Пресс-папье

«Татлер» и секс

Эту статью заказал мне Джонатан Мидс, ставший ныне известным ресторанным критиком и кинодокументалистом. В то время он был редактором отдела в журнале «Татлер», которым руководил Марк Боксер. Мидс подбирал для рождественского номера статьи на тему «То, чего люди не делают». Он позвонил мне и спросил, существует ли что-либо такое, чего я не делаю. Гевин Стэмп, Брайан Сьюэлл и другие уже написали для него по статье о том, почему они никогда не смотрят телевизор, не водят машину, не ездят куда-либо отдыхать и так далее. Единственное, что пришло в голову мне, – это мое полное сексуальное воздержание. С тех пор я много чего натерпелся от этой статейки. Каждый интервьюер непременно спрашивает меня о моем «целибате». Каждый, кто пишет обо мне, жалуется (и, полагаю, имеет на то все основания), что я «вечно распространяюсь» о моем сексуальном воздержании. Что же, сам виноват. И – для протокола – я остаюсь в этом смысле таким же чистым, каким был, когда писал эту статью, то есть в 1985 году.

Если помните, лорд Хэйлшем[80] посылал в этом году видным членам правительства письма, в которых сообщал, что очень и очень не одобряет «занятия сексом». Мы с Квинтином можем спорить годами – нам, к примеру, так и не удалось прийти к согласию по поводу Джона Денвера,[81] – однако в том, что касается секса, мы держимся единого мнения.

Я не «занимался» – относительно Хэйлшема ничего сказать не могу – сексом вот уж четыре года. Началось это у меня не с осознания достоинств воздержания и не с вынужденной моей неприступности, вызванной тем, что никому я был и не нужен. Я, может быть, и похож скорее на масляное пятно, чем на картину маслом, но думаю, что, если бы мне потребовались интимные отношения, я смог бы получить их бесплатно. Красную карточку я показал совокуплению по причинам чисто утилитарным: причиняемые им неприятности, неудобства и досады значительно перевешивают любые мгновенные всплески удовольствия, легкости и успокоения. Простая калькуляция счастья.

Секс не обогащает и не укрепляет наши отношения с другим человеком, он постоянно дешевит и расшатывает их. Каждый из моих знакомых, которым выпало несчастье обзавестись сексуальным напарником, партнером по наслаждениям, постельным наперсником, товарищем по любовным играм – называйте как хотите, – обнаруживал, что после недели-другой долгих, упоительных вечеров, в которые он складывал зверя с двумя спинами, или зверя с одной спиной и небезынтересным устройством тела, или зверя с раскинутыми в воздухе ногами и цепляющимися за края матраса руками, наступает день, когда партнеру «А» страх как не терпится снова предаться тяжким трудам, кои сопровождаются скрипом пружин и обильным потоотделением, а партнер «Б» предпочитает повернуться к стенке и углубиться в книжку Вудхауза. За чем следуют недели гнетущего уныния. «А» становится трудно встречаться после девяти вечера глазами с «Б», «Б» полным безразличия тоном сообщает, что он или она «валится с ног», давая тем самым «А» понять, что «сегодня не получится», и не успевают они состариться хотя бы на месяц, как отношения их покрываются пренеприятнейшими трещинами.

Я с не меньшим, чем кто бы то ни было, обожанием отношусь к эротическим возможностям человеческого тела. Эротика – приятнейшая основа увлекательного комикса нашей жизни. Не следует полагать, однако ж, будто в совокуплении присутствует что-либо эротичное. Походка, улыбка, манера отбрасывать упавшие на глаза волосы, то, как одежда льнет к телу, все это может выглядеть эротичным, но я буду премного обязан тому, кто объяснит мне, что может найтись привлекательного в тех влажных, темных, дурно пахнущих и отвратительно волосатых участках тела, из которых составляются на банкете любви главные блюда. Да, разумеется, эти участки, когда уделяешь им определенное внимание, порождают в теле разного рода химические реакции: направление кровотока меняется, дыхание учащается, гулко колотится сердце. А после того как человек попадает под влияние наркотиков, вырабатываемых его собственным телом, ничто уже не полагает предела бесчинствам, непристойностям и распущенности, до которых докатывается большинство обычно благоразумных и симпатичных людей. И запах, боже ты мой, запах…

Давайте смотреть правде в лицо, мы уже переросли функциональную необходимость этих любострастных затей. Было время, когда человек никак не связывал половой акт с производством детей. В конце концов, причину отделяет от следствия довольно долгое время. И ничто не наводило человека на мысль о том, что совершенное летом вторжение в женское тело приведет следующей весной к появлению на свет младенца. Поэтому в прошлом нам приходилось то и дело совокупляться на авось, а мадам Природа по присущей ей доброте соединила это занятие с несколько судорожным, но все-таки удовольствием. Мы унаследовали сей инстинкт похоти, как унаследовали и другие бывшие некогда необходимыми для выживания инстинкты: драчливости, сварливости, пугливости и захватничества. Но в рациональном, разумном обществе, способном самостоятельно определять свою судьбу, уже нет места порывам столь рудиментарным.

