Повседневная жизнь России под звон колоколов

Московский звонарь Константин Сараджев

Колокола и колокольчики — предметы материальные, и до сих пор археологи находят отдельные экземпляры. Появляются неизвестные ранее данные об их использовании в торжественных государственных церемониях, в церковных обрядах, в повседневной жизни.

А вот о мастерах малинового звона, о русских звонарях прошлых лет сведения практически не сохранились. Их опыт в редчайшем виде искусства, секреты и приемы передавались учениками из поколения в поколение на протяжении нескольких веков. Но сами личности звонарей, их судьбы находились в тени тех звонкоголосых колоколов, которые так радостно подчинялись мастеру звона. Известно, например, что в конце XIX века в России считался лучшим звонарем А. Смагин; в Ростове Великом великолепно звонили А. Бутылин, Н. Королев, М. Урановский, но об их жизни, их открытиях в редчайшей профессии мы практически ничего не знаем. Тем интереснее должен быть рассказ о гениальном московском звонаре начала XX века Константине Сараджеве, описанном Анастасией Цветаевой в трепетно-лиричной повести «Сказ о звонаре московском».

Но прежде послушаем самого Константина Сараджева:

«Я родился в 1900 году в Москве и детство (отрочество тоже) провел в районе Остоженки. Отец мой в то время был преподавателем Синодального училища по классу скрипки; ныне состоит профессором Московской консерватории по классу дирижерства. Мать, Наталия Ниловна Сараджева, тоже окончила консерваторию и в свое время была незаурядной пианисткой. Еще в два-три года я стал чувствовать безотчетное влечение к музыке. Рояль, скрипка, виолончель, духовые инструменты — все это останавливало на себе мое внимание. Но более всего на меня влияли колокола: при первых их звуках я чувствовал особое возбуждение, как ни от какого другого инструмента, я упивался их звуками, испытывал величайшее музыкально-творческое наслаждение — и целый день ходил очарованный…

…Слушая игру отца на фортепиано, на скрипке, я сейчас же в своей голове сопоставлял эти звуки с колоколами; я, если можно так выразиться, постоянно переводил их на язык колоколов и плакал, если такой перевод почему-либо не удавался.

С шести лет действие слуховых впечатлений усилилось; утром, среди дня, вечером, ночью мне чудились колокола, их звон, их различные сочетания, их гармония, их мелодии».

Его отец, Константин Соломонович Сараджев, был очень известным дирижером и педагогом консерватории, а дед, Соломон Иванович Сараджянц (он принял русское написание фамилии — Сараджев), был врачом. Второй дед, Н. Ф. Филатов, тоже медик — основатель русской педиатрии, окончил Пензенский дворянский институт. Одним из его преподавателей, кстати, был Илья Николаевич Ульянов — отец В. И. Ленина. И сегодня на Большой Пироговской улице в Москве привлекает внимание прохожих памятник, на котором выбиты слова: «Другу детей — Нилу Федоровичу Филатову». Процитируем описание этого памятника М. Б. Мирским: «…На гранитном постаменте застыли две высеченные из камня фигуры. Маленький, беспомощный, чем-то напуганный ребенок доверчиво прижался к высокому человеку с мужественным лицом и большой окладистой бородой, одетому во врачебный халат, с докторской трубкой в левой руке. Правой рукой этот человек обнял малыша, словно защищая его от всех напастей, невзгод и болезней…»

Его имя носит и детская больница — Филатовская. К сожалению, дочь Н. Ф. Филатова, мать Константина Сараджева, очень рано ушла из жизни.

«Молодой Сараджев обладал гениальным музыкальным слухом. Ему трудно было брать уроки музыки, так как он слышал то, чего не слышали самые лучшие преподаватели. Он утверждал, что он различает по 121-му бемолю и 121-му диезу по обе стороны каждой ноты. Одно время он пытался брать уроки у известного композитора Глиэра, но, по-видимому, ни у учителя, ни у ученика не хватило терпения. Константин Сараджев прекрасно играл на рояле и сам писал композиции. Но из всех музыкальных инструментов наивысшим искусством он считал звон в колокола. С детства от восприятия звука некоторых колоколов он падал в обморок. Для него все окружающее имело свою тональность — и каждый человек, и каждая вещь, и даже комната и здание. Он знал на память звук каждого из 4000 московских колоколов и распознавал звон даже тогда, когда окружающие ничего не слышали. Самыми лучшими московскими колоколами он считал колокола церкви Св. Марона в "Бабьем городке" в Мароновском переулке близ Большой Якиманки. Там он большей частью и звонил, и туда собирались все любители колокольного звона. Приходили туда и известные музыканты и композиторы, чтобы послушать необычное исполнение», — сообщает протоиерей Роман Лукьянов (журнал «Русское возрождение», № 42 за 1988 год).

Деревянная церковь Святого Ма́рона была возведена в 1642 году, в 1730 году ее сменило каменное здание, которое было перестроено и расширено через 150 лет, в 1881 году; тогда же на колокольне и появился набор колоколов с необычайно красивым звоном. Двух-трехлетний Костя был поражен: «В этот период жизни особенно внимание мое стал привлекать звон, несшийся с колокольни Замоскворечья, "где-то за Крымским мостом"… Этот звон сразу выделялся на фоне других, не давал мне покоя, оттеснив все другие звоны на задний план… Оказалось, это были колокола колокольни церкви Марона в "Бабьем городке", в Бабьегородском переулке близ Большой Якиманки, где я и сейчас звоню».

А послушать удивительный звон Сараджева приходили и профессиональные музыканты, и любители, а среди них — художники, поэты, ученые, любители хорошей музыки. Не только арбатские «колокольные меломаны» собирались к определенному времени (о нем узнавали друг у друга) — приезжали с далеких окраин, обсуждали музыкальные новости и конечно же снова и снова возвращались к удивительному звонарю-музыканту, восхищались его умением управлять колоколами, пытались анализировать его приемы и постичь тайну эмоционального воздействия на людей.

И ждали — и в холод, и в дождь. Ждали чудо-звон.

