Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

Часть 1. «ФАШИСТСКИЙ РЕЖИМ»

Нам с вами, дорогие друзья, не надо рассказывать, что такое времена перемен. Но времена, как известно, не выбирают. А начало прошлого века было не менее переломным, чем начало века нынешнего. Вековечно привычный мир рухнул, империи распадались, короны валялись на мостовых, возникали новые государства, кто был ничем, становился всем, — и возникали вопросы. Кто виноват? Что делать? Кто такие «друзья народа»? Как они воюют против социал-демократов? Куда идти? Что такое демократия и всегда ли она хороша? Что такое диктатура и всегда ли это плохо? Можно ли совместить, а если можно, то как — в привычном парламенте или нужно искать иные пути?

Эти темы обсуждали и выводы немедленно стремились опробовать на практике везде, далеко не только в Болгарии. Но в Болгарии всё это проходило очень ярко, и первый вариант ответа — крестьянская утопия, предложенная «земледельцами», — не устроил никого. Вообще. Кроме разве что самых наивных крестьян, однако именно что самых наивных. Все остальные общественные силы, причем полярные по отношению друг к другу, idee fixe Стамболийского отвергали с порога, и вполне естественно, что сразу после создания «гомогенного» кабинета все партии демонстративно отказались от какого угодно сотрудничества, — но, конечно, каждая на свой манер.

Если коммунисты и спрятавшиеся за них меньшевики гордо сидели в своих зонах влияния, копя силы и тренируя актив Боевой организации, то «старые» партии, кроме разве что демократов, имевших свой твердый электорат, понимая, что теперича не то, что давеча, пытались взяться за руки, чтоб не пропасть поодиночке. Правда, получалось не очень: долго ругались, между лидерами накопилось слишком много проблем, да и в наполеоны, как водится, глядели решительно все. А время шло, «земледельцы» наглели, что-то делать было необходимо, и в конце концов...

В самом начале осени 1921 года, собравшись в престижнейшем ресторане столичного «Юнион-клуба», сливки «беспартийного» софийского общества — элита делового мира, профессура, известные военачальники, выгнанные в запас, «золотые перья», мастера культуры, несколько друзей Тодора Александрова и прочий бомонд, обсудив положение, пришли к выводу, что так жить нельзя.

А раз нельзя, объявили о создании общественного комитета «Народный сговор» («Народное согласие»). Председателем единогласно избрали отставного дипломата Александра Грекова — 37-летнего юриста высокого класса и редактора газеты «Слово», самого популярного издания страны, а цель обозначили как борьбу за «восстановление престижа государственной власти» и «сопротивление всякому домогательству в целях ее использования в узко сословных и узко классовых интересах».

Далее начали думать, а поскольку умы были отборные, итог серии мозговых штурмов подвели достаточно быстро. Общая идея: государство как механизм «сохранения и благополучия всего народа» должно «стоять над всеми и во имя всех, выше партий и классов», в связи с чем провозглашался отказ от многопартийности как «средства самовыражения личных амбиций» и от «старых» партий, «бессильных и прогнивших», с созданием вместо них одной «компетентной, общесословной и общеклассовой партии».

Задача была поставлена следующая: «идейное объединение интеллигенции, доныне работавшей в родственных по составу и идеям болгарских политических партиях» во имя «закрепления духовного единства нации», «пробуждения и сплочения народной энергии» и ориентации народа на «разумное и полезное совместное творчество на принципах социальной пользы и справедливости». По ходу дела, как положительный пример, поминали популярного итальянского политика Бенито Муссолини, которого один из учредителей комитета неплохо знал и характеризовал как человека «с новыми, несколько парадоксальными, но необычными идеями», а также как лидера, «способного сплотить общество».

Ближе к Рождеству наладили связи и с армейскими кругами — Военной лигой, объединявшей офицеров действительной службы, и Союзом офицеров запаса, — положением дел в стране крайне недовольными. Основания для недовольства у них, отметим, были. «Земледельцы» вообще считали военных «ненужным сословием» и «виновниками войны», в связи с чем, выкинув кадровых вояк из армии, определили им пенсии ниже прожиточного минимума, — и этого само по себе хватало для ненависти, но...

Но кроме того, болгарское офицерство с момента Освобождения являлось особой, уважаемой, замкнутой и привилегированной кастой, — и теперь эта каста была унижена, оскорблена за себя, за страну, которую, как оно полагало, «предали и отдали на растерзание политики», и за армию, превращенную в «стадо наемного сброда». Да и замена военной доктрины 1903 года, носившей название «Усилия по национальному объединению», новой — «Оборона по всем азимутам» — профессионалам, привыкшим наступать, царапала душу до крови.

Заседание в «Юнион-клубе»

Судя по мемуарам участников событий, контакту с эмиссарами «Народного сговора» военные оппозиционеры очень обрадовались. Люди дела, они попросту не знали, что делать, не имели никакой сколько-нибудь конструктивной или хотя бы внятной политической программы, но очень хотели покончить с бардаком и восстановить свой статус. Разве что совсем немногие, самые продвинутые, видели себя в качестве той самой надпартийной, надклассовой силы, озабоченной возрождением Отечества, о которой шла речь в документах «общественного комитета», но очень-очень смутно.

Вся эта тихая, кулуарная работа, проводимая как бы исподволь, аккуратно — за рюмкой коньяка на дому, за обедом в престижном ресторане, за празднованием выигрыша на бегах, — поначалу ускользала из поля зрения «слушателей» правительства. Они были просто не вхожи туда, где велись эти разговоры, да и уровень тех, кто эти разговоры вел, был им не по зубам. И тем не менее очень скоро ЦК БЗНС стал ощущать неудобства. В лучших газетах страны начали появляться солидные журналистские расследования — ни в коей мере не политические, но от того их героям было не легче.

Первый прогремевший цикл — «Чорбаджия» — был посвящен не кому иному, как самому шефу. Никола Петков, знаменитый «разгребатель грязи», когда-то своими очерками посадивший несколько особо приближенных к Фердинанду министров, детально и обстоятельно рисовал портрет премьера, оказавшегося на поверку вовсе не таким уж «бескорыстным борцом за дело людей труда», каким рисовал его официоз и каким представляли крестьяне. Крупные траты, невесть откуда появлявшиеся деньги, роскошь, бабы (в консервативно православной стране это считалось за грех), чревоугодие в Великий пост, опять деньги, опять бабы — по три зараз, липкие ниточки, тянувшиеся к старому грязному «делу де Клозье»... Фу. Всё это расходилось по стране, невесть как оказывалось в глухих деревнях, обсуждалось в кофейнях, и «слушатели» доносили, что рейтинг «нашего Саши» покачнулся.

Посадить писаку было невозможно: премьер все-таки не был венценосной особой. Можно было, конечно, подать в суд, но Стамболийский запретил своим юристам об этом даже думать, вместо того пожаловавшись своему приятелю и бывшему сокамернику, некоему Антону Дрынкину (погоняло «Дрын»), которого он пристроил в мэры. А тот, огорчившись, пожаловался авторитетному человеку Иосифу Любенову (погоняло «Черкес»), лично от себя (разумеется, лично от себя!) попросив унять пачкуна, что тот и сделал.

Палкой. Да так, что несчастный не выжил, а убийца сбежал из страны, оставив записку, что мстил журналисту за поруганную любовь.

Но жизнь легче не стала. В газетах — том же «Слове» и прочих, не менее респектабельных, — журналистские расследования шли цугом, без конца и края, портя жизнь то одному, то другому бонзе из высшей «земледельческой» элиты, причем авторы теперь писали под псевдонимами, а попытки подавать иски кончались так скверно, что вскоре их вообще перестали подавать.

Особенно досаждал глашатаям «третьего пути» Александр Греков — блестящий публицист и притом не какой-то щелкопер на гонораре, а представитель элиты высшего уровня, к которому прислушивались и за рубежом — в Париже, Стокгольме и Берне, где он, в бытность свою послом, завел немало полезных знакомств.

Его материалы о коррупции в правительстве, торговле инсайдами, махинациях, «попилах» и «откатах», регулярно появляясь в солидных французских и швейцарских СМИ, утверждали промышленные и банковские круги Европы, и так настороженно относящиеся к софийским «экспериментаторам», во мнении, что с этими людьми дела вести нельзя. И это не просто мешало, а очень и очень.

В конце концов шеф встал на дыбы. «Предателя, лжепатриота и антиболгарского элемента» заклеймил в официозных «Земеделски флаг» и «Победе» лично Райко Даскалов, но ответ «элемента» был сродни пощечине: «Не этому человеку учить меня или кого угодно патриотизму. Если Даскалов готов публично обсудить свою роль в крушении фронта, ставшем причиной Катастрофы, или свою причастность к "делу де Клозье", или некоторые вопросы, связанные с французской разведкой, — я готов». От дебатов министр внутренних дел и «правая рука кардинала» Стамболийского почему-то отказался, а вечером 21 мая 1922 года Александра Грекова убили.

София обмерла. В принципе, политические убийства для Болгарии были в порядке вещей: то македонцы разбирались, то недавно появившиеся анархисты постреливали. Но акулы пера, что бы они ни писали, в тогдашней Болгарии пользовались негласным, но безусловным иммунитетом: даже такие эксцессы, как с Николой Петковым, осуждались безоговорочно, а тут... Тут случай был совершенно особый, не говоря уж о том, что убитый не был ни министром, ни депутатом, ни воеводой (а о «Народном сговоре» мало кто знал) и по статусу и рождению (сын одного из отцов-основателей страны) относился к тому слою high society,[108] покушаться на который считалось неприличным.

К тому же, помимо прочего, в этом деле присутствовал целый набор странных деталей. Были погашены именно там, где надо, уличные фонари. Было сделано два крайне профессиональных выстрела — в сердце и контрольный в голову. Не менее профессиональным был и отход убийцы, причем «оранжевая» охрана, стоявшая совсем рядом, у домов двух министров, не только не попыталась стрелявшего задержать, но и вообще под присягой подтвердила, что «ничего не заметила». А через день выяснилось, что из кабинета следователя, ведущего дело, «странным образом» пропали и немногие улики, собранные на месте преступления.

Ничего удивительного, что, читая в газете «Звезда» некролог со словами: «Вся София знает, кто заказчик, только полиция г-на Даскалова ничего не знает», «вся София» понимающе кивала. И еще один некролог — в «Слове», от друзей и сотрудников, где провозглашалось, что «убийство Грекова — акт правительственного террора с целью уничтожить свободную мысль и загнать в подполье критику», тоже вызвал всеобщее понимание. Но власти надменно молчали, и только после того, как «объективного расследования» потребовали оккупационные власти, всё выяснилось.

Ну как выяснилось... Просто 11 июня в редакции всех серьезных газет пришло никем не подписанное письмо, авторы которого, представляясь анархистами, брали убийство на себя. Дескать, Греков возглавлял Ассоциацию экспортеров табака, жестоко эксплуатировал пролетариат, за что и наказан, и так будет с каждым. В Софии в это не поверил решительно никто, и ни одна из активно стрелявших в то время групп авторство письма не подтвердила. Даже БКП высказалась в том духе, что кто бы ни грохнул эксплуататора, всё равно хорошо, но почерк не анархистов, и расследование, проведенное по своим каналам людьми из ВМРО, указывало на то же.

Стоит сказать, что анархисты за свои дела отвечали, пиарили себя предельно охотно и, когда месяца через полтора пристрелили директора фирмы «Ориент табак» и начальника городской тюрьмы, гордо сообщили об этом Urbi et Orbi[109]. После того МВД, руководимое Райко Даскаловым, сделало заявление, что теперь-то, поскольку убитый директор дружил с Грековым, уж точно сомнений нет, и закрыло дело.

И примерно тогда же, почти без прений, «Народный сговор» избрал нового председателя. В отличие от предшественника, избранник был не ярок и не публичен. Интеллектуал, ученый-экономист с легким уклоном в социализм, хороший, хотя несколько вспыльчивый лектор, в обществе известный в основном тем, что в войну состоял в болгаро-немецкой «Дирекции общественного регулирования», а после войны оказался единственным ее функционером, не укравшим ни стотинки. Короче говоря, не трибун, а спокойная рабочая лошадка. Но комитет решил, что достоин, и профессор Александр Цанков, поблагодарив за доверие, впрягся в ярмо.

Следует отметить, что верхушка БЗНС сознавала неустойчивость своего положения. В отличие от крестьян, на которых сыпался дождь льгот, их лучшие представители понимали (ибо видели), что реального обеспечения этим льготам нет. Оккупированная страна не имела возможности спорить с Репарационной комиссией, а Репарационная комиссия действовала в интересах западных банков и фирм, требовавших превращения Болгарии в табачную плантацию Европы.

При этом перейти на табак решительно везде было невозможно просто по климатическим и земельным обстоятельствам, а спонсировать что-то другое Европа не хотела, и других источников инвестиций не было. И даже — с победителем ведь не спорят! — приведя сельское хозяйство к монокультуре, нельзя было извлечь из этого пользу для болгарской экономики, потому что закупочные цены назначал синдикат покупателей, а не как хотелось бы «земледельцам» — свободный собственник на свободной земле.

В результате бюджет трещал по швам, что рано или поздно не мог не ощутить в своем хозяйстве среднестатистический «бай Ганю» — то самое большинство населения, на котором держался режим. А если учесть, что все эти детали внятно и доступно растолковывали сельскому населению «гости из города» — коммунисты и демократы, то для тревоги и вовсе складывались совсем нешуточные основания.

И первая ласточка чирикнула достаточно скоро: после 1921 года, когда БЗНС почивал на лаврах, пришел февраль 1922-го, а с ним и выборы в сельские общинные советы, на которые Стамболийский и его ближний круг возлагали очень серьезные надежды. Однако эти чаяния не сбылись.

Вопреки ожиданиям, на местном уровне, особенно в «не табачных», неперспективных районах, где уровень жизни был ниже, а коммунисты сильнее, сделать результат не получилось. Процесс подсчета слишком плотно контролировали, а при попытке подключить «оранжевых» с дубинками начинали стрелять на поражение юные, абсолютно беспощадные анархисты, на которых БКП реального влияния не имела, и храбрые «гвардейцы» из опасных мест бежали.

В итоге, со всеми фокусами, БЗНС вместо трех четвертей набрал чуть больше половины голосов, на втором месте уверенно шли коммунисты, а за ними — в зажиточных селах — демократы. И это более всего напрягало, поскольку означало, что наиболее здравомыслящий «бай Ганю», отойдя от эйфории, начал выбирать не сердцем, а мозгами.

Допускать такого ни в коем случае не следовало, а вот как-то найти общий язык хоть с кем-то из «городских», напротив, следовало обязательно, потому что — Стамболийский своим «практическим умом» сие прекрасно понимал — в городах опоры у «земледельцев» не было вообще, и всякие разговорчики, критиканство, молодежные кружки, которым совершенно не нравились самодовольные парубки с дубинами на улицах, при всем том, что слово нематериально, создавали нехороший фон.

Да и «великие силы» требовали поскорее устанавливать нормальные правила мирной жизни, в рамках которой цензура и военное положение как-то не смотрелись. Так что в конце концов, покряхтев и поругавшись на высшем уровне, где полного единства тоже не было, «лучшие люди страны» в марте отменили самые одиозные меры, которые долго старались не отменять. Но вместе с тем, здраво не доверяя «городским», приняли меры иные.

В соответствии с «приложениями» к Закону о народном просвещении, старшеклассникам, студентам, школьным учителям и преподавателям вузов под страхом отчисления или увольнения категорически запрещалось так или иначе заниматься политикой — во всех видах и без всяких оговорок. Приняли и новую редакцию абсолютно европейского, у Сорбонны списанного «Свода университетских правил», постановив, что все профессора и приват-доценты, хоть как-то занимающиеся политикой, лишаются жалованья (и пусть кормятся из партийной кассы), а все политизированные студенты (с оговоркой: кроме «молодежного крыла» БЗНС) лишаются права по окончании учебы работать в госструктурах.

Естественно, Университет (в Болгарии почти такая же священная корова, как Конституция), расценив наезд как посягательство на его автономию, послал «кормящее сословие» далеко и запредельно внятно. «Народный сговор» бил в колокола, общественность встала на дыбы, правительство оплевывали ежедневно, а вдобавок ко всему в события цигель-цигель включилось «просвещенное общечеловечество». Самые известные ученые, философы и властители дум Старого Мира резко осудили, пресса возвысила голос, Сорбонна, Кембридж, Оксфорд, Саламанка приняли резолюции «в поддержку», как бы сами собой возникли тучные «фонды зарплат», с резким протестом выступила дюжина правительств, — и выяснилось, что «крестьянским мессиям» не так уж пофиг всё, что дальше милой завалинки. Новеллу отозвали, и всем стало ясно, что чирикнула уже вторая ласточка.

Между тем межпартийные консультации, проводившиеся в сугубо камерной обстановке, при модерации интеллигентных, всеми уважаемых и в политике никак не запятнанных авторитетов, дали всходы. Как только стало понятно, что «земледельцы» с Университетом обломались, лидеры «старых» и «новых» партий — от демократов до меньшевиков — подписали протокол о создании «Конституционного блока» (КБ). Произошло это 6 июля 1922 года. Объединялись не навсегда, ясен пень, — только до решения общей для всех задачи: «восстановить попранную Конституцию путем организации мирных акций протеста».

По первому времени это событие «Александра Великого» не очень обеспокоило — не первый год крутясь в болгарской политике, он прекрасно знал нравы «тилихэнции» и ничуть не сомневался, что шарик лопнет через неделю-другую. Но недели шли, а лидеры КБ не только не разбегались, но даже и не спорили, их акции и агитационные мероприятия проходили на диво слаженно, их пресса работала в унисон, и по всему выходило так, что все ниточки происходящего держит в щепоти некая невидимая, но очень сильная и умелая рука.

И когда в прессе появились объявления о том, что 17 сентября «Конституционный блок» собирается созвать в Тырново всеобщий слет своих сторонников «в защиту Конституции и против сословного диктата», а от «слушателей» поступила информация, что соберется, скорее всего, не один десяток тысяч диссидентов, нервы у шефа дрогнули. Райко Даскалов, министр внутренних дел и командующий «оранжевой гвардией», получил указание «сделать хоть что-нибудь», а этому человеку растолковывать намеки не было никакой нужды. Он всё схватывал на лету. И...

17 сентября, когда ведущий митинга в Тырнове объявил о начале мероприятия, на собравшихся со всех сторон бросились сотни сельских хлопцев в стильных оранжевых шляпах, очень злых и под сильным хмельком. Охрану из студентов и отставных офицеров смяли сразу, при полном невмешательстве куда-то девшейся полиции. Били всех — дубинками, молотками, кнутами, бутылками, ногами, без поправок на пол и возраст, калеча и всячески измываясь. Лидеров же «Конституционного блока»...

Впрочем, фотографию вы видите сами, и на нее больно смотреть. Пожилых, уважаемых, достойных людей, тянувших на себе болгарскую политику четверть века, «оранжевая» гопота, потоптав, но не до смерти (было особое указание), поставила на колени, обоссала и взяла под «гражданский арест». После этого, отняв и разбив очки, почему-то больше всего раздражавшие активистов, ножницами для стрижки овец с гыгыканьем покромсали «дармоедам и подстрекателям» бороды и только потом, отвезя на вокзал, сдали полиции, которая увезла «предателей» в Софию.

На следующий день официозные СМИ сообщили всея Болгарии, что в Тырнове «совершена чудовищная провокация». С подробностями: дескать, «несколько тысяч nьяных городских бездельников, подстрекаемых бывшими министрами, обворовавшими народ и втянувшими Болгарию в две трагические войны, а теперь пытающимися свергнуть народную власть, напали на мирную крестьянскую молодежь, проводившую фольклорный фестиваль». Но полиция справилась, «анижедети» в безопасности, а негодяи (в списке числились все министры предыдущих правительств) будут примерно и жестоко наказаны.

Цинизм случившегося был очевиден всем, кроме разве что коммунистов, которых никто не трогал: их партийная пресса отреагировала на инфоповод ехидными фельетонами на тему «ворон ворону глаз клюет». А так возмутились все, даже представители Антанты, но их мнением на сей раз пренебрегли, заверив, правда, что «глубоко озабочены, но полиция во всем скрупулезно разберется». Вместе с тем властям было совершенно понятно, что после такого не «закрыть» «негодяев» просто нельзя, потому что теперь вокруг них начнут собираться уже не тысячи, но десятки тысяч.

Однако — как именно «закрыть»? Судить за «подстрекательство к беспорядкам»? Учитывая связи «бывших» в Европе, это даже не смешно. За злоупотребления и коррупцию? Хорошо бы, да вот беда: среди «старых» партий (об этом уже говорилось) лихоимствовали в основном «германофилы», и «земледельцы» в этом смысле тоже отличились (тот же Райко Даскалов сидел за взятки), а вот лидеры «Конституционного блока» — бывшие «русофилы» и «антантофилы» — в этом плане были чище слезы. Почему не знаю, но именно так. И что делать?

Но за что судить все-таки нашли. 15 ноября лично шеф объявил референдум по вопросу о «виновности всех предыдущих правительств в национальных Катастрофах», то есть в поражениях Болгарии во Второй Балканской и Великой войнах, а 19 ноября референдум уже и провели, по итогам — 60 процентов голосов — взяв «виновников» под арест. Бежать за границу успели немногие.

И начались суды, причем обвинение — лучшие юристы Райко Даскалова — не особо заморачивалось здравым смыслом. Ну да, Иван Гошев руководил кабинетом во время славной и победной Первой Балканской, а потом ушел в отставку. Ну да, профессор Данев не был уведомлен Фердинандом о начале войны, а когда узнал, велел немедленно прекращать. Ну да, Александр Малинов всю Великую войну просидел в оппозиции, а став премьером, тотчас начал переговоры о перемирии с Антантой. И что? Всё равно — «виновники двух Катастроф». Шеф сказал: «хорек» — значит, хорек. И ша.

«Гражданский арест» лидеров «Конституционного блока»

И в этот момент ранее монолитное руководство БЗНС дало трещину. Не роковую, еле заметную, но всё же. Появились «правые». Не те «правые», которые протестовали против «гомогенного» правительства, а новые, но с теми же опасениями. Дескать, это уже перебор, так нельзя, надо бы нажать на тормоза, как-то умерить аппетиты, по-честному разделив власть хоть с теми же меньшевиками, а еще лучше — и с кем-то из «умеренных правых». Ну да, чем-то придется поступиться, но зато ситуацию стабилизируем — и, кстати, представители Репарационной комиссии тоже так считают.

В общем, здраво. Умеренно, аккуратно, солидно и перспективно. Вот только совершенно без учета специфики времени и личностного фактора. Стамболийский, ярко выраженный харизматик с очевидным «комплексом мессии» и святой верой в безошибочность своей сверхидеи (в общем-то, в этом смысле клон Муссолини, да и не только Муссолини), ни о каком «разделе власти» даже в намеке слышать не хотел. В его понимании к рулю он пришел на срок, необходимый для «завершения своей миссии», то есть навсегда.

Но поскольку шеф, будучи неглуп, понимал зыбкость своей позиции, союзников он всё же искал, — и если шаг вправо» в его понимании был исключен, то о шаге «влево» можно было подумать, тем паче что «левое» крыло в БЗНС, и противовес «правому», тоже сформировалось и глашатаем его выступал Райко Даскалов — человек, которому шеф не просто очень доверял, но считал его «самым надежным и бескомпромиссным» из всех своих соратников.

Судя по всему, так и было, с поправкой разве лишь на то, что бывший «главнокомандующий» Солдатского восстания 1918 года, помимо прочего, не видел берегов и не имел никаких комплексов, зато власть любил безмерно — больше, чем деньги, которые тоже очень любил, и, возможно, даже больше, чем сам шеф. Тот факт, что в Болгарии всё еще существует «гнилая демократия», он полагал «дурацкой ошибкой», всякого рода дебаты — «пустым трепом», а идеал видел в «оранжевом терроре» (ага, по образцу «красного террора» большевиков, которых уважал бесконечно). Своим кумиром Даскалов считал Феликса Дзержинского, мечтал о формировании Красного Креста — копии ВЧК — ради построения «государства нового типа», основанного на диктатуре «передового сословия», которым, конечно, являлось в его понимании крестьянство (впрочем, он не видел худа в том, чтобы привлечь пролетариат в качестве попутчика и «воспитуемого союзника»). Исходя из этого, политик уже в 1921-м установил неформальные отношения с коммунистами, а через них — и с Москвой, на уровне как Коминтерна, так и ГПУ.

Идеи свои он от шефа не скрывал, даже настаивал на их скорейшем воплощении в жизнь и, более того, даже подталкивал Стамболийского, тяготевшего скорее к Европе, время от времени организуя как бы покушения то на себя, то на кого-то из близких соратников шефа и вслед за тем сообщая о «страшном заговоре», который без «оранжевого террора» не подавить.

Вот только в сфере шоу Даскалов всё же был не профи, а кустарем (профи водились только в ВМРО «автономистов», да еще среди анархистов, а эти ребята были заклятыми врагами БЗНС и лично Даскалова). Поэтому «акты террора» сводились к фарсу. То бомба не взрывается (хотя в истории ВМРО такого не случалось), то «террорист», стреляя в упор, промахивается (что в исполнении людей Александрова вообще было невозможно), то еще что-то. А в результате шеф — человек, повторюсь, неглупый и евроориентированный — на все призывы неизменно отвечал чем-то в духе «уймись, дурак!».

К декабрю, однако, ситуация изменилась. Безусловно, в понимании Стамболийского, сословный подход возведшего в абсолют, коммунисты с их классовым подходом были такими же конкурентами (а значит, врагами — иначе шеф не мыслил), как и «автономисты» с их национальными заморочками. Но если без союзников — никак, то, может быть, всё же есть смысл как-то поговорить с Москвой, чтобы Москва наставила на путь истинный БКП? Разумеется, очень аккуратно. В конце концов, ведь нашла же Советская Россия общий язык с националистами Ататюрка. В общем, Райко, спроси...

Ну и спросили. Неофициально. По линии Коминтерна. Как социально близкие. Ответ был мутноват, но обнадеживал. Типа, вас, товарищи, с вашими «сословиями», «диктатурой крестьянства» и прочей мататой, конечно, сильно заносит, Маркса читать надо или там товарища Троцкого... Но, с другой стороны... Крестьяне, конечно, тоже трудящиеся, а «диктатура трудящихся», хотя и хрен знает что, но все-таки лучше, чем ничего. Так что дерзайте, наши товарищи мешать не будут. А там посмотрим: ежели пойдете верным путем, поддержим, и по партийной линии, и по государственной.

Параллельно, правда, пошло распоряжение и коммунистам: сидите тихо, как сидели, ни во что не вмешивайтесь, но имейте в виду: у вас там вполне возможна «гражданская война между двумя отрядами буржуазии», так что, на всякий случай, готовьте вооруженное восстание. И будьте готовы взять власть, когда «два отряда» порвут друг друга.

Но не раньше. «С коммунистическим приветом!» И 19 декабря, сразу по ознакомлении с посланием, руководство БКП откликнулось: «Есть!».

Однако ни шеф, ни Даскалов об этом, разумеется, ничего не знали, а потому, получив ответ из РСФСР, в тот же (ирония судьбы!) день, 19 декабря, сообщили бюро ЦК — самым доверенным и проверенным, что игра в демократию себя изжила и «крестьянская революция в опасности». Так что вот тезисы новой программы: БЗНС «идет на взятие полной власти не как партия, но как единственный авангард "кормящего сословия" и союзного ему мастерового люда».

Прочь политику, даешь экстрим! София. 4 февраля 1923 года. Национальный театр. Роскошный концерт с участием всего бомонда. Антракт. Место № 8, девятый ряд, почти впритык к правительственной ложе. Молодой человек с хлыщеватыми усиками встает и достает из-под пиджака пакет. Женщина истерически визжит: «Бомба-а-а-а!» — а усатый хлыщ тем временем бросает пакет в ложу, но не ранее чем все министры ее покидают.

Взрыв громкий, но не сильный: винты и болты, которыми традиционно набита «одринка», поражают только стены ложи и там застревают — в зале пострадавших нет. Бомбист с револьвером спокойно, мимо полиции и пожарных, идет к выходу, и поджидающее авто уносит его в ночь.

Реакция Стамболийского вальяжна: «Я прощаю злодея!». Реакция единственного как-то пострадавшего министра: «Этот мерзавец подумал, сколько стоит мой смокинг?». Из всех VIP-персон всерьез взволнован только царь, прибежавший из монаршей ложи, однако премьер, покровительственно похлопывая Его Величество по плечу, небрежно роняет что-то типа «спасибо, дружище, но кому быть повешенным, тот не утонет».

Наутро СМИ наперебой излагают версии. Вариант официоза, естественно: «Македонские террористы посягали ни жизнь мессии болгарских трудящихся!». Вариант оппозиции, столь же естественно: «Дешевый водевиль! Очередная провокация». Коммунисты комментируют с тихим ехидством типа «чума на оба ваши дома». А Райко Даскалов, глава МВД, подписывает распоряжение довооружить «оранжевую гвардию» и усилить патрулирование улиц «гражданскими активистами».

С этого места, пожалуй, подробнее. Можно, конечно, обойтись и без деталей, но слишком уж «вкусно», да и не так всё просто. Детали на сегодняшний день известны в нюансах, и, прежде всего, отметим, что террорист, бывший анархист Асен Даскалов (однофамилец министра), действительно был боевиком ВМРО — и даже любимчиком «Старого» — Тодора Александрова, которого подкупил «страстью своего желания» войти в ряды Организации (стремясь доказать свою преданность «общему делу», он, хотя никто его об этом не просил, произнес клятву, держа руку над свечой, пока не запахло жареным мясом).

Так вот, по самой распространенной версии (автор ее — Константин Муравиев, будущий премьер, а тогда всего лишь племянник Стамболийского, — излагал всё якобы со слов дяди), в январе Старый наконец подписал смертный приговор премьеру и главе МВД, поручив исполнение Асену, «лучшему стрелку ВМРО и бесшабашному авантюристу». Однако Асен, сказав «Есть!», пошел к другу юности Норису Бумбарову, тоже экс-анархисту, а ныне видному «земледельцу» (плюс агенту советского ГПУ), и поведал обо всем, заявив, что шел в ВМРО убивать сербов, а не болгарских премьеров, тем паче таких великих, в связи с чем одну попытку уже продинамил, и Старый поверил, но второй раз не поверит, а кому он не верит, тому режет глотку. И что делать?

«Ага, — сказал Бумбаров, — поехали». И очень скоро Асен пересказывал свою историю в кабинете главы МВД, который, выслушав, крепко пожал ему руку, заявил, что всё будет в порядке, и, спросив, где террорист остановился, попрощался. А на следующий день арестовывать террориста в отель «Берлин» пришел патруль — и так громко орал «Где Асен?», что Асен сбежал тут же и явился опять к Бумбарову, который и передал ему приказ министра: «Бомбу бросать. Но великий человек не должен умереть. Он уцелеет и будет нам благодарен!».

Спустя несколько дней произошло то, что нам уже известно: Асен явился в театр с нанятой актрисой, задачей которой было устроить истерику, а увез его с места событий всё тот же Борис Бумбаров. Более того, когда инспектор Йордан Вишеградский, лучший детектив Софии, подчинявшийся лично премьеру, задержал подозреваемого и доставил в участок, явилась пара «оранжевых» и увела Асена с собой «по самым важнейшим причинам государственного характера». После этого «особо опасный преступник» исчез с концами, и найти его не могли, решив в итоге, что бедолагу жуют раки в Ядране. И ошиблись: на самом деле парень отсиживался в усадьбе некоего Александра Ботева, друга Райко Даскалова и экс-министра земледелия, изгнанного за совсем уж неприличные взятки. Грохнули Асена много позже, при интересных обстоятельствах и вовсе не по приказу Старого, но это уже к делу не относится. Здесь же осталось добавить, что, как стало известно позже, приговор премьеру и его «серому кардиналу» суд Организации и в самом деле вынес, но 3 марта, через месяц после «жестокого аттентата»[110], а объявившегося позже Асена Старый и словом не попрекнул. Как-то так...

Впрочем, так или не так, а версии на тему «кто заказал?» ходили разные, порой и причудливые, — и уже 8 февраля шеф срочно собрал «малый конгресс» (пленум) БЗНС, где выступил с речью. Собравшимся было сообщено, что «атака в театре — лишь одно из длинной цепи преступлений, к счастью предотвращенных. Террористы, потерявшие своих политических руководителей, объявили открытую войну трудовому народу Болгарии, а всякая революция лишь тогда имеет право на существование, если она имеет силу защищаться», в связи с чем была озвучена просьба поддержать программу «взятия всей полноты власти мирным путем». Мирным — потому что «славный пример Советской России» не позволят повторить «великие силы», принимающие только то, что решено путем всеобщего голосования. «Так что за работу, друзья!» Все высказавшие сомнения положили партбилеты. Скидку сделали только для пятерых из десяти министров, не проявивших должного восторга: их тут же отправили в отставку, но исключать из партии все-таки не стали.

Спустя две недели, 23 февраля, Стамболийский поставил на голосование «премьерскую инициативу» — поправки к Закону о выборах, вводящие полную «мажоритарку»[111] и определяющие, что отныне считать бюллетени будут не в комиссиях, а (чтобы террористы не мешали) в местных «оранжевых» штабах, — и после принятия поправок единоличным решением распустил Народное собрание. Вернее, по его приказу фракция «земледельцев» — больше половины состава — сложила мандаты, и парламент оказался распущен автоматически. А на наивные замечания о цинизме и «грязных политических играх» ответ был величаво прост: «История меня оправдает».

Правда, в интервью корреспондентам ручной «Победы» Стамболийский был менее лаконичен, пояснив, что новому составу парламента предстоит принять решение о созыве Великого Народного собрания, которое, если сочтет нужным, примет изменения Конституции «в соответствии с нуждами и пожеланиями трудового народа» и в целях «обеспечения конституционных гарантий народовластия» — в частности, «справедливого передела частной собственности с полным признанием ее священного характера как основного принципа и организации ее на трудовых началах».

И 22 апреля состоялись выборы. Ну как выборы... Формально как бы да, и даже на участках, заполненных «оранжевыми» агитаторами с дубинами, особых эксцессов не наблюдалось, однако потом эти же агитаторы увозили мешки в свои штабы — подсчитывать, а уж там начинались чудеса. В итоге БЗНС набрал около пятидесяти трех процентов голосов, но — спасибо «мажоритарке»! — получил в парламенте 212 мест из двухсот сорока двух (87 процентов), при семнадцати мандатах у коммунистов и пятнадцати — у «Конституционного блока».

Теперь, когда можно было уже особо не стесняться, официозные газеты начали публикацию планов правительства. Дескать, выборы в ВНС — не позже начала 1924-го, а возможно, и раньше. Проект изменений в Конституцию, можно сказать, готов — более того, «по данным из достоверных источников», написан лично шефом, на базе «Принципов», так что сессия надолго не затянется.

Детали? Детали, конечно, большой секрет, но (только тсс-с!) очень не исключено, что намечается первый в мире «сословный парламент», о двух палатах — экономической и социально-политической, а глава правительства будет ответственен не перед главой государства и не перед парламентом, а только перед съездом БЗНС.

Царь? Царь останется (не надо нервировать Европу), но от внешней политики будет отстранен и от внутренней тоже: все его письменные акты будут обретать силу только после визы соответствующего министра. И, разумеется, полное лишение «военных» полномочий. Да и вообще, армию тоже следует «перестраивать в соответствии с потребностями времени», вычистив от пережитков милитаризма. На Болгарию никто не собирается нападать, а ежели что и надобно для борьбы с террористами, так «вооруженный народ непобедим».

Услышав и прочитав такое, общественность квакнула. В первую очередь — коммунисты, которым Райко Даскалов от имени шефа обещал совсем иное соотношение. Однако требовать ответа было уже не у кого: сразу после выборов, выслушав очередное предложение учредить наконец Красный Крест и начать «благодетельный террор», премьер, уже начавший опасаться влияния друга Райко на «оранжевую гвардию», снял Даскалова с должности министра МВД и, от греха подальше, услал его послом в Прагу, что было очень почетно и важно, но сами понимаете.

Естественно, «более чем возмущенный таким воистину румынским шулерством», как оценил случившееся Васил Коларов, ЦК БКП объявил, что БЗНС, который они считали, как ни крути, «представителем трудящихся», оказывается, «превратился в фашистскую партию, против которой приложимы все способы борьбы». Однако последнее слово оставалось за Коминтерном, а Коминтерн ответа не давал. А когда ответил, выяснилось: в Москве под «двумя отрядами буржуазии» подразумевали два крыла БЗНС и предлагали подождать, пока «стамболийцы» схватятся с «даскаловцами». Болгарским реалиям такой подход не соответствовал ни в какой степени, но принцип демократического централизма споров не предполагает, и коммунисты приутихли. Что же до «Конституционного блока», то он, порванный репрессиями в клочья, даже не пищал, однако к нему, лишившемуся лидеров, никто с вопросами и не обращался.

Да и «Народный сговор» отошел в тень. Силою вещей авангардом «правого» подполья стала Военная лига, лидеры которой — отставные, но очень уважаемые в войсках подполковники Никола Рачев, Кимон Георгиев и Дамян Велчев — за истекший год серьезно укрепили авторитет организации, подтянув кружки помельче и, по ходу, установив контакт с Русско-болгарским комитетом, то есть с осевшими в Софии офицерами Врангеля. А поскольку объединяла Лига в основном мелочь (за что была прозвана капитанским союзом), на роль свадебного генерала пригласили генерал-майора Ивана Вылкова, героя войны, но лично, как считалось, человека без претензий.

Как ни парадоксально, с этой стороны Стамболийский, политических интриг боявшийся страшно и рубивший их на корню, опасности не видел. Знал, конечно, что в армии его не любят, но относился к этому свысока. Он и сам кадровых военных активно не любил, рассматривая как «профессиональных убийц» и «милитаристов, втянувших Болгарию в две Катастрофы», да еще и как «дармоедов», которые зря сидят на шее трудового народа, потому что для охраны границ, присмотра за порядком, а если надо, то и отпора врагу, более чем достаточно хорошо вооруженного «крестьянского ополчения».

Соответственно и поступал: публично одергивал вояк, не упуская случая «поставить на место», требовал «оранжеветь или идти в грузчики», свел до минимума пенсии, клеймил в речах; ссылаясь на пункт Нейиского мира о сокращении штатов, пачками увольнял всех неугодных и «подозрительных», зато выдвигал и продвигал послушных, умевших льстить, есть начальство глазами и тянуться в струнку. А уж тем, кто мог, хоть ночью разбуди, отбарабанить пару отрывков из «Принципов», и вовсе был зеленый свет в карьере.

А между тем болгарский офицерский корпус, включая сопливых юнкеров, был воспитан в предельно кастовом духе, исповедуя свою внутреннюю систему ценностей, имея свою символику и свой пантеон и очень хорошо сознавая свои заслуги в совсем недавнем Освобождении, Воссоединении и всех войнах. Это была очень сплоченная каста — типа, если угодно, чилийской армии образца 1973-го. И она, по воле Антанты став не призывной, а «маленькой профессиональной», очень быстро внедряла свои понятия в мозги новобранцам-контрактникам.

Всего этого «Александр Великий», в армии ни дня не служивший, в упор не понимал и, хотя Даскалов, опыт имевший и дослужившийся аж до фельдфебеля, пытался объяснять, понимать не хотел. Армию он полагал «послушным механизмом», к тому же «сломанным позором поражения», и свято верил в принцип единоначалия, не зная, как презирают в казармах его (окрасивших себя, как сказал бы красноречивый Виталий Кличко, в тот цвет, в который окрасили) выдвиженцев, зато пребывая в уверенности, что если уж кто-то ушел в запас или в отставку, то, можно считать, умер.

Нет, если уж совсем точно, то какого-то выступления военных шеф не исключал и в узком кругу мог обронить что-то типа «у нас не Португалия» — в том смысле, что поддержка «кормящего сословия» решает всё. А многотысячные шествия «оранжевой гвардии», браво бряцавшей «партийным» оружием, и вовсе убедили «великого человека» в том, что ежели вдруг «сапоги посмеют», то ничего страшного, поскольку «крестьянство встанет как один и сомнет». И вообще: «Нас никто не снесет. Мы — надолго. Минимум 20 лет — наши!».

А между тем Лига сосредотачивалась. Ее ячейки были уже в каждом городе, в каждом гарнизоне, каждом военном училище и каждой казарме, где солдатики с удовольствием слушали офицеров, вне службы превращавшихся в добрых товарищей и объяснявших служивым, что они теперь не крестьяне, а «соль нации». В конце апреля, через пару дней после выборов, Центр Лиги принял план устранения «сословного режима». Старт, прикинув, назначили на одну (конкретнее — по обстоятельствам) из суббот конца мая — начала июня, исходя из того, что пятница — базарный день и вечером по традиции «оранжевые» бухают с приехавшими в город земляками.

Сложности оставались с политическими вопросами. В этих материях господа офицеры не смыслили ни уха ни рыла, но все «приличные» партийцы сидели, а консультанты из «Народного сговора», как и положено тонким интеллектуалам и успешным бизнесменам, в политику не рвались, зато объяснили воякам, что ни о каком «военном правительстве» даже речи быть не может, потому что Болгария и так осуждена «великими силами» за «милитаризм и агрессивность», и, следовательно, перед Европой, когда дело будет сделано, следует предстать «демократами», покончившими с диктатурой.

Спорить с умными людьми военные не стали, но в ответ заявили, что раз так, на посту «гражданского премьера» хотели бы видеть профессора Цанкова, который им симпатичен, и Александр Цанков, как пишет он сам, «хотя и без всякого удовольствия», ибо представлял себе, во что ввязывается, дал согласие. После этого оставалось только договориться с царем, без формального одобрения которого задуманное не было бы признано Европой ни в коем случае, — и Его Величество аккуратно поставили в известность, а в конце мая (когда дата — 9 июня — окончательно определилась) Борис — запросто, как он любил, гуляя в зоопарке, случайно встретился с Иваном Вылковым, которого хорошо знал.

Генерал был по-военному прям, царь (в конце концов, сын своего отца) — византийски уклончив. Он признал, что «крысиный король» назойлив, глуповат, хамоват. Он не отрицал, что «сословные идейки погубят Болгарию». Он не скрыл, что чувствует себя «хозяином посудной лавки, в которую ворвался душевнобольной слон». И вообще как бы не возражал. По стоило беседе перейти на конкретику, хмурился, качал головой, поминал демократию и святость выборов. Однако в итоге, так и не переубедив собеседника, картинно воздел руки к небу, подытожив: «Боже, спаси нашу бедную Болгарию!» — и выразив твердую надежду на то, что г-ну Стамболийскому, «каков бы он ни был», в любом случае не причинят вреда. «Слово чести, Ваше Величество, — ответил Вылков. — Заверяю, ни один болгарский солдат не посягнет на жизнь и здравие премьер-министра Болгарии». И попрощались.

Иван Вылков

В архивах Софийского Дворца (они сохранились полностью) имеется запись, сделанная вечером 7 июня 1923 года, в четверг, и фиксирующая, что Его Величество распорядился перенести намеченную на следующий день «встречу с русскими офицерами» с пятницы на понедельник, потому что планы изменились и в пятницу он будет занят.

Извещение послали, встречу перенесли, и рано утром Его Величество вместе с сестрами, княжнами Евдокией и Надеждой, отправился в деревеньку под Пазарджиком чисто по-дружески навестить своего премьера, убывшего в отпуск. А пока царственная семья едет, давайте-ка вернемся несколько назад, к тем самым «русским офицерам», поскольку есть нюансы, без понимания которых в общем раскладе хрен разберешься.

Думаю, все уже поняли, что имеются в виду офицеры армии Врангеля, тогда еще не распущенной, а переправленной Антантою на «временные базы» — в частности, и балканские. Было их в общем несколько десятков тысяч душ, и приняли их в славянских государствах приветливо, хотя и по-разному: если в Югославии — с распростертыми объятиями на уровне и государства, и общества, то в Болгарии получилось сложнее.

В целом-то, даром что совсем еще недавно воевали, обид на Россию болгары не держали, относились тепло: скажем, в 1921-м, когда в Поволжье грянул голод, зерно и деньги собирали и «левые», и «правые». Тут разногласий не наблюдалось. А вот в смысле политики простоты не было. В принципе, общественность беженцам была рада, приняла как своих. И Стамболийский, большевиков и собственных коммунистов опасавшийся (тем паче по просьбе «великих сил»), тоже помогал с обустройством.

А вот «слева», понятно, радости не было. В Москве, здраво опасавшейся очередных неприятностей со стороны ВСЮР[112], да и на Болгарию имевшей определенные планы, ситуацию считали неприятной, и Москва засыпала Софию нотами, а БКП как секция Коминтерна, которым, к слову, формально рулил тогда ее лидер Васил Коларов, получила совершенно конкретные указания. И начались митинги под лозунгами «Офицеров — в Белград, рядовых — домой!», плюс масла в огонь подлила Генуя, где «великие силы» решили задобрить большевиков и объявили о прекращении поддержки белогвардейцев, порекомендовав Софии и Белграду сделать то же самое.

В Белграде на рекомендацию внимания не обратили, а вот Стамболийский оказался в ситуации, мягко говоря, не простой. Лично он против «белых офицеров» ничего не имел, но давили на него со всех сторон. В Москве за «правильное понимание» обещали пряник. БКП за «солидарность трудящихся» обещала вести себя прилично. «Левое» крыло собственной партии, крутя шашни с Коминтерном, требовало дружить с коммунистами, потому что без них никакой «диктатуры крестьянства» не получится, да и...

Да и люди, увы, есть люди. Во все времена и на всех широтах. При том что коррупция в болгарском обществе никого не удивляла, а отсидевшие и вновь вернувшиеся в коридоры власти министры были не редкостью, «земледельцы», дорвавшись до власти, побили все рекорды, тем паче что оппозиции, способной придраться и отстранить их, в стране, как мы знаем, не было. А поскольку всё, что можно «верхам», можно и «низам», на лапу брали все — чем больше, тем лучше. Спустя пару лет, по итогам работы специальной комиссии, был опубликован отчет «О злоупотреблениях и преступлениях земледельческого правительства в отношении контингентов Русской армии в 1922-м», раскрывающий механизм подкупа агентами Коминтерна чиновников всех уровней, готовых помочь в решении «врангелевского» вопроса, с перечислением статей УК, под которые эти действия подпадали.

Естественно, в Москве публикацию объявили «злостной клеветой», естественно, ЦК БКП (к тому времени уже нелегальной) от всего отказался, но документы, как ни крути, были опубликованы подлинные, имена назывались громкие, а суммы фигурировали, по меркам нищей поствоенной Болгарии, астрономические. Ничего удивительного, что сам шеф, регулярно получая информацию в совершенно конкретном ключе, ей доверял, тем паче что она не очень противоречила его взглядам, а теплые связи «русских офицеров» со «старыми лидерами» и отставными вояками бесили.

В общем, 17 марта 1922 года коммунисты потребовали от правительства «помочь вернуться в Россию русским рабочим и крестьянам, солдатам и казакам, которых террором и насилием задерживают в разбитой армии», а спустя две недели, 30 марта, на огромном митинге БЗНС в Софии неожиданно появились коммунисты с лозунгами в поддержку Стамболийского. Москва уже совершенно откровенно предлагала шефу тактический союз в обмен на «совместную организацию народного негодования против разрушительного присутствия Врангеля, соглядатая и стражника, приставленного Антантой». И «Александр Великий», аккурат в то время задумавший окончательную расправу с «правыми», решил, что игра стоит свеч.

4 мая 1922-го полиция обыскала этаж отеля «Континенталь» — помещение кутеповской контрразведки — и арестовала ее сотрудников. Одновременно по всей стране прокатилась волна однотипных, совершенно немотивированных арестов и задержаний. Офицеров и солдат хватали на улицах, в кафе, на квартирах, без всякого смысла («Арестовывают кого попало», — докладывал комкору генерал Витковский), волокли в участки, избивали, унижали — и отпускали, изредка выразив сожаление («Ошибочка вышла!»), а чаще просто пинком.

Следует отметить, огромную роль в вызволении арестованных играли депутаты от «старых» партий, активисты офицерских братств, банкиры, журналисты, духовенство,просто представители софийской элиты, почти поголовно записавшейся в Русско-болгарское общество. Они приходили в полицию с прессой и адвокатами, и жандармы уступали, боясь связываться с важными господами. Однако на смену одним забирали других, и было совершенно ясно, что где-то на самом верху дана отмашка раскручивать сценарий до упора.

«Уверен, — писал в эти дни Александр Кутепов спецпредставителю Врангеля генералу Шатилову, — что подобные действия являются следствием давления коммунистов и имеют иногда явно провокационную цель — вызвать нас на резкий отпор со всеми его последствиями», с чем Шатилов отнюдь не спорил, напротив, в докладе Петру Николаевичу подчеркивал, что «здешние власти своей воли в событиях не имеют. [...] Нет сомнения, что вдохновителей этой борьбы следует искать в Москве, и нет сомнения, что пик провокаций впереди».

И действительно, утром 11 мая жандармы, явившись в тырновскую штаб-квартиру Кутепова, позволили себе дать волю рукам, после чего на шум, как писал позже командующий корпусом, «сбежались офицеры, в том числе некоторые нервно настроенные чины с винтовками и пулеметом, принудив своей массой жандармерию прекратить свои насильственные действия».

Худшего, благодаря выдержке Александра Павловича, не случилось, конфликт погасили в зародыше, однако Кутепов был вызван для объяснений в Софию. При этом лично генерал Топалджиков, «пооранжевевший» начальник болгарского Генштаба, трижды дал гарантию возвращения комкора к своему корпусу, однако слова не сдержал. Кутепова задержали и, холодно игнорируя протесты «всей Софии», выслали. Последним распоряжением его, уже на перроне, было «во что бы то ни стало сохранять всяческое спокойствие и не допускать отнюдь никаких выступлений».

Приказ войска выполняли досконально, и тем не менее аресты участились, а 16 мая в «Работническом вестнике», одной из газет БКП, появилась сенсация-люкс — два документа, как значилось в редакционной врезке, «обнаруженные при обыске в "Континентале"» и «пересланные в редакцию анонимными друзьями трудящихся всего мира».

Публикация была, что называется, «бомбажной». Первый материал — «приказ Врангеля за № 260 от 9 апреля 1922 года» — уличал «золотопогонников» в организации «заговора с целью превращения Болгарии в русскую губернию» (вернее, в намерении в случае войны с Югославией оказать Белграду помощь в захвате страны пребывания в обмен на создание на половине ее территории «русской армейской автономии»). Вторая публикация — якобы черновик письма полковника Самохвалова, начальника контрразведки, на имя того же Врангеля, содержавший оскорбления в адрес лично Стамболийского.

На следующий же день Петр Николаевич Врангель в гневной телеграмме шефу опроверг клевету, указав, что «русская армия в ответ на дальнейшие унижения готова использовать свое право на самозащиту». Разумеется, официоз тотчас истолковал это как «объявление войны» и «ультиматум», а ведомство Райко Даскалова объявило телеграмму «доказательством умышлений русских эмигрантов против болгарского "кормящего сословия"».

Ситуация раскалилась до синего звона, однако неожиданно для всех несколько помягчела после появления «открытого письма» генерала Шатилова на имя Николы Топалджикова. Очень спокойно, без эмоций Павел Николаевич просил болгарского генерала «как солдата и человека чести, изучавшего воинскую науку в России» публично ответить на три очень простых вопроса.

Во-первых, знает ли коллега хоть одну армию мира, где командующий отдает приказы командирам полков через голову их непосредственного начальника; во-вторых, возможен ли вообще такой приказ без «пароля» — кодового слова в грифе; и в-третьих, допускает ли коллега, что командующий может не разбираться в структуре собственной армии? А если ответ на все вопросы «нет», то как может объяснить коллега, что «приказ за № 260», без всякого пароля, адресован именно командирам полков, а также несуществующим в русской армии «инспекторам военных училищ»?

Трудно сказать, что ответил бы Топалджиков, занимай он по-прежнему пост начальника Генштаба, но к этому времени он уже был отставлен (шефу не нравились «розовые слюни» генерала, страдавшего из-за высылки Кутепова вопреки его гарантиям), и теперь ответы были однозначны: «нет», «нет» и «нет». А объяснить, дескать, могу только тем, что какие-то штатские кретины, не имея никакого представления о субординации, слепили на колене фальшивку, стремясь «воздействовать на незрелые обывательские умы».

После такого ответа многим стало крайне неловко. Стамболийский, говорят, матерно изругал Даскалова, и вопрос с «приказом» замяли, выведя на первый план «письмо Самохвалова» — то самое, про «тупого борова, фанфарона, сосущего у французов втайне от англичан, у англичан — втайне от французов и у большевиков — втайне от всех». Тут, правда, тоже за версту несло фальшивкой — и, кстати, позже этот факт, о котором говорила «вся София», подтвердился документально.

В скобках. Схему провокации выяснила специальная комиссия. Как оказалось, «письмо» по приказу министра МВД и изготовил некто Станчо Трифонов, специалист по подделке документов, кормившийся при уже известном нам Антоне Дрынкине, бывшем уголовнике, а ныне мэре Софии. А два советских «крота» — генерал Комиссаров и мичман Чайкин — подложили бумажку в кабинет полковника Самохвалова, и во время обыска тот же Трифонов, официальный представитель МВД, ее «обнаружил», затем передав копию «представителям демократической прессы».

Детали эти, однако, выяснились потом, а пока что тема раскручивалась, требования Самохвалова о проведении графологической экспертизы никто во внимание не принимал и «меры по предотвращению заговора» — обыски, изъятия, аресты, высылка из столицы старших офицеров — продолжались. Одновременно, согласно указанию главы МВД и под одобрительное урчание коммунистов, вслед за Кутеповым выслали два десятка наиболее авторитетных «белых» командиров. Русские подразделения разоружали, расселяли малыми партиями по селам, определяя бывших солдат батраками в хозяйства «оранжевых гвардейцев», но разрешив, впрочем, и создавать рабочие артели, а вообще рекомендуя подумать о возращении в Россию, где «простого человека никто не обидит». Собственно, речь шла о расформировании, на чем и настаивали эмиссары Коминтерна.

И вдруг — резко стало легче. С «верхов» подули новые ветры: основная часть «ограничений» была отменена, аресты и обыски прекратились, дробление частей — тоже. Перестали изымать и оружие, кое-что даже возвратили. В силе остался только жесткий запрет на появление в публичных местах при погонах и прочих знаках различия, но ордена, медали и нашивки дозволили. С какой стати, сказать затрудняюсь, но, скажем, греческий исследователь Стефанос Делянис, изучив неопубликованные архивные документы, склонен полагать, что главную роль в «оттепели» сыграли опасения Стамболийского в связи с невероятной активностью, проявленной Даскаловым.

