Повседневная жизнь в замках Луары в эпоху Возрождения

После внезапной кончины короля Генриха II 10 июля 1559 года и восшествия на престол молодого Франциска II растерянный французский двор пережил еще одно потрясение. От изгнанной из окружения нового короля Дианы де Пуатье потребовали уступить ее владение Шенонсо вдовствующей королеве Екатерине.

Месть королевы

Бывшая фаворитка не сдавалась без борьбы, считая, что ее право на собственность надежно закреплено длинными судебными процедурами. В октябре 1559 года, через три месяца после смерти короля, несмотря на давление со стороны Екатерины, Диана отправила своего прокурора в комиссию по реформе кутюмов[133] Турени, в которой она намеревалась присутствовать как полноправная владелица — дама де Шенонсо. Королева начала угрожать ей. Так как Королевский совет констатировал огромный дефицит государственных денежных средств, пополнить их решили за счет принудительной реституции имущества, раздаренного частным лицам Франциском I и Генрихом II. Тогда Диана поняла, что в первую очередь этот удар направлен против нее, и по-другому отнеслась к предложению Екатерины: обменять Шенонсо на Шомон. Этот замок принадлежал королеве-матери с 31 марта 1550 года; она приобрела его за 120 тысяч ливров у Шарля Антуана де ла Рошфуко и его жены Антуанетты Амбуазской. В 1475 году Шомон основательно и претенциозно перестроил Карл Амбуазский, брат главного министра Людовика XII.

Поместье было значительным и приносило хороший доход: по меньшей мере 4800 ливров в год, столько составляла сумма его аренды в XVI веке. Шенонсо приносило в два раза меньше, но, теряя деньги, королева-мать хотела получить моральное удовлетворение, изгнав любовницу мужа и заняв замок, великолепно отделанный стараниями соперницы.

Возможно, что осень, до обмена, Екатерина провела в Шомоне. Она еще скорбела по недавно умершему мужу и переживала из-за разлуки с дочерьми. Елизавета уехала ко двору своего супруга Филиппа II Испанского, а Клод вместе с мужем, герцогом Карлом III, — в Лотарингию. Позже пошли слухи, что в башне замка Шомон Екатерина якобы общалась с «ясновидцем». На это намекают Симон Гулар, Никола Паскье, Андре Фавен, де Ту и Брантом, но их рассказы не совпадают и очень сомнительны. По мнению одних, это был Нострадамус, по словам других — Ком Руджьери, хотя присутствие в то время в Шомоне и одного и другого в высшей степени маловероятно.

Рассказывают, что после того как один за другим в магическом зеркале появлялись дети мужского пола, рожденные Екатериной, она увидела там их преемника, Генриха Наваррского. Сколько раз лица совершили круг в зеркале, столько лет им предстояло править. Эту невероятную историю следует, конечно, считать легендой. Если Екатерина и приезжала в Шомон, то лишь затем, чтобы вновь осмотреть поместье, прежде чем передать его Диане. Акт обмена был совершен в замке Блуа. В начале ноября 1559 года туда удалился двор после пребывания в Фонтенбло и Сен-Жермене, так как врачи Франциска II прописали ему климат Турени, «поскольку воздух сей местности самый лучший и благоприятный во всем королевстве». Точная дата сделки по передаче Шенонсо неизвестна. Она была зарегистрирована в конце 1559 года нотариусами Юге и Обером в присутствии короля. Кардинал Лотарингский представлял королеву-мать, а Франсуа Марсель, советник короля в его личном совете, герцогиню де Валентинуа. Там же присутствовал и верный сборщик податей Шенонсо Андре Беро вместе с господином де ла Менардьером, советником и рядовым дворецким короля. Через некоторое время, 10 мая 1560 года в замке Шинон состоялось утверждение договора, а 27 апреля Диана вступила во владение Шомоном, прислав туда своего секретаря Канетта, — сама же она никогда не приезжала в этот замок. Она удалилась в свои поместья в Лимуре близ Ане, где и умерла 25 апреля 1566 года в возрасте шестидесяти шести лет и четырех месяцев, до самой смерти оставаясь красавицей.

Роскошный траур

Летом 1559 года, в то время, когда велись переговоры по поводу обмена Шенонсо, французский двор облачился в роскошные траурные одежды. Свидетельство тому — королевские счета.

После смерти короля Генриха II королева Екатерина и принцессы обратились к двум портным, Жану Делоне из Тура и Эдуарду де ла Катту. Жан Делоне сшил роб из черного камелота с бархатными полосками, роб из серого атласа с атласными фестонами и золотыми цепочками, роб из черной тафты с плетеными шнурами из серебряной нити, роб из черного атласа с бархатом и расшитое золотым шнуром, роб из черной шелковой саржи с золотыми позументами и разрезными рукавами на пуговицах из плетеного золотого шнура, роб из черного атласа с золотыми и серебряными позументами, еще роб из черной тафты «раздельную» с полосками, связанными из золотых нитей, роб из черного бархата с «всю ажурно разрезанную ромбами», расшитую серебряным тонким шнуром и украшенную золотыми пуговицами, роб из той же ткани, расшитую серебряными цепочками, — пять корсажей «на испанский манер»[134] с прорезями, вышивкой, золотыми и гагатовыми[135] пуговицами, роб из черной тафты с отделкой из вышитой тафты, переплетенной с золотыми нитями (она предназначалась для молодой королевы Елизаветы, отправлявшейся к своему мужу Филиппу II в Испанию), роб из «черного дамаста, сплошь усыпанную блестками, прорезанную квадратами, обшитыми бархатом и золотым шнуром», роб из бархата с прорезными рукавами, низ которой украшен прорезными полуромбами, обшитыми золотом с белой атласной отделкой, роб с золотыми цепочками, две роб из крепа с золотой витой бахромой, роб из черной тафты с серебряными цепочками, роб из той же ткани с серебряными позументами и с отдельными рукавами, роб из белого дамаста с рукавами и корсажем из серебряной ткани, возможно, предназначавшуюся на первое время Екатерине, но она, вероятно, отказалась от него, не желая носить традиционный белый траур французских королев. Далее в списке портного идет роб из черного бархата «с высоким полностью резным воротником, окантованным серебряной бахромой в виде плетеного узора», пятнадцать корсажей из бархата и дамаста нескольких цветов, расшитые золотом и серебром, и, наконец, две роб, одна из бархата, другая — из черного атласа.

Пошив этого гардероба обошелся в 220 ливров 7 су. Второму портному Эдуарду де ла Катту, заплатили, судя по счету, 62 ливра 10 су 2 денье. Он изготовил много разных вещей: роб из черной бархатной тафты с воротником «на испанский манер», отделанную черным и белым шелком, серебряными шнурами и нитями, роб из черной саржи с рукавами из черного шелка и кисеи, большое ночное «манто» из кисеи, отделанное шелком, на подкладке из тафты, «кисейный покров вертюгали[136], корсаж из черной тафты на подкладке из марокена с юбкой из той же ткани, кисейную роб с рукавами, украшенными «немецкой мережкой», пару перевязей с шелковыми петлями, роб из Флоренской саржи, вертюгаль из тафты, кисейное манто для езды верхом, манто из Флоренской саржи с отдельными рукавами, еще одну кисейную роб, и кроме того, восемь чепцов из тафты, четыре пары чепчиков, шесть «туре», то есть воротничков, и четыре отложных воротника.

Счета, по которым заплатили портным, содержат лишь расходы на пошив платьев для королевы и ее дочерей. Стоимость тканей записана в счете, представленном Катрин Пишонна, вдовой суконщика Жана Доллю, — 1625 ливров 7 су 6 денье, а также в счете суконщика Жана Деспре — 5952 ливра 13 су 6 денье. В обоих счетах перечислено, сколько локтей ткани выдали придворным дамам, которые должны были сами кроить и шить себе траурные наряды.

Помимо одежды королевской семьи обновили все одеяния сеньоров, принадлежавших королевскому двору, а также платье их слуг — расходы на все это составили 31 891 ливр 10 су!

Блеск придворной жизни в Блуа начал понемногу вытеснять траур, который носили уже несколько месяцев. Молодой Франциск II отметил собственное восшествие на престол тем, что подарил своим младшим братьям и сестрам по отдельному дворцу. Таким образом, каждого из молодых принцев окружали множество придворных и армия слуг.

Окружение принцессы Марго

Отныне будущая королева Марго, пока еще семи лет от роду, обладала окружением, достойным ее имени. В Национальном архиве Франции хранится счет, содержащий расходы ее свиты с июля 1559-го по декабрь 1560 года. В нем также перечислены все те, кто состоял у нее на службе: три знатные дамы, среди них гувернантка Шарлотта де Вьен дама де Кюртон, четыре фрейлины, пять камеристок, у каждой из которых имелись в распоряжении прислуга, воспитатель, наставник, духовник, домовой священник, два служителя капеллы, три секретаря, два дворецких, два хлебодара, два виночерпия, два стольника, резавших мясо, два конюших, два хирурга, аптекарь, четыре камердинера, портной, двое слуг в гардеробной, двое привратников при комнатах, двое привратников у входа в зал, один гоффурьер, три фурьера («истопника»), два ключника хлебенной службы с тремя помощниками, четыре ключника винной службы с тремя помощниками, два мундкоха, два повара, два «суповника», два «приспешника»[137], два поваренка, зеленщик, два носильщика, два привратника у дверей кухни, кондитер с помощником, пекарь, хранитель столовой посуды, три зеленщика с двумя помощниками, два служителя дровяного двора, две прачки, галантерейщик, два горшечника, мясник, двое слуг при фрейлинах, финансовый поверщик двора и два писца, казначей двора. В общей сложности маленькую принцессу окружало около сотни человек. Жалованье этого штата составило в первый год 17 640 ливров, а на следующий — 19 тысяч ливров. К этим людям следует добавить персонал конюшни — два лакея, четыре выездных слуги, два стремянных и два их помощника, четыре погонщика мулов, обслуживающих носилки («трясущиеся возки») Маргариты, кузнец, истопник при конюшне, слуга при пажах, шорник, поставщик корма верховым животным; всем им платили 1743 ливра в год. К этому следует добавить расходы на содержание четырех мулов для носилок, трех лошадей для экипажа («тележки») принцессы, еще трех лошадей для экипажа воспитательницы, двух лошадей экипажа «дамы гардероба», двух — «гувернантки девочек» и четырех лошадей для багажа фрейлин. И это всего лишь для ребенка. Десять лет спустя, в 1573 году у королевы в конюшне стояли сорок две верховые лошади. В 1560 году общий годовой расход конюшни составил 9230 ливров 2 су. Помимо расходов на содержание верховых лошадей в него входили расходы на одежду фрейлин, пажей и лакеев, ездивших вместе с принцессой, на упряжь для мулов, скакунов и лошадей, на украшение экипажей черным бархатом, черным и малиновым атласом, а также на кожаные кофры для перевозки багажа. Манто, дорожные плащи («сэ[138]»), пурпуэны и прочая «амуниция» пажей и лакеев обошлись в 429 ливров 17 су бденье.

Расходы маленькой принцессы почти столь же велики, как расходы королевы, и так же дело обстоит с принцами. Все эти «малые дворы» сформировались осенью 1559 года. Как только все места и должности были распределены, двор приготовился к новому вихрю пышных церемоний и приемов Блуа, а королева-мать, обретя душевное спокойствие, умиротворенная прелестным поместьем, отнятым у соперницы, кажется, могла себе позволить заслуженный отдых.

Заговор «недовольных»

Но обживать свое новое владение — Шенонсо — зимой 1560 года Екатерине было недосуг. Королевская власть находилась под угрозой. Семнадцатилетний король Франциск II страдал хроническим заболеванием носовой полости и ушей и, обладая слабым характером, сразу попал под каблучок Марии Стюарт, на которой женился за несколько месяцев до восшествия на престол. Очень живая молодая особа была на два года старше его и во всем следовала советам дядьев по материнской линии — герцога Франсуа Гиза и кардинала Карла Лотарингского, епископа Реймского.

Принцы королевской крови, Антуан де Бурбон, король Наваррский, и его брат Людовик, принц Конце, не могли долго мириться с таким захватом власти. Гизы были убежденными противниками протестантов, во главе партии которых помимо Бурбонов стоял Гастон де Колиньи, адмирал Франции, племянник коннетабля де Монморанси. Конце готовил заговор с октября 1559 года. Было решено схватить Гизов и окончательно удалить их от короля. Большинство мелкопоместных дворян-гугенотов Запада и Юга Франции примкнуло к войскам принца Конце, которого называли «немым полководцем».

В течение двух поколений мелкопоместные дворяне ходили воевать за Альпы и жили в достатке. Но в 1559 году в Като-Камбрези был заключен мир, французские войска покинули Италию, и мелкопоместные дворяне вернулись в свои сельские поместья, где им пришлось вести весьма скромный образ жизни. Доходы таяли на глазах, потому что в Европу потекло золото из испанской Америки, а позднее и серебро, вызвав не только увеличение количества имеющей хождение монеты, но также и рост цен, который грозил настоящей катастрофой. С начала века деньги потеряли 56 % своей покупательной способности. На жизнь требовалось все больше средств, ведь золото, земельные ренты, прежде стабильные и выражавшиеся в имеющей хождение монете, обесценивались вместе с турским ливром. Провинциальные дворяне, объединяясь под знаменем врагов Гизов, надеялись, что принцы крови откажутся от диктуемой Испанией политики мира, ведь возобновление войны дало бы им возможность улучшить свое материальное положение.

Рекрутским набором ведал перигорский дворянин Жан дю Барри, сеньор де Ла Реноди. Этот деятельный человек под псевдонимом Лафоре расположил в Туре, Орлеане и Шатодене склады боеприпасов и продовольствия для своих войск. В начале февраля в Нанте он встретился с командующими различными формированиями, собранными в королевстве, и дал им последние инструкции. Поддержка при дворе казалась обеспеченной, и заговорщики рассчитывали легко проникнуть в замок Блуа, чтобы довести дело до конца.

Однако этот ловко подготовленный план расстроился из-за королевской прихоти: 3 февраля молодой король покинул Блуа и поехал охотиться в «просторные близлежащие леса» в сопровождении знатных сеньоров. По дороге они получили донесения шпионов, и кое-что перестало быть тайной. 18 февраля между Монтуаром и Маршенуаром герцога Гиза догнал его секретарь Миле, прибывший на почтовых вместе с адвокатом Пьером дез Авенелем, который приехал из Парижа и привез тревожные сведения о действиях Ла Реноди.

Ла Реноди незадолго до этого появился в Париже и остановился у адвоката, возле Сен-Жермен-де-Пре, потому что семья Авенелей, как и Реноди, принадлежала к реформированной церкви. Безо всяких мер предосторожности Ла Реноди встречался и беседовал со своими сообщниками, и адвокат узнал, что заговорщики собираются начать действовать между 6 и 10 марта. Будучи человеком верноподданнических настроений и надеясь на хорошее вознаграждение, адвокат, недолго думая, предупредил Гиза.

Двор отступает в Амбуаз

Тогда решили перевезти весь двор в Амбуаз, где за стенами укрепленного замка всем будет гораздо безопаснее. Необходимо было подготовить покои, в которых долгое время никто не жил, поставить мебель и развесить ковры. К 22 февраля все было готово. Герцог Гиз посоветовал вызвать ко двору принца Конде и адмирала де Колиньи, чтобы вынудить их порвать с заговорщиками. Приехал один Колиньи. Перед этим он вместе с королевой-матерью работал в Блуа над «эдиктом примирения». Формулировки изменили, проведя различие между «спокойными» приверженцами Реформации, коим разрешалось мирно жить в королевстве в том случае, если они обещают стать в будущем добрыми католиками, и виновниками беспорядков, против которых предполагались гонения.

Причиной столь поспешного создания текста эдикта был все нарастающий страх. Один за другим к королю прибыли гонцы Антуана Перрено де Гранвеля, министра Филиппа II Испанского в Нидерландах, и герцога Савойского; оба корреспондента сообщали о том, что Англия поддерживает заговорщиков, а также назначенную дату восстания: 6 марта.

Маскарад на средопостной неделе

В то время как предпринимались попытки обезвредить заговор посредством эдикта примирения, требовалось поднять настроение двора. С этой целью по случаю середины Великого поста[139] в саду Амбуаза организовали костюмированные скачки — игру «кольцо», красочный рассказ о которой оставил нам Брантом.

Франциск Лотарингский, главный приор Франции, первым выехал на центральную аллею, служившую ристалищем. Под ним была берберийка, нервная лошадь африканского происхождения, которую ему с трудом удавалось удерживать. К тому же ему мешал костюм цыганки: широченная роб с пышным корсажем из бархата и тафты и большая круглая шляпа. В левой руке он держал обезьянку, запеленутую, как младенец. Испуганная быстрой ездой, зверюшка корчила рожи, забавляя присутствующих, но сильно мешая главному приору, которому после четырех забегов пришлось отдать ее слуге.

Жак де Савуа, герцог де Немур, оделся горожанкой — шапочка и роб из черного сукна. Сбоку на поясе висел кошелек, рядом — толстая серебряная цепь и кольцо с нанизанной на него сотней ключей. При каждом движении ключи звенели, как колокольчики. А конь был великолепен — один из самых сильных боевых скакунов, гнедой масти, и так хорошо обученный, что в пять скачков мог пересечь ристалище.

Подготовка к обороне Амбуаза. Боевые действия против заговорщиков

Удовольствие от зрелища при всей страсти придворных к поединкам не помогло забыть о страхе. Когда подошло 6 марта, день, выбранный заговорщиками, ужас придворных стал, по словам испанского посла Шантоне, «столь велик, как если бы у ворот стояла целая армия». Герцог Гиз раздал оружие и расставил вокруг крепостной стены посты. Рыцари королевского ордена Святого Михаила несли вахту у ворот. Входы и выходы в нижнем городе были перекрыты. В покоях короля и королевы стояли гарнизоны. Но ничего не произошло, и вечером страх сменился спокойствием. Король подписал текст эдикта примирения, по которому прощались «спокойные» протестанты, решившие примириться с католической церковью. Почти сразу, 9-го числа, он уехал на охоту.

Королевы Мария Стюарт и ее свекровь, Екатерина Медичи, отправились в Шенонсо, но эта беспечность была по меньшей мере неосторожной. Из нового донесения капитана Линьера Гизы узнали, что заговорщики, далекие от того, чтобы внять призыву короля, стягиваются в маленький замок Нуазе, находящийся на полпути между Туром и Амбуазом, откуда намереваются выступить 15 марта, чтобы довести затею до конца. Утром того же дня герцог де Немур был отправлен на разведку. Он взял в плен нескольких главарей, барона де Роне и капитана Мазера. Потом вернулся в Амбуаз и собрал весь наличный штат короля— дворян, придворных, егерей и сокольничих, прислугу замка. Таким образом, в его распоряжении было войско в пятьсот всадников, которое окружило Нуазе и вынудило командовавшего замком Карла де Кастельно-Тюрсана сдаться. Герцог де Немур привез пленника с тридцатью его дворянами в Амбуаз.

Узнав об этом, боясь потерпеть поражение, Ла Реноди отдал приказ своим растерявшимся войскам следовать в Амбуаз. Но поскольку заговорщики были разобщены, они оказались беззащитными перед королевским патрулем, вышедшим из Амбуаза. Увидев, что затея провалилась, принц Конде наконец внял призыву короля и 16 марта отправился в Амбуаз. Утром 17 марта герцог Гиз отбил атаку двухсот человек в предместье Боном. В замке все были напуганы, так как ходили слухи, что нападавших несколько тысяч. Король заперся в своих покоях вместе с женой, матерью, придворными дамами и четырьмя кардиналами — Бурбонским, Лотарингским, Гизом и Шатильонским. Оправившись от страха, он назначил герцога Франсуа де Гиза королевским наместником, поручив ему жестоко подавить восстание. На следующий день Ла Реноди был застигнут в лесу Шато-Рено патрулем, которым командовал его родственник, сир де Пардайль, и убит выстрелом из аркебузы. Его тело было перенесено в Амбуаз, повешено на главной площади, а после того как провисело целый день на всеобщем обозрении, разрублено на пять частей, которые привязали к городским воротам.

Двумя днями позже, чувствуя себя в полной безопасности, король уехал вместе с королевами охотиться в леса близ Шенонсо в сопровождении лишь пажей и сокольничих. Вечером он вернулся, а потом вновь отправился с соколами на берега Луары.

Кровавая расправа

Однако король не отказался от мести. До 17 марта пленников щадили, и даже еще 16-го Франциск II обратился из окна своего замка ко всем пойманным заложникам и, кинув им несколько монет, велел убираться подальше подобру-поздорову. Но 17 марта все изменилось. В этот день 13 пленников повесили, а 22 человека, зашитых в мешки, были сброшены в Луару; 18-го утопили еще 25 человек. Во время похода королевские приближенные, конюхи и слуги, считали себя вправе грабить и убивать всех, кто хоть как-то был причастен к заговорщикам. Наконец, 27 и 29 марта состоялось заседание чрезвычайного суда. Его открыл канцлер Оливье в присутствии главных сановников Короны и нескольких советников. Они вынесли десяток приговоров, первым делом — четырем заместителям Ла Реноди — Роне, Мазеру, Вильмонжи и Кастельно, которых выдал собственный секретарь главы заговорщиков де Ла Бинь. Все они были приговорены к отсечению головы и четвертованию за преступление против Королевского Величества.

Герцог де Немур дал честное слово Кастелло, что выпустит его на свободу. За него вступилась сама королева-мать, но безрезультатно: 29 марта он взошел на эшафот. 30 марта головы главарей были выставлены на всеобщее обозрение на площади Гран Карруа в Амбуазе, днем и ночью их охраняли стражники. Эшафоты, расположенные у подножия замка, привлекали толпу, жаждавшую кровавых зрелищ. Даже придворные дамы и кавалеры спешили на крепостную стену, только бы ничего не пропустить: говорили, что Гизы приказали устроить казнь после обеда, чтобы «развлечь дам, которые, как они заметили, скучали в этом захолустье». За неимением специального места для казни остальных осужденных решили повесить на зубцах крепостной стены со стороны Луары и на кованой балюстраде большого королевского балкона.

Знаменитая гравюра из сборника Гортореля и Периссено изображает различные эпизоды этой, именуемой законной резни. Долгое время трупы висели у всех на виду и, как считалось, внушали справедливое отвращение к преступлению против Королевского Величества[140].

Двор перебирается в Шенонсо

В воскресенье 31 марта, когда правосудие свершилось, молодой король и весь двор покинули замок, такой веселый когда-то и столь мрачный теперь. Через те самые леса, в которых всего несколько дней назад укрывались Ла Реноди и его сообщники, проследовал веселый кортеж принцев и сеньоров, дам и принцесс. Они направлялись в Шенонсо. Короля сопровождали его супруга Мария Стюарт, мать и три младших брата. Королевский наместник герцог Франсуа де Гиз и кардинал Лотарингский ехали бок о бок, они практически конвоировали принца Конде, выглядевшего пленником. Двор был в полном составе. Клан Гизов торжествовал победу: герцог д'Омаль, зять Дианы де Пуатье, Франсуа Лотарингский, главный приор Франции и генерал галер, Жак де Савуа, герцог Немурский гарцевали, как на параде. Адмирал де Колиньи и кардинал Шатильонский, оставшиеся при дворе полусвободными, ехали опустив головы: в отсутствие старого коннетабля Анна, оставленного в Париже, где находилось правительство, они представляли клан семьи Монморанси. Канцлер Оливье, тщетно пытавшийся обуздать мстительность Гизов, умер в Амбуазе накануне переезда. Рассказ о праздниках в Шенонсо оставил нам один из его зрителей, Ле Плесси, под чьим именем, как считали, скрывался Антуан дю Плесси-Ришелье, главный прево двора, командовавший отрядом аркебузиров, которые должны были обеспечивать безопасность королевской персоны.

Великолепный въезд королевской четы — Франциска II и Марии Стюарт

Став владелицей Шенонсо, Екатерина Медичи особое внимание уделяла убранству поместья. Генеральный поверщик финансов дома королевы, Эли де Одо сеньор де Паради, выделил необходимые для этого средства. Капитан замка, Ламбер, поставил материалы и рабочую силу. Работы по художественному оформлению возглавил Приматиччо — новый главный интендант резиденций Короны. Этот же соперник Филибера Делорма составил сценарий королевского въезда. Похоже, что сочинить девизы, надписи и стихи для украшения сооруженных в парке триумфальных арок, обелисков, колонн, алтарей, статуй, источников обязали Ронсара, Дора, Баифа и Жоделя.

С наступлением ночи Франциск II и Мария Стюарт в сопровождении придворных подъехали к замку, освещенному заревом выстрелов. Это палили в их честь тридцать пушек, выстроенных в боевой готовности на берегу реки. Из работников, арендаторов и крестьян поместья, которых было около девятисот, создали четыре команды; они стояли на холме над аллеей, по которой проезжала процессия, а по сигналу пушек, под барабанный бой, спустились навстречу кортежу. Шедшие впереди несли флаги из черной тафты с белой каймой, как напоминание о скорби королевы-матери. В руке каждый держал пышную зеленую ветвь. Капитан Ламбер привел также женщин Шенонсо и рассадил их вдоль главной аллеи — в больших деревенских головных уборах с цветами и яркими лентами. Весь путь был устлан распустившимися ветками, букетами фиалок и левкоев. Со всех сторон навстречу государю неслись приветственные возгласы: «Да здравствует король!» Трудно представить себе более разительный контраст с бурными и кровавыми днями, пережитыми в Амбуазе. Екатерина Медичи решила устроить сыну столь мирный и радушный прием для того, чтобы показать всем, насколько народ привязан к своему государю, несмотря на интриги сановников и волнения мятежников.

Около въезда на передний двор были построены триумфальные ворота тосканского ордера[141]. Три арки ворот выходили на аллею, причем центральная арка составляла двадцать футов[142] в ширину. На картушах красовались гербы и девизы короля, королевы и наследных принцев. Базы[143] колонн и капители были увиты гирляндами из плюща. Высокопарная надпись на антаблементе[144] гласила:

На фронтоне, увитом плющом, были изображены бронзовые декоративные вазы, увенчанные пламенем. Их значение объяснял девиз на итальянском языке — «пламя королевской славы достигнет небес»: Fin al cielo n'andara la fiamma[145].

Другая надпись на латинском языке находилась на той стороне ворот, которая была обращена к замку. Она прославляла конец волнений в Амбуазе и воздавала должные почести «божественным» королевским особам: Obsedatos tumultus et restitutos divis honores[146].

Далее, шагах в пятидесяти от ворот, два расположенных друг против друга терма[147] выше человеческого роста на двух рустованных[148] базах лили воду через золотые пасти льва. Вода падала в каменную раковину, установленную на двух пилястрах. Надпись напоминала о том, что эти фонтаны устроены для всеобщего пользования (commoditi publicae), тогда как другие предназначаются лишь для двора. Главы терм венчали венки из лавровых ветвей, плюща, камышей и цветов. Основания их украшали следующие вирши:

На святом балу дриады С Фебом, главным божеством, Купно с мокрыми наядами Освятили все кругом. Древнего Медичи рода Слава, гордость и краса Счастье дарит землям, водам: Он прошел по сим местам.

Возле фонтанов стояли два больших дуба, еще без листвы. Они были убраны вазами с пламенем, ракетами, вертушками и гирляндами, которые зажглись при приближении короля.

