Предательство среди зимы

13

Подземелье Мати само по себе было как город. С ходом времени оно манило Оту все больше и больше. Синдзя и Амиит пытались удержать его на складе Дома Сая, но Ота воспользовался своей властью. Провести пару часов в заброшенных коридорах, рассудил он, не так рискованно, как день за днем сходить с ума в четырех стенах.

Правда, Синдзя навязал ему охранника.

Ота ожидал темноты и тишины — пустые огромные залы, сухие водостоки, — а поразила его красота. То перед ним простиралась широкая площадка камня, гладкого, как песок на пляже, то вставали колонны, изящные, словно рулоны шелка. Один коридор привел его в баню, закрытую на лето, но пропахшую кедром и сосновой смолой.

Даже когда Ота вернулся на склад, к знакомым голосам и лицам, его мысли еще бродили по темным коридорам и галереям, перед глазами вставали образы комнат, залитых белым светом тысячи свечей — то ли плод воображения, то ли воспоминание.

Резкий стук привел его в себя. Дверь распахнулась. Вошли Амиит и Синдзя, оживленно что-то обсуждая. На лице Синдзи было написано легкое раздражение. Амиит, как показалось Оте, выглядел обеспокоенным.

— Это все усугубит, — сказал Амиит.

— Мы выиграем время. И на Оту-тя никто не подумает. Все уверены, что он мертв.

— Тогда его обвинят, как только узнают, что он жив, — ответил Амиит и повернулся к Оте. — Синдзя хочет убить главу какого-нибудь высокого семейства, чтобы замедлить работу Совета.

— Нет, — возразил Ота. — Я не привык проливать кровь и привыкать не хочу…

— Все равно люди не поверят, — сказал Синдзя. — Если тебя и так, и так будут обвинять, можно хотя бы извлечь из этого выгоду.

— Если я останусь чист, будет проще убедить их в моей невиновности после. В одно и то же место могут вести разные дороги. Есть ли иные способы помешать Совету, не проделывая в людях дырок?

Синдзя нахмурился, задвигал глазами, словно читал невидимую книгу. На его лице возникла улыбка.

— Возможно… Я подумаю.

С позой окончания разговора Синдзя удалился. Амиит, вздохнув, сел в одно из кресел.

— Что слышно?

— Камау и Ваунани ведут переговоры, — сказал Ота. — Почти каждая встреча кончается потасовкой. Лоия, Бентани и Койра тихо, и, насколько я вижу, независимо друг от друга поддерживают Ваунёги.

— У всех договора с гальтами. А остальные?

— Из семей, которые мы знаем? Никто не выступил против. И никто — за, по крайней мере в открытую.

— Все должно кипеть, — вздохнул Амиит. — Они должны ссориться, искать новых сторонников. Каждый миг должны возникать и разрушаться союзы. Слишком все тихо.

— Это если борются за престол по-настоящему. Если решение уже принято, все выглядит именно так.

— Да. Иногда я предпочел бы ошибаться. От поэта есть новости?

Ота покачал головой и сел. Потом снова встал.

Когда Маати ушел с их первой встречи, Ота не сомневался, что убедил его и поэт их не предаст. Жаль только, что тогда Ота не привел свои мысли в порядок. Поддался чувствам и больше заботился о своей лжи про сына Лиат, чем о чем-либо еще. С тех пор у него было время подумать, и на волю вылетел целый рой других поводов для беспокойства. Сегодня он лег спать за половину свечи: составлял список всего, что необходимо учесть в дальнейшем. Спокойней ему не стало.

— Ожидание всегда дается трудно, — заметил Амиит. — Тебе, небось, кажется, что ты снова в башне.

— Там было проще. По крайней мере я знал, что будет дальше. Как я хочу отсюда выйти! Если бы я мог слушать самих людей… За полвечера в подходящей чайной я выведал бы больше, чем за дни сидения тут. Да, на нас работают лучшие люди Сиянти. Но знакомиться с чужими донесениями — не то, что узнавать самому.

— В том-то и состоит большая часть моей работы — догадаться об истине по десятку противоречивых донесений. Это нужно уметь. Поупражняешься.