Я допускаю, что помнить и уважать наше происхождение и двойственность нашей природы дело вполне достойное, но ведь есть же у нас потребности в пище, сне и испражнении, – потребности, поддающиеся управлению в гораздо меньшей мере и достаточно болезненно напоминающие нам о нашей телесности, о низости плоти, которая дает приют и не дает воли нашему замечательному творческому сознанию. И для того, чтобы унизить нас еще пуще, никакие увлажнительные и заразительные постельные развлечения не требуются.

Ну а кроме того, я побаиваюсь, что у меня это дело получится так себе.

Аннотированный отец Браун

Это напечатанная в журнале «Слушатель» рецензия на книгу и вправду очень странную.

Г. К. Честертон. «Аннотированное “Неведение отца Брауна”». Под ред. Мартина Гардинера, «Оксфорд Юнивесити Пресс».

Это очень странная[82] книга. Обстоятельно аннотированное[83] издание рассказов об отце Брауне? Меня она озадачила.[84] Озадачила настолько, что большой знак вопроса, повисший над моей головой, отбрасывал на ее страницы темную тень, которая делала внимательное чтение почти невозможным. Уж не сошло ли издательство «Оксфорд Юнивесити Пресс» с ума?[85] – гадал я. Или, быть может, по отцу Брауну сдают теперь экзамены повышенного уровня? Зачем, скажите на милость, понадобилось аннотировать самые простые и незатейливые из когда-либо написанных детективных рассказов? Ответ, ни в малой мере не удовлетворительный, можно найти в предисловии Мартина Гардинера. Он отмечает, кто канон Шерлока Холмса породил с ходом лет сотни псевдосерьезных научных работ, привел к созданию множества группировок и обществ, – Гардинер упоминает лишь «Нерегулярную армию Шерлока Холмса», о коей мы еще поговорим. Однако, жалуется он, «ничего подобного “Нерегулярной армии Шерлока Холмса” на основе канона отца Брауна, состоящего из пяти сборников рассказов и нескольких других историй, ни в один сборник не вошедших, создано не было. Я нахожу это удивительным». Курсив мой, и если бы я мог добиться, чтобы эти слова выделили при печати красным цветом, то очень постарался бы сделать это. Удивительным? Если толчком, побудившим мистера Гардинера к созданию этой книги, было искреннее удивление, вызванное упомянутым обстоятельством, чтение нас ожидает определенно не легкое.

Использование здесь слова «канон» представляется мне подобием игры в поддавки. Рассказы о Шерлоке Холмсе канон образуют, рассказы об отце Брауне – ничуть. Я считаю себя достаточно компетентным для разговора на эту тему, поскольку был когда-то, еще учась в школе, самым молодым из членов «Лондонского общества Шерлока Холмса». Несколько захватывающих, сумасшедших, полных ликования лет я жил и дышал Шерлоком Холмсом, и никакой другой жизни, другого кислорода у меня не было. Я мог цитировать огромные куски текста, помнил даты, детали, имена и эпизоды так, как если бы и вправду присутствовал при каждом приключении великого детектива. Что, разумеется, и имело место, поскольку Ватсон брал меня с собой. Каждый из нас способен нарисовать в воображении эти комнаты, семнадцать обшарпанных ступенек, ведущих с первого этажа на второй, патриотические инициалы «КВ», выбитые пулями над камином, наполненный табаком шлепанец, полку с самыми банальными книгами. Все мы помним Холмса, с его трубкой, скрипкой, лупой и кокаином, и Ватсона с его толстой английской шеей и двумя сувенирами афганской войны: верным армейским револьвером и пулевым ранением, которое все еще побаливает при каждой перемене погоды. Все мы знаем, что в дом 221б по Бейкер-стрит[86] и поныне приходят каждый год сотни писем, адресованных мистеру Холмсу, и что по какой-то странной причине, имеющей лишь малое отношение к отличающим рассказы о нем литературным достоинствам или глубине психологического анализа, Шерлок Холмс продолжает жить независимо от своего создателя – так, как жило до него и после него лишь очень небольшое число выдуманных персонажей. А что представляет собой отец Браун? Приземистого человечка в шляпе с загнутыми по бокам полями. У него нет хронологии, нет дома, нет личных вещей, нет связанных с ним деталей, в царстве его правит Честертон, и эти двое неразделимы. Что же канонического в этих пяти сборниках рассказов? И много ли писем получал за неделю отец Браун в 1987 году?

Холмс живет деталями, его преступники оставляют в мире осязаемые следы, позволяющие способному к анализу человеку делать выводы и строить умозаключения. Холмс выстраивает картину преступления, опираясь на факты, на их систематику, на конкретные улики. Отец Браун подходит к преступлению с совершенно иной стороны. Общее знание человека, его греховности и его души позволяет отцу Брауну делать частные выводы. Очень занятно бывает иногда рассматривать рассказы о Шерлоке Холмсе как описания действительных событий, – достоверность авторского слога оказывается при этом превосходным подспорьем, а любую неувязку удается объяснить скорее ненадежностью памяти Ватсона, чем недосмотром автора. В Холмсе чаруют детали, в отце Брауне – обобщения. Неудивительно, что, когда мы читаем рассказы о коротышке-священнике, он представляется нам пребывающим в вакууме, в иной, чем вмещающая тесные комнаты викторианского дома на Бейкер-стрит, вселенной.

