Предательство среди зимы

8

Семай ехал по широкой тропе, зигзагом поднимавшейся в гору. Вскоре тропа повернула к рудоспуску, и поэт увидел прочные перекладины и балки, по которым руду доставляли из шахты к подножию. На юге остались башни Мати, издали похожие на заросли тростника.

Жарило полуденное солнце, и у Семая болела голова.

— Мы очень признательны, что вы нас посетили, Семай-тя, — повторил горный мастер. — Мы думали, что в честь приезда нового хая все горожане отложили дела!

Семай не стал принимать ответную позу: благодарность мастера после многократных повторений выглядела неискренне, — а лишь кратко кивнул и направил лошадь за следующий поворот.

Их было шестеро: Семай, Размягченный Камень, старший мастер шахты, распорядитель с рисунками и договорами в кожаной сумке и двое слуг, которые несли воду и пищу. Обычно на подобные события собиралось раза в два больше. Семай спросил себя, много ли горняков будет в забое, а потом решил, что ему все равно.

Они вышли еще до рассвета, чтобы вовремя добраться до рудника Радаани. Все было оговорено за несколько недель, а сдвинуть время встречи в таких делах не проще, чем камень. Правда, бывают и лавины, когда камни тысячами катятся на город — но катятся вниз. Чтобы поднять усталого и тяжелого поэта вверх по склону, нужна невероятная мощь.

От этих бессвязных мыслей что-то дрогнуло в уме поэта — будто внимание само собой передвинулось, или без его ведома выросла третья рука.

— Хватит! — резко произнес Семай.

Распорядитель и мастер замерли. Семай даже не сразу понял, что их смутило.

— Я не вам, — он жестом указал на Размягченного Камня, — а ему. Прикидывает, что нужно, чтобы начать лавину.

— Я упражнялся! — с неискренней обидой пробасил андат. — Это же понарошку!

Мастер покосился на склон с таким выражением лица, что Семай решил: наконец поток лживых благодарностей иссякнет. Он почувствовал укол злорадства и тут же заметил, что губы андата еле заметно растянулись. Только Семай и его предшественники поняли бы, что это улыбка.

Первый вечер праздника Идаан провела с молодым поэтом. Она рыдала и смеялась, принимала утешение и дарила ласки, пока они оба не заснули посреди разговора. Ночная свеча едва прогорела на четверть, когда в дверь постучал слуга. Семай встал и начал собираться на рудник. Идаан — теперь одна в постели — закуталась в простыни и испуганно смотрела на него, словно боялась, что он отошлет ее прочь. Пока Семай нашел чистую одежду, веки девушки снова опустились, дыхание стало медленным и глубоким. Он немного постоял, глядя на ее спящее лицо. Без краски, в сонном забытьи Идаан выглядела моложе. Полуоткрытые губы казались такими мягкими, будто недавно не впивались в него поцелуями, а кожа сияла, точно мед на солнце.

Вместо того чтобы снова нырнуть в постель и послать слугу за зелеными яблоками, выдержанным сыром и засахаренным миндалем, Семай надел сапоги и отправился выполнять свои обязанности.

Конь ступал тяжело, перед лицом поэта жужжали мухи. Тропа опять повернула от рудостока в сторону города.

Праздники продлятся до самой свадьбы Идаан и Адры Ваунёги. Между двумя радостными событиями — выбором наследника и союзом знатных родов — будут приготовления к последней церемонии старого хая. И, несмотря на все усилия Маати, к казни Оты. Учитывая, сколько еще предстоит ритуалов и церемоний, до зимы они с андатом вряд ли перетрудятся.

Лай шахтерских собак привел Семая в чувство. Он понял, что последние несколько поворотов дремал, и потер глаза буграми больших пальцев. Надо будет взять себя в руки, когда начнется настоящая работа. Впрочем, на четкой задаче легче сосредоточиться, чем на монотонной поездке. К счастью, сегодня Размягченный Камень ему не сопротивлялся. Если бы пришлось навязывать свою волю строптивому андату, из неприятного день стал бы ужасным.

У входа в шахту их приветствовали несколько горняков и мастеров. Семай спешился и неровным шагом добрел до широкого стола, отведенного для обсуждения. Ноги, спина и голова болели. Перед ним разложили рисунки и записи, но он никак не мог собраться: отвлекали то воспоминания про Идаан, то боль в теле, то буря в уме — андат.

— Мы хотели бы объединить эти два прохода, — распорядитель проводил пальцами линии по картам. Семай видел сотни подобных карт и легко разбирал пометки. Даже сегодня он без особого труда отождествлял их с отверстиями в реальной породе. — Жила, как видно, богаче всего здесь и вот здесь. Нас тревожит только…

— Меня тревожит, — вмешался мастер, — что на нас может рухнуть полгоры.

Ходы, которые, как соты, пронизывали всю гору, сплетались в целую сеть — не самую сложную сеть, но и не простую. Такое было возможно лишь в Мати, причем благодаря Семаю с андатом. В Западных землях и Гальте тоже добывали руду, однако по-своему: не желали платить хаю Мати за услуги.

Мастер высказал свои соображения: здесь ходы выдержат, здесь — нет. Распорядитель выразил свои пожелания: мол, здесь руда богаче. Решение оставалось за Семаем.

Слуги принесли говядину в медовом соусе и копченые колбаски с черным перцем, кисло-сладкую пасту из прошлогодних ягод и соленые лепешки. Семай ел, пил, смотрел на карты и рисунки, а сам постоянно вспоминал, как изгибались губы Идаан, как прижимались к нему ее бедра, как она плакала, но ничего не говорила. Он был бы готов многим пожертвовать, чтобы лучше понять ее печаль.