— Если все хорошо кончится, — сказал Ота.

— Да, — согласился Амиит. — Если хорошо кончится.

Ота наполнил оловянную кружку водой из каменного графина и снова сел. Вода была теплой, на дне виднелся тонкий слой песка. Ота пожалел, что это не вино, но тут же оттолкнул от себя эту мысль. Сейчас ему как никогда в жизни надо быть трезвым. И все же тревога росла. Он поднял глаза и встретился с вопросительным взглядом Амиита.

— Нужно составить план на случай провала, — сказал Ота. — Если все затеяли Ваунёги и Совет даст им власть, они отмоются от любых преступлении. А семьи, которые оказали им поддержку, получат деньги за молчание. Если выяснится, что Даая Ваунёги убил хая ради возвышения сына, а половина семей утхайема взяла за его поддержку деньги, виноваты окажутся они все. И тогда не будет иметь значения, что я прав.

— Еще есть время, — возразил Амиит, но отвел глаза.

— А что случится, если нас постигнет неудача?

— По обстоятельствам. Если нас обнаружат до того, как мы вступим в игру, всех перебьют. Если Адру успеют назвать хаем, мы попытаемся незаметно сбежать.

— Ты позаботишься о Киян?

Амиит улыбнулся.

— Я надеюсь помочь тебе самому выполнить этот долг.

— А если не выйдет?

— Тогда конечно. При условии, что останусь в живых.

Снова постучали. Открылась дверь, и вошел какой-то юноша. Ота узнал его по собраниям в Доме Сиянти, но имени не вспомнил.

— Идет поэт, — сообщил юноша.

Амиит поднялся, принял позу, какой прощаются друзья, и ушел. Молодой человек последовал за ним, и дверь осталась приоткрытой, Ота допил воду; песок застрял в горле.

Маати вошел медленно. В его лице и движениях угадывалась робость, как у человека, который сейчас услышит весть, несущую добро, зло или нечто невообразимое, отчего добро и зло смешаются так, что нельзя их будет расцепить. Ота жестом указал на дверь, и Маати ее закрыл.

— Ты посылал за мной? — спросил Маати. — Опасная привычка, Ота-кво.

— Знаю… Прошу, садись. Я тут думал… О том, что делать, если все пойдет плохо.

— Если ты потерпишь неудачу?

— Я хочу подготовиться ко всему. Прошлой ночью мы с Киян говорили, и мне кое-что пришло в голову. Найит? Так его зовут, верно? Вашего с Лиат сына?

Выражение лица Маати было отстраненным и обманчиво спокойным, но в его холодном взгляде Ота видел боль.

— И что?

— Он не должен быть моим сыном. Что бы ни случилось, он твой.

— Если ты не займешь место своего отца…

— Если я не завоюю трон, а люди решат, что сын мой, его убьют, чтобы убрать наследника. Если я стану хаем, у Киян может родиться сын. И битва за престол начнется в новом поколении. Найит — твой сын. Иначе нельзя.

— Понимаю.

— Я написал письмо — похожее я отправлял Киян из Чабури-Тана. Там написано о ночи, когда я покинул Сарайкет. Якобы ночью я вернулся в город и нашел вас вместе. Зашел в ее комнату, а вы лежали в постели. Понятно, что я к ней не прикоснулся и не мог быть отцом ребенка. Киян спрятала письмо в свои вещи. Если нам придется бежать, мы заберем его и найдем способ обнародовать — может, оставим на ее постоялом дворе. Если нас найдут и убьют прямо здесь, письмо обнаружат вместе с нами. Ты подтвердишь эту историю.

Маати сложил пальцы домиком и откинулся на спинку кресла.

— Ты положил письмо в вещи Киян-тя на случай, если ее убьют? — переспросил он.

— Да, — ответил Ота. — Я стараюсь поменьше об этом думать, но знаю, что она может погибнуть. Твоему сыну незачем умирать вместе с нами.

Маати медленно кивнул. Ота видел, что он борется с каким-то чувством — печалью, гневом, радостью?