«И все-таки звон ворвался неожиданно, взорвав тишину… Словно небо рухнуло! Грозовой удар! Гул — и второй удар! Мерно, один за другим рушится музыкальный гром, и гул идет от него… И вдруг — заголосило, залилось птичьим щебетом, заливчатым пением неведомых больших птиц, праздником колокольного ликования! Перекликание звуков светлых, сияющих на фоне гуда и гула. Перемежающиеся мелодии, спорящие, уступающие голоса… оглушительно нежданные сочетания, немыслимые в руках одного человека! Колокольный оркестр!

Это было половодье, хлынувшее, ломающее лед, потоками заливающее окрестность…

Подняв головы, смотрели стоявшие на того, кто играл вверху, запрокинувшись. Он летел бы, если бы не привязи языков колокольных, которыми он правил в самозабвенном движении, как бы обняв распростертыми руками всю колокольню, увешанную множеством колоколов — гигантских птиц, испускавших медные гулкие звоны, золотистые крики, бившиеся о синее серебро ласточкиных голосов, наполнивших ночь небывалым костром мелодий».

Так описывает Анастасия Цветаева игру Константина Сараджева — не по рассказам, а по собственным впечатлениям: она была там, стояла под колокольней во дворе храма и слушала тот редчайший по красоте звон, который невозможно повторить.

Александр Васильевич Свешников, создатель Государственного русского народного хора, высоко ценил сараджевские звоны: «Звон его совершенно не был похож на обычный церковный звон. Уникальный музыкант! Многие русские композиторы пытались имитировать колокольный звон, но Сараджев заставил звучать колокола совершенно необычайным звуком, мягким, гармоничным, создав совершенно новое их звучание».

Все, кто сталкивался с К. Сараджевым, оставили воспоминания о нем как о человеке, обладающем невероятными музыкальными способностями. Его одаренность поражала слушателей исключительностью своего природного таланта.

Изучая опыт организации и проведения колокольных концертов в Европе, К. Сараджев пришел к выводу, что в России использовать его можно, но только внеся очень серьезные коррективы, что все должно опираться на вековые русские традиции колокольного звона. Молодой музыкант-звонарь разработал теоретические основы устройства музыкальных колоколен, которые сегодня представляют огромный интерес, ведь это, по существу, единственные аргументированные, достаточно полно сохранившиеся материалы.

Известный музыковед и специалист по колокольному звону из Новосибирска Л. Д. Благовещенская анализирует проект светской концертной звонницы К. Сараджева:

«В подходе к вопросу показательно отношение Сараджева к колокольне с подбором колоколов как единому целому. Он параллельно занимался изучением самих колоколов, соединением их в подборы, устройством и расположением их на звоннице, их балансировкой (т. е. связыванием в определенном порядке веревок от языков, приспособлением для удобства исполнения)…

…Показательно также отношение Сараджева к своей деятельности звонаря. Он называл себя исполнителем на колоколах, музыкантом. То, что звон — музыка, не вызывало у него ни малейшего сомнения, о чем сохранились в документах его многочисленные высказывания.

В деле организации светской концертной звонницы Сараджев предпринимал и практические шаги. Наиболее удобным местом для нее он считал Парк культуры и отдыха, где колокольные концерты были бы демонстрацией одного из видов старинного русского искусства».

Однако в молодой Советской республике жизнь бурлила по другому руслу, и слабый ручеек «старинного русского искусства» был обречен на гибель. Вскоре встал вопрос о прекращении концертной деятельности и о закрытии колокольни.

К. Сараджев пытается отстоять свое детище, развернув кампанию в его защиту.

«Члену Моссовета тов. Уварову.

[от] представителя музорганизаций и объединений по вопросу создания научно-материалистического похода на художественно-бытовые нужды в борьбе с религиозной отсталостью — Сараджева Константина Константиновича, члена О-ва драматических писателей и композиторов.

Заявление

Убедительно прошу удовлетворить мою просьбу о сохранении в целости созданной мною для собственных опытов звонницы на Мароновской церкви, находящейся в 1 Бабьегородском пер., 5 Отделения милиции по Б. Якиманке, предназначаемой к ликвидации.

В оправдание цели моего ходатайства упоминаю о необходимости своевременного вмешательства Моссовета в дело ликвидации художественного инвентаря, каковым являются и колокола, служащие продолжительной основою для научных опытов в музыкально-теоретической работе, питающей готовую теорию новыми достижениями современных открытий и изобретений.

Лично я прошу для себя предоставить мне Моссоветом в постоянное пользование по моему усмотрению указанную звонницу под контролем Главискусства Наркомпроса с правом реставрации попорченных частей ее и пополнения новыми колоколами неограниченно по моему указанию, где я сочту возможным».

В поддержку замыслов К. Сараджева было написано ходатайство, которое подписали композиторы Р. М. Глиэр, А. Н. Александров, А. В. Александров, Н. Я. Мясковский, А. А. Шеншин; музыковеды С. А. Богуславский, С. М. Чемоданов; известные деятели культуры Г. Э. Конюс, Е. А. Мальцева, Б. Б. Красин и др. В нем говорилось:

«Использование гармонии колоколов неоднократно имело место в истории развития музыкальной культуры. В Германии и Франции в XVI и XVII вв. мелодия колоколов сопровождала игру оркестров на широких народных городских празднествах — отнюдь не религиозного, а напротив, чисто светского характера…

Мы обращаемся с ходатайством о предоставлении К. К. Сараджеву необходимых ему колоколов определенного тембра из фонда снятых колоколов или с колоколен закрытых церковных зданий. Работа К. К. Сараджева представляет собою выдающийся интерес, так как она связана с писанием теоретического труда, имеющего общемузыкальное значение. Недостаток колоколов препятствует его капитальной экспериментальной показательной работе и останавливает его чрезвычайно интересный специальный труд».

А вот еще интересный документ:

«В Главискусство.

Государственный Институт Музыкальной науки, признавая художественную ценность концертного колокольного звона, воспроизводимого т. Сараджевым, единственным в СССР исполнителем и композитором в этой отрасли музыки, считает, что разрешение ему колокольного звона может быть дано лишь при условии устройства звонницы в одном из мест, не связанных с религиозным культом.

Директор ГИМНа Н. А. Гарбузов».

Многие деятели искусства, литературы, науки, общественные деятели понимали, что в сложившейся в конце 20-х годов XX века ситуации в стране это была единственная возможность сохранить колокола как православные святыни и исторические памятники нашего народа.

Власть проект отвергла.