Источником вдохновения при создании невесть зачем составленных аннотаций к «Неведению отца Брауна» явно был «Аннотированный Шерлок Холмс» Баринг-Гулда. Хотя, возможно, не обошлось и без предпринятого Энохом Пауэллом издания Фукидидовой «Пелопонесской войны». Ну хорошо, допустим, мне удалось доказать, что видимых причин связываться с отцом Брауном у схолиаста не было, но, быть может, мистер Гардинер смог хотя бы продемонстрировать, обращаясь с избранным им предметом, веселость, остроумие или ученость? С сожалением должен сообщить, что я так не думаю. Впрочем, это не является целиком и полностью виной мистера Гардинера. То, что он американец,[87] вовсе не лишает его всех и каждого из названных выше качеств, нисколько. Однако насторожить нас национальность его может («Вы же знаете мои методы, Ватсон. Вот и используйте их».) уже при упоминании о «Нерегулярной армии Шерлока Холмса».[88] К сожалению, он, похоже, аннотировал текст специально для своих соотечественников. И потому значительное число сносок посвящено объяснениям того, где находятся Хартлпул,[89] Хайгейт,[90] Патни,[91] Бонд-стрит[92] и прочие места в этом роде и какие в них проживали прославленные литераторы. Многим ли из вас, хотел бы я знать, необходимо растолковывать, что такое «День рождественских подарков»[93] или «Рождественский дедушка»?[94] И неужели же вам не известно, что такое «грач»[95] или «старичок»?[96] Я понимаю, что столь темные англицизмы способны довести многих американцев до судорог озадаченности, но ведь эта-то книга издана в Англии и предлагается английской публике. Я не говорю уж об ошибках, которые мистер Гардинер допускает в своих толкованиях. Нам сообщают, к примеру, что Стратфорд – это «железнодорожная станция к востоку от Лондона». И неужели Вестминстер и вправду «включает в себя Гайд-парк»?

Мистер (а может быть, доктор) Гардинер является, по-видимому, «всемирно известным» популяризатором математики и естественных наук, и потому не упускает возможности осудить какую-нибудь маргинальную религию или вставить в сноску анекдот из жизни Эйнштейна. Он также старается привлечь наше внимание к определенным местам текста, которые содержат «завораживающие, прекрасно составленные предложения» или «чудесные абзацы», но в остальном в обсуждение литературного стиля Честертона не вдается.

Как ни старался я понять, зачем его книга предъявляется английской публике, мне это не удалось. Честертонианцы, возможно, оценят приложенную к ней библиографию, однако и там мало найдется такого, чего они еще не читали. Для прочих же эта книга – всего лишь изящно отпечатанный сборник из двенадцати рассказов с одним или двумя несомненно интересными комментариями и многим множеством других, раздражающих и неуместных. Честертон сказал однажды, что ангелы способны летать потому, что очень легко к себе относятся. Если вам в ближайшем будущем случится увидеть величаво парящую над сельскими просторами книгу, можете быть уверены – это не «Аннотированное “Неведение отца Брауна”».

Арена

Эта статья была написана для журнала «Арена».

Девять из десяти читателей, поведавших о своих предпочтениях, сообщили, что публикуемые модными мужскими журналами статьи, которые начинаются со слов «Когда я учился в Кембридже», непригодны для чтения и вообще ужасны донельзя. Мир достаточно грустен и без того, чтобы наводнять его воспоминаниями о никчемных, нахальных денечках, которые кто-то провел, катаясь в плоскодонке по Кему. Однако, я знаю, вы простите мне такое начало, поскольку то, что я расскажу, сможет расшатать сам фундамент британского общества, наделить генерального атторнея устойчивой головной болью и коренным образом изменить наше отношение к одежде, которую следует носить в будние дни мужчинам сорока и более лет.

Ну так вот, когда я учился в Кембридже, то испытывал достаточно естественное, как мне представлялось, желание, чтобы со мной вступил в тот или иной контакт пожилой, гомосексуально ориентированный преподаватель, который попросил бы меня пошпионить в пользу моей страны или против нее, неважно. Некоторые первокурсники стремились оказаться «замеченными» преподавателями постструктуралистами, которые предложили бы им написать что-нибудь этакое для «Стратегий различения» – издаваемого университетом деконструкционного и семиотического ежеквартальника. Другим не терпелось поведать миру о своих любовных отношениях с Богом. Третьих влекла мысль испытать на себе кой-какие из разновидностей секса, о которых они столь многое слышали в школе. А были и люди, просто желавшие, чтобы их оставили в покое, позволив им расти и развиваться, как то положено человеческим существам, или удовлетворялись возней с гребными лодками, или расхаживали, волоча за собой по земле плюшевых медведей и называя друг друга «дражайший, любимейший старый друг», – впрочем, рад сообщить, что последних довольно быстро истребляли в начале каждого терма небольшие, чрезвычайно мобильные штурмовые команды, оснащенные огнеметами из тех, что состоят на вооружении американской армии. В конце концов, Кембридж – это не Оксфорд. Я же, повторяю, всего лишь желал быть завербованным каким-нибудь облаченным в профессорскую мантию пидором, принадлежавшим к любой из крайних оконечностей политического спектра. И желание мое исполнилось – более или менее.