Не то чтобы премьер опасался своего верного Личарду[113] — нет. Но все-таки рост самостоятельного влияния главы МВД его беспокоил, что в конце концов, как мы уже знаем, завершилось переводом на другую работу. А главное, то ли тончайшим нюхом политика, то ли кондовым сельским чутьем, «великий человек» уловил, что сеет-то он, а вот урожаи пожнут, пожалуй, в основном коммунисты, что его никак не устраивало, в связи с чем и дал задний ход. Однако в сентябре грянуло по новой, и в этот раз вышло даже жестче, чем в мае.

На сей раз, правда, не без некоторых оснований. Готовя свой «великий слет» в Тырнове, лидеры «Конституционного блока» слишком часто и тепло вспоминали о своей дружбе с русскими, что привлекало дополнительных сторонников, — а между тем как раз в районе Тырнова располагались крупные лагеря «врангелевцев», и правительство, тщательно организуя «Тырновский погром», решило перестраховаться.

За неделю до событий русским запретили появляться в Тырнове после 20.00. Затем — вообще велели до 19 сентября не вертеться в радиусе сорока верст от города. И наконец, на всякий случай под арестом без каких-либо оснований оказалась новая верхушка русского командования, включая генерала Виктора Витковского — преемника Кутепова на должности комкора.

Затем, уже после побоища, провели дознание на предмет того, кто из задержанных дружил с «государственными преступниками», и в середине октября большую часть командования депортировали в Белград, в связи с чем командование приняли капитаны и подполковники, на аккуратное прощупывание их настроений представителями Военной лиги отвечавшие в том смысле, что «терпеть невмоготу, но раз командующий приказал терпеть, значит потерпим... [...] Что до возможностей будущего, то не наше дело вмешиваться во внутренние дела Болгарии, разве что законная власть Болгарии в будущем попросит помощи в борьбе с большевиками».

Впрочем, мы, кажется, чересчур углубились и совсем забыли о царе Борисе, 8 июня отправившемся погостить в усадьбу премьера. А Его Величество провел этот день просто замечательно. Ел вместе с сестрами сочную дыню, барашка, пил молодое белое вино, напропалую сыпал комплименты смущенной хозяйке и объяснял довольному хозяину, с каким интересом штудирует «Принципы» и как горд возможностью стать первым в Европе «крестьянским царем», войдя в историю рядом с самим Александром Стамболийским. После того он, ближе к вечеру, распрощался и убыл в Софию, планируя читать про Шерлока Холмса как минимум до трех-четырех утра и, разумеется, совершенно ничего не зная о том, что в это самое время происходит в центре Софии, на квартире у генерала Ивана Русева.

Ровно в три часа ночи 9 июня штаб заговорщиков отдал приказ начинать, и всего за несколько часов курсанты военных училищ и части столичного гарнизона, воодушевленные призывами командиров «спасти Отечество», взяли Софию под полный контроль. «Оранжевые» при первых выстрелах, а то и просто заслышав топот сапог, разбегались, не оказывая практически никакого сопротивления. Уже к четырем часам пополудни в дом генерала Русева, где располагался штаб и находился новый премьер-министр, пришло сообщение: «Операция завершена успешно, София наша, шпицкоманды[114] отправились в провинцию».

Собравшиеся аплодировали, обнимались, кричали «Да здравствует Болгария!», однако профессор Цанков напомнил, что сделана еще даже не половина дела и необходимо немедленно публиковать обращение к народу, а главное, идти к Его Величеству, без подписи которого все собравшиеся, как ни верти, государственные преступники.

Первая задача решалась без проблем: редакторы крупнейших газет крутились тут же, типографии были готовы. А вот с царем получилось сложнее. Мудрый Борис, услышав первые выстрелы, уехал гулять, и (как вспоминал позже Цанков) делегация ждала его целых четыре часа, а затем еще четыре часа, до глубокой ночи, уговаривала подписать указ об отставке Стамболийского и назначении нового кабинета.

Царь, внимательно слушая, технично валял ваньку. Он хмурил брови, качал головой, прикуривал папиросу от папиросы, резко говорил, что «не может и не хочет быть участником конспирации», возмущался «вмешательством военных в политический процесс». В какой-то момент дошло до того, что его возмущение показалось не наигранным и (как опять-таки вспоминает Цанков) визитеры «почти пришли к выводу, что следует, как договорено на крайний случай, изготовить указ с подписью без его ведома. Но, слава Богу, до этого не дошло».

Действительно, около пяти утра 10 июня — за окном уже рассвело вовсю — из французского посольства сообщили, что «Франция надеется на соблюдение новым правительством Болгарии всех ранее заключенных договоренностей», и сразу после этого Борис, тяжко вздохнув, перекрестившись и произнеся «Боже, помоги нам! Боже, пошли удачу нашему многострадальному Отечеству!», подписал предложенные акты, утвердив новым премьером Александра Цанкова, а военным министром — полковника Вылкова, главу Военной лиги. А София уже кипела...

Естественно, ночная пальба и погромы в офисах БЗНС испугали людей, но Декларация нового правительства — «Всё ради возвращения демократии, прекращения сословной диктатуры и во имя Конституции!» — звучала очень красиво и заманчиво, а главное, кроме «земледельцев», которые достали своим хамством и «оранжевыми» акциями, военные не обижали никого, включая коммунистов. Им только «временно» запретили издавать газеты, пояснив, что это не из-за марксизма, а из-за связей с БЗНС, а уж меньшевикам и вовсе предложили подумать о сотрудничестве. К тому же было сообщено о полном признании случившегося «великими силами».

Так что уже через день лидер эсдеков Яков Сакызов, отвечая на запрос австрийских камрадов, сообщал: «Переворот полностью удался. Все "земледельческие" лидеры под арестом, население оказывает полное доверие коалиционному правительству. Среди населения городов и, в основном, сел царит всеобщая радость. Переворот означает разрыв с прежней политикой. Правительство ориентируется "влево". Социал-демократия поддерживает новый кабинет, чтобы поддерживать и укреплять "левое" направление. Продолжающееся кое-где сопротивление минимально и вскоре будет полностью подавлено».

Он не ошибся. Всего за несколько дней волнения, начавшиеся в разных районах страны, были подавлены. При том что «оранжевая гвардия» была неплохо вооружена, в том числе и пулеметами, хорошо обучена и знала, что делать в таких случаях, небольшие, очень мобильные «шпицкоманды» — конные и на авто, а особенно четы македонцев Тодора Александрова давили очаги сопротивления в зародыше, и давили предельно жестко. И это было в какой-то мере объяснимо: три года подряд «оранжевые» не упускали ни одного случая обидеть и унизить военных, хотя, конечно, оправдывать их ни в коем случае не считаю возможным.

За пару недель убили шесть бывших министров, пару десятков депутатов, в стычках погибло множество «гвардейцев». Число арестованных и осужденных исчислялось многими сотнями, а возможно, и тысячами. Но искры не разгорались. Что-то более или менее серьезное наметилось было в Плевене, где молодой коммунист Асен Халачев, не дожидаясь решения ЦК, призвал товарищей к оружию и вместе с «оранжевыми», в тех краях очень «левыми», загнал путчистов в казармы. Однако он поспешил. Подумав сутки, руководство БКП, смертельно обиженное на шефа за недавний кидок, фактически выбросивший партию из политики, постановило, что «в конфликте двух групп буржуазии, городской и сельской» следует соблюдать нейтралитет. Так что после циркуляра Тодора Луканова «красные» ушли с улиц, в связи с чем «оранжевые» разбежались, а торопыжка Халачев оказался в тюрьме, где его и забили сапогами насмерть.

Впрочем, такая судьба ожидала многих. Вслед за «шпицкомандами», шуток не понимавшими, и четами «автономистов», шуток не понимавшими категорически, начали работу полевые суды, не церемонившиеся на законных основаниях, и к исходу июня последней точкой сопротивления остались окрестности села Килифарево, где драка налилась не оранжевым и даже не красным, а, скажем так, густо-прегусто-багряным.

Собственно, мелочь. Но характерная. По сути, село Килифарево было «красным», а «красные» села путчисты не трогали, но тут случился какой-то сбой: заезжая «шпицкоманда» разогнала муниципальный совет и объявила всех мужчин мобилизованными. Мужики, однако, мобилизовываться не пожелали, и на поверхность выскочил совсем молоденький паренек по имени Георгий Попов, лидер местной ячейки анархистов, взвинтивший народ добела: было решено объединять всех «левых», созывать соседей и воевать.

Подняли несколько сел, создали армию (около трехсот бойцов), а также Реввоенсовет и Ревком, после чего захватили целый город Дряново. В итоге, конечно, после тяжелейших двухдневных боев проиграли, но пара десятков самых упрямых ушла в горы, начав «Килифаревскую войну», при полной поддержке местных затянувшуюся на долгие полтора года.

Малюсенькая, конечно, войнушка: численность четы колебалась (для крупных акций) в пределах 10-25 бойцов, командование было коллегиальное, поскольку все всех знали (что, к слову, исключало возможность предательства), — но крови новым властям ребята попортили изрядно. При этом они не подчинялись никому, «кроме чести и совести». Даже коммунистам, которых в принципе уважали, ответили в том духе, что демократический централизм «угнетает свободную личность» и сотрудничать можно, а стоять навытяжку не будем.

Так, сами по себе, и воевали, не прекратив даже после разгрома Сентябрьского восстания (о чем позже), на ходу учась «македонским» методикам, беспощадно и всё более умело. И гибель «морального лидера», Георгия Попова (застрелился 31 января 1924 года), ребят только обозлила, так что добили последние «тройки» только к маю 1925-го, бросив на уничтожение 3 тысячи карателей.

Впрочем, эта яркая частность только подчеркивала полный, для многих неожиданный провал «оранжевых». За ними, как ни крути, стояло большинство населения, в полном смысле слова молящегося на своего «мессию», и «мессия» имел основания надеяться на то, что паства, придя в себя, «встанет и сметет». Именно поэтому поимка экс-премьера рассматривалась военными, в этот момент сосредоточившими в своих руках всю реальную власть, как задача первейшей важности.

Все остальные, способные нагадить победителям, были мертвы или за решеткой, убежать за границу удалось не многим, за кордоном был и Райко Даскалов, считавшийся еще более опасным, чем шеф, ибо, не имея харизмы, был прекрасным орговиком. А вот Сам, в момент переворота находившийся вне столицы, оставался для новых властей страшилкой, тем паче что и в самом деле начал принимать меры. Силы имелись: его усадьбу под Пазарджиком охраняло несколько бронемашин с пулеметами и до четырехсот отборных «гвардейцев», а окрестности — земляки всё же — были насквозь «оранжевые».

Так что сразу по получении информации о путче, 10 июня, Стамболийский во главе вполне внушительного, до двух тысяч стволов, отряда двинулся на Пазарджик — небольшой, но все-таки город, заняв который можно было созывать сторонников. Однако на подступах отряд был разгромлен, и «мессия» с братом решили пробираться в Кричим, загородный дворец царя, который — в это «мессия» твердо верил — его спрячет и защитит.

Беда в том, что идти оказалось трудно: местность была холмистая, с густым кустарником, а шеф — очень толстый, да еще заблудились, потеряв дорогу. И в итоге какой-то пастух (не знаю, при каких обстоятельствах) сдал беглеца с братом военным. После этого началось нечто загадочное — можно сказать, триллер с элементами хоррора.

Если кратко, ситуация из тех, о которых известно так много, что неизвестно ничего. Свидетелей масса, всех цветов и размеров, но и в интервью, и в мемуарах, и через 20 лет на суде (правда, на суде обвиняемые говорили по шпаргалке) все обвиняли всех, обеляя себя.

Царь, никого ни в чем не обвиняя, просто скорбел об «отличном парне, опередившем время» и жестко, но не называя имен, критиковал «тех, кто навеки опозорил себя». Профессор Цанков валил на генерала Вылкова и намекал на соучастие царя, утверждая, что «был глубоко потрясен». Генерал Вылков валил на профессора Цанкова, офицеров, «нарушивших приказ», и македонцев. Офицеры, частично признавая вину, тоже валили самое гадкое на ВМРО. Тодор Александров категорически отрицал причастность ВМРО, признавая, что «отдельные лица могли действовать на свой страх и риск», но обвиняя «нескольких офицеров, допустивших это». И только «отдельные лица» ничего ни на кого не валили, потому что к тому времени все были мертвы. Но...

Если отжать воду, в сухом остатке получается следующее. Утром 10 июня генерал Вылков отправил в помощь полковнику Славейкову, разыскивающему экс-премьера, чтобы «арестовать и отправить поездом в Софию», своего доверенного человека, капитана Ивана Харлакова, в присутствии премьера Цанкова дав ему (возможно, но не факт, потому что это прозвучало на суде) некие «устные инструкции» и подчеркнув, что «рука болгарского солдата не должна принести ни малейшего вреда арестанту», поскольку царю дано слово чести.

Капитану повезло: изловил беглеца именно он, как положено сдав с рук на руки Славейкову как командующему операцией и взяв с полковника расписку: дескать, государственный преступник доставлен целым и невредимым. И вот тут триллер кончается. Начинается самый хоррор. Даже, наверное, хард — уровня три креста.

Поезд ожидался утром, но перед рассветом 14 июня Харлаков и еще два капитана плюс поручик, не извещая (возможно) полковника, забрали задержанного и увезли в его же собственную усадьбу, где квартировала участвовавшая в поисках чета македонцев, передав воеводе, некоему Величко Велянову, «громадному, безусловно идейному, но совершенно безграмотному крестьянину с очень тихим, очень глухим голосом и своеобразным чувством юмора».

Дальше было значительно хуже расстрела на месте. Судом ВМРО премьеру, наладившему контакт с Белградом и преследовавшему «автономистов», был вынесен смертный приговор за «предательство», а предателей Организация, за почти полвека войны со всем миром в смысле методов окончательно одичавшая, карала страшно: скажем, некий провокатор, имевший ранее какие-то заслуги, получив право выбрать себе смерть из представленного списка вариантов, попросил сварить себя заживо, потому что всё остальное счел еще более мучительным.

Плюс к тому у воеводы имелись с «великим человеком» личные счеты: из-за закрытия границы в 1922-м сербские жандармы арестовали семью «Чичо Вельо»[115], и его отец, а также двое детей умерли в зиндане. Так что «продажного предателя», снюхавшегося с «белградскими свиньями», как потом шутил Велянов, «и покарали, как свинью», или как когда-то, примерно за то же самое, «диктатора» Стамболова, только не впопыхах, на улице, а с комфортом и творческим поиском.

Правда, по версии Харлакова, он увез пленника потому, что «были опасения, что его отобьют», и, доставив, он потребовал «не причинять вреда, но Велянов не послушался, а воспрепятствовать ему оказалось невозможно», но лично мне как-то не верится. Впрочем, неважно. А подробностей не ждите, скажу лишь, что сперва, для разогрева, отрезали «75 кусочков, включая уши, а поскольку изменник отказался их жевать, мерзавца пришлось хорошенько помучить». Перед основной частью решили отдохнуть, а когда вернулись, выяснилось, что «великий человек» истек кровью, успев кровью же написать на стене пару букв и дату. После чего воевода, «сплюнув, сказал: "Свинья легко отделалась”» и приказал отрезать покойнику голову, которую Харлаков якобы увез в Софию. «Якобы» потому, что даже на суде, где всё было предрешено и говорил капитан то, что велели, кому конкретно был передан «подарочек», так и не прозвучало.

Как бы то ни было, угроза «оранжевого» реванша увяла. Правда, еще гулял на воле опасный и очень деятельный Райко Даскалов, после первых же известий о путче энергично приступивший к организации Резистанса, однако всего два месяца спустя, 26 августа, в спокойной Праге «серого кардинала БЗНС» окликнул посланец Тодора Александрова, и «земледельческий» вопрос был решен окончательно.

Впрочем, к тому времени у нового правительства — «людей 9 июня», как они себя уже называли, — на повестке дня стояло очень много других проблем, не менее, если не более серьезных, и решать их следовало как можно скорее.

Место смерти Александра Стамболийского

Прежде всего, вопрос: а что же, собственно, случилось в Болгарии 9 июня 1923 года? Первый ответ, данный ЦК БКП — «фашистский переворот», — хотя позже и был подхвачен прессой, но, к сожалению, никаким ответом не является по той простой причине, что влечет за собой необходимость разбираться в терминах, и тут выясняется, что неувязочек масса...

Скажем, на режим Муссолини, который, собственно, и есть фашизм, новая власть ни на первом своем этапе, ни позже, заматерев, не походила ни в коей степени. И с более поздними режимами Франко или Антонеску разница огромна, а уж с д-ром Салазаром, незлым тихим словом подмявшим военных так, что они на сорок лет притихли, д-ра Цанкова и вовсе не сравнить. И уж тем паче это не было похоже на более поздний режим Рейха, который, как известно, уравняли с фашизмом, чтобы не трепать всуе святое слово «социализм» (а равно и «национализм», который в понимании марксистов бывает не только буржуазный и, стало быть, не всегда плох).

Впрочем, об этом можно говорить долго. Тема необъятна, как Черное море. А здесь важно отметить лишь то, что на самом деле никакого фашизма в Болгарии не случилось. Случился, правда, первый в Европе (если не считать Венгрии, где это стало следствием интервенции и гражданской войны) «правый» переворот, в перспективе ведущий к установлению одного из многих авторитарных режимов, как из рога изобилия высыпавшихся на Старый Континент в первой половине прошлого века, типологически схожих, но в деталях очень различных (для понимания же этих различий, прямых и косвенных их составляющих нужен труд еще не одного поколения историков, политологов, социологов, юристов, а также социальных психологов, да и специалисты по исторической антропологии, думаю, не помешают).

Впрочем, ладно. Отметим факт: власть оказалась в руках у военщины. При том что чин чином сформировали красивое коалиционное правительство — «Народный сговор», «старые» партии, даже меньшевиков позвали, правда не выделив портфеля, реально рулили генералы и полковники. Как бы сам собою возник абсолютно неизвестный науке зверь по имени Конвент — неформальный клуб военных (министров, депутатов и просто армейских чинов), поставивший дело так, что правительство не могло принять ни одного важного решения «без одобрения своего рода высшей инстанции». Та, правда, чаще одобряла, чем нет.

Но и только. Что делать дальше, многозвездные тупо не понимали. В конце концов, в этом деле они были первыми — до похода Пилсудского на Варшаву и «революции чести» Примо де Риверы оставалось еще несколько лет, и без интеллектуалов из «Народного сговора» обойтись не могли. А те, как и предполагалось до путча, настаивали на создании единой «монопартии», призванной отражать «взгляды и чаяния всего общества».

Вот только сформулировать новую идеологию никак не могли, и списать было не у кого. Разве что идеи Муссолини нравились, но болгарскому обществу, переворот принявшему в принципе спокойно, они не подходили, и даже сам Александр Цанков, «отец идеи», в выступлениях перед народом громя «сословную» идеологию, распинался исключительно о «демократии», в которую, похоже, на тот момент и сам верил.

Поэтому, стремясь слепить будущее большинство в будущем Народном собрании, работали с политикумом. Кого-то убалтывали, кого-то пугали, и 10 августа 1923 года возникла-таки «единая партия» — «Демократический сговор», куда вошли все «приличные», кроме меньшевиков, но и они одобрили. Разве что БКП не позвали. Правда, надолго слепить «единство» не получилось, и в конце концов, когда отстоялось, возникла всего лишь еще одна «обычная правая» партия, но зато легально при власти и с опорой на военных, разговорчиков в строю активно не одобрявших.

Единственными оставшимися вне строя оказались коммунисты. То есть они, как уже сказано, обозвали переворот фашистским, но на том как-то и затихло. Благо, их никто не обижал. «Красные» муниципалитеты, при условии лояльности, не распускали. Даже в Плевене, где актив БКП вписался за «земледельцев», кроме вписавшихся, пострадавших не было. В результате ни одна коммунистическая газета в Европе не оценила болгарские события как поражение БКП, а это очень смягчало страсти.

Сила-то, безусловно, имелась: 25 тысяч партийцев, еще 30 тысяч в «красных» профсоюзах, мощная Боевая организация, — но руководство не особо желало обострений. Да и не умело обострять. Оно было докой в работе с профсоюзами, могло подготовить обстоятельную стачку, прекрасно поставило агитацию, толково боролось за правильность теории, за что, кстати, тов. Ленин болгарских камрадов обожал. А вот к баррикадам не тяготело, опираясь на абсолютно несокрушимый авторитет «Дедушки» — Димитра Благоева, завещавшего варить кашу на медленном огне (да и, чего уж там, зная, какими методами подавили попытку в Венгрии, побаиваясь).

Поэтому сошлись на том, что «речь идет о борьбе за власть между городской и сельской буржуазией, в ходе которой правительство БЗНС, противопоставив себя массам, не получило их поддержки, и классовых интересов пролетариата она не затрагивает». А стало быть — полный нейтралитет. Плюс законные требования к новым властям: «вернуть парламентский режим, провести выборы в Народное собрание» и т.д. Примерно те же выводы сделал Васил Коларов, нелегально прибывший в Варну из Москвы, чтобы «организовать массы для участия в гражданской войне, вплоть до сотрудничества со Стамболийским».

Никаких предпосылок для восстания, как писал он в ИККИ[116] 25 июня, нет, в стране всё спокойно, правительство принято большинством и полностью держит вожжи, «уже не испытывая нужды в исключительных мерах военного характера; политические свободы не ограничены, все партии, включая и коммунистическую, имеют возможность созывать политические собрания, коалиционное право рабочих и служащих не затронуто, только для печати существует некоторая цензура, мотивированная требованиями международного положения страны». Да и вообще, «временное правительство не объявляет войны коммунистам, и все арестованные во время переворота коммунисты и рабочие выпускаются из тюрем; будет предано суду, вероятно, только незначительное число коммунистов». Вывод: нейтралитет — правильно. И вопросы: а может ли БКП победить? А не будет ли интервенции? А что лучше: выступить и проиграть или ждать?

Но в Коминтерне считали иначе. Там аккурат в это время «детская болезнь левизны» дошла до критического уровня — в том, что «общие предпосылки для социалистического переворота в Германии созрели» и «политическая линия должна строиться в расчете на крупные мировые потрясения», сомневаться было попросту опасно. Так что линию болгарских товарищей на мирную борьбу за «восстановление конституционных свобод» и «правосудие, а не классовую месть» мгновенно расценили как «отход от пролетарского дела под фактически неклассовыми лозунгами».

Все соображения о том, что людям на месте лучше видно, все сомнения и вопросы Коларова отметались с ходу. «Балканы являются перспективным очагом мировой революции, — витийствовал Карл Радек 23 июня на расширенном заседании ИККИ. — Каждая массовая партия обязана рисковать и бороться даже под страхом поражения. Даже если она будет разбита [...] она покажет трудящимся массам, что является центром борьбы, вокруг которого они могут объединиться».

С ним полностью соглашался и всемогущий Григорий Зиновьев, пророчествуя, что «негативные уроки болгарского опыта приведут к повторению болгарских ошибок», и вообще, «Рурские события означают скорый приход всеевропейской революции! Необходимо изменить психологию наших партий, пробудить в них волю к власти... [...] Следует понять, что историческое назначение нашего класса в том, чтобы завоевать политическую власть и взять судьбу мира в свои руки».

Короче говоря, московские товарищи пришли к выводу, что товарищи на местах, вступив на скользкую дорожку ревизионизма, дезориентируют готовые восстать массы, и с такой идеей вышли на Совнарком, где тов. Троцкий, в Рурские события тоже веривший, пошел другу Григорию навстречу, а прочие товарищи возражать не стали. И в июле — в связи с гибелью одного из сотрудников советского торгпредства в Плевене, где бедолага вмешался в уличные бои (при том, что София за этот трагический инцидент уже официально извинилась), — СССР разорвал дипломатические отношения с Болгарией.

Теперь стесняться было нечего. Выпустили особое — напрямую, через голову ЦК БКП — «Воззвание к рабочим и крестьянам Болгарии» с призывом не ждать указаний от «слабых и нерешительных руководителей, но самостоятельно подниматься на борьбу против правительства, совершившего белогвардейский переворот». И в Вену, Бухарест, Софию легально и нелегально поехали агенты Коминтерна, что в те годы было покруче всякого ГПУ, — опытные, теоретически подкованные, абсолютно бесстрашные, многие с длиннющим стажем дореволюционных конспираций. Тягаться с ними болгарским коммунистам было не по плечу и не по чину.

«Здесь, — отчитывался самый видный из них, Николай Милютин, — с коммунистической партией дела у нас, по-видимому, очень плохи. ЦК партии и лично Кабакчиев упорствуют на своей оппортунистической позиции. [...] Сплошное примиренчество, курс на создание парламентской оппозиции белогвардейскому правительству, фактически отказ от захвата власти. Вопрос о захвате власти игнорируется под разными предлогами».

Но вместе с тем говорилось, что «время еще не упущено. Революционное движение в стране есть. Сознательные, готовые к битве товарищи есть, особенно среди военного крыла. Правительство крайне непрочно... [...] При таких условиях переворот и образование рабоче-крестьянского правительства возможны».

В итоге кураторы все-таки передавили. Колеблющихся интеллигентов просто оттеснили в кювет, с какого-то момента встречи и переговоры шли уже не с членами ЦК, а с лидерами практически автономной Боевой организации — бывшими военными, прошедшими Великую войну и войну в Венгрии, а те полностью соглашались с Москвой, что бить надо прямо сейчас.

Правда, вовсе без мнения признанных политических лидеров было никак, но этот вопрос тов. Зиновьев решил достаточно быстро: вскоре свою точку зрения резко изменил, отказавшись от «примиренчества», авторитетный и очень опытный Васил Коларов — в понимании рядовых партийцев фигура никак не меньше, а то и крупнее «оппортуниста» Христо Кабакчиева.

Объяснять причину такого поворота шеф болгарской секции Коминтерна не стал, разве что позже, уже под конец года, обмолвился, что-де «есть документы, которые будут опубликованы только после мировой революции, до тех пор их нельзя обнародовать». А поскольку один в поле не воин, в напарники ему дали еще одного надежного товарища — молодого, но многим известного Георгия Димитрова, тоже только что «примиренца», но тоже после личной беседы с Григорием Евсеевичем решившего, что ничего важнее восстания для БКП нет и быть не может. Этот и на документы не ссылался, просто переобулся на ходу; в практически агиографической литературе, посвященной его персоне, смена курса объясняется «острым умом, принявшим единственно правильное решение», но лично мне сдается, что не шибко грамотный и, по оценке Коларова, «склонный к простым решениям и управляемый» профсоюзный лидер просто учуял реальную возможность впрыгнуть в лифт, уносящий на самые верха.

Впрочем, надо сказать, был у лидеров Коминтерна и козырь, позволяющий ломать упорство осторожных. Агенты ГПУ в Праге, внимательно следившие за деятельностью Райко Даскалова, очень успешно организовывавшего Резистанс, сообщили, что у него появились и деньги, и оружие, и связь с «земледельческим» подпольем в Болгарии. Факт подтвердило и советское полпредство в Вене: дескать, эмиссары БЗНС предлагают «тесное сотрудничество с коммунистами и коалиционное правительство после свержения монархии».

А кроме того, вышли на связь с Москвой и македонцы — в обоих вариантах (и «федералисты» — давно уже «левые», и «автономисты»), предлагая дружить и намекая, что очень скоро «третья сестрица» полыхнет. Зная болгарские порядки и характер македонцев, мало кто сомневался, что так оно и будет, и получалось, что промедление смерти подобно, потому что если БЗНС и четники начнут сами, а БКП останется в стороне или примкнет позже, то и тортик поделят без нее, в крайнем случае кинув малюсенький ломтик.

То есть давили с умом, упирая на то, что если коммунисты прощелкают клювом, то останутся на обочине, а вот если начнут сами, перехватив инициативу и предложив массам свои лозунги, да еще и сформируют свое руководство событиями, тогда «земледельцам» и «македонцам», наоборот, придется довольствоваться ролью союзников, как когда-то в России «левым эсерам» при большевиках.

В ситуации, когда в партийных ячейках чесали репы, кому верить, Христо или Василу, а в Боевой организации упирали на то, что люди рвутся в бой и лучше возглавить, чем допустить самовольный взрыв, упираться рогом тов. Кабакчиеву и другим «умеренным» товарищам становилось всё тяжелее, — и 17 августа ЦК наконец капитулировал.

Как там и что происходило, неведомо даже профессионалам (никаких документов этого заседания не сохранилось, участники позже путались в показаниях), но факт есть факт: все предыдущие решения дезавуировались. Главной задачей БКП было названо «вооруженное восстание, борьба до конца против правительства Цанкова, в рядах единого фронта с БЗНС, с соцпартией и с другими организациями рабочих и мелкособственнических масс вплоть до создания рабоче-крестьянского правительства».

Назад хода не было. Агенты Коминтерна, с чувством исполненного долга отрапортовав ИККИ, что дело сделано, вместе с товарищами из Боевой организации приступили к практической деятельности, и даже тот факт, что 26 августа в Праге убили Райко Даскалова, после чего всё созданное им рухнуло, никакой роли уже не играл. Больше того, это дало Москве основания считать, что теперь, раз союзничек вылетел, значит и делиться ни с кем не надо, а чего ж лучше? Так что, как значится в справочниках, «около 1 сентября в исполком пришло письмо Кабакчиева с докладом о завершении первого этапа мобилизации», и после этого всякая связь с ЦК БКП прервалась аж до начала октября.

Насколько фашистским в тот момент был «фашистский» режим, можно судить по тому, как готовилось восстание, — а готовил его ЦК БКП, избалованный легальностью, до наивности открыто. В прессе валом шли статьи Димитрова о том, что и как делать, с кем дружить и когда начинать. Все «пикейные жилеты» Софии, рассуждая о «лихорадочных приготовлениях коммунистов и дружбашей», с полной точностью называли адреса, пароли и явки, — и в конце концов правительство всё-таки почесалось. 12 сентября 1923 года лидеры партии и многие активисты были задержаны «до выяснения», партийные клубы закрыты, издание некоторых газет приостановлено.

Всё, однако, делалось деликатно, с оглядкой на «не дай Бог, Европа в диктатуре упрекнет». Так что, поскольку «примиренцы», даже не думавшие прятаться, сели на нары, у руля оказались «левые», заранее ушедшие в подполье. И когда 14 сентября в Южной Болгарии, где позиции коммунистов никогда не были сильны, земляки Стамболийского стихийно взбунтовались, остатки ЦК БКП решили дать старт, тем паче что власти, проводя репрессии, закрывали в основном «земледельцев», а стало быть, у коммунистов появилась реальная возможность перехватить руководство.

Лопнуло в ночь с 19 на 20 сентября — в центре страны. Начались уже не стычки, как на юге, а вполне реальные бои, со штурмами городов, применением артиллерии, отступающими армейскими частями и прочими симптомами успеха, после чего восстание перекинулось на северо-запад, в самые бедные, а стало быть, и самые «красные» районы. Там огонек превратился в настоящее пламя, и 21 сентября туда, в занятый повстанцами город Фердинанд, отправились руководить на месте весьма воодушевленные тов. Коларов и тов. Димитров.

Запала, однако, хватило ненадолго. Несколько дней наступали, брали в плен небольшие отряды «белогвардейцев», ревкомы в «освобожденных районах» наводили «революционный порядок» с мобилизацией «сочувствующих» и реквизициями для военных нужд, с указанием на то, что «любая задержка с выполнением приказа является предательством революции», за что виновным грозило «отвечать перед революционным судом», — короче, всё как положено. Но к 25 сентября подтянулись каратели, и стало тяжко. А поддержки не было, и, самое главное, совершенно не отозвались рабочие, на восстание которых строился основной расчет.

В принципе, оно и понятно. Восстание-то, по сути, было не «красным», а «красновато-оранжевым» (то есть крестьянским, которое не случилось в июне, потому что селяне тяжелы на подъем), да еще и в самых бедных районах страны. В районах побогаче бывшие «оранжевые гвардейцы», видя, что всё не так страшно, предпочитали выжидать. Так что коммунисты, вопреки всем легендами и мифам, в сущности, оседлали чужую лошадь, — а при таком раскладе не побеждают.

Сентябрьское восстание 1923 г. в Болгарии

И ладно бы противником была только армия, хотя и это серьезно. Однако подключились и безотказные, совершенно беспощадные четы «автономистов». Да еще и врангелевцы, которые 9 июня «не вмешивались во внутренние дела», но теперь, когда «попросили законные власти», идеально к ним относившиеся, в стороне от борьбы с «красными», естественно, не остались. Так что 26 сентября — вот ведь усмешка Судьбы: аккурат в день, когда в Москве собралась «болгарская комиссия»! — отряды повстанцев, избежавшие окружения, во главе с Коларовым и Димитровым уже тянулись к югославской границе, которую и перешли 27 сентября. А правительство приступило к «нормализации».

Вообще, надо сказать, для «фашистского режима» эти девять дней стали подарком. Самых буйных устранили «в рабочем порядке» — даже без полевых судов (это само собой) постреляли и повесили с соблюдением формальностей. Но самый смак даже не в этом. Всё обернулось еще лучше. До сих пор режим и хотел бы быть страшным, да как-то не получалось: общество приняло переворот спокойно, даже с некоторым удовольствием, но тут же начало выступать в том духе, что мавр сделал свое дело и может уходить, передав вожжи «приличным», профессиональным кучерам. По всем этим причинам у «фашистов» и их «Демократического сговора» особых надежд на выборы не имелось, в связи с чем наиболее резкие военные — типа легендарного Николы Жекова — начали шуршать о новом перевороте, а прищучить эту вполне лояльную оппозицию никакой возможности не было, поскольку вся она при первом намеке на хоть что-то бежала жаловаться в западные посольства. Зато теперь, после сентябрьской встряски (только «двухсотых» с обеих сторон как минимум 7 тысяч), общественность, никаких встрясок не желавшая, свой режим зауважала. Ибо не смешались же, защитили.

И «фашисты» изо всех сил подтверждали, что впредь ничего подобного допускать не намерены. Под арест — правда, обычный, без издевательств — пошло примерно 10 тысяч душ, еще около трех тысяч человек бежали за границу. Мимоходом же, с помощью Тодора Александрова, подчищали и «диссидентов» — как «слева», так и «справа». Скажем, экс-премьера Николу Генадиева, идейно своего в доску, но требовавшего, чтобы военные ушли с мостика, пристрелили на улице. Ну и в итоге выборы все-таки выиграли, причем вполне честно и прозрачно, после чего арестованных, но к событиям непричастных или причастных, но не очень, начали понемногу выпускать.

А между тем исполком Коминтерна ничуть не унывал. На всех собраниях, если речь заходила о сентябрьском провале, Григорий Зиновьев, романтик Мирового Пожара, заливистой птичкой пел про «ничто не кончено», пророча новые волны народного гнева в Германии, Болгарии и везде-везде, и некому было его одернуть, так что, обсудив события, приняли решение и дальше гнуть ту же линию ввиду «все-таки начала новой волны международной революции». «Ну да, провал, и что? Зато не потеряли лицо, возглавили, завоевали доверие масс. А раз доверие завоевано — значит новое восстание неизбежно». Ну и...

Появилось «Открытое письмо к болгарским рабочим и крестьянам», подписанное, естественно, Коларовым и Димитровым, объявившими себя (даром, что сидят за кордоном) «новыми вождями болгарских коммунистов». На что реальные вожди — и выпущенные, и еще сидящие, естественно, отреагировали крайне нервно, потребовав, чтобы эмигранты, втравившие партию в такие неприятности, не забывались и помнили, что их дело — представлять БКП за границей, а за «самозванчество» можно и партбилет положить.

В сущности, правы были товарищи. Какую-то роль, как водится, играли, конечно, и амбиции, но главное — Сентябрь показал, что народ, который зовут к топору, никакого топора не хочет, а следовательно, нужно все-таки, как завещал великий Благоев, варить кашу медленно. Благо, хотя партия и запрещена, БЗНС-то не запрещен и не возражает против включения «красных» в избирательные списки. Так что идите на фиг со своей «детской болезнью левизны», дорогие товарищи, а мы пойдем другим путем.

И таки пошли. В общем списке, с вполне нормальной программой и главным требованием: «Цанков должен уйти, ибо незаконен». И собрали на выборах (вместе с союзниками) около трехсот тысяч голосов, получив в итоге почти два десятка мандатов. Хотя профессор Цанков (то есть и военные), как мы уже знаем, в итоге успеха «Демократического сговора» как «защитник демократии» остался при кресле, и уже вполне законно.

Однако ругались с Коминтерном далеко не все. Выжившие в ходе событий «левые» в ЦК и местных организациях ничего не простили, и им решение далекого ИККИ грело душу. «Легальщину» они рассматривали как «гнусное предательство памяти павших», признавать себя проигравшими даже не думали и настаивали на подготовке нового восстания, которое уж точно всё сметет.

А поскольку, в отличие от «примиренцев», это были люди дела, вполне конкретные и решительные, да еще и опирающиеся на поддержку Москвы, ЦК ушел «влево» так круто, что оппозиции, почитай, не осталось. Ведомство тов. Зиновьева с удовольствием констатировало, что «курс на продолжение революции болгарские товарищи поддерживают», при этом вполне одобрив идею союза со всеми, кто готов союзничать, то есть с «левицей» БЗНС и македонцами, тем паче что в начале 1923-го появились принципиально новые, внушающие нежданный оптимизм нюансы.

С «земледельцами»-то неясностей не было. После тяжелейшего июньского удара они плыли. Новое руководство забилось в норку, соглашаясь на всё, что дают, лишь бы не трогали, зато «зарубежные» грезили реваншем, каждый кто как. «Правые» льнули к Праге и (особенно) к Белграду, где поначалу «людей 9 июня», тесно связанных с «автономистами», дико боялись и готовы были сделать Югославию базой для любых «гусанос»[118]. «Левые», как и раньше, делали ставку на Москву и союз с «красными».

В начале августа, еще до восстания, «неистовый Райко» даже повидался и успешно перетер тему с Коларовым и Димитровым, — и хотя он вскоре погиб, контакты продолжались, расширялись и углублялись. В ноябре, в очередной раз повидавшись с «оранжевыми», Димитров докладывал Коларову, что потенциальные камрады готовы «предпринять вооруженную акцию в марте будущего года, использовав для этого и болгарских эмигрантов в Югославии, власти которой на интервенцию не пойдут, но согласны, чтобы Сербия стала базой акции и для этого дают 30 тысяч винтовок, 200 пулеметов, 30 орудий и 2-3 самолета». Правда, дают не даром, в связи с чем «оранжевые» просят «сделать заем у русских, за который потом, после победы, расплатится новое болгарское правительство».

Предложение в Москве изучили, просимой сумме удивились и потребовали политических гарантий, после чего, хотя и со скрипом, выделили. Уже в марте 1924 года на встрече в Москве «оранжевые» и «красные» подписали соглашение о совместной подготовке нового восстания «весной, как только фашистские власти ввяжутся в войну», согласовав, конечно, и схему дележа портфелей. В том, что война уже практически на пороге, ни у кого, включая тов. Зиновьева, сомнений не было, и, в общем-то, всё показывало, что вероятность велика. Но человек, известное дело, только предполагает...

Часть 2. ALALA!

Какое влияние оказывал на политику и политиков Болгарии «македонский вопрос», надеюсь, напоминать не надо, — и Тодор Александров, «некоронованный царь» Пиринского края, оказав неоценимые услуги новому правительству как в июне, так и в сентябре, имел все основания рассчитывать на взаимность, тем паче что абсолютное большинство военных, мнение которых теперь значило всё, были его давнишними друзьями, полностью разделявшими святой для Старого принцип: «Македония — автономия Болгарии, македонцы — болгары». Тут у вождя «автономистов» колебаний не случалось. Любой перевод темы в какое угодно иное русло автоматически делал врагами даже ближайших друзей, а враги Тодора, то есть «предатели», долго не жили.

Так что, полностью поддержав Цанкова со товарищи, Организация ничуть не сомневалась, что теперь-то уж, когда Стамболийский получил свое, охотников мириться с Белградом не будет. И ошибалась. Вне зависимости от того, чего хотели и что думали военные (а хотели и думали они ровно то же, что и Старый), новое правительство, как и «оранжевые», оставалось заложником решений, принятых «великими силами», и просто не могло ни официально поддерживать малую войну, ни тем паче поднимать вопрос о пусть автономной, но болгарской Македонии.

Македония была обречена стать если не сербской, то «македонской», и проживающих там болгар приговорили если не к сербизации, то уж точно к македонизации. Обжалованию этот вердикт не подлежал, и ни одна власть в Софии не могла бодаться с этим дубом. Как не могла, желая сохранить поддержку Лондона и Парижа, и не реагировать на монотонные ноты Белграда, требующего «убрать с границы разбойников, вторгающихся на югославскую территорию с целью грабить и убивать население». Хотя бы формально. Но уж поддерживать Старого — никак.

А Старому, которому, привлекая Организацию к сотрудничеству, путчисты обещали совсем другое, такой поворот событий был более чем неприятен. Получалось, что его люди резали «оранжевых» и стреляли по всему, по чему просили стрелять старые друзья, сыграли за болвана в чужой игре и получили на выходе только уважение и чуть-чуть большую свободу рук, — но ни стотинкой больше. Такое ЦК ВМРО никак не подходило. Это, конечно, не означало ссору с Софией — Александров и его младший напарник по ЦК, генерал Александр Протогеров, всё понимали правильно, однако это вовсе не означало, что «автономисты» перестанут бороться с Судьбой.

Не те были люди — и спустя всего пару недель после путча, как только профессор Цанков и друзья из Конвента с глубоким сожалением объяснили Старому, что против лома нет приема, Тодор счел, что, коль скоро все обязательства выполнены, теперь можно действовать, не советуясь ни с кем, — и в июле его полномочные представители (естественно, в глубочайшей тайне, под чужими именами) оказались в СССР, где их приняли более чем радушно. На всех уровнях: в Коминтерне — тов. Радек и сам тов. Зиновьев; от СНК — нарком иностранных дел Георгий Чичерин; от ОГПУ — глава Иностранного отдела Михаил Трилиссер.

И никого не волновало, что гости, мягко говоря, не очарованы марксизмом, — база для сближения интересов всё равно была. ИККИ как раз в это время выдвинул идею «автономной Македонии в составе равноправных республик Балканской федерации», а старый и мудрый Тодор, понимая, что мечта об «автономии в составе Болгарии» неосуществима, проявил интерес. Какой там будет та автономия: советской ли, социалистической ли или еще какой-то, его на данном этапе тревожило мало. Всё это он считал вопросом торга и согласований — главное, что автономная.

Первый словесный пинг-понг показал, что какое-то понимание намечается, и стороны расстались, уговорившись продолжить в сентябре. Однако в сентябре не случилось. В сентябре люди Старого по просьбе военных, посуливших «все-таки обдумать известный вопрос», помогали щемить «красных». Но в конце декабря, когда выяснилось, что известный вопрос, как ни обдумывай, нерешаем, в Москву пришло письмо. А там от имени ЦК ВМРО был представлен «Проект соглашения между ВМРО и Российской советской республикой» с указанием приемлемой цели возможного сотрудничества: «Объединение Македонии, расколотой между Болгарией, Сербией и Грецией [...] в одну политическую единицу, которая впоследствии станет равноправным членом Балканской федерации или, по крайней мере, на первом этапе — Югославянской федерации», ради чего Организация «готова работать совместно с другими революционными организациями на Балканах в пользу федерирования балканских государств в их этнических границах».

Ничего сверх, всего лишь аккуратное рамочное соглашение без обязательств на отдаленное будущее, но Коминтерн, по ситуации запамятовав о «невинной крови героев Сентября» и о тесной дружбе главы Организации с «фашистами», с огромным интересом изучил бумагу и сообщил, что заинтересован в продолжении переговоров. Тов. Зиновьеву принципиально было новое восстание, подтверждающее правильность его теоретических выкладок, и в эту строку ложилось любое лыко, вне зависимости от того, чего оно хотело и на кого в данный момент ориентировалось. В конце концов, еще Ильич говорил: главное — ввязаться в драку, а там посмотрим...

Ставки в игре с ВМРО были в самом деле очень высоки. После того как 3 марта 1924 года, заигрывая с Белградом, премьер Цанков велел арестовать десяток стратегов Организации, лидер «автономистов», всё понимая и не обижаясь, тем не менее начал свою игру, не консультируясь по всем поводам с софийскими друзьями. А для Коминтерна даже ситуативный союз с Организацией, имевшей свои базы, свою территорию, свои финансы, свою армию с высокомотивированным резервом, выглядел очень заманчиво. Но и себя Москва ценила достаточно высоко, поэтому свои условия на уровне ОГПУ, НКИД[119] и Коминтерна обсуждала долго.

При этом болгарские товарищи требовали, чтобы Александров в обмен на помощь открыто поддержал все инициативы БКП, то есть чтобы была признана возможность каких-то примирений с сербами и греками, хотя бы на уровне их компартий, а кроме того, были порваны многолетние связи с военными в Софии, чего Старый сделать просто не мог, да и не хотел. Какие-то взаимные услуги — пожалуйста. Прочное сотрудничество, да еще с элементом подчинения, тем паче против Софии, — никогда. В связи с этим тов. Димитров, тов. Коларов и прочие ультимативно настаивали на том, чтобы «не оказывать моральной и материальной поддержки крылу автономистской организации, возглавляемому Тодором Александровым, но предоставить помощь революционной оппозиции этой организации».

Однако Москва, знавшая, что делать с птичкой, если у птички увяз хотя бы коготок, истериками пренебрегала. Она смягчала позиции, шла навстречу, в конце концов практически засекретив ход переговоров от болгарских товарищей, но вместе с тем предполагала, «не разрывая связи с Тодором Александровым, поддерживать тайные связи с оппозицией и оказывать ей тайно моральную и материальную поддержку», то есть потихоньку рыла для неудобно упрямого Старого яму в его собственном доме.

В скобках. Следует понять, что Организация — кровавая, жестокая, превратившаяся за десятилетия в нечто типа мафии, с похожей структурой и внутренними правилами, тем не менее не была вождистской. Почти абсолютная власть Старого была все-таки властью авторитета: руководство и считалось, и реально (как с самого начала повелось) оставалось коллегиальным. При том что воеводы были властны и в жизни, и в смерти, окончательные решения по ключевым вопросам все-таки принимались на съезде.

А между съездами рулил, судил и определял цели ЦК — бессменный (полномочия постоянно подтверждались) триумвират в составе самого Александрова, много раз уже упомянутого генерала Александра Протогерова и Петра Чаулева (тоже дяди с большим авторитетом), принимавший решения большинством. А люди это были разные, и если последнее слово всегда было за Старым, кредо которого заключалось в том, что «македонцы — болгары», а всё остальное вторично, то лишь потому, что Протогеров никогда ни в чем Тодору не противоречил.

Зато у Петра Чаулева возражения бывали. Он считался «левым», тесно контачил с «красными» (есть информация, что даже работал на ГПУ), общался с «федералистами» и вообще не видел ничего страшного в том, что болгары Македонии будут считаться просто «македонцами». И поддержка на «низах» у него была неслабая. Многие полевые командиры — цари и боги в своих зонах Пиринского края — тяготились догматизмом Старого и засилием ЦК, водили дружбу и с «левыми», и с «федералистами», и даже с югославскими коммунистами, как и Чаулев считая возможным «широкое сотрудничество». Так что с кем работать, минуя Тодора, у Коминтерна очень даже было.

Александр Протогеров (слева) и Тодор Александров

Вот в такой ситуации 6 мая 1924 года делегация ВМРО — Протогеров, Чаулев и еще кое-кто рангом пониже, имея полномочия от Александрова подписать и за него, «но проверив каждое слово», подмахнули знаменитый «Венский Манифест», дав согласие «во имя независимой и самостоятельной державы» сотрудничать «со всеми революционными партиями и организациями балканских народов». Ага, именно «со всеми», в том числе и с «федералистами», и с сербами, — и при этом, по категорическому настоянию партнеров, в тексте не было ни слова о недопустимости сербизации болгар Македонии, на чем твердо стоял Александров, а упоминалось лишь о некоем «македонском народе» как «самостоятельной политической единице на Балканах, ныне разделенном тремя державами».

Как удалось Чаулеву убедить Протогерова подмахнуть документ, признавший Болгарию одним из оккупантов и фактически дезавуировавший основные принципы Организации, понять сложно. Но когда текст документа — естественно, строго-настрого секретного — дошел до Старого, тот заявил, что подобного не подписал бы никогда, категорически запретил публикацию и потребовал переписать. Однако поскольку ничего другого ни «федералисты», ни югославские «красные», ни «красные» болгары подписывать бы не стали, ни о какой ревизии текста не могло быть и речи, и 19 июня Политбюро ЦК РКП(б) постановило «обострить момент» и «Декларацию македонских "автономистов" опубликовать за их подписью», что 15 июня и сделали, не предупредив Александрова.

Скандал грянул неимоверный. Одним махом Старого подставили и перед беззаветно верившим в «болгарское дело» низовым составом Организации, впервые усомнившимся в его честности, и перед военными друзьями в Софии, жестко спросившими его, с какой стати он красит себя в те цвета, в которые красит, и почему они узнают об этом из газет. А такого Старый не прощал.

Ответ последовал мгновенно: после тяжелой беседы с глазу на глаз Александр Протогеров отказался от своей подписи, и 2 августа появился «циркуляр ЦК №771», четко расставивший слоников по полочкам. «Мы отрицаем любые федерации, — говорилось в нем. — Независимая Болгария есть государство всех болгар, в том числе ныне оккупированных греками, сербами и румынами... [...] ВМРО — национальная организация, объединяющая всех македонцев, вне зависимости от партий, убеждений, национальностей, религии. ВМРО не может связывать себя ни с какими коммунистическими призывами, манифестами и т. д. [...] Мы считаем необходимым скорейшее проведение съезда, на котором будет дана оценка всему случившемуся и приняты решения по кадровым вопросам».

Иными словами, Старый принял решение чистить Организацию, вскрывая все накопившиеся нарывы и разбираясь с персоналиями, позволяющими себе «предательские» игры, в том числе и на уровне местных курбаши[120]. А как разбирается Тодор с «предателями», все прекрасно знали, поскольку разбираться с «предателями» учились именно у него. Просчитать дальнейшее, думаю, несложно...

Не проводить съезд, объявленный большинством триумвирата (Чаулев категорически возражал), не было возможности, и его назначили на 1 сентября. Однако по пути, утром 31 августа, во время короткой остановки Тодор Александров был убит людьми полевого командира Алеко Василева, «хозяина» городка, где предстояло проводить мероприятие. Ехавший с ним Протогеров уцелел, что позже дало основания подозревать его в причастности к «аттентату», однако никаких улик не было, и суд Организации генерала не только оправдал, но и оставил в ЦК.

Но это потом. Пока же съезд, естественно, отложили, а примчавшимся на место событий близким покойного ласково пояснили, что по Старому, конечно, скорбят, но как вышло, так вышло, и теперь, когда он не давит своим авторитетом, решения будут приниматься демократично — на основе «Венского Манифеста», потому что большинство серьезных людей возражений не имеет. Так что, пацаны, решайте, с кем быть и что делать.

Алеко Василев — огромный, жутковатый на вид мужик — вел себя по-хозяйски, Александр Протогеров — то ли соучастник, то ли пленник — мычал что-то невнятное, и совершенно ясно было одно: в Организации случился «левый» переворот, который большинство «стариков» то ли поддерживает, то ли готово принять, потому что железная хватка Александрова многим надоела.

Фактически пацанам — Ванче (Иванушке) Михайлову (позывной «Скромный»), любимому ученику покойного, и прочим — предлагали заткнуться и жить или сказать слово против и лечь рядом с наставником. Выбрали они, естественно, первое, поплакали над гробом и уехали с миром, — и вот тут организаторы переворота допустили более чем серьезную ошибку. Ибо Иванушка, ранее просто тень учителя, оказался совсем не тем человеком, которого можно было отпускать.

Ванче Михайлов

О событиях, последовавших за отъездом «пацанов», можно писать тома, и тома эти, даже изложенные максимально сухо, будут интереснее всякого Дюма, но нет времени, да и неуместно. Достаточно сказать, что всего за десять дней — в глубочайшей тайне, что само по себе представляется невероятным, — Скромный, не имея на тот момент никакого самостоятельного влияния, сумел невесть какими путями выяснить, что реально произошло, пообщаться с военным министром, всемогущим генералом Вылковым, убедив его одобрить свой план действий, перетереть тему со всеми активистами Организации среднего и нижнего уровня, лично выйти на воевод «диких», никому кроме ЦК не подчинявшихся чет и организовать контрпереворот.

Как вспоминали позже те, с кем он говорил, вопрос ставился предельно четко: «Вы хотите быть болгарами или теми, кем вам прикажут быть?» — и, что самое интересное, ни один не побежал доносить. Был у парня какой-то особый нюх на людей. В итоге 12 сентября на встрече в Горной Джумае, где предстояло обсудить случившееся и выбрать новое руководство, в холле снятого под мероприятие отеля «Лондон» Иванушка и его нукеры[121], не понеся потерь (еще одно чудо!), перебили всех лидеров «левых» и «федералистов», вместе с телохранителями. А затем резня перекинулась в Софию и затянулась аж на два месяца.

Естественно, приговоренные пытались как-то отбиваться, прятаться, но тщетно. Мстители находили всех и не щадили никого, вплоть до непричастных, но в перспективе опасных. Убивали и просто, и с изысками: скажем, знаменитый Тодор Паница, лидер «левых», некогда правая рука Яне Санданского, пал от руки приличной девушки Менчи, влюбленной в Иванушку, обещавшего жениться, если она докажет верность Организации (и сдержавшего слово). Добрались и до Петра Чаулева, успевшего унести ноги аж в Рим, пояснив исполнение коротко и четко: «Убит не ради мести, но чтобы все знали: закон, гласящий: "Предателям — смерть!”, настигнет везде».

«Федералистов», можно сказать, стерли в порошок, «левых» проредили на две трети. Всего, как считается, погибло до двухсот активистов высшего уровня, выжил только Александр Протогеров, насчет которого были сомнения. Его — как символ старого поколения — даже переизбрали в ЦК, куда, ясное дело, вошел и Ванче, который, тяжко пережив гибель учителя, сделал по итогам событий три вывода: первый — «стреляй авансом», второй — «кто не друг, тот враг», и третий — «никогда не верить коммунистам». Этими аксиомами он впредь руководствовался неукоснительно и, приняв их за основу, начал перестраивать Организацию, как он писал, на «новом фундаменте, соответствующем новым временам».

На этом с ВМРО пока что простимся (вернуться еще будет случай) и отметим, что и ЦК БКП, и Коминтерн, никак такого поворота не ожидавшие, крепко огорчились. Рыбка, казалось бы уже крепенько севшая на крючок, сорвалась, и теперь с ней говорить было не о чем, а это ломало многие планы. Инициаторов публикации Манифеста критиковали, обвиняли в политической недальновидности, приняли даже отдельную покаянную резолюцию: дескать, поспешили, «ошибочно требовали от Александрова исполнения условий, которых он исполнить не мог», и вообще, не предвидели, что «основная часть актива ВМРО отравлена цансковской (?! — Авт.) агитацией».

