунизм, как в книгах, невозможен. У нас получился уродец...». А настоящий социализм, «жизненный» — это «когда народ сыт, доволен, не бездельничает, имеет всё необходимое, достаточно свободного времени и возможность развлекаться. И не лезет в дела управления. Управлять — дело тех, кто к этому способен».

По сути, бойко распевая идеологически верные мантры и следя за тем, чтобы все пели в унисон, Тодор Живков руководствовался в политике не догмами, а реальным опытом, накопленным предшественниками, практику которых, всех вместе и каждого в отдельности, изучил досконально и что-то почерпнул для себя. От «народного царя» Бориса — ответственность высшего руководителя за сытость народа и принцип прямой связи с этим самым народом. От «царя-кукушонка» Фердинанда — умение использовать слабости приближенных в своих интересах и понимание необходимости тасовать кадры чем чаще, тем лучше. От «черного профессора» Цанкова — идею единой партии как системы управления, вбирающей в себя всех, кто способен управлять. От Стефана Стамболова — использование спецслужб как орудия устрашения всех, кто не согласен, с холодным презрением к закону. От Кимона Георгиева — теорию «героя и толпы», причем в понятие «толпа» включались и партия, и приближенные. От Андрея Ляпчева с его «с царем, Церковью и Англией не ссорюсь никогда» — понимание того факта, что маленькой Болгарии нужно найти патрона и служить ему верой и правдой, не виляя, но очень задорого. А от проф. Данева и тов. Димитрова — уверенность в том, что по пути только с Москвой, потому что Запад так или иначе кинет.

При этом — к слову о социализме — генсек никогда, до старости, не прятал голову в песок, если возникали сложности. Сам называл вслух проблемы и другим не запрещал, — если, конечно, речь не шла о покушении на устои. Твердо стоял на том, что «нельзя обижать простых людей. Народ вправе требовать от власти гарантий защиты того, что ему положено получать, и бороться с тем, что мешает людям верить нам, нужно не заклинаниями, а реальным делом».

В какой-то момент такая позиция вылилась в заключение своего рода общественного договора — негласного, конечно, но очень четкого: «верхи» обеспечивают «низам» максимум обычных человеческих радостей и сквозь пальцы смотрят на простительные грешки, вплоть до легкого несогласия с властями, а «низы» не вмешиваются в серьезные дела «верхов» и не мешают им жить. Партия священна, а Лидер свят, в этом сомневаться нельзя, как и в том, что СССР — «старший брат», а Россия с Болгарией — «родные сестры», в любой ситуации рядом. Это подкреплялось предельно четко ориентированным на такой подход воспитанием масс и молодежи, но при этом в каких-то аспектах — всё же до определенных границ.

Скажем, когда тов. Хрущев, желая сделать приятное тов. Тито, возрождение дружбы с которым считал личным успехом, предложил тов. Живкову вернуться к вопросу о македонизации, тот, не предупредив Москву, провел в Пиринском крае референдум, где 97 процентов населения назвали себя болгарами, и вопрос был снят. Кроме того, в эпоху «живковизма» София играла в какие-то странные, но, видимо, взаимовыгодные игры с «римлянином» Ванче Михайловым.

И вот что интересно. Дважды за время своей длиннющей каденции Тато предлагал Москве принять Болгарию в состав Союза нерушимого в качестве шестнадцатой республики. Это задокументировано, сам он этого никогда не скрывал, и сие предложение самые разные критики единодушно ставят тов. Живкову как лыко в строку, преподнося как «ярчайший пример чудовищного предательства национальных интересов», да еще «втайне, за спиной народа». Так это или не так, оценим позже, но не рассказать подробно нельзя, ибо пример и в самом деле очень ярок...

В первый раз предложение прозвучало в ноябре 1963 года, во время визита тов. Живкова в Москву. И не с бухты-барахты: на руках у Тато было официальное письмо в ЦК КПСС по итогам пленума 4 ноября, на котором руководство БКП в полном составе — 168 человек — проголосовало «за». Причем — с обоснованиями, тон которым задал тов. Димов, один из самых уважаемых ветеранов Сопротивления. «Георгий Димитров признавался мне, что его идеал — чтобы Болгария стала членом семьи великого Советского Союза, — заявил он. — Предложением Политбюро [...] мы фактически начинаем осуществлять эту его мечту».

В том же духе высказывались и прочие. «Нет смысла проводить референдум, надо провести такую кампанию, чтобы среди народных масс не было никакого колебания», — сказал в своем слове Тодор Павлов, академик и герой. «Наши коммунисты не были воспитаны иначе, кроме как считать Советский Союз нашим Отечеством, нашим завоеванием», — провозгласил с трибуны Димо Димчев, еще один ветеран. «Не одной, не двумя, а пятью руками, если бы мог, я поддержал бы предложение как можно быстрее влиться в эту великую семью», — вторил ему Раденко Видинский, геройский партизан.

И так далее. Причем, безусловно, каждое выступление — от души и вовсе не «под давлением». Просто, в отличие от других «братских стран», где тамошние товарищи, «красную идею» разделяя (первое поколение же), к России, то есть СССР, относились либо прохладно, как в Венгрии, либо враждебно, как в Польше, болгарские коммунисты со времен «Дядо» Благоева воспитывались в предельно русофильских настроениях.

Тем не менее Никита Сергеевич отказал. С добрыми шуточками, мягкими прибауточками и очень честным: «Дело не в болгарском народе, а во внешней политике». Более чем логично, и нам даже известны детали.

«Мы обстоятельно говорили относительно сближения, — указано в стенограмме заседания от 10 сентября 1964 года, где тов. Хрущев пересказывал коллегам беседу с Антонином Новотным, президентом Чехословакии. — Он говорит: "Шестнадцатая республика". Я ему сказал, что этот разговор был у нас с Живковым и они очень настаивали. Но сейчас, в свете разлада в социалистическом лагере, этот шаг не способствовал бы укреплению. Он несколько раз возвращался к вопросу. Всё же, может быть, конфедерация? Я ему не дал согласия, сказал: "Хорошо, подумаю, хотя некогда будет". И по другим вопросам тоже подумаем. Вот если приедет с решением пленума, как болгары, тогда и поговорим, как с болгарами».

Вот эти три нюанса — про «дело во внешней политике», «другие вопросы» и «тогда и поговорим, как с болгарами» — прошу запомнить. К ним еще вернемся. А пока просто отметим, что вскоре тов. Хрущеву, по известным причинам, в самом деле «стало некогда», и новый подход на тему «Навеки вместе!» тов. Живков сделал уже к Леониду Ильичу, 10 лет спустя.

Для начала, в августе 1973 года, он навестил советского генсека, с которым они уже давно нашли общий язык, в Крыму. Тато заинтриговал высокого друга, сообщив: «Для меня ясно и другого не существует: в будущем мы просто войдем в СССР как одна из ваших республик», в ответ на все расспросы не сказав ничего, кроме таинственного: «Вот приедете к нам — всё-всё расскажем», — и открыл карты лишь месяц спустя, когда тов. Брежнев прибыл в Софию.

И... Опять официальное письмо по итогам пленума с просьбой «принять Болгарию шестнадцатой республикой в Советский Союз», причем теперь уже с конкретной программой слияния под названием «Основные направления развития всестороннего сотрудничества с СССР на этапе построения развитого социалистического общества в НРБ», где всё было расписано по этапам, и с повторной оговоркой насчет того, что «нецелесообразно публиковать документ», поскольку «великоболгарский шовинизм еще не вполне искоренен, особенно среди интеллигентов и некоторой части молодежи. Но мы сольемся. Не до поры до времени, а навеки, и это станет примером для всех стран».