Всем нам хорошо известна английская одержимость шпионажем. Кто-то подсчитал, что журналисты «Спектейтора» отпустили на эту тему гораздо больше иронических замечаний, сочинили больше язвительных фразочек и произвели больше сбалансированных, трезвых оценок, чем даже по предмету куда более забавному – я говорю о росте числа священников левых убеждений. Что-то глубоко укоренившееся в английском характере заставляет нас пуще, чем к чему бы то ни было на свете, стремиться к жизни, наполненной предательством и вероломством; возможно, тут присутствует нечто анальное. А возможно, и не присутствует. Не исключено, что сам наш мир дает нам примеры иронии, порождающие в нас безумную тягу к жульничеству и коварству; не исключено и то, что причиной всему – наше высокоразвитое чувство отвращения к жизни. Так или иначе, почти наверняка является правдой утверждение, что если к какому-нибудь французу обратится чиновник французского правительства и попросит его доставить во время отпуска по определенному адресу небольшой пакет – за скромное вознаграждение и неизбывную благодарность Республики, – француз этот предложит названному функционеру пойти и удавиться в сортире. Британские же консульства, в каком бы углу мира они ни находились, каждодневно осаждаются англичанами, умоляющими использовать их в качестве курьеров, переносчиков шпионской корреспонденции, осведомителей, крыс, кротов или шпионов-совратителей, – испытательный срок можно не оплачивать, нет работы слишком грязной и требований чересчур непристойных. Каждый из нас уверен, что годится в герои «Идеального шпиона».

Собственная моя маниакальная привязанность к работе под прикрытием зародилась, когда на сдвоенном уроке математики Стрейкер-Несбитт передал мне, двенадцатилетнему, записку. Стоял, сколько я помню, жаркий июнь. Июнь моего детства. Казалось, что единственным в Глостершире облаком было скопление меловой пыли в толстом луче солнечного света, который вливался в классное окно и озарял лысину мистера Добсона, скрипуче заполнявшего зеленую доску системами уравнений. Я расшифровал каракули Стрейкер-Несбитта, перенеся их в мою черновую тетрадь. Суть послания была для меня совершенно ясной. Недвусмысленной. Голой. Прямой. Шокирующей ее бьющей в глаза очевидностью. Она ударила в меня, как нечто ударное. «Хирн влюбился в Мартино. Передай дальше».

Я передал дальше. И весь тот жестокий июнь терпеливо «обрабатывал» Стрейкер-Несбитта, пока он и сам не влюбился в Мартино, затем заплатил Джексону-Спраггу, чтобы тот притворился влюбленным в Мартино, а затем лично судействовал в драке, по ходу которой Стрейкер-Несбитт сломал Джексону-Спраггу руку, за что и был изгнан из школы. В тот же вечер я сам лег в постель с Мартино.

Вирус шпионажа заразил мою кровь, чувства, всю мою личность. Личность? У меня не было личности. Я был двуногим хамелеоном, луковицей лжи, у которой каждый слой шелухи пропитывает ложь тем более сокровенная, чем дальше залегает он от поверхности. Слой самый первый, содержавший правду, я отлущил и выбросил годы тому назад. И на судебном процессе, в каковой обратилась моя повседневная жизнь, я с такой же легкостью становился адвокатом Бога, с какой и адвокатом Дьявола, другом каждого по отдельности и врагом всех сразу.

Впрочем, во вторую неделю моего первого кембриджского терма я оставался всего лишь испуганным, самонадеянным юнцом, надеявшимся, что если МИ-5 или КГБ все-таки сделают свои ходы, то уже скоро. У меня имелись: чайник, пластинка Элвиса Костелло и кофемолка. На случай, если мне придется изображать человека левых убеждений, я носил джинсы – совершенно не модные в те никудышные годы. А для того, чтобы увереннее чувствовать себя в кругу представителей истеблишмента, облачался в твидовый пиджак и повязывал мой старый школьный галстук. В теннисных туфлях на ступнях и куртке «бар-бур» на плечах я выглядел живым результатом игры, в которой компания сюрреалистов изображает по частям «щеголеватого кадавра».

Доктор сэр Рэннальд Сьюард сделал свой ход на «Лужайке Школяров», где проводилось «Чаепитие против сокращений».

– Вы Фрай? – спросил он, ткнув в поверхность стола указательным пальцем и с натренированной легкостью отправив прилипшую к нему крошку в рот.

– Так мне говорили, – ответил я с грустной полуулыбкой, которая ни на что не намекала и обещала все.

Он легонько прихлопнул меня по чреслам:

– Что вы думаете о Никарагуа?

– Мы еще не знакомы. Он из нашего колледжа?

Во второй раз я увидел его две недели спустя на концерте «Ранней музыки», устроенном ради сбора средств для СВАПО.

– А, Фрай. Не знал, что вы поклонник Монтеверди.