Следующий вопрос оказался именно тем, которого Ота страшился уже много лет.

— Что тогда было на самом деле? — спросил Маати тихим, приглушенным голосом. — В ту ночь, когда погиб Хешай-кво. Что случилось? Ты просто уехал? Увез Мадж? Ты… это ты его убил?

Ота вспомнил, как шнур впивался ему в руки, как Мадж отказалась, и ему пришлось взять все на себя. Эти несколько мгновений преследовали его уже много лет.

— Он знал, что его ждет, — сказал Ота. — Знал, что это необходимо. Если бы он остался жив, последствия были бы хуже. Хешай был прав, когда тебя отговаривал. Хай Сарайкета обратил бы андата против Гальта. Погибли бы тысячи невинных людей.

А потом ты бы носил это ярмо. Сидел бы в пыточном ящике, как Хешай все те годы. Хешай это понимал и ждал, когда я его убью.

— И ты его убил.

— Да.

Маати молчал. Ота чувствовал слабость в коленях, но не поддавался ей.

— Худший поступок в моей жизни. Мне постоянно он снится. Даже сейчас. Хешай был хорошим человеком, но то, что он воплотил в Бессемянном…

— Бессемянный был частью своего создателя. Как все андаты. По-другому не бывает. Хешай-кво ненавидел себя, и это нашло выражение в Бессемянном.

— Все иногда себя ненавидят. Однако не часто платят за это кровью. Ты знаешь, что будет, если меня раскроют. Убийство хая побледнеет рядом с убийством поэта.

Мати медленно кивнул и, продолжая кивать, заговорил:

— Я спросил не ради дая-кво. Ради себя. Когда умер Хешай-кво, Бессемянный… пропал. Я был с ним. Он спрашивал меня, простил бы я тебя. Если бы ты совершил страшное преступление, как то, что он сотворил с Мадж. И я сказал ему, что простил бы. Простил бы тебя, но не его. Потому что…

Они замолчали. Глаза Маати стали темными, как уголь.

— Потому что? — переспросил Ота.

— Потому что тебя я любил, а его нет. Он сказал: как жаль, что любовь важнее справедливости. И добавил, что ты меня простил. Это были его последние слова.

— Простил за что?

— За Лиат. Что я увел у тебя девушку.

— Наверное, да, — сказал Ота. — Я на тебя злился. Хотя в глубине души чувствовал… облегчение.

— Почему?

— Я ее не любил. Думал, что люблю. Хотел любить. Мне было приятно с ней общаться и спать. Мне она нравилась, я ее уважал. Иногда она была нужна мне больше всех на свете. И этого хватило, чтобы ошибиться и принять мои чувства за любовь. Но я не так уж сильно и долго страдал. Порой я даже радовался: теперь вы могли заботиться друг о друге, значит, я свободен.

— Ты сказал в последний раз перед тем, как ушел… Перед смертью Хешая-кво… Что мне не доверяешь.

— Верно.

— А теперь ты рассказал мне все. Даже после того, как я отдал тебя хаю. Привел меня сюда, показал, где прячешься, Зная, что по одному моему слову нужным людям вы все умрете еще до заката. Значит, сейчас ты мне доверяешь.

— Да, — без колебаний ответил Ота.

— Почему?

Ота задумался. В последние дни его ум пожирали тысячи мелких мыслей — грызли, вопили, не давали покоя. Встреча с Маати казалась естественной и очевидной. Если посмотреть со стороны, они действительно в некоем смысле друг друга предали. И все же сердце Оты никогда не сомневалось в Маати.

Ота чувствовал напряжение в воздухе и понимал, что сказать «не знаю» мало.

— Потому что, — наконец он нашел нужные слова, — ты всегда поступал правильно. Даже когда причинял мне боль.

К его удивлению, по щекам Маати скатились слезы.

— Спасибо тебе, Ота-кво.

За дверями раздались крики и топот. Маати утер глаза рукавом. Ота встал. Его сердце бешено заколотилось. Шум голосов рос, но мечи не звенели. Ота вышел за дверь, Маати последовал за ним. У лестницы стояла группка людей и яростно жестикулировала. Среди них была Киян, которая что-то хмуро и быстро говорила. Амиит отошел от толпы и приблизился к Оте.

