Превращение Розы

Глава седьмая

Когда она в конце концов собралась с духом и вышла из ванной, бледная и сдержанная, то обнаружила, что Алек, одетый, с военной сноровкой и ловкостью, приобретенными им в продуваемых сквозняками дормитуарах его школьных лет, стелил на кровать чистое белье.

— Надень на себя что-нибудь, — распорядился он, не глядя на нее, отрывистым голосом. — Потом сходи в соседнюю комнату и налей для нас обоих побольше коньяку. Не спорь. — Она не могла сказать, сердился он или извинялся. — И ходи осторожнее босиком, — добавил он. — Тут всюду стекла.

Она вытащила из гардероба что-то из одежды, торопливо надела, повернувшись к нему спиной, внезапно оробев. Налила бренди, как он велел. Бутылка звякала о край бокалов — так дрожала ее рука. Она поставила один бокал на столик возле диванчика, на котором Алек обычно растягивался во всю длину, выбрав для себя самое дальнее кресло.

Войдя, он быстро поглядел на нее и отметил, что она села подальше.

— Я считаю своим долгом объяснить тебе случившееся, — начал он. — Прежде всего, ты должна обуздать всякое свое стремление погрязнуть в иллюзиях и воображать, что раз уж я так жестоко отверг тебя, то ты ни в коей мере не желанна. Я несу целиком и полностью позор за это небольшое фиаско. Ты была права, я должен был понять, что ты девственница. Если бы я был осмотрительнее и учел вероятность этого, то, как полагаю, мог бы догадаться, что ты дрожишь от страха, а не от страсти. С моей стороны это очень самонадеянное недоразумение. В свое оправдание скажу, что то, как ты выставляла напоказ свое красивое тело, те вещи, которые твои глаза говорили мужчине, не очень-то сочетаются с полнейшей невинностью.

— Позволь мне закончить! — рявкнул он, когда она заерзала на своем кресле и открыла рот, чтобы защититься. Она до сих пор не понимала, к чему он клонит, однако чувствовала, что худшее еще впереди.

— Девственницы обычно не позволяют себе такое явное заигрывание. Хотя, впрочем, не могу претендовать на достаточное знание девственниц, учитывая, что не имел с ними дела лет пятнадцать. Несмотря на баснословную молву о моих похождениях, мне ни разу не доводилось дефлорировать девиц, и я слишком стар, чтобы начинать это теперь.

«Что он такое говорит? — с ужасом подумала Роза. — Неужели быть невинной преступление?»

— Тебе двадцать четыре года, — безжалостно продолжал он. — Я могу лишь предполагать, что твоя нетронутость явилась результатом избиения мужчин тяжелыми предметами. Прими мое восхищение. Единственное объяснение из возможных — учитывая, какая ты страстная штучка — в том, что ты берегла себя для кого-то. Всякие там романтические представления о верной любви либо что-то еще в этом роде. Я не хочу разрушать этого, я вынужден уважать нечто, что полностью выходит за рамки моего опыта. — Он поболтал бренди в бокале. Казалось, ему не хотелось его глотать.

— Итак, перед нами нетронутая особа, лопающаяся от нерастраченной сексуальности, которая потерпела кораблекрушение и оказалась на необитаемом острове с громадным, голодным мужиком. Тут же жаркое солнце, шелест пальм и никого, только они вдвоем. Старая добрая природа берет верх над обоими, и дева уступает. Позже, когда приходит спасательный корабль и увозит их снова в цивилизацию, она начинает недоумевать, какого черта отдала ему самое дорогое, чем обладала, без любви. То, чем ты владеешь, можно отдать только раз, Роза. Не бросай свой жемчуг перед такой свиньей, как я. Я не хочу чувствовать за это ответственность.

Ты все понял неправильно, ужасно хотелось ей сказать. Как мог он, впрочем, знать, что еще менее месяца назад ни он, ни любой другой стоящий мужчина не взглянул бы в ее сторону дважды? Как могла она сказать ему: «Я отдаю самое свое большое сокровище, потому что люблю тебя. И никакая это не жертва, потому что я хочу тебя как сумасшедшая». Нет, если она начнет говорить ему такие вещи, он отправит ее следующим же самолетом в Лондон. И все же его речь предполагала перемирие. Однако она не могла больше ничего слушать. Откровенная ирония казалась ей слишком болезненной.

— Все нормально, Алек, — сказала она бодро, пытаясь придать себе легкомысленный вид. — Я просто перебрала шампанского.

