Повесть о хлорелле

Свиридов не знал, чему больше удивляться, хорошему ли знакомству секретаря с ботаникой или его уверенным рассуждениям о недооценке хлореллы учеными. Он взглянул на ряды книг в шкафу, где отдельно стояли произведения Палладина, Тимирязева, Мичурина, Бербанка, Лысенко, и улыбнулся. «Начетчик», — подумал про себя ученый.

— Вы интересуетесь и нашей литературой, похвально, — нисколько не доверяя знаниям собеседника и ни в какой мере не склонный его хвалить, сказал Свиридов. — Давно занимают вас пресноводные водоросли?

Секретарь загадочно усмехнулся.

— Давно. Со школьной скамьи. Я по образованию ботаник.

— Агроном? — невольно прорвалось у Свиридова. — Я так и подумал. Вы, должно быть, много времени провели в деревне.

Зазвонил телефон. Руднев встал, снял трубку и сказал:

— Сейчас пе. могу… Позвоните позже… С часок буду занят…

«И выговор у него деревенский, — довольный своей догадкой, подумал Свиридов, — говорит не «сейчас», а «се-час», «с часок» у него звучит как «щасок».

Повесив трубку, Иван Федотович на диван не вернулся, а повертевшись на месте, продолжал говорить стоя.

— Агрономом я не был… Я ботаник, селекционер, — и, словно угадав мысли ученого, добавил: — в деревне я, к своему стыду, не работал.

Снова позвонили, и снова Руднев кого-то просил звонить позже.

— Я люблю ботанику и даже здесь продолжаю думать о ней. Тут на подоконнике у меня нечто вроде экспериментальной площадки… — он остановился у окна и, поглаживая то один, то другой горшочек, продолжал: — Я пытаюсь здесь повторить то, что другие делают в лабораториях. Света мало, растениям нехорошо, и мне временами темновато. Выручает нас электрический свет.

То обстоятельство, что секретарь оказался не начетчиком и не агрономом-практиком, расположило Свиридова к нему. Ему захотелось, чтобы собеседник это почувствовал, и он участливо сказал:

— Вы бы попробовали совместить. Многие тысячи девушек, юношей и даже зрелых людей заочно получают высшее образование. Заниматься научной практикой будет куда легче.

— Пробовал, не выходит, — протяжно отвечал Руднев, — секретарь горкома и ботаник — не совсем удачный гибрид.

Словно чем-то расстроенный, Иван Федотович не стоял на месте и мелкими шажками ходил взад и вперед. Самсон Данилович пригласил его сесть.

— Не могу, спасибо, — ответил он, — так мне легче. Не могу я об этом спокойно говорить… Уж вы разрешите потоптаться… Двадцать лет — большой срок, увяз я в ботанике и никак не приспособлюсь без нее жить…

Пока он говорил, руки его бродили по столу не то с тем, чтобы навести на нем порядок, не то просто так. Под конец они обхватили спинку стула и напряженно замерли.

В жизни Самсона Даниловича ничего подобного не могло случиться. Ничьей другой волн, кроме своей, он не знал. Приняв решение, отвергал все, что этому решению мешало. Ничего другого он не мог бы Рудневу посоветовать, как поступить точно так же.

— Заниматься надо одним только делом, нельзя раздваиваться.

— Я это понимаю… — с мягкой усмешкой сказал секретарь. — Не пришло еще то время, когда каждый сможет заниматься чем угодно… Нашим детям будет легче…

Секретарь некоторое время постоял на месте и с выражением удовольствия, которое долго не покидало его, сказал:

— Я давно искал случая повидаться с вами… Из окна моего дома хорошо виден ботанический сад, и, глядя на него, я не раз себе говорил: «Не сегодня-завтра отправлюсь туда и наговорюсь вдоволь…»

От грустного тона Руднева, а больше всего от его метания по кабинету Свиридову становилось не по себе. Что нужно этому серьезному и душевному человеку? Скоро ли он перейдет к делу? Не за тем же пригласил он его сюда, чтобы рассказать о себе. Такие люди не тратят попусту времени.

— Года два тому назад, — снова заговорил секретарь, — я в старом журнале прочитал вашу статью о явлениях полярности и расставил здесь горшки с растениями, опрокинутыми вниз…

— Вышло у вас что-нибудь? — заинтересовался Свиридов.

Он с досадой махнул рукой.

— Не дали мне опыт довести до конца. Две недели я терпеливо отвечал на расспросы, каждый обязательно спросит, почему горшки опрокинуты. Устал я объяснять и убрал их из кабинета.

Самсону Даниловичу нравился этот человек. Привлекала его прямота, привязанность к науке. «Такое чувство, — думал Свиридов, — не глохнет, оно рано или поздно приведет его в институт…»

Наступившее молчание неожиданно затянулось, и Свиридов спросил:

— А что вас в ботанике привлекает? Простите за любопытство.

Иван Федотович кивком головы дал понять, что ничего предосудительного в этом вопросе не видит.

— Я начал с гибридизации и селекции… Я был молод, и мне казалось, что этим способом можно любое растение переделать, планировать его качества, как проектируют детали в конструкторском бюро… Мои первые работы имели успех. Если вы разрешите, я кое-что расскажу.