— Что случилось?

— Плохие вести, Ота-тя. Даая Ваунёги призвал Совет выбрать хая, и его поддержали.

У Оты упало сердце.

— К утру решение обязательно примут, — продолжал Амиит. — Если все дома, которые поддержали Ваунёги сейчас, отдадут голоса за их семейство, на рассвете Адра Ваунёги станет хаем Мати.

— И что тогда? — спросил Маати.

— Тогда мы убежим, — сказал Ота. — Как можно быстрее, тише и дальше. И будем надеяться, что он никогда нас не найдет.

Солнце достигло наивысшей точки и медленно покатилось в темноту. Сегодня Идаан надела халат сине-серого цвета сумерек и убрала волосы зажимами из серебра и лунного камня. Галерея была полна людей, воздух загустел от запаха пота и благовоний. Идаан стояла у перил и смотрела на толпу внизу. Паркет был истоптан сапогами, за столами и у стен негде было яблоку упасть, в коридорах и чайных уже не велись беседы. Теперь все происходило здесь, и голоса сливались в сплошной гул. Идаан чувствовала давление чужих взглядов. Люди под ней украдкой задирали головы, купцы рядом на нее косились, а низшие сословия рассматривали ее с верхней галереи. Она женщина, ее не пригласят за столы внизу. Но ее присутствие заметят все.

— Почему мы принимаем мудрость этих людей на веру? — Гхия Ваунани шлепал ладонью по кафедре, выделяя каждое слово. Идаан даже показалось, что она видит брызги слюны. — Почему дома утхайема уподобились овцам и готовы идти за пастушком Ваунёги?

Идаан понимала, что Ваунани хочет переубедить Совет, однако слышала в его словах лишь растерянность и обиду ребенка, который не получил того, что хотел. Пусть стучит, кричит и пищит, пока хватит голоса. Идаан, которая призраком реяла над собранием, знала ответы на все вопросы. Только отвечать не собиралась.

На нее посмотрел Адра Ваунёги. Его лицо было спокойным и уверенным. Сегодня она проснулась в доме поэта поздно утром, еще позже вернулась в покои, которые теперь делила с мужем. Адра ждал ее там, помятый с ночи. Они не разговаривали. Идаан велела слугам набрать ванну и принести чистую одежду. Вымывшись, она села у зеркала и накрасила лицо со старым умением и утонченностью. Когда она положила кисти, на нее смотрела первая красавица Мати.

Адра ушел, не говоря ни слова. Минула почти половина ладони, прежде чем Идаан узнала: ее свекр, Даая Ваунёги, призвал Совет выбрать хая, и Дома согласились. Никто не позвал ее сюда, никто не попросил помочь делу своим молчаливым присутствием. Она явилась сама — возможно, именно потому, что Адра этого не потребовал.

— Нельзя спешить! Нельзя давать волю чувствам, принимая судьбоносное решение!

Идаан позволила себе улыбнуться. Большинство будет думать, что все решила романтика. Последняя дочь старой династии станет первой матерью новой. Неважно, что ее поддержали тайным подкупом, что она любит поэта во сто крат больше, чем хая, — город увидит другое.

Гхия утомился. Его слова стали менее четкими, мерный стук по столу разладился. Гневный голос зазвучал всего лишь сварливо, и возражения против Адры и всех Ваунёги утратили силу. Лучше бы, подумала Идаан, он закончил на пол-ладони раньше.

Когда Гхия наконец оставил кафедру, встал Господин вестей — старик с продолговатым лицом северянина и глубоким звучным голосом. Идаан заметила, что он бегло глянул на нее.

— Адаут Камау тоже изъявил желание обратиться к Совету до того, как Дома выразят свое мнение по поводу выбора Адры Ваунёги на роль хая Мати…

С галерей и даже из-за столов разнесся свист. Идаан стояла молча и неподвижно. Ее ноги уже начали болеть, но она не переминалась. Если хочешь произвести впечатление, не надо показывать, что ты довольна.