— Хотелось бы мне принять это объяснение. Тогда, пожалуй, я не чувствовал бы себя так безобразно. Отправляйся в постель, Роза. Чем раньше мы вернемся в Монтраше, тем лучше.

Это был как раз тот случай, когда лучше мало, чем совсем ничего. Алек, хоть и вернулся к своей обычной раздражительности, держал себя так, будто весь тот болезненный инцидент был закрытой книгой. Роза же не могла изгнать так легко из памяти все случившееся. Последнюю часть их отношений она вырвала из памяти и выбросила за борт, как ненужный балласт, хотя он и продолжал зловеще покачиваться на волнах в ее фарватере. Первую же половину она заботливо засунула в свою ментальную записную книжку, чтобы запомнить навсегда. Ее открытие себя самой оказалось обоюдоострым мечом. Она не была фригидной, это она поняла точно, однако физическая память об Алеке угрожала заслонить все будущие встречи.

Всю следующую неделю она работала с одержимостью, которой прежде ей не хватало. Она избегала ссор с Алеком, подчиняясь со стиснутыми зубами его бешеным наскокам. Порой она даже думала, не играет ли он в ее старую игру намеренной провокации. По мере того как истекало их время, он старался уколоть ее все больнее. Она не жаловалась. Единственной возможностью выдержать муки его близости была яростная концентрация на любой задаче, которую он ставил. Роза работала, ела и спала, впадая в тяжелый, усталый сон сразу же после ужина, чтобы наутро быть безжалостно разбуженной на рассвете. Он говорил в самом начале, что ей придется страдать. Вот она и страдала, хотя не так, как он имел в виду. Неизбежно, неумолимо приближался страшный момент ее отъезда.

— Семестр начинается в конце сентября, Роза, — объявил Алек как-то за завтраком.

— О каком семестре ты говоришь? Я должна вернуться в школу к двенадцатому.

— Я говорю о школе Поллока. Я послал ему просьбу, чтобы он зачислил тебя на курс изящных искусств. Всеми бумагами ты займешься, вернувшись домой.

— Понимаю, — Роза поджала губы. — Все уже устроено. Как любезно с твоей стороны, что ты хоть сейчас поставил меня в известность.

— Если учесть, что ты так резко говорила со мной в эти дни, то просто не было подходящего момента.

— Так что теперь девушка-цветочница официально провозглашена графиней. Поздравляю, профессор Хиггинс! Ну, и каково же будет теперь следующее предписание?

— Следующее предписание? Учить тебя было самым тяжелым, самым изнурительным делом, какое я когда-либо задавал себе. Нет, ты моя первая и последняя приватная ученица. И если ты осмелишься отплатить мне за усилия, ломаясь и не желая идти в школу к Поллоку, я вгоню тебе в неблагодарную глотку твои кисти!

— Полагается заранее извещать администрацию о своем уходе, — пробормотала она с беспокойством. Такие банальные мелочи, как ее контракт с Холитри, никогда не фигурировали в их разговорах. Впрочем, Алек никогда не проявлял особого интереса к ее дому, работе, прежним симпатиям или к чему-то еще, относящемуся к ее жизни до встречи с ним. Он судил о ней исключительно по теперешним делам, по ее искусству, по его собственному восприятию ее, словно до этого она и не жила вовсе.

— Пускай предъявят тебе иск, — пожал он плечами. — Роза, деньги ведь не проблема, верно? Поскольку, если…

— Нет! — вспылила она.

— Не нужно драматизировать. Возможно, ты не сможешь получать такие деньги, какие получала недавно, но даже если это и случится, я не думаю, что тебе придется жить на одних лишь вареных бобах.

— Ты шутишь, предлагая поддерживать меня?

— Почему бы и нет? У меня куча денег. Если все это будет иметь вид стипендии и ты выиграешь право на нее, тебя это устроит? Ну, а что касается меня и если учесть, что ты будешь там лучшей студенткой, получится в итоге то же самое.

— Помнится, ты говорил, что недоволен обычным курсом. А теперь неожиданно оказывается, что все уже устроено. Знай, что я не намерена засиживаться здесь у тебя, если это то, что тебя беспокоит. Так что едва ли есть необходимость подталкивать меня к учебе у Поллока либо откупаться от меня деньгами. — Она разошлась, стараясь уколоть его побольнее. С необычной терпимостью он не ответил на ее колкости и коротко продолжил:

— Я теперь вижу, что ты достаточно сильна и сможешь переварить все, что они тебе преподнесут. И наоборот, если я полностью промою тебе мозги, то это вряд ли пойдет тебе на пользу. Кстати, на твоем месте я не стал бы рассказывать, что ты была здесь. Это может настроить некоторых людей против тебя.