Семай подозревал, что дело не только в том, что она осознала смертность своего отца. Возможно, стоит поговорить с Маати. Он старше, у него больше опыта с женщинами. Семай покачал головой и заставил себя сосредоточиться. Прошло пол-ладони, прежде чем он нашел путь, который даст хороший результат и притом не обрушит весь рудник. Размягченный Камень, как обычно, не одобрил и не возразил.

Распорядитель принял позу благодарности и одобрения, а потом свернул карты и засунул в сумку. Мастер вытянул шею, шумно вдохнул, провожая бумаги взглядом, словно надеялся найти там еще один повод возразить, но в конце концов тоже изобразил одобрение. Они зажгли фонари и повернулись к черной ране в боку горы.

В шахте было прохладно и очень темно. В отличие от равнинных рудников горные даже в самых глубоких местах оставались сухими. От каменной пыли воздух загустел. Как Семай и думал, горняков пришло мало, и их редкие песни тонули в темноте вместе с лаем собак.

Поэт пробирался с остальными по лабиринту молча. Обычно он удерживал в уме всю карту, следил, по каким штольням идет. После второго неожиданного перекрестка он сдался и просто следовал за распорядителем.

Дойдя до места, выбранного Семаем, они в последний раз подошли к фонарям и достали карты. Гора над их головами казалась больше неба.

— Только не слишком размягчайте, — попросил мастер.

— Боги, да тут никакой нагрузки! — воскликнул распорядитель. — Кто нарассказывал тебе страшилок? Трусишь, как щенок, которого впервые взяли в забой!

Семай не обращал на них внимания. Он рассматривал камень над головой, словно пытался увидеть его насквозь. Требовалось сделать проход, по которому два человека могли бы пройти с расставленными руками. Отсюда вперед, потом уклон влево, потом — вверх. Семай представил себе, что сам проходит этот путь. От места, где он стоял, до поворота было столько же, сколько от беседки роз до библиотеки. Следующий, более короткий, отрезок казался не длиннее, чем путь из библиотеки в покои Маати. Семай настроился и направил бурю внутри себя на камень, медленно и осторожно убирая его с воображаемого пути. Размягченный Камень начал сопротивляться — не телом, которое хмуро смотрело на голую стену, а мыслью в их общем уме. Андат убегал, уворачивался и нападал, хоть и не так упорно, как мог бы. Семай достиг поворота и переместил внимание на короткий отрезок вверх.

Буря развернулась и прыгнула вперед, плеснула как пролитая вода, вырвалась из канала, мысленно заготовленного Семаем. Поэт скрипнул зубами от напряжения и начал загонять бурю обратно, пока каменные своды не обрушились. Андат снова налег на гору, пытаясь уронить ее прямо на людей. С виска Семая сбежал ручеек пота. Где-то вдалеке говорили распорядитель и мастер, но на них нельзя было отвлекаться. Безумцы, почему они ему мешают?! Семай остановился, вспомнил все идеи и грамматики, которые привязали андата изначально и удерживали несколько поколений. Совладав с бурей, поэт провел андата по всему пути, а потом медленно и осторожно вернул оба ума, свой и его, на место.

— Семай-тя? — переспросил распорядитель.

Мастер вперился в стены так, словно сейчас они с ним заговорят.

— Сделано, — выговорил Семай. — Все хорошо. Просто у меня болит голова.

Размягченный Камень безмятежно улыбнулся. Оба не стали говорить, насколько все они были близки к смерти: Семай — потому что хотел это скрыть, Размягченный Камень — потому что и не думал беспокоиться.

Распорядитель достал из сумки ручную кирку и ударил по стене. Металлическая головка звякнула, на камне осталась белая отметина. Семай махнул рукой.

— Левее! Вон там.

Распорядитель ударил снова, и кирка глубоко погрузилась в камень со звуком, напоминающим хруст шагов по гравию.

— Прекрасно! — обрадовался распорядитель. — Безупречно!

Даже горный мастер выглядел более или менее довольным. Семай хотел одного: выбраться наружу, на свет, доехать до города и лечь в постель. Даже уехав сейчас, они будут в Мати не раньше ночи. Скорее всего, когда ночная свеча догорит до половины.

На обратном пути мастер совсем развеселился и начал сыпать историями из горняцкой жизни. Семай заставлял себя улыбаться. Не стоило портить отношения, даже если каждый удар сердца отдавался болью в голове и спине.

Когда они выбрались на свет и свежий воздух, слуги накрыли стол: рис, свежая курица, зарезанная прямо на руднике, жареные орехи с лимоном, плавленый сыр, который можно было намазывать на хлеб. Семай опустился на складной стул и с облегчением вздохнул. С юга поднимался дым из кузниц Мати и уплывал на восток. Мати… город, где никогда не гас огонь.

— Дома сыграем в фишки, — пригрозил Семай андату. — И ты проиграешь.

Андат едва неуловимо пожал плечами.

— Я такой, какой я есть. Ты еще обвини воду в том, что она мокрая.

— Я так и делаю, когда она попадает мне на одежду.

Тот хихикнул, потом замолчал и повернул широкое лицо к Семаю. В хмурой гримасе андата читалось нечто похожее на беспокойство.

— Девушка.

— Что девушка?

— В следующий раз, когда она спросит, любишь ли ты ее, ты мог бы сказать «да».

Сердце Семая испуганно, по-птичьи подпрыгнуло в груди. Андат не изменился в лице, будто и вправду был высечен из камня. Идаан в памяти Семая рыдала, смеялась, сворачивалась калачиком в постели и беззвучно просила не отсылать ее прочь. Оказалось, любовь бывает очень похожа на грусть.

— Пожалуй, ты прав, — произнес Семай.

Андат улыбнулся с выражением, напоминающим сочувствие.