Не дожидаясь ответа, Руднев рассказал.

Он задумал привить на ботве картофеля черенок помидора с тем, чтобы корни продолжали образовывать клубни, а на ботве вызревали сочные плоды. Все шло хорошо, зеленый организм подчинился экспериментатору. Тогда он решил то же растение расположить корнями вверх, а листьями вниз, с тем чтобы корни картофеля обратились к ботву, а листья помидоров стали корнями. Можно было ожидать, что в результате на ботве возникает новый невиданный плод… Действительно, из стебля выполз побег, который превратился в стройное растение. В нем не только смешались признаки картофеля и помидора, но и возникло нечто такое-, чего не было ни у того, ни у другого. Листья и цветки на нем были разные, вновь образующиеся не походили на предыдущие. Одни были столь мелки, что в клеточке ученической тетради их укладывалось несколько штук, другие столь велики, что достигали величины почтового конверта. Некоторые имели форму шара, колокольчика или зонтика. И плоды на них возникли странного вида…

За этими мыслями последовали такого же рода другие. Исследователь стремился соединять несочетаемое, твердо уверенный, что в этом успех переделки растительного мира…

— Надо вам сказать, — смущенный признанием, которое ему предстояло сделать, тихо проговорил Руднев, — во всем этом виновата моя любознательность: когда в природе перестают встречаться удивительные вещи, мне хочется самому их создавать.

Свиридов подумал, что Иван Федотович изрядный фантазер, такой же мечтатель, как и он сам. У них, вероятно, общая судьба. Не может быть, чтобы для него жизнь позволила себе исключение.

Пока Иван Федотович рассказывал, Свиридов напряженно вспоминал, где именно и кем эти работы проводились.

— Я где-то читал о них, — сказал ученый, — погодите… погодите… припоминаю… Они были выполнены у академика Ситницкого… Да, да, именно у него… Я даже сказал тогда Антону Юльевичу, что это ювелирная работа. Он назвал мне фамилию сотрудника, но я, простите, забыл.

Увлеченный разговором, Руднев неожиданно заметил, что почти вплотную придвинулся к Свиридову. Смущенный этим обстоятельством, он попробовал отодвинуться, но Самсон Данилович удержал его на месте.

— Вы хотели мне что-то передать от Антона Юльевича?

— Да, конечно, но только не сейчас. Ему бы прежде послушать Свиридова, и, возможно, кое-что рассказать о себе. Это тем более ему интересно, что он питает к ученому уважение и доверие…

— Академик Ситницкий мой учитель… Мы встретились с вами сегодня по его инициативе, но об этом потом…

— Я, возможно, ошибаюсь, — сказал Свиридов, внутренне довольный, что собеседник с таким нетерпением ждет его ответа, — в ваших работах много увлечения, я сказал бы — страсти, но и некоторой доли спорта… Наука не терпит азарта. Где уверенность, что какая-то диковинка в любое время не оторвет вас от нужного и важного дела… Отсюда одни шаг до дилетантства.

Свиридов намеренно сгустил краски. Его забавляло волнение Руднева, непосредственность, так мало свойственная иным холодным натурам, подобным его собственному сыну. Да, Петр не такой, в нем все погасло, а может быть, и нечему было гореть.

— Нет, вы неправы, Самсон Данилович, вы ошиблись, — оправдывался Руднев, не очень уверенный в том, что Свиридов неправ и ошибся. Никто его никогда не упрекал в дилетантстве, и, странное дело, впервые это услышав от Свиридова, он заколебался. — Мне просто иной раз становится не по себе, когда я слишком долго работаю с одной и той же культурой. Отдыхать я не умею и не люблю, уж лучше займусь не своим делом. Я не мог бы, к примеру, слишком долго заниматься селекцией чайного куста. Ведь плоды и цветы его нам не нужны, им и появляться не следует… Был такой случай, когда я занимался мандаринами…

По лукавой улыбке и неожиданному блеску в глазах было видно, что эти воспоминания особенно приятны ему.

Свиридов заметил:

— У естествоиспытателей должна быть своя столбовая дорога и система идей, определяющая его цели в науке. Миллионы случайных удач не могут заменить метода исследования, того чудесного инструмента, при помощи которого ученый познает мир.

Руднев некоторое время помолчал и так же неожиданно, как умолк, сказал:

— Я слишком поздно подумал об этом…

— Итак, нашей встречей я обязан инициативе академика Ситницкого… — сказал Свиридов. — Рассказывайте, я слушаю вас.

— Разрешите прежде всего узнать, получали ли вы письма от профессора Павлова из Ленинграда?

Некоторое время назад какой-то ученый действительно прислал ему странное письмо и вскоре вслед за тем второе. Ничем эти письма не были замечательны. Почему они вдруг заинтересовали Руднева?

— Профессор Павлов приглашает меня заняться астронавтикой, — сказал Свиридов. — Я хотел было сообщить ему, что звездные сферы не интересуют меня, но передумал… Этим его не отвадишь, начнется переписка, только время с ним потеряешь.