Потом молодой король пересек объятый сном мост через рукав Шера, отделявший переднюю часть двора. Свет факелов и вспышки салюта привлекли рыбу, и она играла в воде, придавая волшебный оттенок всему действу. Кортеж вступил на террасу, освещенную так, словно это происходило днем. В углу было устроено что-то вроде маяка — четырехугольный столб с отверстиями различной формы со вставленными в них разноцветными стеклами. Свет давали четыре больших факела, зажженные при помощи расположенных снаружи по углам пиротехнических средств. Переливчатое сияние разноцветных огней играло на фасаде замка и разливалось вокруг, мягко касаясь ветвей деревьев.

Налево от террасы, возле деревянного моста, ведущего к цветнику Дианы, у подножия колонны помещался античный алтарь, покрытый ветвями кипариса, сосны, гранатового дерева и самшита: эти посвященные Плутону деревья напоминали о трауре королевы-матери. Наверху колонны находилась золотая голова Медузы с переплетенными змеями. Она символизировала бдительность Екатерины, сумевшей предотвратить все опасности и сохранить покой Франции. Сонет давал пояснения:

Напротив античного алтаря у подножия большой башни Маркеса был устроен покрытый дерном холмик, увенчанный двумя львами. Помещавшийся там сонет воспевал ни с чем не сравнимую скорбь королевы-матери, поклявшейся вечно помнить Генриха II.

Другая триумфальная арка, с позолоченными колоннами и аркадой коринфского ордера, возвышалась у въезда на мост, ведущий к замку. На развевающихся знаменах из белой тафты были начертаны стихи, прославляющие короля: они возвещали скорый конец волнений и усмирение мятежников. Две статуи по обеим сторонам арки изображали нимф. Перед собой они держали вазы, из которых лилось чистое вино, предназначенное для прохожих, а над головами — охотничьи рожки, вино било из них фонтаном и оседало мелкой пылью.

Король, королевы и принцы медленно продвигались от одного сооружения к другому. Когда они оказались у подножия замка, то под грохот артиллерии, треск петард и вспышки ракет опустился подъемный мост, а навстречу государю вышла юная дева в лавровом венке, изображая Славу. Она несла картуш с надписью, прославляющей государя.

На двух маленьких полукруглых террасах по обе стороны от входа в замок помещались сооружения по рисункам Приматиччо: с одной стороны — античный алтарь, увенчанный срезанной колонной и усыпанный цветущими лилиями. Надпись была такая: Manibus datis lilia plenis[149].

На верху колонны стояла Слава в лавровом венке и с трубой в руке. На другой стороне — Победа, которая держала в одной руке лавровый венок, а в другой — пальмовую ветвь. Пока король любовался богинями, на балконе появилась девушка с копьем и мечом, изображавшая Палладу, и поприветствовала короля такими словами:

Потом она осыпала короля и его приближенных венками, гирляндами и букетами цветов. А у ног Паллады на фризе балкона красовалась надпись: Medi is in fluctibus arae[150], которая извещала о том, что Шенонсо, возникший из вод и ставший жертвенником богине и местом ее обитания, отныне священен.

Этим апофеозом вечер и закончился.

Продолжение праздника

Едва войдя в замок, король занялся важными политическими делами. Он подписал указы, адресованные парламентским советникам и судьям в провинциях: в них изобличался недавний заговор, а слуги короля призывались к бдительности.

На следующий день празднества продолжились: теперь это был поединок на воде, который организовал итальянец Корнелио де Фьеско. Он собрал на Шере вокруг замка более пятидесяти барок, и эти голубые, белые, алые, все в фестонах и гирляндах, яркие галиоты дали «морское сражение». Водная феерия продолжалась долго: галиоты преследовали и брали друг друга на абордаж, а их лихие экипажи периодически оказывались в воде.

Это первое пребывание в Шенонсо, которое продолжилось обычными поездками на охоту, осталось для Екатерины Медичи чудесным воспоминанием. Все декорации, созданные для церемонии королевского въезда, предполагалось разобрать на следующий день, но Екатерина хотела сохранить память об этом на более длительный срок, благоустраивая и замок, и его окрестности, и как бы продолжая то, что было начато ее соперницей, Дианой де Пуатье. Но вышло так, что она не смогла сразу же взяться за дело: смерть Франциска II в Орлеане 5 декабря 1560 года[151] и проблемы управления государством, которым занялась королева, так как ее сын, Карл IX, стал королем в десять с половиной лет, затем — созыв Генеральных Штатов в Понтуазе и в Пуасси, первый этап религиозных войн, длившийся весь 1562 год. Все это постоянно отдаляло королеву от Шенонсо и берегов Луары. Но она вернулась туда, чтобы заключить мир с протестантами. Именно в Амбуазе 19 марта был подписан эдикт, гарантировавший свободу вероисповедания сеньорам, обладавшим судебной властью, и позволивший проводить протестантские богослужения в одном городе от каждого бальяжа.

Отрада постных дней в Амбуазе

В Амбуазе королева-мать оставалась до Пасхи. Екатерина жила там со своей дочерью Маргаритой, которой было тогда 10 лет. Благодаря двум счетам, содержащим расходы во вторник и в пятницу на Страстной неделе 6 и 9 апреля 1563 года, нам известны траты ее двора. Эти счета ярко демонстрируют великолепие королевского стола в те дни, когда церковь предписывает соблюдение строгого поста и воздержание. Конечно же, меню было постным, но как умели тогда скрасить пост, готовя разрешенные блюда!

Счет хлебенной службы идет в самом начале: во вторник пекарь поставил королевскому столу 49 дюжин хлеба (15 ливров 5 су) и 52 дюжины — в пятницу (13 ливров 2 су 6 денье).

Затем следует винный погреб. В обоих счетах упоминаются одни и те же негоцианты. Господин д'Эспине приносил каждые два дня по 2 сетье выдержанного белого вина (13 су 6 денье), а вдова Клода Дюпре — 2 сетье выдержанного клярета (16 су). Робер де ла Фонтен поставил во вторник 2 сетье белого арбуазского вина (14 су 6 денье) и 2 сетье выдержанного туренского клярета (12 су 10 денье); в пятницу он поставил немного больше белого арбуазского вина, причем помечено, что оно «родом из Турени» — 3 сетье (21 су 8 денье) и 2 сетье выдержанного туренского клярета. Жан Рулле был самым крупным поставщиком: для королевского стола он поставлял каждый день 8 сетье белого туренского вина нового урожая (38 су 6 денье) и во вторник 13 сетье туренского клярета (62 су 5 денье). Также он поставлял вино и для персонала — «людского» стола: во вторник — 26 сетье клярета нового урожая (92 су 2 денье 1 обол[152]), а в пятницу — 22 сетье и 2 кувшина клярета нового урожая (71 су 10 денье). В этом счете появляются два новых поставщика. Во вторник мадемуазель де Мазьё приказала поставить 2 сетье орлеанского клярета, но это был подарок королеве-матери — напротив цены в счете стоит пробел. В пятницу Жюльен Баслен принес 18 сетье туренского клярета на 4 ливра 7 су.

Бочки для этих поставок обеспечивал Пьер Кап, получавший ежедневно 15 су по разделу «гужевой транспорт». У него было много дел: во вторник он отправил в замок 230 литров вина для королевского стола и 165 литров для людского, в пятницу — соответственно 260 и 165.

Теперь перейдем к кухмейстерской. Во вторник на Страстной неделе церковь предписывает поститься, однако рыба была разрешена. Поэтому в счетах названы продукты, принесенные торговцами рыбой. Перечислено много видов пресноводной рыбы и несколько морской: 2 лосося (из которых один свежий, стоимостью в 45 су, и один соленый), 4 щуки (одна из которых в два фута длиной стоила 60 су), 1 усач, 4 пескаря, 3 миноги, 5 окуней, 3 алоза, камбала, 4 морских языка, 6 лещей. Больше всего было карпов (10), угрей (9, из которых 3 оставили на пироги, а 4 — на суп) и трески — 2 свежих и 10 сушеных (они назывались «мерлю» или «мерлюш»). Также в замок было поставлено 5 корзин жаренной в масле рыбы, 4 блюда с рыбой и овощами, две черепахи (15 су) и 20 улиток (3 су). Всего торговцы рыбой поставили продуктов на 28 ливров 19 су 9 денье.

Мясники во время поста поставляли в основном белую рыбу (38 су 2 денье), коровье масло (42 фунта на 63 су) и сальные свечи (16,5 фунтов на 24 су 4 денье 1 обол).

Мундкох поставил редкие продукты для закусок и выпечки: апельсины (2 су), артишоки (8 су), сотню сырых яиц (6 су), спаржу (8 су), муку (10 су), оливковое масло (22 су 6 денье), крупную соль (8 су), миланский сыр (так называли одну из разновидностей сыров с красной корочкой, 2 су), молоко (2 су) и стаканчик (12 денье), вероятно, для мерки и, наконец, нут[153], который использовали, чтобы тесто сильно не поднималось (4 су). Всего 63 су 6 денье.

Зеленщик поставил овощей на 40 су. Наконец, кондитеру заплатили 72 су 10 денье, из которых 53 су 8 денье за 14 сладких пирогов, 2 су 6 денье за дюжину «местрье» (вафельных трубочек из пшеничной муки, выпеченных, как вафли, между двумя железными листами, посыпанных сахаром и пропитанных белым вином) и 16 су 8 денье за пироги со свежей лососиной.

Последние расходы кухмейстерской отражены в счете аптекаря (18 су 3 денье 1 обол): 1 унция гвоздики и мускатного ореха (4 су 4 денье 1 обол), 1 унция перца (17 денье), двенадцать полуштофов розовой воды (2 су 6 денье), 1 фунт сахара на 10 су.

Всего поставки на кухню королевы матери за один день обошлись в 45 ливров 9 су 11 денье.

К этому добавились расходы фруктовой службы — 10 ливров 6 су 1 денье 1 обол за поставку «ординарных и экстраординарных» фруктов, а также всего необходимого для освещения: шесть белых факелов (43 су 6 денье), 10 белых свечей (8 су 4 денье), 14 желтых свечей (7 су 1 денье), 3 желтых факела (11 су 3 денье), наполнитель для двух ночников (7 су 6 денье), 3 факела в буфетные (6 су 7 денье 1 обол), 2 факела для мундкоха и мэтра-повара (3 су 9 денье), 2 желтые свечи для «приспешника», надзиравшего за готовностью блюд, и для «суповщика», варившего супы (11 денье).

Пятница на Страстной неделе была очень строгим для амбуазской кухни днем. Но период поста и воздержания вовсе не был полностью постным. Прежде всего потому, что особам со слабым здоровьем каноническое право разрешало есть рыбу: действительно, мясники поставили немного белой рыбы (2 су 10 денье), 70 фунтов коровьего масла и обычное число сальных свечей, крайне необходимых, так как приходилось с утра до ночи суетиться и готовить множество изысканных блюд и горы пирожных.

Приправы на кухню поставлял аптекарь. Для супов он поставил 5 фунтов риса и 1 фунт миндальных орехов (15 су), 6 фунтов сахара (50 су), коринку (6 су 2 денье), 4 унции гвоздики и мускатного ореха (17 су 6 денье), 6 унций разных других измельченных пряностей (3 су 6 денье).

Мэтру-повару он поставил 4 фунта миндаля, 4 фунта изюма («резен каба»), 4 фунта винной ягоды, 4 фунта отборного риса, всего на 40 су, далее 4 фунта чернослива (4 су), 4 фунта дамасского винограда и 2 фунта коринки (60 су), фунт мускатного драже (10 су), пинту розовой воды (10 су), 12 фунтов сахара (6 ливров), 8 унций гвоздики и мускатных орехов (35 денье), 12 унций измельченных пряностей (16 су 10 денье 1 обол), 8 унций корицы (35 су), 4 унции «герцогской пудры» — ароматизированной сахарной пудры (3 су 9 денье), 12 унций шафрана (3 су 9 денье). Счет аптекаря для кухни в Страстную пятницу составил 21 ливр 15 су 7 денье 1 обол (в то время как в Святой вторник было всего лишь 18 су)[154].

Счет мундкоха подтверждает приверженность к умеренности в еде: в нем перечислены лишь фрукты, зеленые овощи, яйца и молочные продукты, но какого качества и в каком изобилии! Об этом можно судить по некоторым деталям: дюжина апельсинов (16 су 8 денье), артишоки (8 су), спаржа (8 су), дюжина лимонов (33 су), 2 фунта нута (12 су), четверть буасо груш «бон кретьен», что составляло около 3 кг (12 су 6 денье), 3 четверти буасо яблок (20 су), дюжина груш другого сорта (12 су 6 денье), 50 пинт «воды для бламанже» (вероятно, речь идет о говяжьем или, скорее, рыбном бульоне, на основе которого готовили это вкусное заливное) и рис (4 ливра 3 су), 6 фунтов оливкового масла (30 су), мука (30 су), свежие яйца (6 су), крупная соль (8 су), миланский сыр (2 су), глиняная посуда для заливного (8 су), шпинат (8 су). Бакалейщик получил за все это 14 ливров 17 су 8 денье. Прочие обычные овощи принес зеленщик (40 су).

И наконец, за дело взялся пирожник. Он испек шесть дюжин пирожков (21 су), 4 сладких пирога (15 су 4 денье), дюжину «местрье», больших сладких вафель (2 су 6 денье) и более 26 «кусков пирога», мы бы назвали их пирожными (6 ливров 18 су). Вот почему его счет такой большой — 8 ливров 16 су 10 денье.

Так как к вечеру королева и ее дочь проголодались, аптекарь принес им в качестве «легкой ночной закуски» 12 фунтов миндаля, 12 фунтов сладостей и 8 подносов с различным вареньем. Эти «припасы на всякий случай» обошлись в 5 ливров 2 су 3 денье. Все расходы кухни в Страстную пятницу (57 ливров 4 су 7 денье) заметно превышали расходы во вторник (45 ливров 9 су 11 денье).

Разумеется, приготовление еды и прием пищи в этот постный день проходили при обычном освещении. Фруктовая служба поставила 8 белых факелов, 10 белых свечей, 14 желтых свечей, 3 факела с желтым воском по 12 ливров за штуку, две заправки ночника для покоев королевы, принцессы и их свиты. Буфетная освещалась тремя факелами, «приспешник» и «суповщик» пользовались обычными свечами и факелами.

Кроме того, фруктовщики принесли «ординарные и экстраординарные фрукты», причем последних было четыре подноса, всего на 10 ливров 10 денье 1 обол.

Сравнивая расходы этих двух дней, можно заметить, что на королевский стол израсходовали 80 ливров во вторник и 96 — в пятницу на Страстной неделе.

Кто же окружал королеву? Те же счета перечисляют этих людей в статье расходов дровяного двора.

Сначала в списке значатся семь дам, получивших дополнительные средства на личные нужды: мадам де Кюртон, графиня де Шарни, мадам де Кастельпер, мадам де Ре, мадам де Сипьер, мадам де Сен-Мем, мадам де Ля Бурдезьер; потом три фрейлины — мадемуазель де Френ, мадемуазели де Ростен и де Вилькос. Среди прочих упоминаются ответственные за королевский дворец и дворец принцессы Маргариты месье де Брак, дворецкий королевы (подписавший оба счета) и господин де Фроз, его шталмейстер; а также месье де ла Тур, дворецкий принцессы Маргариты. Указаны там и имена музыкантов: Жан Поль — лютнист и Ришар Дюбуа — скрипач, имена временных поставщиков дров для обогрева (Никола Бюффе) и метел (Рене Друэн). Назван, во всяком случае перечислен, постоянный персонал: два первых дворецких, главный медик, аптекарь, казначей и его писарь, портной и его помощник, хирург, два курьера, мальчик для ухода за собаками, три прачки, врач принцессы Маргариты, два ее камердинера, комнатный привратник, служитель гардеробной, портной, носильщики кухни, то есть всего около тридцати человек личной челяди королевского дома, которые вместе с десятью дамами свиты королевы ежедневно обходились в 45 ливров.

Таким образом, содержание двора, оставшегося в Амбуазе вместе с королевой-матерью, стоило казне в Святой вторник 1563 года 125 ливров 13 су 10 денье и в Страстную пятницу — 140 ливров 1 су 8 денье 1 обол.

Число людей, потреблявших это изобилие продуктов, гораздо больше числа указанных в этом списке. Можно попытаться определить, сколько же их было, как это сделала Жаклин Буше, исходя из расхода хлеба: каждому полагалось одинаковое количество — по два хлеба в день. Таким образом, свита и челядь королевы составили примерно 294 человека в один день и 312 — в другой. Изучив меню стола дофина в 1555 году, эта же исследовательница определила, что каждый сотрапезник получал очень большое количество калорий — от 6 до 8 тысяч на человека (в то время как работник тяжелого физического труда в XX веке нуждается в 3–4 тысячах). И эта цифра еще увеличится, если учесть калорийность напитков. Так, аптекарь и его два помощника потребляли 3 кварты вина в день (5,58 литра), прачка и ее четыре служанки — полсетье (3,72 литра), так что к калориям каждого человека следует добавить 1209 калорий в первом случае и 483 во втором.

Стоит ли удивляться, что люди при дворе часто болели подагрой и страдали от камней в почках. Впрочем, там неизменно царила исключительно теплая атмосфера!

Заключив мир, Екатерина с молодым королем предприняла длительную поездку по Франции. Она побывала вместе с сыном сначала в Нормандии, потом почти во всех провинциях, где, объясняя политику двора, убеждала французов жить в мире. Во время долгих переездов заглянула она и в Шенонсо и прожила там четыре дня, с субботы 1 декабря 1565 года до среды следующей недели.

Эти дни можно назвать скорее днями отдыха, нежели развлечений: нигде нет подробностей о том, как королева провела это время. Вероятно, королева-мать воспользовалась передышкой в своей гонке «Тур де Франс», чтобы проследить за управлением доменом и за ведением начатых ею работ.

Домен королевы Екатерины: земли и доходы

Екатерина Медичи была неумеренной в тратах, не скупясь на расходы для своего роскошного двора, однако она весьма внимательно следила за поступлением доходов. В случае с Шенонсо ей следовало лишь продолжать начатый Дианой де Пуатье сбор арендной платы. Герцогиня де Валентинуа добилась от Генриха И указов (от 1 августа 1556 года) о составлении описи владений Шенонсо. После обмена поместьями Франциск И возобновил этот указ 23 марта 1560 года. Бальи Амбуаза принялся за работу и в течение пяти лет опрашивал жителей поместья, пока не осмотрел все до мелочей. В результате он составил три толстых тома инфолио, причем последний параграф он занес 8 сентября 1565 года.

Так что уже зимой 1565 года королева Екатерина смогла пролистать внушительную опись принадлежащего ей поместья. Описание начиналось с сеньориальной части площадью в 60 арпан, соответствовавшей переднему и заднему дворам и включавшей в себя сам замок, службы, сады и кроличий садок с фермой Ла Гранж, большая часть которой уже была отрезана от земель поместья во время создания цветника Дианы. Затем следовало описание сеньориальных земель по другую сторону Шера до городка Франкёй, где за каменной стеной находился питомник с саженцами фруктовых деревьев, созданный Тома Бойе. Этот второй ансамбль занимал площадь 61 арпан.

Далее. Домен состоял из девяти ферм: Ла Гранж и Ла Безри, Уде, Гоммандьер, Куломмье, Деффе, Беранжери-а-Шиссо, Фрише или Шервьер, Брюандьер-а-Шиссо, Гранж-Руж-а-Шиссе. Поместью принадлежали также хуторки Туш, Порт-Оливье, Буа-де-Пон, владение Вриньи и феод Аржи. Ежегодно эти земли приносили доход 117 ливров 7 су 2 денье деньгами; 34 сетье 7 буасо пшеницы; 85 сетье 8 буасо ржи и смеси пшеницы с рожью и ячменем; 12 буасо ячменя; 25 сетье 3 буасо овса; 3 фунта воска; фунт и три четверти перца; 195 кур и каплунов, жирного гуся с головкой чеснока в горле, пять головок чеснока; апельсин, двадцать один день барщины; и сбор за пользование землей феодов Уде, Жюшпи, Рош-а-ла-Кутанс, Деффе и Буа-де-Пон из расчета одна скирда к девяти собранным.

Кроме того, по требованию владельца арендаторы должны были участвовать в «бегах белого этёфа», то есть в игре, во время которой оспаривают белый мяч. Эта «повинность», служившая развлечением для хозяев, отражает патриархальный аспект власти сеньора. Екатерине все это очень нравилось, потому что обычай напоминал ей традиционные игры в мяч, что организуют во Флоренции на площади Сеньории; с другой стороны, королева хотела приобщить простых людей к зрелищам двора и дать им возможность хоть в чем-то пожить, как «благородные».

Вассалы недворянского происхождения

Впрочем, не стоит представлять себе обитателей поместья Екатерины мужланами с грубыми деревенскими манерами. Среди них было множество людей, живущих по-дворянски или по меньшей мере по-мещански и занимавших весьма доходные должности при дворе или при королевских замках.

Так, землевладелица Гийемин Дуино была вдовой Лерана Пиже, служившего при жизни рядовым королевским кондитером в Амбуазе. Оноре Легран, обитавший в маленькой деревушке близ Шенонсо, служил ключником и хлебодаром королевского стола. Другой арендатор, Жан Бенар, являлся секретарем видама Шартра. Благородная вдовствующая матрона Франсуаза де Буазье приходилась матерью и опекуншей молодому дворянину Пьеру Ольфёю, господину де ла Пилетт. Владел землей и один священник, Илэр Лепине, постоянный домовой священник капеллы Нотр-Дам и в коллегиальной церкви Сен-Жан-Батист Амбуаза. Другие владельцы являлись благородными служителями, принадлежавшими ко двору: шевалье Жоашен Тома, сеньор де Борегара и де ла Босри; Рено Морен, служащий королевского дровяного двора; Габриель Тибо, ординарный королевский фурьер, проживавший в Амбуазе; Клод Бриан, господин де ла Фонтен; Матюрен Декур, королевский сборщик Монришара; Мартен Лорен, начальник пажей главной королевской конюшни, проживавший в Буа-де-Пон близ Амбуаза. Имелось и несколько нотариусов: Жак Менеж, нотариус и секретарь суда замковых владений Бросс и Люзийе; Матюрен Буте, нотариус городка Шенонсо, который вместе со своей женой Катрин Бутино владел «фонтанным домом», Матюрен Жоссе, нотариус из Сен-Жоржа.

Эти люди среднего класса, незаметные при дворе, оставались верными Короне даже во времена беспорядков, охвативших Францию. Все они были заинтересованы в создании благоприятных условий для развития сельского хозяйства. Они сдавали землю арендаторам и тщательно следили за землепользованием, участвуя в мероприятиях по увеличению урожайности и поголовья скота.

Так поступала и сама королева. Она тщательно подбирала людей, способных сделать процветающим ее домен. Об этом свидетельствует один документ, в котором говорится о сдаче в аренду главной фермы торговцу Раулю Жуиссо, проживающему в Туре, на семь лет за 1200 экю в год. Ему уступались все постройки сеньории, за исключением замка, флигеля, заднего двора, садов, фруктового питомника и кроличьего садка, усадьбы в Уде, переделанной в шелкопрядильню, недавно сгоревшего хутора Мулен-Фор и виноградника в Турноне. Арендатор (или «откупщик») обязывался вершить правосудие без всяких вымогательств или взяток; в течение всего срока аренды кормить «честно и в достаточном количестве» чиновников замкового владения, то есть бальи, прокурора кассационного суда, судебной палаты и государственного контроля или его заместителя, секретаря суда, а также их слуг и лошадей в течение всех дней судебных заседаний; возмещать все расходы на ведение как гражданских, так и уголовных дел в Шенонсо и Амбуазе; за свой счет перевозить арестованных в Париж или другое место, исключая осужденных за преступление против Королевского Величества, фальшивомонетчиков и иных государственных преступников; наконец (здесь речь снова идет о феодальных забавах), «заставлять тех, кто обязан это делать, трижды устраивать состязания в кентен — бросать копье в мишень, при этом на столбе должен висеть гербовой щит королевы-матери и присутствовать прокурор кассационного суда». Таким образом, в обязанности «откупщика» входило устраивать развлечения, прибавляя к утехам двора еще и эту хорошо продуманную игру.

Договор от 11 июля 1579 года от имени королевы подписала знатная и влиятельная дама Клод Роберте, дама дез Арпантьи, одна из ординарных дам Екатерины Медичи, которая «несла бремя интендантства» делами Шенонсо, ей при этом помогали Эли де Одо, камергер, сеньор де Паради, бальи Амбуаза, главный контролер дома королевы и мэтр Жан Савар господин де Вотибер — сборщик Шенонсо. Договор был утвержден Екатериной 18 мая 1580 года.

Сады Екатерины

Хотя земельное хозяйство и было очень хорошо организовано, не оно представляло основной интерес для королевы, ведь в первую очередь та стремилась украшать поместье. Она хотела, чтобы ее резиденция могла соперничать и с французскими дворцами, и с виллами итальянских князей. Великолепие и разнообразие должны были искусно сочетаться и не вредить природной живописности места. Правда, Екатерине Медичи требовалось лишь продолжать дело, успешно начатое семейством Бойе и Дианой де Пуатье.

В 1563 году известный керамист Бернар Палисси напечатал в Ла-Рошели свой «План сада сколь приятного, столь же полезно придуманного, коего никто никогда не видывал». Произведение было адресовано королеве-матери. Похоже, Екатерина сразу поддалась соблазну осуществить проект, поскольку небольшая долина Франкёй на левом берегу Шера, напротив замка, оставалась невозделанной. Садовники Шенонсо буквально преобразили ее за время длительного вояжа Екатерины по Франции. Уже зимой 1565 года королева и ее сын Карл IX увидели устроенный по науке нижний сад с регулярными цветниками и террасами, поднимающийся по косогору от Шера. Посредине протекал Вестенский ручей, а в него вливались воды двух прекрасных источников. В ближайших к реке склонах вырыли гроты. Выше был устроен амфитеатр, его завершала верхняя аллея. Дорожки обрамляли вечнозеленые кустарники.

Старый сад семейства Бойе, расположенный ближе к входу в поместье, около башни Маркеса, был вновь засажен соснами, тисами, самшитом, розмарином. В наиболее защищенных местах посадили зеленые дубки вперемежку с оливковыми деревьями. Позже, с наступлением тепла туда предполагалось перевезти ящики с тепличными апельсиновыми деревьями. Этот заповедник средиземноморской флоры, выращенной под солнцем Турени, получил название «зеленого сада». Его окружали огромный птичник, зверинец с экзотическими животными (там обитала виверра[155]) и овчарня.

Источник в скале

За башней, у подъездной аллеи, в скале был устроен источник. Там находился искусственно созданный грот, украшенный сталактитами и различными «гадами» — лягушками, черепахами, раками, змеями из покрытой эмалью терракоты. Внутри грота из скалы били струйки воды и собирались в водоемы. На большой стол из покрытых эмалью плиток посетители ставили провизию и цветы. В водоемах с постоянно обновляемой водой охлаждали бутылки с вином. Скамьи в два яруса образовывали амфитеатр, в самом его центре располагался широкий круглый бассейн, диаметром в три туаза, в который тоже бежало несколько струй воды. Самый верх, увитый переплетенной виноградной лозой, заканчивался каменной стеной с многочисленными колоннами, статуями и нишами, в которых стояли лавочки.

Чтобы источник действовал, королева за большие деньги приказала подвести по подземным трубам воды ручья ла Дагреньер. Фонтанщик Пикар Дельф исполнил приказ и до 1603 года оставался в штате замка, чтобы обеспечивать бесперебойное функционирование источников и фонтанов.