Маати разложил записи по широкому столу у задней стены библиотеки. Здесь непрестанный бой барабанов и завывание труб не так отвлекали, как в его собственных покоях. Пока поэт шел в библиотеку, набив рукава бумагой и книгами, его трижды обнимали и целовали женщины в масках, дважды какие-то люди совали ему в руки пиалы со сладким вином. Дворцы превратились в водоворот песен и плясок, и, несмотря на все свои лучшие намерения, Маати то и дело вспоминал о поцелуях. Так приятно выйти в люди, затеряться в толпе, найти партнершу для танцев, забыться в ее объятьях… Он уже много лет не позволял себе развлечений молодости.

Маати вернулся к загадке. Данат, которому судьба предназначила стать хаем Мати, вполне мог пустить слух о возвращении Оты. Ведь он выигрывал от этого больше других.

Вторым подозреваемым стал Кайин Мати, чья смерть уже подарила Маати три поцелуя. Правда, когда поэт тщательно расспросил слуг и рабов обоих домов, никто так и не вспомнил, чтобы к их хозяевам заходил человек, похожий на лунолицего ассасина. Ни Кайин, ни Данат не присылали вестей или указаний с тех пор, как приехал сам Маати.

Поэт поговорил с недоброжелателями хайских сыновей и выяснил следующее: Кайин страдал болезнью легких, малокровием и водянкой глаза. Он часто затаскивал в постель служанок, но ни одна не понесла; скорее всего, он был бесплоден. Данат любит помыкать слабыми, действует исподтишка и не держит слова, что и подтвердила гибель благородного и высокоученого Кайина. Триумф Даната — лучшее, что могло случиться с городом. Или худшее.

Искать заговор по дворцовым сплетням — как ловить капли дождя во время грозы. Каждый собеседник предложил Маати четыре — пять возможных объяснений, часто друг другу противоречащих. Конечно, преобладало мнение, что Ота — самый главный негодяй, который все это и затеял.

Маати символически изобразил взаимоотношения Даната и Кайина с каждым из знатных Домов — Камау, Дайкани, Радаани и еще дюжины. Потом с крупнейшими торговыми Домами, с любовницами — истинными и мнимыми, — с чайными, куда захаживали Данат и Кайин. Поэт даже записал клички их любимых коней. К сожалению, все эти каракули на бумажках, все проверенные и непроверенные слухи не доказывали, что хоть один из братьев причастен к смерти Биитры, покушению на Маати или убийству Ошая. Либо Маати слишком тупоумен, чтобы заметить закономерность у себя под носом, либо эта закономерность слишком хорошо от него скрывалась, либо он ищет вовсе не там. Ясно одно: во время двух последних нападений обоих братьев не было в городе, и они не прибегали к помощи наемников.

К тому же поэт им никак не мешал, более того, собирался найти Оту-кво. Это было на руку всем, кроме Оты. Маати закрыл глаза, вздохнул и снова открыл. Собрал все страницы и разложил по-другому в надежде, что теперь его осенит.

Из подсобки донеслась пьяная песня. В читальный зал, спотыкаясь, вошел улыбающийся и румяный Баараф, библиотекарь Мати. Испуская винные и спиртовые пары, он раскрыл объятья и неровными шагами приблизился к Маати, а потом обнял его как брата.

— Никто и никогда не любил эти книги крепче нас, Маати-кя! — воскликнул Баараф. — Боги, на дворе лучший праздник нашего поколения. Реки вина, горы еды, повсюду танцы… Я спрыгну с башни, если весной не родятся сотни младенцев, ничуть не похожих на папаш. А куда идем мы с тобой? Сюда.

Баараф описал рукой круг, включающий в себя книги, свитки и кодексы, полки, ниши и сундуки. Чуть не плача, библиотекарь покачал головой. Маати похлопал его по спине и усадил на скамью у стены. Баараф сел, уперся спиной в каменную стену и по-детски улыбнулся.

— Я не такой пьяный, как кажется!

— Конечно-конечно, — согласился Маати.

Баараф хлопнул по скамье рядом с собой. Маати не нашел слов для вежливого отказа, да и причин не садиться рядом с Баарафом не было. Поэту совсем не хотелось возвращаться к столу и опять ломать голову. Он сел.

— Что за хандра, Маати-кя? Все думаешь, как спасти выскочку?

— Разве есть такая возможность? Вряд ли Данат-тя отпустит его на свободу. Нет, я просто надеюсь, что его казнь будет справедливой. Только вот… Не знаю. Не нахожу ни одного человека, у кого были бы мотивы совершить все эти преступления.

— А ты про всех подумал? — спросил Баараф.

Маати развел руками.

— Мне хватит и этой загадки. Если появятся новые, отдамся на милость богов. Вот ты мне можешь сказать, у кого еще могли быть причины убивать Биитру, который не нажил ни одного врага?

— Он был лучшим из нас, — согласился Баараф и вытер глаза рукавом. — Славный человек…

— Значит, виновен один из его братьев. Боги, как жаль, что ассасина убили! Он мог бы нам рассказать, какая связь между убийством Биитры и нападением на меня. Тогда я хотя бы знал, решаю я одну загадку или две.

— Не обязательно, — заявил Баараф.

Маати принял позу, которая просила разъяснения. Баараф закатил глаза с видом превосходства, которое уже несколько недель проглядывало за его вежливостью.

— Не обязательно один из братьев, — объяснил Баараф. — Ты говоришь, что это не выскочка. Ладно, пусть так. Но потом ты утверждаешь, что в действиях Даната или Кайина нет никаких доказательств того, что виновны они. И вообще, зачем им это скрывать? Убийство брата для них не постыдно.

— У остальных вообще нет мотивов для убийства, — возразил Маати.

— У остальных? Или у тех, кого ты рассмотрел?

— Если дело не в наследовании, я не вижу повода для убийства Биитры. Если не причем мои поиски Оты, я не вижу повода убивать меня. Единственное убийство, которое вообще имеет смысл — это убийство Ошая, и то потому, что ему хотели закрыть рот.