Однако тов. Брежнев, отреагировав на инициативу болгарских товарищей, как вспоминал сам Тато, «удивительно тепло, даже, пожалуй, со слезами на глазах», как и когда-то Никита Сергеевич, от предложения отказался, объяснив, что оно «несвоевременно». И вот тут мы подходим к самой сути.

Вернемся на десятилетие назад. Антонина Новотного, зондировавшего вопрос с тов. Хрущевым за месяц до отставки генсека, понять несложно. И тов. Живкова, попросившего о том же еще раньше, — тоже. Входя в СССР или хотя бы прижавшись к нему потеснее, их страны резко снижали цены на советское сырье и получали колоссальный рынок сбыта. Но понятна и логика тов. Хрущева: в составе СЭВ[201] Чехословакия ценилась как крупнейший поставщик Западу промышленной продукции, и ее вхождение в СССР резко ударило бы по притоку валюты в организацию, а присоединение Болгарии после всех здравиц сажало на шею Центру еще одну дотационную республику.

Но, что еще главнее (честно же сказал Никита Сергеевич!), расширение «братской семьи» не приносило никакой пользы в смысле геополитики. Ибо Берлинский кризис, Куба и многое другое. Появление Болгарской ССР мгновенно обострило бы отношения как минимум с двумя странами НАТО — Турцией и Грецией, плюс, естественно, Парижем (тогдашним «Брюсселем», где размещалась штаб-квартира организации). И это даже не считая Югославии, отношения с которой только-только реально потеплели. А ведь еще и Председатель Мао твердил о «советском гегемонизме». Ради чего давать всем такой козырь?

И ровно так же рассуждал тов. Брежнев. Он, в конце концов, приехал в Софию сразу же — еще и месяца не прошло — после первого, пока еще на уровне глав МИД, этапа совещания по европейской безопасности, на которое Москва ставила очень многое. Теперь речь шла о старте настоящих переговоров, трудных и долгих (они, как известно, завершились только в 1975-м, в Хельсинки), и при таком раскладе реализация идеи шестнадцатой республики как минимум перечеркнула бы весь проект «разрядки».

Короче говоря, эпоха грез о «земшарной Республике Советов» прошла, пришло время сурового прагматизма, — и тов. Живков (уж кем-кем, а наивным юношей он не был ни на стотинку) это прекрасно понимал, заранее (и в 1963-м, и в 1973-м) зная, что дело не выгорит. Но, прекрасно разбираясь в логике Москвы, он понимал и другое.

Не будем забывать, что к власти Тато пришел во времена, мягко говоря, непростые. Развеселые эксперименты предшественников, руливших экономикой по наитию, довели очень небогатую страну до края. Без преувеличений. К 1961-му Болгария стала банкротом настолько, что пришлось вывозить в СССР двадцать тонн брусков с клеймом из золотого запаса Болгарии, — и кстати, хотя тов. Живков, заведуя тогда партией, отношение к этому имел очень даже опосредованное (в этом был властен тов. Югов), собак позже вешали именно на Тато. Типа, одной собакой больше, не убудет.

А между тем, учитывая известный романтизм Никиты Сергеевича, сыграв на сентиментальных чувствах, попросившись в состав и получив отказ, можно было, сокрушенно поохав, просить чего-нибудь более реального, типа льготных кредитов или реструктуризации долгов, заведомо зная, что уж тут-то, чтобы вовсе не обидеть, пойдут навстречу. И пошли — как тов. Хрущев, запустивший в отношениях с Софией режим максимального благоприятствования, так и, после его ухода, тов. Брежнев, в этом смысле ничуть не менее идеалист.

Вот вам и те самые «другие вопросы». Вот вам и «поговорим, как с болгарами» (которые, в отличие от чехов, не просто просились, но и подготовили все документы). Вот вам, наконец, и причина того, что документ «публиковать нецелесообразно»: а зачем дразнить гусей, если всё равно ясно, что проект не для реализации? Зато...

Зато начиная с осени 1973-го тов. Живков и его эмиссары ездили в Кремль, не говоря уж о московских министерствах и ведомствах, включая Госплан, на равных правах с руководством республик и областей СССР и притом без их обязанностей — на льготных основаниях. Нефть шла в Болгарию по внутренним ценам, срок возвращения долгов определялся по принципу: «Не парьтесь, хлопцы, будет — отдадите... Ну, теперь за Шипку!». О всякого рода технике, станках, угле, рудах и т.д. и говорить не приходится.

Итог известен: «золотой век». Огромный советский рынок глотал — причем не по «внутренним», а по «сбалансированным внешним» ценам — всё, что производила страна: табак, сигареты, овощи (свежие и в консервах), духи и прочую косметику, а затем, когда были построены заводы, — электроинструменты и многое другое. Причем, заметьте, это был рынок неприхотливый, подбиравший и то, что не было востребовано на Западе.

Так что уже к концу 70-х уровень жизни в Болгарии взлетел. Совсем еще недавно одна из беднейших, сугубо аграрных стран Европы, отсталая даже по меркам Греции... И вдруг, как грибы после дождя, — особнячки о двух-трех этажах (особенно на селе), личные авто, переставшие быть предметом роскоши, и т.д. Не говоря уж об «ординарных» социальных гарантиях — в полном соответствии с тезисом Тато, прозвучавшим 13 июля 1963 года: «Давайте без болтовни. Народ понимает социализм и суверенитет так: было бы что есть, чтобы жить. Вот что такое суверенитет — счастье и благоденствие народа. Мы работаем для народа, а не для формы».

В общем (это не мои оценки и не коммунистические — это, на минуточку, сам Гельмут Коль), «надо признать, Болгария — единственная страна советского блока, на которую социалистический эксперимент в значительной степени повлиял положительно в экономическом плане». А то, что (добавлю от себя) после 1989 года болгарские уже не товарищи всё созданное за годы социализма со свистом прогадили и разворовали, вопрос интересный, но вне данной темы.

Так что, выслушивая под конец жизни обвинения в «предательстве», старенький тов. Живков только хмыкал, неизменно отвечая, что «всё это ложь не только пошлая, но и абсурдная... Одно дело — традиционная русско-болгарская дружба, и совсем другое — национальная идентичность и суверенитет Болгарии, которые для меня всегда были священны».

Однако добавлял: «В любой добровольной межгосударственной общности неизбежна некая степень самоограничения, то есть какого-то ограничения суверенитета каждого члена. Всем приходится голосовать за невыгодные решения во имя более важных интересов общности, жертвовать ради общности частью своего суверенитета. И чем меньше государства, чем беднее, тем большую часть суверенитета они теряют. Вопрос лишь в том, что маленькие и бедные получают взамен. Думаю, что Европейский Союз — отличный тому пример...».

Итак, Тато руководил. Год за годом. Жестко и умело. Честно соблюдая «контракт» с народом, и народ честность ценил. Благо, было что ценить и кроме честности: по сравнению с недавним прошлым, жили шикарно, как раньше не смели и мечтать, а это компенсировало отсутствие всяческих буржуазных свобод. Сам Желю Желев, будущий президент Болгарии, а в те времена официальный главный «диссидент напоказ», отмечал, что «в стране не было ни восстаний, ни политических стачек, ни студенческих демонстраций, потому что населению это было не нужно».

Жить становилось всё лучше и веселее, наука, культура, спорт расцветали, у молодежи были перспективы — и никаких диссидентов. Вернее, были, конечно, для красоты, но эти «вольтерьянцы» — несколько старых оппозиционеров, десяток поэтов, юмористов и философов — в основном паслись при дворе (как Евтушенко или Вознесенский в СССР). Иногда в Кремле аж волновались: а не идет ли Тато путем Чаушеску, с которым, кстати, близко дружил, и в 1971-м осторожный тов. Суслов даже поднимал вопрос о «надежности». Но тов. Живков быстро показал, что он хороший.