В это время влиятельный американский бизнесмен Чарльз Ричард Крейн обратился в компетентные органы власти с просьбой направить в Америку специалиста для настройки в Гарвардском университете колоколов, вывезенных из Данилова монастыря. Отправили в Америку К. Сараджева, по всей видимости, чтобы избавиться от настойчивого звонаря и необходимости обосновывать отказы на проекты создания «музыкальной колокольни» именно в то время, когда в стране шла кампания по снятию и уничтожению церковных колоколов.

Но неожиданно заартачился сам К. Сараджев: он не рвался в Америку, а мечтал создать музыкальную колокольню в России, в Москве, — база для этого была готова. И только после того, как американцы пообещали для университета в Гарварде закупить колокола только по его списку и установить их по его схеме, он согласился. В его выездном документе говорилось: «Гражданину страны, которая не признана Соединенными Штатами, дается въезд на двенадцать месяцев, как временному посетителю в роли эксперта по колоколам».

И вновь проблема. К. Сараджев должен был отплыть на пароходе вместе с колоколами из порта в Ленинграде. Но еще в поезде, подъезжая к городу, услышал необычный звон нового для него колокола. Забыв об Америке, сразу же с вокзала направился к колокольне, где, радуясь своему открытию и не замечая времени, провел более суток. Пришлось ему плыть следующим рейсом только через две недели.

На американский континент К. Сараджев прибыл в октябре 1930 года. И сразу же его ждало разочарование. Зарубежная поездка привлекла его возможностью осуществить свою заветную идею — создать светскую концертную звонницу, чтоб она звучала как единый организм (оркестр, а еще лучше — инструмент). В России он уже провел титаническую работу — в его списке звуковых спектров было 388 больших колоколов из 362 храмов Москвы и ее окрестностей. Им был разработан проект по созданию колокольни с двадцатью шестью колоколами, снятыми с семнадцати колоколен закрытых церквей, продуман и обоснован план их размещения. Сараджеву обещали, что в Америке в его распоряжении будет 34 колокола, причем все отобранные им, по его списку.

Выдающийся звонарь различал в Даниловом монастыре 43 звона, а для набора из тридцати четырех колоколов в его феноменальном музыкальном воображении уже были продуманы свыше ста звонов. К сожалению, их никто никогда не услышал. К. Сараджева ждал еще один сюрприз — один из колоколов, внешне очень красивый (в богатом оформлении выделялись и привлекали к себе внимание крылатые херувимы), хотя и был из Даниловской обители, но из-за своего голоса не вошел в список, так как создавал диссонанс. Его разместили отдельно, в башне Гарвардского коммерческого факультета.

Семнадцать колоколов великий мастер разделил на три группы: три больших, десять средних и четыре небольших зазвонных колокола. Для подъема колоколов на башню Лоуэлл построили временную деревянную башню; К. Сараджев настоял, чтобы использовали ручные лебедки — только они могли гарантировать подъем без опасных для такого веса рывков.

К сожалению, у Сараджева сразу же начались проблемы с местным начальством: выражаясь на современном американо-русском сленге, звонарь не прошел фэйс-контроль. По словам протоиерея Романа Лукьянова, он был «небольшого роста, с несколько искаженным либо от контузии, либо от эпилепсии лицом, не говорящий по-английски, не имеющий формального музыкального образования…» Руководство университета раздражала его эксцентричность: он мог ночью попросить у соседей разрешения поиграть на их рояле, в промозглую погоду ходить раздетым через весь город на работу. Никому и в голову не пришла мысль, что ему просто нечего надеть — пальто ему «забыли» купить, а он — то ли из скромности, то ли из-за увлеченности работой — никого об этом не просил.

Но самое главное — американцы высказывались против предложенного метода управления колоколами, особенно распределения оттяжек средних колоколов, которые веером расходились от звонаря. Сараджеву постоянно навязывали идею управления колоколами, получившую большое распространение в Америке, — с помощью электрических датчиков и ударников.

Тяжело было слушать такие предложения-указания великому звонарю. Он пытался объяснить, что настраивает русские колокола по русской системе: их надо чувствовать, а это возможно только вместе с ними, на открытом ветрам, дождю, холоду ярусе, при любой погоде. А управлять ими из теплого помещения с помощью электрических приводов, даже не видя колоколов… нет, это абсурд!.. Но его окружала плотная стена непонимания.

Громкий звон, стук, скрежет, раздававшиеся из «мастерской», мешали студентам — ведь работы проводились в университетском городке, а не в уединенном, удобном для этих целей месте.

Пресса подливала масла в огонь, встав на защиту «гражданских прав» студентов. Газета «Boston American» так отозвалась об уникальном колокольном наборе: «30 тонн металла и ни одной ноты».

По жалобам студентов президент университета посетил сарай, где Сараджев вдохновенно, с помощью зубила и молотка настраивал «музыкальный инструмент», и увидел весь процесс настройки. Мастер ударял по большому колоколу и под оглушительный звон подрубал зубилом, подпиливал внутренние поверхности меньших колоколов, а затем прислушивался к их звучанию. Так традиционно делалось в России: меньшие колокола подстраивали к большому, а его не трогали.

После этого визита президент «категорически запретил русскому неучу портить колокола».

Полное непонимание, оскорбления, крушение планов, одиночество, жуткая простуда сразили великого звонаря. У мастера сдали нервы, в итоге — эпилептический припадок. В середине декабря 1930 года Сараджев был выписан из больницы и сразу же уехал в СССР.

Потеряв надежду создать колокольню как музыкальный инструмент, выражающий его гениальное звуковосприятие (а в этом он видел смысл своей жизни), мастер ушел в себя. Здесь уместно отметить, что в его научно-теоретической записке «Колокол» есть пояснение, что такое «колокольня как инструмент»: мастер имеет в виду не архитектурное сооружение, а колокольню, оснащенную тщательно подобранным набором колоколов.

В 30-х годах XX века в Москве, да и во всей стране колокольный звон был запрещен. Сараджев потерял всякий интерес к жизни, творческой деятельности. О своей поездке никому ничего не рассказывал и только, сильно заикаясь, повторял:

— Ниччего ин-н-нтересного! Только од-д-ни ам-м-ериканцы, и больше нич-чего!..