Руднев кивнул головой: «Конечно, конечно, — подтверждал его взгляд, — что стало бы с учеными, если бы каждому было позволено покушаться на их драгоценное время…»

— Павлов как будто предлагает воспользоваться водорослями на искусственном спутнике Земли, — заметил Иван Федотович.

— Да что-то в этом роде, — без малейшего признака снисхождения к своему коллеге проговорил Свиридов. — Следовало бы профессору Павлову иметь в виду, что я не так молод, чтобы увлекаться первой встречной идеей.

— И это верно, — согласился Иван Федотович, глядя куда-то мимо своего собеседника и напряженно о чем-то размышляя. — Достаточно того, что мы в молодости отдаем свои лучшие силы безрассудным делам.

Слова эти как-то странно прозвучали, и Самсон Данилович с интересом взглянул на Руднева. Что это, невольное признание? Уловив на себе пытливый взгляд ученого, Иван Федотович поспешил заговорить о другом.

— Не перескажете ли вы мне содержание этих писем? — попросил он.

Самсон Данилович успел забыть, что встреча произошла по инициативе Ситницкого, и неодобрительно подумал о секретаре: «Не странно ли проявлять такой настойчивый интерес к чужой переписке?» Он готов был уже произнести что-то нелестное по адресу любителей сенсаций, когда вспомнил, что не секретаря, а Ситницкого следовало бы, возможно, в этом упрекнуть. Думая с неудовольствием об академике, Свиридов с пренебрежением, которое Руднев с равным правом мог бы отнести на свой счет, стал излагать содержание писем.

— Профессор Павлов скорбит, что мы как бы привязаны к одной из маленьких планет солнечной системы и лишены возможности жить более полной жизнью в пространствах вселенной… Он согласен с Циолковским, что человек не останется вечно на земле. Сначала он робко проникнет за пределы атмосферы, затем овладеет околосолнечным пространством, и долг наш — жизнь таких людей сберечь для науки.

Свиридов готов был этим ограничиться, но ободряющий взгляд Руднева заставил его продолжать.

— Дальше излагается райское житье на спутнике Земли. Условия примерно такие же, как на подводной лодке или в кабине стратостата. В обоих случаях снаружи среда, негодная для дыхания, а внутри — искусственная атмосфера. Чудесные сады дадут обитателям космического снаряда вдоволь кислорода, овощей и фруктов… Какой-то Цандер уже построил такую астронавтическую оранжерею на земле… Павлов отказывается от овощей и фруктов, от всего, кроме хлореллы… Вот и все. Дальше следуют расчеты, с помощью которых он повергает в прах своих противников… Вы все еще, Иван Федотович, не сказали мне, — неожиданно вставил Самсон Данилович, — какое у вас ко мне поручение от Антона Юльевича?

Рудневу не понравилось пренебрежение, с каким Свиридов передавал содержание писем. Нескромным казался насмешливый тон и скрытое неуважение к профессору Павлову. Не таким ему хотелось бы видеть Свиридова. В мыслях ученый представлялся ему другим… Бессильный указать ему на это и тем более его упрекнуть, он мог только не последовать его примеру. Оттого, вероятно, так серьезно и строго прозвучал ответ секретаря:

— Антон Юльевич просит вас ответить профессору Павлову. Он обращается к вам по просьбе вашего коллеги.

Так и есть, почтенному академику просто захотелось преподать урок вежливости тому, кто в этом уроке не нуждается.

— Передайте Антону Юльевичу, что я_; исполню его просьбу… Я выражу профессору свою признательность за то, что благодаря его трудам хлорелла попадает в высшие сферы, в самые небеса. Жаль, что это случится не при моей жизни.

Самсон Данилович не на шутку рассердился. Ему теперь уже казалось, что и Руднев замешай в этой «истории». У них общие планы, но им не удастся застать его врасплох.

— Так и передайте ему, — почти прокричал он, — выполню его просьбу и напишу.

Наступило неловкое молчание, после которого остается только уйти. Чего еще ждать? Просьба академика передана, ответ получен, и тому и другому словно не о чем больше говорить.

— Скажите, Самсон Данилович, — спросил вдруг секретарь, — что вам в этих письмах показалось нелепым?

Свиридов оценил сигнал доброй волн собеседника и уже более спокойно сказал:

— Я ничего не понимаю в астронавтике, и значение в ней хлореллы мне неясно.

Руднев улыбнулся. Как все люди его положения, часто вынужденные вникать в душевное состояние окружающих, изучать внутренние причины их поступков, у него было свое понимание человеческого поведения. То, что Свиридов на этот раз никого, кроме себя, из винил и объяснял свое поведение непониманием поставленной задачи, казалось Рудневу хорошим началом.

— В таком случае, мне кажется, было бы целесообразно, — осторожно заметил он, — попросить у профессора Павлова объяснения. У нас найдутся специалисты по астронавтике, и мы разберемся.

Свиридов считал этот разговор бесполезным и, чтобы положить ему конец, повторил то самое, во что давно уже не верил:

— Меня хлорелла интересует в планах далекого будущего… Пусть этой проблемой займется кто-нибудь другой.