Что еще? Церковь? Она имела свои льготы, свои земли, свои монастыри и семинарии, ей никто ничего не запрещал, кроме того, что не рекомендовалось и остальным, и она, не требуя лишнего, пела осанну. Вечно недовольные турки? Имели свою нишу, в которую никто не лез, и не мелькали. Эмигранты? Эти, конечно, шумели, но тоже в меру, а если зарывались, отлаженная как часы безпека находила способы заткнуть навсегда или припугнуть.

В общем, «низы» жили обычной, вполне подходившей им жизнью. Не выживали, а именно жили: строили выполнимые планы, добивались желаемого, а те, кто очень хотел командовать, пробивались в партию — благо, железобетонных заборов не было. И своей, отдельной жизнью жили «верхи».

Тут Тато вообще проявил себя гроссмейстером, доведя искусство ротации кадров до бриллиантового блеска. Чтобы удержаться надолго, надо было явить уникальную преданность, но и тогда, зарвавшись, вполне можно было улететь, как бы предан ни был. Без интриг, конечно, не обходилось, но по горизонтали, и тов. Живков это даже одобрял, внимательно отслеживая впрок: в 1977-м по его указанию из партии вылетели почти 39 тысяч товарищей, на которых накопился компромат, что опять-таки порадовало народ. А вертикаль зависела от Кремля, на который был завязан лично Тато, и любая попытка навести мосты завершалась — быстро «по секрету» — пышными проводами на пенсию.

Особо тщательно генсек тасовал силовиков: обстоятельно, скрупулезно, отставляя при первом сомнении или хотя бы намеке на оное. Без пощады. Не глядя на заслуги. Скажем, Ангел Солаков, бравший в 1965-м «бешеного» Цвятко Анева, слетел — по просьбе тов. Андропова и с ведома тов. Живкова — за прослушку ряда софийских коллег. Ибо не отказался, а стало быть, выслуживается перед Кремлем.

Правда, этот Ангел к тому же имел контакты особого рода с футбольными фанатами, что тоже вызывало подозрения, а вдобавок повадился, как историк по образованию, объяснять советским гостям, что «Россия далеко не всегда была на стороне Болгарии». В итоге, выслушав из уст Тато страшное: «Ты, маньяк, похоже, вообразил, что можешь формировать политику партии. А может, ты вообще антисоветский элемент?» — он вылетел на пенсию в самом цветущем возрасте и еще мог считать, что легко отделался. Как и его преемник Цанев (тоже, к слову, Ангел), в политику не влезавший вовсе, наладивший сеть агентов на половине шарика, но ставший чересчур своим на Лубянке. Даже не по своей вине — как отказать тов. Андропову? — но это не зачлось. Собрали ворох компрометирующих бумаг — в сущности, мелких (распределение служебных квартир не по очередности и т.п.), нашли грехи резидентской юности (внебрачный сынишка в США), — и в деревню, к тетке, в глушь, под Каварну, за «использование служебного положения в целях личной выгоды и нарушение коммунистической морали».

Короче говоря, идеальные кандидатуры тов. Живков подыскивал долго — и в 1973-м наконец нашел. Главой МВД на долгие 15 лет стал Димитр Стоянов, верный Тато настолько, что после замечаний шефа у него «дрожали руки». А в кресло шефа безпеки плотно сел Григор Шопов — «оперативник от Бога, гений разведки, безупречно преданный ЦК, но еще больше лично Живкову».

Пришлось, правда, расстаться с верным Мирчо Спасовым. Не совсем, конечно, — личный «малюта» шефа ушел на сверхважную и ультравыгодную должность в ЦК, где его хватка была необходима, но из силовых структур «ежовую руку» Тато пришлось убрать: никто из новых людей, интеллектуалов разведки и контрразведки, не мог иметь дело с вечно пьяным и уже не очень психически устойчивым реликтом юрского периода.

Ну и, для порядка, давайте о коррупции. Коррупция, как водится, была. Но, скажу абсолютно честно, разобраться в этом вопросе я не смог. Ибо получается очень любопытно: с одной стороны, на всяких крупных государственных проектах, типа празднования 1300-летия Болгарии, «пилились» суммы чудовищные, и это доказано, и за эти «попилы» в итоге полетел на огромную пенсию сам Мирчо Спасов. А с другой стороны, практически все «коррупционные» дела, возбужденные демократами против верхушки «бывших», особенно «стариков», после 1990-го с треском схлопнулись — причем не потому, что плохо искали, а потому что, как ни искали, ничего не нашли.

Вернее, нашли. Но то, что нашли, лежало на специальных счетах и тратилось на всякие негласные полезные вещи. Руководство же — и сам Тато, и «элита», включая ворочавшего сотнями миллионов Мирчо Спасова, а также имевшего колоссальные, только ему подотчетные средства Григора Шопова, как выяснилось, жило достаточно скромно. Имели шикарные по меркам Болгарии квартиры, неплохие авто, очень большие зарплаты-пенсии — и всё. И никаких зарубежных счетов. И никакой недвижимости. А если вдруг, то...

Совсем коротко. В 1960-м с санкции Политбюро возникла строго секретная коммерческая структура «Тексим», совместное детище МВД и КГБ, во главе, понятно, с разведчиком — полковником Георгием Найденовым. И крутила эта контора по всему миру дела очень денежные, всегда темные, а иногда и просто жуткие, обслуживая интересы не только софийской безпеки, но и Лубянки.

Куда тянулись ниточки, сложно даже предположить, кого с доходов подкармливали, можно только гадать, — но к 1969-му Москва потребовала закрыть лавочку, потому что влияние «Тексима», пустившего корни во всех столицах Европы, начало перебивать влияние резидентур и фирма, утаивая информацию, уже понемногу строила свои политические планы, вплоть до переворотов в Африке.

Так вот, когда лавочку, кряхтя (ибо валютных потоков было жалко), закрыли и провели аудит, полковник Найденов, которому светило генеральство и повышение, не взлетел, а сел. За то, что по ходу кое-что (а как удержишься?) прикарманил. Правда, после приговора, по личному указанию Тато, срок с двадцати лет сбросили до пяти, поскольку поработал на совесть и, зная очень много и держа в руках все рычаги «Тексима», даже не подумал «избрать свободу».

В общем, так они жили. «Низы», возможно, даже спокойнее «верхов», ибо меньше знаешь — крепче спишь, а если к тому же спишь сытый, после стакана ракии и с девочкой, так и тем более. Тато знал свой народ. Потому, наверное, он и удержался так долго, что был истинным болгарином, и в достоинствах своих, и в недостатках, и в заморочках тоже. В частности, тов. Живков очень сложно относился к туркам — или, вернее, «туркам», которых в стране было довольно много, почти 13 процентов. Если уж совсем точно, то были они не вполне турками («вполне турки» в основном бежали из Болгарии после Освобождения) — потомками помаков, то есть некогда омусульманенных, а потом и отуречившихся болгар (еще в 1878-м великий Мидхат-паша писал: «Среди болгар живет миллион мусульман. [...] Это болгары, принявшие ислам в период завоевания и в последующие годы. Они сыны одной страны, принадлежат к одной расе и имеют одни и те же корни»). Но сами они, не желая быть потомками «предателей», то есть болгар, отрекшихся от веры предков, считали себя турками — а значит, ими и были.

