Праздник подсолнухов

18

В комнате воцарилось долгое молчание. Первым его нарушил Харада:

— Предлагаю прекратить прения и перейти к физическому труду.

Хироси с улыбкой встал. Я нехотя поднялся следом. На пороге еще раз окинул взглядом просторную комнату в японском стиле. Шесть полотен, собранных Эйко, словно вернули меня в юность. В углах комнаты скопились клубы пыли. Неудивительно — откуда взяться стерильной чистоте в жилище молодого холостяка? Мне вдруг пришло в голову, что прожитые мной годы больше всего напоминают эту пыль. Мне нечего, да и некому рассказать о той, забытой эпохе. Задвинув перегородку, я словно прикрыл дверь в свое прошлое, и оно тут же исчезло из поля моего зрения.

Ни к кому конкретно не обращаясь, Харада произнес:

— Пойду проверю, как там наши друзья. Хотя вряд ли они ведут себя шумно.

Я проводил его взглядом и, направляясь к задней двери, спросил Хироси:

— О чем он расспрашивал тебя в январе?

Как я и предполагал, Харада задавал вопросы об истории семьи, генеалогии рода, о нас с Эйко, спрашивал, в каком году был построен дом, — вежливый собеседник, не более. Ни слова о Ван Гоге. В распоряжении Харады наверняка оказалось полное досье, включая информацию о том периоде, когда Хироси еще не было на свете. Не удивлюсь, если он также обошел соседей и расспросил о семье Хатама. Хироси не поддерживал отношений с соседями.

Мы вышли во двор. Сорняки разрослись и кое-где доходили до колен. Воздух наполнял аромат трав, слышалось журчание воды. Через изгородь я взглянул на противоположный берег реки. Сейчас там было гораздо оживленнее, чем утром. Суббота. Канун лета. Скоро летнее солнцестояние. Июньское солнце повисло почти над самой макушкой, едва заметно клонясь к западу. Большую часть двора заливало такое яркое солнце, что было больно глазам. Глядя на небо и щурясь от яркого света, Хироси спросил у меня:

— Я только не понял, кто такая эта Ришле?

Я вкратце изложил ему услышанную в поезде историю. Глаза Хироси округлились, и он с удвоенной силой защелкал пальцами.

— Из разговоров якудза я догадался, о чем примерно речь, но в свете этой истории все выглядит куда реальнее! Возможно, мы на пороге находки века.

— Возможно. Но думаю, это потянет за собой кучу проблем.

Тут во двор вышел Харада и тоже сощурился на солнце с непривычки. В остальном он имел все тот же невозмутимый и элегантный вид. Он окинул взглядом двор и, заметив старую деревянную постройку, одобрительно кивнул.

Спросив разрешения у Хироси, он отворил тугую дверь, вошел внутрь и вскоре возник на пороге, снова щурясь от яркого света. В руках он держал три старые лопаты с крепкими дубовыми черенками, от которых веяло другой эпохой.

Его лицо расплылось в довольной улыбке.

— Посмотрите на этот двор и на эти лопаты — неужели уже одно это не кажется вам необычным? Осталось только спуститься под землю.

Я обернулся к Хироси:

— Кстати, ты говорил о бомбоубежище. Никак не возьму в толк, откуда Эйко вообще могла знать, что это такое. Ваш отец вам ничего такого не рассказывал?

Он покачал головой.

В разговор вмешался Харада:

— Возможно, речь идет не совсем о бомбоубежище.

— А о чем тогда?

— Например, о подземелье, — предположил я, — бомбоубежище могло быть построено только во Вторую мировую. Киото лишь по счастливой случайности был исключен из числа объектов воздушной бомбардировки, но горожане узнали об этом уже после войны. Если бы у вас в доме было бомбоубежище, твой отец хоть раз упомянул бы об этом.

Хироси склонил голову набок:

— Но я точно слышал слово «бомбоубежище». Зачем же было так его называть?

— Думаю, для маскировки — слишком уж подозрительно выглядит подземелье во дворе. И стеклом его прикрыли явно для того, чтобы никто не раскопал ненароком. Наверное, старику, который был ровесником эпохи Мэйдзи,[58] слово «бомбоубежище» показалось наиболее подходящим, вот и все.