Он ни с кем не встречался, вел совершенно замкнутый образ жизни и по дошедшим до нас сведениям умер в 1942 году в доме для нервнобольных. Было ему всего сорок два года.

После отъезда Сараджева профессор Горохов из Смис Колледжа и певец или псаломщик Андропов, имевший опыт работы звонарем в России, в составе специальной комиссии ознакомившись с тем, что сделал Сараджев, пришли к выводу, что настройка колоколов не закончена, а «расположение колоколов, метод их подвеса и расположение тяг языков являются правильными и традиционно русскими». 1 января 1931 года Кембридж впервые услышал звон русских колоколов из Данилова монастыря.

И все-таки все мы с нетерпением ждем, когда зазвонит этот колокольный набор в родном Даниловом монастыре. Ведь это историческая справедливость — колокола должны вернуться домой, и их звон в первом и главном монастыре России будет и в память неизвестных и известных звонарей, посвятивших свой нелегкий труд Православию, признанием их заслуг. Сбудется мечта талантливейшего звонаря Константина Сараджева — раздастся гармоничный звон колоколов, на которых сохранились сделанные его руками зарубки. Бережно делая эти отметины, он представлял себе, слышал будущие звоны…

А закончить этот рассказ хотелось бы словами самого Константина Сараджева из сохранившейся, к сожалению только в отдельных отрывках, рукописи его книги «Музыка-колокол»:

«С самого раннего детства я слишком сильно, остро воспринимал музыкальные произведения, сочетания тонов, порядки последовательностей этих сочетаний и гармонии. Я различал в природе значительно, несравненно больше звучаний, чем другие: как море сравнительно с несколькими каплями. Много больше, чем абсолютный слух слышит в обычной музыке!..

…И сила этих звучаний в их сложнейших сочетаниях не сравнима ни в какой мере ни с одним из инструментов — только колокол в своей звуковой атмосфере может выразить хотя бы часть величественности и мощи, которая будет доступна человеческому слуху в будущем. Будет! Я в этом совершенно уверен. Только в нашем веке я одинок, потому что я слишком рано родился!»

Убийство звонарей на Пасху красную

Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II направил 18 апреля 1993 года телеграмму наместнику Оптиной пустыни архимандриту Венедикту:

«Христос Воскресе!

Разделяю с Вами и с братией обители пасхальную радость!

Вместе с вами разделяю и скорбь по поводу трагической гибели трех насельников Оптиной пустыни.

Молюсь о упокоении их душ.

Верю, что Господь, призвавший их в первый день Святого Христова Воскресения через мученическую кончину, соделает их участниками вечной Пасхи в невечернем дни Царствия Своего.

Душой с вами и с братией.

Патриарх Алексий II».

В тот день лучшие звонари обители отец Трофим и отец Ферапонт радостно встали к колоколам, и по всей округе полился праздничный пасхальный звон, славя Воскресение Христово.

Чуть раньше, около шести часов утра, игумен Александр встретил отца Трофима (он последний видел его живым). Игумен Александр вспоминает:

«Очень радостный был инок Трофим. "Батюшка, — говорит, — благословите, иду звонить". Я благословил и спросил, глядя на пустую звонницу:

— Да как же ты один будешь звонить?

— Ничего, сейчас кто-нибудь подойдет.

Как же меня тянуло пойти с ним на звонницу! Но звонить я не умел — что с меня толку? И надо было идти служить в скит».

Многие местные жители уже встали и радовались этому светлому утреннему звону. И вдруг… тишина на какое-то мгновение, а затем — страшный тревожный набат; он прозвучал как гром среди ясного неба и так же неожиданно смолк. Это инок Трофим, уже смертельно раненный, бил тревогу, сообщая православным о беде, постигшей Оптину пустынь. Он умер, защищая свою обитель на посту, веревки из его рук уходили к колоколам, струйкой бежала алая кровь, растекаясь по настилу звонницы. За несколько секунд до этого был убит ударом ножа в спину, точно в сердце, инок Ферапонт. Услышав тревожный звон, первым у звонницы оказался иеромонах Василий. Он столкнулся с убийцей, и вновь профессиональный удар в спину снизу вверх, в сердце. Инокам-богатырям и в голову не приходила мысль, что этот тщедушный, невысокого роста «паломник», одетый, как и многие другие трудники, в благотворительную флотскую черную шинель, — убийца, а на его «финке» вырезаны сатанинские три шестерки.

…Трое иноков пришли в возрождавшуюся Оптину пустынь разными путями и, дав обет служить Богу, пытались дозвониться до сердец православных паломников. Они вместе звонили в чудом сохранившиеся старинные колокола, собранные и привезенные из монастырей и храмов, разрушенных в ходе революционной «перестройки» 20–30-х годов и хрущевской «оттепели» на стыке 50–60-х годов XX века.

Самый заслуженный колокол — из московского Страстного монастыря; он звучал на главной магистрали древней столицы, идущей из Кремля в Северную столицу. Он видел многое и рассказывал об этом людям. Видимо, за его долголетнюю и безупречную службу ему была дарована жизнь, и теперь он вновь в почете — звонит в обители. В набор входят и висящие рядом колокола из разрушенных храмов Ярославля и Костромы, и им есть что рассказать о гонениях православных на древнем Русском Севере. Теперь они вместе, в будни, в праздничные дни и в дни скорби, звонят в Оптиной пустыни.

Введенская Оптина пустынь — один из древнейших и наиболее чтимых монастырей. Она расположена близ Козельска, в лесистой местности. «Начало свое она получила в половине XV века, — сообщает нам книга «Православные русские обители» 1910 года. — Основателем ее, по преданию, был гроза прежних дремучих лесов Опта…

Не величественные соборы вспоминаются богомольцу, бывавшему в Оптиной пустыни, не высочайшие колокольни, не крепостные стены монастыря, не драгоценности ризницы… Всего этого нет в скромном по своему внешнему облику Введенском Козельском монастыре. Одна выдающаяся сторона Оптиной пустыни, резко отличающая ее от многих наших обителей, — это внутренний строй, единство духа иноческого жития, благотворное влияние старцев на массу богомольцев и издание назидательных книг для благочестивых читателей… Оптина пустынь, в древности не отличавшаяся ни строгостью устава, ни численностью братии, в наш век оскудения веры и иноческих подвигов вышла из неизвестности, расцвела, окрепла и стала в числе первых обителей по строгости иноческой жизни, по обилию добродетельных подвигов братии…»

Обитель стала понемногу набирать силу после вклада царя Михаила Феодоровича. В самом конце XVII века среди вкладчиков, внесших щедрые дары, были правительница Софья Алексеевна, ее братья — цари Иоанн и Петр, царица Прасковья Феодоровна. Но уже очень скоро реформы Петра I привели обитель к полному упадку. Восстановлена она была при Екатерине I.