Беседки из виноградной лозы и питомник для разведения шелковичных червей

Этим королева не ограничилась. Она усовершенствовала цветник Дианы, окружив его с севера и юга двумя длинными беседками в итальянском стиле, свитыми из виноградной лозы на ста тридцати резных пилястрах. Она обустроила парк, проложив новые сквозные аллеи. Вслед за Дианой де Пуатье она занялась выращиванием шелковичных червей, в замке Уде были питомник для их разведения и шелкопрядильня. Она предприняла работы по уходу за лабиринтом, ристалищем, служившим для игры «в кольцо», и площадкой для игры в мяч. Но и здесь королева всего лишь продолжила дело своей соперницы.

Разумеется, зимой 1565 года многое из этого было не более чем проектом. После короткой четырехдневной остановки в Шенонсо двор вновь тронулся в путь. Сначала прибыли в Амбуаз, потом в Блуа, где с 5 по 14 декабря король и его мать принимали лидеров протестантов, с которыми Корона подписала мир, — королеву Наваррскую, герцогиню Феррарскую, принца Конде. Зиму провели в Мулене в Бурбоннэ. Король Карл распределил уделы между своими братьями, 5 февраля 1566 года он передал старшему, будущему Генриху III, Анжу, Бурбоннэ, Форез и… сеньорию Шенонсо; однако владелицей домена оставалась королева-мать.

Гардероб очаровательного принца

Эдуард-Александр, тогда еще герцог Орлеанский, позднее герцог Анжуйский, после восшествия на престол своего брата оказался первым предполагаемым наследником Короны.

С 1561 года его свита стала более значительной, чем свита его сестры Марго. Годовые расходы только на питание его двора достигали 26 тысяч ливров.

Во время блистательных приемов в замках Луары он надевал роскошные одежды. Сохранился перечень его гардероба в конце официального траура по умершему Франциску II. Некоторые предметы туалета ярких цветов отмечены как заказанные портному, но еще не доставленные. Сначала перечислены ансамбли из трех предметов — пурпуэна, шоссов и роб, верхней одежды. Один костюм сшит из серебряной парчи, а его роб с квадратным воротником подбит куницей; другой — из голубого атласа в серебряную полоску, подбит рысью. Пурпуэн и шоссы третьего ансамбля были из ярко-красного[156] атласа с шелковой бахромой того же цвета, а накидка из черной тафты, расшитая крупными бусинами, — на подкладке из ярко-красного шелка. Четвертый ансамбль включал в себя «белые бархатные шоссы с кошельком[157], украшенные мелкими разрезами и золотой бахромой»; воротник в том же стиле, а кап (плащ) из черной саржи был подбит белым шелком. Пятый — черного атласа на подкладке из желтой тафты с серебряным шнуром; шестой — наполовину из белого, наполовину из черного атласа; седьмой — из алой тафты с серебряной отделкой, а плащ — на подкладке из голубой тафты в серебряную полоску. Восьмой ансамбль из голубого атласа с небольшими алыми бархатными полосками был отделан серебряным шнуром; девятый был из серого атласа с плащом из отделанной золотом серой флорентийской саржи. Также в списке числился отдельный кап из черного бархата с пятью рядами золотой бахромы, подбитый черным в золотую крапинку бархатом. Кроме того, было помечено, что некоторые костюмы оставались еще у вышивальщика: один — из алого атласа, другой — из голубого атласа и голубого же бархата. Третий, желтый, из атласа и бархата, портному еще предстояло сшить.

Помимо этого в гардеробе принца хранилось множество шоссов и пурпуэнов. Одна пара шоссов из черного атласа была отделана золотой бахромой; другие, тоже из черного атласа, — серебряной, третьи — из фиолетового атласа с золотой бахромой, но принц не мог их носить, потому что они стали ему малы. У него еще имелась пара шоссов из алого бархата с серебром и серебряными позументами; а также из ярко-красного бархата с разрезами («разрезные») на подкладке из белого атласа в золотую полоску к «совсем простому» пурпуэну из ярко-красного атласа. Третьи, из белого бархата с разрезами, на «подкладке с золотыми бляшками[158]», и еще три пары из переливчатой тафты и три — из белой. Помимо верхних костюмов, принц при желании мог надевать три другие роб: одну из черного дамаста, подбитую рысью и украшенную серебряным шнуром; другую — из черной тафты с золотым шнуром и подбитую куницей; третью, маленькую, из черного бархата, украшенную черной шелковой тесьмой. К этому стоит добавить три «казака» или «сэ»[159]. Один — из подбитого рысью черного бархата в комплекте с плащом «с золотыми украшениями»; другой — тоже из черного бархата, но отделанный лишь галунами; третий — из тафты, на кунице, с черной шелковой отделкой «с накидкой из той же ткани, которая была сделана, когда он был болен».

В гардеробе хранилось два воротника из марокена[160], украшенных золотом и серебром, которые герцог носил, когда был еще ребенком; они «были такими маленькими, что он не мог их носить». Но также там имелось два новых воротника: один — с золотой бахромой, другой — с серебряной.

Накидки и черные бархатные казаки можно было подобрать любые. Одни с «мелкими деталями», мы бы сказали — отделкой, другие — из черного бархата с серебряной нитью, третьи, на подкладке из золотой парчи, с разрезами и шевронами, с бейкой из атласа.

Молодой принц располагал всевозможными нарядами и для верховой езды, костюм из крапчатого бархата, отделанный шелком и серебряной бахромой и подбитый рысью; «мантель» серебряного бархата, «подбитый лисьими грудками» и обшитый золотыми позументами; костюм из отделанного серебром ярко-красного бархата с шоссами, казаком и алым манто; казак из серебряной парчи с черной бархатной окантовкой; манто из черного сукна, окантованное бархатом и серебряной бахромой; пара шоссов из голубого бархата в золотую полоску с воротником в тон; роб из шелкового дрогета, подбитая волком; «рейтр», плащ, как у немецких рыцарей, и кабан — дождевик с длинным ворсом.

У герцога имелось множество «бонне». Не следует путать их с женскими чепчиками, в ту эпоху так называли головные уборы вообще, здесь же речь идет о так называемых «токах»[161]. У него было их пять из черного бархата, украшенных жемчугом и черной тесьмой, один из которых был расшит маленькими розами; другой — отделан жемчугом и лентами из алого шелка; третий — пестрыми висюльками, а еще один— золотой тесьмой и голубым шелком. Другие два тока были из алого бархата, один был украшен голубыми шелковыми лентами, а другой — только жемчугом. Еще один был из «бархата цвета голубя» с золотыми цепочками, покрытыми белой эмалью, и с маленькими пуговками из жемчужин в золоте; другой — из ярко-красного бархата с золотыми цепочками, покрытыми белой эмалью, и с маленькими пуговицами с изумрудами и рубинами; два из желтого бархата, один с цепочками с жемчужинами, другой — тоже украшен жемчугом и еще маленькими «четками» из золотых, покрытых белой эмалью пуговиц с гранатовыми вставками.

Разумеется, эти роскошные одежды — далеко не единственные ценности, принадлежавшие принцу. Помимо драгоценных украшений, взятых из королевской сокровищницы, его дворецкий следил за домашней утварью принца. Речь идет о серебряном кувшине («бюи ), и серебряном тазе для мытья головы, и другом, для ног, серебряном котелке («кокмаре), курильнице, серебряном тазе, который ставили под стул с дыркой, медном туалетном ведерке, а также серебряных украшениях капеллы и покрывалах фиолетового бархата, украшенных золотой бахромой и фиолетовым шелком, двух подушках из фиолетового бархата и мешочке для часослова из такой же ткани.

Для герцогского выезда у дворецкого хранились два больших чепрака из черного бархата, шитых золотом и серебром, два седла и две сбруи в тон, одна пара позолоченных стремян, а другая — посеребренных, одни позолоченные и одни посеребренные удила, а также подходящие к ним шпоры.

Когда принц появлялся на людях, помимо великолепных одежд он надевал сверкающие украшения[162].

Баснословные сокровища

Сокровищница членов королевской семьи весьма значительна. До наших дней сохранилась опись ее имущества, составленная в январе 1561 года, еще до того, как католические принцы стали закладывать драгоценности, чтобы получить наличные деньги на войну с протестантами. На тот момент она оценивалась в 70 246 экю. В описи перечислено 809 различных предметов. Речь идет о хранилище Короны, к которому следует присовокупить личные украшения каждого члена королевской семьи, нередко очень дорогие. Так, королева Екатерина обладала драгоценностями на сумму в 27 900 золотых экю, которые у нее появились за время замужества. Самым красивым был золотой пояс из восьми рубиновых розеток с бриллиантами стоимостью в 9 тысяч экю, большой граненый алмаз стоимостью в 6500 экю и убор из пластинок с изумрудами, скрепленных тремя покрытыми эмалью звеньями, завершавшийся висячим жемчугом грушевидной формы[163].

Разумеется, королевская сокровищница вовсе не сопровождала двор во всех его переездах. В конце правления Генриха II она находилась в Фонтенбло или Бастилии. Ее смотрительницей служила госпожа де ла Бурдезьер, одна из дам королевы Екатерины. Когда требовалась та или иная вещь, ее брали из хранилища и под охраной перевозили туда, где находился двор.

В хранилище «движимого имущества» сберегалось около двух сотен кубков, ваз, тазов и кувшинов из драгоценных металлов, десятки подсвечников, хрустальных и серебряных ламп, зеркал в хрустале и серебре, два рога единорога, с помощью которых проверяли, не отравлены ли блюда; около двухсот декоративных изделий и предметов церковной утвари из золота и серебра с драгоценными камнями, в частности более сотни реликвариев, четок, сотня часословов в драгоценных переплетах, а также одна псалтырь. Там же находились и утилитарные предметы из драгоценных материалов — золота, серебра, эбенового дерева: десятки ложек, сотни ножей, но совсем мало вилок. Среди многих сотен драгоценностей бросается в глаза изобилие колец (с десяток весьма ценных), браслетов (около сорока), подвесок с узорами (около сотни), камеи из агата, яшмы и сердолика, гравированные или инкрустированные цветами или лицами людей (около 250). Разумеется, в сокровищнице хранились также королевские короны и другие предметы для религиозных церемоний и коронации.

В общем-то, было чем поразить придворных во время больших приемов в замках. Но вскоре наступили тяжелые времена, и мирные ассамблеи сеньоров и придворных сделались невозможными. Все оказались перед вынужденным выбором: стать на сторону католиков или протестантов. Потребовалось много лет, чтобы двор вновь обрел возможность наслаждаться королевскими праздниками.

Замки Луары в эпоху религиозных войн

Из-за второй и сразу же начавшейся за ней третьей религиозной войны двор не мог часто приезжать в замки Луары. Но мир, заключенный в Сен-Жермен-ан-Ле 29 июля 1570 года, позволил королевской семье вновь отдать предпочтение загородным усадьбам, где все с удовольствием состязались в острословии со своими недавними противниками, а на балах и во время приемов заводили амурные интрижки. Примирившись с королем, осенью 1571 года Колиньи приехал в Блуа, чтобы представить свою новую супругу Жаклин д'Антремон. Королева Екатерина Медичи, часто во время недавней войны желавшая смерти адмиралу, приняла его с большими почестями. Со своей стороны лидер протестантов тоже был чрезвычайно любезен с Екатериной и даже отправился вместе с королевой-матерью на мессу, однако все заметили, что во время службы он не снял головного убора и не преклонил колени при возношении Святых Даров.

Блуа: матримониальные маневры королевы Екатерины

Зимой 1571/72 года Блуа стал оживленным местом дипломатических маневров, ведь туда съехались представители многих великих держав. Королева Екатерина вела переговоры о женитьбе своего младшего сына Франциска-Эркюля Алансонского на королеве Елизавете Английской, об избрании своего второго сына Генриха на польский престол и о браке дочери Маргариты, руку которой одновременно просили наследник престола Португалии дон Себастьен и французский протестантский принц Генрих Наваррский. Его мать, Жанна д'Альбре, приехала 15 февраля в Шенонсо, чтобы договориться о свадьбе сына. 11 апреля 1572 года она подписала в Блуа контракт. Она умоляла сына показаться при дворе. И хотя она утверждала, что этот шаг вызван необходимостью, Жанна боялась, как бы молодой человек не испортился при дворе: «Остерегайтесь любых попыток свернуть вас с жизненного пути и отвратить от вашего вероисповедания. Это их цель. И они ее не скрывают. Если вы останетесь там надолго, вам не избежать развращения». Посредством такого брака можно было укрепить мир. И молодой принц старался полюбить свою невесту, впрочем, Жанна д'Альбре находила ее очень красивой, здравомыслящей и обладающей большим влиянием на мать и братьев. «Старайтесь быть терпимым и доброжелательным. Не бойтесь смело рассуждать: запомните, что по вашему первому появлению о вас сложится определенное мнение. Приучитесь держать волосы в порядке, но не по моде Нерака, а чтобы они лежали по бокам ровно; я вам советую последнюю моду, ту, которую предпочитаю я».

Безудержные развлечения

Королеву Наваррскую разрывали два чувства — желание удачно устроить царственный брак и боязнь, что сына, выросшего в суровой обстановке гугенотских войн, поглотит искусственная, полная суетного блеска и страстей жизнь двора, ведь она сама увидела все собственными глазами, приехав в долину Луары. В той среде и вправду процветали порочные нравы. Жанна оказалась в Блуа и Шенонсо как раз во время подготовки и проведения карнавала и против своего желания присутствовала на причудливых маскарадах и розыгрышах сомнительного вкуса. Однажды король вышел к придворным с вымазанным сажей лицом; в другой раз, изображая лошадь, он нацепил на спину седло. Его брат, герцог Анжуйский, очень любил переодеваться: он нарядился женщиной, надев сильно надушенное роскошное платье и драгоценные подвески. Принцы, казалось, забыли про религиозные войны и всю энергию направляли на распри между своими. Однажды кинжалом закололи дворянина Линьероля якобы за то, что он разжигал ненависть между людьми, и злые языки утверждали о причастности королевы Екатерины к этой скорой расправе!

Впрочем, крайности и жестокости не были свойственны окружению Карла IX. Во время пребывания в долине Луары, да и в других резиденциях, государь отдавал свои силы физическим упражнениям — играм в мяч и охоте. Влюбленный в природу король объезжал леса с многочисленными придворными, доставшимися ему в таком непомерном количестве от предков. По рассказам Брантома, Карл IX собрал все возможные сведения об оленях, «которых никогда еще охотник не умел и не мог достать». Этот текст он продиктовал государственному секретарю Никола де Нёфвиль де Вильруа. Книга, хоть и была составлена, вышла в свет с опозданием, в 1625 году, под названием «Королевская охота». Этот прекрасный, написанный хорошим литературным слогом трактат Ронсар восхвалял в своей «Элегии на книгу об охоте покойного короля Карла IX».

Вернувшись с прогулок по туренским лесам, государь любил провести время в компании литераторов, музыкантов, людей искусства. Утром, во время мессы, он часто присоединялся к хору певчих королевской капеллы. Он издал указы, покровительствующие Академии поэзии и музыки, президентом которой был поэт Гййом де Баиф.

Один день Карла IX

Даже когда король уезжал на охоту или путешествовал, его управляющий с неизменной точностью закупал продукты для его стола и обеспечивал его полный комфорт.

В счете расходов королевского стола за субботу 12 января 1572 года перечислено, сколько было затрачено на прием пищи в полдень, «обед», во время остановки в замке Вьей-Карт (также называемый Ла-Карт) семьи Бон-Самблансе, расположенном юго-западнее Тура. В этот счет включены и расходы королевского стола в Амбуазе, куда в тот день Карл IX приехал вечером, чтобы поужинать и переночевать. Государя окружала огромная свита — 275 человек.

Пекарь поставил 4 дюжины хлеба и 8 дополнительных хлебов для королевского стола — скромная цифра, для челяди же он привез 41 дюжину и 4 хлеба. Расходы хлебенной службы составили 17 ливров и 5 су.

Вина для королевского стола подали 6 кварт сетье, что приблизительно равняется 11 литрам, стоимостью в 72 су, то есть 6 ливров 12 су.

Свита государя обильно утоляла жажду туренским вином. Вдова де Мем поставила 20 сетье белого вина и 20 — клярета; господин Делакруа — 5 сетье клярета; господин Буагантье — 8 сетье турского клярета и 20 сетье 3 кварты 1 пинту более легкого клярета. Таким образом, на день в деревне и вечер в замке свита располагала 543 литрами вина. Всего расходы на вино составили 32 ливра 6 су 6 денье.

Мясник сделал две поставки для кухни. Для королевского стола он привез 1 буасо 2 фунта жира (около 14 килограммов), «королевский» кусок говядины, четверть теленка, четверть барана, 14 каплунов, 33 курицы и голубя, еще одного козленка и жирного каплуна, 4 куропатки, 2 бекаса, 2 кролика, 12 речных птиц, 2 ржанки, 4 чирка, наконец, 12 бараньих языков, 2 говяжьих, брыжейку и печень теленка, дюжину яиц, 24 фунта сала — всего на 19 ливров 2 су 7 денье.

Для челяди мясник поставил 1 буасо 6 фунтов жира, 2 «королевских» куска говядины, 6 четвертей баранины, 7 свиней, теленка, 2 гусей, 14 каплунов, 6 кроликов, 2 жирных каплуна, 8 ржанок, 10 куропаток, 10 речных птиц, 3 дюжины кровяных колбас, 3 дюжины бараньих ножек, полсотни яиц, 2 фунта коровьего масла, 56 фунтов свиного сала, 8 фунтов сальных свечей. Расходы на свиту составили 55 ливров 6 су 6 денье.

Счет мяснику за эти две поставки — 74 ливра 19 су 1 денье.

Следующим в счете идет кондитер. За свою выпечку он получил 6 ливров 4 су 6 денье. Зеленщик получил 7 су 6 денье за «овощи и зелень». Мундкох — 23 су 6 денье за соль и апельсины. Все расходы кухни составили 84 ливра 9 су 3 денье. Фруктовщики принесли фрукты и обычный сыр, салат, а также желтый и белый воск и наполнение для ночников, всего на 11 ливров 13 су.

В счете дровяного двора перечислены вознаграждения королевским слугам и приближенным, которые прислуживали королю в этот холодный зимний день. Расходы составили 110 ливров 3 су 11 денье.

Антуан де Сарлан, главный дворецкий, получил «за свою должность» 4 ливра. Господа де ла Рош-Позе и де ла Э, прислуживающие дворецкие, получили 5 ливров, контролер счетной палаты — 3 ливра, четверо медиков — 6 ливров; другие должностные лица — два комнатных привратника, один лейтенант-привратник, который охранял вход в королевскую спальню или шатер, — разделили 3 ливра. Два ковровщика и «оконщик», развешивавшие и снимавшие шпалеры, получили 18 су; два кондитера — 15 су; четыре прачки — 5 ливров. Балифе, комнатный певчий, неизменно оказывающий колдовское действие на меланхолию Карла IX, вознагражден 10 су. По ландам и лесам багаж короля следовал за ним на повозках: «капитан извоза» получил поденную оплату 6 ливров 8 су. Сауль Дюбуа, занимавшийся переносом соломенных тюфяков, получил 12 су, Жиро и Флаше, перевозившие уголь, — 25 су, «фонарщик», освещавший путь королевскому кортежу четырьмя факелами, — 20 су. Ключнику Туссену, посланному за вином в Блуа, дали 5 су. Во время остановки на «обед» в Вьей-Карт понадобилось дров и хвороста на 11 ливров.

Два дровосека в течение всего дня обеспечивали дровами — они получили каждый по 6 ливров. Кроме того, король заплатил им за 30 вязанок хвороста (30 су), а также за 12 охапок соломы (24 су) и погрузку на одну из повозок дров и хвороста (20 су).

«Мэтр вязанок», в чьи обязанности входила доставка дров в замок, получил 25 ливров 13 су 3 денье. Другой лесоруб поставил 1б5 вязанок хвороста на 6 ливров 9 су, а пильщика наняли специально — ему заплатили 2 су.

Чтобы король не испытывал недостатка в белье, из Парижа в Блуа потребовали прислать повозку столового белья (11 ливров 10 су), потом ее перевезли из Блуа в Амбуаз (7 ливров 10 су), таким образом, ее пробег обошелся в 19 ливров.

Поздно ночью уставший Карл IX уснул в уютном и теплом замке. Поверщик счетной палаты сверил счета, а один из прислуживающих дворецких, Франсуа де ла Э, подписался под длинным списком на пергаменте: за день обычные королевские расходы составили 156 ливров 7 су 8 денье.

Праздники в замках Луары организовывали прежде всего ради сближения вчерашних противников. Свадьба Маргариты Валуа с Генрихом Наваррским обещала покой и примирение после братоубийственной войны, начавшейся двенадцать лет назад. Королевские дворцы приняли в свои стены гугенотов, что не устраивало католическую партию «непреклонных», сплотившихся вокруг Гизов. Королева Екатерина и ее сын Карл IX рассчитывали со временем примирить мятежников. Но им не пришлось долго тешить себя этой надеждой: 24 августа 1572 года праздники в честь бракосочетания Генриха Наваррского завершились кровавой Варфоломеевской ночью в Париже.

Время празднеств и мирных приемов в залах и садах замков Луары закончилось раз и навсегда.

В течение трех лет после Варфоломеевской ночи двор не приезжал в замки Луары. Отправиться туда вновь Екатерину Медичи вынудил семейный инцидент, грозивший серьезными последствиями. Между двумя ее сыновьями, королем Генрихом III и его братом герцогом Франциском-Эркюлем Алансонским произошла ссора, побудившая последнего возглавить партию «недовольных»: 15 сентября 1575 года он бежал из Лувра в долину Луары. Королева бросилась за ним. Она догнала его в Шамборе, и в пустовавшем долгие годы замке мать и сын вели непростые переговоры.

«Летучий эскадрон»

Принц был тесно связан с протестантами, чьи наемники наводнили Францию. Королева-мать пыталась добиться вывода этих войск. В переговорах с окружением герцога Алансонского она использовала своих придворных дам*, когда советники сына приходили к королеве, в прихожей их встречали девы, прекрасные, как богини: мадам де Сов, де Керневуа, де Вилькье, де Монпансье, а также мадемуазели д'Эстре и де Бретеш. Частенько к ним присоединялась королева Маргарита Наваррская, очень красивая и исключительно любезная.

Дамам королевы приходилось иметь дело с весьма горячими мужчинами. Франсуа Алансонский славился своим распутством. Он любил приглашать придворных дам в свои покои и показывать им драгоценный кубок с выгравированными на нем неприличными сценами. Генрих Конде унаследовал любовный темперамент своего отца. Генрих Наваррский также имел репутацию страстного поклонника прекрасного пола.

Королева Екатерина добивалась своих целей, не оставляя в покое главарей мятежников; в погоне за ними она разъезжала со своим двором по замкам и аббатствам долины Луары. Наконец в мае 1576 года в Больё-ле-Лош был заключен мир. Он получил название «мира брата короля», так как именно принц Алансонский подготовил этот документ с выгодой для себя. Жертвы Варфоломеевской ночи восстанавливались в правах, проведение протестантских служб разрешалось везде, за исключением предместий Парижа и мест пребывания двора. Герцог Алансонский получил Берри, Турень и Анжу в качестве дополнительных уделов.

Возвращение двора в Блуа

Договор обязывал короля через полгода собрать в Блуа Генеральные Штаты. Ассамблея должна была найти выход из ситуации постоянной нехватки денег, причем положение сильно обострилось из-за того, что наемники требовали оплатить их услуги, а на это требовалось более шести миллионов турских ливров.

Открытие сессии в Блуа было назначено на 15 ноября. Депутаты, избранные отдельно от духовенства, дворянства и третьего сословия, должны были собраться для королевского заседания в большом зале Генеральных Штатов.

Для удобного размещения двора летом были выполнены многочисленные отделочные работы. Комнаты, как положено, обили роскошными коврами. Королева-мать с большим сожалением покидала свой парижский особняк, что совсем недавно вырос по ее воле возле церкви Сент-Есташ. Все домочадцы последовали за ней в Блуа — «служба питания», конюшня, персонал, обслуживавший двор, личные слуги, астрологи, карлики и карлицы, зеленый попугай и обезьяна, приносящая счастье.

Переезд двора в Блуа — дело непростое. 6 ноября кортеж из восьми тысяч всадников покинул Париж: свита принцев, герцоги, бароны и прелаты окружения короля. Параллельными путями часть кортежа достигла Блуа, другая — Пуатье, где некоторым были отведены резиденции.

Государь сначала отправился до Этампа, а оттуда в Орлеан. 19 ноября он прибыл в замок своих предков. Приехавшие двумя днями раньше должностные лица и слуги встретили своего господина, но ни один из депутатов еще не явился. Вот почему Генрих III перенес торжественное открытие сессии Генеральных Штатов на декабрь.

Новый церемониал

В ожидании открытия Генеральных Штатов в Блуа возобновилась придворная жизнь. Все учились новым правилам церемониального этикета, введенного королем по возвращении из Польши. Конечно, многое оставалось по-прежнему. Королева Екатерина повелела вернуть некоторые обычаи времен Франциска I и Генриха II, такие, например, как торжественный «восход короля», то есть утренний подъем с постели в определенное время. В это время к нему допускались главные придворные персоны — принцы и сеньоры гражданской или военной свиты.

После легкой закуски государь присутствовал на утреннем совете по делам вместе с королевой-матерью, небольшим числом советников, высокопоставленных сеньоров и прелатов, а также четырьмя государственными секретарями. За чтением депеш и составлением ответов проходило один-два часа. В десять король присутствовал на мессе; вокруг него находились его лучники, а за ними — принцы и сеньоры. После службы он прогуливался «для здоровья», потом, около одиннадцати, обедал.

Дворцовая академия

По повелению Генриха III во время обеда обсуждались интересовавшие его философские вопросы: эти беседы назывались заседаниями Дворцовой академии. Аудиенции и доклады о политических делах, проходившие раньше во время королевского приема пищи, в Блуа стали устраиваться по понедельникам, средам и четвергам, после того как государь заканчивал трапезу.

По придворному уставу от 1574 года король ел за столом один, но мог разрешить беседовать с ним принцам крови, советникам или другим приглашенным им лицам. Во время заседания Генеральных Штатов в Блуа приближенные затмили всех других участников «застольных бесед». Разговоры велись в основном о моральных добродетелях. Флорентийский медик королевы-матери Филиппо Кавриана по-итальянски высказался о благородстве — в его речах увидели отражение теорий Аристотеля. В сменявших друг друга выступлениях говорилось о воздержанности. До января, в соответствии с программой, рассмотрели десять добродетелей.

Одним из самых замечательных было выступление Амадиса Жамина, секретаря и ученика Ронсара, о правде и лжи. Другой приглашенный, Жан Боден, один из тех делегатов от третьего сословия, которые лучше всех владели ораторским искусством, часто говорил перед государем, пока не впал в немилость из-за своих выступлений на Генеральных Штатах в защиту мира, пришедшихся не по вкусу королю. В это же время, в феврале 1577-го, по рекомендации Жана Берто в качестве докладчика был принят один блестящий двадцатилетний молодой человек, будущий кардинал Жак Дави дю Перрон, уроженец Сен-Ло.

Нам известны имена людей, составлявших особый кружок при короле. Среди них придворные дамы королевы-матери: Клод-Катрин де Клермон, герцогиня де Рец, и Луиза де ла Гийоньер, вдова Филибера Ле Вуайе господина де Линьероля, незадолго до этого убитого Жоржем де Вилькье. Часто там присутствовали и очень знатные дамы: королева Маргарита Наваррская и Генриетта де Клев, супруга Луиса Гонзага, герцога де Невера. Среди мужчин прилежной аудиторией были главный приор Анри Ангулемский, незаконнорожденный сын Генриха II и Джейн Флеминг, а также главный врач короля Марк Мирон и врач королевы-матери Филиппо Кавриана, там мы бы встретили и советников, Ги дю Фор де Пибрака, Симона Физа, государственного секретаря, и Клода Доро — «мэтра прошений» (мы бы назвали его докладчиком). Присутствовал там и Ронсар в чине ординарного священника, а с ним — Амадис Жамин, Жан Берто и Филипп Депорт, приглашенные за свои качества ученых мужей от литературы и философии.

