Преступление победителя

11

Кестрель поставила чашку на блюдце.

— Я тебя не приглашала.

— А жаль.

Арин уселся напротив нее за столик. Он всегда делал это в особой властной манере, будто библиотечный стул — его личная собственность. Он откинулся на спинку, запрокинул голову и посмотрел на Кестрель из-под полуприкрытых век. Утреннее солнце ярко очерчивало его профиль.

— Боитесь, леди Кестрель? — спросил Арин по-валориански с грубоватым акцентом. Звук «р» всегда выходил у него слишком гортанным, поэтому Кестрель казалось, что он рычит. — Не знаете, что я могу сказать… или сделать? — Он мрачно улыбнулся. — Не беспокойтесь. Я буду вести себя хорошо. — Арин потянул за манжеты, и только тогда Кестрель заметила, что рубашка ему маловата: запястья торчали из рукавов.

Кестрель было больно видеть его неловкость — и то, как легко губернатор Гэррана выдал себя. В утреннем свете его серые глаза были такими ясными. Арин сидел уверенно, говорил иронично, но во взгляде читалось сомнение. Он снова подергал манжеты, как будто с ними было что-то не так — или, точнее, с ним самим. «Нет, — хотела сказать Кестрель, — неправда, ты идеален». Она представила, как протягивает руку и касается его запястья. Но это до добра не доведет.

Кестрель стало страшно и холодно, в животе как будто закружились снежные хлопья. Она уронила руки на колени.

— Здесь все равно никого нет, — добавил Арин, — кроме библиотекарей, но те заняты своими книгами. Так что можешь быть спокойна.

Никто из придворных действительно еще не появился в библиотеке — было слишком рано. Кестрель на это и рассчитывала, как и на то, что ее встреча с гэрранским министром земледелия, в случае чего, едва ли даст кому-то повод для сплетен.

А вот сидеть здесь с Арином — совсем другое дело. Кестрель раздражала его невероятная способность рушить все планы, заставлять сомневаться в себе.

— У тебя, вижу, вошло в привычку лезть туда, куда тебя не приглашали.

— А у тебя — ставить всех на место. Но люди — не фигурки на доске. Не получится просто взять и расставить их, как тебе угодно.

Один из библиотекарей откашлялся.

— Будь добр, говори тише, — прошипела Кестрель. — Почему ты все время делаешь что-то…

— Неподобающее?

— Если честно, да.

Арин вдруг улыбнулся — живо, искренне, будто сам от себя не ожидал. Потом его улыбка померкла.

— Я мог бы вести себя и похуже.

— Не сомневаюсь.

— Могу даже рассказать, как именно.

— Арин, тебе нравится в столице?

Он посмотрел Кестрель в глаза:

— Я бы предпочел не менять тему.

Кестрель провела пальцами по столешнице, обитой зеленой кожей. Она подумала, что ее молчание, как медные гвоздики, удерживало нечто хрупкое и нежное. Чувства Кестрель напоминали тонкий шелк, который трепетал, точно на ветру, когда она слышала голос Арина. Если сейчас же не сменить тему, полотно взметнется, наполнится воздухом, подобно парусу, заблестит на солнце, отбрасывая цветную тень.

Какого цвета была бы ткань ее чувств? И каково это — отпустить ее на волю, позволить шатром развернуться над головой?

— Я не просто так спросила, — тихо ответила Кестрель. — Мне кажется, тебе должно быть непривычно здесь.

Лицо Арина приняло задумчивое выражение.

— А тебе?

— С чего бы?

— Ты выросла в Гэрране. Там твой дом, а не здесь.

— Валория — моя родина.

Лицо Арина стало непроницаемым. Кестрель хорошо помнила это выражение. Он лишь пожал плечами и налил себе чаю. Помедлив, Кестрель решилась спросить:

— С тобой здесь хорошо обращаются?