Отсюда возникали проблемы — и исторически обусловленные, и политические (Турция — член НАТО, а местные мусульмане сплошь настроены протурецки), и демографические — в том смысле, что болгары урбанизировались быстрее и их многодетность уходила в прошлое, а «турки» держались за традиционный уклад и стремительно росли в числе. А это пугало. В 1985-м тов. Живков говорил г-ну Горбачеву, что «каждый год их становится на 15-16 тысяч больше и через 20 лет Болгарию ожидает участь Кипра», то есть насильственное разделение страны под предлогом защиты прав нацменьшинства. Однако и раньше, лет за семь-восемь до того, делясь с одним из помощников впечатлениями от визита в Югославию, Тато выражал немалую тревогу: «Видится мне, сынок, что в Боснии будет еще нашим соседям от турок немало хлопот, и в Македонии тоже. Не было бы худо и нам».

Надо отметить, сходные идеи витали в воздухе: тов. Живков, как часто бывало, верхним чутьем уловил социальный запрос в момент возникновения, подхватив его, углубив и расширив, — и власти еще на рубеже 60-х — 70-х стали пытаться что-то делать. Скажем, закрывали «турецкие» школы, прекратили издание «турецких» книг и газет. И вообще, поощряли «возвращение к истокам», то есть смену мусульманских имен на славянские. А ежели кто выражал желание креститься, то власти — даром, что коммунисты-атеисты — это очень одобряли, в ответ на жалобы («Как мы можем отказаться от обычая дедов?») цитируя очередную максиму Тато: «Очень просто. Вернитесь к обычаю прадедов!».

Естественно, находились такие, кто этим пользовался, делая карьеру. Но в основном «турки» — люди простые, сельские — злились и поговаривали об отъезде в Турцию. А власти и не препятствовали — наоборот, одобряли и всяко подталкивали, создавая все условия. Скажем, в 1968-м договорились с Анкарой, согласившейся принять 125 тысяч эмигрантов по программе воссоединения семей, и из имевших такое право остались только 15 тысяч.

Однако проблему это не решило: «турков» всё равно оставалось еще под миллион, так что, по прикидкам тов. Живкова, «следовало бы сбросить еще хотя бы полтыщи тыщонок». Напряжение в «турецкой» общине росло, и в конце концов 30 августа 1984 года на вокзале в Пловдиве, в аэропорту Варны и еще в нескольких городах рванули бомбы. Самодельные, но достаточно мощные. По официальным данным, пострадало более тридцати человек.

О своей причастности к терактам не заявил никто, и преступников по горячим следам не нашли, но в декабре Григор Шопов доложил шефу: по оперативным данным, работало турецкое подполье — возможно, с подачи спецслужб «одной из соседних стран НАТО». И Тато — к слову сказать, в Пловдиве случайно разминувшийся со взрывом — разгневался всерьез. А когда Тато гневался всерьез, это предвещало серьезные последствия.

Грянул «возродительный процесс». Всего за полтора месяца — конец ноября и декабрь — по стране прокатилась волна «спонтанного пробуждения болгарского национального самосознания». Заявление на болгаризацию имен подали более восьмисот пятидесяти тысяч граждан — и все сугубо добровольно, но если кому-то не хотелось, последствия для карьеры и вообще случались всякие.

Итог закономерен: в 1985-1987 годах — серия терактов. Турецких. Предельно любительских. Организаторы некоторых вычислены, арестованы и пошли к стенке. Обнаружились и ниточки к событиям 1984-го. Однако запущенная спустя шесть-семь лет версия о том, что режиссировала шоу безпека, копая под Тато, практически наверняка чистой воды сплетня: в том, что Димитр Стоянов и Григор Шопов были преданы тов. Живкову до последней капли крови, сомнений нет.

И вот тогда появился Ахмед Доган. Внук сельского муллы. Молодой, невероятно симпатичный кандидат философских наук, научный сотрудник Института философии, а на досуге — лидер подпольного кружка, в 1986-м собравший все «дикие» группы, включая подрывников-любителей, в нелегальное Турецкое национально-освободительное движение Болгарии.

В том же году он вместе со всем активом попался, три года сидел в камере смертников, в 1989-м получил «червонец», а через полгода, выйдя по амнистии, основал партию «Движение за права и свободы», почетным председателем которой является и сегодня. И тот факт, что в 2007 году, когда открылись архивы КГБ, выяснилось, что борец за права нацменьшинства был «Фатимой» — агентом безпеки с августа 1974-го, а весь актив «турецкого» подполья сел благодаря ему, успешному политику совершенно не мешает.

Тем не менее массы бурлили. Им хотелось намаза и байрама, а власти и к намазу, и к байраму относились отрицательно, намекая, что терроризм не пройдет, и совершенно не скрывая, что «неплохо бы цивилизованным путем освободиться от хотя бы пятисот тысяч турок». И в мае 1989 года случай подвернулся: после того как в Париже перед стартом Конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе группа «турецких» диссидентов объявила голодовку, Тато заявил, что Болгария — демократическая страна и все, кому по нраву капиталистическая Турция, могут валить хоть сейчас. Границы открыты.

Вернее, границы предполагалось открыть 1 сентября, чтобы люди подумали, прикинули, взвесили. Но «турки» пожелали сразу, и после нескольких эксцессов в селах, со стрельбой и парой десятков трупов, София махнула рукой: хотите — давайте, возражений нет. Берите дешевый билет на экскурсионный автобус (реклама «Три дня в Стамбуле» висела везде) — и вперед. Так началась «Большая экскурсия». К июлю волна превратилась в цунами (в общем — 334 тысячи туристов), и в августе перепуганная Анкара абсолютно недемократически закрыла границу.

Визг возник знатный. Болгарам, надо сказать, происходящее пришлось по нраву, тем паче что «туристы», отбывая, распродавали имущество, не очень торгуясь (ибо там, куда ехали, знамо дело, молочные реки). Вот только скорее, чем хотелось бы, стало ясно, что Турция с ее капитализмом далеко не рай и «возвращению братьев» там совсем не рады, после чего почти половина «туристов» решила вернуться назад, под иго «прогнившего живковизма», где пенсии, страховки и т.д.

Начался отлив. Поскольку паспорта, уезжая посмотреть Стамбул, никто не сдавал, «возвращенцев» впускали, но имущество никто, естественно, обратно не отдавал, а вырученные деньги куда-то делись, и жить было плохо, в связи с чем начались очередные демонстрации протеста. Анкара резко осуждала «очередное преступление против мусульман», отношения между Болгарией и Турцией обострились донельзя, но если Анкару поддерживали Штаты, то в Москве уже плотно сидел некто Горбачев.

Ахмед Доган

Насколько я понимаю, на закате своей долгой политической жизни Тато, вездесущий и всемогущий, был трагически одинок. Жена, которую он очень любил и как женщину, и как надежного соратника, ушла рано. Дочь Людмила, которую он любил безумно и, кажется, даже в какой-то момент подумывал о ней как о продолжательнице его дела, надежд не оправдала. Не в том смысле, что была «Галей Брежневой», отнюдь — и таланта, и силы воли там хватало. Но наряду с этим были и тараканы в голове: чудом выжив после тяжелейшей катастрофы с серьезными травмами головы, Людмила Тодоровна ударилась в мистику.

Баба Ванга как «наше всё», йоги, индийская философия всех цветов и размеров, а под конец и увлечение рериховской «Этикой Красоты», по ее мнению идеальной идеологией для Болгарии, — и всё это на государственном уровне, с практически неисчерпаемыми фондами... В довершение всего дочь генсека еще и окружила себя милыми интеллектуалами вроде некоего Александра Лилова, теоретика «гуманного социализма», то есть, по сути, «еврокоммунизма», чего Тато на дух не переносил, считая «глупой фальшивкой».