Иван Федотович, видимо, понимал, что хотел этим сказать ученый, и с тактом человека, умеющего щадить чужое самолюбие, заметил:

— Исследователь не может знать, где и когда найдет его труд применение. Даже открыватели новых земель не всегда знали, что именно они открыли. Извините за избитый пример, Колумб был уверен, что нашел южноазиатский архипелаг, и долгое время, как вам известно, бразильское красное дерево принимали за индийское, а клубни ялапы из восточной Мексики — за китайский ревень. Великий путешественник умер и но узнал, что открытая им страна — новый континент, Америка.

«Спасибо за новость, но она подробно изложена на страницах школьной хрестоматии…», — подумал Свиридов.

— Будущее, как мне кажется, — продолжал Руднев, — само отбирает, что ему нужно. Наш долг творить так, чтобы нашими делами во все времена дорожили.

Снова наступило молчание. На этот раз первым заговорил Свиридов:

— Вы хотели рассказать о мандаринах… Право, ваши опыты больше занимают меня…

Руднев понял это по-своему и поспешил встать.

— О мандаринах поговорим в другой раз…

Свиридов решил сдержать слово, данное секретарю горкома. Он ответит на письма Павлова. Но пусть Антон Юльевич по обольщается, правда будет горьковата, зато по-русски — от всей души. II что за манера искать себе протекции среди сильных мира сего? Надо же быть таким наивным и поверить, что найдется человек, которому Свиридов с первого же слова подчинится! Скажет ему академик: «Извольте ответить на письма, исполнить требование столичной знаменитости», и малоизвестный ботаник бросится выполнять приказ… Никто не спорит, оборудовать космический корабль — дело важное и срочное, надо спешить. Путешествий будет много, во вселенной примерно шестьдесят биллионов звезд… Экий чудак! Не по душе ему сады, предложенные Циолковским, и больше нравится хлорелла, так и занялся бы ею, но зачем беспокоить других! Не мешает профессору, кстати, запомнить, что поврежденная водоросль, как и мертвая, выделяет угарный газ. Этак, чего доброго, астронавтов умертвишь…

Чем больше Свиридов знакомился с задачей, которую навязывали ему, тем более крепло его убеждение, что ничего определенного в ней нет. Все специфично, нашпиговано сложными расчетами и необузданной фантазией… Полагают, что пищей человеку на космическом корабле послужат обезвоженные продукты… Кроме них, в маленьком снаряде займет место и многое другое… Несколько кубометров площади потребуется для кислорода и столько же для выдыхаемой углекислоты. Чтобы ее обезвредить, нужны тонны натронновой извести. Предлагают тяжелые баллоны с жидким кислородом заменить высокоактивными химическими соединениями, выделяющими кислород и поглощающими углекислоту и водяные пары. Система конденсирования при этом воссоздаст нормальную атмосферу на спутнике. Другие предлагают брать воду и кислород в виде перекиси водорода. Кислород, таким образом, как бы упакован в воде, и при разложении перекиси водорода на кислород и воду образуется много полезного тепла… Профессор Павлов утверждает, что и то и другое ни к чему — одни квадратный метр зеленого листа с избытком снабдит человека кислородом и поглотит всю углекислоту… Чудесная идея! Взял бы и осуществил ее, так нет, дался ему Свиридов со своей хлореллой…

Занятия астронавтикой не прошли для Свиридова бесследно. Настал день, когда он счел себя готовым ответить профессору Павлову с тем, чтобы деликатно отказаться от участия в его предприятии.

Письмо начиналось так:

Письмо заканчивалось извинениями и наилучшими пожеланиями.

Конверт был закрыт, и марки наклеены, когда Свиридов вспомнил свое обещание — спросить у Павлова подробности предстоящего полета. Некоторое время он колебался и наконец решил конверт не вскрывать.

В тот же день пришло письмо от Александры Александровны. Он как-то писал ей о фантазере-ученом, зовущем его в межпланетные просторы, и выслал ей копии писем. Сейчас она писала ему: «Не спешите отклонять предложение профессора, ознакомьтесь ближе с проблемой, вы можете оказать Родине большую услугу… Ученый должен быть готов нести свои знания туда, куда этого потребуют жизнь, наука и нужды страны».

После этого Самсон Данилович вскрыл письмо к Павлову и приписал:

Ответ прибыл скоро и вызвал изрядную сумятицу в душе Свиридова. Восемнадцать страниц убористого текста содержали столько же нового, сколько неожиданного для него. «Фантазер» из Ленинграда огорошил его научными фактами, о которых Самсон Данилович понятия не имел. В целом они составляли оригинальную систему идей. Письмо было составлено в деловом стиле, без малейшей иронии. «Мы, ботаники, — писал ученый, — как и врачи, не можем входить в обсуждение того, какие причины постороннего характера вызывают необходимость нашего вмешательства. Нам говорят: «Не дайте задохнуться человеку, накормите и напоите его», и долг наш — откликнуться. Много известных институтов занято этим, и пи я, ни вы не можем оставаться безучастными, когда малейшая ошибка может стоить человеку жизни».