Королевский режим дня

Дважды в неделю, после ученых дискуссий во время королевского обеда, в покоях королевы-матери или королевы-супруги проходили приемы. Затем король отправлялся в свой кабинет. В три часа пополудни он появлялся перед придворными. Потом он принимал участие в развлечениях дворянства. Ужин подавали к шести. За исключением двух раз в неделю, когда устраивались придворные балы, король ложился спать в девять часов.

Впоследствии в распорядок дня были внесены многочисленные уточнения по поводу мер контроля за гигиеной и чистотой помещений. Акт от августа 1578 года, а также предписания 1582 и 1585 годов донесли до нас сведения об этом.

Утром, еще до пробуждения короля, следовало подметать двор замка, покои, верхние и нижние залы, лестницы и выносить мусор. Обед королю должен был ежедневно подаваться по окончании мессы.

Служащий дворецкий должен был находиться при короле, когда тот покидал свою комнату и шел к службе, чтобы знать, в какое время король захочет пообедать, и сообщить об этом на кухню. В те дни, когда государь изъявлял желание выпить после обеда вина, камер-юнкер должен был доставлять ему вина вместе с подносами, которые несли пажи, — пять подносов с фруктами в зависимости от времени года и пять — с вареньем от королевского «конфитюрщика». Вскоре после этого следовало подавать вино для сеньоров и дворян свиты монарха. Вино королю не наливали до тех пор, пока два «служителя кубка» (мундшенка) не давали попробовать его первому королевскому врачу, чтобы узнать, «по вкусу ли» оно государю. Первый врач должен был всегда находиться около своего августейшего пациента — в обед, в ужин и во время отхода ко сну, а также и в другие часы. Находившемуся при исполнении своих обязанностей медику дозволялось заходить в любое помещение, где находился монарх.

Уставом 1585 года король запрещал частным лицам готовить еду в замке, так как это «считалось неприличным и проявлением неуважения к королевской особе». Государь повелевал главному гоффурьеру или, если тот отсутствовал, фурьерам-телохранителям «выдворять» из королевской резиденции каждого замеченного в приготовлении еды в замке.

Королевские повара доставляли специально приготовленные блюда прямо в чащу леса во время выездов на охоту. Обычно один стол накрывали для короля, а другие — для главного дворецкого, главного камергера, ординарных камергеров, служащих дворян, камердинеров. Каждый стол хорошо обслуживали.

Король требовал, когда сидел за столом, чтобы все остальные находились на некотором удалении от него, не толкали его и не опирались на спинку его стула, за исключением капитана гвардии, служащего «квартье». Тот вставал справа от стула короля, а один из дворян, также служащих «квартье», — слева. Если в том месте, где проходил прием пищи, имелись перила, никому не разрешалось за них заходить. Чтобы король мог спокойно есть и ему никто не мешал, предписывалось обращаться к нему во время обедов и ужинов лишь устно и не иначе как со словами, достойными королевской особы. Государь напоминал, что любит слушать рассказы о добродетели, особенно во время обеда. Обед могли подавать в разное время, но ужин всегда назначали на шесть часов.

Персонал «службы питания короля» должен был тщательно разрезать мясо для короля и следить за тем, чтобы все, что подавалось, было «вкусным и нежным». Каждый день дворецкий был обязан осматривать мясо на кухне и хлеб в хлебенной службе. За мясом для короля посылали четырех лучников. Двое из них вместе с дворецким должны были идти впереди подноса с мясом и двое сзади, чтобы никто не мог к нему приблизиться. Когда король ел скоромное, ему должны были приносить утром хорошо сваренный бульон, крепкий и нежирный. В октябре 1582 года поварам было приказано лучше готовить вечернюю еду, подавать лишь нежное мясо и хорошо сваренный мясной бульон. Если король возвращался вечером в замок между пятью и шестью часами, он приказывал, чтобы ему принесли мяса и позвали обеих королев, мать и жену, поужинать вместе с ним.

После ужина по четвергам и воскресеньям (именно в эти дни давали балы) король и королева отправлялись в зал, где собирались принцы, сеньоры, дворяне, принцессы, дамы и девицы. Заранее зажигались факелы, собирались музыканты, приносили стулья для короля и королевы и около двадцати других сидений — табуретов и скамеечек — для тех, кто имел право сидеть в присутствии короля. Все находились на своих местах до тех пор, пока с королевского стола не убирали фрукты. Так должно было быть всегда, за исключением крупных праздников года, поста или тех случаев, когда король сам вносил какие-либо изменения. В другие дни, кроме пятниц и суббот, государь «изволял пребывать» в комнате королевы в сопровождении всех принцев, сеньоров и дворян, которые были обязаны находиться возле него. По распоряжению короля было устроено так, чтобы в любой день между семью и восемью часами он мог при желании послушать музыку. Летними вечерами каждую неделю по понедельникам, вторникам и пятницам после ужина король совершал обязательную прогулку, во время которой его должен был сопровождать весь двор.

Повседневный ход очень упорядоченной жизни короля, с регулярными заседаниями Дворцовой академии, был нарушен созывом Генеральных Штатов.

Первые Генеральные Штаты в Блуа

С декабря 1576-го по март 1577 года, вместо того чтобы проводить церемонии, развлекаться и охотиться, Генриху III пришлось в силу обстоятельств посвящать свое время заседаниям и публичным мероприятиям. Во дворах и приемных замка толпились, разбившись на группки, представители различных слоев населения: одни — от диоцезов, другие — от городов и провинций. Некоторые из них разместились в городе на частных квартирах, духовные лица — в монастырях, дворяне — у родственников и друзей, а кому-то пришлось довольствоваться служебными постройками замка.

6 декабря король вместе со своей супругой-королевой, матерью и братом торжественно занял место на королевском возвышении в большом зале. Депутаты, а их было 326 человек, с необычайным волнением слушали, как государь описывал беды королевства и просил своих подданных помочь ему возродить процветающую Францию. Канцлер де Бираг сделал критический обзор финансовых проблем. С короткой речью к королю обратились ораторы от разных сословий. От духовенства выступил Пьер д'Эпинак, архиепископ Лионский, от дворянства — Жоашен де Рошфор, а Никола Л'Юйе, прево купцов Парижа, взял слово от имени третьего сословия. Потом все три сословия разделились, чтобы составить свои наказы депутатам Генеральных Штатов.

Бесчисленны перипетии заседаний, продолжавшихся до марта 1577 года: большинство депутатов от каждого сословия были лигисты, они выступали за возобновление войны с протестантами и их союзниками, партией Недовольных под предводительством маршала де Монморанси-Данвиля. Опасаясь такого исхода, посланники короля Наваррского и принца Конде попытались выступить за мир. Однако в течение декабря все три сословия, одно за другим согласившись с советниками короля, вместе с ними высказались за возобновление военных действий ради восстановления религиозного единства. Среди депутатов третьего сословия был Жан Боден, депутат от Вермандуа и автор знаменитого труда по политической экономике «Шесть книг о республике». Приглашенный самим королем, едва приехав в Блуа, он, как известно, отличился в философских диспутах за столом Генриха III. Он не боялся агитировать депутатов своего сословия за мир. Дальнейшие события доказали его правоту, когда протестанты и их союзники снова вступили в войну, чтобы потребовать от Генриха III исполнить обещанное — обеспечить свободу вероисповедания. Когда депутатам Генеральных Штатов, по их требованию, показали государственные счета по организации подавления мятежа, они обнаружили, что с 1561 года долг Короны вырос с 43 до 101 миллиона ливров и что годовое превышение расходов над доходами достигло 4 тысяч ливров в месяц. Все проекты повышения податей были отвергнуты один за другим. В конце концов решили ограничиться сокращением расходов. Так как сумма сбора податей составляла 14 тысяч ливров в год, а ренты и жалованье королевским должностным лицам — 11 тысяч, королю предложили довольствоваться отныне тремя тысячами ливров на содержание двора и жалованье своим послам и военным, в то время как прежде он тратил вдвое больше. Разрешив Короне продолжать вести роскошный образ жизни, депутаты запрещали ей вести войну со своими подданными, за которую ратовал король. Во время прогулки в саду Блуа королева-мать призналась господину де Вилькье и герцогу де Неверу, что раскаивается в том, что одобряла Генриха III в его стремлении восстановить единую религию, — она боялась, что ей вменят это в вину. Кардиналу Бурбонскому она сообщила, что отныне примкнула к защитникам дела мира. В разговорах с невесткой Луизой де Водмон она сетовала на то, что сын не следует за ней по этому пути.

Прибытие итальянских комедиантов

Чтобы отвлечь короля от трудных переговоров с депутатами, при дворе, несмотря на пост, стали устраивать развлечения. Генрих III добился приезда из Венеции знаменитой театральной труппы «Джелози», восхитившей его, когда он был проездом во Дворце дожей. Комедианты прибыли с опозданием, потому что по дороге их захватили протестанты и королю пришлось заплатить за их освобождение. Первый спектакль труппы состоялся 24 февраля. Чтобы достойно встретить итальянцев, Генрих III устроил большой маскарад. Он появился на нем в женском платье, напудренный и с мушками на лице. Декольте обнажало его грудь, корсаж украшали кружевные воротники, на шее висело десять ниток жемчуга, а на дамском токе сиял превосходный бриллиант.

Конец вражды

Экстравагантный праздник действительно ознаменовал смену настроений короля, решившего наконец смирить свой воинственный пыл. Депутаты Генеральных Штатов объявили во всеуслышание о своем желании обсуждать меры по восстановлению мира. Незадолго до этого на заседаниях был заслушан рапорт о специальной поездке герцога де Монпансье, известного лигиста. Отправленный в окрестности Блуа королем Наваррским, герцог сообщил свои впечатления и высказался о том, что следует как можно быстрее заканчивать военные действия. 28 февраля король на своем личном Совете присоединился к воле депутатов. 1 марта Блуа покинули представители третьего сословия, а 2 марта — духовенства. 10 марта у изголовья королевы-матери нашли памфлет, изобличающий ее козни и ухищрения короля, направленные на то, чтобы отсрочить мир. Очевидно, что к этому приложил руку один из придворных поэтов, но, дабы не ошибиться, их арестовали всех.

Король повелел изучить ответы на наказы депутатов Генеральных Штатов, а затем вместе с двором 17 апреля покинул Блуа. Он отправился в Пуатье, откуда было легче поддерживать связь с Майеном, Анжу и Генрихом Наваррским. Несколько дней король провел в Амбуазе. 22 апреля он обосновался в Шенонсо и в течение девяти недель, до 12 июня, гостил у матери. За это время произошла осада Ля-Шарите, и 2 мая крепость сдалась герцогу Анжуйскому.

Непристойные празднества и пиры в Плесси и Шенонсо

Чтобы вознаградить своего брата за победу, 15 мая король устроил в его честь праздник, получивший известность особого рода. По рассказу летописца Пьера де Л'Этуаля, он проходил в Плесси-ле-Тур. Приглашенные Генрихом III герцог Анжуйский, герцоги де Гиз, д'Омаль и де Невер, а также Ла Шатр — генерал-майор армии-победительницы, заняли место в саду. Пир-маскарад был тщательно подготовлен: за столом прислуживали дамы, одетые в мужские одежды зеленого цвета — цвета молодости и безрассудства. Для этого зеленой шелковой ткани закупили на 6 тысяч франков. Пир, больше напоминавший оргию, позже был высмеян в памфлете как «остров Гермафродитов».

Екатерина Медичи в свою очередь устроила праздник в честь сына и его товарищей-вояк в следующее воскресенье, вернувшись с двором в Шенонсо. Она пригласила близких друзей короля и его брата, чтобы помирить их, пользуясь случаем. Непристойная роскошь этого праздника затмила банкет в Плесси-ле-Тур.

Пиршество проходило в саду за башней Маркеса около «источника в скале». Король появился в женском платье, которое обычно надевал во время маскарадов, чрезмерно декольтированном и открывавшем грудь. На нем было жемчужное ожерелье и три полотняных воротничка, два гофрированных и один отложной, что соответствовало женской придворной моде.

Новые развлечения давали полную свободу:

Рядом с королем сидели его «миньоны»-фавориты: Гонди, Ливаро, Сен-Люк, Жуайез, Ногаре де ла Валетт, Сен-Мегрен, Келюс, Можирон. Как и их господин, нарумяненные, накрашенные, завитые и напомаженные; в огромных «фрезе» — туго накрахмаленных плоеных воротниках в полфута шириной, «так что, — рассказывал Л'Этуаль, — головы над фрезе казались похожими на голову святого Иоанна на блюде». Герцог Анжуйский также был окружен своими любимчиками и фаворитами, среди которых стоит упомянуть Луи де Клермона де Бюсси Амбуазского, его первого камер-юнкера, незадолго до этого назначенного правителем Анжу и аббатом комменды[164] Бургея, искателя приключений, которому два года спустя суждено погибнуть от руки сира де Монсоро.

На пиру гуляли три королевы. Екатерина наблюдала за действиями остальных. Королева Маргарита Наваррская, довольная тем, что за ней ухаживали, забавляясь, обольщала юных сеньоров. Королева-супруга Луиза де Водмон оставалась серьезной и достойно несла траур по своему умершему отцу Никола Лотарингскому: в 1577 году из-за этого траура Генриху III пришлось отменить придворный карнавал.

Королев сопровождали их дамы и фрейлины. Как и в Плесси, на пиру прислуживали юные придворные особы, полуголые и с распущенными волосами, «как новобрачные», по выражению Брантома. Они были одеты в мужские костюмы из дамаста двух цветов. Распорядителем праздника была Катрин де Клермон, супруга маршала де Реца. Аббат Казимир Шевалье, историк Шенонсо, перечислил и других дам, блиставших на этом вечере.

Одной из дворецких была госпожа де Сов, правнучка Самблансе — та самая прекрасная Шарлотта де Бон, ставшая маркизой де Нуармутье, женщина обходительная и легкомысленная, которая, по меткому выражению летописца Ла Лабурера, «спала то с одной партией, то с другой». Гостям прислуживали и другие доступные красавицы. Среди них: мадам де Гершевий, по прозвищу Юница; отважная Шатонёф, одна из первых любовниц короля, заколовшая несколькими днями позже своего неверного мужа; наконец, дама де Монсоро, героиня одного из кровавых эпизодов той эпохи. «Таковы основные гости этого чудовищного пира, на котором языческие вольности перешли все границы».

Когда наступил вечер, аллеи парка засияли искусственным светом. Крутой берег реки до самой воды освещался фейерверками, другие огоньки на хрупких плотах спускались вниз по течению, и вода светилась словно сама по себе, озаряя арки моста через Шер, на котором была уже почти закончена восхитительная и грандиозная галерея для приемов.

Не исключено, что венецианская группа комедии дель арте «Джелози» вместе с двором перебралась из Блуа в Шенонсо и ставила в замке пьесы с легкомысленным содержанием, «учившие лишь распутству», по мнению летописца Л'Этуаля. Шуты Генриха III, Шико и Сибило, тоже принимали участие в спектаклях, дополняя их своими шуточками. В перерывах весело играла королевская музыка — «банда скрипачей», состоявшая из итальянских музыкантов, приглашая танцевать блестящую публику.

Грандиозный проект Филибера Делорма

Шенонсо предстояла полная метаморфоза. Екатерина показала королю грандиозный проект, созданный Филибером Делормом незадолго до своей смерти в январе 1570 года. Как раз в это время Жак Андруэ дю Серсо поместил его среди других проектов в сборнике «Самые превосходные строения Франции». Теперь с юга галерея должна была заканчиваться большим овальным салоном с восемью окнами на Шер.

Перед фасадом замка предлагалось соорудить террасу, а сам замок должен был быть достроен двумя жилыми корпусами в едином стиле с капеллой и библиотекой. Эти два просторных крыла, выстроенные в русле Шера, увеличат замок и свяжут его с правым берегом. В одном крыле предполагался зал для игры в мяч, поддерживаемый двойным рядом колонн, другое крыло разделялось на покои с галереей в западной части. Во дворе необходимо было разобрать башню Маркеса, так как двор должен был занять тройной портик эллиптической формы с колоннами в четыре ряда, похожий на портик перед собором Святого Петра в Риме и расположенный так, что в центральной точке каждого полукруга виден лишь один ряд колонн, а не четыре. Оба полукружия портика вели с каждой стороны к двум необъятным залам с освещением через купол и нишами для статуй. Наконец, передний двор на той стороне рукава Шера, окаймленный двумя косыми флигелями, с северной стороны был замкнут жилым корпусом с двумя павильонами, выходившими на главную аллею, которая вела ко входу в колоннады. Среди такого обилия сооружений замок Бойе становился вспомогательной постройкой.

Доходов с земель Шенонсо, естественно, не хватало на выполнение этого гигантского проекта, но королевскими указами от 26 января 1576 года Екатерина присоединила к доходам Шенонсо все доходы баронского владения Левру в Берри. Она распорядилась, чтобы средства получал в свои руки ординарный сборщик податей Шенонсо Жак Адам, прапрадед мадемуазель де ла Вальер[165]. В 1577 году эти средства, вероятно, ушли на покрытие значительной части расходов Екатерины на прием обоих сыновей, составивших порядка ста тысяч ливров. Оставшаяся часть была собрана путем принудительных займов у богатых придворных и итальянских банкиров, которые сумели вернуть вдвое больше, нежели дали. Начало строительных работ отодвинулось на более поздний срок.

Долина Луары — центр переговоров

22 мая, на следующий день после праздника, герцог Анжуйский покинул двор с его утехами и отправился осаждать Иссуар в Оверне, три года назад захваченный капитаном-гугенотом Матьё Меряемом. 11 июля город сдался. Генрих III узнал об этом в Шенонсо и выразил желание переименовать замок в «Бон Нувель» — «Благая весть». Сдача Иссура укрепляла позиции короля в его переговорах с протестантами и партией «недовольных». Чтобы привести переговоры к благополучному исходу, государь покинул замок матери и отправился в Пуатье, где должно было состояться заключение мира. По дороге он надолго — с 13 июня по 1 июля — остановился в Плесси-ле-Туре. 2 июля король прибыл в Пуатье, где подписал эдикт, ратифицирующий мир, заключенный в Бержераке его представителями с королем Наварры и его союзниками.

В конце лета король и его двор направились к столице, проезжая через долину Луары. Разумеется, попутно Генрих III завернул в Амбуаз (8 октября 1577 года), но пробыл там всего три недели. Затем он вернулся в Лувр, где ожесточились ссоры между его фаворитами и фаворитами его брата — герцога Анжуйского. Они привели к печально известному сражению 27 апреля 1578 года, в котором погибли Келюс и Можирон. Отношения Генриха III с братом снова ухудшились, и принц вновь обратился в бегство. На этот раз он опять удалился в долину Луары и стал собирать армию, с которой надеялся завоевать Нидерланды в ущерб Испании, ведь нидерландская корона позволила бы ему поспорить в могуществе с французским королем. Как и три года назад, королева-мать приехала к своему младшему сыну в Бургёй и была с ним с 7 по 9 мая, отговаривая от похода и нападения на Испанию, так как в этом случае Франция могла оказаться втянутой в губительную для нее войну. Она твердила ему о возможности заключить удачный брачный союз, который мог бы принести ему корону, не вынуждая браться за оружие. Принцессы на выданье, целых шесть, описаны ею в «памятке», переданной герцогу Анжуйскому маршалом де Коссе: дочь курфюрста Саксонского, принцесса Клевская, дочь великого герцога Тосканского, дочь герцога Мантуанского, инфанта короля Филиппа II и сестра короля Наваррского. Но ни одна из предложенных партий не подошла принцу, и он сразу после отъезда матери поспешил в Нидерланды.

Королеве-матери снова пришлось выступить в поход, на этот раз для того, чтобы добиться от короля Наваррского обещания не использовать отъезд герцога Анжуйского как повод для возобновления военных действий. Таким образом, для встречи с зятем летом 1578 года Екатерина проехала через все земли Луары. Ее свита выглядела очень внушительно: государственный секретарь, послы, кардинал Бурбонский, герцог и герцогиня де Монпансье, герцогиня д'Юзес, вдовствующая принцесса де Конде, а также самые красивые дамы королевы — итальянка Атри, гречанка Дайёль и знаменитая мадам де Сов.

Античный декор Шенонсо

Во время своей поездки королева Екатерина смогла проследить за тем, как продвигались работы в Шенонсо. Терраса, первоначально соединявшая капеллу и библиотеку, теперь должна была скрыться под двумя этажами залов для приемов. Чтобы старые комнаты фасадной части стали более удобными, королева приказала прорубить вдвое больше окон. План этих преобразований некогда составил Филибер Делорм. А строительство, вероятно, завершил Андруэ дю Серсо, неплохо руководивший работами после смерти мэтра-каменщика Дени Куртена в 1580 году.

Этот любопытный новый фасад исчез во время реставрации Шенонсо в XIX веке архитектором Роге, восстановившим замок в том виде, в каком он существовал в эпоху Тома Бойе. Однако проект Екатерины, хранящийся сейчас в фотоархивах, не лишен очарования и живописности. По обе стороны от двери и центрального проема на каждом этаже в покоях было по два окна вместо одного. Между всеми окнами, отделяя одно от другого, помещались колоссальные термы с божествами, которые поддерживали фриз наподобие кариатид. Геркулес, Паллада, Аполлон и Кибела — образы, тесно связанные с монархической символикой; их и сегодня можно увидеть в парке. Инкрустированные в камне декоративные вазы с пламенем оживляли навершия двух башенок по сторонам центрального балкона. Эти прекрасные скульптуры придавали замку фантастический вид, напоминая арки и грандиозные декорации королевских въездов. Все должно было здесь сиять в свете факелов и огнях фейерверков. Тогда каменные гиганты словно оживали и казались сошедшими на землю небесными покровителями.

Своды — службы королевы

Основным строительством, которое велось с 1580 по 1585 год по приказу Екатерины, было возведение на переднем дворе расположенного наискось служебного крыла, предусмотренного старым планом Филибера Делорма. Кладка здания осуществлялась Матюреном Юрлю, мэтром-каменщиком из Блере, за 245 экю. Плотницкие работы производил Дени Савар, или Саборе, мэтр-плотник Амбуаза, за 60 экю, а крышей занимался мэтр-кровельщик Франсуа Гурде за 120 экю. Конструкция выполнена в форме замкнутой или императорской короны, она и дала зданию имя — Императорские Своды[166]. Крыша и три флигеля были спроектированы Филибером Делормом. Не всегда имея возможность достать длинномерный лес, необходимый для изготовления перекрытий над большими пролетами, архитектор впервые решил использовать сложные фермы[167], составленные из множества хорошо подогнанных отдельных частей, скрепленных шипами в замок. По приказу Екатерины это новшество применялось при строительстве зала для игры в мяч замка Монсо.

В Сводах предполагалось разместить дворян штата королевы-матери, службы и винный погреб. Там получил жилье и домовой священник. Возможно, им был Андре Теве, францисканский монах-священник из Ангулема, которого Екатерина Медичи назначила своим духовником и сделала историографом Франции и космографом короля в вознаграждение за его «Универсальную космографию». Секретарь высочайших особ жил и имел свой кабинет в павильоне, построенном по велению Екатерины в углу цветника Дианы. По этой причине его флигель называли «канцелярия». В одной части этого флигеля размещались пажи. Сборщик-кастелян жил в башне. Постройки бывшего хутора Гранж приспособили для внутренних служб двора королевы и под конюшни. Кроме того, там располагались жилища мастера по фонтанам, садовников, столяра, плотника-кровельщика, кузнеца, маляра-стекольщика, шорника, слесаря, рыбака и гонцов. Мастерские были снабжены всеми необходимыми инструментами. Задний двор представлял собой маленький городок со всем необходимым как для поддержания замка в порядке, так и для его ремонта.

Когда строительство Сводов завершилось, в августе 1586 года здание принял дворянин Франсуа Монтень, советник и ординарный секретарь королевы-матери, ему ассистировал Жан Савар, господин де Вотибер, сменивший Жака Адама в должности сборщика-кастеляна.

Живые воды вместо стен

В это же время парки Сивре и Шенонсо окружили рвами. Они соединялись с Шером через два сдерживающих воду шлюза. Франсуа Булли, Жан Батист Филиппен и Матюрен Юрлю вырыли и обложили камнем ров, протяженностью более двух километров, двенадцати метров в ширину и пяти в глубину. 23 августа 1586 года работу принял Жан Ле Блан, сир де ла Вальер, советник и ординарный дворецкий королевы, двоюродный прапрадедушка мадемуазель де ла Вальер. Ему помогали Франсуа Монтень, королевский нотариус в Шенонсо Клод Ренар, мэтр-каменщик и присяжный суда бальяжа в Амбуазе Матюрен Фуке и мэтр Жан-Франсуа — архитектор, «смотритель над каменною и плотничною работами», а также главный королевский дорожный смотритель в этой местности и в герцогстве Туренском. Вдоль Луары на левом берегу, между Шомоном и Амбуазом, была сооружена насыпь и по ней — хорошая проезжая дорога.

Комфортабельная обитель королевы-матери

Наступил момент, когда королева-мать могла жить в Шенонсо с таким же комфортом и удобствами, как и в своем великолепном парижском особняке близ церкви Сент-Есташ. Ее покои хорошо сохранились до наших дней. Они очень удачно спланированы. Из своей большой комнаты королева попадала в «зеленый» кабинет, нечто вроде конторы, — весьма элегантное место с замечательной серией гобеленов и мебелью зеленого бархата с черной и белой бахромой. Из кабинета можно пройти в «библиотеку» — небольшую комнатку, построенную над вторым быком моста через Шер и расположенную симметрично капелле. Восхищает ее дубовый потолок с многоугольными кессонами, где обозначены инициалы первых владельцев замка. Это скромное великолепие сооружено для того, чтобы стать центром громадного архитектурного ансамбля, задуманного королевой. Эдакая мирная гавань, омываемая чистыми водами, вокруг которой, в строгом порядке заняв свои места на галереях и в крыльях здания, величественно сияет двор.

Королева-мать использовала любую возможность остановиться в своем поместье. Осенью 1584 года, когда в Турени разразилась чума, она оказалась там со своей невесткой, королевой Луизой. И как только 19 октября король поспешно уехал из Блуа, королевы тоже второпях покинули Шенонсо, поскольку многие дамы свиты заразились этой болезнью. Двое из них — мадемуазель де Монморен и де Ростен — умерли. Мадемуазель де Ростен была дочерью Тристана маркиза де Ростена и Франсуазы Роберте, камер-фрау Екатерины Медичи, выросла возле королевы-матери и служила фрейлиной молодой королевы. Она умерла 29 августа. Несмотря на панику и боязнь эпидемии, о скорби и приличиях не забыли. Луиза де Водмон устроила своей фрейлине великолепные похороны и приказала произвести ее погребение во францисканской церкви в Амбуазе.

После этого печального события королева-мать вернулась в Шенонсо летом 1586 года, потом весной 1587-го, чтобы проследить за ходом предпринятых ею грандиозных работ по подготовке территории и строительству. Любовь к этой резиденции заставляла ее забывать о заботах, переговорах, волнениях лигистов, а также об оскорблениях, которые ей приходилось терпеть от окружения короля, среди которого ее влияние оспаривали молодые честолюбцы, превосходившие всех своей наглостью и сумасбродством.