— Получается, что Хисахико Хатама задолго до Второй мировой войны зачем-то вырыл под землей некое пространство?

— Если только подземелье действительно существует.

Харада кивнул:

— В этом мы сможем убедиться только эмпирическим путем. Придется копать — другого пути нет.

Я окинул взглядом сад:

— Боюсь, это надолго.

До самого забора простирались высокие сорняки. Их корни, причудливо переплетенные под землей, наверняка усложнят задачу. Клумба, некогда возвышавшаяся здесь, теперь была незаметна под ними. Ногой я нащупал пологую поверхность. В ответ на мой вопросительный взгляд Хироси кивнул:

— Цветник был здесь.

— Нам повезло, что лето еще не в разгаре. — С этими словами Харада скинул пиджак и, оставшись в одной рубашке, взялся за лопату.

Словно громадной ложкой, он легко вычерпывал землю вместе с сорняками и откидывал назад. Его мышцы играли под рубашкой, кожа блестела от пота. Даже за этим занятием он выглядел удивительно элегантным. Казалось, мы наблюдаем некий перформанс. Хироси, пожав плечами, тоже взялся за лопату. Я взглянул на свою левую кисть. Рана только-только начала затягиваться. Вряд ли под этим предлогом мне удастся просто наблюдать за процессом со стороны. Решив скинуть пиджак, я ощутил непривычную тяжесть в кармане. Надо же, я и забыл, что браунинг все еще находится у меня. Сбросив пиджак прямо на сорняки, я воткнул лопату в землю. Рубашка моментально промокла от пота, и ее тут же облепили вырванные из земли стебельки.

Борьба с корнями заняла много времени, но дальше земля стала мягкой, и работа пошла легче. Мы выкопали несколько небольших осколков стекла.

— Странно, — пробормотал Хироси, — в детстве мне казалось, что стеклом заложен практически весь двор.

— Детские воспоминания зачастую сильно отличаются от взрослых впечатлений.

— Возможно, — согласился он. — Кстати, у вас появились какие-нибудь соображения насчет «предъявления счета таланту»? Что это может означать?

Остановившись для небольшой передышки, я предположил:

— Возможно, лишь то, что талант может обернуться трагедией.

— Что?

Не останавливаясь, Харада кивнул:

— У меня возникло такое же впечатление.

— О чем это вы?

— Например, о Юдзо Саэки. — Харада послал мне едва заметную улыбку.

— Юдзо Саэки? — переспросил Хироси. — Это тот, который рисовал картины в стиле Утрилло?[59]

— Не в стиле Утрилло, а нечто гораздо большее. Саэки умер в Париже в тысяча девятьсот двадцать восьмом году, как раз в возрасте тридцати лет. Он встречался с доктором Гаше, близким другом Ван Гога, видел его коллекцию Ван Гога.

— Все равно непонятно. Не могли бы вы объяснять попроще? Я-то не такой умный, как вы, да и в живописи ничего не понимаю.

— Тут вот какая история, — подхватил Харада, ни на минуту не выпуская из рук лопаты. — Когда западная живопись стала проникать в Японию, наши художники зачастили во Францию. Первой ласточкой стал Сэйки Курода[60] в середине восьмидесятых годов девятнадцатого века. Во время таких поездок они словно заново открывали для себя живопись. Безусловно, в те времена путешествие за границу имело и определенное статусное значение. Прошу простить меня, но рискну предположить, что и вашим дедом, Хироси, мог двигать именно такой мотив. Между тем для художника понимание того, насколько колоссальна разница между его и чужими произведениями, могло стать настоящим потрясением, своего рода познанием границ собственного таланта.

— Иными словами, дед увидел картины Юдзо Саэки, написанные тем до тридцати, и, решив, что ему никогда не превзойти Саэки, забросил живопись, так?