– Это прекрасная страна, – пылко сообщил я, – и американцы не имеют никакого права дестабилизировать обстановку в ней.

– Приходите завтра ко мне выпить чаю. И принесите с собой вашего кота.

К моему удивлению, на чаепитии присутствовало еще семеро первокурсников одних со мной лет. Не без некоторого нервного трепета я обнаружил, что одеты мы все почти одинаково и выглядим тоже – глаза у каждого бегали, а лица хранили удрученное выражение человека, пойманного за подглядыванием сквозь дырку в стене общественной уборной. Разговор у нас как-то не клеился. Помимо всего прочего, коту моему не удалось наладить приятельские отношения с черепахой, данди-динмонт-терьером, морской свинкой, римской улиткой, шетландским пони, морским львом и мериносом, которых принесли или привели с собой другие участники чаепития.

– Джентльмены, – начал наконец Сьюард, перекрывая создаваемый нами шум. – Отведите животных в соседнюю комнату и вернитесь. Я хочу кое-что сказать вам.

Когда мы вернулись, он заговорил снова:

– Каждый из вас привлек к себе в этом терме мое внимание.

Шестнадцать губ сложились в восемь неприглядных улыбок.

– Посмотрите на себя. Кто вы? Запутавшиеся и ни к чему не приставшие, колеблющиеся и инертные – сопливые выпускники закрытых школ, пытающиеся сойти за своих на улицах. Или же тухлые буржуазные выскочки, норовящие выдать себя за аристократов. Дурно пахнущий старикашка приглашает вас к чаю и просит привести ваших нелепых животных. Вы так и делаете. Вы не задаетесь вопросом, не спятил ли он, просто делаете, что вам велели. Он нагло поглаживает ваши задницы – вы молчите. В вас нет уверенности, нет веры в себя, нет чувства принадлежности к миру, интереса к человеческой природе, понимания того, кто вы.

Я, испытывая неловкость, поерзал на стуле. Как-то это не походило на речь вербовщика шпионской агентуры.

– Я не сомневаюсь в том, что такими вы и останетесь. Вы не сможете хоть что-то в себе изменить.

Ага, вот это уже ближе к делу, подумал я. Похоже, сейчас он начнет раздавать нам задания.

– Вы проведете здесь три года в состоянии вязкого до непробиваемости умственного студня. Вы ни к чему не привяжетесь, ничему себя не посвятите, ни во что не уверуете, ни к чему не испытаете симпатии или сострадания. История будет идти своим ходом: города будут рушиться, народы голодать, а Земля вращаться. Однако вы в этом участия не примете. Если когда-нибудь вас подвергнут допросам, вы станете попугайски повторять преобладающие клише, но о себе ничего не расскажете. Вы выйдете в мир, получите работу в рекламе, в промышленности, в Сити, в системе образования. Вы будете жить и вести себя так, точно это чаепитие все еще не закончилось. Вы будете крепко спящими кротами. Задумайтесь над моими словами. А теперь убирайтесь.

Да, задание было не из простых. Он хотел, чтобы мы жили отдельно от мира и все же внутри него. Чтобы были кротами. Как он выразился? «Вы ни к чему не привяжетесь и ничему себя не посвятите».

Что же, мое поколение сделало то, что ему велели. Нас носило ветром, мы прислуживали то одному направлению, то другому. Должен сказать, проведя так три года, я едва не лишился терпения, мне хотелось, чтобы со мной вступили в контакт, чтобы меня активизировали и использовали. Не стану утомлять ваше внимание описанием технических тонкостей нашего «ремесла», как мы, шпионы, его называем, однако в конце концов нам приходится обращаться в собственные прикрытия, думать, как они, дышать, как они, и верить, что они и есть мы. Многие глубоко законспирированные кроты становятся, проведя в таком состоянии слишком долгое время, бесполезными, потому что настолько сживаются со своими фиктивными личностями, что либо забывают об изначальном назначении, либо отрекаются от него. Надеюсь, со мной этого не случилось. И с моим поколением тоже. Мы сделаны из очень крепкого материала. И когда нас позовут, мы объявимся. До той же поры мы будем читать «Дейли мейл», обдумывать преимущества ипотеки, обеспечиваемой полисом страхования жизни, и никому даже в голову не придет, что на самом-то деле нас раздирают страсти, энергия, энтузиазм. Главное, не заставляйте нас ждать слишком долго, потому что может настать конец света, а мы его не заметим.

Дитя перемен

Рецензия на автобиографию замечательного человека. Человека, принадлежащего к эпохе Горбачева в столь большой мере, что будет интересно проследить за его развитием в новой России. По национальности он, разумеется, не русский. Настоящая фамилия Каспарова, Вайнштейн, свидетельствует о еврейском происхождении, а его родной город Баку является столицей независимой теперь республики, борющейся со сложнейшими этническими проблемами.

Гарри Каспаров и Дональд Трелфорд, «Дитя перемен».