Ссоры фаворитов

Празднества, развернувшиеся в Блуа во время сессии Генеральных Штатов, открыли глазам подданных новую фазу жизни придворного общества. Характер двора значительно изменился с тех пор, как на престол вступил Генрих III. Каждый член королевской семьи окружал себя группой фаворитов, принимавших участие в склоках хозяев. Причин для столкновений было предостаточно. Всем запомнился один скандал, произошедший в дни Генеральных Штатов. Генрих барон де Сен-Сюльпис, красивый молодой человек, любимец государя, играя 20 декабря 1576 года в «пай-май», повздорил с виконтом Турским Жаком де Боном — камергером брата короля Франциска-Эркюля Анжуйского. Герцог д'Омаль разнял противников, но ярость виконта унять не удалось. Вечером в замке проходил бал. Внизу королевской лестницы де Бон поставил наемных убийц, которые закололи молодого фаворита. Несчастного нашли и принесли к его отцу, Жану Эбрару де Сен-Сюльпису, бывшему послу в Испании, на руках которого он и скончался. Удрученный Генрих III разделил горе семьи, ведь из четырех фаворитов — Сен-Сюльписа, Келюса, д'О и де Сен-Люка — покойный был его любимчиком.

Король и его миньоны

Постоянно находясь в свите короля, фавориты были любимыми слугами, друзьями, доверенными лицами и телохранителями одновременно. Слово, которым их называли, — «миньон[168]», возможно, восходит к испанскому слову «menitos» — «придворные». Очень скоро, высмеивая их преданность королю и его чрезмерную привязанность к ним, над ними стали насмехаться публично. Брантом отметил, что старые воины первыми стали насмешливо относиться к этим хотя и молодым, но честным и мужественным людям, которые вынесли все трудности военных походов Генриха во время осады Ла-Рошели после Варфоломеевской ночи.

Король называл их «мое войско» или «четверка». Они не были ни «нарумяненными», ни «трусами» вопреки мнению хулителей во главе с Агриппой д'Обинье. Но необычайная роскошь одежд, лихачество и гонор вредили им, рикошетом падая на государя, и вскоре его стали называть «содомитом». Правда, прозвища, которые он им давал, могли показаться двусмысленными. Сен-Сюльпис, например, был прозван Колетт, то есть «воротничок», вероятно, из-за его любви к огромным накрахмаленным «фрезе», мода на которые захватила весь двор.

По делу об убийстве своего доброго Колетта король устроил суд. Так как убийство было совершено при дворе, это входило в компетенцию прево замка. Виконт Турский бежал, и его осудили и приговорили заочно, а 8 июня 1577 года заочно же обезглавили. Но приговор трудно назвать суровым, так как годом позже его «патрон», герцог Франциск-Эркюль Анжуйский в награду сделал его правителем Турени.

Вторым из «четверки» был Жак де Левис, более известный как граф де Келюс или Квелюс. Он приходился кузеном Генриху де Сен-Сюльпису. Король называл его «маленьким Жаком». Столь же красивый, как и его кузен, он, однако, не стал предметом придворных сплетен. Он отличился лишь в знаменитой «дуэли миньонов» 1578 года и в ней же нашел свою смерть.

Франсуа д'О, нормандский[169] сеньор, заведовал финансовыми вопросами группы. Он заслужил полное доверие короля, последовав за ним в Польшу. Генрих называл его «мой великий экономист». Обязанностью д'О и вправду было управление личными финансами короля, который назначил его смотрителем своего гардероба и камер-юнкером. Но это не помешало ему быть секундантом на упомянутой выше дуэли фаворитов.

Наконец, четвертый из «премиленьких» — Франсуа д'Эпине, сеньор де Сен-Люк, тоже нормандский дворянин, последовавший за Генрихом III в Польшу. Этот невысокий человек, суровый и честолюбивый, был буквально осыпан милостями. 9 февраля 1578 года король отдал ему в жены Жанну де Бриссак — племянницу маршала де Коссе, богатую наследницу, злую на язык горбунью. Чтобы уговорить фаворита, Генрих предложил ему одну из главных должностей Короны — должность обер-шталмейстера, но в конце концов Сен-Люку пришлось довольствоваться купленным за свои средства наместничеством в Бруаже, где он и поселился после размолвки с государем. Одной из причин послужили сплетни госпожи де Сен-Люк по поводу взаимоотношений королевы Луизы и короля.

Свадьба де Сен-Люка стала сигналом к войне между миньонами Генриха III и фаворитами его брата. Главным зачинщиком явился фаворит брата короля Луи де Клермон д'Амбуаз, господин де Бюсси, по прозвищу Бюсси Амбуазский. Непрекращающаяся перепалка привела к дуэли, которая состоялась 27 апреля 1578 года на Конюшем рынке в Париже недалеко от Бастилии. Келюс, Можирон и Ливаро, занимавшие сторону короля, вызвали Антрага, Риберака и Шомбера, принадлежавших к клану Гизов и брата короля. В живых остался один господин д'Антраг.

Такими уж были эти молодчики, беспрестанно задиравшие друг друга при дворе, забывая, что рядом с ними находится Его Королевское Величество. В это же время государь пытался возвыситься над всеми партиями и группировками, установив строгую регламентацию и основываясь на наказах депутатов Генеральных Штатов, он дал стране свод улучшенных законов под названием «Кодекс Генриха III».

Второе поколение миньонов

На смену первому поколению миньонов, истребивших самих себя в смертельных стычках, пришло второе поколение, которое сумело снискать еще большую милость короля. Два человека буквально не разлучались с государем. Герцог д'Эпернон — Бернар Ногаре де ла Валетт, молодой гасконский дворянин, заслужил его особую благосклонность. Он стал генерал-полковником от инфантерии, наместником Трех Епископств[170], а также Лиона, Булони, Ангумуа и Прованса. В 1581 году он получил титул герцога д'Эпернона. Второй из самых больших любимчиков, Анн де Жуайез барон д'Арк, тоже обрел герцогский титул. В чине первого камер-юнкера он был назначен на пост наместника Нормандии и адмирала. Король Франции сделал его свояком, отдав ему в жены Маргариту де Водемон, сестру королевы. Свадьба, сыгранная в сентябре 1581 года, осталась одним из самых роскошных праздников двора. В балете участвовала сама королева. Расходы же, как говорили, составили миллион двести тысяч экю![171]

Значительные расходы, которых требовала жизнь при дворе, подняли роль итальянских финансовых воротил. Дела влекли их в Париж, где отныне сосредоточивалась жизнь двора, что вовсе не благоприятствовало процветанию замков Луары. Но время от времени там оживала, а иногда и месяца по три бурлила роскошная придворная жизнь. Всеми этими людьми управляли миньоны, обладая властью всемогущих советников Короны.

Двор без короля. Интриги королевы-матери

Королева-мать преданно любила долину Луары. В ноябре 1580 года она жила в Блуа, а вскоре — с января по июнь 1581 года — вновь задержалась в долине Луары, в Шенонсо. У короля, вернувшегося в середине декабря из Лотарингии с термальных источников, началась сильнейшая аллергия — кожа покрывалась коркой. Поэтому в январе он уехал из Блуа в Сен-Жермен-ан-Ле, где собирался «очищаться» в течение сорока дней.

Придворные и дипломаты остались в тех резиденциях, которые предоставили им королевские фурьеры. Так, посла папы Григория XIII, Ансельмо Дандино поселили у одной протестантки, так что встречи с квартирной хозяйкой он боялся пуще чумы, ведь папа отлучал от церкви любого, имевшего хоть какие-то отношения со сторонниками Реформы!

В течение той зимы именно в Блуа королева-мать вынашивала планы военного и дипломатического наступления, которое она решила начать против Филиппа II Испанского, оспаривая у него португальскую корону. Кардинал-король Генрих в январе 1580 года умер, и на его место Екатерина Медичи выдвинула свою кандидатуру. Она объявила незаконнорожденными всех, кто правил этой страной с XIII века, а себя называла единственной легитимной наследницей, так как являлась прямым потомком короля Альфонса III, умершего в 1279 году, и Матильды Булонской. В действительности же она тайно поддерживала против испанского короля дона Антонио, приора Крато, легитимного потомка древних королей.

Зимой 1580/81 года королева-мать снабжала своего претендента деньгами. Не имея возможности остановить испанское вторжение в Португалию, она поручила своему дальнему родственнику Филиппу Строцци возглавить морскую экспедицию на Азорские острова, принадлежавшие Португалии. Она открыто приняла в Блуа в апреле 1581 года графа Вимьоза, представителя дона Антонио, с почестями, подобавшими послу правящего принца. Екатерине было обещано, что, как только претендент на трон восстановит свою власть в Лиссабоне, в виде вознаграждения она получит в собственность огромные территории в Бразилии. Но в июле 1582 года испанский адмирал Санта-Крус истребил французско-португальский флот, а с ним — и мечты королевы-матери.

Государевы защитники и забавники

Неудача усилила при дворе могущество происпанской «партии» с Генрихом Лотарингским, герцогом Гизом во главе. В борьбе с лотарингцами король Генрих III мог рассчитывать, конечно же, на преданность своих фаворитов, а также на знатных сеньоров, которых в 1578 году он посвятил в новый орден Святого Духа, учрежденный главным образом в целях охраны королевской персоны. Вскоре другая личная охрана была создана из гасконских бреттеров: отряд Сорока Пяти, которому предстояла чрезвычайная роль во время вторых Генеральных Штатов в Блуа. Теперь, считая себя в безопасности, король мог в периоды между приступами набожности и курсами лечения на водах, удалявшими его от двора, предаваться развлечениям, особенно в компании своего шута Шико. Этот небольшой тщедушный человечек был выходцем из скромной семьи в Ажане, и на самом деле его звали Антуан д'Англарец. Будучи епанченосцем государя, он понравился ему своими шутками и в 1574 году получил должность кастеляна замка Лош с 360 ливрами жалованья. Позже он женился на уроженке Турени и приобрел там дом и виноградники.

Итальянцы на королевской службе

Особую группу, неизменно поддерживавшую государя, составляли итальянцы. Во время царствования Генриха III их можно было встретить повсюду. Для наглядности сравним состав персонала различных служб королевского дома. Так, в 1574 году королевская капелла насчитывала 155 человек, из них — 18 итальянцев, в 1584 году — 200 человек, из них — 23 итальянца. Так же обстояло дело и с камермейстерами: в 1574-м их было 136, из них — 23 итальянца; в 1585-м — соответственно 181 и 23.

Из 81 человека, составлявших штат короля в 1574 году — среди хлебодаров, виночерпиев, стольников, резавших мясо, — 9 итальянцев. Еще больше их было среди камердинеров — 27 из 106 в 1574 году; 26 из 144 в 1584-м. В королевских конюшнях служило много итальянских шталмейстеров, пользовавшихся доброй славой. И, наконец, примерно две трети медиков королевы-матери прибыли из Италии.

Помимо службы при дворе, итальянцы играли важную роль в управлении королевством. Рене де Бираг, миланец — канцлер Франции. Альбер де Гонди, флорентиец — маршал де Рец, главнокомандующий галерами. Луи Гонзага, брат герцога Мантуи, был доверенным лицом у государя. Филипп Строцци, дальний родственник короля, был французским генерал-полковником от инфантерии и унаследовал, благодаря расположению королевы-матери, должность своего отца, маршала Пьетро Строцци. Орацио Ручеллаи, флорентийский банкир, и его барт Аннибале, епископ Каркассонский, играли важную роль в дипломатических отношениях с папством и католическими державами. Другой флорентиец, придворный банкир Лодовико Каттани да Дьячетто, прозванный «Адъяцет[172]», сделал невероятную карьеру: советник, нотариус и секретарь короля в 1578 году. За службу ему было пожаловано дворянство, затем он купил должность королевского дворецкого, потом за 40 тысяч ливров прикупил графский титул вместе с графством Шатовиллен в Шампани, и, наконец, посредством денег и драгоценностей добился руки Анны д'Аквавива — дочери неаполитанского герцога д'Атриа. Свадьба состоялась 11 февраля 1580 года, и весь двор гулял на этом великолепном маскараде. Другие банкиры, выходцы из семьи Лукки, Сципионе Сардини и Себастьяно Дзаметто, занимали видное положение среди приближенных короля. Сардини женился на Изабель де Лимейль, которую незадолго до этого соблазнил принц Конде. Браков придворных-итальянцев с французской знатью заключалось все больше.

Мода на театр

Преклонение перед итальянской культурой способствовало сближению французов с итальянцами. При дворе возникла мода на итальянских поэтов, несмотря на все возрастающую популярность французской поэзии благодаря Плеяде. Бартоломео дель Бене и Джакопо Корбинелли, чтец короля Генриха III, были очень близко знакомы с французскими литераторами. Французский двор развлекался на «заальпийский» манер. Во время маскарадов наряжались в костюмы персонажей комедии дель арте — Дзани (шута), Арлекина (скомороха), Панталоне (паяца), капитана Кокодрильо и капитана Руина, инженю Изабели (простодушной девицы). После актерской труппы «Джелози» перед государем и королевами стали приезжать играть и другие труппы — «Конфиденти», «Раккольти». Основными сюжетами этих импровизированных комедий были интриги и измены, со временем пьесы стали играться по сценарию. Так, в «Анжелике» Форнариса, поставленной перед Генрихом III, молодая девушка по имени Анжелика сумела отвадить испанского капитана Кокодрильо, за которого мать хотела выдать ее замуж. Для этих комедий характерны постоянные насмешки над испанцами, при этом неизменно подчеркивалась их напыщенность, и восхищение итальянской кухней, блюда которой слуги в своих монологах перечисляли со смакованием — лазанья, жареная телятина и фазаны, каплуны и торты. Кроме того, в спектаклях не избегали и неприличных сцен, сопровождавшихся весьма «живым» языком к бурной радости зрителей.

Также был в моде другой вид театрального искусства — пастораль, диалог между несколькими персонажами с очень простым сюжетом в основе. Возможно, именно «Джелози» поставили в Блуа «Аминту» Торкватто Тассо, изобразившего нереальный мир галантных пастухов. «Конфиденти» сыграли пастораль Росси «Фьямелла», причудливую поэму, смешавшую все стили, в которой заколдованные волшебником пастухи соблазняли нимф. Наряду с этими опусами ставилось много добротных пьес в жанре трагедии. Робер Гарнье, близкий к королеве-матери, написал пьесу «Евреи», в которой изображался царь Седекия, забытый Богом и побежденный Навуходоносором из-за того, что отступил от веры. Но король побоялся, что партия Гизов заставит публику увидеть в этой пьесе намек на его отношения с Лигой, и не разрешил играть пьесу при дворе.

Организовать театральное действо было несложно.

Так, в Блуа «Джелози» играли в главном зале Генеральных Штатов. Совсем по-другому дело обстояло с хореографическими спектаклями, требовавшими особого убранства — специальных декораций и обстановки, а также роскошных костюмов. Так было, когда Бальтазар Божуайё во время свадьбы герцога Жуайеза ставил балет. Дтя короля и королев по их распоряжению ставили музыкальные спектакли, сопровождаемые пением и игрой на лютне. Некоторые исполнители были очень знамениты: например, кастрат Ле Руа из королевской капеллы и Жирар де Больё — его камердинер, обладавший великолепным басом. Самые известные композиторы того времени — Гийом Костеле, Клод Ле Жён, помощники капельмейстера королевской капеллы Никола Милло и Этьен дю Корруа, а также итальянец Карубель, королевский скрипач.

Генрих III очень любил музыку и танцы, особенно балеты, и охотно принимал в них участие. Для переодевания использовали не только смешные одеяния, маски и карнавальные костюмы, но часто мифологические одежды и экзотические наряды, дающие представление об обычаях других народов.

Среди поставщиков двора некоторые специализировались именно на том, что давали костюмы напрокат. До наших дней сохранилась инвентарная опись лавки одежды и «нарядов для увеселительных игр, комедий и маскарадов». Она принадлежала Пьеру Тольвилю, «торговцу и мэтру старьевщиков, жителю Парижа», умершему в 1581 году. Его дела процветали, а лавка под вывеской «Золотая клетка» находилась на парижской улице Матюрен рядом с тем местом, где сейчас расположен музей Клюни. Там хранились наряды Арлекина и Панталоне, обмундирование наемных солдат и швейцарских гвардейцев, костюмы пастухов для пасторалей, матросов, цыган, дикарей. Турецкое платье имелось в изобилии. Женские роб переливались фальшивыми драгоценностями. О-де-шоссы предлагались самых экстравагантных цветов — зеленые, желтые, красные. У старьевщика было много шляп, капюшонов и маскарадных головных уборов и, разумеется, разрисованных масок «с бородой из конского волоса». Лавка вовремя снабжала придворных всем необходимым для того, чтобы появиться на маскарадном балу или принять участие в шутовском шествии.

Парадные одежды

В обычное время на церемониях следовало носить парадные туалеты, конечно же, не менее дорогие, но более строгие. При Генрихе III мужская мода приняла составные о-де-шоссы, цвет крамуази и золотую вышивку. Сначала в моде была шапочка с перьями «боннэ с хохолком», потом головной убор в виде сахарной головы. Плечи покрывали короткой накидкой — кап[173].

Во время заседания Генеральных Штатов в Блуа король с большим удовольствием надевал строгий черно-серый костюм, соответствовавший одежде королевы-матери, неизменно носившей черное. Богатство подчеркивали лишь украшения — аграфы[174], колье и серьги. Придворные, подражая своему господину, прокололи себе уши. Другим проявлением кокетства были гофрированные воротники — фрезе, пришедшие на смену простым отложным воротничкам; государь стал носить их, вернувшись из Польши. Один из первых гофрированных воротников короля, изготовленный в 1578 году, состоял из 15 полос батиста. Чтобы накрахмалить этот воротник шириной в треть локтя (что равняется приблизительно 40 см), пришлось опробовать новую смесь — крахмала с рисовой мукой, — которая держала форму лучше, чем просто крахмал.

Придворные дамы в парадных одеяниях сами походили на театральных персонажей. Полы юбок роб расходились спереди и делались несколько короче нижних юбок, чтобы можно было продемонстрировать нижнюю одежду. Эти юбки приподнимались с помощью твердого каркаса — «вертюгада», который делал их похожими на барабан. Юбки были очень узкими в поясе, который прикрывался узким лифом на жестком каркасе с острым углом внизу. Пышные рукава стягивались у запястий.

На смену огромной фрезе, доходящей до затылка, пришел воротник в виде кружевного веера, поддерживаемый проволочками. Волосы укладывали в прическу на основе каркаса, высоко взбивая у висков. В прическах использовались накладные пряди, на висках волосы поднимали. Поверх большого шиньона из конского волоса, закрепленного красивым гребнем на затылке, надевали легкий чепчик из батиста, а уже поверх чепчика — головной убор или вуаль.

Маски и перчатки

Для того чтобы не подвергаться воздействию холодного воздуха, дамы носили бархатную маску или лоскут из черного атласа с двумя прорезями для глаз, закрывавший часть лица. В ходу были не только серьги, лоб украшали драгоценными камнями — американским жемчугом — и другими не менее роскошными подвесками, называемыми «панделок». Модной обувью для придворных приемов были венецианские туфли без задника[175]. А еще мужчины и женщины с удовольствием носили перчатки, не только днем, но и ночью.

Как и маски, перчатки служили одновременно украшением и защитой от «миазмов» и прямых солнечных лучей. Придворные старались избежать загара, чтобы кожа не стала «черной, как у мавров или крестьян». Профилактическая польза перчаток увеличивалась благодаря тому, что их пропитывали разными амброй, мускусом и луком-пореем, который, как полагали, «отталкивал заразу окружающей среды». И здесь лидировали итальянцы, которые славились как самые знаменитые парфюмеры. Королева-мать часто обращалась к флорентийцу Рене Бианчи, который, по слухам, изготовлял яды.

Конечно же, перчатки всегда были в моде при французском дворе, по меньшей мере со времен царствования Карла VI, но при Генрихе III они были в особой чести. Сам король днем носил две пары перчаток, одну поверх другой, причем одна из них, надушенная, была на алой атласной подкладке. Ночью он надевал «косметические перчатки», пропитанные смесью «на две трети из топленого свиного сала и на одну треть из ярого воска». Иногда их смазывали «бараньим жиром или спермой кита». Двор благоухал фиалкой и ландышем, это были излюбленные запахи миньонов. У всех, у мужчин и у женщин, имелось множество перчаток, иногда их число доходило до сотни — из бараньей, буйволовой, оленьей, лосиной и даже собачьей кожи, которая, как полагали, избавляла от зуда. Очень ценился козленок. Его кожу умели обрабатывать так, что получались совершенные по своей легкости шкурки, называемые «куриной кожей», из которой делали такие тонкие перчатки, что их дарили в ореховой скорлупе.

Перчатки были белые, серые, черные, лимонные, цвета сухой розы или мертвых листьев, пурпурные, фиолетовые, зеленые, огненные, цвета бронзы, а их манжеты шиты шелком, золотыми и серебряными нитями и украшены кружевами. Дамы надевали обрезанные перчатки, митенки, когда читали или вышивали. В карты играли тоже в перчатках, но снимали их, чтобы поздороваться с дамой или со знатным гостем. Спрос королевского двора на перчатки был настолько велик, что помимо фабрик, расположенных в Дофине, Лимузене и Пуату, «перчаточная промышленность» расцвела в Вандоме и Блуа, вблизи королевских резиденций.

Разумеется, зимой перчатки, а также бархатные или атласные муфты и маски-«наносники», которые дополнялись длинными пелиссонами[176] на ценных мехах, защищали от холода.

Большой популярностью пользовались золотые цепочки — ими украшали прически, их носили на шее, груди, на пройме одежды. Иногда цепочки висели с двух сторон на поясе. К одной из них прикрепляли маленькое зеркало, к другой — веер, часто сделанный из перламутра и украшенный бриллиантами.

Туалеты королевы Марго

Королева Маргарита Наваррская задавала тон всем дамам при дворе. Ее мать, королева Екатерина Медичи, признавала ее первенство — Брантом сохранил свидетельство об этом: «Дочь моя, именно вы изобретаете новые прекрасные фасоны и показываете их, и, где бы вы ни были, двор будет повторять за вами, а не вы за двором». Мемуарист добавляет к этим словам воспоминания о нескольких самых роскошных туалетах королевы Марго: «Я как-то видел ее, и другие вместе со мной, одетую в роб белого атласа с многочисленными украшениями и несколькими алыми вставками, с вуалью из крепа[177] или римского газа, каштанового цвета, будто небрежно наброшенной на голову; но никто никогда не созерцал ничего более прекрасного…

А еще я видел эту великую королеву на первых Генеральных Штатах в Блуа в тот день, когда король, ее брат, произносил торжественную речь; она была одета в оранжевую с черным роб, и черное поле было усыпано многой отделкой, и в большой королевской мантии, достойной ее ранга, и когда она села, то показалась такой прекрасной, что я слышал, как люди в собрании — а их собралось больше трехсот — говорили, что были более очарованы созерцанием сей божественной красоты, нежели серьезными и исключительно важными словами короля, ее брата, хотя его речь была самой лучшей…

Я также наблюдал иногда, как она делала прическу из своих собственных волос, не прибавляя к ним никаких шиньонов; и хотя она обладала совершенно черными волосами, доставшимися ей от короля Генриха, ее отца, она столь искусно умела их скручивать, завивать и укладывать по примеру своей сестры королевы Испании, что такая прическа и убор очень шли ей, и были лучше, нежели что-либо другое».

Разумеется, необходимо сопоставить сверкание нарядов с блеском румян, белил и притираний, которыми пользовались все, и мужчины, и женщины, в довершение опрыскивая себя самыми изысканными эссенциями.

Домашний театр при дворе

Строго говоря, вся жизнь при дворе являлась сплошным представлением. Появиться в нарядных одеждах, разумеется, уже означало продемонстрировать великолепие и мощь Короны, но часто вельможам из окружения короля, в отличие от привычного, предлагался язык театрального действа, особым образом возбуждавшего восприятие и человеческие чувства. Так, Луиза де Водемон из своих сильнейших переживаний устроила самый настоящий спектакль. Генрих III оставил ее и отправился в Сен-Жермен-ан-Ле, сославшись на то, что курс диеты поправит ему здоровье. 19 февраля 1581 года послы, остававшиеся в Блуа вместе с королевами, были приглашены на необычный спектакль, нечто вроде маленькой мимодрамы, поставленный государыней при поддержке и благодаря советам ее свекрови Екатерины Медичи.

В вестибюле королевских апартаментов убрали освещение, и из мрака появился кортеж дам и девиц в масках, следовавших по две. Их продвижение сопровождалось торжественным пением хора. Молодые женщины были одеты в полотняные туники, словно процессия кающихся. В одной руке они держали свечку, в другой — как бы кнут для самобичевания, только с разноцветными шелковыми ленточками вместо ремешков. Делая вид, что стегают себя, они грустно тянули куплеты, слова которых записал маршал де Рец:

Потом, собравшись все вместе, они принимают неожиданное решение:

Потом они быстро выходят, но почти тотчас же возвращаются. Сбросив власяницы грешниц, они предстают перед зрителями в элегантных белых шелковых платьях и принимаются танцевать под веселую музыку.

Таким образом, последняя часть балета, очень красочная и живая, выражала решение королевы Луизы избавиться от своей тоски и вновь обрести радость жизни.

Этот эпизод из жизни двора, далеко не единственный в своем роде, демонстрирует появление тенденции, характерной для эпохи зарождения барокко, когда, ради того чтобы избавиться от горестей, страданий и даже нервных срывов, переживания демонстрировались публично[178].

Генрих III — «заводила» в играх

В свете этого следует по-новому оценить поведение Генриха III, которого одни считали человеком излишне покладистым, другие — склонным к одиночеству, третьи — несдержанным и ненормальным. На самом деле в периоды между хворями и «приступами» набожности король становился зачинщиком всяческих развлечений.

Правда, государя мало привлекали физические упражнения. Прошло то время, когда он участвовал в военных походах или в осаде Ла-Рошели. Однако он очень любил верховую езду: Пьер Л'Этуаль рассказал, что однажды, когда король учил прекрасного коня вольтижировке и прыжкам, у края манежа он заметил одного из дворян герцога Гиза. Это было в 1584 году, когда лигисты насмехались над набожностью короля. И тогда Генрих спросил у дворянина, часто ли его господин, герцог де Гиз, видел монахов, которые могли такое выделывать верхом.

Как и его предки, Генрих III был заядлым охотником. Когда он хорошо себя чувствовал, ему случалось загонять двух-трех оленей за день. Не меньше он любил и соколиную охоту[179]. С удовольствием играл в лапту и «пай-май», участвовал в поединках на мечах во время турниров, которые проводились по праздникам и на свадьбах принцев.

Королевские причуды

У монарха имелись и свои причуды, которым подражали придворные. Он был одержим игрой: одним январским вечером 1579 года итальянцы выиграли у него 30 тысяч в кости. После того случая король благоразумно отказался от этого увлечения, но лишь затем, чтобы вскоре предаться игре в бильбоке[180].

«В это время, — пишет Л'Этуаль, — король носил бильбоке в руке даже когда шел по улице, и играл, как ребенок». Вскоре его охватила другая страсть. Он приказывал, чтобы ему приносили дорогие рукописи с цветными иллюстрациями, и вырезал из них миниатюры. Вырезание и вправду было тогда очень модным занятием: все были очарованы искусством «каниве», этими бумажными кружевами, вырезанными перочинным ножичком и наложенными на яркого цвета бумагу.