— Возможно, — ответил я. — Однако Саэки — это лишь один из примеров. Он был лет на десять моложе твоего деда и стажировался за границей в двадцатые годы. Маловероятно, что они встречались в Париже, но твой дед наверняка видел его произведения, и, возможно, именно они натолкнули его на мысль о «предъявлении счета». Вероятно, под этой фразой он понимал все оставленные художником произведения и степень их успеха. Для художника слова «предъявление счета» могут означать лишь оценку достигнутого или осуществленного. Возможно, это ощущение в нем пробудили именно работы Юдзо Саэки, хотя, конечно, это мог быть и другой художник.

Харада добавил:

— Например, Сигэру Аоки,[61] автор знаменитой картины «Дары моря», умерший в возрасте двадцати девяти лет.

— Твой дед забросил живопись еще до войны, вероятно, ему тогда было где-то около сорока, почти как Ван Гогу перед смертью — тот умер в возрасте тридцати семи лет. Хотя, возможно, ему просто претило заниматься батальной живописью в поддержку военщины. Ну а теперь вспомни, в каком возрасте начал раскрываться талант Ван Гога. Когда ему было около тридцати, он попал в Нюэнен, вдохновивший его на создание первого шедевра — «Едоки картофеля». А может, все дело в другом: опыт многих художников показывает, что до тридцати человек не в силах оценить свой талант. Возможно, твой дед рассуждал именно таким образом. Возможно, тридцатилетие лишь послужило предлогом. На мой взгляд, любая из этих причин или даже все сразу могут оказаться верными.

— Ну-у, — протянул Хироси, — все равно непонятно.

— Как ты справедливо заметил, порой художник, столкнувшись с чужим талантом, становится одержим страстью его превзойти и добивается этой цели с исключительным упорством. Зачастую это заканчивается ничем. Лучший пример тому — соотношение безвестных художников и тех, чьи произведения переживут века. Но есть и те, пусть их и немного, кто при одной лишь мысли о том, что ему никогда не превзойти гений, смиренно отказываются от живописи. Чем ярче талант, с которым они столкнулись, тем выше вероятность такого исхода. Знакомство с живописью Ван Гога, безусловно, могло послужить подобным толчком. Я бы назвал их проигравшими.

— Но ты ведь и сам из «проигравших»?

— Совершенно верно, — ответил я.

— Выходит, вы с дедом из одного теста?

— Не знаю. Не могу утверждать. Он — человек из другого столетия, к тому же чужая душа — не уравнение, которое можно решить при помощи той или иной формулы. В каждом из нас есть загадка.

Делая первую передышку с начала нашей работы, Харада заговорил:

— В познании границ собственного таланта есть серьезная опасность: познание может наступить задолго до созревания таланта, и тогда это оборачивается настоящей драмой. Возможно, именно это имел в виду господин Акияма, говоря о том, что талант может обернуться трагедией.

Харада наверняка думал и о возрасте несостоявшегося художника Нисины. Как бы то ни было, он с бесстрастным видом вернулся к работе. Я невольно залюбовался его движениями. Вот что значит профессионал! Четко поставленная цель позволяет ему сконцентрироваться даже на таких монотонных действиях. Мы с Хироси тоже взялись за лопаты. По лицу снова заструился пот, поблескивая на солнце. Я даже не пытался его вытирать.

Мы продолжали работать молча, пока не услышали скрежет лопаты о металл.

Одновременно раздался возглас Харады:

— Здесь явно какой-то посторонний предмет.

Под слоем земли показалась ржавая металлическая плита.

— Ого! Значит, подземелье все-таки существует! — воскликнул Хироси.

Перед нами действительно возникло подобие дверцы. Харада с Хироси резвее замахали лопатами. Вокруг них моментально выросли земляные холмики, а из-под земли постепенно выступала металлическая плита. Я же, наоборот, сбавил темп. С усилием сжимая в руках лопату, я лениво наблюдал, как дверь приобретает все более отчетливые очертания. Внезапно руку пронзила боль. Опустив взгляд, я увидел, что рана на левой руке опять открылась. На черенке лопаты расплылось бурое пятно.

Работа продолжалась, и наконец ровная металлическая поверхность показалась полностью. Рыжая от ржавчины полутораметровая металлическая плита ярко выделялась на фоне сорняков. Казалось, вокруг не осталось ничего — только запах травы и тишина далекой эпохи. Клонящееся к западу солнце освещало неровную ржавую поверхность.