Адаут Камау — серый, сморщенный старик — поднялся и вышел на кафедру. Не успел он развести руки в стороны и начать речь, как с верхней галереи полетел сверток из грубой ткани, за которым вымпелом тянулся длинный коричневый хвост. Едва сверток ударился о пол, люди закричали.

Идаан утратила самообладание и наклонилась вперед. Мужчины у столов, что оказались ближе к свертку, махали руками и отбегали в сторону. Загудели голоса. К галереям начало подниматься облако живого дыма.

Нет, гудели не голоса. А облако — не дым. Это осы! Сверток на полу — гнездо, завернутое в холстину и запечатанное воском. Мимо Идаан пронеслись первые насекомые, мелькнув черно-желтыми брюшками. Она развернулась и побежала.

Коридоры заполнились людьми, которые в панике теснили друг друга и задыхались. Все кричали и сыпали проклятьями — мужчины, женщины, дети. Резкие выкрики смешивались со злым гудением. Идаан толкали со всех сторон, в спину врезался чей-то локоть. Толпа нахлынула, выдавила из Идаан последний воздух. Над головой жужжали насекомые. Что-то вонзилось ей в затылок, как раскаленное железо. Идаан закричала и попыталась шлепнуть по осе, но в тесноте не могла поднять руку. Дыхание перехватило. Идаан захлопала руками по людям, по тем, кто оказался ближе. Вся толпа превратилась в огромного кусающегося зверя.

Идаан махала руками и визжала, утратив рассудок от страха, боли и смятения.

Наконец она выскочила наружу — словно вырвалась из кошмара. Толпа вокруг поредела, распалась на обычных людей. Злобное гудение крыльев утихло, крики боли и ужаса сменились стонами ужаленных. Люди до сих пор выбегали из дворца, размахивая руками. Остальные сидели на скамейках пли прямо на земле. Вокруг носились слуги и рабы, утешая раненых и оскорбленных. Идаан пощупала затылок — там вспухло три укуса.

— Дурной знак, — сказал мужчина в красных одеждах игольщиков. — Если кто-то нападает на Совет, чтобы не дать старому Камау слова, дело нечисто.

— Что такого сказал бы Камау? — спросил спутник мужчины.

— Не знаю, но будь уверен: завтра он запоет новую песню. Ему хотели заткнуть рот. Видно, кто-то против Адры Ваунёги.

— Тогда зачем выпускать ос, если собрался говорить его противник?

— Тоже верно. Может…

Идаан пошла дальше. Улица выглядела как поле не очень кровавой битвы: кто-то бинтовал ушибленные руки и ноги, кому-то приносили компрессы, чтобы вытянуть яд. И все говорили только о Совете.

Шея начала гореть, но Идаан отмахнулась от боли. Сегодня решение принимать не будут, это ясно. Камау или Ваунани нарушили ход Совета, чтобы выиграть время. Скорее всего так и есть. Хотя, конечно, могли быть и иные причины. Страх Идаан ушел в глубину, как болезнь или тошнота.

Адра стоял, прислонившись к стене, в начале переулка. Рядом с ним сидел его отец. Служанка мазала белой пастой их багровые волдыри. Идаан подошла к мужу. Его глаза были жесткими и плоскими, как камни.

— Можно поговорить с тобой, Адра-кя? — тихо спросила она.

Он воззрился на нее так, словно видел впервые. Потом бросил косой взгляд на отца и кивнул ей в сторону переулка.

Идаан и Адра отошли в сторону.

— Это Ота, — сказала она. — Это он сделал. Он все знает.

— Ты считаешь, что он все продумал заранее? Дешевый трюк. Это ему не поможет. Наши противники заявят, что это сделали мы, а союзники спишут на наших врагов. Ничего не изменится.

— Кто тогда это сделал?

Адра нетерпеливо встряхнул головой и повернулся к улице, шуму и свету.

— Кто угодно. Нет смысла биться над каждой загадкой в мире.