Дальше следовали описания того, как спутник Земли уподобится земному шару. Он будет так же мало зависеть от Земли, как Земля от звездного мира. У него своя атмосфера и неиссякаемый источник питания, все — даже круговорот веществ. Астронавт возвратит своей крошечной природе то, что получил от нее. Водоросли, некогда питавшие все живое, будут и на спутнике поддерживать жизнь. Двадцати четырех часов достаточно, чтобы любые отбросы были хлореллой изменены. Она найдет в них достаточно азота и углекислоты, воды и минеральных веществ. Даже массы бактерий, населяющие организм, послужат для хлореллы питанием.

Подобного рода опыт был уже проведен во время второй мировой войны. Дрожжи, выращенные на древесных опилках, и плесневые грибки превращали отбросы человеческого тела в годные для питания вещества и удаляли из воздуха углекислоту, обогащая атмосферу кислородом. Дрожжи и грибки слишком медленно развиваются, тогда как хлорелла в течение суток увеличивается в семь раз. Двести литров ее культуры дадут достаточно воздуха и пищи человеку и поглотят все, что мешает ему жить.

Много в этом плане еще недоделано: надо вывести водоросль, способную более быстро размножаться. Это позволит не перегружать воздушный снаряд излишними литрами культуры. Нужны испытания на людях, надо найти правильный подбор культур — так сочетать их, чтобы и витаминов, и гормонов, и аминокислот было достаточно…

Свиридов с интересом прочитал письмо и пришел к заключению, что предложение Павлова запоздало на двадцать лет. Он охотно принял бы его предложение сотрудничать, посвятил бы этому жизнь, но где взять силу и веру? Прекрасная идея! Ее хватит на внуков и правнуков. Кто знает, как далеко она заведет человечество… Жаль, что жить осталось немного, а ведь кому еще, как не ему, этим делом заняться. Куда бы хлорелла ни угодила, его, Свиридова, долг — следовать за ней. Запросилась в мирское пространство, изволь сопровождать, пока не нашлись другие провожатые… Нелегко ему будет оставаться в стороне, но что поделаешь.

Он так и напишет профессору Павлову: простите, не могу. Не могу на себя положиться… Спасибо за радость, за добрые вести, простите за предыдущее письмо… Надо забыть милого профессора, его планы и призывы, на которые откликнуться невозможно… Хороша хлорелла, куда метнула! Недаром, выходит, он над ней потрудился, не выживет на земле — в небесах пригодится…

Свиридов вспомнил о Рудневе, который ждал его ответа, и мысленно приготовился к разговору с ним. «Не убеждайте меня, Иван Федотович, — скажет он ему, — поздно. Роль Диогена не для меня. Вы знаете эту историю… Когда стало известно, что Филипп со своим воинством идет на Коринф, жители в ужасе принялись каждый за свое: кто готовил оружие, кто таскал камни, кто исправлял крепостные степы, чинил и укреплял на них зубцы. Один лишь Диоген, не зная куда себя деть, катал свой глиняный сосуд, который служил ему жилищем. На вопрос, что он делает, мудрец древности сказал: «Тружусь, чтобы не казалось, что я одни стою без дела, когда столько людей работает». Не хотелось бы мне походить на Диогена, уж лучше прямо признаться, что дело не для меня».

Порадоваться этим ответом Свиридову не пришлось. В ушах его отчетливо прозвучали знакомые слова: «Передвиньте ближе грядущее, сделайте будущее настоящим». Непрошеная мысль нисколько не смутила его. «Спасибо, Александра Александровна, за добрый совет, — мысленно ответил он, — пусть это сделают другие. Поздно мне заново начинать». Легко себе представить, как встретила бы его согласие жена. Уж она бы над ним посмеялась, поздравила бы с новым увлечением и обязательно нашла бы аналогию в прошлом…

Письмо ленинградского ученого не переубедило Свиридова, но странным образом отразилось на его душевном состоянии. Куда-то исчезли все недуги, а с ними и мысли о близкой смерти. Он не заметил этого и тогда, когда всем уже было ясно, что с ним что-то произошло. Как бы сами по себе стали излишни лекарства и процедуры, и жена убрала все склянки со стола. Дочь сочла нужным поздравить отца с выздоровлением и пожелать ему успеха в космических делах. Свиридов вначале рассердился, затем отделался шуткой:

— Так бывало всегда, — сказал он, — кому на земле не везло, искал реванша в царствии небесном…

Следующая встреча с Рудневым произошла в ботаническом саду, и совершенно неожиданно для Свиридова. Он пришел в сумерках, нашел ученого в теплице, и тут же они разговорились. На нем был опрятный костюм, не очень поношенный, цвет галстука не совпадал ни с цветом рубашки, ни с цветом пиджака, но зато был выглажен и аккуратно подвязан. Еще заметил Свиридов, что на этот раз Иван Федотович выглядел несколько более спокойным и уверенным.

Он извинился, что пришел поздно, и сразу же заговорил о письме профессора Павлова.

— Вы, надеюсь, прочитали его? Мне очень не терпелось услышать ваше мнение о нем.

Руднев мог этого не говорить, взволнованность и нетерпение сказались сразу же, едва он произнес первые слова. Ученому не хотелось начинать с письма разговор, ничего хорошего он сказать секретарю горкома не мог. Кто еще знает, как секретарь отнесется к его строгой критике.

— Профессор Павлов но единственный, запланировавший перемены на земном шаре, — сказал Свиридов, — таких людей много, и незачем далеко их искать.