Естественно, такая экзотика — хотя Людмила была человеком открытым и приятным — напрягала многих, и в Софии, и в Москве. На всяких уровнях. И когда дамы (в неполные 40 лет) не стало, а ее кружок разогнали (скажем, Лилова выгнали работать на благо общества в Лондон), в Болгарии всерьез говорили о ликвидации, хотя, учитывая состояние ее здоровья, реально нет сомнений, что причиной смерти стал очередной инсульт.

Тодор Живков с дочерью Людмилой

Смерть дочери стала для Тато тяжким ударом. Запредельно тяжким. Сложно сказать, как и устоял. Остался, правда, сын Владимир (названный, естественно, в честь тов. Ленина), но он был обыкновенным, никаким. Просто хорошим сыном. А «ближний круг»...

«Чавдарцы»? Да, это была, безусловно, своя, еще в партизанские времена сколоченная «обойма», спаянная и преданная. Но всем им — и Добри Джурову, министру обороны, и другим — можно было только доверять, но не верить. Они стояли за тов. Живкова горой, однако лишь потому, что без тов. Живкова, сами по себе, ничего не значили и хорошо это сознавали. А так у каждого были свои амбиции и свои «крыши» в Москве, в организациях с самыми разными аббревиатурами, — и поскольку тов. Брежнев, с которым у тов. Живкова было идеальное взаимопонимание, угасал, а потом умер, а тов. Андропов друзьям предпочитал пуделей, присматривать за старыми соратниками следовало внимательнее, чем за «диссидой», потому что «диссиды» реально не было, а они реально были. И порой их приходилось осаживать, как, скажем, премьера Станко Тодорова, заигравшегося настолько, что пришлось его понизить аж до спикера парламента.

Мирчо Спасов? Да, предан до мозга костей, но с топором не советуются — топором рубят, тем паче что в 1982-м вечно бухой топор, окончательно проржавев, отошел от дел. Григор Шопов? Да, гений разведки и контрразведки, но не политик. И тоже немолод. Был еще рядом идеолог Милко Балев, «наш Суслов», до абсурда честный (вплоть до того, что отдыхал не в партийных резиденциях, а в родном селе), но именно неумение прощать простые человеческие слабости мешало ему по-настоящему понимать тов. Живкова с его веселым, без малейшего начетничества цинизмом. Плюс, опять же, стар.

Молодежь? Была и молодежь, как без нее. Например, Петр Младенов, сын геройски павшего партизана, выпускник МГИМО, стелившийся под Тато таким ковриком, что целых 18 лет удержался в кресле главы МИД. Или Андрей Луканов, еще один выпускник МГИМО, «внешнеэкономический» вице-премьер, «профессиональный коммунист-коминтерновец» в третьем поколении, а заодно гражданин СССР и агент КГБ с позывным «Буратино» (ибо папу звали Карло). Эту уже вполне взрослую «юную поросль» тов. Живков ценил невысоко («медуза», «барчук» и т.д., да еще и «воришки»), позже, уже не у власти, с привычным своим юморком сетуя, что с удовольствием поставил бы вместо них, допустим, кого-то вроде своего нынешнего телохранителя Бойко Борисова, который всем хорош — и умный парень, и храбрый, и честный, и никогда не предаст, а обучится по ходу, — но ведь простягу товарищи тут же съели бы, либо скурвили.

Так что, обдумывая и отсеивая, генсек в итоге выделил из имеющихся премьера Георгия Атанасова, бывшего хоть и в летах, но понимавшего суть «живковизма» («Народ должен быть сыт и тих, чиновник не должен зарываться, опора только на Москву»), и готовил его в лидеры партии. Да еще без лести преданного силовика Димитра Стоянова, в конце 1988-го переведенного из МВД в ЦК для обкатки на пост главы Госсовета. Это не афишировалось, но в узком кругу и не особо скрывалось. Под старость Тато, при том что власть была смыслом его жизни, всё более хворая, за нее как таковую уже не цеплялся. Напротив, трезво оценивая свои силы, сам поговаривал о том, что пора бы уйти, воспитывать внучку Женю, которую после смерти Людмилы удочерил. Не совсем, конечно, уйти, оставшись неким «моральным лидером» и «верховным советником», как Ли Куан Ю на закате лет, но официально всё же сдав штурвал.

Но главная проблема была не в старости. Главная проблема, как ни странно, была в том, что народ накормили досыта, то есть именно в том, к чему стремился тов. Живков. И вовсе не потому, что сытый народ — плохо, а по той простой причине, что у всякой монеты есть не только аверс, но и реверс, и если будущее стабильно, стало быть, хочется порезвиться.

В стране, совсем еще недавно бедной до нищеты, а теперь вполне благополучной, происходила смена поколений. Люди, сознательно, многим жертвуя, «делавшие» социалистическую революцию в «низах» и воочию увидевшие плоды трудов своих, отходили от активной деятельности, вполне удовлетворенные тем, что холодильник есть и набит до отказа, пенсия достойная, дом не хуже других и почетные грамоты на стене. И самое главное, дети, образованные и культурные, твердо стоят на ногах, уже не роясь в земле, но при образовании — в адвокатах, врачах, инженерах, чего у отцов быть не могло и за что отцы, пусть не для себя уже, но для них, боролись.

А вот самим детям, пусть не всем, но в немалом числе, хотелось большего. Они, конечно, знали по рассказам, как было раньше, но реально для них это «раньше» было мифом Древней Греции. Всякие мелочи вроде отсутствия безработицы, наличия бесплатной (и очень неплохой) медицины, образования, вполне достойной зарплаты и свободы развлечься они воспринимали как должное и, в полной уверенности, что это навсегда, желали чего-то еще.

Понимание, что эти гарантии тоже дорогого стоят, пришло к ним позже, когда они, уже повзрослев, осознали, что похоронили своими руками. Но это потом, а пока что гормоны бушевали, 40-летние казались безнадежно тусклым старичьем, и хотелось трепаться обо всем, влиять, контролировать, а также выбирать и быть избранными по праву собственного величайшего на свете ума, без скучной работы в низовых партийных ячейках, где хмурые старые дядьки отбирали пополнение управленцев.

И кроме того, в некоторых особо просветленных излишком достатка, образования и досуга умах, включая начальственные, копилась и обида. Явная зависимость успеха страны от «внешнего фактора», абсолютная ориентация лидеров на Москву, сопровождавшаяся глуповато-аляповатой агитацией на тему «Альтернативы нет!», порождали ощущение некоей вторичности.

Типа, мы сами с усами, умные, великие, естественная часть «свободного цивилизованного мира», а нас держат на поводке, — а вот если бы не держали, мы, влившись в «свободный цивилизованный мир», ух как сразу же показали бы всем, на что способны без братской помощи. В общем, вечные, вполне понятные амбиции маленьких, но гордых в приятно стабильные времена, когда никто не угрожает, а «старший брат» прикрывает от всех проблем, да плюс ко всему еще и не жмот.

В общем-то, таких желателей странного было не так уж много, так что, хотя предпосылки для раскрутки недовольства и сложились, они были вялые, тусклые, ни на что не годные без толчка извне, причем не с Запада. Иммунитет к «зюйду» обществу в целом привили. Зато к «норд-осту» иммунитета не было, а некто Горбачев болгарского лидера ненавидел, считая врагом своих «великих замыслов». Зато — подчеркнуто выражал симпатии «молодым и прогрессивным»: тов. Луканову, тов. Младенову, тов. Лилову и прочим, начав оказывать им знаки внимания сразу по приходе к власти.