С того времени, как homo ludens[97] выполз из первозданной мути игры в бирюльки и шашки с раздеванием и, впервые встав на ноги, назвал себя человеком, шестьдесят четыре квадрата и тридцать две фигуры, коими определяются все возможности шахмат, чаруют его, как вид игры, бесконечно. Шахматисты, а следом за ними и Джордж Стайнер, любят повторять, что число шахматных позиций равно числу атомов во Вселенной. Шансов на то, что вы уроните на пол лоток, наполненный металлическими шариками, и они, падая, воспроизведут звучание фразы «Маленький Скротли приветствует осторожных водителей», намного больше, чем вероятность того, что когда-либо будут сыграны две идентичные шахматные партии. И какого же искусства требует эта игра? Средней руки мастер с легкостью играет вслепую. Известны гроссмейстеры, способные одновременно играть, не глядя на доски, по пятьдесят партий сразу. Любой шахматист, достойный этого звания, помнит все свои серьезные партии и многие из сотен десятиминутных блицев. Столь изумительные подвиги памяти свидетельствуют о том, что умение хорошо играть в шахматы требует не обычных, пусть и необычайно развитых, интеллектуальных способностей, но способностей необычных, странных, вполне заслуживающих названия аномальных. Помимо шахмат феномен, именуемый вундеркиндом, встречается лишь в музыке и математике. Моцарт, сумевший, как известно, воспроизвести по памяти целый реквием, математики, ухитряющиеся брать в уме кубические корни, – все они разделяют с гроссмейстерами некую причудливую одаренность. Люди заурядные обычно утешаются мыслью, что одаренность такого рода неизбежно приводит к неполноценности в других сферах бытия: для того чтобы иметь возможность держать в голове десятки тысяч партий, позиций, дебютов и тактических ходов, проводить, учитывая десятки возможных расстановок фигур, анализ на двадцать-тридцать ходов вперед, изолировать себя от огромного зала и шумов внешнего мира, подключаясь единственно к силовым полям, которые пульсируют между стоящими на доске деревянными фигурами, шахматист по необходимости должен приносить в жертву какие-то человеческие качества, верно? Каждый из нас помнит, что в нашей школе команда шахматистов состояла из пухлозадых, прыщавых, кутавшихся в теплые куртки субъектов, обладавших остроумием и умением вести себя в обществе не большими, чем Никлас Ридли в худшие его дни, что и позволяет нам считать шахматы игрой зануд и недоумков.

Если вы держитесь о шахматах такого мнения, вынужден вас разочаровать. Все истертые клише наподобие «стремления к победе», «умения собрать волю в кулак» и «психологической подготовки» являются частью словаря гроссмейстера в такой же мере, в какой и спринтера. Чемпионы мира по шахматам как раз чудовищной волей к победе и отличаются. Фотография нынешнего чемпиона, украшающая обложку авто-(наполовину) – биографии, написанной Гарри Каспаровым и Дональдом Трелфордом, показывает, с каким пугающим зрелищем придется столкнуться тому, кто решится бросить вызов шахматному мастерству Каспарова и усесться за доску напротив него. Грозные, густые брови, лицо с отрастающей минут через сорок после бритья щетиной, присогнутые вперед в кровожадном ожидании плечи. Насколько ясен должен быть разум его противника, какой силой воли и целеустремленностью должен он обладать, чтобы не проиграть этому ужасающе половозрелому умственному атлету еще до того, как будет двинута вперед первая пешка.

А какое глубокое удовлетворение доставляет нам мысль о том, что шахматы так до сих пор себя и не «исчерпали». Великий Капабланка полагал, что овладел всеми их тайнами, пока не столкнулся в 1927-м с Алехиным и не проиграл ему. Эту игру раз за разом омолаживают новые идеи. Согласно объективному «рейтингу Эло», Каспаров – один из сильнейших шахматистов, когда-либо живших на свете. В шахматном мире принято использовать слово «сильный» – не «умный», «умелый», «блестящий» или «одаренный». Все эти качества также могут быть необходимыми, однако побеждает сильнейший. Возможно, как раз поэтому и после 100 лет существования организованных женских турниров в шахматах по-прежнему владычествуют мужчины. Помимо развитого чувства пространственной динамики и трансформационной геометрии, которое, как показали научные исследования, развито у мужчин в большей, чем у женщин, степени, шахматы требуют наличия в игроке таких внеприродных качеств, как дух соперничества и агрессивность, – в конце концов, и саму эту игру выдумали мужчины. Никакое тактическое и аналитическое мастерство не поможет вам, если ваши нервы и инстинкт убийцы оказываются, когда вы садитесь за доску, более слабыми, чем у вашего противника. Шахматы – это искусство, не техника: подобно теннисисту или актеру, шахматист может в один прекрасный день необъяснимым образом утратить форму. При всем его уме и знаниях, шахматисту может недоставать той смеси сосредоточенности и уверенности в себе, которая одна только и рождает творческий импульс. Ремесленник или мастеровой могут овладеть своим материалом, художник и спортсмен – никогда.