— Не будь глупцом, Адра. Кто-то выступил против…

Адра уже собрался уходить — и вдруг придвинулся к ней вплотную. Его лицо покраснело и исказилось от гнева.

— Не будь глупцом?! Ты это мне?

Идаан попятилась.

— Что такое глупость, Идаан? Кричать в толпе о своем позоре?

— Что?

— Семай. Наш юный поэт. Ты бежала и звала его по имени.

— Правда?

— Все это слышали. Все знают. Хоть бы постыдилась выставлять напоказ!..

— Я не хотела… Клянусь тебе, Адра! Я даже не знала, что кричу.

Он отступил на шаг и сплюнул. Плевок ударился о стену и потек вниз. Адра посмотрел в глаза Идаан, ожидая, что она будет сопротивляться или покорится. И то, и другое дало бы волю его гневу. Идаан окаменела. Она будто смотрела на отца, который заживо гнил с живота.

— Лучше уже не будет, да? — прошептала она. — Что-то случится. Что-то изменится. Но дальше будет только хуже.

По ужасу, мелькнувшему в глазах Адры, она поняла, что попала в цель. Он отвернулся и быстро ушел. Идаан не пыталась его остановить.

«Расскажи мне».

«Не могу».

Теперь Семай качался на стуле, смотрел в голую стену и жалел, что не оставил все как есть. Первые утренние часы были самыми мучительными в его жизни. Он сказал, что любит ее. Да, любит. Но… Боги! Она убила всю свою семью, включая отца, и продала хайскую библиотеку гальтам. Ее спасает от возмездия лишь то, что она его любит, а он поклялся ее защищать. Поклялся…

— А что ты ожидал услышать? — спросил Размягченный Камень.

— Что во всем виноват Адра. Что я буду защищать ее от Ваунёги.

— Что ж… Надо было выразиться четче.

Солнце зашло за горы, но свет дня еще не принял красноватый оттенок заката. Андат смотрел в окно. Дворцовый слуга принес жареную курицу и душистый темный хлеб. Запах еды заполнил дом, хотя Семай тут же выставил блюдо на улицу. Есть он не мог.

Семай перестал осознавать, где в его уме вечная борьба с андатом, а где растерянность перед будущим. Идаан. Все дело рук Идаан.

— Откуда тебе было знать, — успокаивал андат. — Она не приглашала тебя в сообщники.

— Ты думаешь, она меня использовала?

— Да. Но поскольку я творение твоего ума, ты думаешь то же самое. Она вытянула из тебя обещание. Ты поклялся ее защищать.

— Я люблю ее.

— И правильно. А то выходит, что она рассказала тебе обо всем, поддавшись обману. Если бы она не считала, что тебе можно доверять, она бы держала свои тайны при себе.

— Я ее правда люблю!

— И хорошо, — сказал Размягченный Камень. — Потому что вся пролитая ею кровь теперь отчасти на тебе.

Семай подался вперед, сбив ногой стоявшую на полу пиалу из тонкого фарфора. Недопитое вино пролилось, но Семай не обратил на это внимания. Пятна на ковре перестали его волновать. Мозг превратился в войлок, мысли стали бессвязными. Он вспоминал, как Идаан улыбнулась, уютно прижалась к нему и заснула. Ее голос стал таким тихим, таким спокойным… А когда она спросила, не ужасает ли она его, в ней было столько страха… Он не смог сказать «да». «Да» уже стояло у него в горле, но Семай его проглотил. Сказал, что любит ее, и не солгал. Однако заснуть уже не смог.

Широкая рука андата убрала пиалу и приложила тряпку к пятну. Семай смотрел, как красная жидкость впитывается в белую ткань.

— Спасибо.

Размягченный Камень изобразил краткий жест — мол, не надо слов, — и, тяжело ступая, ушел. Семай услышал, как андат наливает в миску воды, чтобы прополоскать тряпку, и устыдился. Как же он расклеился, что принимает заботы андата! Жалкое зрелище. Семай встал и подошел к окну. Вскоре он то ли услышал, то ли ощутил приближение андата.

— Итак, — сказал андат, — что ты собираешься делать?