Понял ли Руднев, кого Свиридов имел в виду, или, занятый собственными мыслями, не придал этой откровенности значения, — трудно сказать. Оба сразу же умолкли и долго, вероятно, промолчали бы, если бы в теплицу не вошла Анна Ильинична. Ученый представил ее Рудневу, разговор оживился, и, когда она оставила их, они к прежнему разговору больше не возвращались. Иван Федотович внимательно выслушал все восемнадцать страниц нового письма Павлова и сказал:

— Сознайтесь, что вы ничего не потеряли и даже выиграли от этой переписки. — Глаза его блестели, лицо выражало удовольствие. Осталась лишь скорбная складка у рта, удивительно даже, как она уцелела.

Ученый не стал возражать, письмо действительно доставило ему много приятных минут. Он не раз еще прочтет его.

— Хотите, чтобы я поблагодарил вас за совет? — с лукавой усмешкой спросил Свиридов.

— Нет, — ответил Руднев, — я хотел бы, чтобы вы поехали в Ленинград и выяснили, следует ли вам потрудиться для астронавтов.

— А если бы я согласился, — с притворной готовностью проговорил ученый, — чего бы еще потребовали вы от меня?

— Пока ничего больше, — совершенно серьезно ответил Руднев.

Самсон Данилович кивнул головой. Ему это будет нетрудно.

— Придется уступить, — с той же притворной готовностью согласился Свиридов, — что поделаешь, придется… Когда прикажете собираться в путь? У меня, кстати, сейчас и дел немного…

Руднев подавил усмешку, он прекрасно понимал, что Свиридов никуда ехать не намерен, никакие приказы ему не нужны. Пусть тешится мыслью, что шутка не удалась.

— Хорошо сделаете, если поедете как можно скорей, благо у вас есть чем и удивить, и порадовать профессора Павлова.

Свиридов воспринял это как комплимент и учтиво поклонился.

— Я давно не работаю, — с грустью признался ученый, — вы переоцениваете мои успехи и возможности.

Секретарь замялся. То, что ему предстояло сказать, было, видимо, не из приятного. Он сочувственно взглянул на собеседника и дружелюбно заговорил:

— Мне все известно, Самсон Данилович, — и то, что вы давно не работаете, и то, чем заняты ваши близкие и даже друзья… Я был бы не на своем месте, если бы не знал, как и чем живут ученые нашего города. Хотели ли вы того или нет, но вы как бы все время готовились сотрудничать с профессором Павловым… Последние работы Александры Александровны Миловидовой, которую вы консультируете, посвящены одной из важнейших задач — использованию органических отбросов для питания хлореллы. Без этих исследований невозможно осуществить круговорот веществ на искусственном спутнике. То, что удалось вашей супруге, очень важно и значительно: человека травой не накормишь, астронавту нужна разнообразная пища, вкусная и отлично приготовленная… Ваш сын много сделал, чтобы дать нам новую разновидность неприхотливых и быстро размножающихся водорослей.

Самсон Данилович слушал и изумлялся: откуда все это Рудневу известно, кто ему сообщил? И какая проницательность — Свиридову в голову не пришло сопоставить план работ Павлова с тем, что происходит в его собственной лаборатории и у Александры Александровны в Москве. Все действительно сложилось так, словно он предвидел, что работы понадобятся для искусственного спутника. «Истину в науке чаще озаряет не свет блистательной мысли, а искра сверкнувшей догадки», — вспомнились ему слова Руднева. Молодец! Сумел предвидеть и разглядеть… Но какая осведомленность! Откуда? Чтобы все это разузнать, надо сунуть свой нос в чужое дело, пошарить, расспросить. Любопытно, кто ему этот товар поставлял?

Секретарь закончил свой моцион по теплице, повертелся на месте и, лихорадочно переступая с ноги на ногу, подумал, что следовало бы рассеять подозрения ученого, сказать ему правду, хотя бы она и не понравилась ему.

— Мы пригласили вашего сына, — произнес он с той спокойной уверенностью, которой был обязан не столько практике ученого, сколько опыту секретаря горкома партии, — и просили рассказать, чем занята ваша лаборатория. Было бы правильней поговорить с вами, но вы только оправились от болезни, и я не рискнул беспокоить вас. Мы серьезно с ним побеседовали, в одном согласились, в другом разошлись….

Разговор становился неприятным.

— Поговорим о другом.

— Охотно, — согласился секретарь. — Вернемся к письму профессора Павлова. Итак, вы поедете?

— Вы полагаете, — спросил он, — что мне больше нечего делать?

— Да, — ответил секретарь.

— Спасибо, — пожимая ему руку, сказал Свиридов. — Я подумаю.

— В химии, как вы знаете, существует такой парадокс: чистая вода но проводит электрического тока, но одни грамм соли, растворенный в полутора тысячах тонн воды, делает ее электропроводной. Ваши сегодняшние речи были тем граммом соли, который инертного человека пробуждает к жизни.