— Я и не собираюсь компрометировать тебя. Мои уста накрепко запечатаны.

— Компрометировать меня? Роза, ты что, снова взялась за старое? А я-то надеялся, что ты повзрослела.

— Так вот как ты это называешь, если я осмеливаюсь заявить о своем мнении каким-то образом? — Она понимала, что пора остановиться, однако слова продолжали слетать с ее губ: — Промывка мозгов! Я не существую для тебя, не так ли? Разве что когда я рисую? Ты далее не думаешь обо мне, как о реальной персоне, реальной…

— Женщине? — сардонически осведомился он. Однако в его улыбке не было юмора. — Твоя наивность не перестает удивлять меня, Роза. Ты хоть имеешь представление о том, как трудно мне было убрать руки от тебя? Что дает тебе основания думать, что ты обладаешь монополией на чувства? И какой смысл ворошить все заново? Какого черта ты пытаешься доказать?

«Что я люблю тебя, — подумала она. — Что я существую!»

— Что у меня есть какой-то выбор! — выпалила она вслух.

— Неврастеничка! — рявкнул он. Наступило враждебное молчание. — Слушай, — предложил он наконец с решительным видом. — Поедем покатаемся.

Хоть и исполненная мятежного духа, Роза не могла устоять против этого предложения, как собака не может отказаться от прогулки. Она, словно оранжерейное растение, чахла без свежего воздуха. Алек запихнул ее в «ситроен» и захлопнул дверцу. Автомобиль сорвался с места и помчался по неровной дороге, что шла от дома, а затем свернул на дорогу, идущую вдоль берега. Профиль Алека казался вырубленным во льду. Роза осознала, что он собирается снова читать ей нотации. Реальная близость еще одной ссоры заставила ее занервничать.

Он резко затормозил в пустынной части побережья, выключил мотор и подошел к дверце, чтобы помочь ей выйти, проделывая это с той формальной, врожденной вежливостью, какую продемонстрировал некогда в поезде, вытащив ее чемоданы. Он жестко взял ее руку в свою.

— Я часто приезжаю сюда, чтобы думать, — сказал он, добавив со значением. — Видимо, море действует успокаивающим образом.

Они подошли к самой воде и, сняв обувь, побрели по мокрому, гладкому песку.

— Я здесь для того, чтобы выслушать еще одну проповедь? — нахмурилась Роза.

— Какая проницательность! По крайней мере, ты не сможешь убежать, пока я не закончу то, что намерен сказать — если ты только не захочешь отправиться домой пешком.

— Ну, так давай уж поскорее, — невежливо буркнула она.

— Прежде всего, я не думаю, что ты способна была воспринимать мои слова в ту ночь в Париже, так что я собираюсь повторить все это еще раз, немножко по-другому. Я отказываюсь быть намеренно непонятым.

Мой опыт общения с женщинами не слишком успешен. Я настоящий поросенок-шовинист, и хотя в душе верю в равенство полов, то, как полагаю, это означает, что я еще вдобавок и лицемер. Уверен, что мне нет необходимости дальше распространяться по этому поводу. Я не хочу, чтобы показалось, будто я бахвалюсь, в чем ты, несомненно, меня обвинишь. Достаточно сказать, что все мои любовные связи сгорали сами собой под звуки колоратурных встречных обвинений. Женщины обвиняли меня в том, что я вижу в них лишь объекты секса, и до сегодняшнего дня были правы. Я тоже был прав, потому что все эти леди только на это и годились. Когда я привез сюда тебя, это было сделано искренне, поскольку я хотел кое-чему научить тебя. Я не мог просто так уехать из Уэстли и понадеяться, что ты сама сможешь все постичь. У тебя есть талант, но тебе не хватало энергии, напора, самопонимания, тебя нужно было растягивать, толкать, подгонять. Все равно, как если бы я обнаружил лежащий в сточной канаве необработанный алмаз.

Я не исключал возможности, что у нас может завязаться интрижка. Однако мой личный кодекс говорил мне, что я не имею права злоупотреблять своими преимуществами, тем, что ты находишься у меня в доме и под моим влиянием. Иначе, могу тебя заверить, Роза, что я нашел бы к тебе дорожку в самый первый вечер.

Роза почувствовала, как ее женская гордость воспротивилась при таком бесцеремонном предположении о ее готовности сдаться. Но зачем волноваться? — подумала она устало. Он был несомненно прав. И все-таки она перебила его и задала вопрос:

— Ответь мне честно. Скажем, если бы ты нашел меня… ну… непривлекательной. Я имею в виду, старомодной училкой, — ужасные туфли, волосы убраны в пучок, и все такое… Тогда ты пригласил бы меня?