В 1799 году московский митрополит Платон (Левшин; 1737–1812) решил устроить в пустыни общежительный монастырь. Посетив Оптину пустынь, митрополит был восхищен красотой природы и нашел это уединенное место «весьма удобным» для пустынножительства. Настоятелем в Оптину был назначен известный иеромонах Песношского монастыря Авраамий — последовательный сторонник старца Паисия Величковского, возродившего представление о монашеском пути как о непрерывном подвиге самоотречения и жертвенной любви к Богу и людям, созданным по Его образу и подобию.

Расцветом своим Оптина обязана архимандриту Моисею, ставшему ее настоятелем в 1825 году.

Хозяйственные успехи обители объяснялись тем, что Оптина пустынь к этому времени прославилась во всех концах земли Русской. А той благодатной силой, которая освящала жизнь насельников монастыря, были знаменитые оптинские старцы — живые преемники русской святости, цвет русского монашества.

Старчество в Оптиной пустыни пошло от схиархимандрита Паисия Величковского, возродителя духовного делания в монашестве, когда его последователи — иеромонах Леонид с шестью учениками — по приглашению игумена Моисея в 1829 году переселились в Иоанно-Предтеченский скит обители из Площанской пустыни Орловской губернии.

Иеромонах Климент в «Жизнеописании отца Леонида» отмечал: «Мудрость свою он прикрывал крайней простотой слова и простотой обращения и часто растворял наставления своей шутливостью». Отец Леонид и стал основателем традиций оптинского старчества.

Старчество — это особое служение, сходное с пророческим: как апостолы утешали страждущих, обладали прозорливостью, даром исцеления, так и первые оптинские старцы — Лев (Леонид) и Макарий — своей высокой духовной мудростью благотворно влияли на людей, приходящих к ним за утешением, советом, духовным окормлением. Когда калужский епископ запретил иеросхимонаху Леониду принимать народ и пригрозил ссылкой, тот сказал: «Хоть в Сибирь меня пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь поставьте, я буду все тот же Леонид. Пою Богу моему, дондеже есмь»; «И в Соловках буду тот же Леонид».

Самый прославленный из старцев — отец Амвросий, ученик отца Льва и отца Макария. Ему принадлежат эти слова: «Я зажег фитиль — теперь ваше дело — поддерживать огонь». К нему шли и монашествующие, и миряне. «Яко к целебному источнику, притекаем к тебе, Амвросие, отче наш» — ежедневно звучит тропарь перед цельбоносными мощами Святого Амвросия, находящимися во Введенском храме под высокой резной сенью.

Святой Амвросий Оптинский оставил учеников и последователей. Это старец отец Анатолий (Зерцалов), старцы Иосиф, Варсонофий, Феодосий, Анатолий (Потапов), Нектарий. К оптинским старцам шли со всех концов земли Русской простые люди и знатные, к ним приезжали за духовной помощью писатели и философы. Подолгу живал в Оптиной И. В. Киреевский, приезжали сюда Ф. М. Достоевский, К. Леонтьев, пять раз приезжал в Оптину Л. Н. Толстой.

Н. В. Гоголь дважды побывал в пустыни у отца Макария. «Нигде я не видал таких монахов, — писал он. — С каждым из них, мне казалось, беседует все небесное… Самые служки меня поразили светлой ласковостью ангелов, лучезарной простотой обхождения… За несколько верст, подъезжая к обители, уже слышим ее благоухание: все становится приветливее, поклоны ниже и участия к человеку больше». Мир и покой, дружелюбие и внимательная забота о страждущих людях — вот дух Оптиной пустыни.

С. А. Нилус в своей книге о Свято-Введенской пустыни с восторгом воспел ее: «О, красота моя Оптинская — велика и несравненно-прекрасна река Божия — святая Оптина! Течет река эта из источников жизни временной в море вечно-радостного бесконечного жития в Царствие Незаходимого Света и несет на себе она ладии и своих пустынножителей и многих других многоскорбных, измученных страдальческих душ, обретших правду жизни у ног великих Оптинских старцев.

Каких чудес, каких знамений милости Божией, а также и праведного Его гнева, не таят в себе прозрачно-глубокие, живительные воды этой величаво-прекрасной, таинственно-чудной реки!»

Оптина пустынь была окружена целым рядом почитаемых святых мест. Это, например, источник с купальней, освященный в честь Пафнутия Боровского (на берегу Жиздры, в полукилометре от обители), колодец, ископанный по благословению преподобного Амвросия (у входа в скит), монастырское кладбище.

Большую известность приобрела женская Казанская обитель, которую преподобный Амвросий Оптинский основал в селе Шамордине. И сейчас помнят слова, сказанные преподобным Амвросием: «Подать в женский монастырь копейку — то же, что рубль в мужской». Насельниц там было свыше пятисот человек. Настоятельницей обители была сестра Льва Толстого — Мария Николаевна Толстая.

В начале XX века начальником оптинского скита был старец Варсонофий, в миру — полковник Генерального штаба Павел Иванович Плиханков. В душеполезных изданиях он печатал стихи под псевдонимом Странник.

Недолго уже оставалось до тех времен, когда на Красную Горку 1923 года запечатают храмы Оптиной и арестуют ее последнего старца Нектария.