— А почему ты решил, что дело не в наследовании?

Маати фыркнул. Даже с трезвым Баарафом тяжко быть в приятелях. А с растроганно-самодовольным и провонявшим вином Баарафом — еще хуже. Маати так раздосадовался, что почти крикнул:

— Потому что Ота Биитру не убивал! И Кайин, и Данат тоже, а на трон больше никто не метит! Или мне не рассказали про пятого брата?

Баараф изобразил позу учителя, который задает важный вопрос ученику. Эффект был немного испорчен тем, что его руки пьяно покачивались.

— Что случится, если погибнут все три брата?

— Ота станет хаем.

— Четыре. Я имел в виду четверых. Что, если они все погибнут? Если трон не достанется никому из них?

— Тогда утхайемцы сцепятся за трон, как бойцовые псы, и у кого окажется больше крови на морде, будет избран новым хаем.

— Значит, кто-то от этого выиграет, видишь? Все останется в тайне, потому что убийство целой семьи предыдущего хая испортит репутацию рода, не говоря уж о том, что им всем отрубят головы. Но вот тебе твое наследование и вот тебе новые преступники, помимо троих… четверых братьев.

— Красивая история. Если забыть, что Данат жив и вот-вот станет хаем Мати.

Баараф фыркнул и обвел величественным жестом весь зал.

— Что есть наш мир, кроме красивых историй? Что есть история, как не собрание правдоподобных рассуждений и удачной лжи? Ты ученый, Маати-кя, тебе это должно нравиться.

Баараф пьяно хихикнул, и Маати поднялся. Снаружи что-то треснуло, будто сломалась каменная плита или с большой высоты упала черепица. Через мгновение раздался смех. Маати оперся на стол локтями, скрестил руки и засунул кисти в рукава. Баараф вздохнул.

— Ты так не думаешь, — проговорил Маати, — ты не думаешь, что какое-то семейство метит в хаи?

— Конечно, — сказал Баараф. — Чтобы затевать такое, надо быть уверенным, что тебя изберут, а значит, требуется куда больше денег и власти, чем у любого отдельно взятого семейства. Столько золота не найдется даже у Дома Радаани, а они богаче самого хая.

— Выходит, ты считаешь, что я гоняюсь за туманом, — заключил Маати.

— Я считаю, что во всем виновен выскочка, а ты его так боготворишь, что никак не можешь смириться. Все знают, что он тебя учил в детстве. Тебе до сих пор кажется, что он тебя в два раза выше. Кто знает, может, так и есть.

От гнева Маати заговорил ровно и спокойно, приняв позу исправления чужой ошибки.

— Ты мне нагрубил, Баараф-тя. Я буду признателен, если это больше не повторится.

— О, не стыдись! — воскликнул Баараф. — Многие мальчики влюбляются в…

Тело Маати поднялось само собой, скользнуло к Баарафу с легкостью и грацией, каких он за собой не замечал. Ладонь шлепнула обидчика по челюсти так сильно, что его голову мотнуло в сторону. Маати навалился на Баарафа и прижал его к скамье. Тот взвизгнул от неожиданности, и Маати заметил в его глазах ужас.

— Мы не друзья, — бесстрастно произнес Маати, — Давай не будем врагами. Мне это помешает, а тебя, будь уверен, уничтожит. Я здесь по заданию дая-кво, и кто бы ни стал хаем Мати, ему будут нужны поэты. А вот одного слишком умного библиотекаря легко заменить.

Баараф возмущенно отпихнул руку Маати. Поэт отступил назад, позволяя тому подняться. Библиотекарь одернул одежды, его лицо потемнело. Гнев Маати начал слабнуть, но во взгляде читался вызов.

— Решаешь все кулаками, Маати-тя, — сказал Баараф, изобразил прощание и гордо вышел из библиотеки. Своей любимой библиотеки. Маати услышал, как закрывается дверь, и из него словно вышел воздух.

Хоть и неприятно было об этом думать, Маати понимал: придется извиниться. Зря он накинулся на Баарафа. Если бы он перетерпел оскорбления и гнусные намеки, то заставил бы библиотекаря раскаяться. Где там…

Маати покосился на разбросанные бумаги. Может, он и вправду все решает кулаками. Может, тут давно нечего искать. В конце концов Оту все равно казнят, Данат займет место отца, а Маати вернется к даю-кво. Даже с победой. Ведь сейчас Ота умирает голодной смертью в разреженном воздухе над крышами Мати. Что это, если не победа? Небольшая неразгаданная тайна вряд ли будет иметь значение.

Маати собрал записи в стопку, свернул их и положил в рукав. Пора уходить. Он устал и разочарован, недоволен собой и совсем отчаялся. Пусть его примет с распростертыми объятьями город вина и развлечений.

Вспомнился Хешай-кво — поэт, который управлял андатом по имени Исторгающий Зерно Грядущего Поколения, или Бессемянный. Когда-то его учитель тоже ходил в веселый квартал за дурманом, азартными играми, вином и продажными женщинами. Значит, Хешаю были знакомы чувства Маати.

Он достал из рукава книгу в коричневом кожаном переплете, которую всегда носил с собой, открыл и увидел красивый почерк Хешая. Подробное описание ошибок, которые он допустил при пленении андата. Маати пришли на ум последние слова Бессемянного: «Он тебя простил».

Маати мотнул головой. Руки и ноги отяжелели от усталости и страха. Он засунул книгу обратно в рукав и снова разложил на столе бумаги. Впереди вся ночь, есть время подумать.