Правда, «молодые и прогрессивные», будучи, помимо прочего, очень осторожны, слышать и понимать намеки боялись, опасаясь остаться крайними и требуя твердых гарантий, и Тато — старый, хитрый, очень опытный, зная, с кем имеет дело, не особо волновался. Он вообще знал почти всё, держал руку на пульсе общества, многое видел, а еще больше чувствовал, понимал — и принимал меры, благо исполнять было кому.

«Турецкую» проблему, как мы уже знаем, с помощью агента Фатимы — Ахмеда Догана — удалось купировать. Теперь главной задачей стало перешибить давление Москвы, пытавшейся использовать свое влияние на братские партии, чтобы набрать за их счет побольше козырей в торговле с Западом. И тов. Живков, старик, но далеко не маразматик, пошел ва-банк, в 1987 году огласив «июльскую концепцию» и дав старт «перестройке с болгарской спецификой», куда радикальнее горбачевской.

Это было предельно смело. О лозунге «От управления в интересах народа к самоуправлению народа!» в Кремле еще даже не заикались, а предложение «дать полную свободу мелкому и среднему частному предпринимательству, не затрагивающему самые важные для государства отрасли» и вовсе шло вразрез с указаниями Москвы. Как вспоминал тов. Живков, Горбачев «строго указал: без разрешения — никаких игр с рыночными понятиями, пример должен подать СССР!».

А Тато ослушался. Добавил к набору нудных мантр типа «ускорения, гласности и социализма с человеческим лицом» реально важное. Но — с оговоркой о «недопустимости использовать демократизацию для создания негативистских настроений по отношению к отдельным ценностям, идеалам и социальным завоеваниям социализма». И общество идею приняло.

Развивая наступление, Григор Шопов подключил к делу агента «Бончева» — вольнодумного зоолога Петра Верона, и тот увлек взбаламученные массы идеей спасения города Русе, страдавшего от румынских химических заводов. Уже в феврале 1988-го прошла первая — разумеется, категорически несанкционированная — демонстрация, после чего (ведь власти же против!) тысячи людей увлеклись экологией, а через год возникло и ни от кого не зависимое объединение «Экогласность», резко критиковавшее власти за всё, кроме политики.

И увидел генерал Шопов, что это хорошо. И подтвердил Тато, что да, так держать. И возник «Независимый профсоюз "Подкрепа"» во главе с вольнодумным врачом Константином Тренчевым (агент «Павлов»), призвавший всех, кого не волнует экология, бороться с бездушным бюрократизмом официальных тред-юнионов, не отвлекаясь на всяческую политическую болтовню.

А потом еще и еще — и так далее, вплоть до «Клуба поддержки гласности и перестройки» под руководством самого главного «разрешенного диссидента» страны философа Желю Желева, вроде бы не агента, но мужика явно не совсем от мира сего, в связи с чем 8 октября 1988 года, всего неделю спустя после учреждения Клуба, Димитр Стоянов уведомил тов. Живкова о том, что вокруг паренька начали виться странные иностранцы, а он, «очень склонный слушать похвалы своему таланту», чересчур к ним прислушивается, в связи с чем работу с пареньком следует усилить.

Далее началось, а летом и осенью раскрутилось по полной программе что-то, в тот момент сложно понимаемое. «Невидимая рука дергала за ниточки, — пишет Атанас Коев, — гарантируя осторожным людям возможность показать себя, но при условии, что выступления будут резкими, с политическим оттенком, но тогда никто не мог и представить себе, насколько цинично всё было на самом деле».

Действительно, было время — и мое поколение его слишком хорошо помнит,м— когда само слово «демократия» звучало волшебным заклинанием. В плохое просто не верилось, а если что-то и бросалось в глаза, нежелание видеть реальность всё равно было сильнее. Это уже потом, когда через кровь, обиду и боль началось отрезвление, всплывающие подробности начали изучать более или менее спокойно, и тогда стала проясняться правда.

Правда же заключалась в том, что в Кремле приняли решение валить Тато, который мешал, — и хотя он и так собирался уходить, ни г-на Горбачева, ни г-на Яковлева, ни, главное, Раису Максимовну, которой «противный старик» не нравился, не устраивали потенциальные преемники. Оба они — и тов. Атанасов, и тов. Стоянов — были людьми с определенными принципами. А раз с принципами, пускай даже определенными, — значит, могли начать свою игру, и г-да Горбачевы, принципов отродясь не имевшие, были недовольны, а г-н Яковлев и его кураторы — тем паче. Москве нравились «молодые реформаторы», в идеале — на поводке у Лубянки (и хрен с ним, что не только у Лубянки, как те же тов. Луканов и Младенов). Или — «блаженненькие с интересом» вроде Александра Лилова. И Кремль начал давить.

Собственно, Кремль давил и раньше, еще с 1988-го, в первую очередь саботируя исполнение экономических обязательств, при том что София свои обязательства исполняла скрупулезно, — и это, учитывая специфику односторонней ориентации, очень больно ударяло по сытому и благополучному «живковизму».

Однако запас прочности у «дома, который построил Тошо» был слишком велик, а ждать Москва не хотела. Начали усугублять. Как пишет Костадин Чакыров, помощник Тато, «по всем советским каналам — дипломатическим, разведывательным, через прямые связи между представителями интеллигенции — текла негативная информация об обстановке в Болгарии и о самом Живкове». А советский посол тов. Шарапов, бывший помощник тов. Андропова, унаследованный г-ном Горбачевым, получил очень конкретные задания.

«Подготовка проводилась непосредственно советской дипломатической миссией, — это уже из мемуаров тов. Живкова. — Известные болгарские деятели были "обработаны" и во время посещений Советского Союза. [...] Моя карта была бита. Дискредитация меня и всё дальнейшее, в том числе изоляция и арест, было согласовано с Горбачевым».

Впрочем, до изоляции и ареста было еще далековато, а вот дискредитация шла полным ходом. Летом 1989-го начались манифестации, сперва умеренные, но к сентябрю уже серьезные, и безпека получала данные о том, что агитируют бузить какие-то новые, не из ее кадров люди, имеющие поддержку на самом «верху». А поскольку Григор Шопов не любил чего-то не знать, вскоре безпеке всё стало известно, информация пошла наверх, и 3 сентября на стол генералу легло письмо от генерального секретаря.

Вкратце. Тато просил дать уточнения по некоторым пунктам — а именно по фактам использования служебных обязанностей для личного обогащения, в первую очередь если счета за границей. Особо — относительно Андрея Луканова, негласно контролировавшего венскую фирму «Лотос» и с ведома тов. Младенова отмывавшего некие «черные» деньги через своего брата, посла в Зимбабве. А также — о причастности вице-премьера к негласной продаже «черного» оружия в страны Африки.

«Есть!» — козырнул Григор Шопов, и неделю спустя досье было готово. В принципе, теперь укротить «барчука» проблемы не было, однако оглашение повлекло бы реальные неприятности для Кремля, чья агентура тоже засветилась в «оружейных» сделках, — и тов. Живков просто послал документы в Москву: дескать, не трогайте, и я не трону. При всей невозможности бороться с г-ном Горбачевым Тато считал, что бороться нужно всегда.

В такой ситуации очень важным становилось успешное проведение в Софии Европейской конференции по экологическим вопросам. Тато долго и упорно добивался чести принять этот форум, стремясь показать миру, что в Болгарии всё спокойно. Однако случилось не так.

Несмотря на то что сценарий демонстраций протеста был расписан по пунктам в конторе тов. Шопова, случилось то, чего никто не ожидал. По ходу акций несколько мужчин, которых не знал никто и которых найти потом, даже при том, что фотографии сделали, не удалось, начали бить ментов. Итог: немножко крови, сколько-то побитых, арестованных и вскоре отпущенных, приватное письмо в Москву — дескать, ваши провокаторы опознаны, вязать их при вылете безпека не стала только из вежливости — и очень много крика в западных СМИ о «террористической диктатуре Живкова».