На всякий случай попробовали было связаться с новым ЦК, но перепуганный Протогеров от встречи уклонился, а Скромный, выслушав ходоков, сказал «нет», добавив, что разговор первый и последний, а следующих переговорщиков просто убьет. Таким образом, «македонская» линия в готовящемся восстании сошла на нет, но это вовсе не значило, что вопрос снят с повестки дня. Работа продолжалась.

Правда, ЦК РКП(б), взвесив ситуацию, просил слегка сбавить обороты, но тов. Зиновьев требовал, настаивал, убеждал, что восстания лишними не бывают, и в конечном итоге Москва сказала: ладно. Восстание — это в самом деле всегда хорошо. Если болгарские товарищи уверены в своих силах — пусть. А СССР «ввиду общего положения вещей» может только выделить деньги, — но, правда, много. И ЦК БКП отреагировал: а ничего больше и не надо. Когда есть деньги, нет невозможного.

Александр Цанков

А теперь давайте всё же разберемся, что такое «цанковщина» и насколько она — по крайней мере, на тот момент — была фашизмом. Итак, Александр Цанков, сорока четырех лет от роду. Профессор-экономист с опытом практической работы в Дирекции общественного регулирования. Общепризнанно честный человек, один из очень немногих по итогам послевоенного аудита не угодивших под суд.

Очень решительный и, если надо, жестокий, не боявшийся брать на себя ответственность за что угодно, если считал это нужным. Симпатизируя идеям Муссолини, тем не менее фанатично почитал Конституцию и парламентский строй, хотя и считал, что интересы народа должна отражать массовая «всенародная» партия, подавляющая авторитетом все остальные «рудименты ушедшей эпохи». То есть в политическом смысле вполне нормальный «правый».

Зато в экономическом — значительно «правее» (или, наоборот, «левее» — сразу и не разберешься). Сам он, объясняя свои взгляды, говорил, что «свободный рынок разоряет мелкого и среднего собственника, поэтому буржуазность должна быть немного социалистической, а государственное регулирование подавляет частную инициативу, поэтому социализм должен быть немного буржуазным».

В связи с этим он считал вредными для «большинства народа», с одной стороны, коммунистов, а с другой стороны — «дармоедов-бюрократов» и олигархическую верхушку бизнеса, банкиров и табачных монополистов, а панацею видел в «сочетании коллективных усилий и помощи производителю со стороны государства, при обязательном уважении к частной собственности, кооперации и национальным традициям».

В этом ключе и работал, причем эффективно, поставив во главу угла идею «дискриминации капитала» — повышение трудовых доходов за счет прогрессивного увеличения налогов на доход от получаемой прибыли — и всего за три-четыре месяца добившись резкого роста экономических показателей, а значит, и уровня жизни. По личной инициативе премьера приняли и закон «О профессиональном обучении», по которому рабочая молодежь, не имевшая среднего образования, могла бесплатно учиться в рабочее время, с сохранением зарплаты в полном объеме.

Ничего удивительного, что общество, почувствовав реальное облегчение, быстро простило новому премьеру и «нетрадиционный» приход к власти, и «досадные эксцессы» в ходе Сентябрьских событий. Вот только «дуче» из него получиться не мог никак — в силу вздорного характера, отсутствия харизмы, а также и по причине (при весьма вспыльчивом характере и умении, решив что-то, идти до конца) изрядного слабоволия.

Он, собственно, и в своем-то наспех склеенном «Демократическом сговоре» не был признанным лидером: при том что против идеи «сильной и авторитетной государственной власти» не возражал никто, значительная часть фракции — бывший актив «старых» партий — во главе с опытным и очень уважаемым Андреем Ляпчевым не хотела никаких «монопартий», твердо стояла на приоритете «невидимой руки рынка» и категорически не одобряла диктата военных.

А вот Цанков, напротив, военных очень одобрял, считал гарантией проведения своего курса в жизнь и, судя по всему, старался стать своим в их кругу. Вот только оседлать вояк и заставить их скакать туда, куда ему угодно, как чуть позже сделал это его португальский alter ego Антониу ди Оливейра Салазар, тоже экономист и тоже профессор, у премьера Болгарии не получалось. В сущности, весь срок своего пребывания у власти профессор Цанков был в основном ширмой военного режима, за своего штафирку так и не признавшего, но полностью доверявшего ему в области экономики.

В целом при таком раскладе и «фашизм» получался какой-то не слишком убедительный. Не ушедшим в эмиграцию «земледельцам», всех своим «третьим путем» и «сословной демократией» доставшим, показав в июне кузькину мать, позволили спокойно существовать и даже участвовать в выборах. Давали шанс даже коммунистам, оставшимся вне событий Сентября, поставив единственное условие: не рваться к власти через насилие и работать на благо Болгарии, а не по инструкциям какого-то Коминтерна. Многих посаженных «примиренцев» выпустили, пару раз обращались через прессу к «левым»: дескать, видите же, не поддерживают вас массы, вот и не раскачивайте лодку.

Однако этих «давайте жить дружно» никто из адресатов не хотел слышать. С самого начала 1924-го страну лихорадило, и вовсе не из-за проблем с базисом. У базиса как раз понемногу росли доходы, понижались налоги, возвращалось чувство уверенности, и никаких великих потрясений базис не желал. А вот надстройка желала бури. Проигравшие в Сентябре мечтали о реванше, подгоняя реальность под свое видение.

Мелкие группы повстанцев постреливали повсюду, на тропе войны стояла неуловимая Килифаревская чета, в столице вовсю резвилась анархистская группа «Герои ночи», объявившая себя «авангардом сопротивления фашистскому правительству Цанкова», и далеко не только она. Кто-то погибал, кто-то появлялся. Перестрелки, экспроприации, убийства полицейских агентов, покушения на «антинародных» политиков стали нормой жизни, никого уже особо не удивляя, — и всё это были только вершки, а корешки уходили куда глубже, к нелегальным коммунистам и, следовательно, за кордон.

Естественно, власти пытались принимать какие-то меры. В январе приняли закон «О защите государства», запретив «все общественные, экономические и политические организации, прибегающие для достижения своих целей к преступным действиям, вооруженным и террористическим актам и насилию», после чего, уже в апреле, когда стало ясно, что одного закона мало, в судебном порядке запретили БКП и породненные с нею структуры.

Но от этого стало только хуже. Теперь, когда все «слишком здравомыслящие» отошли в сторону, «непримиримые» провели нелегальную конференцию на горе Витоша, и новый состав ЦК в основном состоял из персонажей, для которых знаменитая фраза Коларова — «Пройдя через огонь, мы стали смелыми до безрассудства. Бомба, яд, расстрел — вот наша новая психология, это ли левизна? Это — требование революции» — была далеко не фразой, но руководством к действию.

Глядя на ситуацию с почти вековой высоты, трудно избавиться от ощущения, что наблюдаешь за процессом прогрессирующей шизофрении. По всем показателям никакой революционной ситуации не было и в помине, правительство откровенно протягивало руку, предлагая спокойно участвовать в политической борьбе, «примиренцы» обеих расцветок, оставшиеся в Болгарии, расценивали это предложение как «разумное и здравое», да и внешние факторы не располагали к спринту: смерть Владимира Ильича, дав старт борьбе за влияние в элитах РКП(б), оттеснила на второй план все прочие интриги, и Москва почти открытым текстом рекомендовала подождать.

А потом потребовала этого и вовсе открыто, да еще и на уровне выше некуда — за подписями Дзержинского, Фрунзе и Троцкого: «До укрепления партии на железных дорогах, на почте и телеграфе, в армии и в деревне партия не может ставить себе вооруженного восстания в качестве неотложной практической задачи текущей осенью, желательно посвятить этот год подготовке, оттянув выступление примерно до весны». Не смея спорить с таким ареопагом, болгарские товарищи смиренно соглашались: дескать, да, понимаем, чем чреваты последствия нового поражения, и поэтому «авантюры не сделаем и без достаточной и всесторонней подготовки призыва массам к восстанию не отправим».

Но в узком кругу в выражениях не стеснялись, продолжая в том же духе, благо в этом их вполне поддерживало ведомство тов. Зиновьева — как по идейным соображениям (шеф, с головой ушедший в партийные интриги, о своем любимом детище не забыл), так и по вполне земным причинам. Фонды-то под «неизбежную революцию на Балканах» были выделены, структуры — целая сеть НВО (нелегальных вооруженных организаций) — созданы, снабжение их оружием и обучение людей налажены, а фонды нужно осваивать, да и структуры имеют тенденцию разбухать.

Так что агенты Коминтерна (а их в Болгарию проникли десятки) и ОГПУ (эти парни тоже выбили фонды) раскручивали ситуацию по максимуму, взвинчивая и без того раскаленных добела нелегалов и бомбя Москву рапортами типа: «Революционный кризис очевиден, большая часть населения только насилием удерживается от открытого вооруженного выступления против правительства». И у Москвы не было ни оснований не верить, ни времени проверять. Там читали донесения и выделяли дополнительные средства.

Возможно (но только возможно), «красные» всё же остановились бы, оглянулись, оценили ситуацию, но в том же направлении работали и «оранжевые» — из тех, что не смирились с потерей власти. Их лидеры, тоже осевшие за кордоном (главным образом «левые», из людей покойного Райко Даскалова), нашли полнейшую поддержку в Белграде, боявшемся «болгарских милитаристов», тесно связанных с ВМРО, и получили уверения, что, ежели что, Югославия поможет, а в придачу к уверениям и много оружия.

В самой же Болгарии оставалось достаточно верных памяти «мессии» людей, чтобы быстро развернуть сеть подпольных ячеек покруче «красной». Против сотрудничества они не возражали, даже наоборот, первыми шли навстречу, и уже в начале лета так называемый Акционный комитет Единого Фронта принял совместную программу. Вкратце: «путем вооруженного восстания вырвать власть из рук капитала» и «решительное столкновение быстро приближается». Были, правда, разногласия по поводу «а что потом?»: в победе никто не сомневался, но «земледельцы», естественно, мечтали вернуться на олимп, а с коммунистами готовы были только слегка поделиться, коммунисты же ни на что, кроме диктатуры пролетариата, поначалу не соглашались.

Вопрос о том, каким быть «народному правительству» — «рабоче-крестьянским» или «крестьянско-рабочим», ясное дело, был принципиален, но тут козыри были на руках у «оранжевых»: они стояли на том, что «освобождение народа — дело самого народа», а БЗНС как партия большинства как раз и является «истинно народной» и к тому же, в отличие от запрещенной БКП, вполне легальной. А стало быть, именно ей и следует быть «объединяющим звеном единого трудового фронта».

Короче говоря, обе стороны хотели действовать, обе понимали, что поодиночке ничего не выйдет, и очень хотели договориться, но раз за разом упирались в тупик. Однако помог случай. В августе (болгарская полиция дело знала) провалилась сеть поставок оружия в Болгарию по линии Коминтерна, в руках властей оказались несколько крупных арсеналов и масса любопытной документации, и свой успех правительство отыграло по полной программе.

По приглашению Цанкова в Болгарию примчались корреспонденты ведущих СМИ Европы; военные атташе Франции, Англии, Италии и стран помельче посетили выставку изъятого оружия, обстоятельно его изучили и выяснили, что стволы произведены в СССР, власти которого, усиленно налаживая международные контакты, на всех уровнях неуклонно отрицали какую угодно причастность к «экспорту революции». К тому же итогом эксцесса стало официальное предупреждение «великих сил», что в случае «коммунистического мятежа в Болгарии» они «примут все меры для защиты своих граждан в этой стране и принуждения подстрекателей к миру», чего Москва никак не хотела.

В результате ЦК РКП(б) — случай в те времена редчайший — прикрикнул на тов. Зиновьева, и «русский транзит» на время увял, а «оранжевые», чьи арсеналы были в безопасности, получили еще один аргумент в дискуссии, — и «красным» оставалось только принять их условия в расчете на то, что, как писал тов. Димитрову тов. Коларов, «поскольку они нас шантажируют, мы можем обещать всё, но не обязаны исполнять свои обещания, если в ходе решительных действий сумеем перехватить инициативу».

После этого что-то наконец начало получаться — благо, Белград, исправно подсылая новые партии оружия, твердо пообещал «неофициально помочь в ликвидации режима Цанкова», не требуя за это никакой компенсации, а БКП после фиаско с контрабандой уже не упорствовала, согласившись на «долевое участие» в будущем коалиционном правительстве. Правда, на высшем уровне в конце концов всё же разругались — никто никому не верил, а гарантий дать никто не мог. Но внутри страны к дрязгам «зарубежных» прислушивались, так сказать, по остаточному принципу.

Низовой состав ячеек обоих цветов хотел драться, и это объединяло прочнее всяких меморандумов — и тут тоже преимущество было за «земледельцами». Их подполье было куда многочисленнее, связи намного шире, с ними, в отличие от «красных», не отказывались иметь дело и «лояльная оппозиция», и знаменитый генерал Никола Жеков, тоже задумавший переворот, — однако свой джокер имели и коммунисты. Вся подготовка «оранжевых» базировалась на поставках оружия Белградом и югославском вторжении, а «красные», имея деньги, храбро рассчитывали на собственные силы. И это неожиданно оказалось очень к месту.

К концу 1924 года вдруг выяснилось, что Белград помогать передумал. Не без оснований: там узнали, что оружие перетекает к коммунистам, и решили не будить лихо, тем паче что междоусобица в рядах ВМРО смягчила ситуацию, а Цанков публично заявил, что Болгария желает только мира, в связи с чем руководство «земледельцев» дало отбой — в полной уверенности, что партийные «низы» подчинятся. И ошиблось. Подготовленный, вооруженный и настроенный на драку актив, несмотря на приказ, в подавляющем большинстве ушел под «красных», влившись в ряды их Военной организации. А это, учитывая некоторые нюансы, полностью меняло расклад.

Осенью 1924-го, оценивая рост рядов и прикидывая варианты, лидеры «красных» с удовлетворением фиксировали, что, кажется, идея замутить по-крупному наливается плотью. О «росте военной мощи» с полной уверенностью рапортовали в ИККИ, тов. Зиновьев, лучась удовлетворением, докладывал о том же на заседаниях ЦК РКП(б). ЦК РКП(б), более или менее решивший вопросы, связанные с уходом Ильича, соглашаясь, что таки да, получается, выделял новые суммы, и желательность восстания «чем скорее, тем лучше» уже мало кто в Москве оспаривал.

«Итак, — писал 18 ноября тов. Димитров тов. Коларову из Вены, — как видишь, дело идет таким образом, что мы действительно реально приближаемся к возможности восстания весной. Нужно усиленно использовать предстоящие три месяца — декабрь, январь и февраль — для быстрой и всесторонней подготовки, чтобы мы весной могли действительно приступить к действию».

Проблема заключалась только в том, что количество готовых к бою активистов все-таки исчислялось только лишь сотнями, а общество в целом никаких потрясений не желало. Но об этом в Москву не сообщали, предполагая, что изменить «картину социальных настроений» не так уж сложно: достаточно «серии дерзких выступлений, небольших, но внушающих тревогу, растормошить сонный покой обывателя, заставить его понять, что в борьбе труда с капиталом отсидеться в затхлом болоте не получится, так что каждому придется сделать выбор».

Исходя из таких соображений, оперативности ради, руководству Военной организации предоставили дополнительные средства и расширенные полномочия для «возбуждения в массах революционных настроений». Теоретически это вполне соответствовало задаче, однако на практике ни тов. Димитров в Вене, ни тов. Коларов в Москве, ни их соратники, сидевшие в софийском подполье, даже не представляли, что выпускают из бутылки.

На самом деле, ведя сложные кулуарные интриги, договариваясь, разрывая договоренности, согласовывая и пересогласовывая время выступления, партийные «верхи» в какой-то момент перестали учитывать фактор «низов», причем не тех «затхлых обывателей», которых намеревались «растормошить», а своих собственных соратников, уже «растормошенных» до белого каления. Плохо понимая суть происходящего наверху, подготовленные, идеологически заряженные боевики, в основном фронтовые офицеры, стремились к действию, переставая обращать внимание на то, кто из них «красный», а кто «оранжевый», и ориентируясь прежде всего на собственных лидеров.

В первую очередь — на начальника штаба Косту Янкова (позывной «Овод»), майора запаса, очень опытного, смелого и беззаветно самоуверенного, к тому же зятя уже ставшего мифом Дедушки — Димитра Благоева, отблеск святости которого лежал и на нем. Чистой воды «человек быстрого реагирования» и яркий харизматик, по духу нечто типа Че или Ульрики Майнхоф, харизматичный Коста, окруживший себя близкими по духу камрадами, был запредельно авторитетен, совершенно не уважал «болтунов» и быстро подтягивал к себе всех, кому не терпелось.

Военная организация как автономная единица росла невероятными темпами — из восьмисот активистов БКП в столице в «отдел» Янкова перешли более семисот. Управленческий аппарат «отдела» превысил аппарат ЦК, и в какой-то момент стало ясно, что контроль над «отделом» утерян, а поделать ничего уже нельзя. «Военные» пренебрегали даже рекомендациями Москвы, тем паче что тов. Зиновьев, сам придерживаясь сходных взглядов, давал рекомендации как раз не волноваться и «не мешать самоорганизации вооруженных отрядов партии».

Так что в какой-то момент, в полном соответствии с Уставом — путем голосования, руководство Военной организации сменило казначея, фактически взяв под контроль денежные потоки, и с этого момента действовало по собственному усмотрению, «говорунам» разве что отчитываясь по расходам, а иногда обходясь и без такой формальности.

Коста Янков — герой войны, прекрасный журналист и душа любой компании — был ко всему прочему наделен еще и организационным талантом, и штаб себе подобрал соответствующий. Всего за пару месяцев «отдел», в принципе предназначенный охранять митинги, путем привлечения к сотрудничеству охочих до дела отставников и профи из ВМРО («федералистов», которых укрыли во время резни) развернул самую настоящую подпольную армию, разбитую на дисциплинированные, сидящие на окладе (3 тысячи левов в месяц на бойца) «шестерки», заодно подчинив себе и «оранжевые» ревкомы.

Учредили отряды связи, саперные и железнодорожные роты. Появилась разведка с агентурой везде, вплоть до Генштаба и Дворца, контрразведкой, «политической полицией» и «комиссией по исполнению наказаний» в отношении «предателей, болтунов и отступников от дела коммунизма». В сельской местности загуляли крохотные «красные» четы, «организовывая и пропагандируя» население, то есть налетая на села и устраивая террор против местных властей, в сущности совершенно аполитичных, — а уж если кто-то казался «отъявленным реакционером», так и вовсе.

Естественно, немалое внимание уделили столь перспективному направлению, как индивидуальный террор — в основном силами малюсеньких, тяготеющих к коммунистам, но дорожащих свободой анархистских групп. Работали тонко, просто выделяя деньги, а задачи даже не ставя — типа, стреляйте кого хотите, враги у нас общие. Разве что изредка просили обкатать в деле талантливую «красную» молодежь из боевой группы «Чека» (кстати сказать, именно тогда засияла звезда молодого Вылко Червенкова, и это имя я вам рекомендую запомнить).

Долго ли, коротко ли, но к Рождеству 1924-го в Болгарии активно действовали уже 17 отрядов общей численностью примерно в 600 человек, не считая анархистов, а «прогрессивная пресса» (Янков, сам акула пера, умел работать с коллегами) гремела и звенела, прославляя «юных борцов с кровавым режимом», соколов и буревестников. И к концу января напуганные «обыватели» громко зашелестели, а власти оказались в совершенно идиотской ситуации. Всем было понятно, что нужно что-то делать, кабинет заседал чуть ли не ежедневно, полицию и армию привели в состояние «экстренной готовности», составлялись «черные списки» вероятных нелегалов, заподозренных увольняли с госслужбы, на улице запретили собираться больше трех, — но всё без толку.

Хуже того, на Цанкова начались наезды в собственной фракции: люди Ляпчева требовали «покончить с безобразием законными методами или уйти в отставку, уступив место тем, кто сумеет договориться с лидерами общественного протеста», однако на предложение войти в правительство и показать себя в деле шарахались и вводить чрезвычайное положение отказывались. А «покидать мостик в бурю» профессор, как сам он вспоминал, считал недостойным, полагая своим долгом привести страну в порядок, опираясь на военных.

Но попытка намекнуть военному министру: «А не взять ли армии вожжи?» — встретила полное непонимание. То есть, в общем-то, против военного переворота Иван Вылков не возражал, да вот ответственности боялся, и к тому же популярность его в Военной лиге к тому времени упала (слишком покровительствовал подхалимам), и министр не без оснований подозревал, что, ежели «капитаны» возьмут власть, лично ему светит вылететь в кювет. Тем более что не раз уже упомянутый генерал Никола Жеков чуть ли не во всеуслышание рассуждал о том, что «только армия в союзе с ответственными политиками способна избавить страну от кучки авантюристов», и у Вылкова просто не хватало времени, купируя разговорчики в строю, еще чему-то уделять внимание.

Тем не менее что-то делать было надо, а поскольку царь от разговоров на эту тему категорически уклонялся, премьер, посовещавшись с военным министром и министром внутренних дел генералом Иваном Русевым (в это время их так и называли — «тройкой»), постановил: дальнейшее бездействие — «безответственно и преступно». А раз «возмущение оппозиции» погасить не получается, то есть смысл «рекрутировать гражданских активистов» — чтобы урезонили. Естественно, негласно, сугубо по личным каналам. Генерал связался с кем нужно — в первую очередь, с Иванушкой Михайловым, и вскоре в Софии стреляли уже не только «красные», но и по «красным», включая «сочувствующих» и просто слишком голосистых журналюг, и поймать стрелков, именуемых в СМИ «безответственными факторами», полиции никак не удавалось. А на селе начали формироваться «контрчеты» из добровольцев, семьи которых так или иначе пострадали от «революционной агитации».

Ничего удивительного в том, что контакты между членами ЦК свелись к минимуму, связи рвались, встречи становились всё реже. Постоянные прочесывания давали результат: явки анархистов проваливались, штурмы и аресты уже вызывали симпатии населения, требовавшего покончить с беспределом, и в конечном итоге 10 марта 1925 года Цанков провел через перепуганное пальбой с обеих сторон Народное собрание закон «Об изменениях в Законе о защите государства», каждая статья которого теперь завершалась словами «к смертной казни через повешение».

Вешать теперь предполагалось не только террористов, но и «пособников, в чем бы это пособничество ни заключалось», а также за «любое соучастие в деятельности запрещенных судом партийных организаций». Разве что для «лиц, предоставивших кров преступнику, не подозревая, что укрываемый может быть привлечен к ответственности по ЗЗД[122]» предусматривалось смягчение: «15 лет тюремного заключения, если суд сочтет это целесообразным». Особым подзаконным актом органам местной власти предписали «составить списки предположительных преступников или их возможных пособников».

Однако даже такие экстралегальные меры не дали должного эффекта. Вернее, дали, но не тот, на который рассчитывало правительство. В ответ на новые законы и контртеррор Коста Янков и его «отдел», с удовлетворением отметив, что страну всё же «раскачали», а значит, всё путем — движутся туда, куда и задумано, благодаря строжайшей конспирации даже потерь почти не неся, раскрутили такую волну «контрконтртеррора», что всё, происходившее раньше, казалось уже верхом гуманизма.

И вот теперь-то «внутренний» ЦК, каким «левым» он ни был и как ни стремился к восстанию, испугался всерьез. Да и тов. Димитров с тов. Благоевым в своем уютном зарубежье начали соображать, что всё идет как-то не так. В изрядной мере утратив контроль за финансами и активом, руководство БКП перестало и управлять событиями, но плелось у них в хвосте, и даже если было о чем-то в курсе, то лишь потому, что Коста Янков, не отрицая вовсе партийную дисциплину, о некоторых планах докладывал (впрочем, не всем, а только тем, в чьей поддержке был уверен, никаких возражений, однако, даже от них не принимая).

В принципе, если уж на то пошло, пенять «старшим товарищам» и «вождям» следовало только на себя: ситуация была создана ими от макушки до копчика. И трудно не согласиться с профессором Риттой Гришиной, жестко пишущей о «кучке экзальтированных личностей, исходивших из требований как ультрареволюционной идеологии, так и заговорщической практики, к тому же связывавших свои планы, в том числе личные, с дипломатией и спецслужбами враждебных в то время Болгарии государств».

Так оно, видимо, и было, и думали они — естественно, не отдавая себе в этом отчета — «главным образом, о собствен ном приходе к власти, невзирая на цену». Однако в тот момент, плохо понимая, куда телега катится, лидеры впали в истерику. Косту попробовали сместить, но Военная организация бумажку с подписями просто проигнорировала. Попытались урезонить, ссылаясь на мнение Зарубежного Центра: дескать, тактика индивидуального террора и диверсий без всеобщего восстания обречена на провал, а восстание в существующих условиях невозможно. Коста отмахнулся: дескать, при всем уважении, что они там понимают в местной обстановке...

А предъявление данных, поступивших по линии ОГПУ, о «подготовке властями серьезной превентивной провокации, чтобы физически уничтожить весь состав подполья» практически с мольбой не поддаваться на провокации нaчальника Штаба только обрадовало: в своих силах он был более чем уверен, полагал, что как раз сам провоцирует, и, больше того, уже имел на такой случай тщательно разработанный план.

Единственное, на что он, безмерно уважая мнение Москвы, соглашался, — это подчиниться прямому указанию «Спасителя[123] нашего или Коминтерна», но Спаситель голоса не подавал, а в Коминтерне сами не знали, что лучше, по-прежнему склоняясь к тому, что восстания в любой форме никогда не бывают лишними. Лишь 12 апреля, после панического по форме и содержанию заявления Коларова, ЦК РКП(б) приказал тов. Зиновьеву принять во внимание «оценку ситуации вождями болгарского пролетариата», и только 15 апреля Президиум ИККИ обязал наконец БКП отказаться от курса на вооруженное восстание в ближайшее время.

Тем же постановлением лидерам Военной организации предписали немедленно покончить с практикой индивидуального террора, распустить четы, а главное, «по получении сего поступить в распоряжение ЦК БКП», то есть выйти из свободного полета. Далее как положено. В тот же день шифрованный документ под грифом «Строго секретно, чрезвычайно срочно» со спецкурьером убыл в Болгарию. Но было уже поздно.

Разобраться в том, что случилось 16 апреля, в рамках ликбеза невозможно. Да и в десятках пухлых томов, при всем том, что авторы прорыли архивы до донышка, полного ответа по сей день не найти. Множество нюансиков остаются во мраке, и не уверен, что когда-нибудь всё прояснится. Но если говорить в общем, то начать, видимо, следует с того, что у Косты Янкова был план, и заключался он в том, что ежели как-то исхитриться и смахнуть с доски всю власть разом, то в неизбежной каше, имея отмобилизованную, вооруженную и повязанную кровью структуру, очень даже можно пройти в дамки.

А коль скоро «всех разом», стало быть, суть идеи сводилась к взрыву. И над этим работали лучшие умы. Сперва обсудили знаменитый «Юнион-Клуб», уже почти 35 лет — любимое прибежище «всей Софии» после трудов праведных. Там и свой человечек истопником работал, мог пособить. Но забраковали. Потому как клуб — он ведь клуб и есть: кто-то пришел, кто-то не пришел, у кого-то вообще другие интересы, а царь и премьер таких развлечений (Борис — по статусу, Цанков — по замкнутому характеру) и вовсе не любили. Да и человечка некстати уволили.

Прикинули насчет Народного собрания и тоже отмели. Хотя свой человечек, уборщик, имелся и там. Во-первых, по техническим причинам (охрана слишком «не своя»), а во-вторых, исходя из того, что грохнуть депутатов и министров, конечно, хорошо, но тогда останутся генералы, от которых хрен знает чего можно ждать. В итоге в декабре остановились на соборе Святой Недели — главном храме столицы, благо подвалы давно уже использовались Военной организацией как склады оружия, поскольку в храме свой человечек тоже имелся, был у митрополита на хорошем счету и, спасибо ему, помог.

Ну как спасибо... Поскольку денег у Военной организации было, как мы уже знаем, много — Коминтерн на любимую затею тов. Зиновьева не скупился, а Коста скупердяем не был и «попилов» не признавал, любую услугу (сама Цола Драгойчева[124] подтверждает!) щедро и без обмана оплачивая, полезные люди у него водились много где, и далеко не все — «красные». Но конкретный пономарь, некто Петр Задгорский, был как раз из «красных», хотя и неустойчивых (после Сентября из партии вышел), а кроме того, считая себя обойденным жизнью, мечтал о странном — типа хороших деньгах и большой карьере.

В связи с этим он и предложил товарищам сделать бадабум на своем рабочем месте, потребовав взамен 11 тысяч левов вперед, еще 14 тысяч потом и вывоза в СССР с устройством на работу в ОГПУ или какой-нибудь наркомат. Товарищи, обсудив идею, пришли к выводу, что самое то, задаток выделили, остальное пообещали, и Задгорский занялся делом, а Военная организация (плюс ЦК, поскольку ответственность такого уровня Янков брать на себя не хотел) начала обсуждать детали.

И тут, кстати, возникает интересность. Кабы затея выгорела, так оно бы еще куда ни шло — победителей не судят.

Но она не выгорела, а весь мир «фокусом» был настолько потрясен и шокирован, что сразу после того уцелевшие члены ЦК начали отмазываться: дескать, ничего не знали, всё делалось рукой «леваков» из Военной организации. А когда выяснилось, что все-таки тоже знали, изменили версию и начали валить всё на коллег, которым не повезло. Они, мол, да, поддерживали психованного Янкова, а мы — ни-ни. И на том, уже позже, историки социалистической Болгарии стояли до упора.

Но острее всего впоследствии стоял вопрос о том, насколько информированы были «зарубежные вожди», то есть тов. Димитров и тов. Коларов, а стало быть, и Москва. Официально, конечно, ни насколько, и не подкопаешься. Все документы, способные пролить свет, куда-то делись, а сами вожди признавали только, что имели сведения о некоей «великой идее», по претворении которой в жизнь успешное восстание станет неизбежным, но ни о чем конкретном даже не догадывались. И уже ничего не докажешь. Ответ знает только ветер...

Впрочем, Бог с ним. Главное, что ЦК, после арестов «полевевший» запредельно, принципиально не возражал, и оставалось только обсудить детали. Тут особо не спорили. Быстро пришли к тому, что собрать в храме всех, кого нужно, легче всего, если устроить панихиду по кому-то из людей, которых уважает вся элита страны, и военная, и гражданская. Исходя из такой аксиомы, определили кандидатуры на роль приманки: старого почтенного профессора Ивана Кулева и генерала Косту Георгиева, героя войны, политика и вообще знаковую персону.

Обсудили возможность вторжения югославских войск, пришли к выводу, что и такой вариант подходит, ибо против сербов вся страна сплотится. Возник, естественно, и вопрос насчет неизбежной гибели невинных людей, и тут даже поспорили, но точку поставил Иван Минков, заместитель начальника Штаба: «В гражданской войне побеждает тот, кто плюет на все правила гуманности и прочее дерьмо», после чего обсуждать было уже нечего. Все согласились: да, дерьмо — и работа пошла вовсю, по четкому плану и без всяких соплей.

А 26 марта, после того, как полиция вскрыла одну из явок, арестовав нескольких участников проекта, хоть и мало во что посвященных, однако знающих достаточно, чтобы провалить дело, если кто-то умный потянет за ниточки, темпы и вовсе ускорились. Акцию назначили на 16 апреля, жертвами, которых предстояло оформить за три дня до того, определили первый и второй номера списка (в итоге профессору повезло: у него были проблемы с сердцем и он сидел дома, а вот с генералом всё прошло как нельзя лучше).

По ходу, правда, случился сбой: несколько особо инициативных хлопцев, решив, что труп царя привлечет больше нужного люда, 13 апреля устроили покушение на Его Величество в заказнике Арабоконак, куда Борис поехал на охоту. Но всё было организовано так по-дурацки, что погибли только царский телохранитель и близкий друг монарха, профессор-энтомолог Димитр Илчев, а сам царь по стечению обстоятельств уцелел. Всем покушавшимся удалось уйти, и полиция на след не напала, так что ущерба плану нанесено не было.

Вечером 15 апреля собрались в последний раз — обсудить всё окончательно, и выяснилось, что нервы железные все-таки не у всех. Кое-кто из членов ЦК, полностью разделявших позиции Косты и затею всей душой поддерживавших, внезапно проявил мелкобуржуазную слабость. Например, Петр Искров, боец из заслуженных, завел речь о том, что «погибнут женщины, дети, семьи, возможно, рабочих.

Против нас будет настроена часть масс. Кое-кого оскорбит уничтожение церкви. Даже многие товарищи будут возмущены. Такая акция похоронит цели партии».

Однако «твердокаменные» дали малодушным жесткий отпор. «Да, будет страшно, — ответил другой член ЦК, Тодор Павлов. — Да, в партии будет кризис. Но это нужно, и это должно быть сделано. [...] Они убивают наших женщин и наших детей, нам не нужно жалеть их. Мы пришли к такой позиции, и других вариантов я не вижу». И припечатал: «Мы сделаем это, а легальная оппозиция поведет решительную борьбу против правительства и свергнет его».

Любопытная, кстати, обмолвка. В той же мере, что и один из аргументов, приведенных Янковым в процессе убеждения ЦК в том, что без «великого дела» никак не обойтись: «...наша позиция проста. Мы дадим повод, поводом воспользуются разные люди, чтобы сбросить Цанкова, а мы уйдем в тень и выйдем потом, чтобы прогнать их и взять власть от имени рабочих и крестьян. Руководство Коминтерна, увидев результаты, будет довольно».

То есть не исключено, что была в проекте и некая подоплека, о которой «внутренние» товарищи знали, но «внешних» не посвящали, надеясь поставить перед фактом. Тут, правда, наверняка не известно вообще ничего, но болгарские исследователи не исключают, что был, помимо «красного», и еще один проект, задуманный демократами, не испытывавшими любви к Цанкову и его верному военному министру. Вспоминая в этой связи того же непобедимого и легендарного Николу Жекова, по взглядам очень «правого», но социалиста, хотя и с монархическим уклоном, вступившего к тому времени в БЗНС и совершенно не скрывавшего, что хотел бы стать «народным военным диктатором», вроде как в будущем Франко или Антонеску, могу допустить.

Есть и аргументы. В день трагедии генерал Жеков и сам в храм не пошел, и других отговаривал, а части софийского гарнизона, возглавляемые его поклонниками, в случае гибели правительства, безусловно, подчинились бы ему. А если бы еще и царь (которого, по ряду версий, Жеков тоже предупреждал) генеральскую инициативу одобрил, так тем более. Однако тпру. Тут мы уже углубляемся в совершенную конспирологию, но если в ней есть хотя бы малая доля правды, получается, что политическая наивность «левого» ЦК зашкаливала за все рамки, а Коминтерн по факту оплачивал советским золотом совсем не то, что планировал тов. Зиновьев.

Впрочем, Бог с ними, с ребусами. Нас интересуют факты, а факты суровы: по итогам совещания, уже за полночь, Петр Искров и Димитр Малев отозвали свое «да», на что Коста отреагировал философски: «И хер с ними, у нас и так большинство по этому вопросу, всё пройдет без огрехов» — и был отчасти прав. Прошло как ножом сквозь масло. Но с огрехами.

Во-первых, на панихиду не явился (то ли задержавшись на похоронах профессора Илчева, то ли и вправду что-то зная) царь. А во-вторых (можете, как Цанков, списать на прихоть Провидения), покойного так уважали, что народу пришло под завязку, и гроб пришлось отодвинуть от заминированной несущей колонны, где ему полагалось стоять, ближе к центру. В связи с этим ближе к центру сдвинулись и Цанков с министрами, так что в 15.23, когда грохнуло и обрушился купол, как раз они и уцелели. Не на 100 процентов (поранило почти всех), однако «двухсотых» не случилось.

Но в целом результаты впечатляли: не считая задетых чуть-чуть — 343 человека. Из них 134 погибли на месте, а еще 79 скончались потом, уже в больницах. Крепко досталось военным: 12 генералов с репутацией «легендарных», 15 полковников, 7 подполковников, 3 майора, 9 капитанов, — но и депутатский корпус, и элиту бизнеса, и духовенство проредило изрядно. А изюминкой на тортик — в полном составе целый класс лицея для девочек.

Собор Святой Недели после взрыва

К чести правительства, ни лица, ни силы духа не потерял никто. Еще не вполне ясно было, что случилось, еще курился дым, но раненный в голову Иван Вылков уже отдавал распоряжения стягивающимся к развалинам храма военным и полицейским, а профессор Цанков собрал ободранных, окровавленных и наскоро перевязанных министров на экстренное заседание.

Спустя пару часов в стране объявили военное положение, военному министру и министру внутренних дел предоставили особые полномочия, капитан Кочо Стоянов, звезда военной полиции, сформировал четыре «оперативных отряда» для проведения массовых арестов по «черным спискам», и, сверх того, на вопрос генерала Вылкова, согласен ли премьер на «привлечение к розыску гражданских активистов», Александр Цанков ответил однозначным «да», подтвердив разрешение подписью.

Сразу после этого, уже ночью, руководство Военной лиги, взбешенное «оскорблением памяти блестящего генерала и покушением на честь героического болгарского офицерства», было официально приглашено к сотрудничеству и уже утром, коротко посовещавшись, постановило «ликвидировать всех, причастных к акту взрыва», — а параллельно, после краткой беседы Вылкова с Ванче Михайловым, в столицу потянулись вызванные телеграммами-«молниями» лучшие люди ВМРО, типа «Чичо Вельо», пару лет назад заживо строгавшего «мессию».

Короче говоря, мух не ловили. А вот «красные», наоборот, впали в какой-то странный ступор. Попытки бодаться предпринимали только анархисты, и бодались аж до июля, пока не были перебиты. Военная же организация вдруг ушла в норы, при том что всё шло как бы по плану — на месте никого из исполнителей не взяли, ушли все. Затихли, вряд ли испугавшись, не те были парни — скорее, чего-то ожидая. Даже пономаря почему-то не ликвидировали сразу после акции, как намечалось, и на следующий день он, что-то заподозрив, сдался властям, в надежде на пощаду рассказав всё, что знал, — а знал он не всё, но много.

Аресты, уже идущие вовсю, стали адресными. 21 апреля на явке, дав свой последний бой, погиб Коста Янков. Через день та же судьба постигла Ивана Минкова. Правда, трем членам Штаба всё же удалось бежать в Югославию, но уже 26 апреля армия перекрыла границы. И начался ад. Или даже АД — именно так и никак иначе. Разъезжая по адресам, хватали всех, включая бывших «красных» и «оранжевых», ушедших из политики, излишне вольнодумных журналистов, просто болтунов, а частенько и вовсе попавших под горячую руку непричастных, ни в каких списках не значившихся.

Только по официальным данным, без всяких ордеров по всей стране — в Софии и в провинции — забрали 23 764 человека, и тем, кому выпало предстать перед военно-полевыми судами, штамповавшими приговоры «повесить» под копирку, еще повезло. У них, по крайней мере, был шанс. У других шанса не было. Самостийно возникшие «гражданские комиссии», к властям никакого отношения не имевшие и подчинявшиеся только Военной лиге, без намека на суд, вприглядочку, наскоро опросив, определяли: «отпустить» (редко), «передать властям» (в основном) или «ликвидировать», а далее — где как.

В полицейском управлении Софии «пособников» живыми заталкивали в топку, в армейских казармах — забивали ногами, в подвалах и гаражах — рубили лопатами и душили проволочными петлями, а тела сбрасывали во рвы, тщательно утаптывая землю. И всё. Согласно легенде (а правда или нет, не знаю), пришли даже за генералом Жековым, но тот, не смешавшись, резко скомандовал: «Кругом марш!» — и вояки, привыкшие ему поклоняться, не посмели ослушаться, а военный министр, к которому бывший командующий немедленно поехал, с извинениями заверил его, что произошла ошибка.

Но это история уникальная и, повторюсь, возможно, байка. Это еще не произошло обычных в таких случаях еврейских погромов. Несмотря на то что один из пойманных режиссеров акции, Марко Фридман, был как раз евреем, 60-тысячная община считалась настолько лояльной, а задержанный оказался такой «белой вороной», что лично Цанков предписал «не идиотничать, не искать еврейский заговор», и руководство Военной лиги, состоявшее далеко не из «юдофилов», с ним согласилось.

Первые сведения о судьбе «без вести пропавших» начали просачиваться только через 20 лет, и тогда же (правда, это старались не афишировать) выяснилось, что на «фашистскую военщину» всех собак не повесишь. Взрыв в соборе до такой степени потряс страну, что на помощь гражданским комиссиям пришла общественность. Ладно бы на «подозрительных» просто стучали — частенько случалось так, что обычный работяга — слесарь, печатник, пекарь, а не то и учитель, санитар или лавочник, возвращаясь с работы, обращал внимание на хрипы и крики, заглядывал туда, откуда они неслись, пугался, но, услышав пояснение: «Террористов кончаем. Хочешь помочь?» — вливался в команду.

Это вдохновляло, вселяло мысль о «народной воле» и давало импульс. Кстати, именно в эти дни, глядя на происходящее, сделал окончательный выбор и пошел служить в полицию молодой еще, только решавший, кто лучше — Маркс или все-таки Дуче, Никола Гешев, ученик самого Благоева, а в будущем величайший специалист XX века по политическому сыску, один из прототипов райновского[125] «Господина Никто», по методикам которого строились славные «Державна сигурность»[126] и «Stasi»[127]. Но это к слову, а если по делу, то, по подсчетам Георгия Маркова, который объективен, порубили-удавили 503 человека, включая почти всю «красноватую» интеллигенцию.

На таком фоне 1—11 мая почти незамеченным прошел суд над организаторами взрыва. Пятерых осудили заочно, но четверо из них погибли на той же неделе, двое получили длинные сроки, а троих публично повесили 27 мая, причем (всё запечатлено на пленку) Задгорский до конца визжал и отбивался, а Фридман, выкурив напоследок папироску и бросив городскому палачу, цыгану Яшару: «Ну что, цыганин, приходится работать?» — умер хладнокровно.

Главным же политическим итогом процесса стало оглашение найденных еще 4 апреля при обысках документов, где, в частности, значилось: «С 15 апреля все сотрудники Балканского центра БКП считаются мобилизованными. [...] Оружие раздавать в ночь с 15 на 16 апреля». Это, поскольку что такое Балканский центр, знали все, уже прямо било по Коминтерну, и Москва отреагировала мгновенно. ИККИ полностью отмежевался, ЦК БКП, ссылаясь на показания Фридмана, заявившего на суде, что «партия к затее Военной организации отношения не имеет», декларативно осудил теракт как «необдуманное действие, губительное для антифашистского движения», документы объявили «англо-фашистской фальсификацией», а Коларову с Димитровым велели «сделать ночь».

А между тем к началу лета террор начал вырождаться из жуткой, но насколько-то психологически оправданной методики в нечто иррациональное. Все, хоть как-то причастные к взрыву, уже исчезли, в июле растерли последних стрелков-анархистов, но всё равно мало что изменилось, разве что дым стал пожиже. И наконец, размах и форма репрессий, поначалу воспринятых «великими силами» с огорченно-брюзгливым пониманием, шокировали европейскую общественность.

В Париже, Берлине, Лондоне, даже Токио возникли Комитеты защиты жертв в Болгарии. Почуяв нечто нехорошее, напряглась и страна. «Добровольцы» ушли из гражданских комиссий, люди возмущались, а офицеры продолжали искать уже несуществующих ведьм. Им нравилась их «особая роль», и генералу Вылкову тоже нравилось военное положение, при котором он был фактическим хозяином страны и доказывал царю свою незаменимость, а ответственность за всё нес премьер, реального отношения к происходящему не имевший (ему о деталях даже не докладывали).

Хотя Цанкову при этом, как он признавался, «бывало не по себе», ему пришлось очень по душе, что военные наконец-то признали его своим; он им доверял, он был абсолютно уверен в необходимости закрыть тему террора раз и навсегда, не боялся подписывать самые спорные бумаги, и уже открыто звучащие разговоры о «вешателе» и «черном профессоре» его волновали мало. О политической репутации недавний преподаватель, не будучи политиком-профессионалом, совершенно не думал, считая ее делом даже не третьестепенным. А зря...

И... Фашизм? Не-а. Вернее, в документах БКП и Коминтерна иначе как «фашистским» режим Цанкова не называли, но если объективно, то нет никаких оснований. Экономическая ситуация развивалась стабильно, нищих не было, доходы ширнармасс понемногу, но росли, и никто не желал никаких «зажимов гаек», тем паче что размах репрессий погнал маятник народных настроений в обратную сторону. Да и сам Цанков, имея очень четкую экономическую программу, в плане политики не совсем понимал, чего хотел, грезя в личном дневнике совместить «режим сильной руки» с «полной верностью Конституции с приоритетом национальной идеи и на принципах демократии».

В общем, при весьма развитом мнении о своем месте в истории, крикливый, раздражительный, мелочно обидчивый и совершенно не умеющий ладить с людьми профессор в «дуче» ну никак не годился. Равно как и генерал Иван Вылков, которого фактическое всесилие не столько радовало, сколько угнетало. Власть, влияние и почет он, конечно, любил, но, человек старого времени, тоже уважал Конституцию, боялся ответственности и более всего хотел оставаться военным министром и дальше, и чем ближе к царю, тем лучше. К тому же влияние его на военных, включая Военную лигу, к этому времени определялось только официальным постом: личный авторитет он полностью растерял.

Выдвинутый в свое время как свадебный генерал, своим для «капитанов» Вылков так и не стал, — напротив, увлеченный «высокой политикой», прослыл «предателем идей 9 июня», да еще и оторвался от масс, не слишком заботясь даже о насущных нуждах офицерского корпуса. В мемуарах членов Лиги этот момент проходит красной нитью: не интересовался мнением «людей с маленькими звездочками», считал их «только винтиками», съезд Лиги, как ни требовали, созывать не собирался, верша все дела единолично, через преданных ему любимчиков.

И притом никакой альтернативы ему «капитаны» выдвинуть не умели по причине полной девственности в вопросах теории. Думали, конечно, старались: скажем, авторитетный полковник Дамян Велчев поговаривал о том, что «республика, наверное, лучше монархии», а не менее уважаемый полковник запаса Кимон Георгиев, поклонник испанца Примо де Риверы, носился с идеей «элиты и толпы», но всё это были только разговорчики, и даже не в строю, а больше в офицерском собрании.

Короче говоря, никаких предпосылок для появления фашизма в стране не наблюдалось. Разве что Ванче Михайлов всерьез, с умом и расстановкой перестраивал ВМРО в организацию явно вождистского типа, но Скромный никогда и не думал замахиваться на власть в Болгарии, а по «македонскому вопросу» весь политикум придерживался, в принципе, тех же взглядов, что и он, так что револьверы не дымились.

А между тем ручное управление экономикой в обстановке, похожей на кризис системы управления, помноженное на отзвуки террора, злило людей на всех уровнях, мешало работать, компрометировало страну в глазах западных партнеров, переставших рассматривать Александра Цанкова как персону рукопожатную, и в такой ситуации раскол в элитах становился попросту неизбежным.

В обществе произошел раскол по новым линиям. Прежде бездействовавшая лояльная оппозиция стала требовать смены политического курса. Уже в конце июля газеты главной оппозиционной «старой» партии — демократов — писали: «Пусть нас злодейски убьют так называемые неподконтрольные (о, мы знаем, кому они неподконтрольны!) элементы, но молчать мы не будем! Положение нездоровое, военные ставят себя выше закона, налицо государство в государстве и даже над государством, правительство же стоит в стороне, подобно старому импотенту, поощряя политическую вендетту! Еще немного, и мы превратимся в Сербию!».

Более чем логично, что в таком раскладе положение премьера становилось всё более шатким. В «низах», при том что налоги понизились, а зарплаты слегка подросли, его именовали палачом и втихомолку, а то и вслух проклинали. В «верхах» дулись за авторитарный стиль руководства, а также на «социалистические замашки» и «налоговые фокусы», в результате которых табачные олигархи, элита элит национального бизнеса, несли убытки.

А в собственной партии в адрес лидера всё громче звучала критика со стороны «человека № 2» — Андрея Ляпчева, политика из «старых», группировка которого росла день ото дня. Но, что еще важнее, быстро нарастало влияние царя, казалось бы, ничего специально для этого не делавшего, подчеркнуто стоявшего в стороне от событий, но именно поэтому слывшего в обществе «независимым судьей» и «молодым мудрецом».

Вообще говоря, Борис был истинным сыном своего отца. Он очень хорошо умел ждать, идеально находил общий язык с людьми, но, в отличие от Фердинанда, не задирал нос и не копил компромата. Простой, скромный, очень внимательный к людям, даже простым, чурающийся помпы, второй Кобург любил именовать себя «республиканским царем». Будучи профессиональным машинистом, он один раз в месяц водил поезда, входил в соответствующий профсоюз, исправно платил взносы с зарплаты и т.д. Но при этом он оставался элитарным — всё же кровь Бурбон-Орлеанов! — аристократом, импонировавшим крестьянской Болгарии от мала до велика.

С Цанковым не ладил, считал его «плебеем и хамом», мягко сочувствовал всем, кого оскорблял премьер. С «табачными королями» и вообще с крупным бизнесом, традиционно имевшим дела с Германией, наоборот, дружил, ограничительные меры премьера не одобрял, хваля «невидимую руку рынка». И вообще: мягкий консерватор, прекрасное реноме в офицерской среде (многие помнили его по общаге, да и на фронте кронпринц воевал честно, на передовой), а если учесть, что Его Величество был совсем не чужд реваншизму и (очень по секрету) мечте о «Великой Болгарии», ничего удивительного, что ему симпатизировали и македонцы.

Ну и тоже, наверное, важно: после двух покушений, страдая неврозами, Борис приблизил к себе некоего Любомира Лулчева, считавшегося ясновидящим и в Болгарии чтимого поныне. Насколько сей чудик видел ясно, трудно сказать, хотя предупреждение насчет «меж мартом и маем ты, царь, две смерти обманешь» — четко зафиксированный факт. В маленькой Болгарии отношение к Лулчеву было примерно как позже к бабе Ванге, только без всякого пиара сверху. И крестьянству, и богеме было приятно видеть, что к словам «святого Любо» прислушивается сам царь.

Излишне говорить, что ситуация в стране Борису не нравилась, как по нравственным и политическим, так и по чисто эстетическим причинам, — но главное, что он, как когда-то и Фердинанд, отнюдь не собирался вечно сидеть в тени. У него были свои взгляды, свои планы, свое мнение, он хотел не только царствовать, но и управлять, и силою вещей всё это сближало его со спикером правящей фракции, а «народный царь» в союзе с «народным аристократом» — это сила.

Андрей Ляпчев, политик с колоссальным стажем и безупречной репутацией как в Софии, так и в Европе, «мастер компромисса» и убежденный сторонник династии как «незыблемой основы государства», крепкий хозяйственник и опытный финансист, входивший в правление кучи крупных фирм, к тому же весьма либеральный в вопросах экономики, устраивал решительно всех, тем паче что после всех кризисов в Старом Свете всё очевиднее становились признаки стабилизации и в такое время эксперименты Цанкова, с точки зрения сильных мира сего, были явно не к месту.

Андрей Ляпчев

Для полного выхода на авансцену не хватало только реального контроля над армией, недостижимого без обуздания попробовавшей крови Лиги, но рецепт у Бориса имелся и на эту хворь. И главным «ингредиентом» стало сближение с генералом Вылковым, которому Его Величество дал несколько очень теплых аудиенций, поделившись тревогой и желанием «без шума, постепенно дезорганизовать Союз и распустить его». Неудивительно, что военный министр был вполне согласен, как и насчет того, что «г-ну Цанкову следовало бы отдохнуть, его пребывание на посту после известных событий компрометирует армию» и его, генерала, лично.

Очень точное получилось попадание. Из тогдашней переписки Вылкова понятно, что в то время он уже очень хотел как-то отмазаться от роли фактического организатора убийств, — а тут царь не просто намекнул, но открыто озвучил, что это можно сделать за счет премьера, которого генерал в глубине души презирал. А последний штрих в складывающуюся интригу добавил Петричский кризис.

Вспомним, что Болгария всё еще имела статус «побежденной и оккупированной». Ее права в военной сфере были жестко ограничены, с «наблюдения за недопущением новой милитаризации» кормились две комиссии Лиги Наций, и малейшие огрехи в этом направлении были очень чреваты. А вот соседи, Греция и Югославия, любимчики «великих сил», ничем не ограниченные, предельно внимательно отслеживали ситуацию, целясь при удобном случае украсть что плохо лежит. И 19 октября афинским политикам показалось, что случай подвернулся.

Воспользовавшись пустяковым инцидентом на границе, Афины довели не стоящую плевка ситуацию до крови, после чего 22 октября по приказу генерала Пангалоса — премьера, метящего в диктаторы, — стратиоты[128] перешли границу и заняли десяток сел Пиринского края, по ходу расстреляв и заколов полсотни безоружных крестьян, как-то проявивших недовольство, и, постреливая для острастки по вереницам беженцев, двинулись на Петрич. Оборону города держали всего две сотни солдат и полицейских, усиленные гражданами с военным опытом, и этого категорически не хватало.

Естественно, правительство в Софии собралось на экстренное расширенное заседание, в ходе которого Александр Цанков, объявив о создании Военного центра и назначив себя его главой, приказал срочно поднимать полки и идти на юг. Однако Андрей Ляпчев как лидер фракции «Демократического сговора» воспротивился, мягко указав на то, что г-н Цанков, при всем уважении, «пока еще не очень искушен в вопросах внешней политики», а потому не учел, что любое «милитарное действие» со стороны Болгарии автоматически будет расценено как агрессия, и в итоге Грецию «могут удовлетворить территориальными компенсациями». А если вмешается еще и Белград...

Так что, предложил г-н Ляпчев, пусть главой Военного центра будет военный министр, чья компетентность в таких вопросах безусловна. Цанков встал на дыбы. Пришлось запрашивать Дворец. Когда же Его Величество — как офицер — полностью согласился с мнением г-на Ляпчева, генерал Вылков, уже в роли «главкома», приказал армии стоять на месте, а петричскому гарнизону — «оказывать лишь символический отпор интервенции», а затем, срочно связавшись с Иванушкой Михайловым, сообщил ему, что «болгарская армия и народ Болгарии верит в героизм и мощь великой ВМРО».