На протяжении всего царствования король обожал маленьких собачек; он настаивал, чтобы ему их дарили. В его коллекции было около трехсот таких собачек, одни жили на псарне, а другие — прямо в спальне короля. Одна из них, с белым пятном в форме сердца на голове, вдохновила придворного поэта Пассро на следующие строки:

Мальтийские или лионские собачки, которых называли «бишон» — болонские собаки, или болонки, маленькие восточные собачки «тюрке», а также огромные борзые, за которыми следил псарь в чине камердинера, неизменно сопровождали короля. Впрочем, у знатных сеньоров, а также всех членов королевской семьи были собственные собаки, и в большом количестве. А в 1579 году папский нунций Ансельмо Дандино с трудом достал для папского дворецкого пару маленьких лионских собачек. Разумеется, в замках Луары по-прежнему были вольеры и рвы с дикими животными. Из своих поездок в Дьеп в период с 1576 по 1578 год король привез много обезьян и попугаев.

Любимые домашние животные, праздники и внешняя благопристойность двора, строго упорядоченная правилами этикета, вероятно, помогали королю обрести психическое равновесие, столь необходимое при том кризисе, в котором пребывала королевская династия после смерти наследника престола Франциска-Эркюля Анжуйского в 1584 году.

Сорок пять гвардейцев-телохранителей

Следуя советам герцога Эпернона, король все чаще доверял охрану своего королевского величества Сорока Пяти дворянам, которые служили теперь «две недели через две недели», а не по четыре месяца, как прежние королевские телохранители. Им было определено повышенное жалованье — 1200 экю в год, а не 400, как камер-юнкерам, и питались они при дворе. Короля они сопровождали всюду. Когда переезжали с места на место, у каждого была личная свита — два всадника, которые везли оружие для нападения и обороны. Отряд Сорока Пяти с большой тщательностью рекрутировали в Гаскони, родной провинции герцога Эпернона. На службе все они были равны, но один из них, Франсуа де Монпеза сеньор де Лоньак, выступал в роли капитана. Король не сомневался, что эти храбрецы способны предотвратить покушение на его особу, которого он очень боялся. Его опасения нельзя назвать беспочвенными. Весной 1585 года один из Сорока Пяти, Монту, стал утверждать, что герцог Эльбёф предложил ему 10 тысяч экю за убийство короля, но ничем не смог это доказать. На допросе он признался, что посредством этой хитрости хотел получить вознаграждение. Главный совет приговорил его к смерти, и он был обезглавлен.

Из-за того, что ожесточение постоянно усиливались, а Лига лишь поощряла происходящее, положение Сорока Пяти стало улучшаться. Все они получали по комнате в замке короля, например в Блуа летом 1589 года. Более того, каждому из них предназначались пять лошадей, полное обмундирование, уложенное в сундуки, экипаж с четверкой лошадей, кучер и собственный слуга. Годовое жалованье им увеличили до двух тысяч экю, что равнялось шести тысячам турских ливров, а к этому добавлялась сумма в 2 тысячи ливров на содержание их «свиты», всего — 8 тысяч ливров в год.

Расходы придворных

При дворе обычные издержки дворянина составляли от 100 ливров в месяц, не считая стоимости обычной одежды и украшений, необходимых всем, кто состоял на службе у короля или у королевской семьи. В действительности кроме внешнего блеска существовала и оборотная сторона придворной жизни. Повседневная реальность этого слишком большого числа придворных была неизменно трудной и беспокойной, а зачастую даже драматичной.

Сеньор среднего ранга должен был содержать десяток скакунов, лошадей и мулов, носилки и экипаж. Те же, кто служил в замке, обеспечивались по крайней мере питанием и деньгами на свое содержание. Один из шутов короля, Сибило, получал ежедневно 4 ливра (11/3 экю) на свои расходы, в том числе на питание себе, своему слуге и коню. А один из астрологов, Аббатиа, получал лишь 25 су в день, вследствие чего не имел даже лошади.

Жалованье Бертрана де Сен-Сюльписа, благородного кавалера, которому в 1578 году исполнилось 18 лет, на службе у короля достигало 100 экю за четыре месяца «вахты», но за полгода пребывания при дворе он потратил вдвое больше. И хотя молодой человек питался за королевским столом, ему пришлось потратиться на два костюма из атласа, так как король повелел, чтобы он танцевал в балете.

Пажам и придворным разных рангов нередко удавалось поселиться в самом замке или в его службах, но если приходилось останавливаться на постоялом дворе или у кого-нибудь, их финансы приходили в расстройство. Экономили на еде. Остатки блюд с королевского стола по очереди подавались членам свиты в зависимости от их ранга, питание ограничивалось пятью рагу и шестью блюдами с жарким, только что убранным с королевского стола. Кроме того, во время основного приема пищи каждому гостю замка давали кварту вина, что равнялось двум пинтам, и это было очень кстати.

Самыми насущными являлись расходы на одежду, ведь для того, чтобы появляться на церемониях, приходилось постоянно обновлять гардероб. Так, вступление в орден Святого Духа вынуждало дворянина покупать за 400 экю плащ-манто из генуэзского бархата на подкладке из оранжевого атласа, с вышитым золотой нитью узором в виде восьми сверкающих лучей. Так как накидку надевали самое большее на несколько часов в году, а стоила она невероятно дорого, рыцари старались брать ее напрокат и присутствовали на заседании по очереди. Узнав об этом, король издал указ, обязывавший каждого нового члена после церемонии приема сдавать свой плащ под расписку казначею, у которого он и оставался.

Самые богатые сеньоры разорялись на украшениях, ведь золотая цепочка стоила минимум 1200 ливров. Сознавая трудности придворной жизни, король несколько раз, в частности в 1533 году, регламентировал правила ношения роскошных одежд и дорогого оружия, но когда сам государь и его семья превратили пышные приемы при дворе в систему управления государством, это «зло» стало невозможно искоренить.

Огромные долги

Чтобы существовать и выглядеть соответственно занимаемому рангу, придворные брали в долг огромные суммы. Самые знатные вельможи занимали целые состояния. Так, в 1574 году у маршала Монморанси было 400 тысяч долга, а за тринадцать лет, с 1573 по 1586 год, граф де ла Рош-Гийон занял 50 тысяч ливров. Что же касается герцога Генриха де Гиза, человека, любившего удовольствия и щедрого по отношению к своим близким, он занимал деньги у всех. На момент трагической смерти он был должен множеству людей более миллиона ливров. А ведь ежегодно он получал из Испании по 200 тысяч ливров. Таким образом, глава католической Лиги, жестокий и беззаботный одновременно, оказался одним из проигравших в этой причудливой придворной игре, в которой родовитые феодалы, находясь возле монарха, продолжали бороться за влияние, причем эта схватка больше походила на блестящий праздник. Но Гизу предстояло вскоре пасть жертвой этой борьбы в самой последней ее сцене, которую династия Валуа разыграла в долине Луары, в то время как погребальный колокол уже звонил по эпохе Возрождения.

Возвышение Лиги

Двенадцать лет отделяли первые Генеральные Штаты в Блуа от вторых, собравшихся в городе осенью 1588 года. Их вызвала одна и та же причина, а именно, необходимость найти денежные средства для восстановления единства веры, своевременного судопроизводства и, наконец, гарантии нерушимого государства. Но если в 1576 году король действовал по своей воле, то теперь он почувствовал серьезное давление угрожающей по величине общественной силы — Лиги. Это объединение католиков и приверженцев герцога Гиза стремилось вынудить Генриха III уничтожить протестантскую партию. Однако монарх на это не решался. После смерти наследника престола — его брата Франциска-Эркюля Анжуйского в 1584 году трон мог унаследовать только Генрих Наваррский, глава реформаторов. Переговоры с ним при посредничестве королевы-матери отнимали у короля много времени. Герцог Генрих Гиз, напротив, решил одержать победу над наваррцем. В 1585 году он объединился с Филиппом II Испанским, который пообещал ему 600 тысяч экю (увеличив впоследствии эту сумму до миллиона) на покрытие расходов, связанных с началом войны против протестантов.

Парижская Лига завладела почти всем королевством. Подставным лицом, за которым укрывался герцог, был старый кардинал Бурбонский, дядя короля Наваррского, объявивший себя первым принцем крови. Он объявил себя единственным законным наследником французского престола в силу своей приверженности католической вере. В июле 1585 года Гиз и Бурбон навязали королю Немурский мир, по которому он брал на себя обязательство навсегда запретить проведение протестантских служб. Это послужило объявлением войны протестантам, но военные действия были недолгими. Однако Гиз успел получить известное ранение в щеку, из-за которого его прозвали Меченым. Чтобы помешать любым соглашениям государя с Генрихом Наваррским, Гиз решил в апреле 1588 года захватить в плен короля и убить его главного фаворита — герцога д'Эпернона (другой его миньон, Жуайез, недавно погиб в бою). 8 мая, несмотря на запрет короля, Гиз приехал в Париж. В ответ государь ввел в столицу французскую и швейцарскую гвардии, но этим лишь подлил масла в огонь. 12 мая горожане Парижа вместе со студентами стали возводить баррикады. Опасаясь пленения, 13 мая король бежал из города, а 14-го укрылся в Шартре, оставив в Париже на положении заложников королеву-мать и супругу.

Созыв вторых Генеральных Штатов в Блуа

Для того чтобы остановить жестокий мятеж, король пообещал созвать Генеральные Штаты и в июле опубликовал эдикт, по которому все его подданные должны были вступить в Лигу. Он дал ей название Святого Союза и рассчитывал сделать ее государственной партией. По указу от 15 июля созыв Генеральных Штатов намечался на 15 сентября в Блуа. За согласие лидерам Лиги были оказаны многие милости, а герцог Гиз стал генерал-лейтенантом армии. Но его авторитет и реальная власть в королевстве уменьшились после поражения Непобедимой Армады, созданной Филиппом II с согласия французской Лиги против Англии; об этом стало известно в середине августа.

Тем не менее выборы депутатов Генеральных Штатов прошли во всем королевстве, так как было невозможно дольше откладывать их созыв. Лига добилась того, чтобы избрали как можно больше ее приверженцев: 134 депутата от духовенства, 150 (из 191) от третьего сословия и 180 депутатов от дворянства явно симпатизировали Гизу и Лиге. Все они начали съезжаться в Блуа. Король прибыл в город 1 сентября 1588 года. Политика с ее страстями занимала первое место среди прочих дел.

Отставка министров

Как только Генрих III приехал, 8 сентября он внезапно решил полностью обновить кабинет министров, большинство членов которого были назначены на свои должности королевой-матерью и пользовались ее доверием. Кажется, папе Сиксту V король объяснил это тем, что хотел заранее удовлетворить депутатов, удалив неугодных им государственных секретарей, предлагавших слишком жесткие меры для выхода из финансовых затруднений. Но этот поступок выглядел вызовом по отношению к Екатерине Медичи, и она почувствовала себя оскорбленной. В королевских покоях разыгралась сцена, отзвуки которой слышал посол Мендоза. Поводы для отставок были разнообразны. Канцлер Филипп Юро граф Шеверни был обвинен в должностном преступлении; Помпон де Бельевр, суперинтендант государственных доходов — в сговоре с гугенотами; Никола де Нёфвиль де Вильруа — в слишком больших амбициях: он хотел лично вступить в переговоры с королем. Государственного секретаря Брюллара обвинили в том, что он — ничтожество, а государственного секретаря Пинара — что он мошенник, способный продать родных отца и мать. На их место король назначил Франсуа де Монтолона — хранителем печати, Мартена Рюзе и Луи де Револя — секретарями. В то же время опала и отставки поразили преданных слуг Короны — Робера де Гомбо, первого дворецкого короля; Пьера Моллана, главу казначейства; Франсуа де ла Гранжа, правителя Мелёна. В действительности же, якобы умасливая Штаты, государь отделался от некоторых из своих советников, которых подозревал в симпатиях к герцогу Гизу и Лиге.

Съезд депутатов Генеральных Штатов: церемонии и предварительные переговоры

К 16 сентября депутаты третьего сословия собрались в ратуше Блуа и начали проверку своих мандатов. Их сопровождали друзья и любопытствующие. Остальные депутаты приехали уже во время сессии, и среди них два главных свидетеля эпохи — Мишель де Монтень и Этьен Паскье. Однако 19 сентября король послал к депутатам Никола д'Анжена, господина де Рамбуйе, который предложил им не начинать заседаний, пока все не соберутся. Треть депутатов направилась в замок просить государя назначить точную дату, но они ничего не добились. Однако в воскресенье 2 октября депутатов всех сословий было уже достаточно, чтобы принять участие в большой процессии в честь праздника Тела Господня. Кортеж двинулся из церкви Христа Спасителя, расположенной на заднем дворе замка. Впереди депутатов шествовали король, королевы и принцы. Пройдя через весь город, они миновали по мосту Луару. Под балдахином, который держали четыре рыцаря ордена Святого Духа, архиепископ Экский нес Святые Дары. Наконец все пришли в церковь Нотр-Дам-дез-Эд, что в предместье Вьенны на другом берегу Луары, где прослушали мессу, которую отслужил Рено де Бон, архиепископ Буржский. Господин де Сент, епископ Эврё, прочел проповедь, и эта церемония ознаменовала открытие Генеральных Штатов.

Со следующего дня депутаты объединились по сословиям. Кардиналы Бурбонский и Пиз были назначены президентами от духовенства; Шарль де Коссе, граф де Бриссак, и Антуан де Невиль, барон де Маньак в От-Марш — президентами от дворянства; Мишель Марго, сеньор де ла Шапель и прево Парижа — президентами от третьего сословия. Все эти люди полностью подчинялись Гизам. Отсутствие принцев крови задержало начало работы: кардинал Бурбонский был болен, Шарль, граф де Суассон, — отлучен от церкви за то, что объединился с Генрихом Наваррским, но король прилагал все усилия, чтобы отменить это решение. Имелись и другие проблемы, задерживавшие начало работы Генеральных Штатов, например то обстоятельство, что герцоги де Невер и де Немур оспаривали друг у друга первенство, а также проверка законности результатов выборов. Духовенство требовало, чтобы король возобновил эдикт о Союзе и депутаты принесли клятву. Третье сословие приняло это предложение; дворянство тоже, но без энтузиазма. Июльский эдикт предполагалось сделать основным законом королевства, принятым всеми тремя сословиями.

13 октября делегация из 36 депутатов от трех сословий подала такое прошение королю. Генрих III отклонил его и призвал депутатов поразмыслить о возможности предоставления ему полутора миллионов ливров на насущные нужды Короны. Он грозился разогнать Генеральные Штаты в том случае, если от него потребуют присяги, но единственное, чего он смог добиться от депутатов, — это отсрочки. Принесение присяги должно было состояться после официального открытия Генеральных Штатов.

Торжественное открытие сессии

Процедурные споры вынуждали депутатов и порученцев слоняться по дворам замка. Наконец 13 октября король повелел говеть в течение трех дней и говел вместе с депутатами, затем всем следовало исповедаться и причаститься. Государь с большой помпой причащался в замковой церкви Христа Спасителя, а депутатов трех сословий причастил в якобинском монастыре кардинал Бурбонский. Наконец 16 октября с должной торжественностью состоялось королевское заседание. Большой зал Генеральных Штатов, как, впрочем, и весь замок, к приезду короля украсили дорогие золототканые шпалеры с различными персонажами и сюжетами. Шесть огромных столбов, разделявших пространство зала заседаний на два нефа, были покрыты фиолетовым бархатом, усеянным золотыми лилиями. По всему периметру построили портик, закрытый жалюзи, за которыми, словно зрители на спектакле, сидели придворные сеньоры и дамы.

С самого утра депутаты, созванные вооруженными герольдами, стали собираться в зале. Их было уже 505, а не 326, как в 1576 году. 134 депутата от духовенства, среди них 4 архиепископа и 21 епископ, одетые в свои стихари. 180 дворян надели короткие плащи и бархатные токи. От третьего сословия был 191 представитель, все в разных одеждах. Судейские магистраты — в длинных роб и квадратных бонне, другие чиновники и низшие чины судейского звания — в коротких роб и маленьких бонне, наконец, купцы в партикулярном платье. Они расположились вокруг королевского трона, украшенного фиолетовым бархатом и установленного на возвышении между третьим и четвертым центральными столбами. Во время последних Генеральных Штатов король приказал прорубить дверь в стене, соседствующей с крылом Франциска I, где на третьем этаже находились его апартаменты, чтобы из своих покоев сразу переходить в большой зал. Деревянная лестница около стены вела прямо к королевскому помосту. Следуя ритуалу образца 1576 года, в два часа пополудни герцог Гиз — главный дворецкий Франции — вошел в зал. Он был одет в великолепный костюм из белого атласа и причудливый плащ. В сопровождении отряда гвардейцев-телохранителей и двухсот дворян, державших секиры, символ занимаемой ими должности, он прошел сквозь приветствовавшую его толпу шумно выражавшую свои чувства. По деревянным ступеням он поднялся в королевские покои и вскоре вернулся с государем, королевами, принцами крови и кардиналами, государственными секретарями и членами Совета. Генрих III в очень простом одеянии взошел на помост и сел на трон, в то время как с момента его появления все присутствовавшие, обнажив головы, стояли в молчании. Затем свои места заняло королевское окружение: королева-мать — справа от короля, по левую руку — супруга, правящая королева. Ниже, на скамье с правой стороны от трона сидели принцы крови, кардинал Вандомский, граф де Суассон, герцог Монпансье, немного дальше, на другой скамье — герцоги де Немур, де Невер и де Рец. На скамье слева от трона находились кардиналы Гиз, Ленонкур и Гонди, а на некотором расстоянии от них, на другой скамье — епископы Лангрский и Шалонский, церковные пэры французского королевства. В центре большого помоста прямо перед королем, но немного ниже, у подножия трона герцог Генрих де Гиз в качестве главного дворецкого занимал «стул без спинки», спиной к государю и лицом к собранию. Используя выражение одного современника, употребленное во «Французском церемониале», Гиз смотрел на своих сторонников пронзительным взглядом, словно пытаясь «укрепить их в надежде на осуществление его намерений, его везение и его величие, словно говорил без слов: «Я вас вижу».

Присутствие в тот день на одном и том же помосте короля и его рвущегося к власти противника явилось началом противостояния, которое драматически отразилось на повседневной жизни двора, нарушив правила этикета и обычное течение времени.

Тронная речь

За сановниками появились государственные секретари и уселись на последней ступеньке королевского помоста. И тогда, в полной тишине, король произнес свою тронную речь. Он начал с того, что воззвал к Святому Духу и поблагодарил свою мать за все, что она сделала для королевства. Потом он наметил ряд реформ, которые хотел провести в жизнь, чтобы удовлетворить требования депутатов. Это были законы против богохульства и симонии[182], отмена продажи церковных должностей и многих служб. Он заверил, что «правосудие станет более скорым и менее обременительным для народа, а за преступления будут наказывать должным образом. Он упомянул о том, что сделает для искусств и наук, для благоустройства городов королевства и упорядочения торговли; он пообещал преследовать роскошь и «излишества», а также установить фиксированные цены на продукты питания, ставшие чрезмерно дорогими.

Для этого ему были необходимы средства; он пообещал прежде всего узаконить «старые ордонансы, касающиеся власти и величия принца-суверена и почтения, с коим должно относиться к нему и к его слугам». Потом он напомнил, что решился вновь принять с депутатами эдикт о Святом Союзе, так как собирается сделать из него основной закон королевства, во избежание того, чтобы оно «не оказалось под властью какого-нибудь короля-еретика». Совершенно естественно во время своей речи он сделал несколько резких замечаний в адрес Гиза и лигистов:

«… По моему священному эдикту о Союзе, все другие лиги не могут законно существовать при мне, и, хотя в нем сие не весьма ясно оговорено, ни Бог, ни долг не позволяют этого и даже категорически запрещают; поскольку всякие лиги, объединения, обряды, интриги, сговор, набор людей и сбор денег, а также их получение в королевстве и за его пределами входят в компетенцию короля, если таковое совершается не от имени Его Величества, во всяком монархическом обществе с хорошим законодательством это является преступлением против суверена.

Некоторые знатные сеньоры моего королевства вступали в подобные лиги и объединения, но, проявляя мою обычную доброту, я хочу забыть все, что было, однако, так как я должен ради вас сохранять королевское достоинство, я объявляю отныне и впредь, что после того, как будут оглашены законы, кои я собираюсь принять на моих Штатах, те из моих подданных, которые останутся в подобных организациях или вступят в них без моего согласия, будут задержаны и им предъявят обвинения в преступлении против Королевского Величества».

Для того чтобы быть настоящим государем и добиться от своих подданных послушания, королю катастрофически не хватало денег.

«Мне очень досадно, — говорил он, — что для поддержания королевского величия и содержания необходимых должностей королевства необходимы большие деньги; лично меня они мало интересуют, но это необходимое зло; войну также невозможно вести без денег; и хотя мы уже на верном пути к истреблению проклятой ереси, понадобятся большие суммы, чтобы этого достичь».

Посредством «эксклюзивных» финансовых средств, которые должны ему предоставить Штаты, он обязывался узаконить и осуществить все реформы, предложенные ему депутатами.

Эта речь, полная достоинства и очень умело построенная, вызвала аплодисменты большей части собрания, но герцог Гиз и его приверженцы к ним не присоединились. Услышав из уст короля осуждение различных «лиг» и их членов, Меченый побледнел и с трудом мог скрыть недовольство. По обычаю, следующей прозвучала речь Монтолона, хранителя печати, и была очень долгой. Чтобы напомнить историю Генеральных Штатов, оратор упомянул даже Иисуса Навина и Соломона. Но после этого тяжеловесного и путаного вступления он с горячностью заговорил о недостатках, которые следовало исправить с помощью реформ: отсутствие дисциплины и порядка среди духовенства, жестокость дворян и медлительность судей и чиновников.

Сословия ответили ему через своих представителей. Архиепископ Буржский, Рено де Бон, заговорил первым. Будучи опытным оратором, он сравнил красноречие государя с красноречием Улисса, а его осторожность — с мудростью Нестора; он предсказал королю славу Геркулеса и Тесея, «этих детей неба, кои с доблестью изгнали и обезвредили чудовищ, гигантов и других врагов Бога и всего людского рода». В качестве наглядных примеров он привел Моисея, Давида, пророков, Даниила и даже Навуходоносора, Соломона и Августа. Представители дворян и третьего сословия благодарили короля очень сдержанно.

На следующий день, 17 октября, к депутатам, которые возобновили работу по редакции наказов сословий, явился посланец короля с постановлением Совета о том, что на 18 октября назначена присяга Союзу. Депутатам предстояло поклясться «поддерживать и соблюдать все действия Короны, касающиеся власти, верности и повиновения по отношению к Его Королевскому Величеству». Это новшество вызвало большой шум, и все утро три палаты обменивались мнениями. Сословия хотели определиться, как отнестись к принесению столь неопределенной клятвы. За эдиктом о Союзе духовенство признавало лишь два основных принципа: Салический закон[183] и клятву короля защищать свой народ, которую он дает при венчании на царство. Дворянство испугалось за свои привилегии и ни за что не хотело от них отрекаться. Третье сословие беспокоилось не меньше. Вследствие энергичного отпора всех трех сословий королю пришлось объявить, что «он намеревался установить основной закон в королевстве, лишь посоветовавшись со своими Штатами». Это было первое унижение Генриха III.

Герцог Гиз подверг его второму. Оскорбленный речью короля, он вместе с братом, кардиналом де Гизом, после окончания заседания отправился к кардиналу Бурбонскому, который из-за легкого недомогания оставался у себя. Решили, что кардинал Гиз и архиепископ Лионский отправятся к королю и заставят его отказаться от публикации его торжественной речи. Одновременно герцог Гиз из предосторожности послал своих людей к типографу, уже получившему речь, чтобы они помешали ее печатать. На следующий день оба прелата пошли к королю и стали угрожать ему, что часть депутатов покинет Штаты, если он не откажется от своих слов. В разговор вмешалась королева-мать и посоветовала сыну пойти на сделку. Тогда король разрешил кардиналу Гизу изъять из речи самые оскорбительные для него пассажи, и среди прочих — следующие слова: «Некоторые знатные сеньоры моего королевства вступали в подобные лиги». Король был сильно оскорблен, и это оскорбление добавилось к тому, которое он получил в дни майских баррикад, заставивших его бежать из Парижа.

Принесение присяги Святому Союзу

В среду 18 октября второе королевское заседание, на котором должны были присягать Святому Союзу, состоялось в большом зале, причем оно прошло столь же торжественно, как и воскресное. С помпой огласили июльский эдикт, король поклялся соблюдать его, после него присягнули депутаты. Архиепископ Буржский произнес речь о святости этой клятвы. Присутствующие сочли, что заседание закончилось, когда король поднялся во второй раз и порекомендовал депутатам не покидать Блуа до тех пор, пока не будут составлены наказы и приняты ордонансы. Он напомнил, что «на последнем собрании Штатов указания и советы трех сословий были весьма плохо исполнены, вследствие чего вместо преобразований и принятия хороших законов все пришло в беспорядок». Затем он торжественно поклялся, что «не уедет из города, пока не издаст святой и неприкосновенный эдикт» о реформе королевства.

Радость депутатов не знала предела, и они толпой отправились в церковь Христа Спасителя, чтобы вознести там благодарственную молитву. Они были уверены, что отныне король присоединится к Лиге, в то время как перед Генрихом III стояла задача обезвредить эту воинственную организацию, возглавляемую Гизами, направленную против династии и лично против него.

С жаром взявшись за работу, три палаты Штатов далеко продвинулись в составлении наказов. Но работа третьего сословия шла очень медленно, так как один за другим приходилось разбирать многочисленные жалобы от бальяжей. Раздраженный король видел, что время идет, а ему еще не выделена денежная помощь, потому что обсуждение финансовых вопросов должно было ставиться на голосование только после принятия постановлений о мерах по реформе. Три же сословия проявляли осторожность, ведь еще в прежние времена они видели, как король отказался от постановлений, которые были и правильными, и необходимыми, после того как получил от Штатов деньги. И тут вдруг депутаты трех сословий получили революционное предложение «комитета шестнадцати». Эта небольшая группа лигистов-фанатиков, избранных от разных кварталов Парижа, была своеобразным повстанческим правительством столицы; они предложили издать постановления Генеральных Штатов до утверждения их королем на его Совете. В качестве примера комитет приводил Англию, Швецию и Польшу, где государи принимают решения ассамблеи своих подданных, не внося изменений.

Предложение выглядело слишком дерзким, чтобы понравиться духовенству и дворянству. Король же, угадав их намерения, сослался на практику, которой двадцатью девятью годами раньше следовали в Толедо на Штатах Кастильской Короны. Там Штатам позволялось лишь подавать прошения королю, который оставлял за собой право принимать окончательное решение на своем Совете. Король предложил передать этот проект на рассмотрение, получив таким образом еще одну отсрочку. Дворянство и духовенство дали свое согласие, но духовенство считало, что прежде следовало бы предъявить королю Наваррскому обвинение «в преступлении против Королевского Величества» и объявить «его самого и всех его потомков недостойными наследовать королевство и иметь какие-либо на него права». Делегация духовенства, к которому присоединились депутаты других сословий, на протяжении всего декабря беспрестанно приходила к Генриху III, неизменно получая один и тот же ответ: прежде чем выносить приговор королю Наваррскому, Генрих III должен четко сформулировать, что долг последнего — присоединение к эдикту о Союзе и переход в католичество.

Диалог глухих сделал отношения между депутатами и королем весьма напряженными, тем более что король все «забывал» представить трем сословиям отчет о состоянии своих финансов.