После этого — Москва восприняла намек очень всерьез — появилось «письмо в Политбюро», подписанное Станко Тодоровым, ранее премьером, но в тот момент спикером парламента, очень обиженным на Тато за понижение. Естественно, речь шла об «авторитарных методах управления страной» и «принижении роли Народного собрания».

А вслед затем, 24 октября, появилось еще одно «письмо в Политбюро» (и в ЦК), за подписью Петра Младенова. В нем говорилось о «порочности стиля работы Т. Живкова, его негативных личных качествах» и звучал призыв к руководству партии «безотлагательно заняться этим вопросом, не дожидаясь, пока займется народ». Что интересно, министр иностранных дел утверждал: «Данное письмо является финалом моей долгой борьбы с диктатурой».

В том, что текст заранее согласовали с Москвой, куда тов. Младенов вылетал летом трижды, поболтать с Горбачевым и Шеварднадзе, не сомневался никто. А после того как по приказу тов. Живкова в Бухарест была переслана Чаушеску информация агента «Заря», шоповского человека в Москве, чье имя по сей день неизвестно, предупреждающая друга Николае о «возможной опасности в ноябре или в декабре, сразу после съезда», и в Кремле об этом узнали, колесо закрутилось вовсю.

О дальнейшем можно рассказывать долго, но какой смысл? Практически все источники, включая мемуары соучастника, дипломата Вадима Терехова, фиксируют руководящую и направляющую роль «советского фактора» — посла Шарапова и полковника Одинцова, эмиссара Лубянки, буквально толкавших в спину очень боявшихся Младенова и Луканова и при этом сообщавших обо всем в Москву, давшую добро на «все необходимые шаги».

То есть многократные заявления Горбачева о якобы «невмешательстве» во внутренние дела братских стран — на поверку дешевая ложь. Впрочем, выбор преемника был оставлен за болгарской стороной. Разумеется, при некоторых условиях, как крупных, так и поменьше. В частности, есть данные о том, что уже после «часа X» тов. Младенову была передана — прошу заметить, в середине ноября 1989-го! — чья-то убедительная просьба: если в соседней Румынии «начнутся события, было бы нежелательно согласие Болгарии принять политических эмигрантов высокого ранга».

Быстро обработали «чавдарцев» — благо, рычаги были. Затем точка зрения Кремля была «твердо доведена» до тов. Живкова лично тов. Шараповым, с которым Тато встречался трижды после возвращения посла из Москвы, — а утром 8 ноября, за день до пленума ЦК, генсека посетила делегация старых соратников, посланных тов. Шараповым «убедить тов. Живкова принять решение партии». Как вспоминал потом генерал Джуров, они изрядно опасались за себя, но Тато, к их удивлению, перечить не стал, сообщив, что вовсе не возражает, но хотел бы 10 ноября только объявить о своем решении, а уйти с поста после следующего пленума. Гости радостно согласились.

Спокойно прошло и заседание Политбюро вечером 9 ноября. Тато сообщил о своем решении, указав, что говорит об этом не впервые, что очень устал, что почти 80 лет не фунт изюма, предложив в преемники Георгия Атанасова и попросив оформить отставку на следующем пленуме, чтобы он мог принять участие в формировании нового ЦК.

Возражений не было. Резко против, заявив, что без Живкова всё пойдет прахом, выступил только Димитр Стоянов, да еще Милко Балев поддержал не сразу, а лишь после повторного заявления тов. Живкова, что всё добровольно. Но затем тов. Атанасов, с которым посол СССР тоже успел поговорить, внезапно снял свою кандидатуру, объяснив, что самый лучший — тов. Младенов. Все подняли руки «за», тов. Живков, пожав плечами, согласился — и по габарям.

А 10 ноября открылся пленум, в ходе которого всё сперва шло ровно так, как договорились, но... Взяв на себя подготовку мероприятия, тов. Младенов поступил очень хитро. Разбив доклад на две части, он сперва сообщил, что тов. Живков собирается уйти на покой (и Тато это подтвердил, одобрив и кандидатуру тов. Младенова), а потом, взяв слово опять, поставил на голосование вопрос о немедленном освобождении тов. Живкова и голосовании за себя, без всяких оговорок про какой-то следующий пленум.

По воспоминаниям очевидцев, в зале стало шумно, но большинство ЦК было уже обработано; быстро организовали решение обойтись без прений, потом проголосовали по второй части доклада и поздравили тов. Младенова с избранием, а тов. Живкова — с уходом на пенсию. Это было нарушением всех договоренностей, а по сути и переворотом, и тем не менее Тато голосовал как все, не возмутившись даже, когда ему отказались дать слово.

В связи с этим, кстати, есть версия, что накануне заседания, по просьбе «некоторых членов Политбюро», медсестра вколола старику повышенную дозу тонизирующего и он просто, в какой-то момент потеряв нить, «снял сам себя», — но, думаю, это чепуха. Просто человек всех видел насквозь, а начинать войну не видел смысла. Мог бы. В конце концов, Григор Шопов исполнил бы любой приказ, да и документы по хитрым делишкам Луканова с Младеновым были в наличии. Но с кем и ради чего? А раз так, то зачем?

И еще (мелочь, но как сказать, ибо случай уникальный): генерал Шопов сразу после закрытия пленума написал рапорт об отставке со всех постов плюс просьбу о выходе из ЦК, мотивируя решение «моральным кодексом коммуниста». Приняли с удивлением, удовлетворили не сразу, попытались переубедить (слишком уж был нужен), но не получилось. По некоторым данным, генерал даже сказал, что с подонками работать не может.

Как бы то ни было, дело было сделано. И тем не менее, несмотря на отставку шефа безпеки, «молодые реформаторы» несколько дней ходили с оглядкой. Пусть старенький, пусть отстраненный от партийного руля, пусть даже изолированный «по состоянию здоровья», Тато всё еще был главой государства, то есть верховным главнокомандующим, и у него был такой авторитет, какого не было у них всех, вместе взятых, включая генерала Джурова.

Поэтому несколько дней, опасаясь, что председатель Госсовета прикажет войскам «подавить попытку государственного переворота, устроенную руководством одной из партий», победители не спешили торжествовать, держа наготове самолеты и с ужасом пересказывая друг другу слухи о каких-то полковниках, якобы просивших тов. Живкова «только отдать приказ».

Впрочем, слухи так и остались слухами. Старик плюнул на всё. Это, когда наконец поверили, успокоило, новые лидеры начали искать контакт с генералитетом, нашли общий язык, и 17 декабря 1989 года тов. Живков мирно ушел с поста главы государства. А его место занял всё тот же Петр Младенов, крупный демократ, почти двадцать лет боровшийся с «живковщиной» на посту министра иностранных дел, в условиях, как сам он говорил, «глубокого морального подполья».

Плоть от плоти народа, он так любил народ, что через пару недель, когда пошла новая волна демонстраций, не утерпев, брякнул историческое: «Эх, танки бы вызвать», — и это, случайно попав в эфир, ему позже аукнулось. Впрочем, в реальных кругах всерьез г-на Младенова мало кто воспринимал. Реально рулили еще один «подпольный демократ» — Андрей Луканов, а также спешно выписанная из лондонской ссылки и введенная в ЦК «жертва режима» — Александр Лилов, «выдающийся идеолог», быстренько переименовавший БКП в БСП и вливший партию в Социнтерн. Они-то и принялись перераспределять.