После разговора с Рудневым Свиридов не скоро пришел в себя. Занятый своими мыслями, он не видел, как жена дважды заглядывала к нему и так же незаметно уходила. Сын нетерпеливо прохаживался вокруг теплицы, и уже стемнело, когда он ушел. Сотрудники сада давно разошлись, за каждым из них громко хлопала калитка, а ученый ничего не слышал. Только когда электрическая лампочка внезапно погасла, и стало темно, он направился домой.

Удивительный день! Как много неожиданного и хорошего, такого, о чем приятно подумать! Прекрасен Руднев со своей скромной печалью, с широко раскрытой душой. И как все сложилось удачно — профессор Павлов будет поражен. Хорошо бы встретиться с ним, выслушать его и как бы невзначай сказать: «Прекрасны ваши проекты, но мы их наполовину уже осуществили… Думали мы о другом, а вышло и для вас неплохо». Такое важное дело — и чуть не было упущено… Молодец Руднев, надо же уметь так тонко подойти!

О многом Самсон Данилович успел подумать, пока шел домой, только о сыне не вспомнил, словно сын не был у Руднева и ничего дурного об отце не говорил. Такова уж природа человека — в сердце, напоенном радостью, не умещается печаль.

Свиридов спешил порадовать жену, уж очень хотелось с ней поделиться, но не застал ее дома. Зато неожиданно встретил сына. Он редко бывал у родителей, и приход его сейчас был вдвойне приятен отцу. Они прошли в столовую, где на столе шумел самовар (Самсон Данилович не признавал чайников), и уселись рядом. Он налил сыну чаю, наложил в розетку варенья и придвинул нарезанный хлеб.

Когда чай был выпит, Петр спросил:

— Я видел у тебя секретаря горкома. О чем вы там толковали?

Он умолчал, что только из-за этого сюда пришел, и, прикидываясь безразличным к визиту Руднева, внимательно слушал отца.

Самсон Данилович только и ждал, когда его спросят, чтобы заговорите. С подробностями, которые, видимо, доставляли ему удовольствие, он рассказал о первой и второй встречах. Комментарии носили восторженный характер и главным образом касались высоких достоинств Руднева.

— Ты, собственно говоря, и без меня все знаешь, — закончил Свиридов, — ведь ты был у него, и вы о многом поговорили.

Сын был уверен, что отцу неизвестно о его встрече с Рудневым, и вначале смутился. Грубоватая ирония, прозвучавшая в его ответе, должна была свидетельствовать, что ему об этой встрече нечего жалеть.

— Я не думал, что ты с Рудневым так высоко взлетишь.

— Ты подумай, — со смехом сказал отец, — сложилось так, словно мы только и ждали предложения профессора Павлова. Бывают же такие совпадения!

Свиридову не хотелось сердиться, на душе у него было хорошо. Сознание, что у него снова далекая и верная цель, есть ради чего жить и трудиться, наполняло его счастьем и великодушием.

— Ты уже лучше царапай меня — Руднев тут ни при чем.

— Еще бы! Он такой же фантазер, как и ты.

— Фантазия — не всегда заблуждение, — искал примирения отец. — Она нередко — истина, пока еще не доказанная. — Словно понимая, что такой ответ не убедит сына, он с насмешливой миной добавил: — Я спросил пастуха, который пас свои стада в песках, что хорошего находит он в выжженной солнцем пустыне. Он, не задумываясь, ответил: «Здесь нет домов и все видно, стоит поднять голову, и вся земля словно на ладони…» Хороший урок для тех, кто боится глаза от земли оторвать.

Безобидный пример почему-то рассердил сына. Он вскочил с места и разразился гневной тирадой:

— Нечего прикрываться шутками, будем прямо говорить — ты давно уже перестал заниматься наукой. То, что ты собираешься делать, бессмысленно. Мы не все еще наладили на земле, не всем обеспечили страну, а ты тянешь себя и других в болото. К черту науку, которая не откликается на нужды сегодняшнего дня, копит знания неизвестно для кого и для чего. Они нужны нам сейчас, когда силы народа напряжены, когда этого требует родина.

Самсон Данилович рассмеялся. Что за странная причуда — прибегать к трафаретной лексике, когда нужен серьезный анализ!

— Да ты ретроград, — весело шутил Свиридов, — не даешь нам потянуться к свету.

Его забавляло поведение сына. Куда делась его подчеркнутая деликатность, кажущаяся мягкость и сдержанность? Он, оказывается, умеет кричать и говорить отцу дерзости. Пусть тешится мыслью, что его речи кого-то убедили.

— Ты любишь, отец, подкреплять свое мнение примерами, позволь и мне это сделать. К свету тянутся лишь молодые части растения, старые неспособны ни расти, ни куда бы то ни было тянуться…

— Ради бога тише, — взмолился Свиридов, — у меня легко и светло на душе, твой колокольный звон меня убивает. Если ты замолчишь, я в награду расскажу тебе нечто очень забавное… Очевидцы свидетельствуют, что от звона колоколов рушатся церковные своды… Народ верит, что от ослиного крика лопаются куриные яйца… В семнадцатом веке прославился виноторговец Петер в Амстердаме. Он снискал себе славу тем, что своими воплями разбивал в полчаса двадцать пять стаканов… Что же касается родины и цели в жизни, то об этом мы с тобой поговорим отдельно. — В его голосе зазвучали грусть и чувство обиды. — Я всегда знал, куда иду, к чему стремлюсь, и чего желаю. В трудные годы после гражданской войны я занимался чем угодно, ничто не смущало и не стесняло меня: читал всякого рода лекции, заведовал клубом. Мой оклад состоял из буханки черного хлеба в день, двух килограммов крупы в неделю и бутылки постного масла в месяц. Я знал, что служу делу, рассчитанному на века, — революции. И родина, и патриотизм — понятия, которые надо выстрадать, иначе их не поймешь… В жизни все патриоты: одни — своей страны, другие — своей улицы или коммунальной квартиры, а иные — своей норы, в которой, подобно ядовитому пауку каракурту, проводят всю жизнь… Не следует бросаться такими словами, как фантазер. Ремесленник им никогда не станет. Этот вид люден обходится без страсти и грез, которые нас, фантазеров, порой уводят далеко. Ремесленнику безразлично, осуществили ли его идею на ленте конвейера, обработали штампом или отлили из бронзы.

Ни отец, ни сын не заметили Анны Ильиничны, которая неслышно вошла и села у дверей. Она напряженно следила за поединком, ничем не выдавая своего присутствия.

Дальнейший разговор не сулил сыну ничего хорошего, и все же он не смолчал.

— У тебя словно затмение, — сказал он, — ты ничего вокруг себя не видишь.

Самсон Данилович заметил присутствие жены, уловил ее умоляющий взгляд и спокойно возразил:

— При затмении иной раз такое увидишь, чего при свете не разглядишь. Астрономы жалуются, что сияние солнца мешает им видеть звездное небо.

То, что затем произошло, запомнилось Свиридову на всю жизнь. Анна Ильинична подошла к сыну, мягко коснулась его руки и нежно сказала:

— Какой ты ребенок! Зачем ты все принимаешь к сердцу? Ты ли не знаешь своего отца? Ему нужны небеса, только там он находит себя. Ему пришло в голову, что людям тесно на земле и надо им помочь перебраться на Марс. Дадим ему распространять славу о хлорелле за орбитой Земли…

Она окинула мужа взглядом, который в равной мере означал сочувствие и просьбу уступить. Отец и сын истолковали каждый этот взгляд в свою пользу и заметно повеселели.

— Ты так говоришь, — примирительно сказал матери сын, — словно тебя не беспокоит лихорадка, столько лет не дающая нам жить. Как ты еще можешь с этим мириться?

— Я не могу ни запретить, ни лишить его права жить так, как ему хочется. Предоставим ему трудиться для небес, для потомков, а сами последуем своим путем. Работы над хлореллой непочатый край. От нас с тобой зависит, утвердится ли она в науке и практике. Учение, скомпрометированное в одном веке, может не встать на ноги и в последующем.

Увещания матери, ее голос, мягкий и теплый, и рука, еще покоившаяся на плече сына, взяли верх над дурным чувством и раздражением. Чтобы придать себе мужество, он снял ее руку с плеча и спросил:

— Как же нам быть?

Словно рука ее владела тайной отмыкать сердце сына, мать нежно коснулась его плеча и сказала:

— И я, и ты, и твой отец но раз впадали в преувеличения и невольно мешали себе и другим. Не ручаюсь, что и впредь не собьемся с пути, но сейчас я собой и тобой довольна… Ты недавно лишь расхваливал мои блюда из хлореллы, спасибо… Позволь и мне обрадовать тебя. Отец твой днями так о тебе сказал: «Мне кажется, что наш сын опережает нас. Его новая разновидность неприхотливой и быстро размножающейся водоросли — событие, мимо которого наука не пройдет». И еще он добавил: «Если дальше так пойдет, я с легким сердцем уступлю ему свое место…»

Петр удивленно взглянул на отца.

— Мне он этого не говорил…

Анна Ильинична поощрительно взглянула на мужа. Она свое отговорила, его черед продолжать.

— Это верно, конечно, и со мной согласился другой фантазер — Руднев. Он полагает, что твоя разновидность хлореллы будет иметь важное значение при межпланетных перелетах… Я еду в Ленинград, чтобы рассказать о твоей удаче профессору Павлову…

Когда ученый и его жена остались одни, Свиридов как бы про себя сказал:

— Ничего удивительного, если родители не понимают своих детей; более чем естественно, что дети хотят повторить ошибки родителей; но мне кажется непростительным, когда мужья из упрямства недооценивают своих жен…

— Ах, Самсон, — со вздохом произнесла Анна Ильинична, — тебе только и остается, что к небесам тянуться.

Он с признательностью взглянул на нее и с тем чувством раскаяния, какого ей по приходилось еще замечать у него, сказал:

— Ты не перестаешь меня удивлять. То мне казалось, что ты мыслями небогата, то слишком много упрямства в тебе… Должно быть, я ошибался и в том и в другом…

Она со снисходительной усмешкой перебила его:

— Нельзя сказать, чтобы у меня своих мыслей не было, я просто не всегда пользовалась ими… Ты говорил, что упрямство с годами становится стойкостью, может быть это и относится ко мне… Не упрямая у тебя жена, а человек со своим особым мнением…

На следующий день профессор Свиридов отбыл в Ленинград.