Гарри Каспаров появился во второй половине 1970-х как один из самых одаренных шахматных вундеркиндов за всю историю человечества. В книге «Дитя перемен», которая, должен сказать это сразу, представляет собой лучшую из прочитанных мной шахматных биографий, а я перелопатил не одну из них, речь идет не о развитии Каспарова как шахматиста. На самом деле основные элементы игры в шахматы, овладение им тактической и позиционной теорией и освоение практики игры упоминаются в ней довольно редко, хотя главные его партии и приведены, на радость энтузиастам, в приложении к книге. Это скорее рассказ о том, как Каспаров в одиночку сражался с советским шахматным истеблишментом, стремясь добиться того, что и он, и большинство шахматных обозревателей считали его естественным правом, – единоличной схватки с соотечественником и главным соперником, Анатолием Карповым. Каспаров далеко не один раз повторяет: если бы не Горбачев и не гласность, он не был бы сегодня чемпионом мира.

По сути дела, одним из соавторов этой саги является создатель «современных» шахмат Бобби Фишер. Когда в 1975-м Фишер отказался отстаивать свой титул в схватке с Карповым, это сделало последнего чемпионом мира без всяких усилий с его стороны. Полученный Карповым титул восстановил несколько пошатнувшийся престиж Советского Союза, и в последние годы правления Брежнева Карпов, «хороший мальчик» русских шахмат, член партии и ее послушный слуга, создал собственную клику, которая держалась за него руками и ногами. Он гарантировал этим людям деньги, автомобили, поездки за границу, и лишаться всего этого они не собирались. Каспаров, павший им на головы как гром с ясного неба, угрожал надежности их существования, – никто не ожидал столь быстрого его появления. Каспаров впервые понял, что соотечественники поддерживать его отнюдь не стремятся, когда ему сказали прямо и откровенно: «У нас уже есть один чемпион мира, а второй нам не требуется». Однако его интересовало не это, его интересовали шахматы. Если он – лучший, значит, он должен победить. На пути Каспарова вырастало одно препятствие за другим, и он научился использовать политические рычаги, играя на гордости, с которой относились политики его родного города к достижениям местного молодого человека, – гордости, заставлявшей их бороться с московским лобби Карпова.

Пылкие поклонники шахмат испытывают, читая об этой истории, причудливое удовлетворение, порождаемое тем, что стиль игры Карпова отражает более общие исторические элементы происходившего: он приверженец осторожной, позиционной, классически чистой игры. Каспаров, как то и приличествует порождению гласности, зачинателю новой России, стремителен, смел, бесцеремонен, сложен и полон сюрпризов. И читателю начинает казаться, что ставкой в игре двух величайших из ныне живущих шахматистов было будущее самой России.

Я не хочу портить вам удовольствие, которое вы получите, читая эту книгу, пересказом ее центральной драмы – первого матча Карпова и Каспарова на звание чемпиона мира и постыдной роли, которую сыграл в ней Кампоманес, президент ФИДЕ, международной организации, контролирующей проведение таких чемпионатов. История эта необычайна, как любой кризис спортивного мира – от случившегося в 30-е годы в крикете до бойкота Олимпийских игр в Москве, – и заслуживает того, чтобы ее излагали в общем контексте.

Возможно, «Дитя перемен» несколько негалантна по отношению к Карпову, шахматисту, вне всяких сомнений, гениальному; возможно, возмущение Каспарова тем, как с ним обходились, не лишено лицемерия, однако в целом книга эта представляется мне убедительной. Линии фронтов прочерчены в ней с полной ясностью, а сам Каспаров предстает в этой превосходно написанной и выстроенной автобиографии слитком чистого золота, подлинным героем. Его подкупающая любовь к Лермонтову и Высоцкому (авторы для меня новые, но обильно цитируемые в книге), его страсть к шахматам, исповедуемая им возвышенная вера в эту игру и чрезвычайно сбалансированный подход к ней – все это позволяет предположить, что испортить Каспарова может только успех. Он богат, красив, молод, фантастически популярен и до ужаса талантлив. Он прекрасный спортсмен и образованный, интеллигентный наблюдатель, хорошо понимающий тонкости устройства жизни и общества. Он любит свою родину и, похоже, намеревается играть в ее перестройке не менее деятельную, чем у любого ее гражданина, роль. И только контракт со спонсором турбо-шахматных кроссовок «Адидас» или трехмерного «Сони-Чессмана» с низким содержанием жиров может помешать ему обратиться в одного из значительнейших русских людей своей эпохи. Дитя перемен обладает всеми качествами, потребными для того, чтобы стать человеком на все времена.

Советы мудрого кузена

Довольно нелепый образчик того, что печаталось во взбалмошной рубрике газеты «Дейли миррор».

Стивен Фрай в его неустанных стараниях подвергнуть вас всем испытаниям, какие только могут выпасть на долю человека, обратился на этой неделе в «мудрого кузена». Ниже приводятся его ответы на письма наших читателей, спрашивающих о том о сем и обо всем на свете.

Добрый день! Как всем нам хорошо известно, человеку надлежит перепробовать в жизни все, за вычетом кровосмешения и участия в деревенских танцульках. На этой неделе мне пришла в голову мысль попробовать себя в роли персонажа, которого я назвал бы «мудрым кузеном». Я получил на этой, опять-таки, неделе целую кучу писем, меня ими просто-напросто завалили. Однако имейте в виду, что эксперимент, предпринятый мной, продлится только одну неделю, и потому прошу: больше не лезьте ко мне с вашими проблемами!!! Идет? Вот и отлично! Спасибо! Да, и благословит вас Бог. Премного обязан. Так держать! М-м-м, я бы сказал… Пошли вы все знаете куда? Вот именно!