В первую очередь, конечно, власть. Сперва вычистили ряды. За первые пять месяцев — три с половиной тысячи «козлов отпущения», в том числе 13 членов и кандидатов в члены Политбюро и 28 членов ЦК, не в ту степь шумевших на пленуме 10 ноября. Затем пришел черед сделавшего свое дело Младенова. Изящно припомнив брошенную в сердцах фразу про танки, его прогнали год спустя, воткнув в кресло главы государства бывшего «дозволенного диссидента» Желю Желева, смотревшего в рот послу США и счастливого оттого, что такой большой человек запросто болтает с ним о демократии.

Параллельно дербанили и экономику. Беря пример по всем статьям с Георгия Найденова, когда-то разведчика, потом зэка, а теперь банкира и главного по Болгарии дилера «Кока-Колы», не скрывавшего, что «полагается на 45 тысяч бывших сотрудников», которые помнят годы власти «органов». Правда, сунувшись куда-то не туда, а может быть, не так или не с тем поделившись, первый банкир «свободной Болгарии», здоровый как бык, помер от инфаркта...

Уроки, однако, дать успел. Агент Буратино, успевший с ним обстоятельно пообщаться, схему понял, углубил, расширил и за неполные два года сумел разворовать и распродать кому надо всё, что построил Тато, вогнав Болгарию в так называемую Луканову зиму — тяжелейший кризис, когда, говорят, дело доходило до того, что люди крали у друзей еду и мерли на улицах.

За всеми этими перипетиями Тато следил уже со стороны, сокрушенно качая головой. Осужденный непонятно за что на семь лет, он жил под домашним арестом. Принимал посетителей — в основном журналистов. Из бывших соратников мало кто навещал — опасались испортить «демократический имидж», и мало кто решался доброе слово сказать (но вот, скажем, г-н Борисов и тогда говорил, и теперь говорит, что такие, как Дед, раз в сто лет рождаются).

В 1996-м, когда выяснилось, что «семерик» отвесили не по делу, приговор отменили, и Тато начал выходить в люди. В многочисленных интервью он от души посмеивался над «наследничками». Охотно давал оценки тем, с кем сводила жизнь: «Сталин — это Сталин, и всё. Не с кем сравнивать», «Хрущев — хитрый дурень, но не враг», «Брежнев — мужчина и друг, каких днем с огнем искать надо». И еще много интересного. Ни о чем не жалел. В ответ на обвинения откровенно троллил: «Ага, а еще при мне хрен не стоял и дети не рождались». Сердился, правда, что демократы, не имея возможности укусить Деда, отыгрываются на внучке Жене, мешая ей учиться. Но Евгения, талантом пошедшая в маму, всё равно пробилась: сейчас она — один из ведущих болгарских модельеров.

Тодор Христов Живков умер в 1998 году и похоронен на Центральном кладбище Софии. В 2001-м односельчане скинулись на симпатичный памятник, а в 2011-м отметили великому земляку столетний юбилей, на который собрался народ со всей Болгарии.

Из его «ближнего круга» многих пытались судить, но всё время что-то не срасталось. Разве что экс-премьера Георгия Атанасова, уцепив за какие-то мелкие траты на банкеты, условно «закрыли» на 10 лет, но потом и этот приговор отменили за недоказанностью. Идеалиста Милко Балева тягали долго, злобно, доведя до четырех инфарктов, но отвязались, и «болгарский Суслов» умер в своей постели, тужа, что «всю жизнь отдал святому делу, а его загубили».

Мирчо Спасов, тяжело болея, дожил до «демократии», попал под суд, к которому отнесся философски, в ответ на сообщение прокурора, бывшего своего клиента, о том, что дело пахнет стенкой, хмыкнув: «Не пугай волка пулей». Впрочем, умер он тоже сам, в 1993-м, дома, через месяц после начала следствия, на руках у сыновей Лучезара и Румена, кормивших отца, потому что его пенсию съела инфляция.

Димитр Стоянов, посмевший сказать слово за Тато 10 ноября, тоже потерял всё и умер в нищете, с клеймом «опричник тирана». Но, по крайней мере, не посадили. Григор Шопов, честно предупредивший товарищей, что, если его или семью кто-то обидит, рухнут десятки карьер, ни под какое следствие не попал, но, чтобы выжить (всё те же проблемы с инфляцией), пришлось продать генеральские хоромы и доживать дни в маленькой квартирке.

С «переворотчиками» судьба обошлась мягче, но не намного. Петр Младенов, безумно счастливый «первый президент демократической Болгарии», очень скоро опечалился. После вылета из кресла, о котором так мечтал, он перестал быть кому-то интересен и скончался довольно скоро, в смешные 64 года, скорее всего, по мнению знавших его, от обиды и злости на весь мир.

Философ Александр Лилов, великий теоретик и реформатор марксизма, тоже вылетел — из собственной партии, монетизировавшейся и не пожелавшей перестроиться под его «демократический социализм». Жил в забвении, нудно ноя на тему «перестройка родилась как надежда, а погибла как самоубийца. Она не спасла социализм, а погубила его. Перестройка выдвинула популярных лидеров, а превратила их в жалких ренегатов и геростратов». Так, нудя, и помер.

Андрея же Луканова в итоге пристрелили. Не за политику — уже после того. Он крутил лихие дела (в основном с российскими партнерами — Чубайсом, Авеном и прочей гоп-компанией): открывал трасты, банкротил фирмы, богател — и в 1996-м получил пулю в голову у собственного дома. Тато, узнав о казусе, дружелюбно напутствовал усопшего: «Ну и хрен с ним», — а кто заказал, поныне неясно. Желающих много было, но главным подозреваемым считался владелец мутной фирмы «Орион», по имени Румен, а по фамилии Спасов. Ага, сын Мирчо, вполне нашедший себя в новых реалиях и позже, будучи в розыске, умерший на вилле под Кейптауном.

А дальше...

А вот даже не знаю, что и писать.

Нет смысла перечислять десятки на миг вспыхнувших, вдохновивших избирателя, укравших что можно, обманувших избирателя и сразу погасших имен. Новые партии, новые люди — а раз за разом всё одно и то же, вне зависимости от того, кто у власти: хоть социалисты, хоть демократы, хоть царь в ранге премьера. Динамика одна и та же: вспышка надежд — и провал, раз за разом, с уходом в полную безнадегу.

Ибо теперь всем ясно, что власть ценна не сама по себе и даже не возможностью войти в историю, а как возможность канализации денежных потоков в правильных (по понятиям) направлениях.

Всё прочее — по лекалу. Тусклое воровство, тотальная брехня и вечная поза побитой собаки. С прогибом и проглотом — хоть перед Брюсселем, где деньги лежат, хоть перед Анкарой, спонсирующей процветающую, нахальную «турецкую» партию, хоть перед международной наркомафией, стоящей за «Свободной Болгарией», партией цыганского «царя» Киро Рашкова. И при всех вариантах — плашмя у ножки Хозяина.

Но, правда, с красивым перформансом как бы националистов из «Атаки», изображающих патриотизм, и как бы коммунистов, изображающих классовую борьбу. А также — с бессмысленными, а потому ни для кого не опасными метаниями «новых правых» в день «Лукова марша»[202] и «новых левых» у могилы Ивана Горуни. Впрочем, с шансом для самых толковых, беспощадных к себе и удачливых состояться по мелочи где-нибудь за кордоном. Но без всякой надежды подняться для страны.

И — эпитафией к этой истории — грустные слова Тато, говорят, помянутые в узеньком кругу Бойко Борисовым, нынешним премьер-министром Болгарии, гигантом на фоне карликов, однажды изгнанным, ибо «терпець у людей урвався»,[203] но затем теми же людьми вновь призванным к рулю, потому что все остальные еще хуже: «Мерзостно, да что ж... Если уж и Россия себя не спасла, что может поделать Болгария...».