И греки, полагавшие войти в Петрич с музыкой, пару часов спустя поняли, что жизнь не сказка. Спешно мобилизованные четы «автономистов» оказались везде, снайперы стреляли из-за каждого куста, взрывались козы, от колодезной воды стратиотов несло кровавым поносом, — а 26 октября, одолев за двое суток примерно 12 километров и добравшись до Петрича, греки узнали, что гарнизон за счет «неравнодушного македонского населения» вырос впятеро, посмотрели на черно-красные флаги, реявшие над окопами, и передумали брать город, ограничившись прицельными бомбежками с воздуха и артобстрелами.

Тем временем, откликаясь на жалобу Софии, на место событий прибыла комиссия Лиги Наций, весьма довольной похвальным поведением болгар, во всем (включая факты расправ с мирным населением) разобралась и велела агрессорам уйти откуда пришли, — что 29 октября греки, потерявшие только убитыми 119 военных, в том числе 46 офицеров (болгарские потери — 2 солдата, 11 четников и сестра милосердия), и сделали, позже выплатив Болгарии компенсацию — 30 миллионов левов.

Нетрудно понять, как взбодрила эта маленькая, но бесспорная победа всё еще угнетенную «нёйиским синдромом» и подавленную кровопролитиями страну. Авторитет Ивана Вылкова резко подпрыгнул и в обществе, и среди офицеров. Пресса, которой кто-то слил все подробности тайного заседания, на все лады расхваливала «стратегические таланты» генерала, «политическую зоркость» лидера фракции «Демократического сговора» и, разумеется, «мудрую позицию» Его Величества, параллельно без злобы, но едко критикуя премьера, сдуру чуть не втравившего страну в очередную Катастрофу.

Генералу, лидеру фракции и царю аплодировали. Над премьером смеялись. А 30 октября на приеме по случаю завершения кризиса Борис, изменив привычной своей манере «парить над всеми», за бокалом шампанского обронил, что «серьезно обеспокоен информацией о случаях насилия, которое власть, кажется, не в силах обуздать».

Тихо так сказал, мимоходом, но уже на следующий день, отчитываясь перед Народным собранием на тему событий под Петричем, военный министр внезапно заявил, что «авторитарный, скорее азиатский, нежели европейский, стиль управления, дискриминирующий права парламента» и «незаконные репрессии, как оказалось, одобренные лично г-ном Цанковым», информация о которых им только что получена, не позволяют ему оставаться в составе кабинета.

И грянул парламентский кризис, расколовший фракцию и правительство, причем попытки премьера усмирить бунт на корабле криком и стуком кулака по столу делали только хуже. Так что, в конечном счете убедившись, что пропало всё, «черный профессор» 3 января подал в отставку, которую Его Величество тут же принял, выразив «дорогому [...] г-ну Цанкову» искреннюю благодарность за самоотверженную службу Престолу и народу Болгарии и пожелав отдыхать как можно дольше — желательно в Швейцарии.

Профессор, впрочем, отказался, предпочтя (влияния хватало) перейти на пост спикера Народного собрания, а формировать кабинет царь, сутки подумав, поручил... Ага, д-ру Андрею Ляпчеву, немедленно предложившему портфель военного министра генералу Ивану Вылкову, принявшему предложение как «знак высокого доверия».

В первой премьерской речи новый глава правительства пообещал управлять «кротко и милосердно» и не соврал. Он вообще, судя по всему, был достойным человеком, да и «красная» угроза уже над душой не висела. Мельчайшие отголоски типа чет анархистов, еще пару лет прорывавшихся в страну из-за кордона, поддержки не находили, быстро обнулялись и в счет не шли. А стало быть, гуманизм перестал быть предметом роскоши.

Первой ласточкой «оттепели» стал закон «Об амнистии», принятый (при публичном одобрении царя) уже в феврале. Всё чаще выходили царские указы о помиловании осужденных военно-полевыми судами по закону «О защите государства». А главным борцом за то, чтобы таких указов стало больше, оказался генерал Вылков, дня не пропускавший без резкой критики «цанковщины» и горько сожалевший о том, что «еще много арестованных с давних пор и не преданных суду, вероятно из-за отсутствия достаточных улик их виновности, выбитых при бывшем премьере путем мучительных истязаний».

Выпуская часто, но понемногу, правительство сетовало на «всесилие полиции, обуздать которое никому не под силу» и в чем-то было право: спецслужбы в самом деле играли на своего рода «двоевластии» в правящей партии, сохраняя максимум влияния. Но, правда, и честно отрабатывая: им удавалось подчас даже казавшееся невозможным, типа добычи совершенно секретных, в двух экземплярах существовавших «особых» материалов Венского пленума БКП 1926 года, после чего стало ясно, что на ближайшие годы «красная» угроза снята.

После этого правительство выстрелило дуплетом. С одной стороны, провело «процесс ста восемнадцати» и «процесс тридцати семи» над активистами нелегальных БКП и комсомола, по итогам которых к смерти приговорили 30 подсудимых, но с «отсрочкой исполнения на три года с правом на помилование». С другой — обратилось «к болгарам, увлеченным теорией классовой борьбы, но не запятнавшим себя причастностью к терроризму и работой на иностранные силы», предложив «создать легальную партию, готовую бороться за победу идей г-д Маркса и Ленина парламентскими методами, на основе Конституции».

А поскольку от нелегалов с их постоянными призывами к «открытому и повсеместному наступлению, свержению фашистского режима и установлению диктатуры пролетариата» шарахались уже и самые упертые ленинцы, возникшая «Рабочая партия», быстро оформив все бумаги, мгновенно обросла мясцом и была допущена к парламентским выборам. Параллельно работали и с крайне «поправевшим» — ибо «левицу» почти поголовно перебили — БЗНС, тонко и умело приручая верхушку лозунгами вроде «Гражданский мир любой ценой!» и «Критикуйте нас из центра!».

В итоге в мае 1927-го вполне чисто избрали очень вменяемый парламент — как и прежний, с большинством «Демократического сговора», но отражающий интересы всего общества (кроме практически никого, за исключением Коминтерна и «зарубежных вождей», не представлявших нелегалов). А еще через три года, тесно сблокировавшись с меньшевиками, «земледельцы» окончательно стали обычными социал-демократами — правда, с сельской спецификой.

Со своей стороны, Ляпчев, никого не обижая и всем идя навстречу, жил по принципу «с партией приходят к власти, но на одной партии не усидишь». Тонко и умело играя на амбициях через публичные дискуссии и уважительные уступки, он раз за разом гасил все попытки объединения мелких партий во что-то, способное реально угрожать его партии и его правительству. В итоге к 1929-му он сосредоточил в своих руках максимально возможную власть и превратил оппозицию в декорацию с правом слова, но при этом, в отличие от Цанкова, был всеми уважаем, почитаем и даже любим. Хотя, разумеется, в люто обиженной нелегальной и московской прессе неизменно величался «главарем антинародного фашистского режима».

Итак, наступил золотой век... То есть, конечно, не золотой и не век, но жизнь, спасибо экономическому оживлению всемирного масштаба, как-то устаканилась, закупочные цены на табак выросли, появились средства, в экономике пошел рост, террористы куда-то делись, террор, соответственно, прекратился, и к рулю встали пожилые, приличные и ответственные профессионалы, за два десятка лет, прожитых при власти, заработавшие хорошую репутацию. А в таких условиях почему не жить?

Вот умный Андрей Ляпчев, понимая, что такая шара вечной не бывает, и пытался использовать уникально тучные годы, чтобы подготовиться к неизбежным тощим. Планы у него были грандиозные: сделать Болгарию если не самодостаточной, то, во всяком случае, не захолустьем, которым помыкают, а важным придатком, мнение которого учитывают. И во главу угла премьер поставил исполнение программы «Новая Болгария — XX век», вкратце сводившуюся к трем китам, весьма актуальным для всяческих болгарий и поныне: диверсификация, индустриализация, импортозамещение. Плюс одна черепаха: облегчение получения высшего образования для всех болгар, потому что чем образованнее население, тем лучше оно будет жить.

При этом, не страдая манией величия, новый лидер «Демократического сговора» резко осаживал всех, кто желал «ни от кого не зависеть», типа Цанкова, на пальцах объясняя им реальность. «Со Священным Синодом, царем Борисом и англичанами не ссорюсь никогда, — говорил он и растолковывал: — За Синодом — Бог; царь — гарант, что мы не перебьем друг друга; а Великобритания — владелец корпорации "Европа". Все остальные — служащие, разве лишь Франция — дорогая содержанка, и я хочу видеть нашу Болгарию в числе членов правления».

Такой подход, несложно понять, обеспечивал кабинету Ляпчева режим наибольшего благоприятствования в Лондоне, а значит, и везде. Лига Наций помогла ему получить два крупных, очень льготных займа, ставших, как пишет Димитр Косев, «необходимым глотком воздуха для оздоровления страны», а чуть позже даже добиться реального снижения удушающих страну выплат по репарациям, что означало важный шаг к «прощению».

Разумеется, вполне осязаемый «просперитет» (проще говоря, процветание) стимулировал интерес к политике бизнес-кругов, желавших подсесть на госзаказы и получить доступ к инвестиционным проектам, поэтому Ляпчев, прекрасно всё понимая, старался контролировать госпрограммы в «ручном режиме», поощряя полезное и отсекая явных «пиявок».

Есть ощущение, что в идеале ему виделось нечто типа знаменитых и куда более поздних южнокорейских «чеболей»[129], с помощью которых Пак Чжон Хи «превратил улитку в тигра». И точно так же как генерал Пак, решения по вопросам займов он, при всем уважении к парламентаризму, старался принимать лично, без обсуждений в комиссиях, где противники этой линии во главе с Цанковым навзрыд требовали прекратить «закабаление Болгарии иностранным капиталом», — как от души, так и по заказу «табачных королей», завязанных на Берлин и всякие инновации считавших «ненужной тратой денег», которые следовало бы вкладывать в табак, дабы сделать Болгарию монополистом этой культуры.

И надо сказать, первые пару лет удавалось всё, хотя, конечно, не без побочных эффектов. Щедрые вливания в строительство промышленных объектов, льготы, субсидии на сбыт, дотации на закупки сырья и прочее силою вещей рождали в промышленниках паразитизм, снижая волю к конкуренции, — а поскольку росло число чиновников, выделяющих средства и контролирующих их расходование, нормой жизни становились потоки глупых инструкций, личные интересы, «попилы» и «откаты» — сперва аккуратные, но чем дальше, тем наглее.

В перспективе это не могло не ударить по замыслам премьера, да и стабильность финансовых потоков полностью зависела от внешних факторов, что тоже никогда не здорово. Однако пока всё шло хорошо, проблемы в глаза не бросались, и царь с премьером, с полуслова понимавшие друг друга, имели возможность приводить в порядок расшатанные устои государства, — в первую очередь указав на место забывшимся военным.

А проблему в самом деле следовало решать. Военная лига к тому времени уже не была монолитной, и Ляпчев, взойдя на мостик, мгновенно выполнил большую часть экономических требований офицерства, приручив тех, кто политикой не особо интересовался, так что многие, вспоминая резню, элементарно стыдились содеянного. Однако довольно много «маленьких звезд», желающих странного, по-прежнему тусовалось в «братствах», обсуждая всякие разности, военному мундиру не соответствующие.

Кто-то обличал «мерзость гнилого либерализма», кто-то увлекался экспериментами коллег в Латинской Америке, кто-то исследовал преимущества республики, кто-то твердил о необходимости построения «беспартийного государства, возглавляемого элитой людей чести». А иные поговаривали и о том, что в «красных» идеях тоже, если вдуматься, что-то есть, да и вообще, Запад — говно, а надо разворачиваться лицом к России, которая Западу противостоит.

Для этих ребят — и служивших в рядах, и отставников — «зажравшиеся, безыдейные» генералы авторитетами не были. Зато мнение неформальных лидеров — полковника Дамяна Велчева и полковника запаса, инвалида войны Кимона Георгиева — они ставили весьма высоко, в связи с чем выполнить волю монарха — «вернуть армию в казармы» — Ивану Вылкову с налета не удалось. Свой-то аппарат, вышколенный по струнке, и командование частей, лично отобранное, он держал под контролем достаточно прочно, а вот средний и низший состав, если слишком сильно и рывком надавить, мог и взбрыкнуть.

Дамян Велчев

Так что Лигу пришлось подрывать вдумчиво, не спеша, изнутри, кого-то аккуратно отправляя в запас, кого-то с кем-то ссоря, кого-то прикармливая повышениями, и окончательно закрыть тему попытались только в июле 1928-го, когда Вылков счел, что давно требуемый «капитанами» съезд проводить можно, ибо всё схвачено. И всё равно подстраховались на 146 процентов, продумав всё обстоятельнее, чем перед Второй Балканской. Мероприятие провели нелегально, в актовом зале военного министерства, оцепленного доверенными войсками и ощетинившегося пулеметами, нацеленными на парк, где собралось под две сотни вооруженных сторонников «военной оппозиции».

Вылков в ходе прений вел себя жестко и напористо, заряженные ораторы выступали в нужном ключе, и тем не менее задачу не решили. То есть большинство в итоге проголосовало правильно, постановив, что участие в политике несовместимо с пребыванием на действительной службе, тем самым если и не совсем распустив Лигу, то фактически кастрировав, но получив всяческие преференции лично для себя. Однако одно дело — протоколы и совсем другое — жизнь. Сразу же после завершения заседания недовольные «капитаны» в обстановке глубочайшей секретности начали думать о создании новой организации — Тайного военного союза (ТВС), дабы «вести борьбу против пагубной для Болгарии правящей системы подпольными средствами». Иными словами, одержав кажущуюся победу, правительство получило новый и очень опасный очаг оппозиции. Но, правда, только в перспективе, поскольку ни структуры, ни идеологии у сей фронды пока что не было и в помине и в офицерском корпусе фрондеров было немного.

Главное же — на случай, если отдельные «капитаны» решатся переть буром, правительство имело контрбур ВМРО, даже упоминание о котором отбивало у любого, будь он хоть трижды герой, желание шутить. А если у этого любого имелась еще и семья, так и тем паче. Потому что одно дело — впереди на белом коне, и совсем иное — привет на дому от Ванче Михайлова...

На самом деле у ВМРО были вполне приличные отношения и с Цанковым: и в Сентябре ему помогли, и после взрыва в соборе в стороне очень даже не остались, а он в ответ не лез во внутренние дела юго-запада, — но «черному профессору» Иванушка все-таки никогда не доверял до конца, ибо тот заигрывал с Белградом. Ляпчев, правда, тоже в рамках официального курса — куда ж денешься? — демонстрировал любовь в десны соседям, но тут было проще. Все-таки свой, македонец, пусть и чистоплюй; к тому же когда-то он избирался от Македонского округа, отобранного в 1913-м сербами.

Так что у него тоже болело, и с ним взаимопонимание было полным. Скромный честно отчислял часть налогов в бюджет и неукоснительно исполнял любую просьбу правительства, даже при том, что своих дел имел по уши: после резни конца августа — начала сентября 1924-го — убийства Старого и почти полного истребления «левицы» — Организацию трясло и корчило. Старое умирало, рождалось новое; ЦК, ранее всесильный, существовал только по инерции, и с каждым днем влияние уже немолодого и не очень решительного Александра Протогерова («Протопопа») сползало на нет.

Единственным, в чем сходились Протопоп и Скромный, было то, что Софии, если там не предают дело «третьей сестрицы», нужно помогать, — а по всем прочим пунктам согласия не было. Протогеров, символ и реликт старой эпохи, по-прежнему верил в какую-то внутрипартийную демократию, в возможность каждого иметь и отстаивать свое мнение, да и хотел, в общем-то, только покоя, почета и определенного политического влияния, в связи с чем к нему стягивались, клянясь в верности, самые разные группы и группочки.

Окрошка была еще та. Уцелевшие «федералисты», полагавшие, что Македония может состоять в составе кого угодно, уцелевшие «левые», пренебрегавшие национальным вопросом, и даже «предатели», готовые признать македонцев отдельным от болгар народом, — и всё это месиво объединяло одно: ненависть к Скромному, ковавшему из поддерживавшего его большинства организацию нового типа с принципиально новой идеологией.

Всё было предельно просто. Во-первых, «один вождь, один язык, один народ». Во-вторых, «македонцы — болгары». В-третьих, «мертвый серб не враг». В-четвертых, «"красные" за Тодора ответят». И наконец, «кто не друг, тот труп». В общем, «слава нации — смерть ворогам», прочее не в счет, это для отмазки. И чем дальше, тем больше планам Скромного мешал путавшийся под ногами старик Протогеров со своими заслугами, взглядами и кублом «изменников» в прихожей.

Ясно, что в такой обстановке рано или поздно кто-то должен был исчезнуть, но поскольку в среде «протогеровистов» постоянно царили разброд и шатание, а структура, создаваемая Иванушкой, работала как часы, утром 7 июля 1928 года не повезло Протогерову. В тот же день Скромный издал циркуляр, уведомивший всех, кого это касалось: героям слава, но демократия и теория классовой борьбы как «питательная среда измены» кончились. Никаких съездов, ЦК отныне назначает вождь, а кто не согласен, пусть уезжает в Бразилию. Старым камрадам можем купить билет.

Несогласных оказалось много, но основная часть ячеек Пиринского края и Софии встали на сторону Иванушки, — и лидеры оппозиции во главе с Перо Шандановым, тоже метившим в вожди, сознавая, что нового тура игры на выбивание не потянут, собравшись на курултай, решили защитить демократию в Организации одним ударом и всеми средствами. На югославской стороне границы (власти королевства знали, но показательно глядели в сторону) сформировали небольшую, но настоящую армию, включив туда всех, кто хотел, вплоть до эмигрантов-коммунистов, и вторглись в пределы «государства в государстве».

Такого еще не бывало, да и фактор внезапности обнадеживал. Однако позиции «автономистов» в их квазиавтономии, где даже членство в других партиях не поощрялось, были слишком прочны. Проиграв 25 июля весьма солидное, с применением артиллерии, полевое сражение, а 20 августа обломившись при втором подходе еще круче, демократы бежали обратно на югославскую территорию, подсчитали потери и, поплакав над гробами, изменили тактику.

Отныне, именуясь ВМРО (объединенной), они гадили супостату исподтишка, обслуживая кого угодно — сербов так сербов, Коминтерн так Коминтерн, а можно и СССР — и блокируясь со всем желающими: с болгарской «военной оппозицией», с чертом, с дьяволом, лишь бы деньги давали, ради достижения единственной, на уровне мании, цели: покончить с упырем Иванушкой. Впрочем, и Скромный, мало того что не оставался в долгу, играл на упреждение, всегда оставаясь в выигрыше.

Волны «ликвидаций» накатывали одна на другую, «знаковые» трупы поступали в морги конвейером, не очень уже интересуя прессу, кроме разве репортеров криминальной хроники, но чем дальше, тем яснее становилось: «Организация нового типа» победила, правительство и военное министерство полностью за нее, а она за них, и, ежели что, Ляпчеву достаточно только кивнуть. И хорошо еще, что Ляпчев не тот человек, чтобы так просто кивать. Так что оргкомитет ТВС делал вид, что его нет, а правительство, выгнав в запас самых буйных, вроде Дамяна Велчева, глубже не рыло...

Ванче Михайлов, Менча Кырничева и Марко Дошен на могиле Тодора Александрова

В общем, со всякого рода «нелегальщиной» царь Борис, Ляпчев и Вылков так или иначе справились. А вот на легальном уровне было сложно, и в родной партии — тоже. Даже, пожалуй, в партии в первую очередь. Слепленный с бору по сосенке «Демократический сговор» трещал. Грубо оскорбленный профессор Цанков, сколотив собственную фракцию, ни на секунду не прекращал кусать «гнилых и продажных либералов», заигрывал с военными на предмет «обаяния 9 июня», завел газету «Лыч», призывая бороться против «керенщины Ляпчева» всех, в том числе и рабочих — «цвет болгарской нации».

В редакционных статьях валом шли восторженные оценки опыта фашистов, «радикально, без отказа от норм демократии решивших» в Италии вопрос об отношениях государства и общества, призывы к «пробуждению национального духа», дискуссии на тему «как поступил бы Калоян[130], живи он в наше время?» и «Левски с нами!», а также пространные рассуждения о необходимости «нового национализма, приспособленного к задачам послевоенного времени».

Примерно в ту же дуду, только еще громче, дудело «Звено» — кружок интеллектуалов-индивидуалистов, косящих под Ницше; считая «черного профессора» слабаком, треплом и латентным либералом, они в то же время ненавидели Ляпчева за «раскол единой партии и возрождение антипатриотических сил», то есть «красных», пусть и в самых «розовых» тонах, и «оранжевых», пусть и правее правого. Ну и, естественно, понемногу оттягивали к себе разочаровавшихся в шефе «цанковцев».

Премьер, правда, купировал выпады. Тот же Цанков, когда его пригласили в правительство, пусть и на второстепенный пост, заявил, что «гнилой, продажный либерализм капитулировал», и закрыл «Лыч», но легче не стало, ибо его сторонники, окончательно убедившись, что уважаемый лидер таки «дезертир и капитулянт», всё плотнее связывались со «звенарями»[131]. Больше того, самый крутой из бывших «лычистов», полковник запаса Кимон Георгиев, вскоре и вовсе стал там одним из вождей. Это очень усилило кружок, поскольку среди «мыслителей» появился наконец человек не слова, но дела, тесно связанный с алчущими этого самого «дела» парнями из ветеранских организаций тина «Родна защита», заказывавших уличным оркестрам Giovinezza[132] в честь «дорогого Бенито».

Газета «Звена»

Безусловно, до какого-то времени, поскольку экономика развивалась стабильно и обществу в целом всё было по душе, Андрей Ляпчев мог позволить себе не обращать внимания на критиканов и не обращал. Однако имелись нюансы, пренебречь которыми при всем желании не получалось. Страну по-прежнему мучил «нёйиский синдром», люди, получив некоторую стабильность и даже доходец, вернулись к мыслям о высоком — в частности, и к теме «нас обобрали, обидели, мы такого не заслужили», то есть к вопросу о всё той же Македонии, а также и Добрудже.

И в этом смысле македонец Ляпчев, избиратели которого оказались «под игом», тоже страдал, пытаясь как-то убедить «великие силы» хотя бы соблюдать условия «похабного договора»: дать обещанный «экономический выход» к Белому (Эгейскому) морю, признать права болгарского меньшинства в Греции и прекратить сербизацию болгар за Вардаром. Но тщетно. Только репарации слегка снизили, а о прочем и слышать не хотели. Ни в европейских столицах, ни, соответственно, в марионеточной Лиге Наций. Зато и в столицах, и в Лиге Наций очень даже тревожились по поводу ВМРО, вовсю стрелявшей на югославской территории, в надежде хоть так запугать «сербизаторов», а главное, привлечь внимание держав к тому факту, что вопрос не закрыт.

Эффект был прямо противоположный: Организация быстро вырождалась в «корпорацию убийц», теряя всякое политическое лицо, что признавал и сам Иванушка. «Читаю про Ирландию, — не без тоски признавался он в письме кузену, — думаю о нас. Как политики мы, пожалуй, умерли, превратились в нож, нарезающий мясо для политиков, которые это мясо съедят, а нож выбросят. Плохо, плохо человеку быть ножом. Что же, видимо, такова наша судьба. Но без ножа мясо не нарежешь».

Согласитесь, честно. Вот только иметь дело с людьми, исповедовавшими такой подход, да еще и установившими тайные (но бывает ли в политике тайна?) контакты с нагло, поперек законным интересам традиционных «великих сил» возымевшим «балканский интерес» Римом, европейская дипломатия, естественно, не собиралась, полностью встав на сторону Белграда, которому, чего уж там, после разгрома «протогеровистов» было на что жаловаться.

Итого: Лондон и Париж начали давить на Софию, требуя принять меры против ВМРО, а следовательно, убрать на фиг Ивана Вылкова. Премьеру и царю этого совершенно не хотелось, они прикрывали генерала до упора, но исход был понятен. В начале 1929-го «третьему триумвиру» пришлось уйти, после чего стройная, выстроенная им под себя система контроля над армией в ходе ротации поползла по швам, и Тайный военный союз, за полгода успевший сформировать подпольную структуру, вновь начал аккуратную, вкрадчивую пропаганду в казармах и офицерских собраниях. А потом началась Великая Депрессия...

Вернее, Великая Депрессия еще не началась, до «черной пятницы» оставалось время, но первые звоночки уже раздавались, и если странам большим и богатым пока что удавалось выруливать, то Болгария и ей подобные зашатались уже от далеких раскатов грома. Привычный поток инвестиций иссяк, многие проекты свернулись, борьба за госзаказы стала гораздо жестче и...

И в «Демократическом сговоре» появилась еще одна фракция, созданная не врагом типа Цанкова, а близким другом премьера — крупным бизнесменом Атанасом Буровым, от имени бизнес-элит требовавшим «не увлекаться пустыми прожектами, а сосредоточить внимание на реальном секторе производства», в смысле отдавать деньги «табачным королям» вроде крупнейшего промышленника Жака Асеова, заодно приплачивавшего и Цанкову (а также, до кучи, — и разношерстной «демократической оппозиции», клубившейся вокруг патриарха болгарской политики Александра Малинова, ратовавшего за полный отказ государства от управления экономикой, дабы «царь-рынок всё решил»).

В такой ситуации казавшаяся отлаженной на века вертикаль власти — всемогущая, пока денег было навалом, — начала давать сбои. Правящая партия превратилась в «трехглавого змия», головы которого грызли друг дружку, и Александр Цанков, констатируя «полное разъединение и в партии, и в кадрах, и среди партийных масс» и то, что «собрания не дают результатов, личные договоренности — тоже», пожалуй, даже преуменьшал.

А между тем обстановка как никогда требовала единства — по той вполне объективной причине, что ширнармассы, привыкшие к относительной сытости и добродушию властей, при первых же симптомах отощания и легкого ужесточения начали волноваться. Без всяких, разумеется, политических лозунгов, сугубая экономика, но ситуацией тотчас воспользовались... Нет, не «красные», их просто не было, да и слушать бы их никто не стал, а «оранжевые» всех оттенков. К «земледельцам», привычно (и не как когда-то, но вполне в рамках закона) талдычившим «о высоком праве труда», начали вновь прислушиваться и на селе, и в пригородах.

Да и «розовая» «Рабочая партия», почуяв ветерок, зашевелилась. Сама-то по себе она практически ничего из себя не представляла, руководство ее умирать за идею не собиралось ни при каких обстоятельствах, того, чтобы подкупать пономарей-камикадзе, в страшном сне не видя. И вообще, «рабочей» эта партия была в основном на бумаге, а состоять в ее рядах считалось модным, в частности, среди столичных мажоров, при случае любивших пободаться со столичной полицией; в «пролетарской» же среде ее агитаторы просто теряли дар речи. Однако в охмурении интеллигенции, скажем так, нижнего уровня и слегка образованной разночинной молодежи «розовенькие» были сильны, сливаться с социал-демократами им не позволяли амбиции, и какой-то дополнительный шорох от них тоже был.

В стороне от намечавшихся перемен (а перемены, в связи с выборами, в кризисной ситуации были очень вероятны] оставалась только нелегальная БКП — очень маленькая (в общем человек 600-700, в основном в провинции), загнанная в глухое подполье, почти снятая с довольствия Москвы (тов. Зиновьев вышел из доверия, а тов. Сталин сорить деньгами не любил, в связи с чем Коминтерн подкидывал совсем малую толику, даже меньше, чем «розовеньким»), но спаянная и предельно, на уровне ВМРО, фанатичная. «Розовенькие» на нее внимания не обращали, попытки нелегалов напомнить, кто хозяин, а кто ширмочка, игнорируя.

Тем не менее, поскольку ситуация становилась интересной, в Москве сочли нужным помочь сплотить ряды, и в 1931-м в Софию нелегально прибыл ревизор — тов. Трайчо Костов (позывной «Папуас»). По меркам зарубежья — вождь уровня Коларова и даже Димитрова, поскольку «Лейпциг» еще не прогремел и «товарищ Гошо» считался одним из равных.

Нелегальность эмиссара была скорее условной: он не имел отношения к терроризму (просто повезло: в 1923-м болел, а в 1924-м сел за самиздат, но вышел при Ляпчеве по амнистии и уехал «лечиться» официально), был во многих кругах рукопожатен, и вообще, с детства дружил с будущими видными чиновниками. Так что «органы», зная о его прибытии, мер не принимали, а всего лишь присматривали, сам же тов. Папуас ничего плохого не делал, а просто, сообщив куда следует, что «РКП[133] в идейном отношении слаба, а БКП полностью утратила связь с массами», постарался как-то исправить ситуацию и наладить задел на будущее.

Разъяснения его были вполне разумны: если к «розовеньким» массы не тянутся, а от «красных» шарахаются, следует изменить дискурс и (выдавая «красных» за «розовеньких» или беспартийных) выходить на выборы легальным «Блоком труда» — вместе с «левыми земледельцами», если удастся, хорошенько постаравшись, убедить их местные ячейки «порвать с БЗНС, с потрохами продавшимся буржуазии».

Звучало здраво: тов. Костов в таких делах толк знал, и там, куда двинулись «розовенькие», работавшие через середняцких сыновей, учащихся в столице, кое-что даже получалось. А вот у «красных», в подполье совсем закостеневших, с «разоблачением демократических иллюзий масс» случился полный облом: еще не привыкнув к новым реалиям, они, общаясь с пейзанами за жизнь, время от времени переходили на призывы к «кровавой борьбе с эксплуататорами», после чего массы, не забывшие ничего, их били, а кое-где, бывало и такое, сдавали в полицию.

Между тем выборы неуклонно приближались, и правящий тандем «Борис — Андрей» понимал, что ситуация опасна. Впрочем, Борис, как всегда, в сложной ситуации отошел в тень, предоставив искать варианты опытному и мудрому Андрею, и тот, прекрасно понимая, что «Демократический сговор» не в том состоянии, в котором мобилизуются, делал всё, что мог.

Шансы не казались нулевыми. В конце концов, на премьера работали лучшие эксперты страны, у него была вся необходимая информация, и «экзитполы» показывали, что «слева» правящей партии не угрожает никто (барьер был три процента, а «розовенькие», по всем прикидкам, больше двух с десятыми не набирали никак), и «справа» тоже опасаться нечего (фракции «Демократического сговора» идти на выборы отдельно права не имели, а «ультрас» и не собирались, ибо не имели партий), зато демократы стали реально опасны.

И это в самом деле было так — вся «старая» либерально-демократическая оппозиция, кряхтя и охая, сплотилась в «Народный блок», возглавленный Александром Малиновым, к которому ни у кого никогда никаких претензий не бывало. Туда же подтянулись и «земледельцы». Что этот тянитолкай не жилец, понимали все, но надолго никто и не рассчитывал, речь шла только о взятии власти, а там уж куда кривая вывезет.

Однако на короткой дистанции кривая могла вывезти далеко, и политтехнологи «Демократического сговора» нашли, как им казалось, прекрасное противоядие: «антинародное» правительство по доброй воле и без принуждения приняло «народные» поправки к Закону о выборах. Дескать, «мажоритарка» не дает возможности войти в парламент представителям «небольших секторов общества», а потому следует создать специальную «льготную квоту» для партий, которые преодолеют двухпроцентный барьер.

С профессиональной точки зрения комбинация филигранная: «Блок труда», не имевший никаких шансов набрать три процента, два набирал с запасом, а следовательно, в ситуации, когда решить дело могли и малые доли, оттягивал от «Народного блока» какое-то количество голосов. Однако красота не сработала, а вот Малинов с компанией сыграл как по нотам, взяв 21 июня 1931 года убедительное большинство, — и «Демократический сговор» стал оппозицией, а 31 мандат достался совершенно такого не ожидавшему «Блоку труда».

Несложно понять, что после этого крайне довольный тов. Папуас, ни о каких «льготных квотах» не поминая, отрапортовал в Москву о «прорыве фронта фашистской диктатуры» (так это и вошло в учебники), еще пару месяцев посидел в Софии, политически шлифуя новоиспеченных парламентариев, и улетел. Но обещал вернуться. А тянитолкай «Народного блока» приступил к реализации обещанной ширнармассам либеральной демократии в условиях первого в истории человечества всемирного экономического кризиса, еще плохо понимая, во что влип...

Размышляя, почему Александр Малинов — опытнейший, успешнейший политик, не пасовавший за 25 лет в самых сложных случаях и бравший на себя ответственность за решения, могущие стоить головы, — подал в отставку спустя всего лишь несколько месяцев после триумфального прихода к власти, прихожу к выводу, что он, спрыгнув, поступил как реалист. Триумф, конечно, дело приятное, но строить обещанную избирателям либеральную демократию на базе свободного рынка в условиях мирового экономического землетрясения было просто невозможным.

Страна нуждалась в жестких регламентациях — уже даже не по ляпчевским, а по куда более жестким рецептам, а «Народный блок» всерьез собирался «расширять демократию» и «эффективно помогать экономически слабым слоям населения», причем если демократы-«малиновцы» еще как-то соотносили желаемое с возможным, то «оранжевые» союзнички, пусть даже теперь совсем не радикальные, толкали в спину. Их было элементарно больше, и оттолкнуть их означало развалить коалицию, чего никто не хотел, понимая, что второй раз триумфа не случится.

Поэтому преемник Малинова, прекрасный политик и опытный юрист Никола Мушанов, всё сознавая («Спасая никчемных, мы толкаем в пропасть страну»), вынужден был идти на поводу у горластых партнеров, а те изо всех сил старались нравиться селу, совершенно не волнуясь насчет того, что гробят город. В итоге сиюминутно разорение крестьян как-то сдерживали, но фурункул зеленкой не лечат. Деньги, которых было катастрофически мало, летели в бездонную пропасть, о жестких мерах «земледельцы» не хотели и слышать, а лидера, способного подкрутить гайки, в «Народном блоке» без Малинова не появилось (д-р Мушанов был толков, порядочен, надежен, но, увы, не для таких времен).

Единственное, чего более или менее добились, — это стабильная продажа сельхозпродукции за кордон, для чего, однако, пришлось сместить привычные акценты: раньше табак и прочее покупали «великие силы», а теперь (поскольку они сократили закупки) начали переориентироваться на Берлин, где соглашались покупать всё — правда, по невысоким ценам. И это само по себе означало многое. До сих пор любой намек на восстановление контактов с Германией считался шагом «вправо», и с берегов Сены, и с берегов Темзы тотчас летел строгий окрик, — однако сейчас выхода не было.

Одна беда: и эти деньги в основном тоже шли на «поддержку крестьянства», то есть в никуда. И в конечном итоге попытка скрестить ежа с ужом кончилась так, как всегда кончаются такого рода попытки: уже к осени 1933-го коалиция фактически распалась. Заседания Народного собрания проходили в полупустом зале, решения (поскольку карточками тогда не голосовали, только лично) не принимались, законы зависали, Совет министров собирался, ругался и расходился.

Но помимо Народного собрания в Болгарии имелось еще и население, жившее всё хуже и начинавшее понимать, что от паралитика по имени «Демократия» толку не дождешься, а следовательно, всё пристальнее вертевшее головой по сторонам в поисках вариантов. Поскольку же «слева» на тот момент ничего не было, а что было, никого не вдохновляло (да и ничего нельзя было понять: «розовенькие» слушались «красных», у которых опять появились деньги, а «красные» ничтоже сумняшеся трактовали «Народный блок» как «открытую фашистскую диктатуру земледельцев»), коллективное око разворачивалось направо. А справа было-таки на что посмотреть и кого послушать...

В общем-то, время было такое. Многих вдохновлял уже не только опыт Муссолини, казавшийся весьма удачным, но и события в Германии, где под красно-белым флагом НСДАП объединялось всё больше народа, — и унизительные «путы Версаля» лопались друг за другом. Да и Венгрия, где «сильная рука» Миклоша Хорти как-то купировала кризис, показывала пример, и сообщения из далекой Португалии свидетельствовали, что д-р Антониу ди Оливейра Саласар нашел микстуру от кризиса в самый его разгар.

А с другой стороны, «левоватый» крен в Испании, где параллельно с раскачкой монархии стартовал и бардак, показывал, как не надо. Так что симпатии общества тихо-тихо определялись, литературу, подробно рассказывающую о «новых веяниях» в Италии и Германии, покупали охотно. В мае 1932 года появилась крохотная Национал-социалистическая болгарская рабочая партия (Heil![134]), в сентябре — Национальная фашистская задруга (Alala![135]), а весной 1933-го возник и Союз молодежных национальных легионов (некая попытка совместить и то и другое с «болгарской спецификой»), организованный популярным генералом Христо Луковым.

«Символ веры» «легионеров»

Правда, все эти кучки энтузиастов мало кого привлекали, но у каждой были газеты, каждая проводила митинги, раздавала листовки, вопила то, о чем обычно шушукались в кафе. Общая атмосфера формировалась, и тут, весь в белом, вышел на авансцену Александр Цанков, все эти годы не расстававшийся с мечтой вернуться к рулю и «сделать Болгарию сбалансированно счастливой». Порвав в мае 1932-го с мучительно разлагавшимся «Демократическим сговором», он создал собственную партию — «Народное социальное движение» (НСД) — и опубликовал брошюру «Наш путь» — по сути, программу движения к «общенародному государству» по «правой» колее.

Это была эклектика итальянских и германских инноваций, но при этом, что вообще было «черному профессору» свойственно, в политическом смысле — полный кавардак, а вот в плане экономики — много здравого, в основном своего, но в какой-то степени и почерпнутого у коллеги Салазара, за деятельностью которого Цанков внимательно следил и даже, говорят, платил какому-то бизнесмену бразильского происхождения за реферирование португальской прессы.

Общий смысл брошюры — обращение «ко всем трудолюбивым и ко всем обездоленным» болгарам. Для крестьян — «поставим город на службу селу» и список конкретных мер. Для рабочих — «освобождение от опеки безумных коммунистов с их уравниловкой» и «содействие со стороны общества и государства», а также «сотрудничество с работодателями через национальные рабочие синдикаты» (что, к слову, заинтересовало и предпринимателей). Для мелкого бизнеса — «опора на кооперативы» и «зря мы похоронили Стамболийского, от него мог быть прок». Для бизнеса покрупнее — «поддержка со стороны государства при условии полной прозрачности и согласованных с государством действий». Для всех вместе — «мы болгары, мы одна семья, у нас великое прошлое, одно на всех, и мы сумеем, взявшись за дело дружно, не посрамить великих предков». Для ВМРО — «своих не сдаем, чем можем, поможем». Для Церкви — «Православие превыше всего». По внешней политике — «дружим со всеми, но с Германией выгоднее, она платит больше и честнее». По внутреннему устройству — «пусть пока монархия как символ, но когда-нибудь, возможно, республика». Короче, всем бабам по мужику с бутылкой водки.

А поскольку, в отличие от элитарного «Звена» и корпоративного Тайного военного союза, Цанков делал ставку на работу с массами — через кооперативы, профсоюзы, клубы, библиотеки, где его газету «Слово» зачитывали до дыр, — ряды росли. Лавочники, интеллигенция, мастеровые, в немалой мере крестьяне... И, к обиженному изумлению «красных» и «розовеньких», множество рабочих. Плюс ряд суперолигархов, типа главного спонсора Жака Асеова — «сигаретного султана» Балкан, генерального представителя в Болгарии германских табачных концернов, причем в 1933-м его лицензию подтвердили и нацисты, даром что он был евреем и эсдеком.

Так что уже к весне 1933-го сложилась партия, равной которой в Болгарии еще не бывало: сильно за 150 тысяч активистов, со своей «социальной гвардией», созданной бывшим царским адъютантом Сирко Станчевым, — вполне боеспособной, да еще и связанной с куда более радикальными

«Легионами», навытяжку перед Цанковым не стоявшими, но, ежели что, готовыми подсобить.

Ну и... наконец-то фашизм? Опять не-а. Похоже, конечно, но всего лишь одна из его разновидностей, и не самая жесткая. Тем паче что когда речь заходила о национальных проблемах, «черный профессор», всяко хваля идеи Гитлера в целом, не упускал случая указать, что, в частности, по «еврейскому вопросу» с г-ном Гитлером (который не Бог все-таки, а человек) согласиться никак не может, поскольку высших и низших рас не бывает, все люди одинаковы, с одинаковыми правами, а социальная роль евреев в Болгарии «никогда не противоречила интересам болгар».

Неудивительно, что правоверные наци из помянутой уже НСБРП «черного профессора» терпеть не могли, в том числе и по лютой зависти. Их-то программа была дословно списана с программы германских камрадов периода до «ночи длинных ножей», со всеми ее прибамбасами. «Никто в Европе не изучил национал-социализм так глубоко и вдумчиво, как я», — писал Христо Кунчев, кандидат в фюреры, — и всё равно народ к ним не шел, а к Цанкову тек потоком. И национал-социалисты, убеждаясь, что их такие красивые лозунги — «Долой двадцать еврейских партий!», «Даешь национальную диктатуру!», «Смерть демократии!» — в Болгарии не работают, злились.

И правоверные «фа» итальянского разлива тоже злились: евреи им, в общем, были до фени, но «водач»[136] при всей жесткости принципов безоговорочно признавал Тырновскую Конституцию и веровал в принципы демократии вкупе с политическими свободами, включая свободу мнений. В связи с этим движение все-таки не дотягивало до «настоящей партии». Четкой программы не было (только речи лидера, которые каждый понимал, как хотел), четкого устава тоже (никак не могли договориться), да и сам профессор, при огромном к нему уважении «низов», в «верхах» безусловным вождем не считался. Мешали самодурство, капризность, самодовольство, полное отсутствие харизмы и, при том что в дискуссиях был силен, полное косноязычие перед толпой.

Так что «губкой», способной впитать в себя всё сколько-то похожее на фашизм, «Народное социальное движение», пусть и массовое, пусть и агрессивное, так и не стало. Больше того, наиболее последовательные активисты искали чего-то более последовательного, и логика сюжета вела их в «Звено», где уже забили поляну бывшие «цанковцы», не простившие профессору давешнего компромисса с Ляпчевым.

Следует отметить, что «Звено» было уже не просто клубом гуманитариев-индивидуалистов, с цитатами из Ницше рассуждающих о том, кто тварь дрожащая, а кто право имеет. Оттеснив отцов-основателей на роль чистых идеологов, единоличным руководителем организации стал Кимон Георгиев — человек без комплексов и рефлексов. Герой войны, потерявший глаз, один из учредителей Военной лиги и режиссеров «революции 9 июня», побывавший и в правлении «Демократического сговора», и в правительстве Ляпчева, он как был, так и остался убежденным фанатом «надпартийной власти», но к описываемому времени уже имел стройную систему взглядов.

Кимон Георгиев

Отнюдь не «сапог», интеллектуал, с карандашом в руках проштудировавший модное «Восстание масс» Ортеги-и-Гассета и считавший своим кумиром Примо де Риверу (за что и был прозван «Идальго»), отставной подполковник делил людей (как писал Дмитрий Донцов, о котором он, впрочем, ничего не знал) на «казаков» и «свинопасов», или, как он сам говорил, на меньшинство — «национальную аристократию Духа» и большинство — «чернь, которую элиты должны опекать, но держать в узде, пополняя свои ряды лучшими из нее, поскольку Дух не глупая корона и не передается по наследству».

В общем, как сказали бы сейчас, меритократия[137], в приверженности которой его окончательно укрепили поездка в Рим и личная встреча с Муссолини. Однако вместе с тем и привели к грустному выводу: дескать, в Болгарии «черни» куда больше, чем в Италии, хотя это вовсе не значит, что нужно опускать руки. Мысля такими категориями, ни о какой массовой поддержке Георгиев даже не думал — напротив, полагая, что захват власти — «священное дело избранных», которые найдут способ воспитать «чернь», рассматривал как «мозговой центр» «Звено», в плане конкретного действия ставя на Тайный военный союз, с лидером которого, полковником Дамяном Велчевым, был в самых лучших отношениях и взаимопонимании.

Ну как взаимо... В принципе, в эмпиреи высокой теории глава ТВС, персона совершенно непубличная, не воспарял, будучи человеком очень конкретным, и взгляды у него были вполне земные, без всяких испанских философий. Храбрый, заслуженный, но больно ушибленный войной, он был убежден в том, что любого вида союз с Германией до добра не доведет, а вот союз с Францией, напротив, обеспечит победу в любом конфликте.

Соответственно, Кобургов, по прихоти которых, как он считал, страна ввязалась в Катастрофу, Велчев терпеть не мог, видя спасение от любых прихотей в республике, которая сможет поладить с соседями. Зато, будучи панславистом и латентным «русофилом», не сомневался в том, что нужно потеснее сближаться с СССР, «который, как ни назови, всё равно Россия», и Югославией, «с которой делить нечего», а если подружиться, глядишь, что-нибудь со временем и вернет.

Из этого он делал вывод, что «македонский вопрос» пора закрывать: что с возу упало, то пропало; жалко, конечно, но ничего не поделаешь — как Франция решила, так и будет. А стало быть, следует кончать с ВМРО, поскольку пока Иванушка, в Пиринском крае царь и бог, поплевывая на бессильную Софию, а заодно на Париж, ведет хитрые самостоятельные игры с Римом, Берлином и хорватскими усташами[138], толку не будет.

Не очень типичная для болгарского офицера тех времен позиция. Вернее, очень нетипичная. Однако Кимон с этим вполне соглашался, исходя из того, что Болгария и так чуть не погибла ради «третьей сестрицы», и если за Вардаром так и не случилось всеобщего восстания, следовательно, тамошние предпочитают не умереть болгарами, а жить македонцами или даже сербами. Ну и хрен с ними, раз так. Вот ежели сами-сами, масштабно, вот тогда... Может быть. Если сочтем нужным. А пока — «свинопасы».

В общем, при всем личностном несходстве Велчев и Георгиев стратегических разногласий не имели, а главное, оба были убеждены, что «кризис нравственности страшнее всех прочих кризисов», что «за сорока двумя партийными флагами совсем не виден трехцветный болгарский флаг» и что никто, кроме армии, не способен «поставить точку на разврате политической партизанщины и государственного паразитизма, порожденных издыхающей демократией».

Знало ли правительство обо всем этом? О Цанкове, разумеется, знало — он на всех углах вопил о скором «приходе НСД к власти мирным путем» — и как-то, в меру слабых сил, отслеживало. О нехороших настроениях в армии тоже данные поступали, и осенью 1933 года в гарнизонах десятка городов прошли аресты, а затем и суды, по итогам которых из двухсот привлеченных 54 заговорщика приговорили к смерти (правда, как к тому времени повелось, приговор не исполнили). Вот только к ТВС пострадавшие никакого отношения не имели и даже между собой связаны не были. Так, члены мелких автономных кружков самых разных взглядов — от «красных» и «оранжевых» до «черных» и «коричневых», в основном только формирующихся.

В структуре же Велчева конспирация была поставлена так четко, что чужие о ее ячейках просто ничего не знали, хотя они существовали во всех подразделениях и у каждого из восьмисот девятнадцати активистов был свой актив из трех-четырех, а то и десяти унтеров и рядовых. Да и кое с кем из знаковых генералов — совсем без них, учитывая кастовые нюансы, не срасталось — аккуратно поговорили, получив уклончиво-приемлемое: «Ну если царь сочтет нужным...». Так что в ноябре, обговорив все детали, Кимон, Дамян и их окружение пришли к выводу, что подготовка в принципе завершена и самое время спасать Отечество.

Итак, люди готовились. Причем Цанков и его движение — вполне открыто, изо дня в день проводя митинги, демонстрации, встречи с общественностью и совершенно не скрывая, что намерены повторить ноу-хау Дуче с «походом на Рим». Назначили и дату — 20 мая, день открытия съезда НСД в Софии, принять участие в котором предложили всем сочувствующим, объяснив, что обычный съезд — хорошо, а «народное вече» — гораздо лучше.

Правительство, естественно, об этом знало, но, пребывая в состоянии полураспада, ничего конкретного поделать не могло, ограничиваясь беседами с «черным профессором», который в ответ заверял, что «ни в коем случае не допустит никаких нарушений закона». На левом фланге тоже никто особо не рыпался: «розовенькие» обреченно молчали, а нелегалы по-прежнему стояли на том, что «передовой отряд фашистской контрреволюции в стране» — БЗНС, а меньшевики (социал-демократы) — «верные лакеи фашистской буржуазии». С ними «левые», исходя из таких оценок, и боролись как могли, на НСД внимания не обращая, а про военную оппозицию, насколько можно понять, даже не ведая, зато пребывая в полной уверенности, что «пролетарские массы вот-вот революционизируются» и скоро ка-а-а-ак встанут, в связи с чем время от времени выпускали листовки и даже проводили какие-то митинги, но их мало кто слушал, а смельчаков «закрывали» надолго.

Зато «Звено» и военные шевелились в глубокой мгле, стараясь предусмотреть всё, чтобы потом не ругаться. Предвидя возможные осложнения с парнями Иванушки, привлекли к сотрудничеству остатки «протогеровистов», пообещав Перо Шанданову, что после событий хозяином Пиринского края станет он. Согласовали и утрясли последние детали, ибо имелись расхождения: например, «за республику», как оказалось, болели считаные единицы, да и то на невысоком уровне. В основном же — как, скажем, авторитетный генерал Петр Златев — ратовали «за Бога, царя и Отечество».

Да и вообще, старшие по чину делать полный массаракш[139] не рвались, полагая достаточным просто отстранить старых партийных лидеров и вывести к рулю «третье поколение» — молодых и ничем не замазанных активистов «приличных» партий. Кимон и лидеры «Звена», напротив, твердо стояли на том, что «великий перелом должны делать великие люди», то есть номенклатура «Звена», и их поддерживало «восторженное» крыло ТВС в лице Велчева.

Правительство — а какие-то смутные слухи до него все-таки доходили — пыталось на этом сыграть, в начале мая назначив на пост военного министра генерала Атанаса Ватева, одного из основателей Лиги, после чего умеренные начали размышлять, а надо ли вообще устраивать бучу. Но парадоксальным образом это только ускорило ход событий, поскольку на место руководителя ТВС пришел (по статусу) Дамян, а он ни в чем не сомневался. К тому же и ждать съезда «цанковцев» было никак не с руки: десятки тысяч злых активистов в Софии, да еще и отряды «социальной гвардии», могли сорвать все планы. Это убедило даже самых осторожных. Ну и...

Ближе к сумеркам 18 мая приступили. Премьеру, правда, кто-то за пару часов до «момента истины» донес, но г-н Мушанов махнул рукой — типа, сколько раз уже предупреждали — и повез почетного гостя, мэра Парижа, слушать «Аиду». А между тем офицеры уже завершали обрабатывать и без того уже вполне готовый столичный гарнизон, генералы заваривали кофе покрепче, собираясь не спать, а ждать слова Дворца, боевики «протогеровистов» заряжали револьверы... И ровно в полночь вечер начал удаваться, а к утру 19 мая удался в полной мере — в отличие от 9 июня, без единого выстрела и совершенно без крови.

Царя сразу предупредили, что «национальная революция» не по его душу, но сидеть надо тихо, и Его Величество не рыпался, выжидая, тем более что Георгиев с ходу заявил, что к царям почтения не имеет, и если Борис против, то придется отречься. Позже, правда, из воспоминаний майора Петра Хаджииванова, активного путчиста, стало известно, что Велчев и вовсе считал правильным убить монарха вместе с семьей, как в 1903-м в Белграде, для чего подготовил несколько групп македонцев Шанданова, но кто-то из генералов, предвидя такой вариант, отдал нужные распоряжения, и душегубы во Дворец не прорвались.

А утром стало уже и не нужно: Борис III, царь болгар, беспрекословно вручил Кимону Георгиеву мандат на формирование «беспартийного, национального» кабинета, призванного, как пояснялось в заранее подготовленной Декларации, «вырвать нацию из лап морального кризиса, глубокого разложения и анархии, положить конец которым в состоянии только армия».

Часть 3. ЦУГЦВАНГ

Итак, случилось. Неожиданно и для «хижин», и для «дворцов», и даже для крупного бизнеса, ибо спонсоров при подготовке не искали. Никто и пикнуть не успел, а потом и не посмел. Общее впечатление лучше всего, пожалуй, выразили меньшевики, заявив: «Мы печально примиряемся с создавшимся фактическим положением, охваченные чувством глубокой горечи». Примерно в том же духе высказались и «земледельцы», и прочие. А «розовенькие» и вовсе пискнуть не смели.

Какую-то активность проявили разве что «красные», вынырнув из подполья с призывами «Даешь диктатуру пролетариата!», но их небольшие демонстрации разогнали в два счета, «закрыв» активистов. Разогнали, впрочем, и демонстрации нациков, вышедших было в поддержку, хотя их лидеров «закрывать» не стали, просто набили морды в участках, пояснив, что при рецидиве будет хуже. Новая власть с самого начала показывала, что ни в какой массовой поддержке, какого бы цвета ни были флаги, не нуждается, а быдло должно сидеть по стойлам и ждать.

Впрочем, вскоре, снизойдя до пояснений, выпустили декларацию, объявив о начале «новой эры», в которую всем будет хорошо. Крестьянам — «самая широкая поддержка»: дешевые кредиты, низкие цены на товары, гарантия сбыта и прочее.

Рабочим — «облегчение безработицы путем организации общественных работ и покровительства труда». А в целом — примерно то, что обещал Цанков, только профессор подкреплял экономические пункты разъяснениями, идеологи же «Звена» обходились длинными цитатами из модных философов.

Подбивая итог: цель — «национальное возрождение», а средство — «сильное правительство, состоящее из доверяющих друг другу специалистов и компетентных людей». То есть (о чем, правда, вслух не говорилось) — та самая «власть избранных», о которой мечтали на заседаниях «Звена». А на всякий случай, чтобы «избранные» не особо о себе мнили, 30 мая появилась абсолютно неконституционная Дирекция общественного обновления, подчиняющаяся только премьеру и назначаемая им лично, со штатом контролеров, имевших право надзирать за всеми ведомствами, кроме армейских структур.

С этого момента г-н Георгиев лично отвечал за «перестройку духовной жизни страны на благо нации и государству», «работу на повышение престижа нации путем обеспечения духовной жизни за рубежом» и «сплочение граждан в идеологически единую группу». Ну и сплачивал — для начала приостановив действие Конституции, распустив Народное собрание, сформировав правительство из «людей высшего порядка», отменив местное самоуправление и уволив со службы всех чиновников выше делопроизводителя, а также старших офицеров, которым ТВС не доверял.

Далее занялись экономикой. Установили госмонополии на спирт, нефть, соль и, главное, табак, что с точки зрения финансовой было, по мнению специалистов, невыгодно, зато подрывало позиции НСД, поскольку Жак Асеов, главный спонсор Цанкова, услышав от самого Георгиева, что «роль евреев в торговле главным богатством страны может не понравиться некоторым патриотам», всё понял и от греха подальше уехал в Швейцарию.