А пока — «свобода полная для чувств святых и дум» в благословенном оптинском отечестве, где

…Для того чтобы понять, лучше всего самому увидеть. Если это невозможно — увидеть глазами других. Предложим читателю еще раз выйти на берег реки, взглянуть на тонкие очертания монастырских храмов, звонниц, башен в их природной «оправе». Все создавалось только трудом монастырской братии во главе с игуменом. Наемный труд в Оптиной пустыни не использовался. В этом сочетании видна не просто «живописность», тут есть и свой сокровенный смысл. Сошлемся на красноречивые впечатления паломников, посетивших Оптину в начале прошлого века, всматривавшихся со стороны Жиздры в этот ее одухотворенный пейзаж: «Словно сад раскинулся по всему ее берегу перелесок. Смотреть хочется — нет, этого мало, — отдохнуть хочется; невольно тянет туда, в эту благодатную чащу; какая-то неведомая сила влечет и говорит, что там, за этим берегом, за этой прихотливо раскинувшейся зеленью находится другая зелень, зелень смысла и Истины человеческой жизни; та Неопалимая Купина, которая на протяжении многих лет горит неугасимым духовным огнем. Огнем очищения человеческой души. Огнем вразумления человеческого разума» (С. А. Нилус).

В послереволюционной «стране безбожников» Оптинская пустынь оказалась ненужной. Монастырь закрыли, но было решено создать на его базе музей. Вот слова П. А. Флоренского (члена комиссии по охране Троице-Сергиевой Лавры), адресованные им в 1919 году известному филологу Н. П. Киселеву, эксперту Наркомпроса РСФСР, направленному для выяснения культурных ценностей закрытого монастыря и целесообразности его превращения в музей: «Оптина — отличный памятник двадцатых годов, она богатый архив высокоценных документов по истории русского просвещения, наконец, она — духовная санатория многих израненных душ. Конечно, охранить ее с этих сторон — долг просвещенного человека, но для нас с вами, ищущих духовной культуры и ждущих расцвета духовного знания, нового и вечного, верящих и утверждающих наступление новой эры культуры, нового исторического эона, ампирчики и архивчики, конечно, почти ничто в сравнении с этими вселенскими задачами. Между тем Оптина есть именно завязь новой культуры. Она есть узел, не проектируемый только, а живущий вот уже сотню лет, который на самом деле осуществил ту среду, где воспитывается духовная дисциплина, не моральная, не внешне-аскетическая, а именно духовная».

Музей «Оптина пустынь» был открыт и существовал до 1928 года. Но Оптина нужна русским людям не как музейная экспозиция, а как источник духовных сил, и это подчеркивает дальше П. А. Флоренский: «…Если начать прослеживать мысленно самые разнообразные течения русской жизни в области духа, то непосредственно или посредственно мы всегда приводимся к Оптиной как духовному фокусу, от соприкосновения с которым возжигается дух, хотя бы потом он раскрывался в иных, чем собственно оптинское направление. Оптина, выдаваясь не столько отдельными исключительными лицами, сколько гармоническим сочетанием и взаимодействием духовных сил, всегда была и есть, есть в настоящее время как целое, могучий коллективный возбудитель духовного опыта, я осмелюсь сказать, единственный в России, по крайней мере, в таком роде и в такой силе возбудитель духа».

Последний оптинский старец Нектарий (Тихонов) пережил аресты и ссылки и поселился в тридцати километрах от Козельска. К нему сразу же пошли люди. За мудрым советом к старцу не раз обращался патриарх Тихон. Сохранились документальные свидетельства, что к нему приезжали актер Михаил Чехов, художник Лев Бруни, писатель Георгий Чулков, а командиру кавалерийского полка Г. К. Жукову он сказал: «Ты будешь сильным полководцем. Учись. Твоя судьба даром не пройдет». Старец скончался в 1928 году неподалеку от разоренного родного монастыря. Он пророчески предсказывал в эти тяжелые для себя дни: «Россия воспрянет и будет небогата, но духом будет богата… Оптина пустынь возродится и расцветет лучше прежнего».

И его предсказание сбылось. В 1987 году Оптину пустынь вернули Русской Православной Церкви.

А летом 1988 года в пустынь приехал молодой симпатичный москвич Игорь Росляков, любивший поэзию и спорт. Душа привела его сюда. Приехал паломником и остался навсегда, приняв монашество под именем Василий.

О том, как шел он к Оптиной, дают некоторое представление страницы его дневника.

«21 марта 1988 г.

7 апреля 1988 г.

Великий Четверг. Благовещение Пресвятой Богородицы.

…NB.!!! Будущее — в руках Божиих. Прошедшее — в книгах жизни, настоящее в наших руках, то есть творить жизнь возможно только стоя во Христе. Чем глубже познание нами Христа, тем величественнее наша духовная свобода, а потому и ведение судеб Божиих, то есть судеб мира. Пределы духовной свободы — это пределы Вселенной…

10 апреля 1988 г.

Светлое Христово Воскресение. Пасха. Время — мистическая сущность. Спрашиваю себя — был пост или не был? Служба была или нет? Так придется когда-нибудь спросить и о своей жизни. Что же реально существует? Душа. Очищенная от греха или еще замаранная им».

На Пасху 1993 года иеромонах Василий шел исповедовать богомольцев. Неожиданно оборвался пасхальный звон: были зверски убиты звонари — иноки Трофим (Алексей Татарников) и Ферапонт (Владимир Пушкарев). Иеродиакон Митрофан сказал очень точно: «Вот как ненавистен диаволу колокольный звон». Вот тут и подошел срок исполниться пожеланию иеромонаха Василия, которое он высказал однажды в кругу братьев обители: «Я хотел бы умереть на Пасху, под звон колоколов».

Коротким оказался для троих новомучеников «тот узкий путь, что от святой купели ведет в просторы пакибытия». Отец Ферапонт говорил: «У нас в Сибири многословить не принято. Ведь за каждое слово спросит Господь». А вот слова отца Трофима: «Сперва по гордости хотел все сделать по-своему, а за непослушание бесы больно бьют. Зато когда приучишь себя к послушанию, так хорошо на душе».

Все, что происходило на Пасху 1993 года в Оптиной пустыни, правдиво описала Нина Павлова, очевидец тех событий, в своей трагичной повести «Пасха Красная. О трех оптинских новомучениках, убиенных на Пасху 1993 года»:

«Моросил стылый дождик вперемешку со снегом, а люди молча стояли у немых колоколов. И все длилась эта немая Пасха с криком боли в душе: почему безучастно молчит Россия, когда льется невинно православная кровь? Неужели мы опять забыли, что молчанием предается Бог?!

Так и стояли два дня, не замечая в скорби, как монастырь заполняется людьми. А люди все прибывали и прибывали, окружив звонницу плотным безмолвным кольцом.