— Не знаю.

— Как думаешь, он сейчас с ней спит? Ну, прямо сейчас, — сказал андат таким же спокойным и слегка насмешливым голосом, как всегда. — Он ведь ей муж. Иногда он должен раздвигать ей ноги. И чем-то он ей должен нравиться. Она ведь перебила всех родных, чтобы возвысить Адру. Не всякая девушка на такое пойдет.

— Не подливай масла в огонь, — простонал Семай.

— Или ты тоже часть ее плана? Она ведь буквально свалилась к тебе в постель. Думаешь, она с ним это обсуждает? Спрашивает, что бы еще такое с тобой вытворить, чтобы заручиться твоей поддержкой? Вырвать клятву у поэта — сильный ход. Защищая ее, ты защищаешь их обоих. Ты не можешь сказать ничего дурного о Ваунёги, не упомянув Идаан.

— Она не такая!

Семай собрал всю волю, но, прежде чем он успел обратить ее на андата, прежде чем он сплавил гнев, злость и обиду в силу, которая заставила бы это существо замолчать, Размягченный Камень улыбнулся, наклонился и нежно поцеловал Семая в лоб. Впервые за все время, что они были вместе.

— Нет, не такая. Она попала в ужасную беду и хочет, чтобы ты спас ее, если сможешь. Она тебе доверяет. Встать на ее защиту — единственное, что позволит тебе сохранить совесть.

Семай всмотрелся в широкое лицо, пытаясь увидеть в спокойных глазах хотя бы тень сарказма.

— Зачем ты стараешься сбить меня с толку? — спросил поэт.

Андат повернулся к окну и замер, как статуя. Семай ждал, но тот не пошевелился и даже не посмотрел в его сторону. В покоях стало темнее. Семай зажег лимонные свечи. Его ум разделился на сотню мыслей, сильных и убедительных, и ни одна не сочеталась с другой.

Наконец он лег в постель. Одеяла еще пахли Идаан, ими обоими. Любовью и сном. Семай обмотался простынями и заставил ум замолчать, но вереница мыслей продолжала кружиться. Идаан его любит. Идаан убила отца. Маати был прав. Его долг — обо всем рассказать, но он не может этого сделать. Наверное, она с самого начала его обманывала. Душа Семая треснула, как речной лед, в который бросили камень, разбежалась неровными разломами в разные стороны. Внутри него не осталось точки опоры.

И все-таки ему удалось заснуть, потому что буря его разбудила. Семай вывалился из кровати; полог оторвался с тихим треском. Поэт с трудом вышел в коридор и лишь тогда понял, что головокружение, крики и тошнота происходят у него в голове. Никогда еще буря не была такой сильной.

По дороге он упал и ссадил колено о стену. К толстым коврам было противно прикасаться, волокна извивались под пальцами, как черви.

Размягченный Камень сидел за игральной доской. Белый мрамор, черный базальт. С начальной позиции сдвинута одна белая фишка.

— Только не сейчас… — прохрипел Семай.

— Сейчас! — неумолимо прогремел андат.

Комната накренилась и пошла кругом. Семай подтащил себя к столу и уставился на фишки. Игра несложная, он играл в нее тысячу раз. Семай в полусне двинул вперед черный камень. Это была Идаан. Фишка, которой ответил Размягченный Камень, была Отой Мати — его главным средством. Одурманенный сном, расстройством и злостью на андата, Семай понял, как далеко все зашло, лишь через двенадцать ходов, когда сдвинул черный камень на одну клетку влево. Размягченный камень улыбнулся.

— Будем надеяться, она тебя не разлюбит. Как думаешь, нужна ей будет твоя любовь, когда ты станешь обычным человеком в коричневом халате?

Семай посмотрел на линию фишек, текучую и извилистую, как река, и увидел свою ошибку. Размягченный Камень двинул вперед белую фишку, и буря в мозгу Семая усилилась вдвое. Поэт слышал хрип в своих легких. Он покрылся липким, прогорклым потом от напряжения и страха. Он проигрывал и не мог заставить себя думать. Управлять своим умом означало бороться врукопашную со зверем — огромным, злобным и сильным, сильнее его. Идаан, Адра и смерть хая перепутались с фишками на доске и потерялись. Андат изо всех сил рвался к свободе и забвению. Столько поколений поэтов его удерживало, и из-за Семая все кончится…

— Твой ход, — сказал андат.