Харада поддел плиту лопатой. Та неожиданно легко подалась, оказавшись довольно тонкой. В земле открылось черное отверстие. В солнечном свете были видны пара ступеней, дальше лаз терялся во тьме.

— Картина шестидесятого размера запросто здесь пройдет, — пробормотал Харада и вопросительно взглянул на меня. — Как вам кажется?

— Это уж вы сами разбирайтесь.

На лице его появилось искреннее изумление.

— А вы что же, господин Акияма, не спуститесь туда?

— Не имею морального права. Я ведь почти не копал.

Я действительно не имею на то морального права, но совсем по другой причине, — вот что сразу пришло мне в голову при виде черного квадратного лаза. Из рассказа Хироси было очевидно, что именно мы можем там обнаружить. Находку, которая отныне станет принадлежать нам с Хироси. Между тем мне совершенно этого не хотелось. Еще бы, ведь нам предстояло заглянуть в тайник, скрывающий предмет, ставший причиной познания границ чьего-то таланта. Тайник разрушенных надежд и увядающей страсти. Кладбище чьей-то мечты.

— Понимаю, — сказал Харада, словно действительно понял мои чувства. — Нам понадобится фонарик.

— Я принесу.

— Я схожу, — остановил я Хироси. — Рана на руке открылась, заодно забинтую. Где у тебя бинт?

— В кухне, — ответил Хироси. — И фонарик, и бинт лежат в кухонном шкафу.

— Я сейчас вернусь.

Раздвигая сорняки, я направился к дому.

Фонарик и бинт я нашел быстро. Перевязав руку, прошел в конец коридора и заглянул в гостиную. Трое мужчин по-прежнему сидели привалившись к стене, словно декорации к диковинной пьесе. Двое из них были спеленаты словно настоящие мумии, у Тасиро же скотчем были обмотаны только руки от локтей до запястий и ноги. Несмотря на такую видимую поблажку, в качестве сделанной Харадой перевязки можно было не сомневаться. Сонэ не мог говорить и только апатично глядел на меня своими мутноватыми глазами из-под полуопущенных век. Сагимура тоже бросил на меня молчаливый взгляд.

Тасиро подал голос:

— Чем занимаетесь?

— Погода уж больно хорошая, решили поработать на воздухе.

— Поработать кем?

Вряд ли он отдает себе отчет в том, как высокомерно звучит его речь. Учитывая его статус, он едва ли всерьез задумывается о таких мелочах.

— Физическая работа, настолько однообразная, что вы и представить себе не можете. Но именно благодаря ей, вполне вероятно, мы вскоре отыщем то, что так вас интересует.

На этот раз голос его прозвучал глуше:

— Как вы ее нашли?

— Благодаря подсказке Сонэ.

— Подсказке?! Какой подсказке?

— Он собирался шинковать мой палец.

— И где тут подсказка?

— Остальное — коммерческая тайна, даже для прессы.

— Кстати, те твои слова — правда?

Я не сразу понял, что он имеет в виду. Ах да, мой блеф с письмами, адресованными крупнейшим газетам. Я рассмеялся:

— Конечно же, вранье. Но на результате это не скажется. В перерыве я решил позвонить в полицию. Мое предложение было принято единогласно.

Он взглянул на фонарик в моей руке и, помедлив, сказал:

— Мне нужно с тобой поговорить.

— А мне недосуг тебя слушать, к тому же я спешу.

Я повернулся, чтобы уйти, и услышал за спиной вкрадчивый голос:

— Патологоанатом не все тебе рассказал. Ну что, по-прежнему недосуг меня слушать?

Я обернулся:

— Что он не рассказал?

— Ты действительно думаешь, что твоя жена покончила с собой?

Быстро оценив ситуацию, я огляделся вокруг. Где-то здесь должен быть нож Сонэ. Да где же он? Куда мы его подевали? Я вернулся в кухню за большим кухонным ножом. При виде его в глазах Тасиро отразился испуг, по мере моего приближения превратившийся в настоящий ужас. Когда я разрезал скотч у него на ногах, он вздохнул с явным облегчением.