Арин сделал глоток и опустил дымящуюся чашку — плавно, изящно, не хуже любого придворного. Но чашечка из тонкого фарфора, расписанная цветами и с золотой каемкой, все же нелепо смотрелась в его рабочих, грубых руках. Арин нахмурился.

— Иногда я думаю: насколько же проще, когда никто тебя не замечает. Здесь невидимкой быть не получается. Даже когда меня подчеркнуто игнорируют, я знаю, что это притворство. Они так упорно на меня не смотрят, что возникает ощущение, будто пялятся. Когда я был рабом в Гэрране, никто не обращал на меня внимания. Рабов вообще не замечают. — Фарфоровая чашка Арина звякнула о блюдце. — Кестрель, когда это произошло? Я все время пытаюсь понять, после какого моего поступка ты решила, что не сможешь меня простить. Что стало последней каплей? Я врал…

— На твоем месте я бы тоже лгала.

— Я поднял восстание, которое замышлял многие месяцы. Я тебя использовал.

— Тебя можно понять.

— Значит, твои друзья. Твой народ. Яд. Смерть Беникса. Болезнь Джесс. Это моих рук дело. Ты винишь меня.

Кестрель покачала головой — не потому, что могла это отрицать, а потому, что все было намного сложнее.

— Иногда я ставлю себя на твое место. Представляю твою жизнь, которую так жестоко сломал мой народ. То, что ты сделал… Да, я виню тебя, но в то же время и нет. На твоем месте я поступила бы так же. Может, даже хуже.

— Тогда что же ты не можешь мне простить? — Голос Арина стал хриплым. — То, что я… поцеловал тебя? Тогда, на кухне. Это и есть мой самый ужасный проступок?

— Арин.

— Я был не прав.

— Арин.

— Прости меня, Кестрель. Мне жаль. Как еще просить у тебя прощения?

Не тоска, с которой он произнес эти слова, заставила Кестрель задуматься. Нет, дело было в его голосе. В том, что пряталось за ним: песня, широкая, как подземная река, которую он пытался удержать, перекрыть плотиной, заключить в трубу. Раньше песня была его тайной. Кестрель давно, еще когда он был рабом, догадалась, как тяжело ему хранить этот секрет. Арин был певцом, но отказался от своего дара, спрятал его. Он так яростно оберегал свою важную тайну, что Кестрель никогда не пыталась докопаться до истины и даже не подумала, что Арин может скрывать что-то еще.

Он ждал ответа. Пробили часы в библиотеке. Этот звук вырвал Кестрель из воспоминаний. Ей в голову пришла новая мысль, от которой по коже побежали мурашки.

Арин, может, и не знает секретов Кестрель, но чувствует их. Он слышит, как они ворочаются в самых темных глубинах ее сердца. Да, Кестрель решила, что никогда ничего ему не скажет. Но буквально минуту назад она все же заговорила слишком открыто, как будто надеялась, что Арин сам обо всем догадается. Кестрель встретилась с ним взглядом и ясно увидела два варианта: поддаться искушению или следовать долгу. До встречи с Арином она всегда знала, какой выбор правильный.

— Я тебя простила. — Кестрель намеренно заговорила в небрежном, но доброжелательном тоне. — Ну что, теперь тебе легче? Я решила выйти за принца не из-за того, что в чем-то виню тебя. Ты здесь вообще ни при чем. Просто я поняла, что мне нужно что-то другое.

Арин молча уставился на нее.

— Серьезно, Арин. Только представь, полмира в моей власти. Не такой уж сложный выбор.

Он отвернулся к окну. Солнце уже поднялось выше. Его яркий свет сделал лицо Арина бесцветным.

— Раз уж мы решили поговорить начистоту, — продолжала Кестрель, — я бы хотела узнать, почему ты пришел вместо Тенсена. Это он прислал тебя?

— Он не читал твоего письма, — ответил Арин, по-прежнему глядя в окно. — Я увидел твою печать и сам вскрыл письмо.