Двором овладели буйное веселье и облегчение, как бывает, когда худшее уже позади. Праздновали братоубийство, но изо всех, кто пил, плясал и читал стихи, помнила об этом, пожалуй, лишь Идаан. Она встречалась с бывшими друзьями из той поры, когда она еще не ушла в темноту; пила вино и чай; принимала поздравления знатных семей по поводу брака с Ваунёги; исправно краснела от двусмысленных шуточек про нее с Адрой или отвечала еще более смелой издевкой.

Она играла роль. Это было заметно лишь по более сложному гриму. Впрочем, все думали, что раскрашенные веки и темно-сливовая помада — ее дань празднику. Только сама Идаан знала, что это маска.

Когда они с Адрой вырвались с праздника, обнимая друг друга словно влюбленные, ночная свеча прогорела чуть за середину. Никто из встречных не сомневался, что у них на уме. Половина города уже разбилась на пары и искала пустые кровати. Для того и существуют праздничные ночи. Идаан и Адра, смеясь и спотыкаясь, побрели к хайскому дворцу.

Лишь за высокой оградой, не напоказ, Адра ее поцеловал. От него пахло вином и мускусом теплой кожи молодого мужчины. Идаан ответила на поцелуй, и на этот миг — долгий и чувственный — была искренна. Адра с усмешкой отстранился, и Идаан возненавидела его вновь.

Многодневный дебош в залах и галереях дворца постепенно подходил к концу: все, от знатных представителей утхайема до последнего огнедержца, уже поставили пятна на своих лучших одеждах. Самые шумные часы празднества были позади. Еще играла музыка и звучали песни; еще танцевали и беседовали гости, а то и увлекали друг друга в укромные уголки и альковы; еще рассуждали старики о том, кому будет легче житься при новом хае Данате. И все же близилось время, когда город переведет дух.

Идаан и Адра, не скрываясь, прошли в личную часть дворца, где было разрешено появляться только слугам, рабам и женам хая. Идаан повела жениха по широким лестницам в южные покои. Навстречу вышел слуга — хромой седовласый старик с румяной улыбкой. Идаан приказала, чтобы их ни под каким предлогом не беспокоили. Старик серьезно закивал, скрывая возникшее в глазах веселье. Идаан не стала его разубеждать. Адра запер за ними большие деревянные двери.

— Это ведь не лучшие покои, верно? — спросил он.

— Нам подойдут, — ответила Идаан и отворила ставни. Великая башня, тюрьма Оты Мати, стояла как чернильная черта, проведенная по воздуху. Адра подошел к окну.

— Надо было кому-то из нас проследить, — вздохнула Идаан. — Если утром выскочку найдут на месте…

— Не найдут. Отцовские наемники — опытные воины.

— Не нравятся мне наемники, — сказала Идаан. — Если мы смогли их купить, смогут и другие.

— Это воины, а не шлюхи, — ответил Адра. — Они заключили сделку и доведут ее до конца. Им важна репутация.

У них было пять источников света: от свечных стеклянных коробочек до масляной лампы, фитиль которой был толще пальца Идаан. Лампа оказалась такой тяжелой, что пришлось двигать ее вдвоем. Весь свет поставили как можно ближе к открытому окну. Пока Адра зажигал фитили, Идаан доставала из-под одежды тонкие отрезы шелка, выкрашенные дорогими красками в синий и красный. Синий лоскут Идаан прикрепила над окном и, сощурившись, выглянула в ночь. Где-то в половине ладони до верха башни зажегся ответный свет. Идаан отвернулась.

В комнате было светло только у окна, а все остальное погрузилось в темноту. Адра накинул поверх халата плащ с капюшоном. Идаан вновь вспомнила, как сидела над пропастью и чувствовала толчки ветра. Ее теперешние ощущения были схожи с теми; правда, угроза собственной жизни не вызывала такой гадливости.

— Он бы сам этого хотел, — прошептала Идаан. — Если бы он догадался, что мы задумали, он бы разрешил. Ты знаешь.

— Да, Идаан-кя. Знаю.

— Жить в такой слабости позорно. Двор перестал его уважать. Не подобает хаю так умирать.

Адра достал тонкий черненый нож — шириной с палец и почти такой же длины, — вздохнул и расправил плечи. Желудок Идаан поднялся к горлу.

— Я хочу пойти с тобой!

— Идаан-кя, мы уже все обсудили. Ты ждешь здесь на случай, если кто-то явится. Тебе нужно будет убедить их, что я тут, с тобой.

— Никто не придет. А он мой отец.

— Тем более тебе лучше остаться.

Идаан придвинулась к нему, тронула за руку, как нищий, который просит милостыню. Она задрожала и разозлилась на себя за это, но не смогла унять дрожь. Глаза Адры были неподвижными и холодными, как галька. Она вспомнила Даната, каким тот вернулся с юга. Ей тогда показалось, что он заболел, а причина была такой же. Данат стал убийцей, он убил человека, которого уважал и любил. Теперь у Адры были такие же глаза и такой же вид — словно его вот-вот вытошнит. Он улыбнулся, и Идаан увидела в нем решимость. Теперь его не остановить никакими словами. Камень брошен, и даже самое сильное желание не вернет его в руку.

— Я люблю тебя, Идаан-кя, — произнес Адра голосом холодным, как могильная плита. — Я всегда тебя любил. С нашего первого поцелуя. Даже когда ты меня ранишь — а ты ранишь меня сильнее, чем кто-либо на свете, — я люблю тебя.

Он лгал. Как она лгала, что ее отец будет рад смерти. Он хотел, чтобы это было правдой. И Идаан хотела того же. Она отступила и приняла позу благодарности. Адра подошел к двери, обернулся, кивнул и исчез.

Идаан сидела в темноте, обняв себя за плечи, и смотрела в никуда. Ночь казалась ненастоящей и в то же время реальной, ужасным кошмаром. Ночь давила на нее, как рука на макушку.