— Не могу, — ответил Семай, и собственный голос показался ему далеким.

— Я подожду, сколько хочешь. Просто скажи мне, когда, по-твоему, станет легче.

— Ты знал, что так будет. Ты знал.

— У меня на хаос нюх, — согласился андат. — Твой ход.

Семай изучал доску, но все пути, что он видел, вели к проигрышу. Он закрыл глаза и тер их, пока в темноте не расцвели призрачные цветы. Когда он открыл глаза, легче не стало. Тошнотворно засосало под ложечкой: это проигрыш.

Позади раздался стук в дверь — словно из другого мира, из другой жизни.

— Я знаю, что ты там! Ты не поверишь! Пол-утхайема бегает с волдырями! Открывай!

— Баараф!

Семай не знал, как громко он позвал библиотекаря. Может, шепотом, а может, и криком. Во всяком случае, этого хватило, и Баараф оказался рядом. Толстяк побледнел и выпучил глаза.

— Что такое? Ты заболел? Боги!.. Семай, никуда не уходи. Не шевелись! Я приведу лекаря…

— Бумага. Принеси бумагу. И тушь.

— Твой ход! — закричал андат, и Баараф бросился с места.

— Поспеши, — добавил Семай.

Борьба длилась неделю, месяц, год, пока перед ним не возникла бумага с бруском туши. Семай уже не понимал, кричит на него андат в реальном мире или в их общем сознании. Игра тянула его к себе, засасывала, словно водоворот. Фишки приобретали новый смысл, на доску волнами накатывало смятение. Семай ухватился за одну мысль, и она переросла в уверенность.

Он не выдержит. Не переживет. Единственный выход — упростить противоречия, которые борются внутри него. Для всех в нем не хватит места. Нужно разрешить хотя бы одно. Если не исправить содеянное, то хотя бы положить этому конец.

Не позволяя себе ни печали, ни ужаса, ни вины, он написал записку — так кратко и ясно, как только мог. Буквы дрожали, слова не складывались. Идаан, семья Ваунёги, гальты. Семай записал все, что знал, короткими простыми фразами, уронил перо на пол и вложил бумагу в руку Баарафа.

— Маати. Отнеси Маати. Сейчас же.

Баараф прочитал письмо, и та кровь, что еще оставалась в его лице, отхлынула окончательно.

— Это… это не…

— Бегом! — закричал Семай, и Баараф умчался быстрее, чем побежал бы сам Семай. Унося в руках судьбу Идаан.

Семай закрыл глаза. Значит, с этим покончено. Решение принято. Теперь фишки станут просто фишками.

Он заставил себя вернуться к доске. Размягченный Камень замолчал. Буря была яростной, как никогда, но Семай обнаружил в себе новые силы. Он продумал все возможные пути и наконец двинул черную фишку вперед. Размягченный Камень тут же поставил белую фишку и преградил путь черной. Семай глубоко вдохнул и сдвинул черный камень на дальнем конце доски на одну клетку назад.

Андат растопырил толстые пальцы и замер. Буря дрогнула и спала. Он с сожалением улыбнулся и убрал руку. Нахмурил широкий лоб:

— Неплохая жертва.

Семай откинулся назад. Он весь дрожал от усталости, напряжения и чего-то еще, смутно связанного с бегом Баарафа среди ночи… Андат сдвинул фишку вперед. Ход очевидный и обреченный. Они должны были доиграть, но знали, что игра закончена. Семай сдвинул свою фишку.

— И все-таки она тебя любит, — сказал андат. — А ты поклялся ее защищать.

— Она убила двоих человек и подстроила убийство собственного отца.

— Ты ее любишь. Я знаю, что любишь.

— Я тоже знаю, — сказал Семай и после долгого молчании добавил: — Твой ход.