— Что ж, наверное, следует тебя отчитать. — Кестрель изящно пожала плечами. — Но большой разницы нет, могу и тебе сказать.

Теперь Арин все же повернулся к ней:

— Что именно?

— Я больше не являюсь посланником империи в Гэрране.

— Но ты же согласилась! Это входило в условия мира. Император все подписал, и я тоже. Теперь это закон!

— Этот закон написан мечом, а не пером. Меч сейчас в руках у императора, и если он решил, что такая обременительная должность мне не подходит, то кто мы такие, чтобы спорить? Ну же, не будем ссориться. Как тебе чай? По-моему, вкусный, только слишком крепкий. Я, наверное, даже не смогу допить.

В глазах Арина промелькнуло опасное выражение.

— Значит, ты предпочитаешь поговорить о чае?

— Можно и о шоколаде.

— А в другой раз при встрече мне останется только сделать комплимент твоим чудесным туфелькам и перчаткам из тончайшей кожи? Потому что нам, похоже, больше не о чем говорить. Неужели тебе не скучно так жить? — Арин перешел на родной язык, но его голос все равно звучал непривычно и чужеродно. Он говорил отрывисто и резко, насмехаясь над болтовней придворных. — Можем поговорить о преступлениях твоей драгоценной империи за чашечкой чая. Я похвалю замысловатые сахарные фигурки, возьму на ложечку крохотного лебедя и передам тебе. А ты положишь его в свою чашку поплавать и сделаешь вид, что на востоке не идет война. Я замечу, что жители южных островов до сих пор остаются рабами, а северные племена давно уничтожены. Ты возразишь, что под властью империи им живется лучше. Взять, к примеру, акведуки, которые мы построили, чтобы доставлять воду с гор прямо к домам. Разве не чудесно? А северные племена и так были малочисленными.

Его голос надломился, в нем больше не было иронии.

— Еще я могу рассказать тебе, что в Гэрране вот-вот начнется голод. Мы обнищали, Кестрель. Мы доедаем остатки зерна и ждем урожая хлебного ореха — и новостей о том, сколько еще у нас заберет император. Может, ты знаешь? Но если я спрошу, ты, наверное, пустишься в воспоминания о том, как няня пекла для тебя караваи. Ты, возможно, даже бывала на южной оконечности полуострова, где растет этот орех, и помнишь, что там круглый год светит солнце. Ты сообщишь мне все это таким тоном, будто мы старые друзья, у которых много общего. Но на самом деле общее у нас только то, что твой народ силой отнимает у моего.

А потом я захочу узнать, сколько запасов у нас останется после того, как император соберет дань. А ты ответишь, что не знаешь и знать не желаешь.

Кестрель встала.

— И тогда мне останется только молчать, — закончил Арин. — После мы допьем чай. И все. Так теперь и будет, да?

У нее закружилась голова.

— Уходи, — прошептала Кестрель, хотя из них двоих стояла как раз она. Арин не пошевелился и уставился на нее снизу вверх, сжав зубы. Кестрель не понимала, как может Арин по-прежнему смотреть с такой твердой уверенностью, с таким праведным гневом. «Не предавай меня, — говорил его взгляд. — Не изменяй себе».

Кестрель вышла из-за стола.

— Нет, ты не такая. — Арин повысил голос.

Недовольный библиотекарь выглянул из-за стеллажей. Кестрель пошла к выходу.

— Разве тебе не стыдно жить так бессмысленно? — бросил Арин ей вслед. — Разве не видишь, каким пустым стало твое существование?

«Вижу, — подумала она, когда дверь библиотеки захлопнулась за ее спиной. — Прекрасно вижу».

Кестрель села за туалетный столик и поняла, что ее трясет. Проклятый Тенсен. Почему чиновник не следит за письмами, которые ему приходят? Или Арин копался в его бумагах, пока тот спал? Разумеется, Кестрель не упомянула ничего важного: при дворе нельзя обсуждать секреты в письмах, если не хочешь, чтобы по дворцу мгновенно разлетелись сплетни. Но что, если бы она допустила малейшую неосторожность?