Сейчас уже забылось, кто первым ударил в колокол, но многим запомнился юный инок в выношенной порыжевшей рясе. Он был откуда-то издалека, и никто его в Оптиной не знал. Но он был светловолос и голубоглаз, как Трофим, и шел от ворот монастыря таким знакомым летящим Трофимовым шагом, что толпа, вздрогнув, расступилась перед ним. "Звонари требуются?" — спросил инок, вступив на звонницу. Все молчали. А инок уже вскинул руки к колоколам. И тут оказалось, что сюда съехались лучшие звонари России! Звонили в очередь — неостановимо. И звонили в эти дни все — дети, женщины и даже немощные Трофимовы бабушки, приковылявшие сюда с клюшками, чтобы ударить в колокол: "Раз убивают — будем звонить!"

Сорок дней и ночей не смолкая гудели колокола Оптиной, будто силясь разбудить весь народ. Но глас беды не был услышан, а уже через полгода шли танки на "Белый дом". И было много крови в тот год».

И все же у Оптиной пустыни светлое будущее. Эту надежду подают нам и ее прошлое, и настоящее.

Генералиссимус-звонарь

Через три месяца после вступления на престол императора Павла I, 6 февраля 1797 года, великий русский полководец, не знавший поражений, фельдмаршал А. В. Суворов был «уволен от службы без ношения мундира». Вот как писал о нем известный историк и краевед М. И. Пыляев:

«Русский "чудо-богатырь" Суворов остался загадкою для потомства. Быстрый, решительный, предприимчивый не только в военных действиях, но и в своих поступках, разнообразный до бесконечности, как разнообразны были окружавшие его обстоятельства, великий вождь и в то же время странный старик, который то шалит как ребенок, то обнимает мыслью целый мир, решает в своем уме самые сложные вопросы, касавшиеся счастия миллионов людей или судьбы государства. Человек, обладавший всеми способами и средствами по своему званию, но не пользуется ими, презирает роскошь, спит на соломе, пьет воду, довольствуется солдатским сухарем, борется с собственными страстями, обуздывает их и остается победителем в этой борьбе, как и в действительной войне. Истинные свои замыслы он всегда прикрывает фарсами и лаконическими остротами.

Деяния Суворова принадлежат истории…»

В апреле 1797 года Александр Васильевич вместе с группой ушедших в отставку офицеров приезжает в имение Кобрин, расположенное западнее Бреста, — оно отошло к нему по рескрипту Екатерины II за заслуги перед Отечеством. Первым делом рядом с домом возводится небольшая часовенка. Фельдмаршал много времени проводит в раздумьях, гуляя по старому саду или сидя на огромном валуне около деревенской колокольни, слушая близкие его сердцу звуки. С тех пор этот камень в народе так и называли — Суворовский. В начале мая отставного фельдмаршала (уже одного) перевозят в заброшенное поместье, которое приобрел в 1767 году его отец, Василий Иванович, и где полководец бывал всего три раза: в 1784, 1786 и 1789 годах. Носило оно название Кончанское (от слова «конец») и находилось среди бескрайних болот и озер, в самой глуши новгородских земель. Природа создала здесь не самые благоприятные условия для жизни: каменистая, скудная почва, чахлая растительность. Это была настоящая ссылка под надзором полиции. В Кончанском А. В. Суворов, как всегда, вел спартанский образ жизни — вставал за два часа до рассвета, обливался холодной водой и шел в церковь села Сопина, где стоял заутреню и обедню. Он сам читал Апостол и пел на клиросе, служил дьячком, и вообще «он знал церковную службу лучше многих причетников». Об этом вспоминал священник отец Федор. У полководца было увлечение, которое прошло через всю его жизнь. Он не только любил слушать церковные звоны, но и сам прекрасно звонил — то ли вспоминая грохот артиллерийской канонады минувших битв, то ли предчувствуя торжественные звоны колоколов в честь будущих побед… Ведь это был период между взятием Варшавы и будущим Итальянским походом.

Днем Александр Васильевич занимался благоустройством усадьбы, возведением в господском саду небольшой церкви Александра Невского. На Масленой неделе он помогал строить ледяную гору, на Святой — качели, «любил угощать всех вином, но сам не пил и не любил пьяных», увлеченно играл с крестьянскими детьми. Однажды за этим занятием его застал приезжий гость. Полководец, ничуть не смутившись, прокомментировал: «В России развелось очень много фельдмаршалов, делать им нечего, и поэтому приходится играть в бабки». Часто А. В. Суворова можно было видеть на горе Дубихе, откуда открывались широкие, бескрайние перспективы. Здесь ветеран, великий полководец принимает решение и в декабре 1798 года пишет в столицу:

«Вашего Императорского Величества всеподданнейше прошу позволить мне отбыть в Нилову Новгородскую пустынь, где я намерен окончить мои краткие дни в службе Богу. Спаситель наш один безгрешен. Неумышленности мои прости, милосердный Государь».

В феврале Суворов получает от императора Павла I не ожидаемое согласие на уход в монастырь, а несколько писем на совсем другую тему.

В одном из них: «Теперь нам не время рассчитываться. Виноватого Бог простит. Римский император требует вас в начальники своей армии и вручает вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а ваше — спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы вашей времени, а у меня удовольствия вас видеть». Тогда-то и произнес Суворов ставшие знаменитыми слова: «Служил за дьяка, пел басом, а теперь поеду петь Марсом». Фельдмаршал сразу же под колокольный звон выехал в Петербург, а затем в Северную Италию. Так начинался его триумфальный поход — с победами в сражениях и легендарным переходом русских войск через «непроходимые» Альпы. А по окончании его Суворов получил чин генералиссимуса. Он стал третьим генералиссимусом в России. До него были Меншиков (1727 год) и муж императрицы Анны Леопольдовны Антон Ульрих (1740 год).

А. В. Суворов умер вскоре после окончания похода, вернувшись в Северную столицу.

Величайшего полководца всех времен похоронили 19 мая (6 июня) 1800 года в монастыре, в Александро-Невской Лавре. За его гробом шел император Павел I.