Ввели «самодостаточную» цензуру всего, что буквами, вплоть до табличек в зоопарке, замкнули на столицу регионы и начали править с помощью указов, не согласованных с царем, то есть фактически филькиных грамот, ибо, согласно 47-й статье Конституции, на которую ссылались, правительство могло издавать указы только в случае внешней или внутренней опасности, грозящей государству, а ничего подобного и в помине не было. Впрочем, такие мелочи «героев 19 мая» совершенно не заботили.

Профсоюзы разогнали, учредив новые — «национальные», но реально ни на что не способные. Партии запретили, «приличных» политиков, казавшихся опасными, включая Цанкова, посадили под арест или выслали в провинцию. Почти в полном составе похватали «красных» нелегалов, устроили показательные суды с однотипными приговорами: если не каторга, то петля.

Реально, правда, повесили только юного Йордана Лютибродского, затеявшего стрелять в полицию, — но и это внушило. К слову, спустя много лет в идиотской ситуации оказались коммунисты. Вынужденные в 1945-м объяснять, почему они тесно сотрудничают с Георгиевым, они (устами Вылко Червенкова) выдали нетленное: «Во всяком случае, у нас нет сомнения в бескорыстности субъективных намерений авторов переворота 19 мая 1934 года, хотя в чем-то они объективно погорячились».

Ну что, наконец-то фашизм? Где-то так, чего уж. Но опять не совсем. При том что фраза «нас вдохновляет пример г-на Муссолини» звучала открыто и гордо, ни у «яйцеголовых»[140] из «Звена», ни у их партнеров из уже не тайной, а во всех правах восстановленной Военной лиги не было ни грамма фанатизма и абсолютно никаких уклонов в мистику. Не было вождя с неизбежным культом — сам Георгиев считал себя первым среди равных. Не было даже намека на желание строить партию или искать массовую опору, но само собой подразумевалось, что «чернь» должна внимать и выполнять на раз-два всё необходимое для построения «новой системы общественных отношений».

Вот и всё. И если исполняли на совесть, не пеняя на изыски вроде «задержек на работе» без дополнительной оплаты, никто никого не репрессировал, а разговорчики, ворчание и анекдоты, в отличие от митингов и листовок, не карались. «Вопрос крови» тоже не стоял совершенно. Говоришь по-болгарски, считаешь себя болгарином — ну и славно. А новую элиту предполагалось создавать иными средствами: из ста «полных» средних школ оставили только 27, и учеников планировалось набирать по итогам серьезного конкурса, но не по предметам, а по «простым, но сложным тестам на сообразительность», разработанным «Звеном». Действительно, тесты продуманы были так, чтобы «даже неграмотный, но талантливый ребенок из нищей семьи имел преимущество перед хорошо готовым, но менее талантливым». Согласно замыслу, по достижении десяти лет таких детей следовало забирать из семей и увозить в специальные интернаты — своего рода «инкубаторы» для будущих «высших вождей нации».

И, наконец, внешняя политика... Хотя, пожалуй, нет, о ней чуть позже. А пока...

Если помните, покончить с ВМРО входило в планы тандема лидеров «19 мая», так что нет ничего удивительного в том, что 14-й пункт Декларации гласил: «восстановить авторитет государственной власти на всей территории страны». А сказано — сделано. Спустя пару дней Пиринский край был разделен на два округа, включенных в состав соседних областей, а Вооруженные силы получили приказ «провести изъятие оружия у населения, за исключением, в отдельных случаях, охотничьего».

Ни о чем подобном в Болгарии, где Организация, при всей своей мрачной славе, считалась неприкосновенной, ранее никто и подумать не мог. И просчитать последствия не мог никто. «Тандем» очень опасался, что Иванушка уйдет в подполье, приказав бойцам сопротивляться, а то и хуже, объявит «охоту на предателей» в столице, но Скромный (или «Радко», как он теперь себя называл) никуда из своей софийской квартиры не делся. Наоборот...

«Есть у нас, братья, закон: никогда не стрелять в болгарскую армию, — указано в его циркуляре, обращенном к четам. — Болгарская армия, какой бы приказ ни исполняла, не может быть врагом. Ни одной пули против тех, кто служит Болгарии». Приказ «водача» обсуждению не подлежал. Гарнизоны городков и горных баз — около пяти тысяч «регуляров» — сдавали оружие. Рядовых, проверив, отпускали, сколько-то известных воевод задержали до выяснения.

На всякий случай, согласно приказу из Софии, гласившему: «всех македонцев — под строгий контроль», проводили обыски, в ходе которых оружия, включая артиллерию, изъяли «больше, чем у албанской армии». Однако помимо того на основании еще одного приказа — «О конфискации собственности нелегальных организаций» — в прах разносили заводики, клубы и библиотеки. Намертво перекрыли границу. 14 июня для примера расстреляли чету, вернувшуюся из-за Вардара и сдавшуюся, положив на месте шестерых четников, за что стрелявшие получили награду от военного министерства.

Всё это понятно. Как бы то ни было, авторитет восстановили, а чистыми руками такие дела не делаются. И активное участие в процессе парней Перо Шанданова, ненавидевших Ванче и «автономистов», а потому уподоблявшихся янычарам, тоже понятно: армия не хотела совсем уж пачкать руки. И увольнение активистов Организации, самых легальных и пушистых, с государственной и муниципальной службы, объяснимо: типа, лучше перебдеть, чем недобдеть. И даже шквал грязи, по сигналу запущенный в болгарских СМИ (дескать, наркоторговцы, в одном Петриче «десять опиумных фабрик», что позже не подтвердилось), тоже укладывается в канву, ибо надо же как-то убедить общество, что хорошие парни гоняют плохих парней из «темного царства».

С этим ладно. И даже с тем, что такую «автономию де-факто» с ее методами, «попилом» налогов, да еще и самостоятельной внешней политикой никакое государство не потерпит, спорить не стану. Но... Но с первых же дней «восстановления конституционного порядка» — вернее, сразу после разоружения — началось нечто, в понимание не укладывающееся.

Молодые, ничего в ситуации не понимающие солдатики, уроженцы севера и северо-запада страны, данные в распоряжение «инспекторам» из числа «шанданистов», исполняя наизусть зазубренные инструкции, начали изымать из хат портреты Гоце Делчева, Тодора Александрова и других легендарных героев края. С хамством, с издевками, если не отдавали добром — с побоями. Особым приказом были строго-настрого запрещены красно-черные флаги: за красно-черную ленту, а подчас и за одежду «македонских» цветов, штрафовали. Под запрет попало и само слово «Македония». Недоумевающим разъясняли: вы — болгары, а Македония — за Вардаром, и македонцы живут там, так что если кому не нравится — «чемодан — телега — Скопье».

В Софию с мест шли горькие, негодующие, изумленные письма; адресанты сообщали, что «не порядок наводят солдаты, но, как сербы и греки, искореняют болгарское в македонцах, а македонское — в болгарах». Иванушку, которому верили, как Богу, просили разобраться и принять меры, а он, видя, что новые власти по живому отрывают от Болгарии «третью сестрицу», уже не в силах был ничего сделать — кроме войны на уничтожение, которой он не хотел.

Оставалось лишь отдать приказ «всем, кто готов продолжать борьбу» покинуть страну и собираться в Риме, а 7 сентября, после подписания премьером ордера на арест руководства ВМРО за «антиболгарскую деятельность, международный терроризм и вмешательство во внутренние дела Югославии» уйти в подполье, а три дня спустя и за кордон, в Турцию. С ВМРО было покончено. Саму Организацию не запретили, но представляли ее отныне «шанданисты», к которым у сербских властей претензий не было.

И тут возникает вопрос. Ну ладно, фашизм или не фашизм — вопрос спорный. Во всяком случае, ультраавторитаризм, тут сомнений нет. Но вот ведь странность: позиционируя себя как «национал-элиту», Георгиев, Делчев и т.д. ломали основу основ болгарского самосознания, ибо принцип «трех сестриц» до того не ставился под сомнение. Даже те, кто по каким-то политическим резонам готов был признать, что под одним кровом «сестрицам» не жить, были тверды в том, что «пусть под сербами, пусть суверенные, но македонцы — болгары», а вот «люди 19 мая» — ёпрст! — ломали аксиому через колено, с кровью. Почему? Нужно понять. Не поняв, очень скоро уткнемся в тупик...

Начну с вопроса: а почему, собственно, Иванушка так легко сдался? Явно же не из страха — бояться он просто не умел, за идею его парни умирали легко, а нанести удар по верхушке «людей 19 мая» было вполне в его силах. Разгадка же на самом деле проста. Фашизм или не фашизм, но была у нового режима весьма пикантная подоплека.

Судите сами. Если уж пример Муссолини так вдохновляет, а коммунистов щемишь, логичнее всего ориентироваться на Рим. Или, как вариант, на Берлин. Логично же. Тем паче что Кимон не скрывал преклонения перед дуче и уважения к фюреру, а многие члены «Звена» и военные напрямую восхищались Гитлером. Ан нет. Приоритетами в первые же дни были объявлены «курс на сближение с Францией, родиной демократии» и «восстановление дипломатических отношений с СССР», плюс «братство с Югославией».

Как бы странно. Но на самом деле — очень даже закономерно. Суть в том, что Франция считалась самой реальной силой на континенте и полновластной «хозяйкой Балкан» — разве что Греция с сэрами в пополаме на тот момент вела очень серьезную наступательную политику, стремясь полностью исключить возможность германского реванша.

Это не очень нравилось Лондону, имевшему несколько иные планы, но островитяне до поры молчали, а Луи Барту, министр иностранных дел и «сильная рука» Франции, упорно выстраивал «систему коллективной безопасности», подразумевавшую союз с СССР, а в рамках Балкан — максимальное усиление Югославии как центра задуманной месье Луи «Малой Антанты».

Под это дело прощались все шероховатости типа отмены в Югославии всякой демократии и установления личной диктатуры короля Александра. Да, в общем, и превращение Королевства сербов, хорватов и словенцев в Югославию — унитарное государство южных славян — отражало один из пунктов «проекта Барту», подразумевавшего, в идеале, поглощение Белградом упрямой соседки. Соседка, правда, брыкалась, в феврале 1934-го не подписав Балканский акт, — но, судя по всему, именно после этого события 19 мая стали неизбежны, и уничтожение ВМРО — в первую очередь.

Вот только Иванушка, запрещая своим оказывать сопротивление, уже знал, что все эти потуги напрасны, да и не мог не знать, потому что в Большой Игре, затеянной теми, кому активность Барту не нравилась, был далеко не статистом. Хотя, конечно, и не заказчиком. Его ответный удар обрушил всю пирамиду. После «Марсельского аттентата» 9 октября, осуществленного Владо Димитровым (Черноземским) — лучшим терминатором Организации, жившим, по воспоминаниям знавших его, «ради смерти за Македонию», замыслы месье Луи — вместе сего гибелью — ушли в песок. Слишком многим они не нравились — и ВМРО, и усташи, которых люди Иванушки обучали, в числе этих многих стояли в самом низу пирамиды. И на Абвер Рейха, считающийся продюсером, всё не свалишь — слишком уж торчат британские уши, да и родные, французские (судя по обстоятельствам смерти легкораненого Барту) — тоже: в Париже мира в Европе хотели далеко не все. И таки да: сразу после ухода со сцены Барту интерес la belle France к балканским интригам сильно угас, зато Лондон и Берлин заметно оживились, а «великих людей» в Софии событие и вовсе ударило молнией.

Шок был такой, что даже ручная, послушная ВМРО Перо Шанданова торопливо от греха подальше самораспустилась. Иванушку заочно приговорили к смертной казни через повешение, чем он, в сознании бесспорного выигрыша, надменно пренебрег, но сути всё это не меняло. После Марселя твердой стены за спиной Кимона не стало. Отныне Париж не то чтобы вовсе не интересовался Болгарией, а интересовался ей по остаточному принципу, уже не суля стоять за спиной, а в рамках бессмертного «сами-сами». Ибо Барту мертв, а из живых никто никому ничего не обещал.

Убийство Луи Барту

А между тем правительство шаталось и само по себе, хотя Георгиев, упоенный своим сияющим величием, понимать этого не хотел и потому был обречен. В отличие от д-ра Салазара, «софиократа», ставившего на умных профессионалов, практиков со степенями, близких ему по взглядам, майор запаса, как и всё «Звено», ставил на «людей Духа», принципиально и последовательно плюя на массы, — а массам, как их ни презирай, нужно регулярно льстить. Иначе возненавидят.

Вот и возненавидели — очень быстро и все сразу. Не только «цанковцы», люто оскорбленные разгоном ВМРО и восстановлением связей с «империей зла», не только оставшиеся не у дел «приличные» политики, включая почти полных единомышленников, и не только «левые» всех оттенков (это как раз естественно), — премьера-«меритократа» терпеть не мог и крупный бизнес (за то, что собирал на длинные совещания и, никого не слушая, объяснял, как правильно делать деньги), и даже, казалось бы, родственные по тому самому «Духу» организации — причем не только микроскопическая НСБРП, оскорбленная тем, что Георгиев, уважая дуче, в грош не ставит любимого фюрера, именуя г-на Гитлера «плебеем» и «позером», но и активные парни из «Легионов», работать с которыми вроде бы сам Бог велел.

Эти парни, правда, аккурат в это время тоже меняли любовь к Муссолини на более перспективную любовь к Гитлеру, который принял и обласкал их руководство, посулив деньжат, если впишут в программу «еврейский вопрос», но при минимальном желании контакты можно было наладить, — да вот желания не было. Всё по той же причине: «меритократия» считала быдлом и их, вызывая у парней, всерьез стремившихся увязать «элитарный» национализм с «народным» социализмом, «хотя бы даже и ценой ущемления прав небольшой этнической общины», едва ли не рвоту.

В связи с этим они открыто (остальные боялись) выступали против «выскочки», требовали вернуть власть царю, а Георгиев потерял шанс заручиться поддержкой их лидеров — легендарного Николы Жекова (он особо и наци-то не был, но ему нравился ореол полубога) и почти столь же легендарного героя войны, генерала Христо Лукова. А между тем их поддержка была бы очень кстати, потому что в армейских кругах всё тоже складывалось не сказать что в пользу «великого человека».

Оно и понятно. «Люди Духа» полагали, что теперь, сделав свое дело, «сапоги» (Кимон и Дамян не в счет, они «великие») должны сидеть в прихожей. А «сапоги» при лампасах с таким подходом не соглашались, и отставной майор Георгиев был им не указ. Как, впрочем, и отставной полковник Велчев, которого к тому же подозревали в работе на сербов, что в понимании большинства офицеров равнялось каиновой печати (опять же, республиканец, хотя и присягал Его Величеству, который к армии уважителен и часто встречается с главой Лиги, генералом Петром Златевым).

Так что в конце концов протолкнуть Дамяна на пост военного министра Кимону так и не удалось. Хуже того, в ноябре на съезде Лиги выяснилось, что поддержки в офицерском корпусе у премьера нет: армия дала понять, что считает его всего лишь «звенарём», а тон задают «умеренные» типа Крума Колева и Радослава Календерова, более всего жаждавших портфелей.

Естественно, Георгиев отказал. Естественно, актив Лиги обиделся и вскоре, в середине января, потребовал убрать министров от «Звена» к черту. А если нет, мол, уберем сами. И добились своего. 22 января генерал Златев, побывав на аудиенции у Бориса, вернулся с бумагой о роспуске правительства и поблагодарил разъяренного премьера за то, что он «нашел в себе мужество подать в отставку, дав армии возможность взять на себя всю полноту ответственности за судьбу Болгарии».

Далее пошли рокировки. В первую очередь, как положено, Декларация: никакой республики, верность Конституции и монархии как «единственной государственной форме, соответствующей исторической жизни болгарского народа». Всех представителей «Звена» — на воздух, вместе с назначенцами сверху донизу. Премьер — генерал Златев, сохранивший за собой и военный портфель, министр внутренних дел — полковник Колев. И далее по списку, а туда, где нужны специалисты, пригласили пару технократов.

При этом, однако, сказали и «цыц», изолировав (в прекрасных условиях) самых буйных, включая Кимона и «черного профессора». Ну и, конечно, выгнали Велчева из штаба Лиги, параллельно выкинули в отставку костяк его сторонников и загнали в «санитарный лагерь» македонцев Перо Шанданова, вроде бы в доску своих, начав проверку, а не агенты ли они Белграда. И таки выяснилось, что многие, видимо, да. Это, собственно, и раньше было известно, но при Кимоне считалось мелочью, а теперь не одобрялось.

В остальном — без перемен. Конституцию не разморозили, «дело 19 мая» поклялись продолжать, но «в постоянном контакте с главнокомандующим», то есть царем, при Кимоне превратившимся в декорацию. Страной, как и раньше, управляли в ручном режиме, издавая указы, но, главным образом, либо по мелочам, либо смягчая перегибы эпохи «Звена».

Ну и поскольку интерес Парижа к проблемам Софии, как мы знаем, подугас, понемногу переформатировали и внешние приоритеты. Послали несколько «экономических» делегаций в Германию, задружились с очень прогитлеровской Польшей, наладили связь с Будапештом, весьма не ладившим с Белградом, — но, правда, и с Югославией не порвали, хотя отношения из теплых стали просто корректными.

А между тем Лигу шатало и корежило. Став наконец источником власти, господа офицеры ссорились. Внешне всё, конечно, выглядело благопристойно. «Левые», близкие к Велчеву, стояли за «ускорение», но уже без «Звена», а с кем-то другим, хотя бы и с «красными». «Правые», в том числе Златев (а также Христо Луков, вождь «Легионов»), откровенно тянулись к царю. «Умеренные», как обычно, хотели чинов и звезд. И всем без исключения нравилось руководить.

Но вот беда: руководить чем-то, кроме воинских частей, никто не умел, а потому начались переговоры с активом «старых» партий на тему «нужны технократы», на что «приличные» единодушно отвечали в том духе, что в обслугу не пойдут. А царь, время от времени приглашая «приличных» на беседу, вполне соглашался с тем, что «армии следовало бы вернуться в казармы», поощряя несогласие сотрудничать с военными и советуя подождать.

В такой ситуации к началу апреля, как ни брыкался Златев, с согласия Лиги решено было всё же назначить гражданского премьера, чтобы хоть кто-то занимался хозяйством. Но кого? Проблема. «Звенаря» сами не хотели, «приличные» хором отказывались. Обратились за помощью к царю, и тот рекомендовал Андрея Тошева, очень пожилого, очень уважаемого дипломата, совсем аполитичного, да еще и своего бывшего учителя.

Эта кандидатура — в качестве временной — подошла всем. Сам г-н Тошев не возражал, и 21 апреля Петр Златев покинул пост. А в новом кабинете, наряду с тремя генералами «старого поколения», были уже и «цанковист», и демократ (аж бывший премьер Мушанов). Оба, конечно, в статусе беспартийных, но уже далеко не на вторых ролях, и когда Георгий Марков именует это событие «царским контрпереворотом», с ним сложно не согласиться.

Формально военные не потеряли ничего — более того, г-н Тошев заявил о «скорейшей подготовке новой Конституции на основе идей 19 мая», но реальное влияние их мгновенно упало. Руководству Лиги такое, естественно, не поправилось, однако устроить путч не срослось: генералитет почти хором сказал «Ша!», а 3 мая, несмотря на истерику Штаба и главного «лигиста», генерала Найденова, срочный съезд Лиги заявил о верности монарху.

Спустя месяц внезапно (по мнению медиков, чего-то не того поев) умер Виктор Найденов, а Дамян Велчев, получив повестку к следователю, дабы поговорить о его связях с сербами, сбежал в Белград — и это вовсе выбило Лигу из колеи. Правда, очередной начштаба, Владимир Заимов, еще искал контакты с недовольными «партийцами» — в первую очередь, «оранжевыми», жутко обиженными, что остались в кювете, — но не нашел. Все боялись.

Между тем из рядов летели в запас самые лютые активисты Лиги, как «левые», так и «умеренные». В фавор вошли явные монархисты, и в начале осени радикалы, во главе с генералом Данчевым, возглавлявшим «левое» крыло в отсутствие Дамяна, пришли к выводу, что пора повторять 19 мая, но уже без прежних ошибок, с реальными расстрелами.

Однако в конце сентября, когда всё было уже почти готово, Христо Данчев (опять же, по мнению врачей, поев чего-то не того) скоропостижно скончался, а поскольку авторитета майоров на переворот не хватало, срочно вызвали Дамяна. Но... Утром 1 октября, перейдя границу, Велчев попался. В тот же день, сразу после введения военного положения, начались аресты с допросами. И выяснилось, что очень многие подозрения вовсе не высосаны из пальца.

Как считают болгарские исследователи, именно в это время в полную силу засияла звезда Николы Гешева, о котором мы уже вскользь упоминали. Будучи обычным инспектором Управления «А» — политической контрразведки, он, получив задание просто присмотреть за Лигой, по собственной инициативе развернул такую интенсивную работу, что в итоге правительство знало всё о каждом вздохе каждого «лигиста», в связи с чем задуманный «левый переворот» был обречен с самого начала.

Этот успех вынес инспектора на высоты — на пост заместителя начальника, а вскоре и начальника Управления, где ему со временем предстояло стать мифом XX века, — но это потом... А пока Лига была совершенно деморализована, и не только арестами, но и прояснявшимися деталями. К тому же из армии вылетели не только все хотя бы в какой-то степени причастные к перевороту или связанные с Дамяном, но и просто «чересчур политизированные», типа Владимира Заимова, и военные фактически перестали быть реальной силой.

23 ноября Андрей Тошев с видимым облегчением подал в отставку, и царь, уже ни с кем не советуясь, поручил формировать «переходное правительство специалистов» Георгию Кьосеиванову, опытному дипломату и царедворцу, заявившему, что будет за всё хорошее против всего плохого во имя «объединения всех здоровых национальных сил», но насчет Конституции (хоть Тырновской, хоть какой-то новой) не помянувшему ни словом.

Георгий Кьосеиванов и царь Борис

Военным министром, по личной просьбе Его Величества, — как «идеальный офицер, чуждый склок» — стал генерал Христо Луков, национальный герой, монархист и «водач» «Легионов», к истеричной Лиге, одним из основателей которой был он сам, относившийся с презрением. А в ноябре начался «процесс двадцати семи», в ходе которого, как ни старались адвокаты, вскрылось, в частности, что события 19 мая случились «под давлением иностранных государств — прежде всего Франции и Югославии» и не без участия «тихих англичан». Об этом, естественно, вслух не говорили, но кое-что в СМИ сливали. В частности — сведения о контактах «оранжевых» с Драже Михайловичем (тем самым, но тогда еще мало кому известным военным атташе) насчет включения Болгарии в Югославию. А также (как доказал Костадин Бонев) — о планах устранения царской семьи по схеме белградского Майского переворота 1903 года, чтобы Карагеоргиевич принял выморочное наследство без осложнений.

По итогам уже в феврале 1936-го семерых из двадцати семи оправдали, остальных признали виновными. Дамян и некий майор получили «вышку», но по традиции царь заменил расстрел пожизненным, заодно помиловав с заменой расстрела каторгой и двух экс-министров, полковников Крума Колева и Радослава Календерова, тоже готовивших путч, но без завязок на зарубежье, а просто чтобы вернуться на мостик.

Так что когда 3 марта военный министр издал циркуляр о полном запрете офицерам участвовать в политике, то есть об окончательном уничтожении Лиги, никто даже не пискнул. И вот теперь-то на авансцену в скромном офицерском мундире слегка шаркающей кавалерийской походкой вышел истинный хозяин страны — Его Величество Борис III Саксен-Кобург-Готский, царь болгар, а вместе с ним — то, что в определенной среде исследователей принято называть монархо-фашизмом...

И опять. И снова. «Монархо-фашистская диктатура». А почему? Вернее, с «монархо» всё в порядке. Был царь, абсолютно законный, действовавший в рамках конституционных полномочий, ни к каким путчам не причастный (сам, можно сказать, претерпел), а что старался набрать влияния — так ведь любой законный глава государства к максимуму влияния стремится, и пока не нарушает закон, никто ему лыко в строку не поставит. А что по взглядам не «левак», так ведь царю и не положено.

Зато опять проблема с «фашизмом». Снова не получается. Фашисты-то были, спору нет: то же цанковское НСД ничуть не скрывало ни «итальянских» истоков, ни симпатий к Рейху (правда, без загибов по «еврейскому вопросу»).

Но фашисты были и во Франции, и в Англии, где никакого монархо-фашизма не случилось, — да и к власти НСД, как и все прочие партии фашистского толка, никакого отношения не имело. А если кого-то из людей «черного профессора» и приглашали порулить, то с условием сложить партбилет и работать не на идею, а на государство.

Были в Болгарии, к слову сказать, и классические наци. Например, «Легионы», убедившись, что гранты Берлина круче, чем римские, взяли на вооружение идеи фюрера и начали выпускать литературу по «расовому» вопросу, — однако так уныло и без огонька, что германским спонсорам пришлось потратиться на создание альтернативного «боевого отряда нации» — «Ратников», и уж они-то, пройдя курсы политпросвета в Рейхе, не подвели. Да только ни «легионеры», ни «ратники» никакого особого влияния в обществе не имели, о чем более чем внятно говорили и тиражи их газет, и неубедительно малочисленные шествия, и почти полная пассивность в смысле реальных действий. Были драки на улицах, была однажды (!) попытка устроить погром еврейских магазинов, но и всё. А так... Ни массовой «ультраправой» партии у власти, ни «ультраправого» правительства, ни обязательной идеологии, ни харизматического вождя. К тому же на тот момент почти вся Восточная Европа, включая Балтию, была еще авторитарнее, но ни в Парижах, ни в Лондонах, ни в иных «демократиях» почти никого из авторитариев, вплоть до д-ра Салазара и генерала Метаксаса, фашистами не обзывают.

Впрочем, ладно. Речь о Борисе. 40-летний умный и выдержанный человек, аристократ до мозга костей, истинный сын своего отца, гениально умевший ждать нужного времени, а дождавшись, использовать момент по полной... Разве что, в отличие от Фердинанда, любившего Болгарию как источник возможности любить себя по максимуму, Кобург-младший любил именно Болгарию — или, по крайней мере, считал себя ответственным за страну, причем страну предельно сложную. Сам он по этому поводу говорил: «Мое положение довольно странно. Мои генералы — "германофилы", дипломаты — "англофилы", царица — "итальянофилка", народ настроен "русофильски". Только один я — "болгарофил"».

Судя по всему, второй Кобург не кокетничал — благо, устраненный военный режим, зачистив поляну от хаоса бесчисленных партий, создал Его Величеству весьма удобные условия для «игры за всех», и он вел свою политику ни под кого не стелясь, но охотно прислушиваясь ко мнению партий, официально распущенных, однако неофициально разрешенных к употреблению, причем в полном наборе: от «правых» всех цветов и размеров (фашистов-«цанковцев», демократов-рыночников, либералов и разного оттенка «оранжевых») до «левых» (как меньшевиков, так и «Рабочей партии», то есть легального крыла коммунистов).

Разве что сама БКП по-прежнему сидела в подполье, но если нелегал переходил в легальное крыло, его уже никто не трогал. И когда в страну вновь, аж на полгода, прибыл тов. Папуас — Трайчо Костов, направленный Коминтерном как организатор работы в новой обстановке, его тоже никто не тронул, поскольку он учил работать легально. Да еще окончательно добили ВМРО, теперь добравшись и до «объединенной», тесно связанной с коммунистами, выписав лидерам длинные сроки, — но тут никто возражать не стал, ибо смычка «красной идеи» с «активным действием» пугала большинство населения.

Так что, кроме нелегалов, никто царя «фашистом» не обзывал. Хотя восстановления Тырновской Конституции и возвращения к приятной кормушке хотела решительно вся оппозиция — и летом 1936 года «большая пятерка», лидеры самых влиятельных партий, подали царю адрес, требуя вернуть демократию, на что Борис отреагировал в своей манере. Всех принял, со всеми согласился, всем разъяснил сложности текущего момента, подчеркнув, что сам ведет дело тем курсом, который им нравится, но нужно время... И реорганизовал кабинет, введя туда двух протеже «черного профессора», намекавшего, что не знает, сможет ли удержать своих поклонников от акций протеста.

Самое интересное, что царь сдержал слово. Главной задачей «второго кабинета» Кьосеиванова официально стала разработка нового Закона о выборах и проведение выборов в Народное собрание, причем не просто так, а с предоставлением полного набора условий: свободы слова, собраний, печати и т.д. При этом, однако, эксперты МВД внимательно следили за ситуацией, доведя в итоге до сведения начальства, что речи о местных проблемах население слушает охотно, а когда ораторы затягивают насчет демократии и Конституции, люди начинают расходиться.

После этого Борис сообщил общественности, что правительство ну просто никак не может подготовить такой серьезный документ в такие короткие сроки, вывел «цанковских» министров за скобки (вполне спокойно, поскольку акции протеста не были подготовлены), — и к работе приступил третий по счету, опять «беспартийный» кабинет всё того же Кьосеиванова, начавший наконец заниматься совершенно расхристанной экономикой. Максимальный упор делался на сотрудничество с Рейхом — и даже не из каких-то особых симпатий к фюреру (г-н Кьосеиванов был «англофилом»), а потому что связи были традиционные, немцы, в отличие от всех прочих, покупали всё, что Болгария производила, да еще и готовы были инвестировать средства.

Естественно, в перспективе это не могло не разродиться политическими последствиями, но пока что речь шла исключительно о восстановлении хозяйства — и чертовски успешном. В связи с этим решительно никто не возражал — и «третий кабинет», выполняя обещание царя, разработал новый избирательный закон, но — не всё сразу! — только для местных выборов. Вполне демократичный, однако не без оговорок: избирают все мужчины плюс замужние женщины, имеющие детей, но к участию в выборах в качестве кандидатов допускаются только местные, только самовыдвиженцы старше тридцати лет, с минимум неполным средним образованием, «непричастные к терроризму» и не разделяющие «коммунистических и анархических идей».

По итогам партийцы, взявшиеся за дело круто, к своему удивлению, пролетели: в муниципалитеты народ выбрал в основном односельчан, знавших реалии и обещавших выполнимое. И это обидело всех, но главным образом, конечно, Александра Цанкова, решившего попытаться надавить на Его Величество, — благо, военный министр Христо Луков и парни из его «Легионов» к профессору относились с симпатией, а эмиссары из Берлина, заглядывавшие на огонек, заверяли, что фюрер поддержит.

Грянул кризис. Луков потребовал «пойти навстречу общественности», Кьосеиванов подал прошение об отставке, царь отставку не принял, вместо того опять реорганизовав правительство, а генерал Луков на посту остался, однако получил крайне жесткое указание на то, что все-таки служит не в вермахте. «Старому-новому» же премьеру велели ускорить работу над Законом о выборах, проект которого к осени 1937-го наконец-то опубликовали.

Проект, правда, не очень понравился партийцам, особенно Цанкову, и на улицах начались легионерские беспорядки, которые генерал Луков, как он пояснял, «не мог унять», — но Его Величество, вежливо поинтересовавшись, не шантаж ли это, в очередной раз перетасовал кабинет, и на сей раз в новом списке национального героя уже не значилось. А на следующий день его и вовсе уволили в запас, и немецкие друзья, к изумлению Цанкова, даже не подумали вступиться, а «Легион», потеряв официальную поддержку, стал куда спокойнее, тем паче что самых беспокойных полиция просто била.

Далее подготовка к таким желанным и долгожданным выборам пошла полным ходом, причем в ходе кампании «беспартийное» правительство боролось с «партийной» оппозицией, выставив своих кандидатов «от народа» и программу «новой демократии» — декларацию «дисциплинированной свободы, базирующейся на идее социальной солидарности» и «ответственности депутатов не перед партиями, а перед избирателями» с правом отзыва, если ими недовольны.

Такого в Болгарии еще не бывало, а результаты удивили даже царя с премьером. Без особых подтасовок в новом Народном собрании оказалось 97 депутатов от «партии власти» и всего 63 человека от «партийцев» (включая 5 «легальных» коммунистов), причем даже это меньшинство оказалось рассеянным и раздробленным, поскольку во время выборов скончался старенький Александр Малинов, единственный реальный кандидат в лидеры намечавшегося «Оппозиционного блока».

Соответственно, прекратились и разговоры о восстановлении Конституции. Она никуда не делась, просто осталась приостановленной, а депутаты большинством голосов придали законность всем изданным «после 19 мая» указам, которые просил утвердить премьер. В частности, абсолютно демократическим путем Его Величество получил право назначать министров и распускать парламент, если господам депутатам не понравятся его законодательные инициативы.

Отныне всё стало ясно и просто. Местные власти работали в рамках полномочий и отвечали только перед избирателями. В их деятельность власть не вмешивалась. Перед избирателями отвечали и беспартийные парламентарии: если петицию против них подписывало больше избирателей, чем проголосовало «за», премьер, как правило, лишал потерявшего доверие мандата (правда, такое случилось всего два-три раза). В случае если петиция была направлена против партийного депутата, его судьбу должна была решать фракция. Министры назначались царем по согласованию с премьером, а отставлялись, при необходимости, решением царя. Кроме того, монарх полностью взял под контроль промышленность, после чего порядка и там стало значительно больше.

Оппозиция же измельчала окончательно, полностью признав монарха единственным лидером страны, имеющим какое-то видение, куда идти, и даже нелегальная БКП, опекаемая прибывшим в страну в третий раз, уже насовсем, тов. Папуасом, временно взяла курс на «отказ от вооруженного восстания и установление связей со всеми антифашистскими силами».

Иными словами, вовсю заработал «ручной режим», в общем — если надолго — бесперспективный, но в первые годы дававший вполне реальный, устраивавший общество результат, и царь получил возможность заняться самым актуальным вопросом тогдашней повестки дня — определением места страны в определявшемся предвоенном раскладе.

Это было тем более актуально на фоне того, что в Софии набирала популярность упоминавшаяся выше молодежная полуконспиративная организация «Ратники», на которую сделал ставку Рейх. Эти ребята, в большинстве своем студенты и старшеклассники, лидеры которых прошли курсы идеологической подготовки в Берлине, молились на фюрера, полностью разделяли его расовые взгляды, требовали открытого союза с Рейхом, активно протестовали против «половинчатых мер» царя и позволяли себе зарываться, копируя стиль ранних «коричневых».

В связи с этим в 1938-м, вскоре после выборов, их официально разогнали, взяв штурмом несколько «командных пунктов». Лидера, некоего профессора Кантарджиева, временно «закрыли», а сотням рядовых боевиков устроили «полосатую жизнь» в рабочем порядке. А когда уже после начала Второй мировой «ратники», ушедшие в полуподполье, дали о себе знать, учинив 20 сентября погром еврейских магазинов в Софии — кальку с «Хрустальной ночи» в Рейхе, правительство, с подачи царя (даром, что влияние Берлина на страну было очень высоко), отреагировало быстро и жестко.

Борис, ведя сложную игру с Берлином, в порядке демонстрации симпатий позволял «коричневым» многое, но в рамках дозволенного и ни стотинкой больше. Так что доморощенные штурмовики фактически оказались вне закона, и хотя относились к ним мягче, чем к «красным» нелегалам, но всё относительно: увольнения со службы, исключение из школ и институтов, мобилизация на трудовую повинность очень многим не понравились, и далее столь броских акций, как 20 сентября, уже не случалось. Предпосылок не было. Ни на селе, ни в городе.

Как объяснял разочарованному фюреру эмиссар, ответственный за работу с болгарскими поклонниками НСДАП, «выросший вместе с греками, турками и цыганами, обыкновенный болгарин не понимает смысла борьбы против евреев. Тем более что и расовая проблема ему, человеку диковатому и отсталому, по природе непонятна». Так оно и было. Да и вообще, болгарское общество в тот момент занимали совсем иные проблемы.

Войны боялись все, сознавая, что она неизбежна. Европа уже знала, что такое Великая война, а уж Болгария — и вовсе до мозга костей. Простецы старались на эту тему не думать, но политики думали, в связи с чем подавляющее большинство мыслящих подданных Бориса III, кроме самых радикальных молодых отморозков из «легионеров» и «ратников», считали необходимым в грядущих событиях сохранять нейтралитет.

Царь не был исключением. Он вообще-то, побывав в свое время на передовой, давно стал пацифистом, а с точки зрения политики был пацифистом вдвойне, ибо понимал, что зернышку меж жерновов не уцелеть. Хотя, с другой стороны, как никто и осознавал, что в складывающейся ситуации рано или поздно выбирать всё равно придется, и когда этот момент наступит, выбор будет не в пользу «великих сил», а в пользу Германии.

Это, конечно, уже была не та Германия, которую он любил, родство с которой ощущал, и тем не менее, при всей известной в обществе брезгливости к нацизму и тщательно скрываемой — лично к Гитлеру, второй Кобург ясно понимал: само геополитическое положение его небольшого царства не позволит ему оставаться в стороне, и даже если не захочет, всё равно заставят.

К тому же приходилось учитывать общественное мнение, а над его обработкой Рейх потрудился на совесть. Еще в 1938-м немцы начали спонсировать журнал «Родина», руководимый известными историками Борисом Йоцовым и будущим премьером Богданом Филовым, которому заодно финансировали раскопки и организовывали публикации за рубежом; на всю катушку пахала «Немецко-болгарская культурная лига» — официальная «крыша» «Kriegsorganisation Bulgarien», одного из представительств Абвера, и т.д. Интеллектуалов приручали, и приручали намертво.

О прозе жизни и вовсе говорить нечего. Болгарская экономика была самым тесным образом — по факту неразрывно — связана с экономикой Рейха. Пусть и по самым объективным причинам — Берлин покупал всё, а СССР и «демократии» болгарским экспортом почему-то не интересовались, но тем не менее. Пусть стеснительно, пусть нежелательно, но как есть — так есть, и ничего не поделаешь.

Единственным вариантом оставалось как можно дольше вилять и лавировать, уклоняясь от конкретного выбора, оказывая обеим сторонам мелкие услуги, и ждать — в надежде, что пронесет. Или, если угодно, держать паузу, доказывая сторонам будущего конфликта, что толку от Болгарии в битве гигантов чуть, зато, оставшись нейтральной, она сможет принести много пользы, — тем самым как минимум повышая ставки.

Иными словами, перед Борисом стояла задача, максимально оттянув «момент истины» (а в идеале избежав этого момента), использовать ситуацию для ревизии Нёйиского договора, то есть для восстановления разорванной страны. Ладно, без Македонии. Но уж точно вернуть Южную Добруджу, похабно оттяпанную в 1913-м румынами, а если получится, то и Западную Фракию — выход к Беломорью, — откромсанную греками по итогам Первой мировой.

Карикатура, изображающая процесс присоединения европейских стран к союзу с Рейхом

Эти вопросы за истекшие годы София никогда не снимала с повестки дня, постоянно вынося на рассмотрение Лиги Наций, но была предельно осторожна, неизменно подчеркивая, что просит только справедливости и только мирными средствами. Неизменным был и отказ: Лондон и Париж, создав Версальскую систему, ни о какой ее ревизии и слышать не хотели, не говоря уж о том, что Болгария была для них ничем, а вот Югославия (для Франции) и Греция (для Англии) — ручными и полезными.

Равным образом ничем не мог, да и не хотел помочь СССР. Кремлю на «Версаль» было плевать, он и сам от него немало пострадал, но, ориентируясь в то время на «демократии», тоже ни о каких ревизиях слышать не хотел и Болгарией не интересовался, после восстановления отношений рассматривая ее как удобный «наблюдательный пункт» на Балканах и ничего больше.

Куда сильнее советское правительство интересовала Турция, традиционно хорошие отношения с которой обеспечивали интересы Москвы в зоне проливов, — и в этом направлении Москва работала активно. С Софией же, в сущности, до начала 1939 года поддерживались отношения разве что формальные, на всякий случай и безо всякого развития.

А вот потом обстановка начала меняться. В Анкаре, где уже не было Ататюрка, его наследники, после долгих размышлений, сделали выбор в пользу Лондона, что никак не устраивало Москву, и за кремлевской стеной, где в Балканах были более чем заинтересованы, а в нерушимость

Конвенции Монтрё[141] не особо верили, возник интерес. Пока еще не первоочередной — главные матчи игрались с «великими силами», но реальный и от месяца к месяцу растущий.

Так что НКИД оживился. Из газет исчезли колкости в адрес болгарских политиков, несимпатичных БКП, в Софию пошли сигналы о «великом единстве славянских народов», и когда в начале августа в Москву, впервые в истории, прибыла представительная болгарская парламентская делегация, ее встретили по первому разряду, предельно пышно и тепло, сразу взяв быка за рога: хотим военного союза и базу в Бургасе, а еще лучше — в Бургасе и Варне.

В ответ, имея четкие инструкции, болгары были откровенны: мы очень зависим от Германии, но боимся войны, поэтому, ежели что, будем изо всех сил хранить нейтралитет. Но, с другой стороны, Рейх — единственная великая держава, не заинтересованная в сохранении «версальских» границ, и потому связь с ним нас весьма интересует. Вот если бы СССР...

Намек Вячеслав Михайлович[142] и Иосиф Виссарионович, разумеется, поняли, однако в начале августа возможность союза с «демократиями» еще не вполне развеялась, так что ответили расплывчато. Типа, Рейх нам враг, его друзья — наши враги, болгарам придется определиться, и «если кто-то в Софии думает открыть дорогу на Стамбул немцам и итальянцам, то пусть знает, что натолкнется на решительное противодействие Советского Союза». Но в то же время мягко поддержали в том, что Нёйиский договор не догма и очень несправедлив. А спустя всего три недели херр Риббентроп прилетел в Москву, и всё изменилось...

Пакт. А за пактом — крах Польши. А за крахом Польши — большой советско-германский договор. Это была уже не мюнхенская сделка в узком кругу — это была самая настоящая, глобальная ревизия «Версаля», — и главное, две державы, для Болгарии ключевые, внезапно перестали быть врагами, что само по себе давало шанс на сближение с обеими без риска кого-то обидеть (кроме, конечно, «великих сил», но от них София и так ничего доброго не ждала).

В Софии, как писали в Берлин немецкие дипломаты, пакт Молотова-Риббентропа был воспринят восторженно, аж до плясок на улице. «Теперь, — захлебывался от восторга "русофил" Никола Антонов, посол Болгарии в СССР, — наши отношения еще более улучшатся, ибо если раньше было некоторое недоверие, то теперь его уже быть не может». И сам премьер Кьосеиванов подводил итог: «Заключение германо-советского пакта убедило прежних противников "шагания в ногу" с Германией в правильности политики болгарского правительства. Вся страна восприняла пакт с радостью и большим облегчением».

Резко, рывком началась дружба. В Болгарию хлынули ранее запрещенные советские газеты и книги, советские фильмы собирали аншлаги, советское стало модным, ранее нередкие разговоры об «ужасах коммунизма» гасли на корню, «легионеры» попрятались, провокаторов били на улицах. Легальные «красные», рвя на ветошь «англосаксонских плутократов», переходили границы настолько, что по требованию послов пришлось лишить мандатов несколько депутатов Народного собрания.

Буквально за два-три месяца советское влияние в Софии если и не достигло уровня немецкого, то сильно приблизилось к нему, что изрядно обеспокоило посольство Рейха. Но из Берлина пришло указание не дергаться: советско-германский медовый месяц был в разгаре, и щемить велели только сэров. Больше того, фашисты в знак любезности закрыли программы поддержки своих сторонников в Софии, после чего «цанковцы» быстро покатились под откос, растерянные «ратники», пометавшись, легли под полицию, а «легионеры», если кто не сделал того же, ушли в глухую оппозицию монархии.

Сэры же в самом деле засуетились. И месье тоже. Допрыгавшись со своим издевательством над СССР до пакта, теперь, в разгар «странной войны», они уже понимали, что перегнули палку, и спешно пытались как-то развернуть Болгарию к себе — в рамках, скажем, «Балканского нейтрального блока», ради «совместной защиты нейтралитета от нападения с севера». Однако всё это — на условиях «уважения к установленным границам», а при таком подходе реального разговора быть просто не могло.

«Ревизионистская Болгария, — докладывали тов. Молотову эксперты НКИД, — оказалась вдруг в центре всеобщего внимания, за ней заметно стали ухаживать». «Болгария никогда не пользовалась таким вниманием со стороны всех стран, каким она пользуется сейчас», — подтверждал Никола Антонов. А премьер Кьосиванов в те дни записал в дневнике: «Как всегда! Стоило у бедной сиротки, которую каждый старался обидеть, появиться двум сильным родственникам, как все обидчики тут же бегут признаваться в любви!».

Вот только ни цветы, ни букеты уже не помогали. «Приличные» политики, готовые лоббировать роман с Парижем и Лондоном, потеряли всякое влияние; премьер-«англофил» разводил руками, поясняя, что даром только дуры под венец идут; «левые» вопили: «Навеки с Россией!»; «правые» голосили: «Deutschland über alles!»,[143] — и в итоге попытки «демократий» чего-то добиться ушли в свисток, зато Рейх ничего кроме нейтралитета не требовал, разве что развивать торговлю, против чего никто и не возражал, а Москва и более того...

«Имейте в виду, — инструктировал тов. Молотов тов. Потемкина, посла в Болгарии, — что в истории Стамбул брался всегда с суши. [...] Нам необходимо, чтобы Болгария включилась в общий фронт миролюбивых стран. [...] Следовательно, необходимо ставить вопрос о переуступке болгарам Южной Добруджи».

Это было уже очень серьезно. «Теперь, — рассуждал в беседе с премьером Борис, — для русских Болгария возрастет в цене» — и был прав. СССР, потеряв надежду на союз с Турцией и опасаясь сэров, но никак не херров (борьба «против фашизма» и «против агрессора» утратила актуальность), давал понять, что готов на многое, однако и хотел многого. Вернее, всё того же: договора о взаимопомощи и базах, то есть, по сути, проливов. И потому Советская Россия была на диво пушиста — в частности, предложив в январе заключить выгоднейший торговый договор, о котором Болгария, страдавшая от германского засилья, могла только мечтать.

В общем, по итогам 1939 года стало ясно: осторожная тактика царя, игравшего на два дружественных фронта, но без обязывающих подписей, дала какие-то всходы, но вот привычное окружение в новых условиях терялось. Тот же Кьосеиванов, опытный и надежный, просто не умел работать в ситуации, когда мнение посла Великобритании не значило ничего.

Систему пора было переформатировать, и январские выборы в Народное собрание 1940 года дали для этого все основания. Список, утвержденный Его Величеством, не просто одержал победу: «партия власти» взяла 140 мандатов из 160. Причина успеха проста: против партийных болтунов власть выдвигала людей дела — бизнесменов, чиновников, юристов, известных на участках, хорошо себя зарекомендовавших и предлагавших избирателям не расплывчатые золотые горы, а дела вполне конкретные. Типа, сделаю то-то, тогда-то, а если не сделаю, сами знаете, можете меня отозвать.

Вот отсюда и 140. И еще десять — у «легальных» коммунистов, и еще пять — у «левых оранжевых» (потому что «за СССР»). После этого Борис отпустил в отставку «по состоянию здоровья» Андрея Кьосеиванова и назначил премьером известного археолога, профессора Богдана Филова, ранее политикой не интересовавшегося, но решившего «окунуться в грязь» по личной просьбе царя.

К слову сказать, выбор не был случаен. С одной стороны, профессор был сыном Димитра Филова — одного из вождей «офицерского восстания» 1887 года в Силистре, а это не могло не понравиться Москве, но, с другой стороны (о чем в Москве, поскольку в политике он ранее не мелькал, не знали), он очень не любил Россию, то есть и СССР, ибо в 1887-м русская агентура подбила «русофилов» восстать, а потом оказалось, что это была всего лишь «операция давления» на Регентский совет, в результате чего Богдан вырос без отца. Эта кандидатура не могла не понравиться Берлину, где трагедия семьи Филовых была известна, поскольку Богдан учился и долго работал в Германии.

Но это к слову, для понимания. Главное, что отныне царь принял на себя ответственность за всё — просто потому, что больше никто не решался. И сразу же приступил к делу, начав кампанию по возвращению Южной Добруджи. Благо, Румыния, в отличие от Греции, отнявшей Западную Фракию, виляла между Берлином, Лондоном и Парижем, в итоге осточертев всем. Да и разгром Франции вывел ее из игры, облегчив задачу.

Имея в активе благожелательное отношение к этому вопросу Москвы (что не было секретом для Берлина), царь с полным основанием предполагал, что фюрер не позволит тов. Сталину опередить себя, пожав плоды, — и был прав. Как раз в этот момент Москва отжимала у Бухареста Бессарабию и Северную Буковину, и Рейху, 1 июня отказавшему румынам в помощи (Берлин и желал бы помочь, но не хотел злить Москву), было совершенно ясно: как только «восстановление справедливости» станет фактом, СССР потребует у Бухареста восстановить еще одну справедливость, вернув Болгарии украденное в 1913-м.

И это не было биномом Ньютона. «Теперь, когда румынский вопрос поднят Россией снова, — писал в Госдеп м-р Джон Эрл, посол США, — претензии болгар по поводу Добруджи будут рассмотрены, поскольку они столь справедливы, что даже и дьявольский суд не мог бы их отвергнуть. Изумляюсь англичанам, столько лет не желавшим рассматривать эти аргументы, а в итоге проигравшим всё». Вторил ему британский коллега, Джордж Ренделл: «Болгария бесспорно получит Добруджу. Вопрос лишь в том, от кого она ее получит... Но явно не от нас. Жаль, что мы, связанные капризами Франции, не помогли Болгарии два года (назад). Сделай мы так, она бы сейчас была нашей».

Короче говоря, «подарочек Москвы» рассматривался как неизбежность. Но такое развитие сюжета, писал Риббентроп, «будет равно перевороту». И Гитлер решил играть на опережение. Дальнейшее известно: 28 июня Бухарест поднял руки. Спустя пять дней возвращение отнятых румынами в 1913-м земель завершилось, а 15 июля (в недрах НКИД как раз доводили до ума обращение «По вопросу отношений Румынии и Болгарии») фюрер в личном письме королю Каролю «со всей настоятельностью» посоветовал «поскорее договориться с Болгарией [...] на разумной основе».

Летом 1940-го «совет» из Берлина был приказом, упираться румыны не посмели, — а на прямой вопрос болгарского посла: «В чьей сфере влияния находится Болгария?» — Гитлер пояснил, что «все договоренности Рейха с Советами относятся только к Прибалтике и Бессарабии». Таким ответом София осталась крайне довольна: к этому моменту царь более всего боялся, что «русские в их стремлении к Дарданеллам готовят нам такую же роль, как Эстонии относительно портов на Балтике», а озвученная Гитлером позиция означала, что отдавать Болгарию немцы не намерены и, следовательно, повторять «румынский фокус» Москва не будет.

Собственно, ничего этого Борис и не скрывал. «"Наша страна очень мала, — сказал он мне, — докладывал в июле советский посол в Софии после очередного разговора о военном союзе и базах, — а все большие государства стоят вокруг с микроскопами, высматривая уязвимые места. Так и с другими маленькими странами, но если Эстония и ее соседи вполне созрели для советизации, то у нас предпосылок нет, не правда ли?" Я ушел от ответа, и царь тотчас обратил всё в шутку».

Но всё кончается. После месяца нервотрепки, 7 сентября, в Крайове подписали договор, и Южная Добруджа, подловато утащенная румынами в 1913-м, вернулась домой. Ликование, судя по мемуарам, было невероятное: под столами, перепив ракии, валялись даже нелегалы. На специальной сессии Народного собрания премьер выразил «теплую благодарность дружественным Италии и Германии», забыв, однако, упомянуть СССР. Разумеется, в Москве на это обратили внимание, но София тотчас официально извинилась: дескать, «Германия действовала открыто, а СССР по дипломатическим каналам, и мы не были уверены, что этот нюанс может стать всеобщим достоянием. Однако Болгария никаких обязательств Рейху не дала и действовать в ущерб интересам СССР не станет», — и Кремль сменил гнев на милость.

В общем, Борис имел все основания пить шампанское. Без всякой войны, исключительно мирными средствами, при полном согласии всех враждующих сторон одну из «кровоточащих ран Болгарии» удалось залечить, при этом не поссорившись с «демократиями» и ухитрившись сохранить позитивный баланс в отношениях с Москвой и Берлином. Лично для него это означало совершенно невиданный взлет популярности и практически ничем не ограниченную власть. Можно было позволить себе даже амнистировать и выпустить на свободу политических заключенных, в том числе опасных и непримиримых военных заговорщиков типа Дамяна Велчева, отбывавших пожизненное. Но остановить мгновение, как бы оно ни было прекрасно, человеку не дано, и воодушевление, охватившее всю страну, от Дворца до последнего хутора, вскоре сменилось озабоченностью...

Народная поддержка царя Бориса

С первых недель осени — в унисон небыстрому, но стабильному расхождению интересов Рейха и СССР, ставших главными игроками на балканской доске, — удобный и уютный люфт возможностей для Софии начал сужаться. Все понимали, что царь хитрит, никто не осуждал маленькое государство за попытку выгадать побольше времени, и тем не менее, как указывал Михай Арноти, венгерский посол, «руководители болгарской внешней политики попали в очень сложную ситуацию в связи со своей позицией лавирования. Одна за другой великие державы хотят услышать от них определенное выражение позиций. [...] Чрезмерная хитрость, которую, впрочем, нетрудно понять, привела их к этой неприятной ситуации. Всем хотелось бы быть со всеми в одинаково хороших отношениях, чтобы обеспечить себе помощь всех при реализации своих территориальных притязаний, но удержаться в таком положении нельзя. Момент принятия нелегких решений близок».

И в самом деле: после подписания 21 сентября Тройственного пакта, определившего позиции стран Оси, фюрер потребовал от союзников срочно определяться. И если «ja», то «ja». 20 ноября прилетело «Igen!»[144] из Будапешта, через три дня — «Da!» из Бухареста, на следующее утро — «Апо!»[145] из Братиславы, и только София, получив предложение 16 октября, «мучительно размышляла», крайне раздражая Гитлера, для которого согласие Бориса стало бы важным козырем в сложнейших ноябрьских переговорах о разделе зон влияния, при успешном завершении исключившем бы столкновение двух держав.

Однако такого козыря, как ни давили из Берлина, царь на руки фюреру не сдал, и в результате в ответ на прямое предложение Риббентропа о подключении к Тройственному пакту 25 ноября последовало: в целом подумать можно, только не о подключении к «тройке», а о партнерстве с нею, но при обязательном условии: «Болгария — главный вопрос переговоров — должна быть, по договоренности с Германией и Италией, отнесена к сфере интересов СССР, как это сделано Германией и Италией в отношении Румынии, с вводом советских войск в Болгарию».

Логика, в принципе, прозрачна и очевидна. Контроль над проливами в Москве считали альфой и омегой своей черноморской политики, Турцию рассматривали как максимально вероятного потенциального противника и в связи с этим от Болгарии отказаться не могли. Однако в той же — если не большей — мере поступиться Болгарией не мог и Рейх: по итогам Первой мировой вывод «никаких Салоникских фронтов!» был для командования вермахта, да и для фюрера, аксиомой.