— Я выслушаю тебя в другой комнате.

Подняв Тасиро на ноги, я выволок его в коридор. Мне не хотелось, чтобы остальные слышали наш разговор. Я прихватил с собой скотч. Где бы нам уединиться? Пока мне удалось побывать только в двух комнатах. В итоге я потащил его в большую гостиную на втором этаже.

Здесь ничего не изменилось. На стенах по-прежнему висели мои работы. Я оглянулся на Тасиро. Руки его, от локтей до запястий обмотанные коричневым скотчем, были зафиксированы в полусогнутом положении. Я поднес нож к его груди:

— Продолжай.

Он поморщился:

— Это все действительно твои работы?

— Мои. Но у меня нет времени на болтовню с тобой. И меня совершенно не волнует твое мнение. Скажешь еще хоть слово о моих картинах, и я пущу тебе кровь. У твоего дружка Сонэ довольно заразное хобби. Два раза повторять не буду. Ты сказал, что нам нужно поговорить. О чем?

— Хорошо… — Тасиро громко сглотнул. — Мне стало известно, что в графе «причина смерти» в протоколе вскрытия тела твоей жены значилось самоубийство. Она была беременна. Мотив ее самоубийства остался для тебя загадкой.

— Ну и?..

— Так вот, это было убийство. Вернее, трагическая случайность, граничащая с убийством.

— Почему я должен тебе верить?

— Я узнал об этом из первых рук. То есть от самого убийцы.

— Кто он?

— Харада.

— Мотив?

— Естественно, Ван Гог. Он думал, твоей жене известно, где спрятаны «Подсолнухи», запугивал ее, и она сорвалась с балкона. Твой ребенок погиб вместе с ней. Вот так-то.

— Не думаю, что семь лет тому назад Харада знал о Ван Гоге.

На его лице отразилось замешательство.

Я перехватил нож левой рукой. Фонарик упал на татами. Прежде чем я успел о чем-либо подумать, правый кулак непроизвольно дернулся вперед, словно движимый неведомой силой, и опустился на скулу Тасиро. Казалось, я наблюдаю за происходящим со стороны. Тасиро, словно тряпичная кукла, отлетел и, ударившись о стену, рухнул на пол. Строго говоря, он ударился о висевшую на стене картину. С ее поверхности посыпались осколки краски, но мне было все равно. Тасиро со стоном скорчился на полу. Из губы его сочилась кровь, на лицо налипла пыль.

Нагнувшись, я шепнул ему на ухо:

— Запомни, впервые в жизни я ударил человека. К тому же беззащитного. Но я ничуть не жалею. Ты самое настоящее ничтожество. Пытался настроить меня против Харады без каких бы то ни было причин. Похоже, тебе мало быть просто ничтожеством. Ты во что бы то ни стало желаешь прослыть еще и тупицей. Бездарные наговоры — это все, на что ты способен. В мире не сыскать более никчемного типа. Я повидал немало болванов, корчивших из себя знатоков искусства, но обезьяну вроде тебя вижу впервые.

Я стал с остервенением обматывать его ноги скотчем, слой за слоем, пока лента не кончилась. Произнеси он еще хоть слово, меня бы просто стошнило. Подхватив фонарик, я вышел из комнаты.

На улице я глубоко вздохнул, мне удалось немного успокоиться. Впервые за долгие годы я был по-настоящему благодарен солнечному свету.

Харада и Хироси развалились на травке у входа в подземелье. Они одновременно подняли на меня глаза, первым заговорил Хироси:

— Что-то ты долго.

Я со вздохом ответил:

— Общался с нашим никудышным приятелем. Воистину мир огромен, и какие только твари в нем не встречаются.

— Что-то не так с Тасиро? — догадался Харада.

— Он сказал, что ты убил Эйко.

Не произнося ни слова, Харада медленно покачал головой.

— Вы с ним, кажется, близко общались. И как только ты его выносил?

— Это работа, — его голос звучал спокойно и рассудительно, — нам часто приходится иметь дело не только с приятными людьми. Таков закон бизнеса.

Хироси предложил:

— Ну что, обыщем подземелье?