Сегодня мы очень высоко оцениваем блестящие победы, одержанные русскими солдатами под руководством А. В. Суворова. Их значение в истории государства Российского нельзя переоценить. Пытаясь понять причину его достижений, вновь и вновь вчитываемся в слова, которые он оставил в завещании потомкам: «Все начинайте с благословления Божия и до издыхания будьте верны Государю и Отечеству». Этой заповеди он и придерживался.

Важнейшие события, происходившие в семье дворян Суворовых, связаны с церковью Феодора Студита у Никитских ворот. Здесь нашли вечный покой многие родственники полководца. Церковь Феодора Студита и одна из первых в столице шатровая колокольня при ней были возведены в 1624–1626 годах по указанию патриарха Филарета и принадлежали созданному в то же время Федоровскому больничному монастырю. Одновременно церковь стала домовой у патриарха. А связано это было с тем, что именно здесь в 1619 году московское духовенство торжественно встретило вернувшегося из польского плена будущего патриарха Филарета — отца первого царя из династии Романовых.

При Петре I в 1709 году монастырь упразднили, монахов и больных перевели в Новинский монастырь, расположенный недалеко, на окраине города, а храм обратили в приходской. Среди прихожан была и семья Суворовых, жившая недалеко, первоначально в каменном доме, расположенном в начале Арбата. В этом материнском доме (она получила его в приданое) 13 ноября 1729 года (по некоторым данным — 1730 года) родился Александр Васильевич Суворов. Его отец, прапорщик Преображенского полка Василий Иванович Суворов, назвал сына в честь Александра Невского, а крестили его в церкви Феодора Студита. В 1774 году в этом же храме произойдет венчание. Полководец женится на княжне Варваре Ивановне Прозоровской. Тогда они будут жить в отцовском доме, совсем рядом с храмом (на Большой Никитской, 42). С 1775 года этот дом по наследству перейдет Александру Васильевичу.

В книге «Старое житье» М. И. Пыляева (1891) читаем:

«Вас. Ив. Суворов умер в Москве, в 1775 году, генерал-аншефом и сенатором. Родовой его дом находился на Царицыной улице, нынешняя Большая Никитская; дом этот был третьим от церкви Вознесения. В те года эта церковь еще была иноческая обитель во имя Феодора Студита, основанная родоначальником Дома Романовых.

За алтарем этого храма даже после 1812 года существовали могилы родителей великого Суворова, покрытые деревянною крашеной кровелькой; впоследствии камень с высеченною на нем надписью от небрежения утратился или употреблен на починку церкви.

По рассказам старожилов-прихожан, фельдмаршал, когда бывал в Москве, всегда служил панихиду, а в церкви за обеднею читал Апостол и раздавал милостыню нищим за упокой родителей своих. Теперь уже нет никакого признака могил родителей Суворова; они сровнены с землей».

Сегодня с интересом слушаешь рассказы настоятеля храма игумена Гермогена, прихожан о том, как любил бывать здесь Александр Васильевич на службах и в детстве, и в зрелом возрасте. Слушал звоны, даже помогал звонарю, пел на клиросе. Конечно же почти не сохранилось подлинных документов, ведь церковь была разорена и разрушена в 1922 году, но воспоминания о любимом полководце сохранила память народная.

О детстве Александра мы узнаем из книги О. Н. Михайлова «Суворов». Вот как провел двенадцатилетний подросток со своим сверстником Ефимкой 29 апреля 1742 года — пятый день коронации в Москве дочери Петра I Елизаветы Петровны:

«Они уже побывали на колокольне церкви Николая Чудотворца, что в Покровском, и пособили знакомому звонарю, когда в восемь утра по сигналу Ивана Великого вся Москва отозвалась благовестом своих сорока сороков; оглядели четверо триумфальных ворот, специально воздвигнутых к коронации, — на Тверской у Земляного вала, в Китай-городе подле церкви Казанской Богоматери, на Мясницкой и, конечно, ближние к их дому, на Яузе».

В том же 1742 году «недоросль Александр Васильев сын Суворов» начинает воинскую службу мушкетером в Семеновском гвардейском полку. Первое звание — капрала — он получает в 1747 году; для продолжения службы его направляют в Петербург.

В 1763 году тридцатитрехлетний полковник назначается командиром Суздальского пехотного полка, расквартированного в Новой Ладоге. Примечательно то, что свою службу на новом месте он начинает со строительства здания школы и деревянной церкви во имя святых апостолов Петра и Павла, которую сразу же прозвали суворовской. Будущий генералиссимус вместе с солдатами таскал бревна и даже сам вырезал для храма деревянный крест.

Всю свою жизнь Суворов заботился о церквях, давал средства на ремонт, возведение новых храмов и часовен, помогал обездоленным.

Интересно прочитать соображения великого полководца, которые следовало учесть при возведении церкви в селе Рождествено:

«На Рождественской Божией церкви на главах крестам должно быть самой первой работы и драгоценно позлащенным для прочности на обычай городовой, но без полулуниев. Что касается до глав:

1) В Сергиевской лавре позлащена только большая глава и малая на колокольне, прочие зеленые.

2) В Хотькове монастыре главы обиты белою жестью.

3) Есть инде чешуйчатые, выбитые железные главы и вызолоченные. Оне кажутся мне не так прочны. Я только упоминаю о том, но держусь более Троице-Сергиевского примера. Согласись о том со священником, а он для лучшего посоветуется со своими приятелями… чтобы была самая густая, прочная позолота, т. е. на 100 лет…»

Приживется в армии и его нововведение, касающееся священников в войсках. Нередко вместе с солдатами они участвовали в боях и совершали подвиги. При Суворове впервые их стали награждать за боевые заслуги.

Дочь другого русского полководца — середины XX века — Мария Георгиевна Жукова пишет:

«Суворов всегда отличался высоконравственной жизнью. Милосердие, благотворительность, правдолюбие, целомудрие были добродетелями, украшавшими его…

Он прибегал регулярно к церковным таинствам, молился, проезжая мимо, клал земные поклоны перед образами, строго держал посты, крестился, входя в комнату, садясь за стол. Во всем житье своем хранил патриархальную простоту старины».

«Умирай за дом Божий, за дом Пресвятыя Богородицы, за дом всепресветлейший царский, за веру, за отечество!» Не эти ли слова из памятки солдатам — «Науки побеждать» — пытался передать опальный полководец своим «чудо-богатырям», в горьком одиночестве творя колокольные мелодии в новгородской ссылке?..