На какое-то время атмосферу разрядили международные события. 1 ноября герцог Шарль-Эммануэль Савойский, двоюродный брат Генриха III, зять короля Филиппа II Испанского, оккупировал город и крепость Карманьолы в маркграфстве Салюс, сославшись на то, что он якобы хотел обезопасить себя от Ледигьера и гугенотов из Дофине. Когда новость об этой демонстрации силы дошла до Блуа, делегация трех сословий отправилась к королю, чтобы вынудить его наказать герцога. Они предлагали оплатить специальный рекрутский набор швейцарских солдат. Герцог Гиз оказался в деликатном положении, ведь Карманьола была занята маркизом де Сен-Сорленом, его единоутробным братом — сыном герцога де Немура и наследной герцогини де Гиз.

Чтобы показать себя настоящим патриотом, Меченый выложил 10 тысяч экю, поразив своим жестом папского посла Морозини: означало ли это, что герцог собирался, приняв от Испании деньги, начать войну с зятем католического короля? Или же прекращение войны с еретическим королем Наваррским задумано для того, чтобы выступить против католической Савойи?

Разумеется, первая поспешная реакция Штатов после некоторых размышлений сменилась принятием позиции, более соответствовавшей взглядам большинства лигистов. Королю посоветовали отправить подкрепление господину де Майену, брату Гиза, который находился в это время в Дофине вместе с католической армией, так как никто не сомневался, что это не причинит никакого ущерба маркизу де Сен-Сорлену. И снова Генрих III не смог проявить свою власть и добиться сколь-нибудь конкретного решения финансового вопроса.

Впрочем, в этой сфере сопротивление Штатов проявилось как нельзя ясно. Прежде всего они удостоверились, что расходы Короны достигли 9,6 миллиона экю в год. Король предложил уменьшить их до 5 миллионов, но третье сословие отказалось голосовать за такую сумму и потребовало сократить ее до уровня 1576 года. Дворянство и духовенство присоединились к этому мнению. Духовенство же в свою очередь потребовало создать специальный суд, чтобы заставить виновных в расточительстве народного достояния вернуть награбленное.

Совещание в покоях королевы-матери

Слишком бурные дебаты между королем и делегациями происходили без обычного участия королевы-матери, уставшей от нескончаемых переговоров с разъездами по всему королевству. После увольнения министров, ее наперсников, она держалась в стороне и все свободное время посвящала устройству брака своей любимой внучки Кристины Лотарингской с великим герцогом Тосканским Фердинандом Медичи. Она покидала свои покои, расположенные на втором этаже, лишь для протокольных прогулок в подвесных садах, куда проходила по галерее Оленей, переброшенной через ров замка.

Между тем 23 ноября, обеспокоившись недостатком финансов, на которую Штаты обрекали короля, она призвала президента де Нейи и купеческого прево Ла Шапель-Марто, чтобы добиться от третьего сословия хоть каких-нибудь уступок. Она сказала, что королю известны их замыслы по поводу «уменьшения тальи[184]», но она просит от них отказаться. «Вы требовали войны, — прибавила она, — до искоренения ереси; и если теперь вы не можете ничего дать для продолжения этого дела, это попросту означает одной рукой давать, а другой — отнимать. Если вы будете упорствовать в выполнении вашего требования, король возмутится и сильно разгневается».

Этот жалкий аргумент действия не возымел, депутаты ответили, что народ доведен до крайности и не может далее выносить взваленное на него бремя; Генеральные Штаты дали слабую надежду самым несчастным из подданных, и депутаты не могут предать своих избирателей и не оправдать оказанного им доверия. В ответ королева заметила, что третьему сословию следовало бы все это обсудить еще раз.

Новое обсуждение провели, но на нем депутаты единодушно решили стоять на своем. Таким образом, хлопоты королевы-матери произвели лишь негативный эффект. Депутаты заявили, что покинут Блуа, если их требование не будет удовлетворено.

Королевские аудиенции

На следующий день, 24 ноября, сословия пришли к полному согласию. Было составлено два прошения: в одном речь шла о сокращении податей, в другом — о создании судебной палаты для борьбы с финансистами-мошенниками. После обеда депутаты собрались, чтобы отнести свои предложения в замок. В приемной у короля собралось много народу Наконец появился Генрих III. Архиепископ Буржский произнес смелую речь, председатель третьего сословия сказал лишь несколько слов, но обрисовал королю угрозу народного бунта. Снова уступив, государь отвечал словами примирения, не выказывая, насколько глубоко он потрясен. В течение следующих двух дней он тщетно искал выход из этого тупикового положения, ведь Штаты диктовали ему условия, удерживая финансы в своих руках, то есть фактически страной правили они.

27 ноября в час дня король пригласил некоторых депутатов от третьего сословия в комнату королевы-матери. В присутствии архиепископа Лионского и президента де Нейи король заверил собравшихся, что его воля направлена на облегчение участи подданных. Он намеревается заняться своей свитой и перейти «с широкой ноги на узкую». Если двух каплунов много, придется довольствоваться одним. Но уменьшить сумму ежегодных поступлений до уровня 1576 года означало бы разорить и его дом, и его государство, а также помешать ведению войны с еретиками.

Король предложил подняться к нему тех депутатов третьего сословия, которые остались во дворе замка, и повторил им эти слова. Он уточнил, что деньги, необходимые на ведение войны, не попадут в его казну, а будут переданы в руки мещан, назначенных Штатами, для того чтобы распоряжаться ими в соответствии с королевскими ордонансами. Он заверил, что оставшиеся деньги не потратит ни на крупные подарки, ни на безделицы, как делал раньше, что на душе у него тяжело, и он, дескать, глубоко раскаивается в прежнем своем поведении.

28 ноября Генрих III заявил Штатам, что, поскольку общий доход королевства составляет 9 миллионов экю, ему хватит трех миллионов на «поддержание его королевского достоинства». Два должны пойти на армии в Гийене и Дофине, а оставшиеся четыре — остаться в полном распоряжении Штатов «для выплаты рент, долгов и жалованья чиновникам, чтобы сохранить общественное доверие».

Провинции должны будут заниматься сбором податей, а их распределение должно пройти «через руки специально назначенных людей, не своих». Наконец, король запретил проводить новый сбор податей, пока Штаты не примут окончательного решения.

Уступки короля были встречены ропотом недовольства. С виду проявляя либеральность, король на деле не предусматривал никакого реального сокращения расходов. Бремя налогов не облегчалось. Не успели посланцы короля выйти, как депутаты третьего сословия проголосовали за исполнение их первоначальных решений. К этому постановлению, вынесенному на следующий день на голосование в двух палатах, присоединились духовенство и дворянство.

Итак, Штаты ответили Генриху III вызовом. Тут нечему удивляться, ведь большинство депутатов принадлежали к Лиге, а на скамьях каждого сословия сидели те, кто возглавлял парижский мятеж.

Политический ужин у купеческого прево

Герцог Гиз рассматривал это противостояние как победу, но жалел о том, что на голосование не ставилось решение о какой-либо поддержке его финансами. Вечером того же дня, когда предложения короля были отвергнуты Штатами, он присутствовал на ужине, устроенном Ла Шапель-Марто. Он пришел туда в сопровождении епископа Лионского, своего обычного оратора, сыгравшего большую роль на Генеральных Штатах 1576 года и с тех пор сделавшегося наперсником и преданным слугой лотарингских принцев. После ужина, на котором ни слова не было сказано о делах, герцог Гиз усадил всех депутатов и рассказал им о нищете короля в таких выражениях, что присутствовавшие весьма удивились. Герцог имел самые честолюбивые цели, но война была ему необходима; она помогла бы осуществить его замыслы и принесла бы славу, дав возможность сыграть главную роль: он надеялся на блестящую победу над опасным претендентом на трон, еретиком Генрихом Наваррским. Но депутаты стойко поддержали свой отказ во всех кредитах Короне.

Не желавший подрывать свой авторитет Гиз испугался, что зашел слишком далеко, и на следующее утро позвал к себе четырех депутатов, чтобы возобновить беседу. Без обиняков он заявил им, что единственно правильным решением, которое стоило принять, было удовлетворить короля в финансовом отношении, чтобы позволить ему вести войну.

Депутаты оставили герцогу так мало надежды, что он тотчас помчался в замок уговаривать короля сделать новые шаги.

Присутствие депутатов на «восходе короля»

Генрих III с покорностью последовал плану герцога и пригласил депутатов на свой церемониальный утренний туалет.

Он сказал, что его нельзя обвинять в расточительстве, так как у него нет ни су. К тому же один из тех, кому он раньше покровительствовал, Жуайез, с честью погиб в поединке, а другой, Эпернон, укрепился в Ла-Рошели вопреки воле короля. Продолжая свою речь, король начал одеваться, взял свое манто, прикрепил колье и заметил, «что никогда не был расточителен в одежде, так как носит тот же костюм вот уже в течение трех месяцев».

Бурные переговоры у короля

Такая снисходительность короля не подкупила делегацию. 2 декабря депутаты третьего сословия вновь отправились в замок. Они вошли в кабинет короля и на основании неутешительных сообщений обрисовали ему бедствия подданных. Всюду царила ужасающая нищета. Король ответил на эти жалобы тем, что отменил налог на колокольни, право судей на «приправы» и налог на продажу товаров. Таким образом, он отменил налогов примерно на два миллиона, но эта цифра, с виду очень внушительная, на деле не была таковой, так как большая часть этих сборов и раньше целиком не взималась.

Делегаты вернулись к своим коллегам, но те оказались неумолимыми и продолжали требовать снижения общей суммы податей и создания специальной судебной палаты, не обращая внимания на герцога Гиза и его брата кардинала.

Новая делегация от трех сословий, возглавляемая архиепископом Буржским, 3 декабря пришла в покои короля и изложила ему свои требования. С трудом справляясь со своими эмоциями, король вскочил и некоторое время говорил о любви к народу, а потом безо всякого перехода заявил: «Я согласен дать вам то, что вы просите». При столь неожиданных словах возгласы одобрения прервали его речь, и было слышно лишь оглушительное «Да здравствует король!». Когда вновь наступила тишина, Генрих III объявил, что эта уступка вменяет в обязанность Штатам оплату его расходов и расходов на ведение войны, согласно их обещаниям. Депутаты ощущали такое огромное удовлетворение, что это условие не могло омрачить их радости. Король был побежден, Штаты торжествовали. Провинции освобождались от невыносимого бремени, так что радость трех сословий не знала границ. Специальной комиссии предстояло рассмотреть различные новые варианты, но она не нашла удовлетворительного решения. Одни предлагали продать земли Короны, другие — передать содержание армии частным лицам на определенных условиях или еще более неожиданные реформы.

Король, желавший, чтобы немедленно проголосовали за субсидию, терял терпение. Он созвал небольшую группу депутатов третьего сословия, которым доверял. И сказал им, что, если они проголосуют за выделение кредита на ведение войны, он его положит в шкатулку с двумя ключами, один ключ будет у него, а другой — передан Штатам, мнения которых он обязуется спрашивать, прежде чем тратить собранные средства на нужды страны. «Правда, — добавил он, — некоторые члены моего Совета не придерживаются этого мнения и говорят, что это означает для меня взять пример с венецианского дожа и сделать мое государство полудемократическим. Но я готов к такому решению… Я узнал, что королева Англии, какой бы суровой она ни была, именно таким образом финансирует свое правительство и что ее подданные, в случае необходимости, дают ей деньги более охотно, чем если бы платили ей подати»…

Депутаты выразили восхищение и доложили обо всем своим коллегам, разделившим их радость. Воспользовавшись их хорошим расположением, король отправил к ним господина де Мерля в сопровождении архиепископа Лионского и господина де Рамбуйе. Он велел им рассказать о своих невзгодах: его поставщик отказывается обслуживать королевский стол; его певчие ушли из-за того, что не получали жалованья; и попросить даровать ему 20–30 тысяч экю.

Когда депутаты выходили из кабинета и шли через приемную, архиепископ Лионский заметил, показав на советников короля: «Господа, вот дворяне, утверждающие, что котелок короля опрокинется, если вы не прикажете его подогреть».

Штаты согласились дать 30 тысяч экю на текущие расходы. Они также проголосовали за предоставление 90 тысяч экю авансом в счет суммы сборов следующего года, для посылки в Гийену и Дофине на насущные нужды армии. Обе эти суммы (в виде ссуды) должны были быть немедленно выплачены несколькими членами палаты третьего сословия.

Итак, депутаты не замедлили обременить себя выполнением обещания, которое они дали королю. Они поклялись честью выделять ему средства для жизни, но чем дальше продвигалась работа комиссии по субсидиям, тем больше все убеждались, что единственной причиной настоящего положения казны были беспорядочные повседневные траты двора, а вовсе не недостаточность налогов. Когда 16 декабря король велел спросить об обещанных деньгах, президент Ла Шапель-Марто с большой смелостью ответил, что недовольство депутатов не может служить поводом, ускоряющим принятие решений: факты расточительности давали мало надежды на то, что в будущем король станет экономным. Когда все подсчитали, оказалось, что казна получила 27 миллионов ливров и «теперь все потеряно, съедено и растрачено; а сделано это лишь теми, кто давал плохие советы, и что Штаты разгоняли при малейшей попытке сделать что-нибудь полезное».

Депутаты потребовали создания специальной судебной палаты, чтобы расправиться с теми, кто злоупотребил королевскими деньгами, и Генрих III согласился. Тогда они захотели узнать имена всех советников двора, которые войдут в эту палату, чтобы исключить оттуда подозрительных личностей, в противном случае они отказывались впредь давать деньги. Генрих III ответил им очень любезно, но, несмотря на внешнюю мягкость, он все сильнее страдал от наносимых ему оскорблений. На лице он сохранял улыбку, а внутри кипел от возмущения. После баррикад его постоянно оскорбляли, он испытывал одно унижение за другим и причиною всего он считал влияние Гизов. Своим приближенным он повторял, что у него «десять тысяч аргументов» против герцога, чьи вызывающие поступки он наблюдает каждый день. Незадолго до этого Гиз потребовал себе право иметь личную гвардию; не удовлетворившись тем, что взволновал Париж, через своих агентов он привел в движение большое число городов. Недавно он потребовал Орлеан в качестве надежной крепости, обещанной Лиге, который король хотел сохранить за собой, но был вынужден уступить под его напором.

Измученный король обнаружил, что Штаты становятся все более ярыми приверженцами Гизов, приобретавшими все новых сообщников. Из секретных донесений король знал, что герцог готовился свергнуть его с престола. Сопротивление Штатов казалось ему свидетельством предательства Гиза. Каждый отказ Штатов выглядел для него предзнаменованием заговора, жертвой которого он должен пасть. В середине декабря ярость короля достигла предела, и он решил избавиться от своего соперника и мучителя. Ценой смерти одного ликвидировать оппозицию множества.

Диалог глухих, происходивший между государем и его народом в течение трех месяцев, затмевал собой все другие события придворной жизни. Дипломатические переговоры с Тосканой по поводу свадьбы великого герцога и тайные сделки с королем Наваррским происходили за кулисами, в стороне от тягостных дискуссий по финансовым вопросам. Так же тайно готовилась и расправа над главарем лигистов.

При дворе воцаряется угрюмость

Двор Франции, прежде проводивший время в блестящих и беззаботных играх, танцах, прогулках и охотах, в последние дни декабря сделался мрачным. Король держался особняком и не выходил из своих покоев. Он все больше завидовал Гизу и одновременно с этим испытывал растущую злобу к депутатам трех сословий; здоровье все так же подводило его, и он все чаще впадал в глубокую депрессию. Королева-мать плохо себя чувствовала и почти не показывалась на людях. Единственной обязанностью королевы-супруги оставалось незаметно и ненавязчиво заботиться об обоих.

Создавая проект радикального оздоровления финансов королевства, депутаты трудились, не покладая рук. 22 декабря делегация депутатов отправилась к королю за списком членов Совета; им велели подождать до следующего дня. Несколько часов спустя господин де Марль пришел сказать Штатам, что король сам изволит знать «тех, кто служит ему во благо».

Арест депутатов третьего сословия

23 декабря депутаты собрались в зале третьего сословия в обычный утренний час начала заседания; они были в полном составе и ждали обещанного сообщения. Депутат из Мулена читал доклад об отчуждении церковного имущества, когда пришел Ла Шапель-Марто и предупредил, что «слышал в замке шум и беспокойство», что «мосты разведены, а солдаты поставлены на караул». Собрание отправило Ла Фосса, депутата из Канна, разузнать, в чем дело, и заседание продолжилось. Один депутат из Пикардии, Ле Руа, испугавшись, предложил разойтись, но большинством голосов порешили, что «не стоит покидать место, которое является верным убежищем и частью французского королевства».

Через несколько мгновений открылась дверь, и в зал ввалилось множество солдат, вооруженных пиками и алебардами. Впереди с клинком наголо выступал главный прево Франсуа де Плесси де Ришелье и кричал: «Смерть заговорщикам! Покушались на короля! Виновники здесь!» Некоторые депутаты кинулись вон из зала. Самые смелые стали протестовать, указывая на депутатскую неприкосновенность, но главный прево объявил, что некоторые члены собрания состоят в заговоре. Он назвал тех, на кого имелся ордер об аресте: Ла Шапель-Марто, Нейи, Компан, герцог Орлеанский и Ле Руа были задержаны и уведены, несмотря на протесты остальных. Один из депутатов, Бернар, призвал присутствующих всем вместе проследовать за своим президентом, но Ришелье тоном, не терпящим возражений, запретил им это делать. Потрясенные депутаты оцепенели. Потом, когда прошло первое изумление, они вышли толпой, чтобы отправиться в город и разведать о событиях, происходивших в замке. Тогда-то они узнали о западне, в которую попал герцог Гиз, когда пришел по вызову в кабинет короля; об аресте его брата, кардинала Гиза, и архиепископа Лионского.

Фатальный исход соперничества между королем и герцогом Гизом не был такой уж неожиданностью для тех, кто только что пережил сложности непростых переговоров Короны со Штатами.

Тревожные слухи

Приближение беды явно ощущалось среди всех событий, речей, торгов, соглашений, а затем отказов от собственных слов; вся эта нервотрепка стала исключительно серьезным испытанием для главных действующих лиц. Почти каждый день Гиз получал сообщения с советами остерегаться короля. Уже тогда, когда он приехал ко двору, находившемуся в Шартре, после примирения, последовавшего за днем баррикад, парижане преподнесли ему кольчугу, обшитую белой тафтой, и умоляли надевать ее перед тем, как идти к королю.

Медик королевы-матери, Филиппо Кавриана, одновременно еще и агент великого герцога Тосканского, наблюдая в октябре, как Гиз устраивается в замке Блуа с некоторыми членами своей семьи, записал, что приверженцы Гиза беспокоятся о том, как бы король не сыграл с ним ночью злую шутку и «не устроил бы ему и его родственникам Сицилийскую вечерню»[185].

До кардинала Гиза, проживавшего в городе Блуа в особняке д'Аллюи, тоже доходили тревожные слухи. Жители Орлеана предупредили Гиза о заговоре. Депутаты третьего сословия из Бове, приехав в Блуа, были так напутаны угрозами Гизу и лигистам, что тут же отправились обратно.

Солидарность Гизов

В ответ на все предупреждения герцог вел себя вызывающе по отношению к Генриху III. «Я его не боюсь, — говорил он маршалу де Рецу. — Он слишком труслив». И чтобы еще больше раздразнить короля, он не таясь часто устраивал собственные совещания в своей комнате. На них ему давали отчет обо всем, что происходило на заседании Штатов, где принимались те самые решения, которые на следующий день депутаты представляли королю.

Приверженцы Гиза переживали, он оставался спокойным. Историк де Ту рассказывает о беседе Гиза с Гаспаром де Шомбергом, который призывал его заботиться о своей безопасности. «В конце концов, — ответил герцог, — я не думаю, что меня легко застать врасплох. Я не знаю ни одного человека на свете, который, схватившись со мной один на один, не почувствовал бы страха, да и к тому же меня обычно сопровождают; так что нескольким вооруженным людям не так-то просто напасть на меня, даже выждав момент, когда я буду не настороже. Моя свита ежедневно сопровождает меня до дверей королевской спальни, и, если вдруг она услышит хоть малейший шум, никакая охрана, никакой привратник не помешает ей прийти мне на помощь». Эти неосторожно сказанные слова были переданы королю, и, может быть, они и навели его на мысль расставить западню так, чтобы герцог оказался перед своими убийцами именно один и без оружия.

Неожиданный прецедент подтвердил, что вооруженные люди Меченого незамедлительно оказывали ему помощь даже во дворце.

В последние дни ноября во дворе замка вспыхнула ссора между приверженцами короля и сторонниками Гиза. Пока герцог совещался с королевой-матерью, его эскорт врукопашную сцепился с королевской гвардией, а потом с криками: «Да здравствует король!» — «Да здравствует Гиз!», все обнажили клинки. Из своего кабинета Генрих III услышал шум и надел кольчугу. А ниже этажом герцог продолжал оставаться невозмутимым под взглядом Екатерины Медичи. Кардинала Гиза тотчас известили, и, еще до того как закончилось сражение, он вызвал из особняка д'Аллюи нескольких солдат для подмоги, воскликнув: «Ради Гиза!» Когда порядок был восстановлен, оказалось, что во дворе осталось несколько убитых. До сих пор нельзя сказать наверняка, не пытались ли Гизы осуществить в тот день переворот, неудавшийся оттого, что их войску не хватило хладнокровия.

Непримиримость, с трудом сдерживаемая обеими сторонами, взволновала Штаты, и они составили делегацию из двух епископов, двух дворян и двух членов третьего сословия, которая посоветовала герцогу для его личной безопасности вернуться в Орлеан. Тогда вечером 9 декабря Гиз созвал всех, кому доверял, чтобы узнать их мнение. Пришло девять человек: кардинал Гиз, архиепископ Лионский, Пьер д'Эпинак, Ла Шапель-Марто, Этьен де Нейи, Кристоф де Бассомпьер, Кретьен де Савиньи и некоторые другие. Большинство из них советовали Гизу уехать, и только архиепископ Лионский был против. «Кто покидает поле боя, тот и проигрывает», — сказал он, и Гиз разделил его мнение: «Я так твердо решил не уезжать отсюда, чтобы моим отъездом не нанести вред королевству, что, даже если бы смерть вошла через эту дверь, я не выпрыгнул бы в окно». Эти слова лигисты передавали друг другу, и вскоре они стали известны королю.

«Черная желчь» короля

Страхи короля все возрастали. Даже королева-мать, столь горячо желавшая союза с Гизом, наконец поняла, что любое сотрудничество ее сына и Гиза становилось невозможным. Лекарь Мирон утверждал, что «именно она вывела весы из равновесия и заставила короля принять решение».

В середине декабря король получил много предупреждений, сильно встревоживших его и, в частности, усиливших «черную желчь» — депрессию, в состоянии которой он пребывал в зимние месяцы. Все сообщения были об одном и том же: герцог Гиз решил привезти Генриха III в Париж, чтобы лишить его трона. Эпернон, который правил в далекой провинции, «обиженный» королем, написал ему письмо с советом остерегаться покушения, назначенного на 20 декабря — День святого Фомы. Альфонсо Корсо, генерал-полковник острова Корсика, прибывший из Лиона, сообщил, что то же самое слышал от самого герцога Майенна. Придворный шпион узнал об этом «из уст одного дворянина де М., служившего господину де Гизу». Некий господин де Провеншер, а потом и госпожа д'Омаль, супруга двоюродного брата Гиза, если верить словам лекаря Мирона, дали тот же совет.

Капитан гвардии, вручивший королеве-матери письмо герцогини д'Омаль, оказался свидетелем разговора матери с сыном, закончившегося следующими словами: «Государь, сын мой, надо торопиться, очень долго мы ждем; отдайте же такой приказ, чтобы впредь не предавали, как на баррикадах в Париже». Однако, возможно, этот рассказ является вымыслом, поскольку впоследствии королева Екатерина пришла в смятение, узнав о том, как наказан герцог.

Искрой, вызвавшей пожар, стал, как рассказывали, обед 17 декабря, на котором собрались члены семьи Гизов. Кардинал Гиз произнес тост за здоровье своего брата — короля Франции, а потом добавил, что Валуа следует отправить в монастырь, где он наверняка станет прекрасным монахом. «Да, мой брат, — ответила госпожа де Монпансье, — вы будете держать ему голову, а я своими ножницами вырежу ему тонзуру». На следующее утро знаменитый актер Венетианелли, по прозвищу Великолепный, присутствовавший на обеде 17 декабря, проинформировал короля обо всем, что там произошло. По сведениям историка Давила, похоже на то, что идея об убийстве герцога Гиза возникла тогда же, 18 декабря.

Свадебные торжества у королевы-матери

В тот день при дворе был праздник. Старая королева-мать, хотя и очень плохо чувствовала себя из-за начинавшегося воспаления легких, устраивала в своих покоях большой прием по поводу заключения брака между великим герцогом Фердинандом Медичи и ее любимой внучкой Кристиной Лотарингской. Кристина долгое время находилась возле нее, сопровождала королеву во всех поездках, была к ней привязана и служила утешением в тяготах и разочарованиях ее жизни. Екатерина занимала во втором этаже крыла Франциска I анфиладу комнат, расположенных точно так же, как покои короля на третьем этаже. На передний двор, куда можно было спуститься по большой лестнице, выходили залы для приемов, а у государя — залы Совета, прихожая и комната королевы Луизы. Мощная внутренняя стена, служившая прежде наружной стеной феодального замка, отделяла эту анфиладу комнат от другой, которая окнами своих лоджий смотрела на сады за замком. Под комнатой короля находилась комната королевы-матери, к ней примыкали кабинеты, обшитые панелями, и молельня. Оба этажа сообщались между собой винтовой лестницей, устроенной внутри стены и ведущей в помещения чердака.

Несмотря на нехватку денег в королевской казне, праздник по поводу подписания договора получился пышным. Екатерина перевезла в Блуа из своего парижского особняка большое количество мебели и серий гобеленов, которые она хотела, пока жива, подарить внучке от себя лично. В приданое принцессе было определено 600 тысяч экю, в том числе на 50 тысяч драгоценностей. Среди подарков Екатерины стоит упомянуть восемь великолепных гобеленов, сотканных во Фландрии в 1582 году из золота, серебра и шелка, представляющих сегодня гордость галереи Уффици во Флоренции. Эта тридцатишестиметровая серия, которая, возможно, висела на стенах покоев королевы-матери, является лучшим изображением празднеств при дворе Валуа, начиная с длительного путешествия Карла IX по Франции в 1564 году и заканчивая въездом Франсуа-Эркюля Анжуйского в Антверпен в качестве принца Нидерландского в 1582 году. Молодая великая герцогиня, увезя эти произведения искусства с собой во Флоренцию, могла видеть на них лица своих родственников по лотарингской линии. Некоторые из этих родственников должны были поехать во Флоренцию, чтобы выступать свидетелями на церемонии бракосочетания. Специальный представитель великого герцога для заключения брака, Орацио Ручеллаи, составил их список: герцог де Меркер, герцог Гиз и его старший сын, принц де Жуанвиль. Господин де Бассомпьер должен был представлять отца новобрачной, герцога Карла Лотарингского.

Король и королева-мать первыми подписали договор, а после них его скрепили подписями папский нунций Карло Морозини, Орацио Ручеллаи, приложивший руку за великого герцога Тосканского, и Бассомпьер.

Военный совет по поводу убийства Гиза

Генрих III внезапно удалился с приема и по потайной лестнице поднялся в свои покои. Там находился его тесный крут: маршал д'Омон, Никола д'Анжен, маркиз де Рамбуйе и его брат Луи, сеньор де Менте — нон, а также полковник Альфонсо Корсо. Король в последний раз спросил их мнение. Тремя голосами против одного присутствующие проголосовали за немедленное убийство Гиза, опасаясь, как бы лигисты не опередили их, ведь приближался День святого Фомы, на который Гиз назначил осуществление собственного плана. Небольшое число верных людей знали об этом: Бове-Нанжи, Луи де Бертон, сеньор де Крийон, отказавшийся к ним присоединиться, и, наконец, несколько депутатов Генеральных Штатов, верноподданных короля. Среди них — Батист де Ламезан, депутат из Коменжа, который и поведал нам о последнем собрании, состоявшемся ночью 20 декабря в кабинете короля. Произошел удивительный разговор.