Дорогой кузен Стивен, скажите, что происходит с моим телом? Мне тринадцать с половиной лет, и я замечаю, что во мне и в моем отношении к другим людям происходят непонятные изменения. Что они значат? Искренне Ваш Слегка Озадаченный.

Дорогой Слегка Озадаченный, попробуйте облапошить кого-нибудь еще. Вы отличнейшим образом понимаете, что с Вами происходит, все, чего Вы хотите, – это получить от меня ответ, содержащий слова «половые органы», каковые позволили бы Вам разразиться непристойным ржанием. Я же, к Вашему сведению, отвечаю лишь на вопросы жизненно важные. Если Вам позарез нужна похабщина, обращайтесь к Марджи Прупс.[98]

Дорогой кузен Стивен, моей подружке, которую я очень люблю, никак не удается удовлетворить мои аппетиты, что вынуждает меня посещать рестораны за ее спиной. Я очень боюсь, что она увидит меня питающимся в незнакомом ей месте и это положит конец нашим с ней отношениям. Должен ли я сказать ей всю правду до того, как она сама узнает ее? Ваш Оголодавший.

Дорогой Оголодавший, отношения между людьми не сводятся, чтобы Вы знали, к одной лишь еде. Конечно, в первые недели знакомства пища и время ее приема – это самое важное из того, что может происходить между вами, и потому вы проводите целые дни за столом, изучая вкусы друг друга и всевозможные кухни. Однако, если вашим отношениям предстоит продлиться, для Вас важно найти какие-то общие интересы, выходящие за пределы кухни. И если в настоящий момент Вашей подруге не удается удовлетворить Вас, дело, быть может, в том, что Вы не сумели объяснить ей, чего Вы на самом деле хотите и в чем нуждаетесь. Купите поваренную книгу, их нынче развелось многое множество, и найдите в ней ту кухню, которая Вам больше по вкусу. Счастливого Вам обжорства!

Дорогой кузен Стивен, я собираюсь заключить пари, и потому не могли бы Вы сказать мне, когда наконец футбольная команда Нориджа выиграет «Литлвудский кубок»? Мой друг говорит, что никогда, но я думаю, что в ближайшие четыре-пять лет это все же случится. Ваш Желающий знать, когда же команда Нориджа выиграет «Литлвудский кубок».

Дорогой «Желающий знать, когда же команда Нориджа выиграет “Литлвудский кубок”», покрепче держитесь за стул – и Вы, и Ваш друг правы, оба! Команда Нориджа уже выигрывала «Литлвудский кубок» – или Кубок футбольной лиги, как его на самом-то деле называют, – однако в последовавший за тем год, как и во все прочие, вплоть до нынешнего, этого больше не делала. Почти рекорд, что-то вроде песенки «Черное дерево и слоновая кость», которая тоже – почти рекорд.

Дорогой кузен Стивен, мистер Доулиш – это директор нашей школы – говорит, что я должен каждый вторник тратить по два часа на уроки математики, а я ненавижу математику, к тому же эти уроки совпадают по времени с австралийской мыльной оперой «Соседи», которую сейчас показывают по телику. Не могли бы Вы приехать к нам и прострелить нашему директору голову, чтобы мне больше не приходилось ходить в школу? С огромной любовью, Денис.

Дорогой Денис, я бы и рад был помочь Вам, однако ходить в школу – Ваш долг. Я знаю, Вам, учителям, платят очень мало, и все же большое число детей надеется на то, что Вы поможете им справиться с выпускными экзаменами, а потому крепитесь и продолжайте преподавать Ваш предмет.

Дорогой кузен Стивен, я безработный комментатор соревнований по пинболу на закрытых кортах. На прошлой неделе я нашел на моем чердаке картину. На ней стоит подпись «Ван Гог», и я оценил ее в двадцать пять миллионов фунтов. Как вы думаете, должен ли я продать ее? Она так хорошо смотрится над моим камином, что мне страх как не хочется расставаться с ней. А жена говорит, что я слабоумный. Что Вы мне посоветуете? Ваш Пребывающий в недоумении.

Дорогой Пребывающий в недоумении. Человек, доживший до Ваших лет, претерпевает множество изменений. У него ломается голос, на теле его вырастают новые волосы – и в самых неожиданных местах. Все это вполне естественно и не должно так сильно Вас расстраивать. Я возвращаю Вам фотографию; честно говоря, впечатление она производит и вправду странноватое, но ведь каждый из нас не без странностей. И должен признаться, я не знаю ни одного человека, обладающего таким, как у Вас, сходством с Эстер Ранцен.[99]

Вот и все, на что мне удалось выкроить время на этой неделе. На следующей я собираюсь переговорить с Горбачевым: а ну как нам с ним удастся избавить мир от ядерного оружия? И как знать – еще через неделю я могу оказаться и в вашем городе! Так что будьте поосторожнее на улицах!!!