Так что неожиданно провальный для дружественной Италии исход первого этапа войны с греками, учитывая перспективу высадки британского экспедиционного корпуса, означал безусловное вмешательство Берлина в события. Старт операции «Marita» был дан, и теперь открутиться от роли транзитера сосредоточенных в Румынии германских войск, направлявшихся на север Греции, шанса у Софии не оставалось.

16 ноября царя срочно вызвали в Берлин, где приняли на высшем уровне, с почетом, но дали понять, что никакие возражения никого не интересуют, а спрашивают согласия только из большого уважения. При несогласии войдут без спроса. Если же Его Величество столь сильно опасается, что СССР, обидевшись на присоединение к Тройственному пакту, атакует Болгарию, так пусть имеет в виду: пока нет подписи, на поддержку Рейха рассчитывать не стоит.

Проявив чудеса изворотливости, Борису и на сей раз удалось получить время на размышления. Вернувшись в Софию, он пригласил к себе Николу Мушанова, лидера «англофильской оппозиции», которого глубоко уважал, и сообщил ему, что «это уже явный шантаж. Вырваться из клещей, в которые меня зажал Гитлер, можно было дав согласие, но оставив открытым вопрос о дате. А кроме того, судите сами, можем ли мы пренебречь германскими гарантиями, глядя на происходящее в Эстонии, не говоря уж о Финляндии? Если вы, мой друг, видите хоть самую малую возможность другого выхода, я внимательно слушаю».

Мушанов, однако, ничего подсказать не смог, но поделился результатами бесед с м-ром Ренделлом, послом Великобритании, просившим передать царю, что помочь ничем не может, однако уверен, что Болгария, допустив вермахт на свою территорию, «неизбежно станет театром боевых действий», а Лондон в этом случае не гарантирует ей после войны «ни территориальную целостность, ни, возможно, даже независимость».

В чужую душу не заглянешь. Но если всё же попытаться, Борису не позавидуешь. Практически все мемуаристы сходятся в том, что он ставил перед собой три задачи: уберечь свою страну от войны, вернуть как можно больше утраченных болгарских земель (в идеале «третью сестрицу» тоже) и не допустить раскрутки в Болгарии «прибалтийского» варианта, который, в случае появления на ее территории баз РККА, считал неизбежным.

При этом абсолютное большинство офицерского корпуса твердо стояло за союз с Рейхом (хотя и соглашалось, что лучше бы без войны), практически весь крупный бизнес, завязанный на Рейх, с этим вполне соглашался, а об «ультраправой» оппозиции («легионеры», «ратники», национал-социалисты, ветеранские клубы) и вообще говорить не приходится. И союз с Рейхом, который требовал только права прохода через Болгарию, взамен обещая вернуть всё, что отняли «демократии», казался вполне солидным и перспективным, в отличие от англосаксонских вариантов: дескать (как советовал Джордж Ренделл), если немцы войдут без спроса, дайте по ним хоть один артиллерийский залп, и...

И что? Да ничего. Вас тогда, конечно, оккупируют, но рано или поздно мы вас освободим, и тогда по итогам войны у вас ничего не отнимут. Хотя, конечно, ничего и не дадут. «А где гарантия, что вы выиграете?» И — молчание. В таком варианте, разумеется, с представителями Лондона (а затем и Вашингтона) говорить было не о чем, да и незачем, и правительство закрывало глаза на то, что хлынувшая в страну волна немецких «бизнесменов» и «туристов», формально не имея разрешения, готовит аэродромы к появлению самолетов Люфтваффе.

Однако такой расклад совсем не нравился Москве, и Москва усиливала нажим. «Если Болгария нуждается в какой-либо гарантии, СССР готов такую гарантию дать, — чеканил тов. Молотов. — При этом нынешний внутренний режим и государственный строй Болгарии должен остаться таким, как он есть и как этого хочет сама Болгария». Однако ни Борис, ни премьер, ни прогерманские круги, ни «англофилы» Кремлю не верили, отвечая в том духе, что «Болгария, не чувствуя себя в опасности, не нуждается в гарантиях», а стало быть, никакой пакт не нужен — во всяком случае, Софии.

Но у Москвы было иное мнение, и 25 ноября в Болгарию прилетела птица высшего полета — Аркадий Соболев, генеральный секретарь НКИД, — с миссией столь секретной, что даже болгарский посол в СССР узнал о ней лишь постфактум, а узнав, сообщил руководству: «Они хотели Вас застать врасплох и боялись, как бы их не опередил Гитлер. [...] У меня создалось впечатление, что они готовы на всё, лишь бы подписать с нами пакт».

И действительно, предложения тов. Соболева были роскошны. «Поддержка национальных устремлений Болгарии не только в Восточной, но и в Западной Фракии», «все виды помощи в случае любой угрозы» и «любая помощь деньгами, продовольствием, вооружением и сырьем в объемах, указанных болгарской стороной». А за всё это всего-то навсего «оказать помощь СССР в случае возникновения реальной угрозы его интересам в районе проливов».

Хотя, если конкретнее, то, как пишет в мемуарах со слов мужа царица Иоанна, обозначена была «русская морская база в Бургасе». И если да, то (пункт 12) «со стороны СССР отпадут возражения против присоединения Болгарии к известному пакту трех держав. Вполне вероятно, что и Советский Союз в этом случае присоединится к Тройственному пакту».

Естественно, ответ вновь был однозначно отрицательным. Деликатно, с реверансами, комплиментами и расшаркиваниями, но все-таки. В очень осторожной форме, с привычной ссылкой на страх перед Рейхом, но на сей раз с добавлением и нового аргумента: «Подписание подобного пакта, как всем понятно, направленного против Турции, усиливает опасность войны. Болгария всегда страдала, когда ее подозревали в том, что она является орудием России, и сегодня это будет воспринято именно так обеими воюющими сторонами, к которым, при первом упоминании о базах, присоединится и Анкара. Если же подписания не будет, то не будет и опасностей, а значит, не нужно и гарантий».

Вполне здраво, согласитесь. Но в Кремле такой вариант исключали, и 25 ноября откуда следует раздался звонок в Загранбюро ЦК БКП, лично тов. Димитрову, а когда генсек Коминтерна примчался в «инстанцию», «инстанция» сообщила ему, что Болгарии предложен союз, «и если болгары не примут это наше предложение, они попадут целиком в лапы немцев и итальянцев и тогда погибнут. Нужно, чтобы это предложение знали в широких болгарских кругах». Вопросы есть? Да, денег будет столько, сколько нужно. Еще вопросы? Хорошо. Исполняйте.

И рвануло. Нелегалы, подключив «легалов» и сочувствующих, развернули работу так, что (сейчас, читая, диву даешься: без всяких ТВ и интернетов!) в считаные дни подняли на уши всю страну. Личное пожелание «инстанции» обязывало, и в операции задействовали всех, даже сидящих и отбывающих ссылку, и более того, самые ценные кадры, с огромным трудом внедренные на серьезные должности.

Листовки с обращением ЦК БКП, вкратце излагающим содержание сверхсекретного документа, наводнили столицу и провинцию до самых до окраин, листы для сбора подписей лежали даже под столовыми приборами в элитарнейшем «Юнион-клубе». Аршинные граффити «Даешь пакт с СССР! Даешь союз с Советской Россией!» красовались везде, вплоть до околотков, моргов и «легионерских» клубов; их можно было увидеть и в школах, в университете.

На заводских трубах, флагштоках управ и маковках церквей реяли алые флаги с серпом и молотом. На полную катушку заиграло «русофильство»: петиции подписывали и заможные[146] селяне, и монахи, идею пролетарской революции по статусу не воспринимавшие. Тысячи коллективных писем, десятки рабочих, студенческих, школьных делегаций, являвшихся в казенные присутствия, вплоть до канцелярии Его Величества. И это всего лишь за два дня. Согласитесь, впечатляет...

В целом, по подсчетам «друзей», в акцию включилось 23 процента населения страны (по мнению «врагов» — около шести процентов, что, согласитесь, тоже немало) — и размах «спонтанной народной кампании» произвел впечатление на всех, вплоть до далекой грозной «инстанции». Но... Но вот ведь беда, сам собой вылез на повестку дня неприятный вопрос.

На «меморандуме Соболева» стоял гриф «Строго секретно» с указанием пятерых посвященных, и если его содержание оказалось в мельчайших деталях известно софийским нелегалам, болгарским властям оставалось только предположить, что информацию слил кто-то из этой пятерки. А кто конкретно — то ли тов. Сталин, то ли тов. Молотов, то ли тов. Берия, а может, и тов. Соболев, уже не так важно. Важно, что доказательство вмешательства СССР во внутренние дела Болгарии было налицо, и это не только напугало Софию, но и крайне рассердило Берлин, что никак не входило в планы Москвы.

«Инстанция» поморщилась, тов. Молотов глубокой ночью 28 ноября вызвал генерального секретаря Коминтерна тов. Димитрова и устроил ему изрядный втык, пояснив, что нужна была только «ограниченная устная кампания самого широкого идейного охвата» и что пусть герой Лейпцига думает, как исправить то, что натворил, как можно скорее, а то Лаврентий Павлович сильно нервничает.

По итогам беседы, по воспоминаниям Ивана Старчева, «позволив себе на несколько часов расслабиться», тов. Димитров сделал с тов. Костовым то, что с ним самим сделал Вячеслав Михайлович, но в горячей балканской манере; тов. Костов закошмарил подчиненных, и акция пошла уже в относительно приличном формате — «не на классовой, а на общенациональной и государственной почве», с постоянной оглядкой, с комплиментами демократии, правительству и лично Его Величеству и с упором на привлечение «полезных идиотов» типа «левых оранжевых», «звенарей» и меньшевиков.

Честно говоря, не могу поверить, что в Москве всерьез надеялись таким макаром заставить царя и правительство изменить свое решение, тем паче что аккурат в эти дни раскручивался нажим Кремля на Хельсинки, отчего в Софии «балтийского варианта» боялись уже до дрожи. Скорее всего, предполагали продемонстрировать Борису (а заодно и фюреру) степень влияния нелегалов на население и уровень симпатий населения к Советскому Союзу.

И это, безусловно, удалось, а Его Величество получил дополнительный козырь для игры с Берлином на предмет «хочу, да не могу». Однако, с другой стороны, с этого момента царь, колебавшийся и опасавшийся играть ва-банк, начал куда серьезнее относиться к гарантиям Берлина — единственной силы, способной не допустить «советизации и большевизации» Болгарии. Исходя из этого, монарх распорядился намекнуть Рейху, что готов говорить реально, — и 24 декабря по предложению премьер-министра Народное собрание сделало фюреру приятное, начав рассматривать в комиссиях закон «О защите нации».

Агитационная листовка за пакт с СССР

К Рождеству 1940 года пространство для маневра сузилось до последнего предела. Гитлер уже не просто торопил. Окончательно расставшись с идеей приручить Турцию (маршал Инёню твердо поставил на Лондон), не имея никаких иллюзий насчет Югославии (принц-регент Павел доверия не внушал), потеряв надежду поладить с Метаксасом, врагом любимого дуче, фюрер в балканской игре мог рассчитывать лишь на Румынию. А Румыния, хотя и граничила с СССР, но от проливов и Эгейского моря находилась далеко.

Следовательно, пришло время прикрикнуть. Прикрикнули. 1 января 1941-го Богдан Филов выехал в Вену объясняться. «С их точки зрения, мы должны войти как можно быстрее, но с нашей — следует дождаться удобного для нас момента», — записал премьер царские инструкции, однако теперь позиция германских партнеров была куда более жесткой, нежели раньше.

«Пока у русских остается надежда получить что-то в Болгарии, они не оставят болгар в покое, — инструктировал фюрер Риббентропа, — поэтому их следует поставить перед фактом. [...] Им следует это понять. Если Болгария вступит в Тройственный пакт, Россия автоматически уберет свои руки, если же будет и дальше увиливать, у нас не останется оснований видеть в ней надежного друга. Так и скажите».

Так 4 января, встретив гостя на вокзале в Зальцбурге, Риббентроп и сказал, после чего фюрер дал болгарскому премьеру аудиенцию, «полностью, — как пишет Густав Шик, — очаровав и подчинив профессора своей воле». Так это или не так, сказать сложно: о том, что именно после этой встречи «здравая "германофилия" Филова сменилась яростным пронацистским фанатизмом», пишут многие, но и сама по себе аргументация Гитлера звучала вполне убедительно.

В отличие от Риббентропа, заверявшего, что опасаться вообще нечего, фюрер признал, что всё понимает и согласен: со стороны СССР в самом деле можно ожидать всякого. Но тут же и обстоятельно разложил, почему опасаться не следует: «После Финляндии у Сталина поубавилось спеси, и ему вовсе не нужно, чтобы конфликт расширился на всю протяженность германо-русской границы. Наши связи с Румынией его тоже не обрадовали, но мы сделали то, что сделали, и он отступил. Поверьте, какую-то опасность представляет сейчас только подстрекательская работа русских внутри вашей страны. Однако чем быстрее вы бросите жребий, тем меньше русские смогут прибегать к подобным методам». И сразу вслед за тем, предугадывая возможные возражения, дополнил: да, безусловно, ежели что, Болгария получит (но только если попросит) любую военную помощь. И да, безусловно, ни о каком участии Болгарии в военных действиях речи нет, вермахту нужен только коридор, чтобы «покончить с этим позором — греками». И да, можете даже не спрашивать, г-н Филов: несправедливо отнятый у вашей страны участок побережья будет вам возвращен. Вероятно, с компенсацией. Это даже не обсуждается. Что же до Македонии, так тут вопросы есть. Подумать можно, но всё зависит от Белграда, и вообще, сперва нужно победить, и «тогда многие вопросы будут урегулированы».

Но тут, согласно записям Риббентропа, «голос его из дружеского сделался звенящим и даже надтреснутым», и он повелел передать царю прямо и дословно: «Независимо от желания или нежелания Болгарии, фюрер не повторит ошибки кайзера и не позволит англичанам открыть фронт на Балканах». И гвоздь в крышку: «Германия не позволит себя дурачить». Это уже было прямее некуда: или масса пряников, или палкой по лбу. Об этом Филов, вернувшись, и уведомил царя, подчеркнув, что «воля фюрера и уверенность его в своих силах поразительны».

Согласно записям в дневнике премьера, Борис нервничал, сомневался, заявил даже, что «предпочтет отказаться от престола или броситься в объятия России, пусть это и означает большевизацию Болгарии». Но в итоге признал: вариантов не осталось, «большевизация» не поможет хотя бы потому, что Москва далеко и не готова, а немцы уже в Румынии, отречение же «будет поступком труса, желающего спасти одного себя».

На том и сошлись. Премьер получил задание готовить заседание кабинета, однако, уже прощаясь, царь попросил «найти все-таки возможность потянуть хотя бы месяц, хотя бы несколько недель», дав разрешение, «если иного выхода совершенно не осталось, использовать известный вопрос. Учитывая особенности наших германских партнеров, это может их отвлечь».

Действительно, если что-то еще и могло отвлечь Берлин от «давай-давай, быстрей-быстрей», так это «особый вопрос» — в списке возможных шагов он стоял на первом месте. «Расовая проблема» для Гитлера была принципиальна, и толстые намеки на желательность «приведения болгарского законодательства в соответствие с германским» поступали регулярно. Есть ли в стране предпосылки, никого не интересовало, — а предпосылок не было.

В отличие от соседей, Румынии и Греции, в Болгарии эта тема мало кого волновала, примерно как у сербов или турок. Так уж вышло, что евреи там не занимали сколько-то завидных социальных ниш, в политику, как правило, не лезли, а если лезли, то исключительно лояльно, в журналистике были консервативнее некуда, арендаторством вообще не пахло, Церковь относилась спокойно, так что почвы для юдофобии не находилось.

Пропаганда групп, сидящих на грантах ведомства Гиммлера, в этом плане плодов не давала даже в крайне ориентированных на Рейх секторах элиты. «Черный профессор», например, при всем почтении к фюреру считал юдофобов «больными людьми», генерал Дуков, националист и «германофил» запредельный, на вопросы по поводу отвечал в том духе, что «ну да, ужасно, ужасно... но вот, помню, был у меня в роте сержант Рабинович, так он под Кюстендилом...» и т.д.

Разделяли взгляды берлинских идеологов в «верхах» считаные единицы типа Петра Габровского, главы МВД и лидера «ратников». Он, кстати, был сыном одного из основателей болгарской социал-демократии, так что вырос идейным в этом смысле до уровня фанатизма, — как и его верный Личарда Александр Белев, потомок гарибальдийца (что интересно, живи он сейчас, по маме имел бы полное право на репатриацию в Израиль). Ну и пять-шесть сотен расово озабоченных рангом пониже на всю страну.

Зато против даже шуток на эту тему, стоило им только зазвучать, вставала на дыбы масса влиятельного люда. Синод, например, еще осенью, после первого вброса, в полном составе подписал декларацию протеста, к духовенству присоединились Союз врачей, Союз юристов, профсоюзы, «красные», все оттенки «оранжевых» и все сорта демократов, а виднейшие мастера культуры и вовсе разродились открытым письмом, гласившим, что «такой закон неприемлем» и что «не должно быть закона, порабощающего хотя бы часть болгарских подданных, в противном случае в историю Отечества будет вписана черная страница».

Собственно, и сам царь такой подход разделял. Правда, как всегда, молчал, отслеживая ситуацию, зато царица Йоанна прилюдно называла юдофобские веяния «позором», и царские сестры, Евдокия и Надежда, ее поддерживали. Так что долгое время тема висела в воздухе. А вот теперь, когда пришло время, г-н Габровский получил наконец возможность внести в Народное собрание соответствующий законопроект, после чего начались громкие дебаты, и в самом деле обратившие на себя внимание Берлина.

Лучшее, на мой взгляд, пояснение ситуации дано Димитром Пешевым, близким другом царя и вице-спикером, поставившим вопрос на голосование: «Глупость и гнусность закона была очевидна. [...] Но я, как и многие, был твердо убежден, что нужно сделать приятное Гитлеру, чтобы выиграть время. [...] Никто не мог представить себе, что эти меры превратятся в постоянные, а тем более что будет попытка повторить то, что происходило в Германии. [...] И я был убежден, что как всегда в Болгарии здравый смысл народа внесет коррективы». Учитывая, что это слова человека, в чью честь посажено дерево на Аллее Праведников в Иерусалиме, сомневаться в искренности не приходится. И действительно, здравый смысл не подвел. В первом чтении текст, тупо скопированный с «нюрнбергских» законов, провалился.

Пошли поправки. Сам проект стал частью общего закона «О защите нации», запрещавшего «тайные и международные организации» (то есть масонов и Коминтерн), подразумевавшего «особые» налоги, запрет на владение землей, участие в политике, замену службы по призыву «трудовой повинностью», — ну и, разумеется, желтую звезду на одежде евреев, символ для немецких кураторов важнейший.

Но появилась важная оговорка: «кроме ранее принявших православие», выхолостившая ключевой для фюрера расовый аспект. Затем еще одна: «граждане еврейского происхождения», почти 50 тысяч душ, в отличие от евреев Рейха остались гражданами, — правда, пораженными в правах (как «негры» в нынешних странах Балтии), но тоже с уточнениями.

Уволенный в рамках запрета на работу в госучреждениях врач из евреев мог завести частную практику, юрист терял право вести дела, но мог консультировать, в университетах ввели «еврейскую квоту», не отменив право поступать. Священники как крестили желающих, так и крестили, оформляя справки задним числом. Судьбы офицеров и вовсе оставлялись на усмотрение командования, которое, учитывая кастовость болгарской армии, действовало по Герингу, само определяя, кто в штабе еврей.

Да и проверять, кто с кем живет, нет ли евреев среди членов семьи, вопреки закону, никто не рвался.

Короче, ситуация напоминала нынешнюю, когда в странах-холуях чисто отмазки ради принимают спущенные из Брюсселя «указивки». Петр Габровский, энтузиаст «окончательного решения», злился, жаловался премьеру; тот, выражая полное понимание, отмахивался, — в общем, закон около полутора лет оставался если не филькиной грамотой, то около того. Невероятные по меркам Рейха послабления сути не меняли: по словам вполне фашиста Спиро Станчева, «в обществе о том [законе] старались не поминать, как о сифилисе».

В итоге наладить работу так называемого Комитета по еврейским делам не получалось. Были проблемы с кадрами: набирать в штат юных идеалистов с опытом битья морд и стекол г-н Белев, глава Комитета, естественно, не хотел, а публика почище, отрабатывая жалованье, по секрету занималась саботажем. К примеру (правда, позже, о чем будет подробно), некая Лиляна Паница, секретарша Белева, которой тот полностью доверял, втихую сливала «приличным» политикам типа Цанкова информацию о планах шефа, те сообщали приятелям-евреям, и планы тухли на корню.

Единственным реальным итогом закона на первом этапе стали повышенные налоги, конфискация некоторых видов имущества, стайки юных придурков, пристававших к людям на улице, и «трудовые лагеря» (полгода в год для мужчин от восемнадцати до пятидесяти пяти, кроме имевших высшее образование и студентов), где, как вспоминают пострадавшие, «еды хватало, но низкого качества», а «среди надзирателей, запасных офицеров и унтер-офицеров, в общем всячески стремившихся облегчать нашу участь, случались и форменные скоты». В конце концов, пару месяцев спустя закон забуксовал, и Габровский отправил Белева в Рейх на курсы повышения квалификации.

Впрочем, это было позже. Пока же, 20 января, после восьми часов ожесточенного спора Совет министров «в принципе» одобрил решение о присоединении Болгарии к Оси, а 22 января в Софию пришел ответ из Анкары с согласием обсудить возможность заключения Декларации о ненападении.

И только после этого Борис подписал принятый наконец Народным собранием закон об «известном вопросе», по воспоминаниям княгини Евдокии, чуть ли не со слезами убеждавшей брата не делать этого, ответив: «Евреи, по крайней мере, обеспечили мне почти три недели. Посмотрим, сколько времени подарят турки».

Турки подарили еще 24 дня (Декларация была подписана лишь 17 февраля), и даже после того царь тянул время, требуя от Берлина денег, оружия, еще каких-то дополнительных гарантий, но это уже были последние судороги. Во всяком случае, в Москве понимали, что «битва за Софию» проиграна.

Так что когда тов. Димитров — еще 13 января — спросил «инстанцию», следует ли «ужесточать борьбу», Иосиф Виссарионович ответил, что бороться всегда хорошо, но «партия должна действовать не как помощник Советского Союза, который не может не принять решения болгарских властей, а выступать от своего имени, чтобы избежать провокаций».

Параллельно, несколько раз встретившись с сэром Джорджем Ренделлом, царь упирал на то, что воевать ни с кем не намерен, но пусть в Лондоне подумают, что бы делали на его месте, будь на Острове 6 миллионов населения, а на месте Ла-Манша — река Дунай. Впрочем, если Лондон готов гарантировать немедленное прибытие в Болгарию экспедиционного корпуса, «достаточного для сдерживания немецкой группировки», то... Ах, Лондон не готов? Sorry[147].

В том же духе работала и пресса — кроме, понятно, «красной», но «красных» агитаторов щемили и пресекали. Впрочем, относительно вегетариански: даже знаковому деятелю Николе Вапцарову, арестованному впервые в феврале, согласно страшному ЗЗГ[148], впаяли ссылку в живописную местность, где он, «опасный государственный преступник», должен был ежедневно отмечаться в околотке и не имел права говорить по телефону. И...

И наконец случилось. 1 марта передовые части вермахта перешли Дунай, а на следующий день через территорию Болгарии в идеальном порядке, не нарушая даже правил дорожного движения, маршировала транзитом — на север Греции — вся 680-тысячная группировка Листа.

По радио непрерывно повторялось: это не война, это не война, это не война, никакой оккупации, никакой оккупации, никакой оккупации, Болгария ни с кем не воюет, ни с кем не воюет, и с Грецией тоже, а возвращение отнятой греческими оккупантами Фракии неизбежно, но мирным путем, во исполнение чаяний болгарского народа. Македонию, поскольку Югославия держала нейтралитет, размышляя, не поминали ни словом.

В тот же день в Кремле побывал граф фон Шуленбург, сообщивший «инстанции», что «английские притязания и меры по вмешательству в Греции вынуждают правительство Рейха незамедлительно принять меры безопасности и делают необходимой переброску германских войск на болгарскую территорию». Спустя несколько часов пришло заявление и из Софии: «Германское правительство просило согласия болгарского правительства на вступление немецких войск в Болгарию, заявив, что эта мера является временной и имеет своей целью сохранение мира на Балканах. Германское правительство не поставило никаких условий, противоречащих болгарской миролюбивой политике. [...] Надеемся, что это будет правильно понято и что эта мера не ухудшит отношений между Болгарией и СССР».

Реакция Кремля последовала мгновенно: «признавая право дружественных Германии и Болгарии на принятие мер, обеспечивающих интересы их безопасности», советское правительство выразило «глубокую озабоченность» и надежду на то, что «меры, принятые Германией и Болгарией, не будут связаны с нарушением интересов безопасности СССР». И разумеется, из Берлина и Софии мгновенно донеслось эхо: нет, ни в коем случае не будут.

Резко отреагировал только Остров: несмотря на заявление о том, что «происходящее ни в коем случае не следует рассматривать как повод для ухудшения отношений с Великобританией», 5 марта Соединенное Королевство закрыло посольство в Софии. Правда, как свидетельствуют документы из британских архивов, рассекреченных в 1991-м, в ходе последней аудиенции м-р Ренделл «наедине, оговорив отсутствие премьер-министра, обсудил с царем возможность в дальнейшем прямых консультаций по вопросам двусторонних отношений в случае изменения ситуации на Балканах», и что-то было согласовано, но в Берлине об этом, разумеется, не узнали...

Гитлеровские войска на улицах Болгарии

Часть 4. ВОЙНА МИРОВ

Итак, союз с Рейхом стал фактом — и, надо сказать, вполне понятным народу, который, скорее, не понял бы союза с греками, сербами и их патронами, не принесшими Болгарии ничего, кроме унижения и боли, тогда как от Германии болгары, напротив, зла не видели. Гитлер — это, конечно, нехорошо, но об этом тогда, до всех освенцимов и лидице, никто еще ничего точно не знал. Знали только, а чуть позже и убедились, что Борису удалось сделать почти невозможное, примерно как Франко, не превратившись в покорного сателлита даже в моментах общественно принципиальных, типа «еврейского вопроса» или участия в военных действиях.

И действительно, не было никакого видимого подчинения, по крайней мере политического. Немцы пришли, прошли и ушли, оставшиеся две-три тысячи солдат технического обеспечения погоды не делали, глаза никому не мозолили, а если где-то и появлялись, вели себя более чем прилично. При этом над посольством СССР — почти рядом с амбасадой[149] Рейха — по-прежнему развевался алый стяг, над посольством США — звездно-полосатый, а что касается «Юнион Джека»[150], газеты и радио день за днем твердили: войны с Великобританией никто не хочет, и если м-р Ренделл вернется, встретим вином и цветами.

Правда, ужесточился режим управления: арестовывать начали чаще, отпускать — реже, появились лагеря для «неблагонадежных» и очень неприятные поправки в УК, — но поначалу без всяких признаков «охоты на ведьм». Вообще, для принятия этих мер были реальные основания: вовсю резвились английские и югославские спецслужбы, имевшие в Софии неплохую агентуру среди «правых оранжевых» (и это не говоря об оживлении «красных»). В начале апреля случилась даже попытка переворота, никем, впрочем, не поддержанного и потому выглядевшего скорее фарсом. Особых репрессий после него, несмотря на сложное время, не последовало, и лидер неудавшегося путча, д-р Димитр Михов Димитров, ака[151] «Гемето», успешно (и говорят, не без ведома, если не с помощью Дворца) убежал в Турцию. Вскоре он объявился в Каире, где, под крылышком MI-6, создал Национальный комитет «Свободная и независимая Болгария» с сетью радиостанций, вещавших на Болгарию о том, что «режим Филова» (царя не трогали) надо менять на «правительство единения и спасения», с Рейхом рвать, с сэрами дружить. А британские самолеты время от времени разбрасывали над болгарскими городами и листовки — впрочем, имевшие примерно тот же эффект, что и речи «легальной оппозиции» в парламенте, то есть практически нулевой.

А между тем 6 апреля началась «Десятидневная война» — оккупация вермахтом Югославии, и уже 8 апреля в занятом немцами Скопье собрался всеобщий курултай уцелевших огрызков ВМРО всех направлений, загнанных сербами в глубокое подполье. Участвовали в собрании и коммунисты, учредившие Болгарский акционный комитет, а на следующий день прибыли эмиссары аж из Софии. Вопрос на повестке дня стоял один: что теперь?

Немецкие солдаты на Балканах

Ответы варьировались. Представители Иванушки, только-только прибывшего из Рима в Загреб — столицу отныне «независимой» Хорватии, предлагали независимость Македонии в качестве «второй Болгарии» под прямым протекторатом Рейха. Кто-то стоял за автономию в составе царства. Кто-то — за воссоединение без оговорок. Немцы, приглашенные в качестве почетных гостей, пожимали плечами, давая понять, что как решите, так тому и быть — мол, мы тут люди временные и в политику не лезем. «Необходимо проверить настроения, — записал 11 апреля Филов, — а для этого послать делегацию. Но пусть заявят, что нас устроит только воссоединение».

В итоге чаша весов склонилась в сторону Софии. Решили воссоединяться, при полном одобрении абсолютного большинства населения края — кроме, понятно, сербских чиновников и «осадников». Иванушка на такое решение ответил, что лично не согласен, на царя за 1934-й по-прежнему зол, а потому не вернется. Зато лидер «красных», Методи Шаторов (позывной «Шарло»), к лютому возмущению руководства Коммунистической партии Югославии (КПЮ), объявил о переходе Компартии Македонии в состав БКП, — и тут пошли всякие интересности, о которых, однако, поговорим позже.

А пока что, 19 апреля, 5-я болгарская армия, восторженно приветствуемая населением, вошла на территорию «третьей сестрицы» и отнятых сербами западных окраин, а на следующий день 2-я армия заняла Западную Фракию и Беломорье, еще 13 апреля объявленные Берлином «насильственно отторгнутыми от Болгарии и подлежащими возвращению».

Тут, однако, всё было совсем не так просто, как в Македонии. Вернее, были и цветы, и слезы радости, и вино, но после «размена населением» — вернее, серии депортаций — болгар оказалось хотя и больше, но уже не намного. Эллины, естественно, расценили случившееся как оккупацию, и уже 28 сентября в округе Драма по призыву греческих коммунистов случилось восстание, — продержавшееся, не считая зачисток, менее суток, но ожесточенное.

22 апреля в Вене определилась судьба Македонии. Запад ее, с массой албанского населения, передавался «под опеку Его Величества Виктора-Эммануила, короля Италии и Албании, императора Эфиопии», а всё остальное признавалось «зоной болгарских интересов», с оговоркой: «в соответствии с мнением населения», — и поскольку мнение населения уже прозвучало, Берлин «безусловно признал волю народа».

Правда, с Римом у Софии возникли сложности: Болгария объявила себя еще и «покровителем и гарантом интересов болгарского населения итальянской зоны влияния», оставив за собой право «в будущем вернуться к справедливому решению этого вопроса», против чего Берлин, несмотря на неудовольствие дуче, тоже возражать не стал, но велел вернуться только после войны.

24 апреля добили последние нюансы. По соглашению Клодиус—Попова Рейх получил эксклюзивное право разрабатывать рудные месторождения Македонии, а Болгария обязалась оплатить долги «бывшей Македонской бановины бывшей Югославии» немцам и признала «ограниченный суверенитет своих военных властей в Македонии до полного окончания военных действий», то есть права военной юрисдикции Германии на «освобожденных территориях».

В этот момент политика и царя, мгновенно (отнюдь не официозом) названного Освободителем и Воссоединителем, и его правительства была очень популярна. И удивляться тут нечему. Не сделав ни одного выстрела ни по грекам, ни по югославам, не пролив ни капли крови, сохранив вменяемый уровень жизни, Болгария закрыла все болезненные проблемы, не только вернув утраченное в 1913-м и 1919-м, но и (без оккупации, по просьбе населения!) приняв наконец «третью сестрицу» под родимый кров, а ко всему прочему еще и добившись от Берлина гарантий неучастия в войне.

Причем с точки зрения международного права всё выглядело безукоризненно. Лондон и Вашингтон, разумеется, «второе Воссоединение» не признали, но их позиция (лечь под немецкие танки, «положившись на великодушие Англии и Америки») выглядела, мягко говоря, циничной, а вот позиция царя («Болгария твердо придерживается политики мира, но положение на Балканах от нее не зависит»), наоборот, — здравой и убедительной. Да и Москва, мнение которой для многих в Софии означало многое, получив официальное заявление с формулировкой «руководствуясь польским прецедентом 1939 года...», в середине мая «аргументы болгарского правительства приняла к сведению».

Так что всё было просто замечательно — по крайней мере, на тот момент. Общие снизу доверху настроения лучше всего переданы одним из тогдашних депутатов, спустя несколько лет давшего интервью немецкому журналисту Отто Брегхольцу: «Все мы находились в состоянии опьянения от мысли, что с нами впервые в истории поступили по справедливости, которой мы давно безуспешно добивались. Правда, иногда в нас шевелилось что-то вроде нечистой совести, поскольку мы не завоевали или захватили наши новые земли, а получили их в качестве подарка, что-то вроде тревожного чувства, что однажды прекрасный сон обернется жестоким пробуждением. Но в принципе все мы, от крайних националистов до коммунистов, были довольны результатами, которые нам принес "новый порядок" Гитлера на Балканах, а что касается возможного поражения Рейха, хотя об этом вслух не говорилось, все были уверены, что Его Величество на этот случай имеет контакты с англичанами».

Но наступило 22 июня, и эйфория начала рассеиваться. В войну Рейха с СССР не верили до последнего дня. То есть в «верхах», конечно, многое знали и понимали, но для общества в целом случившееся стало ударом, и очень неприятным. Первоначальные успехи гитлеровцев многих обескуражили, и «лояльная оппозиция» растерялась.

Кто-то сделал вид, что он «в домике», кто-то осторожно поддержал власти, но в основном тему внешней политики свернули и начали критиковать проколы правительства во внутренних вопросах, что не особо поощрялось, но и не запрещалось. Разве что «красные» (10 депутатов) поспешили к трибуне с призывом «не допустить использования своей земли и своих Вооруженных сил для разбойнических целей германского фашизма», но в начале июля их просто лишили мандатов как «провокаторов», а затем, на всякий случай, и «закрыли».

Но это в «верхах». С «низами» было сложнее. «Как в Софии, так и в провинции, — докладывал руководству Никола Гешев, шеф Управления "А", — эта весть[152] воспринята населением как неожиданность и встречена с унынием». Филов, ознакомившись с докладом, уже 24 июня встревоженно занес в дневник: «Это реальность. [...] Наш народ, особенно крестьянские массы, питает наилучшие чувства к русскому народу. [...] Есть убеждение, что многомиллионный русский народ с его необъятной территорией непобедим. [...] Следует признать, что Его Величество был прав...».

Что подразумевается под «прав», в доступном мне отрывке (цитирую по публикации профессора Л. Валиевой) не сказано, но по контексту можно догадаться: несмотря на ошеломляющие успехи вермахта на Восточном фронте в первые месяцы войны, о вступлении в войну в Софии никто даже не заикался.

В целом, чуть забегая вперед, можно сказать, что «соучастие» Болгарии, прозванной «своенравным недосоюзником», в действиях Рейха свелось к поставке консервов, кож и дубленок (в порядке взаиморасчетов), полицейским функциям в ряде районов Сербии (по просьбе правительства Недича) и отправке в район боевых действий санитарного поезда, который, курсируя под флагом нейтральной страны от Ленинграда до Крыма, оказывал помощь всем, кто нуждался.

Даже в декабре, под сильнейшим нажимом Гитлера объявив «символическую» войну Соединенному Королевству и США, насчет СССР Борис, несмотря на все настояния Филова и других «гитлерофилов», уперся так прочно, что фюрер дал задний ход, заявив, что «этот балканский князек так ославянился, что, видимо, уже забыл, что когда-то был немцем».

Единственное что, в какой-то момент всколыхнулись нацики: генерал Луков объявил «всеобщий смотр» «легионеров», готовых ехать на Восточный фронт, однако из почти девяти тысяч откликнувшихся на призыв юнцов записываться, когда дошло до дела, пришли всего 711, из которых половину развернули как несовершеннолетних, велев сперва школу закончить. В конечном итоге добровольцев оказалось менее сотни, и пробираться на фронт им пришлось своими силами, поскольку вождь «Легионов», устав иметь дело с делегациями возмущенных родителей, инициативу свернул.

А так дипломатические отношения с СССР остались в полном объеме, по просьбе Кремля именно болгарское, а не шведское, как хотел Берлин, посольство в Москве представляло интересы Германии, торговые договоры действовали, и даже советские фильмы в клубе при посольстве по-прежнему крутили для всех желающих. Правда, «желающих» ведомство Гешева отслеживало, но в этом не было ничего нового, тем более что основную часть «сочувствующих» (включая множество нелегалов) взяли под колпак еще по итогам «Соболевской акции», а теперь «интернировали» в административном порядке, — и в общем, следует признать, не без определенных оснований...

Смущало ли что-то болгарскую общественность и «маленького болгарина» в 1941-м? В целом не очень, и эту позицию наиболее четко выразил демократический журналист и политик Данаил Крапчев в беседе с советским атташе по культуре: «Мы друзья СССР. Но если Советский Союз делает общее дело с ультракапиталистической Англией и ультракапиталистической Америкой, а раньше делал общее дело с гитлеровской Германией, почему нам во имя наших национальных интересов не принять сотрудничества с гитлеровской Германией, которая обещает нам помочь, при том что Англия и Америка ничего не обещают? Это вовсе не означает отрицания демократии».

А вот кто сразу заявил о необходимости немедленно начинать «национально-освободительную борьбу против фашизма», так это «красные» — в лице зарубежного тов. Димитрова, от имени возглавляемого им Загранбюро ЦК БКП и с полного одобрения возглавляемого им же Коминтерна. Собственно, заявление было сделано еще 6 марта, но тогда старшие товарищи его осадили: дескать, не время, — а вот после 22 июня, ясное дело, не осаживал никто.

Так что сперва ЦК «Рабочей партии» (легальной, но уже прочно оседланной нелегалами) выступил на эту тему в парламенте и прессе, а 24 июня Загранбюро под руководством тов. Димитрова приняло решение стартовать, и Коминтерн под руководством тов. Димитрова это решение тотчас поддержал, заодно создав Военную комиссию и утвердив программу действий: пропаганда, саботаж, терракты и формирование партизанских отрядов.

Были ли для всей этой роскоши какие-то предпосылки? Какие-то, видимо, были. «Среди беднейших крестьянских масс и среди обедневших слоев интеллигенции, — докладывал германский военный атташе в октябре 1941-го, — всегда наблюдались некоторые симпатии к коммунистам. Однако теперь к этому добавилось то обстоятельство, что даже в кругах, не зараженных вирусом коммунизма, в нынешней войне против Советской России усматривают борьбу на уничтожение русского народа, с которым болгарский народ издавна тесно связан, и коммунисты, очевидно, намерены этот фактор использовать».

Верно подмечено. Намеревались, да. Поскольку если партийному активу, в основном молодым и очень молодым романтикам революции типа вдохновенного поэта-боевика Николы Вапцарова, смерть за идеалы казалась смыслом жизни, а подпольные люди постарше, вроде Антона Иванова, не мыслили жизни без активных действий, то немолодые, крепко и со всех, что важно, сторон этой самой жизнью тертые калачи, осевшие в Москве, на многое смотрели иначе.

Что они говорили и писали, не важно. Важно, что прекрасно понимали: речь идет не о национально-освободительной борьбе — Болгарии, в отличие от Сербии и Греции, за полным отсутствием оккупантов не от кого было «национально освобождаться», а о войне за свержение режима, то есть о смене власти и, следовательно, о ее взятии. А поскольку массовой опоры (это они тоже понимали) у них не было и не предвиделось, стало быть, речь шла об устранении всей «старой» элиты, вне зависимости от взглядов и деятельности, как «фашистской», дабы поставить массы перед фактом.

С другой стороны, поскольку сами по себе «красные» массовой поддержки не имели и на сей предмет (во всяком случае, «зарубежные») не обольщались, необходимо было искать поддержку тех самых элит, которые впоследствии следовало «обнулять», — и потому тов. Димитров постоянно повторял: «Привлекать всех. Ни о какой пролетарской диктатуре, ни [о] какой советской власти, ни [о] каком социализме в разговорах о союзе ни слова. Это задача следующего этапа», вновь и вновь поясняя: деталей «попутчикам» не раскрывать, но начинать обязательно надо — и поскорее, чтобы забить место лидера.

А не получалось. Несколько самых отвязных, а потому не самых влиятельных «левых оранжевых» и меньшевиков погоды не делали, тем паче что признавались ими только легальные формы сопротивления; «лояльные» же вообще не дергались, ибо не могли, не умели, да и «красным» не доверяли. Вернее, боялись: как пояснял тот же Данаил Крапчев, «нет большего блага для человека, чем личная свобода. Она есть цель сама по себе. Без нее человек как рыба на суше. Поэтому диктатура, кто бы ее ни проповедовал, есть мракобесие. Любая партия власти, вводящая диктатуру, может арестовать своих политических противников, избавиться от конкурентов. Это тирания».

Сразу и безусловно откликнулись на призыв только «звенари» и бывшие «лигисты» из кружка Дамяна Велчева, к тому времени освобожденного по амнистии. Эти темой демократии голову себе никогда не морочили, стадо считали нужным пасти и готовы были вписаться во что угодно, лишь бы с пальбой, но считали всякую партизанщину и пропаганду чепухой на постном масле. Имея некоторую поддержку в армии, они полагали нужным сосредоточиться и ударить по штабам, перерезав всех «фашистов» вплоть до царя, — и что важно, многим радикальным нелегалам (а нерадикальных среди нелегалов и не было) идея «раз-два — и в дамки» нравилась.

Тов. Димитрову, впрочем, «раз-два» тоже нравилось, но он, прожив в Москве всю вторую половину четвертого десятилетия XX века, знал, чем может кончиться проявление «левацкого авантюризма». А потому, не рискуя что-то решать сам, сообщил обо всем «инстанции», спросив: «Что делать?». Получив ответ: «Сейчас никакого восстания. Рабочих разгромят. Сейчас мы не можем оказать никакой помощи. Попытка поднять восстание будет провокацией», он 5 августа строго-настрого наказал софийским товарищам, Антону Иванову и Папуасу: «Пришли к выводу — никакого восстания. Разгромят. Предупредите людей Велчева, что попытка поднять восстание будет провокацией». Но...

Но был нюанс. Реально всенародная вспышка «русофильства» во время «Соболевской акции» дала «инстанции» основания рассматривать сообщения тов. Димитрова о «массовой готовности к борьбе» как нечто серьезное, и на «действия в ограниченном масштабе» согласие было дано. Более того, для организации костяка будущего восстания решили направить в Болгарию надежных и подготовленных товарищей из числа эмигрантов — «железных людей» с длинными партийными стажами, могучим конспиративным прошлым и опытом войны в Испании, типа Цвятко Радойнова, полковника РККА и штатного сотрудника разведки.

Тут, правда, от Коминтерна просили только составлять списки, а всё остальное с болгарскими товарищами не согласовывали. Они на это очень обижались, но наедине с собой, сосредоточившись на том, что позволили, то есть на работе — с помощью людей Велчева — в армии, создании боевых групп (городское подполье: саботаж, поджоги, порча железнодорожных путей, нападения на подвернувшихся немецких солдат, уничтожение складов — особенно с дубленками, коих немцы требовали много, ибо уже обожглись на русской зиме) и первых партизанских чет в горных районах, крохотных и, по отсутствию оружия и опыта, не очень активных.

В целом в 1941-м такими силами удалось устроить 69 пакостей властям и немцам, а в 1942-м — аж полторы тысячи, но всё это, в сравнении с Югославией и Грецией, выглядело неубедительно: на уровне «склад поджег, солдата подрезал», хотя в отчетах записывалось как великие победы. «Инстанция» в них не столько верила, сколько делала вид, что верит, справедливо полагая, что тяжело в учении — легко в бою.

Куда большее внимание уделялось работе с агентурой спецслужб, о которой Загранбюро ничего не знало, и слава Богу: идейные «русофилы», завербованные задолго до войны — генералы Владимир Заимов (позывной «Азорский») и Никифор Никифоров («Журин»), профессор Александр Леев («Боевой»), изобретатель Элефтер Арнаудов («Аллюр»), Янко Неев («Микадо»), дипломат в ранге чрезвычайного и полномочного посла, крупный банкир Александр Георгиев («Риголетто») и другие, — были слишком большой ценностью.

Ну и, конечно, поскольку «инстанция» одобрила, по линии Генштаба РККА пошли первые группы «политэмигрантов». Сперва — морем, с подводных лодок, а потом, уже осенью, — с самолетов. Вот только результат получился, скажем так, не вполне хороший. То ли по чьему-то головотяпству, то ли в результате каких-то ведомственных трений (готовили-то заброску одновременно и ГРУ, и НКВД, да еще с Коминтерном на подхвате) организовано всё было из рук вон плохо: у людей не было не то что нормальной связи или точных инструкций, но даже гражданской одежды. «Подводники» и «парашютисты» шли практически вслепую, а полиция, как выяснилось, была начеку. Это вообще, кстати сказать, загадка, которую лично мне разгадать не по силам, хотя на эту тему написаны десятки томов. Читая о болгарском Сопротивлении, трудно избавиться от мысли, что Никола Гешев в самом деле знал о подполье очень многое, если не всё и, зная, держал под контролем всю его деятельность аж до середины 1943-го, что-то пресекая, а чему-то по неким своим соображениям позволяя случиться.

Он вообще очень странная фигура, этот гений вербовки, докладывавший лично царю, минуя министра, любивший шутить на тему «и через 50 лет я буду управлять Болгарией», а в конце войны то ли упавший в бетономешалку в Пловдиве, то ли утонувший в Варне, то ли взорвавшийся в Старой Загоре, но, в любом случае, с отсутствием тела для опознания. То есть он неведомо куда делся вместе со своей знаменитой «картотекой», часть которой непонятным образом вроде бы оказалась в Москве.

Но это отдельная тема, углубляться в которую сейчас незачем. Главное, что его люди встречали «гостей» на месте высадки, прочесывали побережье и леса аккурат вовремя, да и население, явлению с неба особо не радуясь, частенько выдавало «террористов», тем паче что за них полагалась солидная награда.

В итоге из пятидесяти шести «эмигрантов» в живых и на свободе к лету 1942 года осталось только семеро: 18 погибли в стычках, трое, попав в безвыходную ситуацию, застрелились, а 28 взяли и «закрыли» сразу же по прибытии или вскоре после того. Однако и чудом уцелевшие, добравшись до своих и с трудом доказав свои полномочия, ничего понять не могли.

Трудно без дрожи в сердце читать, скажем, крики души Цвятко Радойнова — уже главы Центральной военной комиссии при ЦК БРП, адресованные тов. Судоплатову[153]: «К кому следует обратиться за помощью? Какие каналы связи? Где брать оружие? Кто руководит нашей работой и что мы должны делать? Нам необходимы инструкции».

Инструкций, однако, не было. Выяснив, что желаемое не совпадает с реальностью, «инстанция», осенью и зимой 1941 года загруженная до предела, интерес к теме временно утратила. Так что когда 17 сентября посол Иван Стаменов попытался заявить тов. Молотову, что нехорошо засылать в дружественную страну диверсантов, Вячеслав Михайлович ответствовал в том духе, что всё это неправда, а «парашютисты», скорее всего, засланы «с провокационной целью гитлеровской Германией».

В общем, тяжко было подполью, и не могло оно работать эффективно, хотя и старалось. Жгли, взрывали, постреливали на горных тропах, а люди Гешева вскрывали по десятку-полтора ячеек в месяц, и при малейшем намеке на участие в боевых акциях смертные приговоры выносились без комплексов.

Весной 1942-го полностью разгромили ЦК БРП(к) вместе с Военной комиссией, перехватав практически всех нелегалов первого эшелона. 26 июня, после «Процесса парашютистов», к стенке встали 18 человек, включая Цвятко Радойнова, кричавших за миг до залпа: «Да здравствует Болгария! Да здравствует Советский Союз и победа над фашизмом!».

2 июля в Пловдиве прокричали тоже самое еще несколько лидеров, а 24 июля по итогам так называемого Большого процесса расстреляли еще шесть вождей, в том числе Антона Иванова — «человека № 1» и Николу Вапцарова — «душу партии». В тот же день, кстати, отказавшись от повязки на глаза, сам скомандовал взводу «Пли!» и был расстрелян и Владимир Заимов, арестованный в общем случайно и вопреки личной просьбе царя (однокашника по военному училищу) отказавшийся «просто одуматься».

Следует отметить, что некоторых осужденных можно было спасти: адвокаты хотели строить защиту на том, что «подсудимые прибыли в качестве разведчиков против Германии, а не для борьбы против Болгарии, поэтому их, в силу наличия нормальных отношений с СССР, следует рассматривать как военнопленных на территории Болгарии и до окончания германо-советской войны, не выдавая немцам, интернировать», и подполье запросило Москву, готова ли она на это пойти. Однако Москва от «выдачи адвокатам удостоверений, свидетельствующих, что обвиняемые являются советскими гражданами» отказалась «по политическим соображениям высшего порядка», порекомендовав Димитрову впредь такими глупостями не докучать.

В итоге из всего руководства, авторитетом не уступавшего «зарубежным», уцелел только Трайчо Костов — тов. Папуас, помилованный царем по просьбе — вот уж действительно не имей сто рублей... — школьного друга Станислава Балана, секретаря Его Величества, подкрепленной ходатайством еще одного школьного друга — Николы Гешева. Получил он, правда, пожизненное, по тогдашним болгарским правилам означавшее максимум червонец, и выпал из активной жизни.

С этого момента руководить действиями чет стали уцелевшие полевые командиры, а обезглавленным городским подпольем — «молодая гвардия» в лице Тодора Живкова, Антона Югова и прочих, что (есть и такое мнение) по каким-то причинам очень устраивало шефа Управления «А». Но это вилами по воде писано, а если говорить наверняка, смена состава уж точно устраивала Загранбюро, ставшее, в связи с исчезновением «человека № 1» и его команды, источником истины, с которым не спорят — ни по каким вопросам, даже по самым деликатным, вроде македонского...

В последний раз возвращаемся к «третьей сестрице». То есть и дальше что-то будем упоминать, но уже мельком. А сейчас отметим, что в Македонии — в отличие от Фракии и Беломорья, где болгар и греков было примерно поровну, — разгорелась форменная гражданская война.

Судя по всем воспоминаниям (в том числе и сербов, очень на это сердитых, но не отрицающих), Воссоединение «запомнилось атмосферой праздника». Это, наверное, можно сравнить, с воодушевлением начала «Русской весны», тем паче что административные функции София предпочитала доверять местным элитам. Но были и проблемы, как объективные (всё же время военное), так и субъективные. Сербское меньшинство, особенно «осадники», нервничало — и в общем не без оснований: при прежней власти они имели все преференции, вели себя соответственно, и обид на сербов накопилось достаточно (хотя отдельные случаи насилия вплоть до самосуда всё же оставались единичными эксцессами).

Так что, при том что Военную комиссию ЦК КПЮ по Македонии создали еще в мае 1941-го, первая акция случилась только 11 октября в городе Прилепе. Да и то — как сказать... Если официальная югославская (а ныне и македонская) историография описывает «нападение партизан на полицейский участок», то в документах зафиксированы только перерезанные телефонные провода и порезанный до смерти болгарский солдат из местных.

Впрочем, и дальнейшее не убеждало. Три отряда, с грехом пополам созданные в 1941-1942 годах (в общем с тридцать душ), существовали в основном для статистики. Если Сербия, Босния с Герцеговиной и Черногория полыхали, за Вардаром уходить в горы никто не спешил: из четырехсот сорока девяти диссидентов, погибших в стычках за все три года «оккупации», на болгарскую зону приходится всего 52 человека, а остальные 397 — в итальянской зоне: итальянцев, в отличие от немцев, считали оккупантами, тем паче что они делали ставку на албанцев.

Именно там, в районе Тетово, возникли в 1943-м, после выхода Италии из войны, первые в Македонии «партизанские территории», освобожденные, к слову сказать, не местными, а сербскими отрядами. Местные же парни предпочитали идти по повестке в «оккупационный» контингент, в основном из местных уроженцев и состоявший. «Сегодня, — рассказывает профессор Веселин Трайков, уроженец Скопье, — нас называют "фашистскими оккупантами". Хороши же оккупанты, крещенные в Скопье, призванные в Скопье, служившие в Скопье, носившие цветы прадедам на кладбище в Скопье и ночевавшие, если командиры отпускали, дома, с родителями, братьями и сестрами».

Отметим, кстати, что делались попытки привлечь к сотрудничеству и Иванушку Михайлова, осевшего в Загребе и упорно стоявшего на том, что «Македония — болгарская, но сама по себе». В 1942-м отменили смертный приговор, пригласили в Софию пообщаться с Борисом, намекнув, что хотели бы видеть Скромного губернатором Македонии, но, к удивлению приглашавших, «водач» категорически отказался от встречи с «Царем-Разъединителем», добавив: «Пока Кимон с Дамяном не на каторге, мне в Софии делать нечего».

В Берлине, однако, лидера «автономистов» ценили. Несмотря на то что Иванушка отказался помогать с депортацией евреев, пояснив: «Мои люди не хорваты, они евреинов отпускать будут», Гитлер называл его человеком почти своего уровня, считая, что рано или поздно он понадобится, — и после выхода Италии из войны время пришло.

В августе 1943-го на встрече с Борисом фюрер сообщил царю, что «следует создать Великую Македонию, включающую бывшую итальянскую зону и часть Албании. Естественно, в составе Болгарии, вроде протектората Богемия в Рейхе», указав, что такой вариант Иванушке подходит. Его Величество возражать не стал, признав: «Из Ванче может получиться мудрый державник», — но вскоре по некоторым обстоятельствам инициатива заглохла.

А теперь, вопреки обыкновению рассматривать судьбы людей через события, а не наоборот, поговорим о судьбе одного человека. Очень уж показательна и актуальна эта судьба для понимания того, что было, что будет и чем сердце успокоится, — и далеко не только на Балканах середины прошлого века.

Методи Шаторов родился в турецкой еще Македонии, в 1898-м. Запомним дату: она, как мы увидим, очень важна. Дальше всё как у многих неравнодушных ребят. Всей душой принял идею автономной болгарской Македонии; в 1919-м, после передачи Македонии сербам, эмигрировал в Софию; вступил в БКП, дрался в дни Сентября. В 1925-м стал членом ВМРО — так называемой объединенной (на марксистской платформе). С 1928 года — член ЦК БКП; сидел, сбежал в СССР, работал в Загранбюро, потом нелегал в Болгарии, потом — в Испании.