Еще не поздно! Можно позвать охрану. Или Даната. Или остановить нож своим телом… Идаан сидела тихо, боясь вздохнуть, и вспоминала церемонию своей десятой зимы, на следующий год после смерти матери. Отец держал ее рядом с собой на протяжении всего ритуала. Ей так наскучили торжественные поздравления и прошения, что она в конце концов расплакалась. Потом она вспомнила обед с послом из Западных земель, когда отец заставил ее сидеть на жестком деревянном стуле и глотать холодную бобовую похлебку, от которой ее чуть не вырвало. А она должна была вежливо улыбаться западнику, который угостил их своей едой.

Она поискала в памяти хоть одну улыбку или объятие, хоть одно мгновение, про которое могла бы сказать: «Вот откуда я знаю, что он любил меня». Синий шелк трепетал на ветру. Пламя мигало, затухало и снова оживало. Ведь должно быть такое мгновение! Если отец так сильно желает ей счастья теперь, должны найтись намеки на это и в прошлом…

Идаан закачалась вперед-назад. Услышав шорох за дверью, она в панике подскочила, начала озираться: чем объяснить отсутствие Адры?

Вошел он сам, и по его глазам Идаан поняла: все кончилось.

Адра стащил с себя плащ, уронил под ноги. Яркие одежды выглядели неуместно, как бабочка в мясной лавке. Его лицо окаменело.

— Ты все сделал, — сказала Идаан.

Через целых два вдоха и выдоха он кивнул. Она ощутила одновременно отчаяние и облегчение.

Преодолев внезапную тяжесть в теле, Идаан подошла к Адре, вытащила из-за его пояса нож в мягком кожаном чехле и уронила на пол. Адра не пытался ей помешать.

— Хуже нам не будет, — проговорила она. — Сейчас было самое ужасное.

— Он так и не проснулся. Лекарства для сна… Он не проснулся.

— Хорошо.

На лице Адры медленно возникла безумная ухмылка, растянула губы до бледности; в глазах загорелся жестокий жар — то ли гнев, то ли одержимость. Он взял ее за плечи и притянул к себе. Его поцелуй был нежен и груб. Идаан показалось, что сейчас Адра ее разденет и увлечет в постель как бы в насмешку над их мнимой ночью утех. Она прижала к нему ладонь и с удивлением обнаружила, что в нем нет желания. Адра медленно и спокойно стиснул ее руку до синяков и отстранил от себя.

— Я сделал это ради тебя. Ради тебя! Понимаешь?

— Понимаю.

— Больше никогда ничего у меня не проси, — сказал он, выпустил ее и отвернулся. — Теперь до самой смерти ты у меня в долгу, а я тебе не должен ничего.

— За то, что ты убил моего отца? — резко спросила она.

— За то, что я принес тебе в жертву.

Лицо Идаан покраснело, руки сжались в кулаки. Адра ушел в другую комнату, и было слышно, как его одежды падают на каменный пол. Потом скрипнула кровать.

Всю жизнь она будет замужем за этим человеком. И каждое мгновение этой жизни будет напоено ядом. Адра никогда не простит ее, а она не перестанет его ненавидеть. Они сойдут в могилу, впившись зубами друг другу в горло.

Идеальная пара.

Идаан тихо подошла к окну, сняла синий лоскут и повесила красный.

Воды, что приносили Оте охранники, едва хватало, чтобы выжить; кормили так же скудно. Одежды у него не было, если не считать обносков, в которых он вернулся в город, да халата, принесенного Маати. Перед рассветом, когда башня остывала после жаркого дня, Ота ежился в халате. Днем солнце нагревало башню, и становилось жарко. Ота потел в каменной клетке, словно от тяжелого труда, в горле пересыхало, в голове стучала боль.

Башни Мати, решил Ота, самые бессмысленные постройки на свете. Зимой в них слишком холодно, летом — слишком жарко. Жить в них неприятно, взбираться наверх — утомительно. Они существовали только для того, чтобы показать, что могут существовать.

Все чаще и чаще мысли Оты разбредались. Голод и скука, жаркая духота и предчувствие смерти изменили его восприятие времени. Ота как бы завис вне мира. Ему уже казалось, что он всегда был в этой комнате, а воспоминания о прошлом стерлись, как чужие рассказы. Он всегда здесь будет, если не выкарабкается из окна в прохладный воздух. Ему дважды снилось, что он спрыгнул с башни. Оба раза он проснулся от ужаса. Наверное, именно поэтому он не прибегал к единственному способу повлиять на свою жизнь. Когда Оту в очередной раз захлестывало отчаянье, он вспоминал тот сон и острую жалость во время падения. Он не хотел умирать. У него уже торчали ребра, он изнывал от жажды, но ум не сдавался, не останавливался. Казнь близилась; умирать не хотелось. Мысль о том, что его страдания спасли Киян, перестала утешать. В глубине души он был даже рад, что не ждал от отца такой жестокости: он мог бы заколебаться. Теперь по крайней мере деваться некуда. Он проиграет — уже проиграл, по-крупному, — но не сбежит.

Мадж сидела на табурете — высоком и узком, с ножками из плетеного тростника, как в их домике на острове, — и что-то говорила на своем мягком и текучем языке. Ота прохрипел, что она говорит слишком быстро, и проснулся от звука собственного голоса. Потом снова впал в забытье. Его тревожила только одна мысль: где-то крысы прогрызают камень.

Раздался крик, и Ота окончательно проснулся. Он сел прямо, пытаясь унять дрожь в руках. Видения пропали. Снаружи кто-то еще раз крикнул, потом что-то тяжелое ударило в дверь, и та заметно дрогнула. Ота встал. Послышались голоса — незнакомые. За много дней он научился распознавать тюремщиков по ритму и тембру тихих голосов. Эти звуки исходили из чужих глоток. Ота прислонился к двери, прижал ухо к крошечному зазору между деревом и каменной коробкой. Один голос звучал громче и авторитетней остальных. Ота разобрал слово «цепи».