— Вы действительно не хотите туда спуститься? По правде говоря, там наверняка очень тесно. К тому же результат будет ясен сразу.

Я помотал головой, и Харада, подхватив фонарик, ступил на ведущую вниз лестницу. Хироси двинулся следом, и вскоре оба растаяли в непроглядной тьме подземелья.

Я взглянул на солнце. За то время, что мы находились во дворе, оно успело проделать значительный путь на небосклоне. Я бросил взгляд на циферблат наручных часов. Пять пополудни. Во сколько же темнеет в это время года? Когда редко бываешь на улице в светлое время суток, такие вещи как-то забываются.

Камогава с тихим журчанием несла свои воды. Я глянул на противоположный берег. Пара бегунов совершала вечернюю пробежку. Мимо них проехал велосипедист. С шумом носились дети. Несколько стариков со скучающим видом сидели на лавочках. Понаблюдав за ними некоторое время, я подхватил с земли пиджак и оглядел изуродованный выстрелом рукав. Вряд ли удастся привести его в порядок. Сунув руку в карман, я убедился, что браунинг на месте. Я снова вспомнил, что пару минут назад впервые ударил человека. Окажись у меня в тот момент пистолет, я вполне мог бы его убить. Выстрел вряд ли услышали бы на улице. Как и выстрел Сонэ. А если бы и услышали, то немногие японцы способны определить, что это за звук. Обо всем этом я неторопливо рассуждал, расположившись на летнем солнышке.

Шло время. Краски вокруг понемногу тускнели.

Наконец из квадратного лаза показалась голова Харады. Встретившись со мной взглядом, он произнес:

— «Подсолнухов» там нет.

— Вот как?

— Мне кажется или вы действительно рады?

— Меньше проблем.

— Да нет, боюсь, проблем у нас теперь куда больше.

— Почему?

— «Подсолнухов» там нет, потому что они оттуда исчезли.

Следом показался и Хироси со свертком в руках. С первого взгляда я определил, что это старая промасленная бумага.

Он огорченно вздохнул:

— Там так тесно, каменная комнатушка примерно в три дзё. Думал, с ума сойду от клаустрофобии.

Я взглянул на часы. Шесть. Их не было почти час.

— А вы долго там проторчали.

— Мы искали следы.

— Следы?

Харада принял у Хироси бумагу и разложил на металлической плите. Перед нами было пять плотных и почти не выцветших листов промасленной бумаги. Все они сохранили следы сгибов через одинаковые интервалы.

В ответ на мой невысказанный вопрос Харада пояснил:

— В прежние времена промасленная бумага была единственным средством защиты от влаги. Все листы имеют сгибы одинакового размера.

— Тридцатого, — произнес я.

Он кивнул:

— Практически все авторские повторения «Подсолнухов», написанные Ван Гогом в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году в Арле, были тридцатого размера.

— Да, но это вообще был наиболее распространенный размер.

— Для Японии тех лет он считался довольно крупным и вовсе не был распространен во времена старшего Хатамы. К тому же мы нашли еще кое-что. Именно на эти поиски в углах подземелья мы и потратили столько времени. Вот бы лупу сюда.

Харада вытащил из кармана белоснежный отутюженный носовой платок и аккуратно его развернул. В центре платка лежали два осколка размером два или три миллиметра. Несмотря на то, что они немного выцвели, их происхождение не оставляло сомнений. Перед нами была краска. Глядя на осколки, я невольно пробормотал:

— Смесь желтого крона и цинковых белил.

— Совершенно верно, — подтвердил Харада. — В письмах к младшему брату Тео Ван Гог нередко просит прислать ему денег и побольше красок. Особенно часто он упоминает желтый крон, лимонный крон и цинковые белила. Кстати, эти письма датированы арльским периодом.

— Выходит, — промолвил Хироси, — «Подсолнухи» были здесь?

— Это единственная возможная версия. «Подсолнухи» были здесь, но кто-то их перепрятал. Стоит признать, что вероятность существования «Подсолнухов» в свете этих событий становится чрезвычайно высокой.

Харада поднялся.

В этот момент грянул выстрел.

Боковым зрением я успел заметить, как Харада словно подкошенный рухнул на землю.