Методи Шаторов

В 1934-м, когда Коминтерн, полагая, что Балканам не нужны «гегемоны», а нужна Балканская Федерация, решил, что македонцы все-таки не болгары, а отдельный народ, которому нужна своя Компартия, в рамках партийной дисциплины принял это решение, с которым был не согласен, и поехал в Югославию создавать и возглавлять ЦК Коммунистической партии Македонии (КПМ). По личному авторитету в рядах КПЮ считался примерно на уровне Милована Джиласа и Иосипа Броз Тито.

Резко выступал против сербизации македонских болгар, по ходу придя к выводу, что и македонизация в версии Тито по сути является разболгариванием, в связи с чем открыто заявил, что Македония должна выйти из состава Югославии. Это само по себе противоречило линии Коминтерна (то есть Москвы), но поскольку своего лидера поддержало большинство ячеек «Вардарской бановины», тему предпочли замылить без оргвыводов, пообещав когда-нибудь рассмотреть.

В апреле 1941-го, после краха Югославии и появления Акционных комитетов, агитировавших за Воссоединение, Шаторов (или, как его называли, тов. Шарло) данную линию поддержал и вышел на связь с руководством болгарских коммунистов, сообщив, что Компартия Македонии считает себя македонским отделением БРП. Безусловно, Тито был в бешенстве, однако подавляющее большинство местных коммунистов сказало «да», поскольку, как и основная часть населения, по-прежнему считало себя болгарами, и Коминтерн решил промолчать.

Однако после 22 июня всё изменилось. Тито потребовал признать Шаторова предателем, началось противостояние, причем на стороне Шаторова выступили все местные комитеты. Последнее слово было за Коминтерном, и Коминтерн, то есть тов. Димитров (естественно, с одобрения старших товарищей), решив уважить старого друга Иосипа, постановил: Компартия Македонии остается в составе КПЮ, а ее члены должны «отказаться от великоболгарского шовинизма», после чего тов. Шарло был исключен из КПЮ и уехал в Пловдив.

Дальнейшая судьба его для нас не очень важна. Важно, что думали на сей счет лидеры КПМ, поддержавшие в споре Тито. Сам-то Тито — полухорват-полусловенец — ясен пень, стоял на том, что «Старый болгарин» (еще один позывной тов. Шарло) — «контрреволюционер» и «враг сербского и македонского народа». И его, Тито, «проконсул по Македонии», Светозар Вукманович-Темпо, варяг из Черногории, поддакивал, клеймя «злодейскую фракционную деятельность Шарло», из-за которой «низовые партийные организации развалились».

Но это понятно: оба они к Македонии никакого отношения не имели и, претендуя на власть во всей партии, а потом и во всей Югославии, сепаратистов не любили. А вот что не совсем понятно, так это позиция «местных товарищей» на уровне ЦК, — и тут не побоюсь длинных цитат.

Лазар Колишевский: «Вместо того чтобы призывать добровольцев защищать страну [...] Шарло занялся созданием национального фронта для борьбы с великосербским режимом вне зависимости от того, кто его [Шаторова] поддерживал: "ванчомихайловцы", тайные фашисты или простые "сербофобы". Он не видел ничего, кроме слепой борьбы с великосербским режимом».

Цветко Узуновский: «Теория Шарло о том, что болгарские фашисты не были оккупантами, открыто отрицает существование македонцев как отдельного народа. В его великоболгарской душе Македония означает только провинцию Болгарии, где живут именно болгары, а не македонцы, у которых свои национальные различия и чувства. Отсюда ясно, почему он призвал македонцев перейти под фашистскую власть и бороться с ней в рамках "единой Болгарии", а не гнать болгарских оккупантов с нашей земли».

Вера Ацева: «С политической точки зрения проблема в том, что в глубине души Шаторов не убил в себе болгарина. Он говорит не о Болгарии, а о болгарской Македонии и болгарских македонцах, а это еще хуже. Он отрицает всю работу, которую мы с таким трудом проделали над собой».

Для понимания достаточно. Для полной ясности следует добавить, что и Лазар Панев Колишев (1914 г.р.), и Цветко Николов Узунов (1916 г.р.), и уже тем паче Вера Иванова Ацева (1919 г.р.) были тогда совсем молоденькие. Тов. Шарло тоже был далеко не стар, но все-таки уже на пятом десятке, и взрослел в эпоху, когда понятие «македонец» было синонимом слова «болгарин» в той же степени, что и «румелиец» или «добруджанец», и обозначало различие чисто по месту рождения.

К слову, сельские болгары в своем болгарстве не сомневались никогда (недаром же местные ячейки горой встали за Шаторова), а вот партийные македонские звезды первой величины, вчерашние подростки с некоторым образованием, взрослели в обстановке, когда мозги промывали со всех сторон. И если грубое «великосербие» вызывало у ребят отторжение, то мантра «Македонцы — не болгары», в исполнении хоть «красных», хоть «федералистов», работала.

Другому просто не учили, и Болгария после 1934 года по политическим причинам уже не вмешивалась, а ВМРО «автономистов» уже фактически не существовала. Отсюда и мнение: «Сегодня мы должны бороться против убеждения людей, которые всё еще не разрушили великоболгарские иллюзии, продолжая распространять различные антимакедонские стереотипы о нашем языке, нашей нации и фальсифицировать нашу историю, мешая нам убить в себе болгарина».

При таком подходе, понятно, Шаторов с его «Македония це Болгария» в глазах юных борцов мало чем отличался от Иванушки Михайлова, стоявшего на том, что «Македония це Македония, но македонцы — болгары». Однако до поры до времени все эти документы предназначались для внутреннего пользования, для «исполинов духа», а от простого народа тщательно скрывались. Обывателям полагалось знать только, что Македония, особенная и своеобычная, достойна лучшей участи, нежели быть просто провинцией царства.

Под эту сурдинку коммунистам, упорно воздерживавшимся от категорических заявлений про «после войны», удалось привлечь к сотрудничеству Методи Андонова-Ченто, очень авторитетного демократа и активиста борьбы с «великосербами», даже приговоренного к смертной казни за защиту права болгар говорить по-болгарски, но помилованного.

С царскими властями он, впрочем, тоже не поладил, ибо считал, что Македония для Софии будет «всего лишь придатком». Югославские коммунисты заверили его в том, что «вторая Болгария» — их идеал, после установления контактов с ними он угодил в лагерь, а спустя два года, бежав, по личной просьбе Тито включился в работу «на благо будущей независимой болгарской Македонии».

Во многом благодаря его усилиям 2 августа 1944 года в монастыре Прохор Пчинский близ города Куманово (тоже экс-итальянская зона — на территорию царства партизаны по-настоящему заходить опасались) состоялся съезд Антифашистского собрания по народному освобождению Македонии (АСНОМ). Итог: провозглашено «независимое демократическое государство самостоятельной македонской нации с самостоятельным македонским языком» и создана Народно-освободительная армия Македонии (НОАМ) — на базе подходящих из Боснии частей Народно-освободительной армии Югославии (НОАЮ).

В этот момент, когда сэры окончательно поставили на Тито, а с севера шла Советская армия, в Берлине вновь вспомнили об Иванушке. «Виделся с Михайловым, — сообщал руководству Шелленберг. — Долго говорили. Пришли к выводу, что ситуация безнадежна, но, на мой взгляд, если кто-то способен хотя бы частично сделать то, что нам нужно, то это он», — и 1 сентября Гитлер приказал провозгласить независимую Македонию во главе с Михайловым. Однако Скромный ответил, что не может решить, не побывав на месте.

Утром 3 сентября «водач» прилетел из Загреба в Софию, а спустя два дня был уже в Скопье, где, переговорив со старыми и новыми знакомыми — всеми, кто по тем или иным причинам не хотел прихода сербов или «красных», категорически отказался от предложения, назвав провозглашение независимости «преступной ошибкой». Более подробно он пояснил свои мотивы в письмах близким друзьям, Анте Павеличу и кардиналу Анджело Ронкалли. «Люди, если я позову, готовы пойти на этот шаг, — писал он, — но хватит Македонии быть орудием в чужих руках и нести бессмысленные жертвы».

Такого афронта в Рейхе не ждали. Как записал Риббентроп, «фюрер пришел в ярость», но делать было нечего. Правда, запасной кандидат — Спиро Китанчев, мэр Скопье, — 8 сентября, вопреки запрету Иванушки, объявил-таки независимую Республику Македония, но не смог собрать никакой группы поддержки, — а на следующий день в Софии случился переворот, и несостоявшийся глава несостоявшегося государства убыл в Болгарию. А 13 сентября в Скопье вошли подразделения НОАМ, в рядах которой почти не было македонцев...

Вот и всё. Почти. Дальше — пунктиром. Независимость Македонии в составе Федеративной Югославии, как известно, оказалась пшиком. С этого момента называть себя болгарином стало равносильно самоубийству. Сербом — можно. Албанцем — можно. Македонцем — замечательно. Югославом — еще лучше. Но за «болгарина» — как минимум застенки и лагерь. И это в хорошие времена, а поначалу за «шаторовщину», не говоря уж о «ванчемихайловщине», просто мазали лоб зеленкой. Оптом.

Впрочем... «Инсинуации о каком-то "геноциде болгар в Македонии" не выдерживают критики. Согласно архивным данным, до 1980 года по соответствующим статьям осуждены 144003 преступника, из них к высшей мере наказания — менее двадцати двух тысяч, чья причастность к террористической деятельности доказана судом». Таково мнение историков СФРЮ, и этого достаточно. А потом на полную катушку «включились башни»[154]: радио, телевидение, пресса, кино, театр, детский сад, школа, спортивные секции, футбольные клубы, и...

И несколько слов о судьбах.

Лазар Колишевский (фамилия при рождении — Колишев) сделал блестящую карьеру и был прозван титушкой, то есть маленьким Тито. Возглавлял Социалистическую республику Македония аж до 1980 года, сурово и последовательно боролся с «шаторовщиной». Умер в 2000-м, окруженный всеобщим почтением на уровне поклонения.

Цветко Узуновский (фамилия при рождении — Узунов) работал в МВД, а затем и уровнем намного выше, жестко боролся с «шаторовщиной» и умер в 1994-м, опять-таки окруженный всеобщим почтением.

Вера Ацева тоже сделала карьеру и тоже была ярой противницей «шаторовщины», но, поругавшись с «титушкой» Колишевским, слетела с Олимпа. Работала в Белграде на приличных, но небольших должностях и умерла в 2006-м в Скопье, в ранге весьма уважаемой персоны.

Методи Шаторов стал одним из лидеров болгарского «красного» подполья, помогал Антону Иванову, после его гибели руководил акциями в Софии. Чудом избежал ареста, ушел «в поля», командовал четами Пазарджикской партизанской зоны и 12 сентября 1944 года погиб при очень загадочных обстоятельствах: то ли от пули карателя, то ли от пули в затылок, пущенной киллером, присланным Тито. В Болгарии считается национальным героем, в Югославии, а ныне в Македонии — естественно, предателем.

Фото из «анкетного листа» Методи Шаторова

Методи Андонов-Ченто, пытаясь отстоять принципы, заявленные в Прохоре Пчинском, был в 1946-м объявлен «буржуазным македонским националистом и сепаратистом», получил 11 лет каторги, отсидел почти десять и, выйдя как неизлечимо больной, умер от рака желудка, пережив, однако, большинство «некоммунистических» делегатов первого съезда АСНОМ, расстрелянных в 1949-м за «великоболгарский национализм» и «македонский сепаратизм».

Еще раньше — в 1946 году — умер в тюрьме Спиро Китанчев. Выданный новыми властями Болгарии югославам, он предстал перед судом по обвинению в «коллаборационизме, великоболгарском национализме и македонском сепаратизме», признал вину по второму и третьему пунктам, но категорически отказался признать первый, получил высшую меру, замененную двадцатью годами каторги, но, не отбыв и года, умер от туберкулеза и побоев.

Что до Иванушки, то он вместе с Менчей, женой-соратником, из Скопье уехал в Вену. Затем, когда Тито официально потребовал выдачи, почему-то не задержанный англичанами, перебрался под крыло Франко, а в 1948-м с помощью кардинала Ронкалли, будущего папы Иоанна XXIII, осел в Риме. Там он и умер аж осенью 1990-го, слегка не дотянув до ста, занимаясь мемуарами и мало интересуясь политикой (хотя в моменты обострений болгаро-югославских отношений неизменно выступал на стороне Софии).

«Всё, что мы делали: всё добро и всё зло, все мудрые шаги и все ошибки, — сказал в последнем интервью этот сухопарый старик с цепкими, очень молодыми глазами цвета зимнего неба, — сделано во имя болгарского народа Македонии, и мы проиграли. Мне жаль болгар, продавших себя за чечевичную похлебку, но я скоро умру, и не мне их судить. Сильным быть трудно».

Иван Михайлов во время одного из последних интервью

1942-й выдался в Болгарии на редкость спокойным. Не то чтобы совсем безмятежным — в горах бродили люди с оружием, в городах время от времени что-то загоралось, но в принципе позитивный баланс царь удерживал. Много позже княгиня Евдокия, сестра и лучший друг Бориса, вспоминала слова брата после беседы с м-ром Ренделлом накануне разрыва отношений: «Англичанин советует мне сделать хотя бы один выстрел, а затем покинуть страну, укрывшись в Лондоне. Это проще всего, но что будет с Болгарией?».

Иными словами, Его Величество не хотел войны. Реально не хотел: Вторая Балканская и Первая мировая, в ходе которых он не отсиживался в тылу, сделали его, как и многих его ровесников из «потерянного поколения», убежденным пацифистом. И уберечь страну от очередного кровопускания ему, что ни говори, удалось, а «функции по поддержанию порядка» в сопредельных районах Сербии и Греции не были ни кровавы, ни обременительны. В 1942-м большего Берлин и не требовал, удовлетворяясь тем, что болгарская армия перекрывает границу тогда еще считавшейся опасной Турции.

На удивление мягкой для гитлеровского сателлита была и внутренняя политика. Лютая идиосинкразия второго Кобурга к «красным», насколько можно судить, диктовалась, главным образом, страхом перед их методами: как вспоминают многие знавшие его близко, включая сестер и жену, он не раз говорил, что «сам в чем-то разделяет мысли Маркса и работал бы с коммунистами так же спокойно, как и с их кузенами социал-демократами, будь они у нас такими, как на Западе».

Нельзя, конечно, мазать жизнь лаком: насилия хватало — и сажали, и расстреливали, однако строго в рамках закона, с адвокатами и прениями, мятежников и диверсантов, уличенных в причастности к «терроризму». В этом смысле интересно, что после войны, уже в ходе работы Народных судов, судивших в основном «по справедливости и внутреннему убеждению», военного судью Анастаса Пантева, приговорившего к смерти большинство руководителей подполья, посмертно оправдали, указав, что «все его действия не выходили за рамки законности, без злоупотреблений».

Да и по трактовке в Болгарии еврейской темы, для Берлина принципиальной, можно судить о многом. Уже давно действовал Закон о защите нации, уже дважды побывал в Рейхе и вернулся во всеоружии знаний Александр Белев, уже не формальностью (с августа 1942 года) стал его Комитет по еврейским делам (КЕД), — но телега буксовала. Причем даже по мелочам: фабрикант, которому заказали «желтые звезды», плюнув на эскиз спецов из КЕД, самовольно производил крохотные элегантные значки, и даже их за первый год было изготовлено всего 20 процентов от заказа, потому что полагалось продавать, а не покупали.

А после того как 16 июня в ответ на поздравление Еврейского общества по поводу дня рождения наследника из Дворца пришла теплая благодарственная телеграмма, расставившая по полочкам, что к чему, Петр Габровский, глава МВД и большой энтузиаст «окончательного решения», вообще начал напрямую жаловаться в посольство Рейха на «саботаж определенных лиц». Посольство, естественно, обращалось с протестами: лично херр Бекерле, чрезвычайный и полномочный посол, беспокоил по «известному поводу» Берлин, однако в столице Рейха записки на эту тему попадали в долгий ящик. Фюрера, по уши занятого Восточным фронтом, тревожить мелочами не решались, а без его указаний ведомство Гиммлера принимать решительные шаги, когда дело касалось глав союзных государств, не считало возможным.

Поэтому до поры копили досье царских высказываний об «абсурдных теориях» и «тоталитарных методах», время от времени давая Борису понять, что недовольны, и мелко гадя его второй сестре Надежде, герцогине Вюртембергской, и ее мужу. А кроме того — и это уже важно — готовили материалы для доклада о необходимости «усилить руководство Болгарии идейно родственными национал-социализму кадрами», в связи с чем Отто Вагнер, торговый атташе посольства Рейха в Болгарии, получил дополнительные инструкции.

Казалось бы, при чем тут торговый атташе? Ни при чем. Абсолютно. Но вот как «д-р Делиус», шеф «Бюро д-ра Делиуса» — референтуры «Ост» Абвера на Балканах — майор Вагнер (он же «д-р Фрай», он же «Куно», он же «Кара») распоряжение Берлина принял к исполнению.

Правда, если судить по немногим сохранившимся донесениям, — без удовольствия, поскольку и без того был загружен работой с вполне реальной агентурой МI-6 (именно его усилиями британская разведывательная сеть, очень мощная и разветвленная, была в 1942-м срезана под корень), но приказы не обсуждаются. К тому же работа с «Национальными легионами» и лично генерал Христо Луков всё равно и до всяких дополнительных инструкций входили в его компетенцию.

В скобках. Следует понять, что отношение Рейха к сателлитам было сугубо прагматичным. Вне «красного» и «желтого» вопросов фюрера (а следовательно, и весь аппарат по всем направлениям) не интересовал цвет кошки, если она ловила мышей, — и потому «полные единомышленники» («лапуасы» в Финляндии, «железногвардейцы» в Румынии, «салашисты» в Венгрии), рассчитывая на приход к власти с помощью друзей из Берлина, раз за разом разбивали лбы. Кое-кто даже и насмерть. И всё это просто потому, что Рейху нужны были не «идейные», а надежные, способные контролировать ситуацию, опираясь на максимальную общественную поддержку, — такие, как Антонеску, Хорти или царь Борис.

Вместе с тем кандидатов в «местные фюрерки» старались на всякий случай (типа Венгрии-1944) приберегать. И в этом смысле близкий идейно (разве что «ратники» были ближе, но там серьезных фигур не было, да и царь их приручил намертво) и не боящийся войны генерал Луков с собственной «национальной иконой» в лице престарелого генерала Жекова и отмороженными юными боевиками Рейх очень интересовал. Не столько даже как возможный «фюрер», сколько как потенциальный глава правительства, подчиняющегося не царю, а напрямую Берлину. Не то чтобы Филов, верный идеалам Рейха по самое не могу, не устраивал, однако Филов был «царским» до мозга костей, а царя в Берлине считали «хитрым, неискренним и своенравным». Христо же Луков, имея о себе мнение круче туч, монархию ни во что не ставил, и разговоры о желательности смены премьера в окружении если еще не самого фюрера, то его приближенных звучали, — и во Дворце, зная это, волновались, о чем премьер более чем откровенно писал в своем дневнике.

Первые записи на эту тему появляются еще в августе, вскоре после протеста херра Бекерле по вопросу о «телеграмме евреев». Бориса очень тревожило неизменное участие Лукова в мероприятиях амбасады Рейха, выезды генерала на охоту с послом и подозрительно частые пирушки на генеральской квартире с одним и тем же кругом приглашенных типа помянутого выше военного судьи Пантева, так что с какого-то момента о «проблеме Лукова и "легионеров"» царь «упоминал чаще, чем об угрозе со стороны большевиков».

Основания для тревоги, видимо, имелись. «Получил аудиенцию, — отмечает 9 декабря премьер. — Царь крайне недоволен речью Лукова против правительства в присутствии Жекова. Ссылаясь на информацию, получаемую от отца, он предполагает, что немцы, приглашая Лукова и Пантева в Берлин, намерены устроить "смотрины" на случай, если им захочется сменить кабинет на более отвечающий их планам. Позиция его абсолютно тверда: если немцы пойдут на такой шаг, он не останется в Болгарии и не будет играть "позорную роль кукольного датского короля". Обсудив, пришли к выводу, что следует принять меры, возможно, для начала переговорив с Дочевым...»

Решение, к слову сказать, очень в духе Бориса, унаследовавшего от отца уникальное умение работать с людьми, только, в отличие от Фердинанда, душевно и дружелюбно, обаяя без нажима. В самом деле, Иван Дочев (позывной «Фюрер»), реальный основатель «Легионов», оттесненный генералом от руководства, убежденный монархист и к тому же в минимальной для нацика степени больной на «известную тему», был куда популярнее Лукова в провинции, и сыграть на его обидах при правильном подходе сложности не представляло.

Неудивительно, что «случайно заполучив» отчеты Управления «Б» (работа с «ультраправыми») о причастности «национального героя» к ряду «попилов», Дочев-Фюрер молчать не стал. После этого в рядах «легионеров» пошел разброд, встревоживший даже посла Бекерле, под Рождество 1942 года сообщившего в Берлин, что «на данный момент влияние “Воина" [т.е. Лукова] сохраняется только в столице, в студенческих кругах, что серьезно осложняет работу», Филов же после очередной аудиенции поверил дневнику: «По мнению царя, на месяц или два с этой стороны какой-то опасности ждать не стоит, но головная боль осталась...».

Справедливости ради: в благостном для «маленького болгарина» 1942-м голова болела не только у Его Величества. Коммунистам тоже нездоровилось. Провал «подводников», «парашютистов» и верхушки подполья и неубедительная, мягко говоря, активность крохотных чет до такой степени не соответствовали пышным гарантиям Загранбюро «инстанции», что «инстанция» нашла время рассердиться.

Тов. Димитрову, тов. Коларову и прочим почтенным «зарубежным» товарищам сделали втык и велели расширять влияние в массах, то есть, как положено, строить Отечественный Фронт по образцу Югославии, Греции, Франции и других нормальных оккупированных стран, дабы «сплотить и возглавить». Ну и велено — сделано: 17 июля радио «Христо Ботев» передало на Болгарию программу, скопированную с уже имеющихся образцов: даешь разрыв с Рейхом, союз с СССР и Западом, свержение правительства Филова, восстановление Конституции и формирование национального правительства, пользующегося доверием народа, плюс созыв Великого Народного собрания, чтобы оно определило «будущую форму правления в Болгарии». И никаких социализмов — исключительно народная демократия. И всё бы хорошо, но...

Программа Отечественного Фронта

Но Болгария-то не была оккупирована. И если в странах, взятых за образец, такие программы и такие фронты возникали силою вещей, снизу, по ходу общей работы, когда не до расцветки партбилетов, потому что дело одно на всех, то тут идею переписали и спустили сверху, даже не задумавшись, что для «объединения всех антигитлеровских сил» предпосылок нет. В результате из всех, кому предложили сплачиваться (а предлагали всем-всем-всем), присоединились только всегда на всё готовые «звенари» Кимона Георгиева. Да еще проявил интерес уважаемый человек Никола Петков, и.о. лидера «правых земледельцев», которым всё равно терять было нечего, поскольку их лидер, д-р Гемето, сидел в Каире у англичан, и сами они тоже сидели, если не в парламенте, то в ссылке.

Прочие, ознакомившись с документом (благо, ничего противозаконного в факте консультаций не было), сказали, что всё приемлемо, но легальные методы надежнее, а кроме того, хотя коммунисты мягко стелют, веры им нет. Уперлись даже меньшевики, прислушавшись к мнению авторитетного Сотира Янева, некогда друга СССР, после пары поездок туда почему-то решившего, что Рейх лучше. А ехидный журналист Данаил Крапчев, о котором мы уже упоминали, тонко сострил, что «г-ну Петкову стоит подумать, какой костюм надеть, когда нынешние друзья поведут его вешать».

В общем, не получилось. Правда, в Коминтерне и Загранбюро об этом и слышать не хотели, так что «инстанции» сообщили, что всё в полном порядке — Отечественный Фронт, как указано, создан, но на места послали строжайшее распоряжение: исправлять ситуацию. Вот как хотите, так и исправляйте. А поскольку на местах, после гибели или ареста почти всех опытных руководителей, вопросы решал либо резкий молодняк, либо еще более резкие полевые командиры, исправлять решили кардинально.

Нет, разумеется, индивидуальный террор (если речь шла не о провокаторах, которых уничтожали в рабочем порядке) партией был давно, еще после взрыва в соборе, надолго сделавшего ее изгоем, осужден как «левое сектантство». Но... Цитата: «Безусловно, террор как основная форма борьбы недопустим. Однако искоренение одиозных персон было необходимо для предотвращения войны с Советским Союзом, к которой они вели страну, а с другой стороны, исполнение приговора именем народа должно было напугать других фашистов».

В общем, если нельзя, но надо, значит можно. От имени народа, при том что народу 6 миллионов, в партии максимум 6 тысяч, а приговор выносят шесть человек. Но это, сами понимаете, пустяки, дело житейское, — и в конце 1942-го по распоряжению Эмиля Маркова, политкомиссара Центральной военной комиссии, в Софии на базе ячейки Славчо Радомирского, самой эффективной подпольной боевой группы, была сформирована «ликвидационная чета», под конец года получившая окончательный список на исполнение.

Список не длинный. Полтора десятка имен. Несколько видных политиков — в частности, Александр Цанков (понятно) и Сотир Янев («клевещет на СССР и убеждает социал-демократов не верить коммунистам»); несколько журналистов, «чьи ядовитые перья, — пояснила позже Цола Драгойчева, — изображали партию как сборище террористов, стремящихся к диктатуре, а Отечественный Фронт — как попытку волка натянуть овечью шкуру». Отдельной же графой — Христо Луков, с которого 13 февраля 1943 года и начали отстрел. И тут возникают вопросы...

На самом деле, сопоставляя события зимы и начала весны 1943-го, ощущаешь привкус некоей фантасмагории. Прежде всего, сразу же после покушения «красные» от акции открестились (дескать, не мы), и это понятно. А Москва разразилась специальным заявлением, обвинив в убийстве генерала власти Болгарии. И это тоже понятно: чтобы сразу снять подозрения с себя. Но вместе с тем и странно. Убивали тогда много и многих, а на дворе 1943-й, Сталинград, у Кремля масса дел — и вдруг среди этой круговерти у МИД СССР (ладно бы у Коминтерна!) находится время дать оценку мелкому, в общем, событию в маленькой, ничего принципиально не решающей стране.

Зачем? Нет ответа. Но Филов заносит в дневник: «Москва обвиняет в убийстве Лукова правительство, и, к сожалению, эту точку зрения разделяют "легионеры"». Вскоре на улице валят сотрудника полиции Александра Златкова, и невесть откуда возникает слух, что власти «зачистили» убийцу генерала, причем эту версию подхватывают и «приличные» политики как от «партии власти» (Александр Цанков), так и от «лояльной оппозиции» (Никола Мушанов). В итоге «Легионы» распадаются на кучу враждующих фракций, самая большая из которых — сторонники Ивана Дочева — заявляет, что отныне «не верит правительству, а верит только царю».

Данная версия стала основной и продержалась несколько лет. Потом, разумеется, когда стало можно, признали: и о мотивах говорили открыто, и даже фильмы снимали, и документы подполья публиковали. Вот как, скажем, пишет пламенная Цола Драгойчева: «Луков — горячий сторонник Гитлера, заклятый враг большевистской России». Митка Грабчева: «Луков — сторонник ужесточения режима... [...] Он может с подачи немцев стать "болгарским фюрером"». Методи Шаторов: «Эта сволочь, возможно, готовит бойню болгарского народа. Она должна быть ликвидирована прежде, чем станет премьер-министром...». Вроде бы ясно. Всё логично.

Ан нет. Подпольщики, конечно, многого могли не знать, но в Москве-то от агентуры, которой была напичкана страна на всех уровнях, прекрасно знали, что планы д-ра Делиуса на Лукова в этот момент рухнули в связи с неладами в «Легионах». Да и вероятность взлета генерала разведка рассматривала как минимальную, ибо такое возвышение было чревато уходом царя и, следовательно, обрушением всей системы власти, что Берлину было бы совсем не на руку. И что Луков, преклоняясь перед Рейхом, все-таки с середины декабря 1942 года категорически выступал против вступления в войну с СССР («Глядя на происходящее с румынами в Сталинграде, я как военный никогда не поддержу отправку наших юношей на убой»), тоже секретом не было.

Таким образом, очень похоже, что «добро» на ликвидацию — без чего подполье действовать не посмело бы — имело целью не устранение генерала как такового, а нечто иное, более важное. И в этом смысле очень интересен дальнейший ход событий. «Черные ангелы» — именно так было принято называть в Болгарии «ликвидационную чету» Радомирского — Луковым, разумеется, не ограничились, а пошли дальше по списку, от цели к цели. Но...

Но при том что аж до мая им всё удавалось без потерь, среди жертв не было никого реально влияющего на политику. Вычеркивали имена сплошь громкие, но ничего не решающие. Ни «черного профессора» не было среди них, ни кого-то сопоставимого. Отставники, журналисты, оппозиционеры и несколько крупных полицейских чинов, но не простых, а чем-то мешавших Николе Гешеву, — после чего вдруг резко удача от «ликвидаторов» отвернулась, начались провалы, и когда в июле при крайне странных обстоятельствах погиб Эмиль Марков, куратор волны террора, их деятельность сошла на нет.

И еще нюанс. Еще в феврале, через пару дней после убийства Лукова, ЦК БРП издал директиву «О перерастании вооруженной борьбы в ее высшую форму — восстание» и формировании на базе партизанских отрядов Народно-освободительной повстанческой армии (НОПА), приказав подполью «заняться наращиванием сил». И это при том, что ничего, вплоть до оружия, готово не было. Директива (формально — секретная) тотчас какими-то путями попала к Гешеву, а от него — к царю, который, показав ее херру Бекерле, далее стабильно снабжал посла информацией о росте численности чет, в самом деле всего за месяц разбухших втрое — с семисот человек до почти двух тысяч.

И что? Да как бы и ничего. Если не знать, что как раз в конце 1942-го, незадолго до начала описанных событий, Берлин впервые намекнул Софии, что в связи с событиями на Волге «болгарский нейтралитет в войне с Советами себя изжил», после чего напоминания на эту тему пошли с регулярностью примерно раз в неделю, и херр Бекерле был настойчив, требуя пояснить, почему нет. А вот начиная с марта в его докладах появились иные нотки: дескать, в Болгарии террор, «красный бандитизм» разрастается, так что армия, не занятая полицейскими функциями в Сербии и Греции, нужна дома, и в данное время — царь прав — вопрос о вступлении в войну лучше не поднимать.

Вот поневоле и задумываешься. Конспирология, конечно, грех, но... Как ни крути, выходит, что «Черные ангелы» своей пальбой, нацеленной на кого угодно, кроме нужных царю политиков, и подпольный ЦК, своей странной директивой пославший в горы сотни бойцов без оружия и подготовки, да и Москва, без которой всего этого не было бы, объективно (не считая профита Гешева, избавившегося от пары конкурентов) играли на руку Его Величеству. Во всяком случае, аргументы для спора с Берлином Борис получил годные. А как, почему, что с чем связано, понять если и можно, то разве лишь имея доступ к очень закрытым архивам.

Тем не менее неуступчивость, весьма огорчавшую фюрера, необходимо было как-то компенсировать, и ничего лучше, чем однажды уже прекрасно сработавший «особый вопрос», найти было невозможно. Уж что-что, а еврейская тема отвлекала руководство Рейха на раз, а уж после конференции в Ванзее — тем паче, и на этом София играла.

С конца августа 1942-го активно заработал ранее существовавший практически на бумаге Комитет по еврейским делам, реализуя вторую часть Закона о защите нации. В «старой Болгарии» — правда, относительно вегетариански — ввели комендантский час, конфисковали приемники, пишущие машинки, строже стало с «желтыми звездами»: нарушителей били на улицах стайки «ратников» («легионеры» в основном брезговали). И так далее, но и всё.

Зато на «территориях» (во Фракии и Македонии), где евреи после Воссоединения, согласно Закону о защите нации, не получили гражданства, энтузиасты отрывались по максимуму. Общественности всё это в общем не нравилось, но общественность и не осведомляли: «особым вопросом» занимался триумвират (премьер, министр внутренних дел и комиссар по еврейским вопросам), не подотчетный ни парламенту, ни правительству в целом.

Царю формально отчитываться полагалось, однако, как записал 26 августа 1942-го Филов, «Его Величество категорически потребовал не беспокоить его сообщениями на "эту мерзкую тему"». Равным образом — это уже из мемуаров Александра Цанкова — «не полагалось говорить об этом в обществе. Если у кого-то из знакомых возникали проблемы, министры и депутаты, конечно, помогали, но в общем все мы, подобно страусам, прятали головы в песок».

Хотя, следует отметить, случались и забавные казусы. Скажем, 15 октября посол Адольф Хайнц Бекерле уведомил премьера о желании Берлина «получить рабочую силу в количестве 20 тысяч экземпляров для работы на Восточных территориях». Запрос был строго секретен, посвящены всего пять человек (сам посол, триумвират и Борис), однако уже 20 октября болгарское радио из Каира сообщило о переговорах во всех деталях, и затею пришлось отложить.

В записях Филова об этом — включая беседу с послом Швейцарии — говорится с нескрываемым раздражением, и более всего премьера волнует, кто же слил. В себе он уверен, а потому грешит на всех остальных, от «болтуна Габровского» до посла, разве лишь по поводу царя аккуратно упоминая, что «Его Величество отдавать евреев считает нежелательным, поскольку в Болгарии не хватает рабочих рук для дорожного строительства».

Впрочем, в рамках решения вопроса на «территориях» согласие или несогласие болгарской стороны было чистой формальностью. Они, конечно, входили в состав царства, но, поскольку до окончания войны высшей властью во Фракии и Македонии оставались представители Рейха, «да» или «нет» Софии ничего не решало. А коль скоро со стороны триумвирата ни о каком «нет» не могло быть и речи, у Теодора Даннекера, представителя Эйхмана, прилетевшего в Болгарию в конце января 1943-го, проблем не возникло.

Уже 2 февраля херр Бекерле и Петр Габровский подписали «генеральное соглашение», а 22 февраля Даннекер и Белев поставили подписи под «ведомственным договором», уточнившим детали. При этом, поскольку «македонских и фракийских контингентов» (12 тысяч душ) не хватало, Белев, в порядке любезности, лично вычеркнул из документа досадное уточнение, тем самым обязавшись «покрыть недостачу за счет ресурсов самого царства».

Эту оговорку, однако, министр внутренних дел, докладывая 24 февраля Совету министров, одобрение которого формально требовалось, скрыл, говоря только о Фракии и Македонии, с упором на то, что «евреи, не граждане Болгарии, принадлежат германским властям по праву завоевания и вывозятся для принудительных работ, а после войны будут высланы из Европы».

Именно такова была официальная версия, а поскольку в то время никто ничего большего не знал, господа министры, покряхтев, соглашение утвердили, оговорив полную секретность. Но в этом, хотя никто о том пока что не знал, уже не было никакого смысла. Инфа вылетела. И если насчет «октябрьской» утечки всё вилами по воде писано (а по здравом размышлении подозревать приходится царя), то с «февральской» всё ясно в деталях. Источник — 28-летняя Лиляна Паница, личный секретарь и любовница Александра Белева, перепечатывавшая набело текст «ведомственного договора». Естественно, она не была «юдофилкой», иначе бы «Саша», на эту тему хворый, не имел бы с ней дел, — но даже ей намечавшаяся акция показалась перебором, так что в конце февраля Лиляна сообщила о предстоящих неприятностях отцу своей школьной подруги, национальность которой не мешала секретарше дружить с нею с первого класса.

Естественно, отец, шишка в общине не последняя, воспринял информацию очень серьезно, передал по цепочке, новость разошлась по «еврейской Болгарии», и перепуганные люди забили во все колокола. Однако намеченным к депортации с «территорий» помочь уже ничто не могло. Они успели, правда, прорваться на прием к епископу Бителя, и владыка пообещал им «сделать всё, что в его силах», но от него ничего не зависело.

На рассвете 11 марта заранее подтянутые силы полиции под руководством некоего Ивана Захариева, уполномоченного делегата КЕД, приступили к «изъятиям», свозя задержанных в Скопье, на государственный табачный склад «Монополь», наскоро оборудованный под пересыльный пункт. И надо сказать, скрупулезно, с немецкой пунктуальностью расписанная по минутам операция шла все-таки не без сбоев: привлечь местное население, как ни пытались, не получилось.

Мэр Китанчев, сказавшись больным, на несколько дней выпал из жизни. Загребский сиделец Иванушка Михайлов, на помощь которого рассчитывали, как мы уже знаем, отказался, объяснив другу Анте, что «евреи — часть македонского народа, находящаяся под покровительством болгар», и поглавник Хорватии, пожав плечами, сообщил в Берлин, что «Михайлов очень упрям, если будет указание арестовать его или выслать, я прикажу это сделать, но заставить его делать то, что не в его принципах, нельзя». Да и простые люди, кого могли, прятали.

Но тем не менее в течение нескольких дней подавляющее большинство македонских евреев оказалось в «Монополе», а во Фракии всё прошло еще глаже. Разве что, по итогам фильтрации, выпустили 167 иностранцев (по требованию консулов Турции, Италии, Португалии и Венгрии), 31 гражданина Болгарии да еще 67 «дефицитных» врачей и фармацевтов с семьями. Для остальных пути назад уже не было.

А вот в «старой Болгарии» споткнулись. Община Кюстендила, согласно документу намеченного для акции в числе первых, кинулась к своему депутату Петру Михалеву. Тот поговорил с полицейским начальством, выяснил, что распоряжение о депортации и в самом деле получено, и, взяв с собой троих уважаемых людей, поехал в Софию, к вице-спикеру Димитру Пешеву, о котором мы, если помните, уже упоминали. Тот, рано утром 9 марта приняв и выслушав ходоков, «понял, что закрывать глаза на происходящее», в частности, и по его вине, если хочет себя уважать, «больше не вправе».

Далее всё пошло очень быстро. Вице-спикер обзвонил влиятельных депутатов, в которых не сомневался (первым сказал «да» Александр Цанков), быстро набросали обращение к парламенту, и «черный профессор» поехал собирать подписи, а остальные направились в МВД, где сообщили министру, что, если он не отменит операцию, немедленно предадут всё огласке.

Министр перезвонил премьеру, но и крик Филова не возымел действия. Дело дошло до Дворца, и в 20.00, за три часа до «времени Ч», Петр Габровский, перезвонив во все города страны, приказал «временно заморозить» операцию «в связи с особыми обстоятельствами».

Ни раньше, ни позже нигде в Европе того времени ничего подобного не случалось. Но устное распоряжение о «временной заморозке» само по себе мало что значило, а письменного не было, и в лагеря под Пловдивом явочным порядком всё же свозили людей. Всё только начиналось...

Отправка македонских евреев в лагерь

Вообще, вся эта история напоминает добротный триллер, и дело, по сути, даже не в евреях. Евреи, как всегда, только повод. Лоб в лоб столкнулись два мировоззрения, два понимания человечности, и политические взгляды здесь уже роли не играли: среди подписантов «меморандума Пешева» оказались персонажи, на которых по меркам антифашизма негде было пробы ставить, типа «черного профессора» и шефа его боевиков Спиро Станчева. 17 марта под протестом было уже 43 подписи.

19 марта письмо передали премьеру, в ярости назвавшему документ «большой демонстрацией, которая не останется без последствий». 20 марта на заседании кабинета Филов потребовал аннулировать мандаты всех подписавших и запросил Дворец о разрешении, однако ответ пришел в стиле «разбирайтесь сами». И наконец, несмотря на категорический запрет премьер-министра рассматривать письмо на заседании фракции, 23 марта рассмотрение состоялось, превратившись в длинный, крайне некрасивый скандал.

По сути, вопрос стоял уже о легитимности режима Филова, и 24 марта, на совместном заседании парламента и правительства, премьер заявил, что кабинет не намерен обсуждать «безумную записку», по ходу обвинив вице-спикера в «корыстных мотивах», то есть в получении взятки. Это был уже сильный перебор: абсолютную порядочность «законника» Пешева признавали все, вплоть до политических врагов (типа Дамяна Велчева, которого он, убежденный монархист, в свое время увел из-под расстрела за попытку путча), — и сам Филов в дневнике выразил сожаление в связи с тем, что, «дав волю нервам, стал смешон».

Но суть конфликта, вышедшего на уровень парламентского кризиса, сознавали все: несогласие с политикой правительства по «особому вопросу» означало и несогласие с дальнейшим пребыванием Филова у власти, а следовательно, и с проводимым им курсом. А это уже взвинчивало ставки до предела. В итоге после предъявленного премьером требования к подписантам встать и лично озвучить свою позицию 13 депутатов от «партии власти» отозвали свои подписи («черный профессор» с соратниками остались при своем мнении), а Пешеву большинством голосов вынесли порицание и предложили тихо подать в отставку.

Он отказался. 26 марта состоялось голосование о смещении, но неудачно. 27 марта всё повторилось, однако 30 марта, по итогам очередного голосования, нужное количество голосов все-таки было набрано, и вице-спикера убрали с поста, отказав в праве сказать последнее слово.

Тут, кстати, возникает интересный нюанс. Димитр Пешев, помимо кристальной человеческой репутации и безупречного адвокатского послужного списка, имел еще одну особенность биографии: в годы войны он служил вместе с царем, побывал с ним в нескольких переделках и с тех пор близко дружил. Более того, в свое время он ухаживал за княгиней Евдокией — сестрой и наперсницей Бориса, и хотя чувство это было платоническим (Ее Высочество любила другого политика, Ивана Багрянова, и там дело почти дошло до брака, сорванного из-за упрямства папы Фердинанда), «поклонялся ей беззаветно, восторженно, истинно по-рыцарски».

Но мог ли царь вовсе ничего не знать об инициативе своего близкого друга? И мог ли Пешев так упереться, знай он, что царь категорически против? Ответов нет. Однако на размышления наводит. Впрочем, это теория. На практике же раскаленные до синего звона баталии в Народном собрании сыграли роль спущенного триггера. Пешев еще не покинул кресло вице-спикера, а эстафетную палочку уже подхватила Церковь.

Стефан, митрополит Софийский, публично заявив: «Я укрою всех евреев в церквях и монастырях, но не выдам их на расправу», направил Филову резкое письмо, требуя «не позорить Болгарию», и еще одно письмо адресовал лично царю («Давайте не делать мерзостей, за которые когда-нибудь нашему добродушному народу придется испытать стыд, а может быть, и другие невзгоды»), завершив клятвой на Евангелии удалиться от мира, если «бесстыдство продолжится».

В унисон главе Синода выступили все остальные митрополиты. Особенно жестко — Кирилл, митрополит Пловдивский, впоследствии Патриарх, который в письме к Филову заявил, что «с крестом в руках пойдет на смерть в Польше впереди конвоя с евреями», и с амвона призвал монарха «явить Богом врученную власть и пресечь козни диавола», указав, что «в противном случае скажут свое грозное слово народ и духовенство».

Княгини Евдокия и Надежда

Митрополит Пловдивский Кирилл

Сверх того, пригласив к себе делегацию еврейской голытьбы (богатых евреев в Пловдиве практически не водилось), митрополит объявил: «Я предоставляю вам свой дом. Посмотрим, удастся ли им выдворить вас оттуда». По меркам тогдашней Болгарии это, сколько бы ни бесились «ратники» Габровского, было более чем серьезно, — а с учетом того, что православный клир поддержали и католики, и протестанты, и эзотерическое «Белое братство» «пророка» Петра Дынова, так и серьезнее некуда.

Не отставали и миряне: легальные и нелегальные, «звенари» и все сорта «земледельцев», коммунисты и меньшевики, остатки ВМРО, просто известные общественные деятели, профсоюзы, Союз писателей, Лекарский союз, спортивные клубы, часть ветеранских обществ. По радио союзников из Каира негодовали люди д-ра Гемето, по радио из Москвы гремели тов. Димитров и тов. Коларов, «серьезную озабоченность» выразили послы Швеции, Швейцарии и Испании, а советский посол Александр Лаврищев, попросив аудиенции премьера, и вовсе заявил Филову, что, «по мнению правительства СССР, такой шаг сделает Болгарию прямой соучастницей гитлеровских преступлений».

Странно вели себя даже «легионеры». Вместо того чтобы внятно поддержать депортацию, чего, по логике, следовало ждать, Иван Дочев невнятно мычал нечто типа «оно бы, конечно, да, но если хорошенько подумать, то скорее нет — и вообще, как Его Величество скажет». Работать нормально в такой нервной обстановке триумвират, ясное дело, не мог, и 18-19 марта эшелоны из Скопье ушли полупустыми: ни один еврей, интернированный в «старой Болгарии», в Треблинку не поехал.

Вопрос становился принципиальным. Берлин неистовствовал. Херр Бекерле, побывав 4 апреля у Бориса, докладывал Риббентропу: «Царь юлит и виляет. Прочел мне лекцию, долго объяснял разницу между западными евреями и восточными, которые, по его словам, "в расовом отношении скорее турки или, возможно, греки". Позволил себе указать, что "Болгария не продукт Рейха, как Хорватия или Словакия". Готов выслать большевистские элементы, общим числом 67 экземпляров. Остальные 25 тысяч намерен собрать в концентрационных лагерях, потому что есть необходимость строить дороги.

Я не удовлетворился таким заявлением царя и сказал, что, на наш взгляд, самое радикальное решение является единственным реальным решением еврейского вопроса, получив рекомендацию еще раз всё обсудить с Филовым. Считаю целесообразным оказать прямое воздействие не по линии МИД[155]».

Судя по всему, требуемое воздействие было оказано. Наверняка сыграли роль и успехи вермахта под Харьковом. 15 апреля царь выступил перед Священным Синодом с речью, которая, по словам митрополита Неофита Видинского, была «самой неудачной из всех речей», которые он от него слышал. «Возможно, сам не веря себе, он напомнил о предательстве Иуды, — отметил владыка, — и выразил удивление позицией клира, после чего, ни на минуту не задержавшись, отбыл».

Этого, однако, было достаточно, чтобы триумвират почувствовал себя уверенно и Габровский с Белевым, при активном участии Даннекера и Филова, засучили рукава, не обращая внимания на «суету отдельных гражданских лиц», создавших Комитет защиты евреев во главе со старенькой, но в полном уме Екатериной Каравеловой, вдовой уже ставшего легендой Петко. У них была задача, и они ее решали, понемногу свозя улов под Пловдив, в рамках «большой акции», финиш которой был намечен на 30 сентября.

К середине мая всё, в принципе, было готово. Сконцентрировали силы — спецотряды полиции, активисты «ратников» и «бранников» (примерно то же, и в чем разница, даже затрудняюсь объяснить), охочие до дела оболтусы из «луковских легионеров». Составили адресные списки, 19 мая радио Берлина запустило передачу о том, что «очистка Болгарии» не за горами, а в типографию поступил заказ: отпечатать 20 тысяч повесток о явке на сборные пункты в течение трех дней.

Поскольку операция считалась «весьма секретной», заказ исполнялся под надзором полиции, однако кому-то из типографских рабочих удалось вынести пробный экземпляр и передать его приятелю-коммунисту, мгновенно уведомившему товарищей.

Дальше ясно: 20 мая, за сутки до начала «трехдневного срока», софийские улицы усеяли листовки-обращения. К евреям — «Никуда не идите!» и к болгарам — «Не позвольте властям опозорить Болгарию!». И вновь, сообразив, что ее таки реально имеют в виду, вздыбилась общественность. Опубликовала совместный резкий протест вся «лояльная», «почти лояльная» и «как бы лояльная» оппозиция, от «приличных» Николы Мушанова и Николы Петкова до «отмороженных» Кимона Георгиева и Дамяна Велчева.

Искали Габровского и Белева, но они ушли в тину, так что требовать отмены акции было не у кого. Царь 23 мая, накануне истечения «трех дней», почувствовав себя плохо, уехал на дачу, не успев получить очередное увещевание митрополита Стефана, вновь напоминавшего, что «за свои действия человек отвечает перед Богом». Филов, правда, владыку принял — не мог не принять, но посоветовал не лезть в политику, во избежание неприятностей. И...

24 мая, в день святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, выступив рано утром перед толпой прихожан со словами: «Я обращаюсь к правящим кругам с просьбой прекратить политику дискриминации и преследований и прокляну тех, кто намерен творить зло», Софийский митрополит был задержан и «закрыт» — «за подстрекательство».

Однако ситуация уже вышла из-под контроля. На улицу вышли многие тысячи горожан, — совершенно невозможные по масштабам Болгарии толпы: рабочие, студенты, коммунисты во главе с секретарем горкома Тодором Живковым, всякая городская мелкота, монахи. Множество евреев, смяв заслоны, прорвались на центральную площадь, и началось то, что в газетах мягко назвали «беспорядками».

Взять ситуацию под контроль людям Белева, правда, удалось, но после долгой и тяжкой драки с применением спецсредств. Полиция арестовала более четырехсот человек, лидеры еврейской общины спрятались в доме митрополита, а между тем во Дворец явилась новая делегация, во главе с Екатериной Каравеловой, Димитром Пешевым и Иваном Багряновым, тепло встреченная княгиней Евдокией, а также маршалом двора Георгием Ханджиевым, отцом Чезаре — духовником царицы Иоанны, крайне расстроенной происходящим, и царским «ясновидцем» Любомиром Лулчевым (своего рода тогдашней «бабой Вангой»).

Никаких споров не было. Все друг друга понимали, все считали, что царю пора вмешаться, и 25 мая, вернувшись во Дворец, Борис пригласил Филова на беседу, после которой премьер записал в дневнике: «Его Величество полностью отменил меры, принятые против евреев. Что скажет Берлин?!».

Попытка Адольфа Бекерле давить завершилась неприятным открытием: царь больше не вилял, а был прям как доска: «Евреи моей страны — ее подданные, и всякое посягательство на их свободу мы воспримем как оскорбление болгарам. Прошу сообщить в Берлин, что разговор о "Плане А" исчерпан. Г-н Филов получил указание взять за основу "План Б". Всего наилучшего».

Дальнейшие обсуждения исключались. Решительно все, знавшие Бориса, подтверждают: мягкий, уклончивый и не любивший спорить, он, приняв решение, становился тверже и упрямее отца, переупрямить которого не удавалось никому и никогда. «Отпустив посла, — вспоминает царица, — муж долго играл с Симеоном и выглядел крайне усталым, но я редко видела на его лице такое спокойное и умиротворенное выражение».

Ситуация иссякла. Софийские евреи в рамках «Плана Б» получили распоряжение уехать из города — с глаз херра Бекерле долой, лагерь под Пловдивом опустел, трудоспособных евреев-мужчин, как и было сказано, определили на стройки, сотню арестованных демонстрантов «за хулиганство и сопротивление полиции» «закрыли» в лагере, но ни о каких депортациях речи уже не было. Даннекер, чертыхаясь, убыл, Белев тяжко запил, а митрополит Стефан, подводя итоги, сообщил покидающим его дом лидерам общины: «Мы с вами можем гордиться своим царем». И есть ощущение, что таки да.

Ну и всё. Добавить можно разве лишь то, что спустя год с небольшим большинство действующих лиц этой драмы попали под каток. Не так, так этак. Адольфа Бекерле взяли в плен советские солдаты, в 1951-м он получил «четвертак», через четыре года был передан ФРГ «для отбывания наказания» и вскоре оказался на свободе, но в 1966-м вновь попал под суд и, не будь болен, мог бы сесть на восемь лет, а так не сел. Зато Теодор Даннекер, опознанный союзниками в Италии и опасаясь неприятностей, застрелился.

Что до болгар, то многих, чьи имена были упомянуты, включая 20 подписантов «меморандума Пешева», расстреляли как «пособников фашизма» и «ярых монархистов», заодно с Богданом Филовым и Петром Габровским (Александра Белева, пытавшегося бежать, при поимке забили ногами). Самому Пешеву по ходатайству еврейской общины удалось выжить: он получил 15 лет, отсидел около года и умер спустя много лет в нищете. Диляну Паницу отдали под суд за работу в ведомстве Белева, но — тоже вступилась община — оправдали, однако в ходе допросов так поломали, что она вскоре скончалась.

Владыка Стефан, не поладив с новыми властями на предмет разного понимания гуманности, был смещен и умер под домашним арестом. Княгиню Евдокию и царицу Иоанну, помотав нервы, отпустили с миром. Сегодня в Израиле им, как и царю Борису, установлены памятники, а Димитру Пешеву вдобавок посвящено отдельное дерево на Аллее Праведников, — а шествие 24 мая, которым болгары по праву гордятся, более сорока лет считалось исключительной заслугой «красных» и лично тов. Живкова, как известно, скончавшегося, как и владыка Стефан, под домашним арестом.

А в целом, как бы то ни было, к настоящему моменту умерли все.

Часть 5. КРАСНОЕ НА КОРИЧНЕВОМ

Между тем события развивались в нехорошем для Рейха ключе, и Курское сражение, развернувшееся почти впритык к падению дуче, не радовало тех, кто сделал ставку на Берлин. Тем, кому терять было нечего, оставалось надеяться, а менее привязанные к фюреру искали варианты.

Естественно, в Софии оживилась «лояльная оппозиция». Никакого подполья, разумеется, и вообще всё строго в рамках закона, но самый смелый «конституционалист», Никола Мушанов, загремел с трибуны яростной медью и начал открытые консультации со всеми, кто не любил «партию власти», но при этом опасался «красной» угрозы. На его просьбу об аудиенции Дворец, к возмущению премьера, отказом не ответил, уточнив только, что «Его Величество до сентября не имеет времени».

Оживилась и оппозиция «не совсем лояльная», то есть не лояльная, но и не подпольная. В самом начале августа ее лидеры, включая «звенарей» и «оранжевых» Николы Петкова — членов Отечественного Фронта, передали Борису коллективное письмо, призвав главу государства правильно оценить реальность и нормализовать отношения с противниками Рейха, выйдя из «символической войны» с Англией и США.

При этом, однако, «красным» подписать не предложили, и БРП обиделась. Ибо получалось, что ни ее, ни Отечественный Фронт всерьез не воспринимают даже как бы союзники и есть опасность остаться на бобах, поскольку на самом деле Фронт, поданный «инстанции» как великое достижение, представлял только саму БРП. И узнай «инстанция», что ее дурачат, последствия могли оказаться крайне нежелательными. Поэтому из Москвы пришли раздраженные инструкции, и нелегалы принялись наверстывать. А не наверстывалось. Ни одна партия на очередной призыв не отозвалась.

Пришлось хитрить. Уговорили примкнуть «очень левого» меньшевика Григора Чешмеджиева, никак своей партией ни на что не уполномоченного, и философа-индивидуалиста Димо Касазова, сменившего к тому времени десяток ориентаций, после чего 10 августа объявили о рождении Национального комитета Отечественного Фронта, якобы с участием меньшевиков и широкой общественности.