Голоса пропали так надолго, что пришла мысль: померещилось. Звук отодвигаемого засова застал врасплох. Ота подался назад со страхом и облегчением. Возможно, это конец: вернулся брат. Что ж, зато больше не придется здесь сидеть. Когда дверь распахнулась, он выпрямился, стараясь выглядеть достойно.

Яркие факелы ослепили ему глаза.

— Добрый вечер, Ота-тя! — сказал мужской голос. — Надеюсь, вы можете идти. Боюсь, мы спешим.

— Кто вы? — прохрипел Ота.

Он сощурился и рассмотрел десяток человек в черных кожаных панцирях. У дальней стены кучей, как товары на складе, лежали стражники. Вокруг них расплылась черная лужа крови. Трупы еще не пахли гнильем, но от их запаха — металлического и какого-то постыдного — Оте стало не по себе. Этих людей убили совсем недавно. А кого-то, может, и не добили.

— Мы пришли забрать вас отсюда, — ответил главный — тот, кто стоял в дверях. У него было удлиненное лицо уроженца зимних городов и развевающиеся волосы западника.

Ота ступил вперед и принял позу благодарности, чем явно позабавил собеседника.

— Идти сможете?

В стражницкой повсюду были признаки боя — пролитое вино, перевернутые стулья, кровь на стенах. Нападение произошло явно неожиданно. Ота качнулся; пришлось схватиться за стену. Камень был теплый на ощупь, как человеческое тело.

— Если надо, пойду.

— Похвально, — сказал вожак. — Я сам долго сиживал за решеткой и знаю, что тюрьма делает с человеком. Нам нельзя спускаться простым путем, надо будет идти пешком. Если сможете, тем лучше. Если нет, мы готовы вас нести. Главное — побыстрее выбраться из города.

— Не понимаю. Вы от Маати?

— Давайте обсудим все это в другом месте, Ота-тя. Цепи нам не помогут, даже если бы не было стражников. Мы только что сломали механизм. Вы пройдете по лестнице?

Воспоминание о бесконечных поворотах лестницы, призрак боли в коленях и бедрах… Ота почувствовал укол стыда, но выпрямился и покачал головой.

— Вряд ли.

Вожак кивнул, и двое из его людей вытащили из-за спины доски и жерди, из которых мигом сложили носилки — как для больного. Оте предназначалось небольшое сиденье, скошенное под тем же углом, что и ступени, а рукоятки-жерди были разной длины, чтобы легче вмещаться в узкий поворот. В любом другом месте от этих носилок не было бы проку, но сейчас они подходили как нельзя лучше. Забравшись с помощью одного из мужчин на сиденье, Ота спросил себя, сделали ли это приспособление специально или одолжили у служителей башни. Самый крупный воин поплевал на ладони и взялся за нижние ручки, на которые приходился больший вес. Его товарищ взялся за другой конец, и Оту рывком подняли.

Начался спуск. Ота все время оставался спиной к середине спиральной лестницы, а под ним пробегали каменные стены и пол. Носильщики кряхтели и ругались, но бежали быстро. Однажды верхний споткнулся, и нижний сердито на него прикрикнул.

Путешествие длилось вечно — камень и темнота, вонь пота и фонарного масла… Ота стукался коленями о стену впереди, головой — о стену сзади. На середине башни их ждал другой здоровяк, готовый взять на себя большую часть веса. Ота опять устыдился и хотел возразить, однако вожак удержал его на месте сильной и твердой ладонью.

Вторая часть пути показалась Оте менее ужасной. В голове начало проясняться, в душе поселилась безумная надежда. Спасение! Кто-то устроил ему побег. Ота подумал об охранниках, только что убитых на вершине башни, и вспомнил слова Киян: «Как ты защитишь меня и мой дом?» Могут убить и тюремщиков, и спасителей — все во имя традиции…

Ота понял, когда они спустились до уровня земли: стены стали очень толстыми, а проход между ними сузился. В узких прорезях окон замелькал свет, воздух наполнила бессвязная музыка. У основания лестницы носильщики опустили Оту на землю и забросили его руки себе на плечи, словно несут пьяного или больного. Вожак протиснулся вперед. Хотя он хмурился, Ота отметил, что он получает от происходящего большое удовольствие.

Беглецы тихо миновали ходы, похожие на лабиринт, и выбрались на переулок у основания башни. Там их ждала крытая повозка, запряженная парой беспокойно ржущих лошадей. Вожак махнул рукой, и его люди посадили Оту в повозку. Сам вожак и еще двое залезли следом. Возница потянул за вожжи. Подковы ударили о мостовую, повозка накренилась и поехала вперед, по выбоинам. Вожак завязал верх повозки, но оставил щель, из которой иногда выглядывал. Фонарь потушили. Повозку наполнил запах гари.

— Что там, снаружи? — поинтересовался Ота.

— Ничего, — ответил командир. — Пусть так и будет. Молчите.

В тишине и темноте они продолжали путь. У Оты кружилась голова. Повозка дважды повернула налево и один раз направо. Возницу кто-то окликнул, он на ходу ответил. Плотную ткань верха теребил ветерок, затем Ота услышал журчание воды. Значит, выехали на южный мост — свобода! Он широко ухмыльнулся — и тут же вспомнил, какими будут последствия его освобождения.

— Простите, не знаю вашего имени… К сожалению, я не могу.

Вожак пошевелился. В повозке было почти темно, и Ота не видел его лица, хотя вполне мог представить, что тот весьма удивлен.

— Я поехал в Мати, чтобы защитить одного человека. Женщину. Если я исчезну, ее заподозрят, и мой брат убьет ее как сообщницу. Я не могу этого допустить. Простите, но мы должны поворачивать.