«— Государь, пригласите в кабинет этих двух предателей, герцога и кардинала Гиза, чтобы убить их при входе.

— И не думайте об этом, сеньор де Ламезан, — сказал король, — я прослыл бы Нероном!

— Каким еще Нероном! Если вы их не прикончите, они прикончат вас… Вы не можете ни схватить их, ни судить. А вы первый судья в нашем королевстве… Лотарингские сеньоры виновны в преступлении против Королевского Величества в первую очередь. Прикажите их убрать, и они будут убраны».

Исполнение «казни» решили поручить Сорока Пяти.

Постоянные хождения в королевских покоях обеспокоили приверженцев Гизов. Чтобы все выяснить, герцог настоял на аудиенции с королем. 21 декабря в восемь утра король принял Гиза и попросил проводить его вместе с государственными секретарями до капеллы в саду, куда он ходил слушать мессу и причащаться. Гиз сказал ему, что предупрежден о том, что люди короля желают ему зла. Генрих III живо ответил ему: «Кузен, не думаете ли вы, что у меня столь злая душа?.. Напротив, заявляю вам, нет никого в моем королевстве, кого бы я любил больше или кем бы я больше дорожил, и очень скоро я вам убедительно это докажу». И он поклялся в своей искренности Плотью Христовой, которую собирался принять. Король еще некоторое время сохранял доброе выражение лица, но после мессы, закрывшись в своем кабинете, затопал ногами, пришел в необыкновенную ярость и с досады бросил на землю свою шляпу. И тотчас же повелел ускорить подготовку западни для герцога.

В середине ноября король распорядился устроить в просторных, никем не занятых залах чердачного этажа замка, прямо над его покоями, несколько небольших келий, предназначенных, как он говорил, для «отцов-капуцинов». Гизу, разумеется, доложили об этом, но он воспринял новость лишь как проявление монашеских склонностей государя, ведь одним из любимых развлечений лигистов было тешить себя мечтами о том, что скоро король уйдет в монастырь. В эти таинственные кельи, ключ от которых имелся лишь у него одного, король собирался провести по потайной винтовой лестнице в толще стены наемных убийц. Потом, для исполнения плана, тем же путем он намеревался вывести их в подходящий момент в свои покои, куда заранее должен был быть приглашен герцог.

Коварный план

Идеальным предлогом заманить к королю Низа был вызов на Совет. Как только план созрел, к Генриху III вновь вернулось хладнокровие, и он постарался любезно держаться с тем, кому готовил смерть.

В четверг утром 22 декабря он встретил герцога Гиза в комнате королевы-матери, принимавшей лекарства. «Король был очень доброжелателен и продемонстрировал герцогу его особый статус тем, что несколько раз весело заговаривал с ним, угощал драже из своей бонбоньерки и пробовал из его. В тот же день после обеда, тщательно скрывая свои коварные замыслы, король пожелал провести большую часть послеобеденного времени с этим принцем».

Вечером король расстался с герцогом, сказав ему: «Кузен, у нас очень много дел, которые нужно бы срочно завершить до конца этого года. Поэтому придите завтра утром пораньше на Совет, мы будем ими заниматься. Я вас покидаю, а вы мне сообщите, что вы решили».

В приказном порядке приглашенный на Совет герцог Гиз узнал, что совещание должно состояться рано утром, поскольку потом король собирался отправиться в свой загородный дом, расположенный в Ла Ну в одном лье от замка, на опушке леса Блуа.

Для исполнения задуманного требовалось несколько изменить взаимное сообщение королевских покоев. Во время заседания Совета герцога бы вызвали в кабинет короля. Выход из этого кабинета в зал Совета заложили, чтобы вынудить герцога пройти через спальню государя, где его и должны были поджидать убийцы.

У королевских покоев решили поставить дополнительную охрану, чтобы, как только герцог вошел бы туда, лишить его помощи своих людей.

Для этого тайно были отданы четкие приказания. Чтобы отъезд короля в Ла Ну выглядел правдоподобным, повозки должны были въехать во двор замка в 4 часа утра. А чтобы им был разрешен въезд, ключи от замка, которые обычно каждый вечер отдавали герцогу Гизу, как главному дворецкому Франции, следовало взять у него накануне, 22 декабря. После того как все члены Совета соберутся, двери замка должны были закрыть, и Никола де Гримувиль, сеньор де Ларшан, капитан гвардейцев-телохранителей, встал бы со своими людьми на парадной лестнице, сославшись на то, что ему надо обратиться к Совету с требованием выплатить жалованье его гвардейцам. А чтобы герцог не удивился, увидев его там, Гримувиль должен был сообщить ему вечером 22 декабря об этом своем намерении. Других телохранителей предполагалось расставить «на подъеме к старому кабинету», куда попадали из галереи Оленей, соединявшей второй этаж замка с садами.

Таким образом место убийства оказывалось в двойном и даже тройном кольце вооруженных людей, полностью отрезавших герцога от его приближенных.

Тревожная ночь

Как ни старались держать все приготовления в секрете, слухи о них все же просочились. Говорят, на ужине 22 декабря герцог нашел под салфеткой спрятанную записку. Он написал на ней: «Не посмеют!» и смял ее. Потом его мать, мадам де Немур, и кузен, герцог д'Эльбёф, стали умолять его не ходить на Совет, ибо король решил его убить. Герцог лишь беззаботно пожал плечами и отправился в спальню к своей любовнице Шарлотте де Сов. В три часа утра он вернулся в свои покои. Его хирург Лежён ждал его и передал ему пять анонимных записок одинакового содержания: в них говорилось о планах его убийства. Герцог взял письма, положил их у изголовья и заснул.

Часом позже в королевском крыле, напротив комнаты герцога, Пьер дю Альд, барон д'Аврий, ординарный королевский камердинер, постучался в дверь спальни королевы, где король проводил ночь. Врач Мирон описал эту сцену:

«Луиза дю Буа, дама де Пиолан, первая камеристка, вышла на шум и спросила, кто там. «Это дю Альд, — сказал тот. — Скажите королю, что уже 4 часа». «Он спит, и королева тоже», — ответила она. «Разбудите его, — сказал дю Альд, — он сам мне велел, или я буду стучать так сильно, что разбужу их обоих». Король, который не спал, потому что провел ночь в сильных душевных муках, услышав голоса, спросил у мадемуазель де Пиолан, кто это. «Сир, — сказала она, — это господин дю Альд, он говорит, что уже 4 часа».

— Пиолан, — сказал король, — подай мне туфли, одежду и подсвечник.

Он встал, оставив королеву в сильной растерянности, и отправился в свой кабинет».

Господа де Бельгард и дю Альд его уже ждали. Вскоре пришли другие советники и чиновники, которым король накануне назначил встречу: господа д'Омон, де Рамбуйе, де Ментенон, Франсуа д'О, секретари Мартен Рюзе, сеньор де Болье, и Луи Револь, Франсуа де Бальзак, сеньор д'Энтраг, и Шарль де Бальзак, сеньор де Дюн, Альфонсо Корсо, а также, как рассказывали, Франсуа де ла Жюши, сеньор де Рьё, Анри де Гуфье, сеньор до Бониве, и Франсуа де ла Гранж, сеньор де Монтиньи.

В 5 часов Сорок Пять собрались в галерее Оленей. Господин де Бельгард провел их на третий этаж в маленькую комнатку рядом с комнатой короля, где им раздали кинжалы и откуда по потайной лестнице провели в кельи под самой крышей.

Как только они ушли, капеллана Этьена Доргуэна и королевского духовника Клода де Бюля ввели в королевскую спальню, и они отслужили мессу в находящейся рядом маленькой молельне. Им предстояло молиться об исполнении намерений короля.

Тем временем герцог Гиз, не проспав и часу, был разбужен своим камердинером. Удивившись необычайному шуму, который услышал во дворе замка, тот решил, что противники занимают свои боевые позиции, намереваясь захватить хозяина. Но тревога оказалась ложной, ибо выяснилось, что этот шум произвели повозки, предназначенные для поездки короля в загородный дом.

Герцог вновь уснул. В 6 часов Жан Перикар, его секретарь, как обычно, пришел раздвинуть шторы. Герцог встал и надел костюм из серого атласа, слишком легкий для этого времени года. Рассказывают, что первый раз король послал за ним в половине седьмого, а через некоторое время — еще раз. К семи часам Гиз, закончив свой туалет, взял шпагу, накинул плащ и вышел в сопровождении Перикара. За окном едва светало.

Утро расправы

Небо, затянутое тучами, казалось очень низким, лил холодный дождь. Гиз пересек двор. Двое из его друзей лигистов остановили Гиза по дороге, чтобы еще раз отговорить от решения идти на Совет. Он ответил им: «Хорошо защищен лишь тот, кого Бог бережет!» Потом поднялся по парадной лестнице, по дороге остановился на этаже королевы-матери и справился о ее здоровье. Екатерина, у которой усиливался плеврит, «принимала лекарства» и не могла принять его. Продолжая подниматься, он увидел, что на ступеньках стоят люди Ларшона, а сам Ларшон напомнил Гизу о его обещании поддержать их требования на Совете. Наконец он добрался до дверей королевских покоев и был допущен лишь в сопровождении Перикара, имевшего на это право, ибо он был секретарем по финансам.

Немного позже прибыли последние члены Совета, в частности кардинал де Гиз и архиепископ Лионский, Пьер д'Эпинак. Присутствующие, около десятка человек, разделились на маленькие группки и стали беседовать. Все ждали государственного секретаря Мартена Рюзе, который должен был представить вопросы, вынесенные на повестку дня. Герцог Гиз с самого утра ничего не ел, он почувствовал слабость и попросил своего секретаря Перикара сходить в его спальню за ракушкой из позолоченного серебра, служившей ему конфетницей, и насыпать в нее дамасского изюма, который он любил есть утром на завтрак.

Перикар долго не возвращался, и герцог попросил Жана де ла Мота, аббата де Сен-При, первого рядового камердинера государя, распорядиться «подать ему немножко лакомств короля». Сен-При принес ему бриньольских слив. Немного позже один из привратников Совета вошел в зал с конфетницей герцога. Перикар не смог проникнуть в королевские покои, так как чуть раньше гвардия перекрыла вход для любого, кто приходил извне. Ловушка захлопывалась.

Гиз вдруг почувствовал холод, он подошел к камину и попросил Шисса, слугу в гардеробной, подбросить несколько поленьев, чтобы оживить огонь. «Мне холодно, — сказал он, — и очень нехорошо, пусть разведут огонь!» Ему делалось все хуже, из носа пошла кровь. Он стал искать платок и не обнаружил его в кармане шоссов. «Мои люди, — сказал он, — не дали мне сегодня все необходимое, но их можно простить, потому что они очень торопились». Он хотел позвать своих приближенных, но Сен-При остановил его, подав носовой платок.

В это время появился секретарь Рюзе де Больё и примерно в восемь часов начал зачитывать деловые бумаги советникам, занявшим места вокруг центрального стола комнаты. Узнав, что заседание началось, Генрих III велел советнику Револю передать герцогу Гизу, чтобы тот пришел к нему.

Сценарий убийства

Король и вправду закончил свои приготовления. Он сходил в кельи четвертого этажа за Сорока Пятью, которые находились там вот уже несколько часов; большую часть из них он расставил на лестницах и в кулуарах вплоть до галереи Оленей. В качестве резерва двенадцать из них заняли места в старом кабинете. Восемь, назначенных убийцами, ждали в королевской спальне. Это были Монпеза, сир де Лоньяк — их шеф, Жан де Монсерье, Жан де Люре, сеньор д'Арблад, Ожье де Саррьяк, Семалан, Этьен де Франк, Сен-Годан и Жак де Винь. К ним стоит добавить еще трех — Ольфанда дю Гаста, Сент-Обена и Бартелеми де Бальзака, поставленных на потайной лестнице, чтобы помешать герцогу, когда он войдет в королевскую спальню, вернуться в зал Совета. Приказав позвать герцога, Генрих удалился в коридор, который вел к новому кабинету, где, спрятавшись за коврами, он мог присутствовать при тщательно разработанной им драме. «Господин герцог, король вызывает вас, он в своем старом кабинете», — холодно сказал Револь, войдя в зал Совета. Герцог, не удивившись приглашению, поднялся, оставив на столе несколько бриньольских слив, которые ему принесли, и спросил: «Господа, кто хочет?»

Когда он вошел в королевскую спальню, присутствие там нескольких обычных гвардейцев короля не явилось для него сюрпризом. Он поздоровался с ними и направился к двери в старый кабинет, но, не сделав и двух шагов, столкнулся с тремя гвардейцами, которые были там поставлены. Он повернулся, и на него тотчас напали восемь других, шедших за ним следом. Он едва успел крикнуть: «Эй! Друзья мои!», и этот крик был услышан в соседней комнате. Все вцепились в жертву и толкались. Четверо покатились по полу, в то время как герцог пытался вытащить шпагу, но тут же получил удары кинжалов в горло, живот, почки, лицо. Силы его словно удесятерились, и он продолжал сопротивляться, пытаясь добраться до двери в зал Совета. Однако борьба продолжалась недолго. Не больше чем через три минуты Гиз, измученный, захлебывающийся кровью, которая хлестала отовсюду, рухнул у самого подножия кровати короля и прошептал: «Пощадите, это оскорбляет меня». Неожиданно пришедшие Бельгард и Рюзе де Больё приблизились к жертве и посоветовали герцогу просить прощения у Бога и короля. У него еще хватило сил сказать: «Miserere Deus»[186], потом, как рассказывается в одном описании, он засунул в рот руку и стал кусать ее, чтобы не произнести имени короля. Генрих III появился в спальне и крикнул: «Прикончить его!» Потом, подойдя к уже остывающему телу и коснувшись его кончиком шпаги, он воскликнул: «Боже мой, какой же он большой, он кажется еще огромнее мертвый, чем живой».

Врач Франсуа Мирон добавляет, что король приказал своему секретарю Больё обыскать герцога. На одной руке у него нашли маленький ключик на золотой цепочке, а в «карманчике шоссов» — маленький кошелек с двенадцатью золотыми экю и запиской, в которой герцог написал: «Чтобы продолжать войны во Франции, нужно 700 тысяч ливров ежегодно». Антраг сорвал у него с пальца золотое кольцо с бриллиантовым сердечком. Другие гвардейцы сняли с покойника его дорогие серьги.

Вакханалия жестокости

Несмотря на ковры и толстые стены, отделявшие комнату короля, в зале Совета услышали шум, который произвело убийство. Кардинал Гиз и архиепископ Лионский поспешно вскочили и бросились в зал стражи, чтобы позвать на помощь. Маршалы д'Омон и де Рец не дали им этого сделать. Они обнажили шпаги со словами: «Ради Бога, не двигайтесь, господа, у короля к вам дело». Другие члены Совета, предупрежденные до заседания о том, что должно произойти, не проявили ни удивления, ни страха. Они ничего не сделали, чтобы защитить прелатов, когда гвардейцы уводили тех по потайной лестнице в небольшие комнатки верхнего этажа. В тот же момент гвардейцы короля в замке и в городе начали производить аресты членов герцогской семьи и его приближенных. Его мать, герцогиня де Немур, его сын, принц де Жуанвиль, его секретарь Перикар, кардинал Бурбонский, которого несколькими днями раньше Генрих III признал своим предполагаемым наследником, а также многие дворяне — Эльбёф, Бриссак, Вуа-Дофен, Сент-Эньян были арестованы в своих покоях и находились под наблюдением. Архиепископов Бульонского и Комменжского предполагали арестовать в зале духовенства, но им удалось скрыться.

Известно, что третье сословие уже заседало, когда в зал в сопровождении своих гвардейцев вошел главный прево замка короля Франсуа Дюплесси де Ришелье, арестовал нескольких депутатов и увел пленников в замок. Капитаны гвардейцев были отправлены в провинции, чтобы арестовать верхушку Лиги. Так, Альфонс д'Орнандо утром уехал в Лион, где находился герцог де Майен. Но тот бежал, потому что его во-время предупредил гонец испанского посла, Бернардо де Мендоза.

Король пошел к матери. Совсем больная Екатерина, лежа в своей комнате, слышала шум в комнате сына, расположенной прямо над ее покоями. Она перепугалась, как бы не убили короля. Когда он пришел, она успокоилась и внимательно выслушала его жалобы на герцога. Ей приписывают следующие слова: «Хорошо скроено, сын мой, теперь надо шить». В действительности же, по свидетельству медика Каврианы, королева была слишком слаба, чтобы ответить сыну. Она чуть не умерла от «страшного приступа боли». Зверский поступок короля не мог ее не потрясти; она и без того горевала из-за скорого отъезда Кристины Лотарингской, а теперь и вовсе пришла в ужас.

На короткое время эта жестокость оказалась полезной королю. 24 декабря он сообщил депутатам Генеральных Штатов, что дает им время до 8 января для окончательного составления наказов. На Рождество делегация от трех сословий отправилась к королю с просьбой освободить заложников, но он через господина де Марля передал депутатам духовенства, что бесполезно просить за кардинала Гиза, который мертв. На самом деле, заставив кардинала и архиепископа Лионского провести полную страхов ночь в одной из келий чердака замка, рано утром король приказал заколоть кардинала алебардами, выведя из комнаты. Тело прелата, как и тело его брата, было, как рассказывали, сожжено в камине, а пепел развеян, чтобы их могила не стала местом поклонения и единения приверженцев.

Ужас на заседании Генеральных Штатов

Двойное убийство Гизов не вызвало у депутатов особенного гнева. Они боялись, что, если выкажут недовольство, король отыграется на заложниках, все еще находившихся в его руках. Все так же продолжая отказывать в трех миллионах экю, которые просил Генрих III, они стали более активно рассматривать вопросы, сумев решить их все к 15 января — на этот день было назначено закрытие сессии. В ответ на требования короля третье сословие вновь стало настаивать на создании специальной судебной палаты, которая заставила бы нечестных финансистов вернуть награбленное и таким образом сумела бы решить большую часть финансовых проблем, в которых погрязла Корона.

15 и 16 января в своих речах докладчики от сословий вновь вернулись к обычным темам. Высказывались пожелания о новых хороших ордонансах по реформе, которые бы наконец верно исполнялись. Из-за ужаса, которым все были охвачены после недавнего зверства короля, три сословия хотели как можно скорее покинуть Блуа. Некоторые, как, например, ученый Этьен Паскье, цитировали «Центурии» Нострадамуса, предвещавшие первую попытку убийства Гиза королем в Париже в мае 1588 года, потом его успех в Блуа:

И еще:

Каждый осознавал, что близится к концу целая эпоха.

Смерть Екатерины Медичи

Королева Екатерина Медичи, видевшая и великолепие эпохи Ренессанса, и бедствия гражданских войн, угасла вскоре после смерти Гиза. 1 января 1589 года ей стало лучше, она вышла из своих покоев и пожелала, несмотря на предупреждения врачей, послушать мессу в капелле замка, а затем навестить кардинала Бурбонского, находившегося в заключении. Она хотела заверить его, что добьется от короля его освобождения. Старый прелат принял ее враждебно. Он упрекал Екатерину в том, что, пригласив в Блуа его и кардинала Гиза, она заманила их в ловушку: «Ваше слово, мадам, всех нас привело на бойню».

Королева-мать вернулась к себе в очень плохом состоянии. Она замерзла, пока ходила по коридорам и двору. Екатерина тут же слегла, и у нее началась горячка. Папский нунций и духовники толпились у ее изголовья. 5 января она пожелала составить завещание и причаститься. Ее причащал первый исповедник короля, священник по имени Жюльен де Сен-Жермен. Этьен Паскье и другие свидетели заметили, что таким образом осуществилось то, что некогда было напророчено королеве — остерегаться Сен-Жермена, если она хочет долго жить! Вскоре и вправду пришла смерть. В половине второго пополудни Екатерина скончалась, успев собороваться. В последние минуты возле нее находились король Генрих III и Кристина Лотарингская, два человека, к которым она больше всего была привязана в последний период своей жизни.

Эта необычная женщина в течение тридцати лет сама правила страной, а также давала советы своим сыновьям-королям и руководила ими. Поэтому ее смерть, наступившая вскоре после расправы над Гизами, сильно потрясла людей. Впоследствии многие не преминули напомнить, что в последние дни 1588 года имели место «чудесные знамения», возвестившие все эти события.

Под Рождество над городом Блуа увидели падающую звезду — «светоч, пылающий огнем». А в День невинноубиенных младенцев около семи или восьми вечера в небе появились два вооруженных человека, одетых в белое, с окровавленным мечом в правой руке. Эти «знамения» описаны на маленькой плакетке, там же дается их толкование: возвещение «смерти какого-нибудь знатного принца или принцессы за злодеяния и предательства, которые они недавно совершили».

Пышные похороны королевы-матери

Одно время ходили слухи, что королеву отравили. Чтобы рассеять эти подозрения, король приказал провести вскрытие. Легат доложил папе об операции: «Тело королевы было вскрыто по повелению короля, и все увидели, что поражено легкое, кровь разлилась в мозг, и нарыв на левом боку. Тело забальзамировали, положили в свинцовый, а сверху — в деревянный гроб. Потом разрешили народу, стекавшемуся из окрестностей, чтобы увидеть королеву, проститься с ней. Ее тело, одетое в самые прекрасные золотые одежды, которые имелись в замке, перенесли из обычной комнаты в зал для приемов. Многие дамы в траурных одеждах провели ночь возле тела, вокруг горело большое количество факелов. Францисканцы всю ночь пели над ней псалмы».

В действительности же выставлялась лишь специально изготовленная кукла, манекен со слепком лица королевы, как это всегда и делали в соответствии с обычаем. Обязательное королевское сюрко отыскали в сундуках замка. Брантом рассказывал, что прежде оно служило для выставленного для прощания «воспоминания» королевы Анны Бретонской.

Эта кукла пролежала месяц, потом, 4 февраля, король устроил в церкви Христа Спасителя, что на валу замка Блуа, похороны своей матери. Архиепископ Буржский, Рено де Бон, президент палаты духовенства Генеральных Штатов, произнес надгробную речь — настоящий панегирик: «Вы потеряли самую великую королеву по добродетели, самую благородную по происхождению и потомству, самую достойную и благочестивую, самую целомудренную среди всех женщин, самую мудрую в своем правлении, самую мягкую в общении, самую приветливую и благожелательную со всеми».

Останки королевы, пока их не перевезли в Сен-Дени, лежали в свинцовом гробу в церкви Христа Спасителя в Блуа. Ее неважно забальзамировали, так как в городе не хватило необходимых для этого ингредиентов. Несколько дней спустя она начала «дурно пахнуть», поэтому пришлось похоронить ее под покровом ночи, но не в склепе, а просто в земле, и безо всякой эпитафии.

Там она пролежала двадцать один год до тех пор, пока в 1610 году Диана Французская, незаконнорожденная дочь Генриха III и Филипы Дучи, его пьемонтской любовницы, не осуществила перенос останков законной супруги своего отца в ротонду Валуа в Сен-Дени.

Посмертные щедроты и долги

Завещание королевы было очень щедрым по отношению к тем, кто ей преданно служил: она завещала им около четырехсот тысяч экю. Королева выражала признание за усердие членам свиты, весьма многочисленной в то время. 11 придворных дам и фрейлин, 76 служащих дворян, 51 церковнослужитель, 23 врача и лекаря, 50 камеристок. Всего вознаграждалось около 500 человек, не считая дворцовой и кухонной челяди самого низкого ранга. Но эта щедрость была очень условной, ведь еще не были выплачены 50 тысяч экю жалованья за предыдущий год.

В число основных наследников входила Кристина Лотарингская. Новая великая герцогиня Тосканская получила все, что принадлежало королеве в Италии, включая ее права на герцогство Урбинское и 200 тысяч экю пистолей, обещанные ей предыдущим великим герцогом в качестве компенсации за передачу прав на ее имущество. Кристина наследовала парижский особняк королевы и половину всей ее обстановки, колец и драгоценностей.

Королева Луиза де Водемон получала Шенонсо со всем убранством; внук Екатерины, Карл Ангулем-ский, великий приор Франции, — графства Клермон и Овернь, баронские поместья Ла Тур и Ла Шез, все сеньории Оверни, которые Екатерина унаследовала от своей матери, а также графство Лораге и права на сборы и мельницы на юге в Каркассоне и Безье.

Заметили, что в завещании отсутствовало какое-либо упоминание о королеве Маргарите Наваррской, которая попросту лишалась наследства. Остаток своего имущества королева завещала государю. Но до этого он должен был заплатить благотворительным учреждениям, основанным в пользу капитула[187] и обеспечиваемым 2000 экю ежегодного дохода, которые она учредила при церкви Благовещения, находившейся рядом с ее парижским особняком. Также король должен был продолжать материально помогать бедным девицам на выданье и жертвовать 6666 ⅔ экю нищим, чтобы те молились за ее душу. А кроме того, Генрих III должен заплатить кредиторам королевы.

Долги Екатерины были огромны. Брантом и Л'Этуаль говорят о 800 тысячах экю. Остаток невыплаченного жалованья свите вместе с завещанными деньгами составлял по меньшей мере 450 тысяч экю. Кредиторов было бесчисленное множество. Из них нам известны около сорока, причем они находились на различных ступенях иерархической лестницы, от смотрителя королевской виверры и баранов до банкира Себастьяна Заме и вдовы скульптора Жермена Пилна. Чтобы заплатить им, пришлось прибегнуть к распродаже имущества Екатерины, в частности опечатали ее парижский особняк. Наконец, гораздо позже, 16 декабря 1593 года, синдик[188] кредиторов Екатерины добился решения суда выставить на торги поместья Шенонсо, Монсо и Сен-Мор-де-Фоссе.

Турень, последнее прибежище династии

Похоронив мать, Генрих III долго в Блуа не задерживался. Разумеется, он не замедлил сосредоточить там войска, чтобы обезопасить себя от генерального наступления, которое готовили против него Лига и приверженцы Гизов. В этих целях он получил поддержку военных, возглавляемых Эперноном, Бироном, Омоном и д'О. С королем Наварры он подписал договор о примирении, который позволил им объединить силы.

Король удалился в Плесси-ле-Тур, а Тур сделал резиденцией правительства. Так как с Лигой было окончательно порвано, он обратился к Генриху Наваррскому. 30 апреля тот появился со своими войсками. Со всех сторон стекались протестанты и роялисты. Попытка лигистов под предводительством Майена взять Тур провалилась благодаря героической обороне бравого Крийона. Генрих III смело выступал на аванпостах; его было легко узнать по фиолетовому костюму — он носил траур, бесстрашно подставляя себя под пули противника.

Неудавшаяся попытка захватить Тур ознаменовала начало возрождения Короны. К июню путь на Париж был свободен. Оба Генриха отправились на осаду столицы. Известно, что 2 августа 1589 года король погиб там от руки доминиканца Жака Клемана. За этой смертью последовали девять лет гражданских войн, которые вел Генрих IV за свой законный престол.

С династией Валуа заканчивалось время, озаренное рождением нового мира Ренессанса. Замки на берегах Луары послужили ему великолепной театральной сценой. В них разворачивались приятные и грандиозные или, напротив, тревожные и ужасающие сюжеты. Театральную пьесу ставили сильные мира сего, а слуги и придворные, сами того не желая, оказались втянуты в этот удивительный спектакль, который и стал их повседневной жизнью.