Для доклада в Москву инсценировочка на первое время сошла, там похвалили, однако реальной деятельности, не считая пары воззваний, дублирующих воззвания коммунистов, естественно, не было никакой. Просто фасад — исключительно для «инстанции» и для англосаксов, чтобы СССР было на что ссылаться.

А вообще, изучая сюжет, поневоле приходишь к выводу: единственным человеком в Болгарии лета 1943-го, более или менее представлявшим себе, что делать и куда идти, был Его Величество. Никаких записей, никаких протоколов, но... Как писал Джошуа Кемпбелл, «в конце июля англичане в Каире представили д-ру Димитрову ("Гемето") некоего Шоламана Сулейманлы, турецкого коммивояжера, за неделю до того побывавшего в Софии. Спустя два дня д-р Димитров в очередном выступлении по радио, упомянув судьбу евреев Болгарии, высказал мнение, что болгарская монархия "имеет перспективы, а лично Бориса не следует полностью отождествлять с кликой Филова"».

Учитывая, что ранее д-р Гемето критиковал царя крайне резко, факт, согласитесь, любопытный. А еще через несколько дней, 4 августа (опять забавно), Его Величество встретился с послом Швейцарии, явившимся в компании экс-премьера Георгия Кьосеиванова. Детали беседы никому не известны, но тот факт, что Кьосеиванов — убежденный «англофил», до упора стоявший против Тройственного пакта, знала вся София. Пресса мгновенно задалась вопросом: а не намечается ли крутой разворот?

Ничего удивительного в том, что Берлин встревожился. 9 августа херр Бекерле передал царю срочный вызов в Вольфшанце — «для серьезного разговора». 14 и 15 августа состоялись две беседы. Согласно сухому протоколу, Гитлер требовал взять под контроль итальянскую зону, Борис не возражал. А вот послать войска на Восточный фронт и вернуться к вопросу депортации — категорически нет.

Прочее известно по мемуарам: фюрер нервничал, повышал голос, царь заламывал руки, краснел, бледнел, плакал от огорчения, но стоял на своем. На том и расстались. А 23 августа, после короткого отдыха на даче, Борис, в принципе никогда серьезно не болевший, внезапно почувствовал себя скверно, и доверенный врач, д-р Рудольф Шейц, диагностировал серьезный сердечный приступ.

Более суток всё хранилось в глубокой тайне, даже от царицы, затем состояние ухудшилось, и в газетах появилась сухая сводка. 27 августа больному стало несколько лучше, на следующий день, с утра, еще лучше, а в 16 часов 22 минуты, придя в себя и попросив воды, Борис III, второй царь болгар из Дома Кобургов, неожиданно скончался.

Естественно, сразу же пошли слухи об отравлении. Лондон обвинял немцев, Берлин, разумеется, англичан, приводя в пример схожую смерть премьер-министра Греции Метаксаса. В Болгарии те, кто верил слухам (а верило большинство), склонялись к английской версии, потому что она была логична, — и эта версия прижилась (хотя сейчас, насколько мне известно, исследователи склоняются к тому, что все-таки имел место обширный инфаркт с осложнениями, что, учитывая уровень многолетней нервотрепки, тоже вполне логично).

Конкретнее сказать трудно. Хотя сам Борис, есть такое ощущение, подсознательно вел себя именно к такому финалу. Умный человек, он видел, куда всё катится, и почти отчаянное «наше представление окончено, скоро занавес», сказанное за пару дней до смерти брату Кириллу, говорит о многом, как и сообщение Филова о словах царя на аэродроме: «По чести, профессор, я даже хотел повстречать вражеский самолет и погибнуть».

Да и вообще, вне зависимости от того, было отравление или нет, Стефан Груев, лучший биограф Бориса, на базе бесед с людьми, близко знавшими Его Величество, делает вывод, что «он вел себя как человек, искавший смерти», вплоть до того, что, уже чувствуя тяжесть в груди, карабкался на скалы, бегал и качал пресс «на пределе своих физических возможностей». Иными словами, может быть, и в самом деле налицо «пассивное самоубийство». Хотя, с другой стороны, царица Иоанна свидетельствует: «Муж, видя мое беспокойство, старался следить за своим здоровьем, поклявшись мне, что будет жить вопреки всему, ради меня, Симеона и Марии-Луизы». Нечто подобное вспоминала и княгиня Евдокия. А точного ответа, думаю, нет.

Царь Борис с семьей

Но как бы там ни было, человека не стало — и стало понятно, что Болгария всё же любила Его Величество. Официальные церемонии — само собой, но к царскому гробу трое суток напролет шли плачущие люди со всех концов страны, никем не организованные, по собственному желанию, минимум 370 тысяч человек. Такое не подделаешь. Однако если «низы» просто плакали, жалея царя, жалея себя и не зная, что теперь будет, то у «верхов» головы болели куда более конкретно.

И ничего странного. Нежданно-негаданно на страну обрушился кризис власти. На царе, любившем находиться как бы в сторонке от суеты (этого никто не отрицал), держалось если не всё, то почти. Законный, опытный, авторитетный, имевший множество никому кроме него не известных связей по горизонтали и вертикали, игравший сразу на нескольких досках, он знал и мог многое.

То, что контакты с Лондоном у него были, сомнению не подлежит. Были ли с Москвой — неизвестно, но, имея в виду «фактор Багрянова» (о чем позже), тоже не исключено. А теперь, потеряв опору, «партия власти» зашаталась. Зато «лояльная», да и «как бы лояльная» оппозиции зашевелились. Всерьез бодаться с Борисом силенок не хватало, а с Филовым — почему нет?

Тем не менее система власти работала. Царем, естественно, сразу же объявили законного наследника — шестилетнего кронпринца Симеона. Временным регентом, строго в рамках полномочий, стал премьер, взяв в напарники (так полагалось) министра финансов Добри Божилова — уважаемого, ответственного и абсолютно послушного технократа.

Далее полагалось срочно созвать Великое Народное собрание для обсуждения вопроса о постоянном регентстве, однако Филов поступил иначе. В сложившейся ситуации вопрос власти был лично для него вопросом свободы, а то и жизни, — и, понимая это, 9 сентября он вынес вопрос на рассмотрение обычного Народного собрания, предложив кандидатуры князя Кирилла — младшего брата покойного царя, бывшего военного министра — генерала Николы Михова, одного из митрополитов и себя любимого.

Князь Кирилл

Большинство, не глядя на протесты оппозиции, привычно поддакнуло, и с этого момента Богдан Филов стал фактически неограниченным правителем Болгарии. Впрочем, стоит сказать, что князь Кирилл, бывший плейбой и прекрасный агроном, в политике не разбирался совсем, не интересовался ею и авторитета не имел, генерал Михов на всё смотрел глазами экс-премьера, а митрополит и вовсе, с неделю подумав, от выдвижения на пост отказался.

С точки зрения строгой законности, комбинация, безусловно, являлась государственным переворотом, о чем вполне справедливо голосила оппозиция, но, с другой стороны, затягивать кризис власти не было никакого резона, а люди все были известные, предсказуемые, так что протесты звучали не особо громко. И видимых перемен в политике не произошло — ошиблись и предрекавшие резкий разворот (такое мог позволить себе покойный царь, но никак не Филов, связанный с Берлином по рукам и ногам), и пророчившие ужесточение линии.

В принципе, судя по всему, была сперва у первого регента мысль «ужесточить», и пост премьера он предполагал либо оставить за Петром Габровским, временно — по статусу — возглавившим кабинет, либо предложить Александру Цанкову. Однако, как позже выяснилось, против этой идеи категорически выступил князь Кирилл, заявив: «Или я, или они», и Филов, в собственном Кобурге нуждавшийся, уступил. Главу МВД формально считавшегося «и. о.», сменил всё тот же Добри Божилов.

Больше того, здраво рассудив, что теперь вся ответственность на нем, первый регент попытался подкрасить фасад (прежде всего — в связи с «недопустимыми перегибами, скомпрометировавшими страну»), вообще отправив в отставку Габровского и уволив Александра Белева, то есть фактически упразднив Комитет по еврейским делам, а затем, отклонив предложение Александра Цанкова, считавшего, что «режим слаб, потому что лишен идеологии», поднять на щит лозунг «Верность за верность!», то есть окончательно лечь под Рейх, официально приняв на вооружение идеи «национал-социализма с человеческим лицом» вплоть до отправки войск на Восточный фронт.

По сути, конечно, «черный профессор» был прав: судьба Филова, и не только его, прямо зависела от судьбы Рейха. Но, видимо, первый регент еще на что-то рассчитывал, пытаясь через Берн и Анкару искать контакты с UK[156] и подавая сигналы типа разрешения выселенным евреям возвращаться в столицу «на срок до недели» по личным делам. Впрочем, англосаксы на изящные реверансы не обратили никакого внимания.

Однако если кризис управления разрулили, то политический кризис углублялся. По сути, теперь «партию власти» — чиновничью вертикаль и связанный с Рейхом бизнес — полностью поддерживала только сама «партия власти». Даже князь Кирилл отказывался лететь к фюреру на смотрины, предпочитая заниматься любимой агрономией, а искать связь с массами через «черного профессора» Филов боялся: ему очень нравилось рулить, а характер Цанкова был всем известен, вторым он быть не хотел и не умел. Да и популярность цанковского НСД среди уличных масс сильно растерялась.

А вот «лояльные» активизировались сверх всякой меры. Если еще в начале августа беседовать с Николой Мушановым соглашались не все, и один на один, с оглядкой, то теперь солидные люди, безбоязненно собираясь в кафе, в голос рассуждали на тему «как использовать кризис во благо демократии?», не стесняясь даже вслух говорить, что идеальный вариант — высадка англосаксов на Балканах, на тот момент казавшаяся вполне вероятной.

1 сентября — тело Бориса еще не предали земле, а Филов считался «временным» — появилась «Декларация десяти», подписанная восьмеркой самых известных «системных» партийцев плюс «фронтистами» Кимоном Георгиевым и Николой Петковым, вновь не посоветовавшимися с «красными», которым опять ничего не предложили. И руководство БРП, как нелегальное, так и зарубежное, опять запсиховало не на шутку, обвиняя всех в «измене идеалам».

И вот теперь конфигурация определилась.

Есть «партия власти». Она сильна. Она реально контролирует страну. Но ее существование зависит от существования Рейха, а если Рейх падет, единственное, что может хоть как-то гарантировать хотя бы частичное сохранение системы, — это приход англосаксов.

Есть Национальный комитет Отечественного Фронта, то есть БРП. Она сама по себе — почти нуль (сколько-то сотен или даже пара тысяч боевиков в горах не в счет). Но за ней Загранбюро, а за ним — Москва. И хотя лозунги (5 сентября) выдвинуты лучше некуда: «Всенародная борьба за выборы подлинно народно-демократического правительства!», всем понятно, что это значит.

Есть «Десятка», подписавшая декларацию. В плане общественной поддержки — потенциально сильнее всех. Рейх ненавидит. Прихода к рулю «красных» не хочет, потому что не верит в идеалы марксизма-ленинизма и потому что боится диктатуры. Соответственно, не хочет и боится великих потрясений и желает убедить «партию власти», пока не поздно, сдаваться англосаксам, которые «защитят от Советов».

И есть, поскольку в победу Рейха серьезные люди уже не верят, ровно два варианта: либо разрыв с Германией и восстановление Тырновской Конституции, либо полный массаракш и этюд в багровых тонах, — и чему быть, зависит от решения «Десятки», с кем быть.

Ничего удивительного, что с «лояльными» заигрывали и те, и другие. Но Филов пытался действовать с позиции силы. С одной стороны, демонстрируя понимание невозможности поладить с СССР, он санкционировал казнь советских разведчиков, которых держал про запас царь (14 октября расстреляли Элефтера Арнаудова — Аллюра с соратниками, 22 ноября — Александра Пеева — Боевого), с другой — заменил расстрел пожизненным заключением нескольким агентам MI-6.

Однако условием премьера было включить в процесс и себя как представителя «готовой к переговорам» стороны, а это было крайне сложно — и по объективным, и по субъективным причинам. «Красные» же, по указанию «зарубежных», соглашались на всё, чтобы, если английский десант на Балканах все-таки высадится, не остаться вовсе в стороне от пирога, — но с ними говорить опасались, не скрывая, что видят в них всего лишь ретрансляторов мнения извне, с которыми договариваться бессмысленно.

Долго подобное продолжаться не могло, и к Рождеству «зарубежные» велели «нелегальным» плюнуть на чистоплюев, отказаться от сотрудничества с «пособниками фашизма» и идти своим путем. Сказано — сделано, и с этого момента противостояние пошло уже не только по линии «власть — оппозиция», но и между «левым» и «правым» крыльями Сопротивления.

При этом если «Десятка» продолжала плести интриги в кулуарах, то БРП погнала в поля новых людей, объявив курс на «массовизацию восстания». И неважно, что условий не было: ни обученных кадров, ни припасов, ни оружия, ни баз. Главное — ввязаться. А что фашисты в таких условиях громят отряд за отрядом, так ничего страшного. Кровь рождает кровь, и чем больше крови, тем больше мстителей.

В начале октября в инструкции партизанам (кого надо бить) к «фашистам» добавилось «и фашистские пособники», а это уже выводило кровопролитие на куда более высокий уровень, и в конце октября правительство распорядилось пленных партизан и «ятаков» (их пособников) расстреливать на месте. По сути, в стране вместо прежних «казаков-разбойников» началась пусть и вялотекущая, но полноценная гражданская война. А плюс к тому...

Вдобавок ко всем радостям на аккуратные намеки первого регента (что Божилов кукла, понимали все) наконец ответили и англосаксы. Очень конкретно, весомо, грубо и предельно зримо: в январе 1944-го британская авиация впервые крепко побомбила Софию, Бургас и Пловдив...

Бывает так: всё вроде бы хорошо, спокойно, а что-то уже изменилось, и обратной дороги нет, — и все это чувствуют, но сформулировать никто то ли еще не может, то ли не решается. Вот и в Болгарии начало 1944 года было, на первый взгляд, вполне обычным. Разве что со снабжением стало хуже (Рейх, согласно договору, выкачивал ресурсы по максимуму), цены поднялись, а зарплаты остались на том же уровне, но в целом всё было терпимо. И в то же время — нет.

Уже первые январские бомбежки, относительно умеренные, напугали людей до дрожи; в феврале авиаторы с «Юнион Джеком» на фюзеляжах уже не стеснялись, а в марте и вовсе гасили по жилым районам Софии. Это напрягало. Панические шепотки растекались по домам, по кофейням, по кухням. И партизанщина в горах, в январе еще относительно умеренная и не слишком кровавая, тоже разрасталась.

При том что созданная сразу после Рождества жандармерия — что-то типа отборных отрядов спецназа — работала довольно успешно, погасить очажки не удавалось. Более того, в первые дни года ЦК БРП выпустил «Циркуляр № 2», где впервые говорилось о взятии власти. Это, правда, была чистой воды местная инициатива, поскольку связи с Москвой в тот момент не было, и когда связь как-то наладилась, на зарубежных вождей обрушился вал вопросов.

Правильно ли решили? Есть ли надежда, что поможете? А то у нас готового актива до семи тысяч и с десяток тысяч резерва, а оружия нет даже для трех тысяч бойцов, что уже в горах. Зато возник контакт с сэрами, через Тито, они, тоже через Тито, готовы давать оружие, так можно ли брать? И главное: «Можно ли уже пропагандировать Ваше имя как руководителя болгарского народа?».

Тов. Димитров откликнулся мгновенно, даже немного испуганно, и это несложно понять: в ожидании открытия второго фронта Москва стремилась быть пушистее лисички, демократичнее Джефферсона, и даже намеки на какую-то советскую экспансию в «красном» режиме ей были совершенно не нужны.

Поэтому в Софию прилетела грозная директива: ни в коем случае никаких разговоров о взятии власти! Дескать, я — только лидер партии! Не смейте отпугивать союзников, помните: мы боремся «за народную демократическую власть Отечественного Фронта. Никаких заявлений и действий, создающих ложное впечатление, будто речь идет о советизации Болгарии». Как поняли? Прием.

Товарищи поняли. И приняли к сведению. Но вновь подчеркнули, что хотелось бы помощи. А то ведь имеется 26 отрядов, 2320 бойцов, а вооружены, дай Бог, половина. «Хорошо, — откликнулась Москва. — Сами пока технически не можем, но берите у тов. Тито. И неважно, что английское, с паршивой овцы хоть шерсти клок. А в целом — так держать!»

Так и держали — в полном соответствии с инструкцией, шустро сменив красные знамена на трехцветные, а звезды — на львов, чтобы никто не думал, будто бы в отрядах только коммунисты и сочувствующие (как оно и было), а думали, что это бойцы Отечественного Фронта. Но это обертка, для общего марафета.

Конфетка же заключалась в той самой «новой линии», автором которой считается некто Лев Главинчев, член Центральной военной комиссии при ЦК БРП и человек с интересной биографией. Некогда четник ВМРО, сперва друг Иванушки Михайлова, а потом, после ухода «влево», — лютый враг, он, помимо борьбы за счастье народное, промышлял грабежами на большой дороге, сидел в тюрьме за убийство любовницы, но бежал и стал нелегалом.

Большой был затейник и выдумщик, — и если ранее война в горах, как уже говорилось, шла на уровне «казаков-разбойников», то с осени 1943-го всё пошло всерьез, по схеме «кто не с нами, тот против нас», и у мирного населения в зонах боевых действий не оставалось выбора. Или в «ятаки», активно поддерживающие боевиков, или в «пособники фашистов» со всеми вытекающими.

Справиться с такой напастью правительству Божилова, возглавляй его реально Божилов, было бы не по плечу. Но Добри Божилов, прекрасный финансист и функционер, в своем кабинете решал только вопросы экономики. Всё остальное курировали лично первый регент и военные, а они комплексов не имели никаких.

С октября 1943-го партизан в плен не брали, с ноября — не брали в плен и «ятаков»: поджигали дома, арестовывали и увозили в Софию семьи. Примерно в январе возникла мода резать головы. Правда, не очень понятно, кто эту веселую методу придумал (фотографий с партизанами, гордо предъявляющими трофеи, тоже достаточно), но что власти за головы «бандитов» платили и улов выставляли на обозрение в селах — факт.

Впрочем, факт и то, что зрелище это огорчало не всех: зуб на боевиков с их «новой линией» у многих ранее аполитичных крестьян вырос изрядный. Причем зверства и жестокости — пусть об этом прямо и не говорилось — устраивали обе стороны, надеявшиеся методом «чем хуже, тем лучше» активнее включить в борьбу местное население.

И таки получалось. В апреле, когда Москва выразила желание увидеть хотя бы две-три «свободные зоны» по примеру югославских — пусть маленькие, но реальные, ЦК БРП провел новую мобилизацию, сформировав из молодняка более или менее крупные и — спасибо тов. Тито — неплохо вооруженные соединения, пышно названные Первой и Второй Софийскими бригадами и начавшие захватывать горные села и уничтожать «пособников фашизма» (подчас вместе с семьями и при поддержке на западе страны югославов, а на юге — греков). Однако правительство 28 апреля ответило «Указом № 30», подключив к АТО армию, и обе бригады к середине мая были разгромлены.

Вот только проблема заключалась вовсе не в «красных дьяволятах». С ними так или иначе справлялись, и особой опасности они не представляли. Проблема была в том, что все сколько-то думающие люди чем дальше, тем больше сознавали: поезд идет куда-то не туда. За разговорчики в Болгарии не сажали, и в кафешках об этом говорили открыто. «Вражьи голоса» в Болгарии не глушили (вернее, глушили, но хреново), и тем для бесед добавлялось. А бомбежки добавляли в дискуссии очень много перца.

Судя по дневнику, в это время начал паниковать и сам Филов. Ему на стол минимум раз в месяц — с января по май — ложились ноты из советского посольства с требованиями «соблюдать реальный нейтралитет»: не ремонтировать суда Kriegsmarine[157], закрыть для вермахта порты, железные дороги и аэродромы, — а он не мог этого сделать, даже просто потому, что в стране скопилось уже под тридцать тысяч немецких солдат.

И пойти ва-банк, плюнув на всё и объявив войну СССР, как убеждал «черный профессор», упирая на то, что «семь бед — один ответ», первый регент тоже не мог. Ибо это означало послать болгарские войска не только в Сербию и Фессалию, но и на Восточный фронт (причем столько, сколько потребует фюрер), оставшись один на один с партизанами, и не только своими (это бы еще ладно), но и с армией Тито, и с ЭЛАС[158].

Вот Филов и метался. По сути, полностью — по принципу «об этом я подумаю завтра» — его поддерживали уже только генералы и «ультраправые», а в элитах база сужалась. О желательности «как-то сбалансировать ситуацию» поговаривали даже «болгарские немцы» типа видного политика Александра Станишева, одного из крупнейших европейских хирургов, ничуть не гитлеровца, но обожествлявшего Германию в любом виде и очень уважаемого в посольстве Рейха.

А «приличный» партийный люд, уже абсолютно ничего не опасаясь, откровенно требовал «переориентации», — и после очередной, по-настоящему страшной, бомбардировки Софии политикум единым фронтом предъявил первому регенту ультиматум: назначить премьером Ивана Багрянова.

Кандидатура всплыла неспроста. Очень богатый землевладелец, некогда адъютант Бориса, из ближайших друзей его юности — времен, когда царь был совсем один и страдал от деспотизма Стамболийского. Почти муж княгини Евдокии, не ставший совсем мужем только потому, что папа не считал «лапотника» партией, достойной правнучки Луи-Филиппа, заявив, что «пусть лучше останется старой девой», и княгиня убоялась отцовского проклятия, хотя брат был «за».

Политикой интересовался, но не болел ею, много лет в Софию не наезжал, зализывая сердечные раны. Потом, по просьбе царя, стал министром земледелия в первом кабинете Филова. Был популярен и в городе, и на селе. Не считался ни «германофилом», ни «англофилом», ни «русофилом», но склонялся всё же больше к Лондону. Поэтому, считая излишнее сближение с Рейхом делом пагубным, был с премьером на ножах и, когда прозвучало «или он, или я», опять уехал в имение.

Вновь добровольный изгнанник появился в столице в 1943-м, когда пришлось идти к Евдокии по «еврейскому вопросу», который Багрянов считал одной из трех «страшных ошибок», наряду с подписанием Тройственного пакта и «символической войны» с англосаксами. Нанося визиты старым знакомым, показывал им написанную «в Болдине»[159] программу вывода Болгарии из кризиса под названием «Вопросы теории развития человечества», повидался с царем (в ежедневнике Бориса есть подчеркнутая красным карандашом запись: «Виделся с Иваном, говорили очень откровенно» и в скобках знак вопроса).

Правда, тогда, после новой истерики Филова и ясно выраженного «Пфуй!» херра Бекерле, царскому приятелю пришлось опять покинуть столицу, но теперь значительная часть элит потребовала его вновь. И хотя первому регенту персоналия была поперек души, в этот момент он, глава шатающегося государства, уже не видел в нем конкурента, зато видел человека, способного решить вопросы, которые сам он решить не мог. Так что предложение было сделано, и Багрянов дал согласие. На свою голову, кстати, — но ведь он не был ясновидцем.

Впрочем, обычной проницательности у него хватало. Выслушав предложение, он взял несколько дней на размышление, чтобы проконсультироваться, — и, в частности, по «закону трех рукопожатий» (во «всей Софии» все знали всех) вышел на некоего д-ра Минчо Нейчева — приличного человека, связанного с Добри Терпешевым, командующим НОПА, — и поделился с ним своим видением ситуации.

Вкратце: его кабинет, если будет сформирован, поставит своей главной целью выход Болгарии из войны, вывод немецких войск и объявление полного нейтралитета; боевые действия против партизан прекратятся, будет объявлена амнистия. Это для начала, а если Отечественный Фронт делегирует своих людей в правительство, так и совсем хорошо. Остальное потом, в рабочем порядке.

Д-р Нейчев выслушал, задал вопросы, покивал, откланялся, связался с кем следует, и 29 мая состоялась еще одна встреча — с еще одним приличным человеком, д-ром Иваном Пашовым, и его спутником «Петром», неофициальным представителем посольства СССР.

В ходе этой беседы, узнав, что командование НОПА и ЦК БРП в принципе не возражают, а «г-н X» (то есть Александр Лаврищев, советский посол) в курсе, Багрянов сделал еще шаг навстречу: предложил направить двух доверенных людей, чьи кандидатуры одобрят партнеры, в Стамбул для прямых переговоров с Георгием Димитровым и представителями советского правительства, чтобы «согласовать программу совместных действий между Красной армией и болгарскими войсками в период, когда Красная армия выйдет к Дунаю».

Тезисы потенциального премьера собеседники слушали внимательно. «Петр» молчал, д-р Пашов заверил, что всё очень интересно, перспективно и будет передано куда следует с пожеланием учесть, но быстрого ответа не гарантирует, — и на том попрощались.

Естественно, информация о встрече, как и обычно бывало со всем, к чему имели хоть какое-то отношение «красные», в тот же день дошла до Николы Гешева. Но почему-то, как и сообщению о контакте с д-ром Нейчевым, ходу ей начальник Управления «А» не дал, предпочтя придержать (позже донесения обнаружили в его сейфе), — а через день, 31 мая, Иван Багрянов сообщил первому регенту, что готов приступить к формированию кабинета.

Читая «Болгарскую гильотину» — интересную книгу Поли Мешковой и Диню Шарланова о работе так называемых Народных судов, ценную не столько авторским мнением, сколько богатейшим набором документов, раз за разом недоумеваю: почему Иван Багрянов взвалил на себя этот крест?

Непонятно. В момент прихода к власти он был чист в чьих угодно глазах. Даже коммунисты, годами составлявшие списки всех, кто их хотя бы раз, даже словом или карикатуркой, обидел, претензий не высказывали, поскольку ни к еврейской теме, ни к «символической войне» он никакого отношения не имел, а из-за Тройственного пакта вообще ушел из политики.

А вот дав согласие Филову «попытаться что-то сделать», он влип в политику по самые уши, безысходно. И безнадежно. Ибо его дискурс — примирившись с США и Лондоном, вывести Болгарию из войны, не подставляясь под удар Рейха и не ссорясь с СССР, но оставив Москву по максимуму вне игры, — был хорош в 1943-м, при Борисе (скорее всего, мыслившем также), но не в 1944-м при Филове.

Больше того, даже став премьером, Багрянов не сумел создать полностью «свой» кабинет. Ключевые посты оставил за собой первый регент, требовавший, чтобы их заняли «немецкие люди». Иван сумел добиться лишь назначения на пост министра МВД знаменитого врача Александра Станишева, а в МИД — бывшего военного, дипломата Пырвана Драганова, специально отозванного из Мадрида. Очень прогерманские, они по крайней мере были разумны, вменяемы и не из колоды Филова. В итоге кабинет изначально обещал стать неким тянитолкаем, в работе которого каждый шаг вперед нужно будет делать с уступками и компромиссами на два шага назад.

Единственный логичный вывод: человек, понимая всё это (а не понимать не мог), был реальным патриотом и не сумел заставить себя отказаться от почти невыполнимой задачи, потому что вопрос стоял о судьбе Болгарии, а это для него, видимо, перекрывало все личные соображения.

Иван Багрянов

Как бы то ни было, новый кабинет начал работу, и главным теперь было получить ответ от «красных». Вернее, поскольку нелегалы уже дали согласие «в целом», подтверждение их согласия «зарубежными», то есть «инстанцией», потому что всерьез независимость тов. Димитрова и тов. Коларова серьезные люди не воспринимали.

И вот тут случился облом. Разумеется, полученную в ходе консультаций информацию нелегалы немедленно перегнали на Север, где тов. Димитров тотчас уведомил обо всем и тов. Молотова, и саму «инстанцию». Однако реакция оказалась совсем не той, какая ожидалась. Прозвучало категорическое «Нет!», и уже 5 июня тов. Димитров по радио назвал правительство Багрянова «всего лишь инструментом более гибкого сотрудничества с Рейхом».

По внутренним же каналам ЦК и полевые командиры получили жестокий разнос и указание: не поддаваться на «бред» правительства, которое нужно свергать, держа курс на полный приход к власти Отечественного Фронта. Но, правда, рекомендовалось прямо сразу контакты не рвать, а «в тактических целях» общаться и тянуть время.

Отдам должное, рекомендация была логична: временное общение могло принести «красным» пользу, поскольку Багрянов, ожидая ответа, времени не терял, а держал слово. Убедив проф. Станишева в том, что предлагаемый им ход — наилучший в наихудшей ситуации, он 14 июня, преодолев сопротивление генералов и «твердых филовцев», сумел пробить согласие кабинета на отмену «Указа №30», выключив из АТО армию, а 26 июня добился и отмены распоряжения о расстрелах на месте, заодно заморозив исполнение смертных приговоров. Сверх того, глава МВД, уже по собственной инициативе, предложил оставить за партизанами «их» зоны и объявить полную амнистию, если они «прекратят враждебные вылазки».

Таким образом, со своей стороны премьер обещания выполнил с лихвой, — а вот ЦК и командование НОПА, имея «Низзя!» из Москвы, слово уже забрали назад. В ответ на резкое смягчение действий власти они, пользуясь случаем, расширили зону действий и ужесточили исполнение акций, а на требование премьера объяснить, что происходит, д-р Пашов, с которым он был на контакте, сконфуженно пояснил, что «ЦК не контролирует партизан, но будет благодарен за уступки в одностороннем порядке».

И ладно бы еще просто плевок в лицо. Реально все оппоненты Багрянова получили полное право обвинять премьера в «пустом прожектерстве», упирая на то, что с «красными» договариваться нельзя. А г-н Станишев вообще был оскорблен в лучших чувствах. Естественно, все «жесты доброй воли» были отменены, за дело взялись военные, и действия в зоне АТО, и раньше жестокие, приняли и вовсе инфернальный характер.

Впрочем, партизаны не оставались в долгу, а то и провоцировали. Их задача была проста и понятна: наводить максимальный шорох к подходу Красной армии, которая уже недалече, а за ценой стоять не надо, — и к августу резня в горах вышла в зенит.

Итак, на советском направлении замыслы Багрянова полностью провалились, и не по его вине. Однако оставался «англосаксонский фронт», и тут шансы были куда выше. Как ни прогермански был настроен глава МИД, он, повторюсь, не был оголтелым сторонником Рейха. Так что 21 июня (что «красные» обманывают, еще не было известно) премьер и Драганов встретились с одним из самых рьяных «англофилов» Софии — экс-спикером Стоилом Мошановым, попросив его съездить в Анкару и по-приятельски сообщить Джереми Хьюгсону, английскому послу в Турции, что с «красными» в принципе договорено и Болгария готова выйти из войны. Подумав, г-н Мошанов дал согласие, однако через пару дней стало ясно, что партизаны слова не сдержали, и затею решили отложить.

К идее вернулись через месяц, после покушения на фюрера, прибавившего дальновидным людям понимания, что как Рейх ни брыкайся, а Гитлер всё равно капут. На сей раз предложение конкретизировали: г-н Мошанов отвез в Анкару предложение заключить мир с USAUK «хотя бы и ценой капитуляции, а если необходимо, даже удара по частям вермахта в Болгарии». Сэры, выслушав ходока предельно внимательно, пообещали обдумать и дать ответ.

А тем временем в Софии бурно заволновалась «несистемная оппозиция», 6 августа совершенно открыто собравшись на Великий Хурал и приняв так называемую «Декларацию тринадцати» — всех «приличных» полулегальных партий плюс (четыре подписи из «чертовой дюжины», включая двух коммунистов] Отечественного Фронта. Требования: разрыв с Рейхом и восстановление конституционного режима. Ничего больше, и Багрянов намекает, что можно решать.

И вновь ломает игру Москва. В Кремле теперь совсем иные планы на балканском направлении: если еще за полгода до того, когда сэры планировали десант, на компромиссе с «буржуазными попутчиками» Кремль даже настаивал, то сейчас всё переиграно. ЦК опять получает втык, и нелегалы отзывают подписи, опубликовав документ под названием «Предупреждение» — по сути, хотя и в мягкой форме, всё то же «кто не с нами, тот против нас».

Тем не менее Багрянов и Драганов ведут свою линию. Найдя понимание у одного из регентов, князя Кирилла, и уже не обращая внимания на кровопролитие в горах (Генштаб премьера попросту «имеет это в виду»), они 15 августа официально заявляют, что «период близких контактов с Берлином прошел», а 17 августа на сессии парламента премьер предельно конкретно выступает за «ликвидацию во внешней политике всего, что не отвечает миролюбию нашего народа...».

Вообще-то свобода слова в Народном собрании была достаточно широка, но так откровенно, с полным попранием принятых по умолчанию правил, да еще из первых уст эта мысль прозвучала впервые за шесть лет. «Филовцы» пытались свистеть, Цанков, как вспоминают очевидцы, «вышел из себя и брызгал на трибуне слюной», — и тем не менее 22 августа депутаты приступили к обсуждению отмены «еврейских ограничений», по ходу восстановив на посту вице-спикера — опального Димитра Пешева, а вечером того же дня Стоил Мошанов выехал в Турцию.

Казалось бы, что-то получается. Эмиссара Софии в Анкаре приняли, посадили в самолет и отправили в Каир, к руководству. Однако там дела пошли плохо. Посланец, правда, пообщался и согласовал позиции с д-ром Димитровым (Гемето), официальным главой «проанглийской» эмиграции, но д-р Гемето ничего не решал, а сэры, несколько дней потянув, прервали переговоры, пояснив, что «к сожалению, г-н Мошанов как лицо, уполномоченное правительством, не является приемлемым для СССР».

И вот это был уже не просто облом, а всем обломам облом. «Когда я соглашался на предложение Багрянова, — пишет Стоил Мошанов в мемуарах, — мне и в голову не могло прийти, что мою миссию воспримут как недружественный акт в отношении СССР и сочтут нежелательной. Только в ходе последней встречи с Джексоном — 1 сентября — я, к сожалению слишком поздно, осознал, что англичане в прямых контактах не заинтересованы и, что касается Болгарии, переговоры по общему перемирию будут вестись в Москве...»

Таким образом, обрушился и второй опорный столб «доктрины Багрянова», и всё по той же причине. Если еще менее года назад Лондон стремился по итогам войны взять под себя Балканы целиком, то теперь, учитывая успехи СССР на Восточном фронте, союзники приняли решение пойти навстречу Москве, уже куда как ясно давшей понять, что она твердо намерена включить Болгарию в зону своих интересов (конечно, отторговав взамен более важные для себя регионы, в первую очередь — Грецию).

В итоге (поскольку, не глядя на просьбу Софии о «строжайшей тайне», союзники уведомляли Москву обо всем происходящем) 20 августа, еще до отъезда Мошанова в Анкару, тов. Димитров отправил ЦК инструкцию: впредь исходить из того, что Багрянов — враг. Ибо (такое прозвучало впервые, раньше писали только про Гитлера) «готов продать Болгарию международному капиталу». И строжайшее указание: никакого участия в «правительственных комбинациях», то есть никаких коалиций ни с кем, кто бы ни предлагал. Любой кабинет, составленный не по «красным» спискам, «является негативным явлением и должен быть свергнут силами НОПА».

В скобках. Насчет «сил НОПА» — это, конечно, для красоты. Не те были силы, чтобы кого-то свергать, и официальные цифры историков недалекого будущего — до тридцати тысяч бойцов плюс до двухсот тысяч «ятаков», видимо, все-таки надо делить на десять. Это совпадает с данными из записки Добри Терпешева: «три тысячи бойцов и примерно 20 тысяч сочувствующих» и подтверждается масштабами войны в горах, где самые грандиозные «бои» и «сражения» были всё равно малочисленными, а успехи сводились в основном к захвату сел, митингам там, сожжению архивов и расправам с «пособниками фашистов».

Но всё это чепуха. Агитация и пропаганда. А вся фишка в том, что реальная ставка делалась вовсе не на «силы НОПА», но на появление Красной армии, которую после 24 августа — переворота в Бухаресте и свержения Антонеску — ожидали со дня на день.

Всё стало понятно, и Багрянов всё понимал правильно. Он делал всё, что мог, и делал искренне (даже на суде это было признано), но его «крыша», князь Кирилл, против Филова был слаб, да и вообще на этой стадии спектакля Болгария была статистом без реплик. 24 августа в кабинет к премьеру открыто, без приглашения и уже без посредников, явилась делегация «красных», предложившая немедленно сдать власть Отечественному Фронту, тем самым «частично искупив вину перед народом».

Премьер ответил вопросом: в курсе ли господа-товарищи, что он просто не вправе это сделать, потому что правительство назначают регенты, а его указ на эту тему никому не указ? И — отказался. Но полиции, ввалившейся арестовывать «бандитов», велел идти прочь и в тот же день сообщил Филову, что правительство утратило контроль над ситуацией, а значит, нуждается в замене, — согласившись, правда, не подавать в отставку, пока не найдется кто-то достаточно безумный, чтобы сменить его на посту, а под конец беседы настоятельно посоветовав растерянному первому регенту просить у Берлина, если уж мнение Берлина так для него важно, разрешения на выход Болгарии из войны.

Вечером того же дня начались консультации со всеми подряд, — а пока «несистемные», никак того не ждавшие, осознавали происходящее, Иван Багрянов пытался еще как-то набирать очки. 26 августа правительство объявило о «строгом нейтралитете Болгарии», потребовав от Германии вывода войск; были отменены все «антиеврейские» указы. Выселенные получили право вернуться домой, им вернули полноценное гражданство.

Однако всё тщетно: в ответ ТАСС заявил, что «в нынешней обстановке советские руководящие круги считают объявление болгарским правительством нейтралитета страны совершенно недостаточным», а ЦК БРП издал «Циркуляр № 4» — приказ НОПА «повсеместно предпринять наступательные операции и установить власть ОФ везде, где это возможно» — и 29 августа сообщил тов. Димитрову о достижениях.

Коротко и ясно: «багряновцев» разоблачаем, от переговоров с «соглашателями» отказываемся, села берем, с офицерами работаем, и вообще всё прекрасно. Правда, «наши союзники стремятся стать министрами, они идут с нами, но оглядываются назад, так как боятся народных масс и возможной борьбы в будущем», но «в ожидании Красной армии они с нами и слушаются нас».

А между тем время густело. То ли 30, то ли 31 августа херр Бекерле был вызван в ставку Гитлера, где его, даже не выслушав доклад, уведомили о письме регентов, просивших разрешения на выход Болгарии из войны, и приказали организовать в Софии путч, указав, что лучшим кандидатом в фюреры считают Цанкова.

Цанков, однако, переговорив с парой генералов, в принципе не возражавших, пошел к Филову и обнаружил того в состоянии едва ли не прострации. Первый регент сам уже ни во что не верил и только спросил, каким образом г-н Цанков намерен воевать с Советами, а не услышав ответа, велел идти прочь и, если очень хочется, захватывать власть без ссылок на него.

Посмотрев на всё это, лучший кандидат в фюреры перезвонил людям в погонах, сообщив, что всё отменяется, а затем — херру Бекерле: дескать, предложение изучено, но поезд ушел. А параллельно, в ночь на 31 августа, Багрянов привел к регентам смелого «несистемщика» Константина Муравиева, лидера одной из «левовато-оранжевых» фракций БЗНС, готового сформировать кабинет на основе «национальной концентрации», то есть самой широкой коалиции.

Константин Муравиев

Следующие двое суток во «всей Софии» никто не спал. Уговаривали, шли на уступки, делили портфели, — и рано утром 2 сентября состав нового правительства был объявлен. Согласились «земледельцы», демократы и какие-то «народные прогрессисты» — разумеется, при полном отказе Отечественного Фронта, хотя тем предлагали в первую очередь. Сразу после передачи полномочий Иван Багрянов, облегченно вздохнув, уехал с семьей в имение, и в тот же день страну с разрешения фюрера покинул Александр Цанков.

Через две недели в Вене «черный профессор» создаст Болгарское правительство в изгнании, признанное Рейхом, Венгрией и другими, сформирует Болгарский корпус — 700 штыков, который еще успеет повоевать за фюрера, а после войны окажется в Аргентине, где и умрет в 1959-м. Богдану же Филову в ответ на просьбу о предоставлении убежища Берлин откажет, велев «быть на посту до конца, отражая вторжение гуннов» и присовокупив, что самовольный приезд будет расценен как «измена фюреру» со всеми вытекающими.

Если мотивы Ивана Багрянова, о которых шла речь в начале предыдущего очерка, как-то объясняются патриотизмом, то понять причины согласия на роль камикадзе Константина Муравиева и персон, решившихся войти в его кабинет (а персоны, все как одна, были тертые, с опытом), решительно невозможно. Уж кто-кто, а они ни к чему случившемуся в 1941 году никакого отношения не имели, и, более того, многие из них за активное несогласие успели посидеть в лагере. Недолго — по году, по полтора, но все-таки.

И просто желанием порулить тоже не объяснишь, потому что вокруг всё шаталось, а Красная армия уже была у Дуная.

Единственно вменяемая версия: Муравиев со товарищи еще надеялись как-то «спасти демократию», показав англосаксам, что совсем страну «красным» на воспитание отдавать не надо. В этом плане полная непричастность к фашизму могла сыграть на руку, и новый кабинет мгновенно предъявил Urbi et Orbi полную белизну и пушистость.

Уже 3 сентября разрешили все партии, одновременно запретив всё, что хоть как-то напоминало о фашизме, окончательно отменили все «антиеврейские» законы, расформировали жандармерию, объявили амнистию политическим заключенным и даже заявили, что виновные в прежней — неправильной — политической ориентации будут отданы под суд, а в Декларации от 4 сентября заявили, что отныне «правление будет истинно демократическим», а страна — «полностью и безусловно нейтральной», в связи с чем, господа немцы, go home[161]!

И всё как бы правильно, но всё же не так. Очень надеясь на «миссию в Каире» (Багрянов, естественно, рассказал), новые министры даже представить себе не могли, что Лондон и Вашингтон уже списали их со счетов, передав Иосифу Виссарионовичу. Пока еще в общих чертах, но неотвратимо, а всё остальное (75 процентов влияния СССР в Болгарии, зато 90 процентов влияния ПК в Греции) было официально конкретизировано чуть позже, на октябрьской встрече тов. Сталина с сэром Уинстоном. И поскольку София союзников перестала интересовать вовсе, Муравиев, еще на что-то надеявшийся, остался в полной изоляции.

Тем не менее минимальный шанс что-то выкрутить в свою пользу еще оставался, и дали его, как ни странно, немцы, после объявления о нейтралитете захватившие штабы трех болгарских дивизий и штаб болгарского корпуса в Нишка-Баня. Сразу по получении этой информации старый Никола Мушанов, зубр из зубров, потребовал немедленно капитулировать перед англосаксами, официально объявив Рейху войну и атаковав части вермахта на болгарской территории.

Ход вообще-то гроссмейстерский. Последуй Муравиев совету, процентовка, безусловно, не поменялась бы, зато партизаны, уже начавшие захватывать города поменьше, автоматически оказались бы «пронацистскими элементами». Да и свобода рук Москвы изрядно бы сузилась, поскольку с «антигитлеровским» кабинетом, хочешь не хочешь, пришлось бы говорить. Чтобы уразуметь всё это, премьеру понадобилось всего пару часов, и поздно вечером того же дня Акт об объявлении войны был вчерне набросан, но...

Но тут сказал слово военный министр Иван Маринов. Ничуть не возражая в принципе, он потребовал отложить официальный демарш на 72 часа, пояснив, что сил очень мало и нужно подтянуть части из Македонии. А в ответ на возражение Мушанова — дескать, какая разница: нам не победить надо, а показать, что мы на стороне коалиции! — заявил, что если его профессиональное мнение не учтут, он уходит в отставку и пусть ищут нового министра.

Мнение учли (военного министра Муравиеву и так пришлось искать с трудом), и вот это стало ошибкой, причем худшей, чем преступление. Несколько часов спустя, утром 5 сентября, СССР, заявив, что «реакция болгарского правительства на события в Нишка-Баня дает основания расценить происходящее как фактическую поддержку действий Германии», объявил Болгарии войну.

Спустя еще несколько часов, в первые минуты 6 сентября, София, осознав, как прокололась, разорвала дипломатические отношения с Рейхом, а 8 сентября, чуть позже полуночи, объявила Рейху войну, обратившись к СССР с просьбой о перемирии и приказав войскам не только не оказывать сопротивления Красной армии, но и «всеми средствами содействовать ей». Но было поздно.

К слову. Вопрос о мотивации генерала Маринова, сыгравшего, как определил болгарский историк Минчо Минчев, роль «троянского коня», ответа не имеет. В том смысле, что по сей день никаких документов на сей счет не обнаружено и вряд ли они уже появятся. Исходить остается лишь из того, что впоследствии Иван Маринов шел сквозь все передряги, а их было немало, даже не отряхиваясь, в полном почете и уважении.

Как, кстати, даже не отряхивался и некогда именовавшийся «фашистом» Кимон Георгиев, выходивший сухим из воды даже тогда, когда «красное» руководство Болгарии — уже братской республики — просило у Москвы санкции его прижать. И знаете, никому своего мнения не навязываю, но есть ощущение, что очень хорошо сработала советская военная разведка, далеко не всегда уведомлявшая о своих достижениях тов. Димитрова. Впрочем, это, как уже сказано, к слову. Вернемся к делу.

А дела у всех были свои. Кто-то, как брошенный хозяином Филов, тупо ждал своей участи, ничем уже не интересуясь. Кто-то, как генерал Михов, второй регент, бродил по запою. Кто-то стрелялся. Кто-то, вслед за «черным профессором», сообразившим, куда ветер дует, раньше всех, бежал — в Турцию, растворяясь в воздухе навсегда, или в Вену, примыкая к «правительству» Цанкова, как Иван Дочев, «фюрер» «Легионов» (кстати, своему надежному информатору организовал отход лично Никола Гешев).

Неведомо куда в эти дни исчез и сам Гешев, оставив по себе «восхитительную легенду» о суперполицейском, державшем под колпаком всё подполье и ни разу в жизни не взявшем «на лапу», и часть своей знаменитой «картотеки» — аккуратно разобранную, классифицированную, но очень небольшую. Основной массив информации тоже сгинул.

Ну как сгинул... Примерно как владелец, согласно официальной версии погибший 9 сентября одновременно в трех местах, при свидетелях, но, как уже говорилось, так, что тело опознать не удалось, а неофициально — умерший много лет спустя хрен поймешь где: то ли в Турции, то ли в Мюнхене, консультируя БНД, то ли за Ла-Маншем, консультируя MI-6, то ли за океаном, консультируя новорожденное CIA[162], а то ли и вовсе в Москве, консультантом Высшей школы КГБ.

Как бы то ни было, племянник Мануил утверждает, что открытки и посылки от дяди получал аж до 1984-го. Но это не проверишь, а вот что совершенно точно, так это что наработками, бережно оставленными шефом Управления «А», с высочайшей эффективностью пользовались и знаменитая, воспетая Богомилом Райновым «Държавна сигурность», и еще более знаменитое «Stasi». Впрочем, об этом тоже речь уже шла, но не грех и напомнить.

В общем, бежали многие. Но, справедливости ради, кто-то и не бежал, хотя и смысл был, и возможности. Александру Станишеву, например, «багряновскому» главе МВД и одному из лучших хирургов Европы, херр Бекерле как почетному доктору Гамбургского и Берлинского университетов предложил вылететь в Вену вместе с семьей, но он отказался, поблагодарив и сказав, что «не совершал никаких преступлений и считает, что его место в Болгарии».

Отказался и третий регент, князь Кирилл: «Здесь мой сад, здесь моя сестра, здесь мой племянник и могила брата, а болгарские князья не убегают от болгарского народа». И Пырван Драганов, «багряновский» глава МИД, тоже не счел нужным принять личное предложение Франко, очень ценившего его в годы работы в Мадриде, получить испанский паспорт и место в самолете: «Не могу представить себя испанцем и не вижу для себя опасности».

В общем, еще раз: у всех были дела, но кто-то торопился, а кто-то нет. Москва, например, не спешила. Решение о вводе войск в Болгарию, безусловно, было принято в середине августа (в мемуарах Жукова об этом сказано весьма прозрачно) и утверждено после весьма облегчившего жизнь переворота в Бухаресте, однако мотивы решения были не столько военные (хотя и это тоже), сколько политические.

Договоренности договоренностями, но в Кремле считали нужным показать союзникам, кто хозяин в Восточной Европе, — и в этом смысле заминка Муравиева (или, вернее, фокус генерала Маринова), безусловно, сыграла Кремлю на руку. Однако именно в силу политических причин, объявив войну, то есть расставив точки над «ё», Кремль, чьи танки уже пили воду из Дуная, велел командованию 3-го Украинского притормозить.

И очень мудро. Заключив с союзниками «джентльменское соглашение» о процентах, Иосиф Виссарионович, в знак любезности, подтвердил, что никакого вмешательства во внутренние дела других стран не будет. Поэтому прежде, чем переходить границу, важно было выждать, чтобы Отечественный Фронт так или иначе взял власть сам, без прямой поддержки извне.

В сложившейся ситуации с этой нехитрой задачей справился бы и дебильный школьник, а среди руководства нелегалов и НОПА народ был всякий, но дебильных школьников не водилось. К тому же 5 сентября, за пару часов до объявления Москвой войны, тов. Димитров детально проинформировал товарищей о том, что было и что будет, самым подробным образом объяснив, чем должно сердце успокоиться, — а предпосылки для этого были.

Люди ведь везде люди. Они чувствуют силу и стараются быть к ней поближе, так что к исходу августа численность партизанских отрядов — еще в июле примерно 3-4 тысячи — выросла втрое. Народ «левел» и «краснел» стремительным домкратом, чему крайне способствовал выход на свободу (где-то выпускали, где-то и сами уходили) политических заключенных, имевших инструкцию ЦК «немедленно создавать ячейки сочувствующих из доверенных людей и преобразовывать их в боевые отряды партии».

В этом смысле, кстати, очень интересны мемуары людей простых, ни в чем особо не искушенных, но подхваченных событиями. «Вернулся кум Антон, — вспоминает некто Атанас Попхаджиев, много позже майор милиции, а в те дни овчар, — собрал нас и сказал, что русские вот-вот будут, власти уже нет и нужно идти в Тырново, постоять за Отечественный Фронт. Потом, сказал, кто захочет, будет полицейским, кто захочет, учителем, а кто не пойдет, тот овчаром и останется. Вот все мы и пошли, кто с топором, кто с ножом, а там нам уже и винтовки дали. Много нас было, молодых...»

Шли, впрочем, всякие. Молодежь, студенты, школьники, да и народ повзрослее тоже шел, и всякий фартовый люд, почуявший запах возможного хабара[163], а «красные» привечали всех, наскоро проводя курсы политпросвета. Дескать, буржуазная демократия простому народу не нужна, а стало быть, не кровати переставлять надо, а нужны настоящие перемены, чтобы счастье всем и никто не ушел обиженным, — и никто кроме Отечественного Фронта девочек лучше не поменяет.

Настоящей, чтобы сразу уж десятками тысяч, массовости, правда, не было, но сотни и тысячи тоже радовали, и партизаны, обрастая мясцом, обстоятельно выполняли указания, — благо, и дефицита оружия уже не было. В самом начале сентября (Багрянов еще только сдавал дела Муравиеву) с югославской территории, где под крылом тов. Тито ютились остатки нескольких разбитых отрядов НОПА, тов. Димитрова попросили «подкинуть железа», и тов. Димитров откликнулся через полчаса: «Приготовьтесь встречать самолеты. [...] С завтрашнего вечера три ночи подряд вам будут сбрасывать оружие и боеприпасы...».

И таки да: с неба полетели сотни тяжелых ящиков, содержимое которых люди тов. Тито, взяв долю, передали болгарам, после чего создать первое в НОПА по-настоящему похожее на что-то вроде армии подразделение — Первую Софийскую партизанскую дивизию (около тысячи человек) — было уже делом даже не техники. Так что 6-7 сентября флаги Отечественного Фронта вились уже над сотней с лишним сел и городов, включая Варну и Бургас. Без шума и пыли: правительство уже самоустранилось, население даже радовалось, полицейских, посмевших квакнуть, рвали на куски, а власти на местах в основном прятались, потому что их, поймав, сразу начинали наказывать.

Воззвание Красной армии к болгарскому народу

Вот теперь-то пришло, наконец, самое время перейти границу. По радио прозвучал дружелюбный призыв Федора Толбухина: «Красная армия не имеет намерения воевать с болгарским народом и его армией, так как она считает болгарский народ братским народом. У Красной армии одна задача: разбить немцев и ускорить срок наступления всеобщего мира» — и 8 сентября танки тронулись. Навстречу цветам, вину и хлебу-соли, поскольку жандармерия уже разбежалась, а войска, исполняя приказ военного министра, «оказывали всяческое содействие».

А поскольку планы Кремля были секретом для кого угодно, но не для нелегалов, в ночь на 9 сентября «красные» подпольщики Софии, руководимые и направляемые профессиональными переворотчиками Кимоном Георгиевым и Дамяном Велчевым, начали «революцию», с помощью армейских частей (генерал Маринов содействовал вовсю) к пяти часам утра взяв под контроль почту, телеграф, телефон и всё, что в таких случаях полагается. А также всех, включая Муравиева со всем кабинетом, — и в 6.00 г-н Георгиев, новый премьер-министр нового правительства, обрадовал Болгарию сообщением, что «всенародное восстание победило, власть перешла в руки Отечественного Фронта».

В нынешней Болгарии всю эту фантасмагорию именуют, естественно, оккупацией, но зря. Можно, конечно, сказать, что объявление Советским Союзом войны парализовало правительство и прикрыло переворот от теоретически возможного вмешательства извне, но и только. Советские войска просто ничего не успели «оккупировать», а власть «красные», как ни крути, взяли сами. Да и переворот, строго говоря, был не «красным».

Однако и «народным антифашистским восстанием», как принято было говорить в Болгарии до 1991 года, это событие тоже язык не поворачивается назвать, потому что формально действующее правительство ни с какого боку фашистским не было, а вот антифашистским, учитывая биографии министров и их действия, очень даже было. Опять же и народ в основном не восставал, а смотрел на действия активистов со стороны. Нейтрально смотрел, даже благожелательно, но отстраненно.

И под «военный переворот» (такое мнение тоже есть) подогнать не получается, поскольку страна и так уже наполовину принадлежала Отечественному Фронту, наполовину бултыхалась в безвластии, а поддержка генерала Маринова в столице полностью укладывалась в решение кабинета Муравиева об объявлении войны Рейху и «максимальном содействии» Красной армии вкупе с «антифашистскими протестами гражданского населения».

В общем, сложно всё. В рамки теории так вот, с кондачка, и не подгонишь. Хотя, думается, и не очень-то надо. По крайней мере, в данном случае. Для нас с вами сейчас главное, что «Новая история» завершена. Впереди — новейшая...