Придется пересмотреть планы. На Тенсена положиться нельзя, он не в состоянии справиться с Арином. А Кестрель ведь почти согласилась поработать шпионом гэрранского министра. Хорош разведчик, ничего не скажешь. Не может даже позаботиться о сохранности собственных писем! С другой стороны, запечатать письмо личным гербом — тоже надо было додуматься. Глупая ошибка.

Кестрель окинула взглядом пузырьки, расставленные на столике, и представила, как одним махом скинет их на пол. Грохот, гора осколков. Но через несколько долгих секунд Кестрель справилась с собой и осторожно достала банку, которая пряталась за рядами бутылочек. Она посмотрела на прозрачную емкость отстраненно, как будто издалека.

«Ты не такая», — сказал Арин.

Кестрель крепко сжала банку. Она поднесла ее поближе к глазам и холодно, зло улыбнулась: личинки окуклились, и шелковая материя была усыпана круглыми комочками.

Кестрель вернула банку на место. Осталось подождать, пока мотыльки вылупятся. Это случится совсем скоро, и тогда Кестрель сделает следующий шаг.

Кестрель сказалась больной, заявив, что простудилась в Зимнем саду в утро после бала. Верекс не пришел ее навестить, но прислал записку с пожеланиями скорейшего выздоровления и пузырек с лекарством. Император ответил молчанием.

Кестрель написала Джесс веселое, остроумное письмо. Она ласково упрекала подругу за то, что та бросила ее в тяжелую минуту. Поэтому невесте принца пришлось одной, без поддержки Джесс, терпеть все эти ужасные приемы и скучных гостей!

«Мне срочно нужна моя подруга», — написала Кестрель, но потом поняла, что ее угловатый почерк выдает беспокойство. Она так боялась, что, сама того не заметив, чем-то обидела Джесс и та ее действительно бросила.

«Я видела его», — сказала подруга. Она видела Арина на балу. Но потом Джесс сжала руку Кестрель в темноте. Она не стала бы этого делать, если бы знала, что Арин с Кестрель уединились на галерее во время праздничного вечера. Так ведь?

Наверное, Джесс просто испугалась Арина, что легко можно понять. Кестрель не видела и десятой доли того, что пришлось пережить Джесс в ночь восстания. И подруга знала, чьих рук это дело. Подумав, Кестрель вычеркнула последнее предложение и добавила: «Я скучаю, сестренка».

Ответ пришел не сразу и оказался коротким. Джесс извинилась и сообщила, что устала, да и здоровье подвело. «Когда ты получишь это письмо, мы уже отправимся обратно на южные острова». Уехала вся ее семья.

В принципе, это многое объясняло. Но Кестрель все сидела в пустой приемной и перечитывала письмо, пытаясь отыскать малейшее проявление любви, как будто чувства могли спрятаться в декоративных точках над буквами или в красивом росчерке под последним словом.

Охваченная дурными предчувствиями, Кестрель раскрошила восковую печать. Лишь бы не вспоминать, как Джесс уехала, не попрощавшись. Лишь бы не думать о том, как одиноко вдруг стало в этой пустой комнате.

Кестрель не выходила из своей спальни и будуара, закрытых от посторонних. Наконец ей показалось, будто она слышит шелест крохотных крылышек. Кестрель подняла голову, быстро подошла к туалетному столику и отодвинула пузырьки, за которыми была спрятана банка с молью. Мотыльки начали вылупляться. Одни еще только пытались выбраться из кокона, другие уже сидели по стенкам — их крылышки стали прозрачными — или на крышке банки, окрасившись в коричневый цвет.

Кестрель зажгла свечу. Когда все мотыльки вылупились, она залила крышку банки горячим воском и закрутила ее покрепче, чтобы внутрь не проникал воздух.

Через день мотыльки погибли, и Кестрель объявила своим служанкам, что поправилась.