Этот вопрос казалось на какой-то момент заставил его задуматься. Затем он тяжко вздохнул и признался:

— Нет. Хотелось бы мне думать, что пригласил бы, но скорее всего нет. Я ублажал бы свою совесть художника, заинтересовав тобой Поллока, а затем поспрашивал бы его о тебе какое-то время. Но я полагаю, если быть совершенно честным, что я привез тебя сюда, потому что у тебя талант и потому что ты привлекла меня. Однако какой бы красивой ты ни была, я никогда не пригласил бы тебя, если бы искренне не беспокоился за твое творчество. Красивых женщин много, по две на грош, в конце концов. Могу я продолжать?

Неожиданно он нежно обнял ее рукой за плечи, и машинально ее рука обняла его за талию, так они и шли по берегу.

— Так вот, я не собирался торопить события. В особенности потому, что не рассматривал тебя как объект секса. Как объект, полный секса, пожалуй, однако впервые я смотрел на женщину, как на равную себе. Однако не задирай высоко носа. Я имею в виду, духовно равную. Умственно, художественно, даже когда мы дрались, мы точно соответствовали друг другу. Согласна?

Она кивнула, утратив дар речи.

— Затем, своим особым — сладким, эмоциональным образом ты начала посылать мне эти вызывающие агонию сигналы. Даже после того, как я тебя жестоко высмеивал. Я чувствовал, что ты делаешь мне комплимент, ведь это не был обычный, скучный синдром хищницы. К тому же в тот вечер ты была неотразима, Роза. — Она почувствовала, как у нее закружилась голова. Это была самая восхитительная пытка. — Затем, когда я осознал, что почти готов, то впервые в своей жизни обнаружил, что у меня есть совесть. Это довольно разрушительно — обнаружить что-то новое в себе в возрасте тридцати пяти лет. Я не забуду этого так легко. Некоторые женщины взывали к моей совести и раньше — разумеется, это всегда был эмоциональный шантаж. Я никогда не чувствовал раскаяния. Что касалось меня, то я никогда не собирался их обманывать, просто они получали то, что выходило само собой.

Однако ты другое дело. Даже я не одобряю, когда рвут дикие цветы, а потом топчут их ногами, особенно если это редкие, исчезающие виды. Ты чувствительна, абсолютно невинна и совершенно доверчива. Я понял, что мне придется обидеть тебя самым хладнокровным образом, когда лето закончится. Недолговременный секс может быть хорош для меня, но только не для тебя, как я подозреваю. Очевидно, у тебя были долгосрочные виды, иначе ты не смогла бы выдерживать это так долго.

Даже после той злосчастной ночи ты пребывала постоянно на взводе. Я уже почти склонялся к мысли изнасиловать тебя, лишь бы вывести из этого состояния. Если бы ты согласилась, чтобы мы были друзьями, поняла бы все, убрала этот постоянный укор из глаз, то это было бы намного проще для нас обоих. — Он остановился и привлек ее к себе. — Нет, все-таки это намного, намного интереснее, — пробормотал он, насмехаясь сам над собой, и затем поцеловал ее.

В ту ночь в Париже было много обычных поцелуев. Но этот нельзя было назвать обычным… Он длился долго-долго, бесконечно нежный, бесконечно утешающий и бесконечно болезненный, потому что был прощальным.

Роза сожгла все корабли, один за другим, на следующий день. Сначала отправила письмо директрисе в Холитри. Она ведь была единственной преподавательницей классики в школе, и ее внезапный уход оставлял бывших учениц временно зависящими от самых паллиативных замен. Она чувствовала себя ужасно виноватой, что приводило Алека в ярость. Из того немногого, что он знал об этом, Холитри и те ценности, которые школа представляла, находились ниже его интереса. Она сообщала руководству о том, что с сожалением разрывает контракт, выражая надежду, что Попечительский совет оценит ее добрые намерения. Алек фыркнул, когда она показала письмо ему.

— Я просто не могу представить себе, что ты прозябала в таком месте, — заметил он. — Как только ты могла там оказаться, скажи Бога ради.

Потому что там было надежно и безопасно, подумала Роза кисло. И потому что миссис Уэдем, директриса, так ее хвалила. Потом она написала письмо Беатрисе. Разумеется, она не могла больше терпеть Беатрису, раз связи с Холитри прервались. