Повседневная жизнь алхимиков в средние века

Обустройство помещения

За исключением случаев, когда лаборатории работают на оборону или по технологиям, защищенным патентами, современный химик совершенно не скрывает своего оборудования и исследовательских приемов. Напротив, характерной особенностью лаборатории средневекового алхимика была ее абсолютная недоступность посторонним любопытным взглядам. Лишь в более поздние времена алхимики будут работать в помещениях, известных всякому: наиболее показательным примером этого может служить знаменитая «Золотая улочка», непосредственно примыкавшая к величественному Пражскому Граду, получившая свое название по причине того, что в начале XVII века на ней селились многочисленные алхимики, лично связанные с императором Рудольфом II Габсбургом.

Это стремление соблюсти секретность проявлялось, в частности, и в том, что использовались специальные заслонки, служившие для сокрытия от глаз прохожих дыма, исходившего во время выполнения алхимиками определенных операций.

Мы не располагаем, и не случайно, статистическими или хотя бы приблизительными оценочными данными о количестве алхимических лабораторий во Франции Средних веков. Еще малочисленные в XII веке, они получили широкое распространение в XIV и XV веках: тогда лаборатории достигли, очевидно, значительной численности в больших городах — в Париже времен Николя Фламеля они насчитывали, возможно, две или три сотни.

Лаборатории встречались повсюду: как в замках и дворцах, так и в домах простых горожан и даже жалких хижинах, в церковных приходах и монастырях, в городе и деревне.

Лаборатория, как правило, была тесной и темной и в обязательном порядке имела трубу или дымоход для отвода выделявшихся газов и дыма. Нередко это была подземная конура, но могли использоваться и старая кухня, и даже специально обустроенная комната, занимавшая (что случалось редко) целый этаж.

Лаборатория и молельня

У помещения, в котором занимался «деланием» настоящий алхимик, была особенность, отличавшая его от логова суфлеров,[10] весьма распространенных в Средние века и усердствовавших в своем стремлении открыть путем проб и ошибок заманчивый секрет изготовления золота. Необходимость, связанная с традиционной алхимией, сочетать лабораторию с местом, посвященным молитвам и духовным упражнениям, иначе говоря с молельней. Ее устраивали, если алхимик располагал достаточно большим помещением (что конечно же было редкостью), в отдельной комнате, примыкавшей к лаборатории, но чаще всего это был один из углов единственной комнаты, предназначенный для молитв и благочестивых размышлений.

За исключением домов очень важных персон, не существовало специальных помещений, отведенных под библиотеку: книгопечатание, напомним, появилось лишь во второй половине XV века, а до того обладание большим количеством рукописных книг было настоящей роскошью, которую могли позволить себе только представители знати или целые церковные общины. Чаще всего те немногочисленные манускрипты, которые имелись в распоряжении алхимика, вполне умещались на единственной полке в лаборатории.

Приборы и инструменты

Что находилось в лаборатории?

Алхимик обычно обладал весьма скромным набором приборов и инструментов. Особо следует отметить поразительное постоянство весьма незамысловатой технологии алхимиков: с начала и до конца Средних веков и даже в более поздние времена всегда использовались одни и те же предметы, применявшиеся в свое время еще арабами, а до них — греческими алхимиками Александрии, вариации касались только деталей, второстепенных частностей.

Великое Делание должно было совершаться или в печи, или в тигле. Алхимическая печь, имевшая название атанор, топилась дровами или растительным маслом (наличие множества фитилей позволяло регулировать интенсивность нагревания), ибо настоящие алхимики никогда не использовали уголь. Смотровое отверстие, устроенное в печи, делало возможным наблюдение внутри ее за варкой философского яйца (имевшего также название алю-делъ — слово, тоже заимствованное из арабского языка). Философское яйцо имело яйцевидную форму (отсюда и его название) и изготовлялось из обожженной глины или (что было чаще, поскольку алхимик в этом случае мог свободно наблюдать за трансформациями первичной материи) из стекла или же хрусталя.

Тигли, использовавшиеся алхимиками, работавшими по методу сухого пути, имели полость в форме креста (по-французски croix, откуда происходит древнее название тигля — crucible).

Имелись также различные резервуары и сосуды для приемки использованных веществ, приспособления для дистилляции, щипцы, кочерга и молотки, мехи, служившие, для раздувания огня.

Алюдель (возвращаемся к нему) представлял собой колпак перегонного куба (аламбика), но чаще это слово использовалось для обозначения философского яйца (стеклянной или хрустальной реторты).

Атанор иногда имел форму башни. Именно такая алхимическая печь, представленная в разрезе, что позволяет видеть огонь, фигурирует справа на нижней части центрального портала собора Парижской Богоматери.

Алхимики использовали сосуды и посуду, аналогичные тем, что применялись ремесленниками их эпохи, — керамические и стеклянные.

Немецкий музей в Мюнхене обладает значительным собранием алхимических приспособлений. Имеется там и точная реконструкция типичной печи, использовавшейся алхимиками.

Вот что написал об атаноре Раймонд Луллий в своем трактате «Разъяснение завета»:

«… Наша печь состоит из двух частей и по всему периметру должна быть хорошо заделана на стыках. Ее крышка должна прилегать совершенно плотно, так, чтобы, когда печь будет закрыта своей крышкой, в глубине оставалась отдушина, через которую мог бы питаться зажженный в ней огонь. Замазка, заполняющая пазы нашей печи, называется печатью Гермеса».

Выражение герметичное закрытие (плотное, непроницаемое закрытие) происходит именно от печати Гермеса, которую алхимики периода Средних веков использовали для закрытия философского яйца.

Название пеликан, данное перегонному аппарату, использовавшемуся средневековыми алхимиками, навеяно самой его формой, напоминающей характерные контуры клюва и шеи этой птицы. Раймонд Луллий продолжает свое описание:

«…Аламбик представляет собой два сосуда одинаковой величины, емкости и высоты, соединенные друг с другом таким образом, чтобы нос одного входил внутрь другого, с тем чтобы содержимое того и другого под действием тепла поднималось вверх, а затем, в результате охлаждения, опускалось вниз. О дети, теперь вы имеете представление о наших сосудах, если только вы не туги на ухо».

Однако адепты не могли, исходя из самого образа пеликана, не прийти к хорошо известному легендарному христианскому символу: это образ (воскрешающий в памяти Иисуса Христа, принесшего себя в жертву ради спасения всех людей) самки пеликана, открывшей клюв, из которого достают корм ее детеныши. Этот символ позднее, в эпоху Ренессанса, будет использоваться тайными герметическими обществами.

Для успеха многочисленных экспериментов алхимику было также крайне желательно как можно более точно определять время.

Английский поэт Джефри Чосер охотно иронизировал по поводу неточности существовавших тогда часов, говоря, что скорее можно довериться пению петуха, нежели бою часов на башне аббатства.

И все же средневековый алхимик обладал если и не часами, по точности не уступающими современным хронометрам, то по крайней мере уже достаточно очными инструментами для определения времени. Первый из великих западных алхимиков, монах Герберт (ставший в 999 году папой римским, приняв имя Сильвестр II), сконструировал — «не без помощи дьявола», как утверждала ходившая в народе молва, — часы, когда он находился в Магдебурге (997 год), куда его вызвал император Священной Римской империи Отгон III. Епископ Титмар Мерзебургский в своей хронике писал по этому поводу: «Герберт сконструировал в Магдебурге часы, которые он выверял с помощью трубы, направив ее на известную [Полярную] звезду, путеводную для мореходов».

Лишь в конце XIII или в начале XIV века появился маятник, наконец придавший часам необходимую надежность и точность хода.

В XV веке технические усовершенствования становятся все более и более хитроумными.

Если водяные часы (клепсидра) известны со времен Античности, то песочные — вопреки распространенному представлению, по причине самой простоты их механизма относящему появление их к седой древности — были изобретены лишь в XIV веке. Именно в ту пору они стали применяться в лабораториях алхимиков. Это было весьма удобное приспособление благодаря своей простоте в использовании; напомним, что механические часы малого размера появились лишь во времена Людовика XV.

Напротив, солнечные часы были известны с глубокой древности.

Ничто так сильно не отличало повседневную жизнь человека Средних веков от повседневной жизни в наши дни, как возможность для первого использовать все свое время, освободиться от тирании установлений, предписывающих выполнение любого дела (важного и не столь важного) в максимально короткие сроки. Действительно, для алхимика наличие полного досуга было абсолютно необходимым для выполнения его работы в лаборатории.

Когда видишь перед собой алхимический документ той эпохи, прежде всего следует удержаться от соблазна попытаться «перевести» его на технический язык, более понятный людям наших дней. Сама природа старинных методов и ремесленных приемов, которые кажутся нам легко поддающимися расшифровке, может помешать установлению их точного соответствия с количественными и качественными критериями более отдаленной эпохи. «Весьма неразумно подходить к документу эпохи Средних веков с критериями XX века», — замечает Роже Карл. Средневековые адепты, например, совсем не учитывали строгие количественные требования, которые нам сейчас представляются само собой разумеющимися. Когда, например, речь идет о нагревании атанора и говорится о том, чтобы «сообщить ему температуру конского навоза», непросто было бы, вопреки первому впечатлению, установить точный термический эквивалент. Определенно речь идет об умеренной температуре, но какой именно? Как сказано, о температуре навоза, но на какой именно стадии ферментации?

Укажем также на присутствие маленьких мобильных зеркал, предназначенных для улавливания солнечных и лунных лучей, а также слабых импульсов, рассеянных в атмосфере или приходящих из отдаленных космических пространств.

Инструментов, позволяющих производить точные измерения температуры и давления, в Средние века еще не было, и алхимикам, подобно их современникам-кузнецам, приходилось полагаться исключительно на эмпирический контроль (например, следить за изменениями цвета металлов или тел, когда их нагревали с нарастающей интенсивностью).

Чему не перестаешь удивляться, так это характеру инструментария, применявшегося алхимиками. Лаборатория настоящего алхимика, адепта, всегда отличалась простотой, присущей мастерской ремесленника, тогда как загромождение лаборатории множеством всевозможных инструментов и разнородных, причудливых предметов было признаком, изобличавшим невежественного суфлера, не знавшего, как правильно подступиться к делу.

Адепты охотно потешались над неистовыми усилиями суфлеров, экспериментировавших с самыми различными субстанциями растительного и животного происхождения. Анонимный автор латинского манускрипта, хранящегося в библиотеке Ватикана, гак заклеймил эти тщетные усилия:

“Я смеюсь над теми, кто ищет средство для превращения золота и серебра в самых разных субстанциях, В глазах различных животных, в траве, в волосах, В змеях, скорпионах, червях и скорлупе яиц, В крови, жабах, навозе и моче.”

Первые шаги Великого Делания

Из чего должен был исходить средневековый алхимик (и его преемники в позднейшие времена), приступая к операциям Великого Делания?

Принимая на свой счет советы предшественников, Фульканелли[11] позднее напишет: «И хотя эта первичная ртуть совершенно летуча, под высушивающим воздействием мышьяковистой серы она обретает телесную форму, принимает вид твердой массы, черной, плотной, волокнистой, рыхлой, ломкой, так что из-за своей незначительной полезности делается низкой, гнусной и презренной в глазах людей». Так что же представляла собой первичная материя, с которой начиналось делание! Ею мог быть стибин или серная сурьмяная руда (SD2S3). С равным основанием можно предположить в этом качестве — хотя эта субстанция была далеко не столь широко распространена, как уверяют нас некоторые тексты, — киноварь, сочетающую в себе серу и ртуть.

При наличии определенного навыка можно найти в трудах всех алхимиков описание последовательности феноменов, наблюдаемых во время лабораторных операций. Всегда наблюдается также — что касается влажного пути (процесс делания в стеклянной реторте) — последовательное чередование трех принципиальных фаз, отмеченных, соответственно, черным, белым и красным цветами. Для первого из этих трех цветов приведем выдержку из трактата Николя Фламеля «Иероглифические фигуры»: «Если вначале, как только положишь заготовки в философское яйцо (иными словами, как только огонь возбудит их), ты не увидишь этой черной, очень черной головы ворона, тебе надо начинать снова. Опасайся оранжевого цвета в самом начале. Цвет должен быть безупречно черным — и так в течение сорока дней».

Не трудно обнаружить значительное количество текстов, которые, отнюдь не углубляясь в заведомую символику, прямо дают описание — и притом исключительно точное — феноменов, следующих друг за другом в течение всего времени, пока алхимик, уединившись в своей лаборатории, трудится над реализацией Великого Делания. Позаимствуем великолепный пример подобного рода текстов из «Книги Артефия»:

«…Сперва появляется чернота, похожая на жирный бульон, в который насыпали перца, а затем эта жидкость, сгущаясь и становясь похожей на черную землю, белеет по мере дальнейшей варки. Тогда как наша земля, разлагаясь, сперва приобретает черный цвет, затем она, поднимаясь, очищается, а после того, как она подсохнет, черный цвет исчезает, и она белеет, и вместе с тем прекращается влажное и мрачное доминирование женского начала или воды. Именно тогда белый дым пронизывает новое тело».

С точки зрения продолжительности работы по завершению Великого Делания, длительность наиболее часто применявшегося процесса — имеется в виду влажный путь — чаще всего составляла сорок дней. Это традиционное число играет свою роль в Священном Писании, как в Ветхом Завете (сорок лет блужданий евреев, предшествовавших их возвращению в Землю обетованную), так и в Новом (Иисус Христос в течение сорока дней подвергался искушениям в пустыне). Но существуют и вариации от автора к автору. Например, в различных описаниях совершения Великого Делания по влажному пути говорится, что он должен продолжаться сорок дней или сорок три дня до момента появления черного цвета, после чего должны пройти еще семь месяцев до достижения белого цвета, а потом еще пять, чтобы наконец появился красный камень.

Следует отметить, что, согласно свидетельствам, оставленным алхимиками, эти операции — если хорошо приготовлена начальная смесь (в реторте или тигле, соответственно установленному способу) — осуществляются сами собой, без дальнейшего вмешательства рук делателя. Очевидно, в этом смысле следует понимать выражение «работа для женщины и ребенка», употреблявшееся применительно к алхимическому деланию.

И все же практическая деятельность в лаборатории не была лишена серьезной опасности. Следовало избегать воспламенения первичной материи, что могло произойти в случае слишком энергичного раздувания огня. Помимо угрозы взрыва, постоянно существовала опасность того, что приготовленная смесь дымом и паром улетучится в атмосферу.

Поскольку средневековые алхимики не обладали современными экспериментальными знаниями относительно свойств газов, случалось, что они пренебрегали мерами предосторожности, которые позволили бы осуществить своевременный выход упругих флюидов, а отсюда проистекала угроза непредвиденного взрыва в самый момент нагревания смеси.

В одном из мест своего трактата «Аллегория Источника» Бернар Тревизан делает следующее предостережение относительно угрозы взрыва, возможного — если алхимик позволит огню атанора разгореться слишком сильно — на завершающей стадии работы: «Много ли забот у этого хранителя? — У него больше забот в конце, нежели в начале работы, ибо источник воспламеняется».

Итак, реализация Великого Делания отнюдь не была лишена опасности: алхимик мог стать жертвой внезапного взрыва, если он не контролировал в достаточной мере смесь, составленную из различных веществ, или же не умел регулировать степень нагрева, которая должна достигаться на определенных стадиях выполнения работы.

О хороших наблюдателях

Средневековый алхимик был (чего никак нельзя отрицать) очень хорошим наблюдателем, какими являлись и продолжают оставаться все ремесленники: он умел распознавать следовавшие друг за другом явления, учитывать малейшие изменения или нюансы, служащие вехами на протяжении выполнения операций. Существенное значение имел этот ремесленный характер работы алхимика в лаборатории — именно это коренным образом отличало ее и от индустриальной технологии на современных предприятиях, и от современной научной мысли. Что касается второго отличия, то Гастон Башляр в своем эссе, озаглавленном «Формирование научной мысли, очень хорошо показал большое, коренное несходство между алхимией и современной химией. Последняя зародилась лишь в середине XVII века, когда изучение трансформаций тел наконец дистанцировалось (абстрагировалось) от явлений, наблюдаемых на ремесленной стадии без математической обработки результатов.

Даже когда в реторте или тигле наблюдались явления, напоминавшие те, что составляют объект изучения современной химии, различия в точках зрения и перспективах оказывались радикальными.

Станислас Клоссовски де Рола очень хорошо заметил по этому поводу: ”… Мы могли бы допустить наличие у химии алхимических корней, давая ей определение как науки о содержательных результатах, тогда как ее славная предшественница была бы в этом случае всего лишь знанием о сущностных причинах.”

Многочисленны были операции, в ходе которых алхимики пытались осуществить нечто весьма отличное — вопреки искушению смелого их сближения, которому порой, возможно, подвержен историк, — от исследований, проводимых современными учеными.

Например, алхимики силились уловить spiritus mundi (мировой дух), таинственное начало, подобное тонкой взвеси, содержащееся в росе, воздухе, солнечных и лунных лучах и даже в материи падающих звезд.

Отметим просто для сведения читателей (ибо подобного рода сближения — и мы решительно настаиваем на этой точке зрения — чреваты для нас опасностью уклониться в область научной фантастики), что в подобного рода спекуляциях порой усматривают отдаленное предвосхищение открытия в будущем космических лучей.

Свою «Аллегорию Источника» Бернар Тревизан начинает так: «Я в задумчивости шел по полям, будучи утомленным учением. Близилась ночь, когда мне надлежало заняться подготовкой к предстоявшему завтра диспуту».

Если, во всяком случае, здесь имеет место хорошо известный (и не только в Средние века) литературный прием, состоящий в том, чтобы облекать рассказ в форму символического сна, то другие тексты отличаются реализмом, тотчас же создающим у нас впечатление подлинного опыта, порожденного пережитым — будь то в форме сонного видения или увиденного наяву.

Для алхимиков успех Великого Делания был немыслим без точного соответствия между лабораторными операциями и годовым ритмом смены сезонов. Николя Фламель заявлял: «Сделайте так, чтобы первичная материя, пройдя через четыре сезона, завершила свои превращения осенью. И знайте, что эта наука есть знание четырех элементов и четырех времен года, взаимно меняющихся, переходя из одного в другое».

Средневековые алхимики пытались также установить точное астрологическое соответствие между последовательными фазами Великого Делания и чередованием знаков зодиака в течение года:

Овен кальцинация (прокаливание)

Телец сгущение

Близнецы фиксация

Рак разложение

Лев переваривание

Весы сублимация (возгонка)

Скорпион разделение субстанций

Стрелец испепеление (обращение в порошок)

Козерог ферментация

Водолей умножение

Рыбы проекция (превращение в золото).[12]

Кроме того, было бы невозможно понять образ мышления алхимиков, если не держать постоянно в уме, сколь неколебима была их вера в существование первобытного грехопадения — как человека, так и мира в целом, — которое надлежит преодолеть ради обретения исходного блаженного состояния.

Послушаем, что сообщает Василий Валентин в своем труде «Триумфальная колесница сурьмы»:

«Что до нас, бедных людей, то мы будем терпеть на этой земле кару за грехи наши (поскольку ее мы, несомненно, заслужили) до той поры, пока не перегнием со временем, после чего возродимся под действием божественного жара. И тогда, довольно очистившись, мы сможем подняться благодаря небесной сублимации, коя… освобождает нас от всех грехов и всей нечистоты нашей».

Таким образом, для средневекового алхимика реализация Великого Делания не была банальным достижением, так сказать, «мирского» результата по завершении материальных процессов — для него это являлось исполнением поистине священного акта. Алхимическое Великое Делание для него было подобно, в известном смысле, церковной мессе.

В своей «Практике» Раймонд Луллий писал: «Сын мой, во имя Господа нашего, претерпевшего жестокую смерть из любви к грешникам, начинай исполнение нашего философского делания, осенив его знаком креста, дабы не сумел дьявол воспрепятствовать твоей работе».

Рипли в прологе к «Двенадцати вратам» пишет: «В начале сего труда услышь, о Господи, мою молитву, дабы милость твоя умножила мое знание, а могущество десницы твоей защитило мой труд, чтобы зря не пропало время данной мне жизни…»

Одним из наиболее любопытных свидетельств, оставленных средневековым христианским герметизмом, продолжает быть «Книга о Святой Троице», хранящаяся в Мюнхене, труд безвестного немецкого монаха-алхимика. Этот манускрипт содержит миниатюры в характерном стиле XV века, в которых отчетливо проступает сочетание алхимических секретов с церковными догмами.

В своем трактате «Забытое слово›» Бернар Тревизан проводит параллель между догматом о Троице и тремя алхимическими началами (сера, ртуть и соль): «Есть троица в единстве и единство в троице, кою образуют тело, дух и душа. Подобна ей другая троица — сера, ртуть и мышьяк».[13]

Подобным образом и в ту же самую эпоху английский адепт Джордж Рипли уподобил Великое Делание победе, одержанной над первобытным грехопадением: «Оба, мир и камень, вышли из бесформенной массы. Низвержение Люцифера, как и первородный грех, символизирует собой порчу простых металлов».

По поводу таинственного секретного огня, необходимого для успеха Великого Делания, Василий Валентин в своей «Микроскопии» написал следующие загадочные слова: «О слепой мир, не способный распознать ens naturae concentratum (концентрированную сущность природы), quinta essentia solis et lunae et omnium rerum (квинтэссенцию Солнца и Луны и всех вещей). Ты имеешь перед собой достаточный огонь, неистовую субстанцию пылающей сущности, наиболее едкое вещество милосердной природы, и бежишь от него, словно дьявол, в своем чистом невежестве и небрежении».

Речь шла — по крайней мере, как мы склонны полагать — о том, чтобы суметь уловить сам принцип, одушевляющий все вещи, иначе говоря, извлечь его, дабы он объявил себя*. Здесь перед нами предстает в действии один из постулатов Великого Делания: возможность воспроизвести, в реторте или в тигле, то, что происходило в начале земного цикла, когда материя была организована под действием Божественного света, Начального огня.

Даниэль де Морли, теолог XIII века (ставший в 1220 году епископом Парижским), в своей «Книге о природах дольних и горних» дал следующее определение алхимии:

«…Наука о трансмутации металлов в другие виды; наука образов, кои Тот греческий (то есть Гермес Трисмегист) показывает в великой и универсальной "Книге Венеры"; наука зеркал… как это показывает Аристотель в трактате о варке стекла».

В своем труде “Speculum naturae” («Зеркало природы») Винсент из Бовэ говорит о «камне и эликсире, для получения которых искусство имитирует природу».

Имеются тексты, которые, хотя и дают основание для символических трактовок, тем не менее содержат описание конкретных явлений. Таков, например, трактат Василия Валентина «Двенадцать ключей философии», отрывок из которого процитируем:

«Человек дважды огненный (соединение двух начал) должен питаться белым лебедем; два начала уничтожат друг друга и вновь возвратятся к жизни. И воздух четырех частей света завладеет тремя четвертями заключенного огненного человека, так что можно будет услышать прощальное пение лебедей, явно выраженные музыкальные звуки».

Следует заметить в конце этой фразы аллюзию на воспринимаемый слухом феномен, сопровождающий успешное завершение одной из решающих операций алхимического делания.

По представлению алхимиков, рассматривавших металлы не как некие бездушные вещества, но как живые существа, следовало исходить, отмечает Василий Валентин, «… из определенного металлического корня, из которого по предопределению Творца должны происходить металлы».

Первичная материя минерального происхождения, с которой надлежало начинать работу, должна была «соединять в себе два тела и семя», то есть два взаимодополняющих начала (мужское и женское — активное и пассивное), и плюс к тому соль.

В своем трактате «Забытое слово» Тревизан пишет о воде следующее: «Вода сама по себе творит все, поскольку она все растворяет, коагулирует все, что сгустилось, и разрывает все без посторонней помощи; в ней самой содержится нечто окрашивающее и окрашенное. Короче говоря, наше творение есть не что иное, как пар и вода, которая все очищает, моет, белит и окрашивает».

Но о какой воде идет речь — о простой ли питьевой? Это весьма сомнительно. Точно так же закрадывается сомнение, когда читаешь в «Книге Латефия» следующий пассаж: «Эта вода есть белый пар, проникающий в совершенные тела и соединяющийся с ними подобно тому, как душа соединяется с телом».

В своей «Книге о естественной философии металлов» Бернар Тревизан поясняет, что, дабы преуспеть в алхимическом делании, необходимо использовать первичную материю, добытую из рудника и находящуюся на стадии двойного минерала: «Наше творение происходит от одного корня и двух ртутных субстанций, взятых совершенно необработанными, извлеченных из рудника цельными и чистыми, соединенных огнем любви».

Если верить Василию Валентину, философский камень сначала бывает твердым, он являет себя в твердой и кристаллизованной форме. Однако, по мере того как его начинают использовать, он даже при обычной температуре размягчается и в конце концов переходит в жидкое состояние — тогда он становится универсальным Меркурием, сияющим в темноте, «точно маленькое солнце». Велик соблазн истолковать это его свойство как радиоактивность. Именно поэтому, повторяем, очень важно всегда воздерживаться от слишком поспешного уподобления средневековых алхимиков нашим современным «дробителям атомов».

Однако трудности интерпретации все более возрастают для историка, когда он осознает тот факт, что средневековые алхимики (и их преемники) предпочитали наслаивать одно на другое два параллельных смысла.

Вот, к примеру, текст «Книги Артефия», в котором второй смысл с очевидностью наслаивается на простое описание конкретного феномена, наблюдаемого в лаборатории (выделение газа): «Но как только он начинает подниматься, он перерождается, заряжается в воздухе, он наполняется в нем жизнью и становится совершенно духовным и нетленным».

Тот же самый пассаж с успехом можно применить к фазе возгонки не на уровне работы с минералами, но в стадии внутренних метаморфоз, кои претерпевала психика алхимика в процессе делания. В нем можно также усматривать аллюзию на одну из наиболее трудных для интерпретации герметических поговорок-рекомендаций: ‹Solve et coagula› («Растворяй и сгущай»). Эта формула, несомненно, означала определенную фазу завершающих трансмутационных операций Великого Делания, но при этом подразумевались также и другие процессы, касавшиеся, очевидно, тайны перемещения тел. Адепт будто бы обретал способность, если он достигал поистине тотального успеха, «растворять» (solvere) свое физическое тело, «сгущая» (coagulare) свою нетелесную, просветленную субстанцию. Именно об этой таинственной двойной метаморфозе («Solve el coagula»), очевидно, идет речь в следующем пассаже того же Артефия: «Именно потому надлежит сублимировать то и другое, то есть тело и дух, чтобы все, что в них есть чистого, возносилось вверх, а все нечистое оседало в процессе бушевания бурного моря».

Чередование фаз Великого Делания, осуществляемого влажным путем, похожим образом описывается всегда и всеми авторами. Этот установившийся порядок можно встретить уже в манускриптах греческих алхимиков, творивших в Александрии. Вот отрывок из труда Синезия:

«Надлежит взять совершенное тело и, поместив его в воду, запереть в стеклянном, тщательно закупоренном доме. [Речь идет о реторте, закрытой печатью Гермеса. ] Этот состав следует переваривать при умеренной температуре, такой, как температура навоза, а затем непрерывно варить на огне до тех пор, пока совершенное тело не перегниет и не разложится до состояния черной материи, после чего надо извлечь его и сублимировать через воду, дабы таким способом оно очистилось от черноты, побелело и, утончившись, достигло предельной чистоты, сделалось летучим и белым как внутри, так и снаружи… Остудив сосуд, ты обнаружишь черные нечистоты на дне перегоревшими и отделившимися от духа и белой квинтэссенции; упомянутые черные нечистоты надлежит выбросить».

Техника, мистика и магия

Совершенно необходимым дополнением к лаборатории адепта являлась его молельня.

Во второй части (авторство которой приписывается Жану де Мену) «Романа о Розе» показана персонифицированная Природа, упрекающая суфлера, пытающегося свести священное искусство к череде чисто материальных манипуляций:

“И решила Природа не просто для виду высказать скорбь свою, боль и обиду Суфлеру-глупцу софистическому. Ремесленнику — механистическому.”

Отличительной особенностью традиционного алхимика как раз и было стремление сочетать технические навыки с упованием на озарение, с мистикой — именно то, что так трудно укладывается в рационалистическом уме современного человека.

Конечно, расхожий образ алхимика — еще более усиленный литературой и живописью романтиков — рисует его неким подобием колдуна, совершающего в своей мрачной конуре будоражащие воображение, даже страшные и отвратительные операции, напрямую связанные с демонами, покровительствующими черной магии.

Определенно, алхимия включала в себя совершение операций, которые людьми нашего времени не могут квалифицироваться иначе как «магические». С учетом этого было бы уместно уточнить, чем средневековый алхимик отличался (за исключением отдельных случаев, когда он сбивался с пути истинного) от мага или колдуна. На стенах его лаборатории могли висеть символические фигуры, но в ней не было места для всякого рода живописного хлама, который обычно помещает туда воображение масс (фигурки, навлекающие порчу; зародыши, законсервированные в стеклянных сосудах; набитые чучела крокодилов и т. п.).

В многочисленных алхимических текстах приводятся подробные описания спиритуальных действий. Большой заслугой К. Г. Юнга и его учеников является то, что они великолепно осветили важный аспект Великого Делания — то, как алхимические операции оказываются грандиозной попыткой интеграции, воссоединения двух частей (мужской и женской) личности. Без этого не совершались операции в алхимической лаборатории, спиритуальный аспект алхимии неоспорим — напомним, что всегда имел место этот строгий параллелизм.

В трактате Николя Фламеля «Объяснение фигур» мы находим — и это весьма показательный пример — следующий пассаж:

«Здесь я рисую для тебя два тела, одно мужское и другое женское, чтобы показать тебе, что в ходе этой второй операции ты доподлинно, хотя еще и не в совершенстве, имеешь две соединенные и сочетающиеся природы, мужскую и женскую, или, вернее говоря, четыре элемента, и что естественные враги — тепло и холод, сухость и влага — начинают сближаться в любви одного к другому, и при посредничестве мира мало-помалу улетучивается древняя вражда старинного хаоса».

Найти философский камень мог лишь человек, достигший состояния полного озарения, которое всегда предполагает выполнение тонких, неуловимых операций, благодаря которым в самом адепте происходит смерть «ветхого человека» и рождение внутреннего, духовно возрожденного человека. Здесь можно было бы сослаться на многочисленные тексты, в которых описаны внутренние трансмутации, происходящие в самом алхимике. Например, в «Торфе философов», алхимическом трактате арабского происхождения, встречаются следующие прекрасные слова: «И знайте, что конец есть лишь начало и что смерть есть причина жизни и начало конца. Узрите черное, узрите белое, узрите красное, и это всё, ибо эта смерть есть вечная жизнь после смерти славной и совершенной».

Озарение несет с собой полное освобождение, как утверждается в другом месте «Объяснения фигур» Николя Фламеля, классического трактата, приписываемого этому знаменитому французскому адепту:

«Так он (философский камень) теперь уносит человека из этой юдоли скорби, из этого горестного состояния бедности и недомогания, в славе поднимает его на своих крыльях над стоячими водами египетскими (коими являются ординарные мысли смертных), заставляя его презреть жизнь и богатства мира сего, денно и нощно размышлять о Боге и его святых, желать эмпиреев небесных и пить из сладостных источников вечной надежды.

Вечная хвала Богу, по милости своей давшему нам узреть сей прекрасный, воистину совершенный пурпурный цвет, сей прекрасный цвет полевого мака, сей пылающий и сверкающий сиреневый цвет, уже не подверженный переменам, над которым более невластны само небо и его зодиак, ослепительный лучистый блеск которого каким-то образом сообщает человеку нечто сверхнебесное, в то же время заставляя его (когда он смотрит на него, познавая его) трепетать и содрогаться».

Освобождая мало-помалу свою подлинную природу, испытывая на себе почти неуловимое влияние потаенного огня, заключенного в нем самом, проникающей в него Божественной энергии, адепт непосредственно достигает всеобъемлющего знания, полного и дарующего свободу. Французский автор XVIII века, Антуан-Жозеф Пернети, в своих «Разоблаченных мифах греков и египтян» дает ему весьма примечательную характеристику:

«Материя едина и составляет все, говорят философы, поскольку она есть коренное начало всевозможных композиций. Она содержится во всем и ощущается во всем, поскольку она может принимать любые формы, но лишь до того, как приобретет тот или иной вид одного из трех царств природы».

В трактате Космополита содержится следующий очень короткий, но еще более замечательный пассаж: «В его царстве имеется зеркало, в котором можно увидеть весь мир».

Поскольку, более того, существует прямое соответствие между тайнами алхимической практики и тайнами Царства Небесного, практический объем этого знания, достигаемого путем озарения, простирается вплоть до высших небесных сфер, до славных областей, именуемых эмпиреями, то есть до рая. Этим объясняется появление в «Зеленом сне», классическом трактате Бернара Тревизана, следующих слов: «Я размышлял об этом Царстве Небесном, в котором Всемогущий восседает на своем престоле во славе и в окружении ангелов, архангелов, херувимов, серафимов, тронов и властей».

Так адепт обретает способность видеть то, что находится по ту сторону чувственно воспринимаемых явлений, возноситься в спиритуальном видении к небесным сферам.

Хотя Бог, несомненно, присутствует во внешнем мире алхимика, но он пребывает также и в человеческой душе алхимика, поэтому великое озарение, которого страстно добивается адепт, заключается в том, чтобы соединить свою душу, отражение Бога, со всемирной душой.

Но разве условия для такого озарения создаются не благодаря исполнению символических ритуалов?

Рене Алло в своих «Аспектах традиционной алхимии» пишет: «Посвященный отделен от профанного мира не меньше, чем мертвец. Вопреки иллюзиям, коими тешат себя несчастные, ни мертвецы, ни посвященные не обращаются напрямую к существам, стоящим на ином, нежели они, уровне».

Сильно сказано. Эти слова со всей очевидностью показывают, кем ощущал себя посвященный, даже если он и умел приспособиться к условиям жизни, которую вынужден был вести в период перехода из одного состояния в другое… Что же касается целей алхимической аскезы, то великий поэт Антонен Арто писал по этому поводу:

«Итак, эти конфликты, которые взбудораженный космос представляет нам в искаженном и нечистом с точки зрения философии виде, алхимия предлагает нам со всей своей интеллектуальной точностью, ибо она позволяет нам достичь возвышенного, но достичь драматическим путем, после тщательного и безжалостного перемалывания всего недостаточно зрелого, поскольку алхимия в принципе не позволяет духу возноситься прежде, чем он пройдет через все предначертанные ему пути и встанет на прочный фундамент реально существующей материи, пока он не выполнит эту двойную работу в огненном преддверии будущего».

В алхимической литературе и иконографии встречаются свидетельства, которые невозможно интерпретировать кроме как в прямом соотнесении их с ритуальными драмами: действительно, невозможно рассматривать эти тексты и изобразительные документы иначе как подробное описание тайных ритуалов, исполнявшихся в узком кругу посвященных. Речь идет, очевидно, о ритуалах, некогда практиковавшихся в герметических сообществах. Во всей герметической традиции ритуалы и церемонии представляют участникам в непосредственном действии, в живом виде точный традиционный символизм, унаследованный группой, и бесспорно, что алхимия включает в себя специальные таинства, связанные с мифом о Прометее (группирующиеся вокруг обретения животворного огня). Однако для историка перспектива преуспеть при исследовании этого вопроса, естественно, осложняется в силу того факта, что взаимодействия между различными традициями оказываются чрезвычайно многочисленными и сложными.

Вовсе не случайно, что эзотеризм западной алхимии так много черпает из древнегреческой мифологии. Луи Сешан в своем превосходном исследовании о «Прометее», равно как Дора и Эрвин Панофские в их «Ящике Пандоры», продемонстрировали весьма глубокое понимание этих двух великих взаимодополняющих мифов, нашедших большой отклик в алхимии: соответственно, мифа о Прометее, герое, который похитил огонь (и который сближается с Люцифером, «носителем света»), и мифа о Пандоре.

Говоря о таинствах, подразумевают передачу герметических знаний. В «47-м теософском письме» Якоба Бёме можно прочитать следующую фразу: «Не получишь ничего стоящего, пока кто-нибудь не передаст вам что-то собственной рукой». Эти слова справедливы в отношении любого герметического знания, в том числе и средневековой алхимии.

Целый ряд герметических документов не может иметь иного объяснения, кроме как совершенно конкретное описание мистерий, священной драмы, которая разыгрывалась и осуществлялась в специальном месте, известном только посвященным. Вот окончание «Зеленого сна», блестящего трактата, сочиненного адептом Бернаром Тревизаном:

«В третьих апартаментах была комната, отделанная материей ярко-красного цвета на золотом фоне, более красивой и роскошной, чем все прочие ткани, которые я только что видел.

Я осведомился, где хозяин и хозяйка дома. Мне сказали, что они скрыты в глубине этой комнаты… Мне не довелось увидеть четвертые апартаменты, поскольку они располагались, должно быть, где-то в другом месте, однако мне объяснили, что они состоят всего из одной комнаты, в которой нет иной обстановки, кроме солнечных лучей, совершенно чистых и сконцентрированных на такой же пурпурной ткани, какую я только что видел…»

Ту же тему трактует и другой, на сей раз более близкий к нашим дням, текст — знаменитый рассказ Эдгара По «Маска Красной смерти». Эта Красная смерть символизирует не что иное, как то, что в герметической традиции называется страхом или стражем порога. Но вот как устроены семь (число, знаменательное в традиционной символике) залов, описанных рассказчиком:

«Комнаты располагались столь причудливым образом, что сразу была видна только одна из них. Через каждые двадцать — тридцать ярдов вас ожидал поворот, и за каждым поворотом вы обнаруживали что-то новое. В каждой комнате, справа и слева, посреди стены находилось высокое узкое окно в готическом стиле, выходившее на крытую галерею, которая повторяла зигзаги анфилады. Окна эти были из цветного стекла, и цвет их гармонировал со всем убранством комнаты. Так, комната в восточном конце галереи была обтянута голубым, и окна в ней были ярко-синие. Вторая комната была убрана красным, и стекла здесь были пурпурные. В третьей комнате, зеленой, такими же были и оконные стекла. В четвертой комнате драпировка и освещение были оранжевые, в пятой — белые, в шестой — фиолетовые. Седьмая комната была затянута черным бархатом: черные драпировки спускались здесь с самого потолка и тяжелыми складками ниспадали на ковер из такого же черного бархата. И только в этой комнате окна отличались цветом от обивки: они были ярко-багряные — цвета крови».[14]

Помимо вышеупомянутых герметических ритуалов, традиционная алхимия, видимо, включала в себя и еще более секретную драму, разыгрываемую всего двумя персонажами — алхимиком и его спутницей жизни, вместе образующими божественную пару. На многочисленных герметических гравюрах эпохи Ренессанса и XVII века можно видеть этих действующих лиц, каждое из которых держит тот или иной ритуальный предмет. Именно в этом контексте, очевидно, следует интерпретировать строки сонета «Эритрея» Жерара де Нерваля: «Возьми свой лук и облачись в корсет из полированного золота». В этом сонете, очевидно, дается описание священной драмы, которая разыгрывалась в присутствии лишь очень немногих избранных во время исполнения этих ритуалов.

Партнерша алхимика, жрица Солнца, начинавшая бой против затмения светила, должна была вооружаться луком и стрелами (символизировавшими солнечные лучи, истинный духовный свет), которые служили ей оружием обороны. Следует заметить, что на упомянутых нами алхимических гравюрах лук служит очень древним лунным символом, чем и объясняется тот факт, что он всегда является вооружением женщины.

Весьма многозначительным документом представляется и «Вершина адептов», любопытная картина работы С. Михельспахера из книги «Cabala, Speculum Artis et Naturae inAlchymia› («Кабала, зеркало искусства и природы в алхимии»), вышедшей в 1654 году в Аугсбурге. На ней представлен ряд мотивов, которые говорят сами за себя. В правом нижнем углу на гравюре изображен человек с завязанными глазами — это посвящаемый в тайны, находящийся на самой начальной стадии испытаний. Главный центральный мотив представляет нам лестницу с семью ступеньками, каждая из которых соответствует одной из операций Великого Делания: кальцинация (прокаливание), сублимация (возгонка), растворение, гноение, дистилляция, коагуляция (сгущение), окрашивание. Лестница ведет в своего рода небольшой храм, молельню, в которой, в самой глубине, можно разглядеть алхимическую печь. Это сооружение включает в себя семь колонн. В центральной его части можно видеть мужчину и женщину, которые держат предназначенные для них предметы и, очевидно, совершают ритуал. По обоим склонам вершины стоят мужчины и женщины — расположенные таким образом, что они образуют пары, — и также держат ритуальные предметы: скипетр, шпагу, косу, зеркало, стрелу, лампу.

Как известно, Евангелие от Иоанна начинается так: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Но что такое «слово»? Вот попытка определения, предпринятая Ральфом М. Льюисом в сочинении «Внутреннее святилище»:

«Слово понимается как вибрационная энергия, в которой существует основополагающая энергия всех вещей. Мы можем сравнить его с единственным звуком, который бы одновременно вмещал в себя все октавы, все тона… Подобно тому, как любой цвет является составляющей белого цвета, любое творение образует часть сложного закона, отличительная особенность которого состоит в том, что он есть ключ ко вселенной. Кто познал бы это Слово и сумел бы произнести его, тот стал бы господином всего творения».

Что столь сильно осложняет правильное толкование документов, так это необходимость постоянно иметь в виду множественность возможных смыслов. Так, пассажи, в которых мы приводили описание ритуалов, мистерий, тайных церемоний, вполне могли бы быть применены и к опытам, странствиям, происходящим в иной плоскости реальности — благодаря магическому воображению. В данной связи уместно вспомнить легенду, согласно которой царь Соломон имел волшебное кольцо, позволявшее ему отдыхать от повседневных забот, путешествуя через небесные сферы. Отсюда проистекала возможность многочисленных впечатлений, хотя и конкретных, но возникавших в иной плоскости, нежели сфера чувственных восприятий. Вот пример, правда, относящийся к более поздней, чем рассматриваемая нами, эпохе, заимствованный у Нерваля, этого страстного поклонника алхимии: «В этот момент один из рабочих мастерской, в которую я вошел в качестве посетителя, появился, держа в руках длинный стержень, на конце которого был шар, до красна раскаленный в огне».

Воображение, этот непризнанный — или обесславленный — волшебник, в обычных, повседневных условиях может завести слишком далеко. В этой связи мы хотели бы сослаться на увлекательное произведение Мирчи Элиаде «Шаманизм и архаическая техника экстаза».

В качестве примера того, как позднейшие алхимические тексты описывают странствие, совершенно символизированное на уровне магического воображения, мы приводим знаменитое произведение Франческо Колонна «Сон Полифила».

Мы говорили о Нервале, но имеются и гораздо более новые тексты подобного рода, вспомнить хотя бы о весьма любопытном герметическом рассказе Итель Колкахен «Гусь Гермогена».

На этом же уровне находится и проблема активной роли, которую играла алхимическая пара: один из великих секретов тантризма, несомненно, состоял в исполнении ритуала «божественной свадьбы», которая делала возможным пробуждение супругов преображенными. Напомним в этой связи следующие слова Жерара де Нерваля: «Обожаемая женщина являет собой не что иное, как абстрактный фантом, несовершенный образ божественной дамы, невесты, возбуждающей помыслы о вечности». В сущности, это то же самое, что и поиски разгадки великого секрета куртуазной любви, секрета верных возлюбленных.

Но что же являлось конечной целью алхимика, занятого поисками полного возрождения человека?

На этом высшем уровне алхимия могла бы называться наукой или искусством бессмертия. Действительно, речь здесь идет о достижении полной трансформации обычного состояния человека, о выходе за пределы земного бытия (или, точнее говоря, об обретении вновь блаженного состояния, предшествовавшего грехопадению).

В «Беседе царя Калида и философа Мориена», написанной на арабском языке, мы встречаем следующий отрывок:

«Кто сумеет обелить душу, возвысить ее во второй раз, кто сможет сохранить в целости тело и избавить его от всевозможной нечистоты и дурного запаха, тот сумеет ввести эту душу в тело, и когда две эти части воссоединятся, произойдет много чудес».

Тем самым адепт сумел бы одержать полную победу над смертью. Он смог бы не только продлить на века свое физическое существование, но и достичь полного телесного преображения.

Пьер Вико, алхимик XV века, писал в своем трактате «Великий Олимп»: «Следует также иметь верного компаньона, нравом похожего на вас, а лучше всего найти жену, подобную Пернелле [супруге Фламеля], однако этот пол отличается легкомыслием и следует опасаться его».

Таким образом, признавая практическую необходимость иметь компаньона, способного подменить делателя у атанора (ибо возможности представителя рода человеческого бодрствовать небеспредельны), он вместе с тем восхвалял создание алхимической пары (что, впрочем, случалось нечасто) как наиболее прекрасный успех в области алхимии.