— Ты ее так любишь? — перешел на «ты» вожак.

— Это я во всем виноват. Она ни при чем.

— Во всем виноват, говоришь? Тогда тебе за многое придется ответить, — весело поддел его тот.

Ота невольно улыбнулся.

— Ну, может, и не во всем. Только я не могу допустить, чтобы ее обидели. Это моя беда, мне и расплачиваться.

Все долго молчали. Наконец вожак вздохнул.

— Ты благородный человек, Ота Мати. Говорю тебе это, чтобы ты понял: я тебя уважаю. Ребята, закуйте парня в цепи и вставьте кляп. Криков мне точно не надо.

На него мгновенно бросились, прижали к деревянному полу повозки. Чье-то колено уперлось ему меж лопаток, невидимые руки завернули локти назад. Когда Ота открыл рот, чтобы закричать, в него впихнули кусок грубой ткани. Сверху кляп привязали полоской кожи, чтобы было не выплюнуть. Он даже не понял, когда ему успели связать ноги; меньше чем за двадцать вдохов-выдохов его совсем обездвижили: руки были больно скованы в запястьях и локтях, рот забит кляпом. Чужое колено переместилось на поясницу и впивалось в позвонки с каждым движением повозки. Ота раз дернулся, и его прижали сильнее. Он попробовал еще. Владелец колена выругался и стукнул его по голове чем-то твердым.

— Я сказал, тихо, — пробормотал командир и отвернулся к щели. Ота зарычал от бессильной ярости, на которую никто не обратил внимания. Повозка катилась дальше в ночь. В какой-то миг они съехали с мощеной дороги на проселочную. Теперь по колесам шуршала трава. Оту увозили в никуда, и он не мог понять, почему.

Прошло ладони три, прежде чем забрезжил первый свет. Зарей это еще нельзя было назвать, скорее посветлевшей ночью. Ноги вожака — единственная часть его тела, которую Ота видел, не поднимая головы — казались тенью внутри тени. Ота услышал щебет ласточки, потом грохот и журчание воды. Мост над небольшой речкой. Когда повозка рывком съехала с моста на землю, вожак перестал смотреть наружу.

— Скажите ему, пусть встанет, — сказал он и повторил: — Кому говорю! Остановить повозку. Живо!

Один из двоих воинов — тот, что не держал Оту — крикнул вознице. Повозка постепенно перестала качаться и остановилась.

— По-моему, там какой-то шум. В деревьях слева. Баат, поди посмотри. Если что, сразу беги назад.

Кто-то снял колено с Оты и вылез из повозки. Ота перевернулся на спину. Ему не помешали. Стало еще светлее, и он видел мрачное лицо вожака и встревоженное — оставшегося воина.

— Ого, ничего себе! — произнес вожак.

— Что там? — спросил воин и достал из ножен меч. Вожак выглянул из повозки и жестом приказал воину отдать меч. Тот послушался. Главный взял меч с легкостью человека, давно привыкшего к оружию.

— Да так. Мы ведь служили вместе у западников?

— Ага, моя первая сделка.

— Ты был хорошим воином, Лачми. Учти, я это ценю.

Со змеинои быстротой вожак дернул запястьем, и воин упал на спину. Из вспоротой шеи хлынула кровь. Ота попытался отодвинуться. Вожак погрузил меч в грудь воина, бросил меч на пол повозки и изобразил в сторону умирающего позу сожаления.

— А вот в фишки ты зря жульничал.

Он переступил через труп и обратился к вознице:

— Все готово?

Возница что-то неразборчиво ответил.

— Хорошо.

Вожак небрежно перевернул Оту на живот, и путы бывшего узника ослабли.

— Мои извинения, Ота-тя. Из всего этого можешь извлечь урок: если купили наемников, это не значит, что нельзя купить их хозяев. Теперь мне понадобится твоя одежда. Уж какая есть.

Ота стащил с головы кожаный ремень и выплюнул ненавистный кляп. Прежде чем он успел что-то сказать, вожак вылез из повозки, и Оте оставалось только выполнить его приказ.

Они остановились у реки, на поляне среди белых дубов. Мост был старым и трухлявым: по такому Оте было бы страшно ехать. Из рощи вышли шестеро в серых одеждах, с охотничьими луками. Двое из них волокли утыканное стрелами тело воина, отосланного вожаком. Еще двое несли на носилках второй труп — голый и тощий. Вожак принял позу приветствия, первый лучник изобразил ответную. Ота сделал пару шагов вперед, спотыкаясь и потирая запястья. Лучники довольно улыбались. Когда они приблизились, Ота заметил на груди второго трупа сложный рисунок черной тушью. Половина брачной татуировки, какие делают на Восточных островах. Совсем как у него самого.

— Вот зачем нам твоя одежда, Ота-тя, — заявил вожак. — Этот бедолага еще долго будет плыть из притока в главное русло. Чем больше сходства, тем меньше будут присматриваться. Потом я найду тебе какую-нибудь одежонку, только сначала искупнись в реке. Уж больно долго ты не мылся.

— Кто он? — спросил Ота.

Командир пожал плечами.

— Теперь никто.

Он хлопнул Оту по плечу и направил обратно к повозке. Лучники сгружали трупы воинов в воду. Стрелы торчали из воды, как камыш. Зацепив за пояс большие пальцы, к ним подходил возница — лохматый, с окладистой седоватой бородой. Он улыбнулся Оте и изобразил позой: добро пожаловать.

— Ничего не понимаю, — растерялся Ота. — Что происходит?

— Мы тоже не понимаем, Итани-тя. Точнее, не совсем понимаем. Но происходит явно что-то ужасное, — ответил возница, и Ота разинул рот: к нему обратился голос Амиита Фосса, его распорядителя из дома Сиянти! Амиит ухмыльнулся в бороду. — Причем не с тобой.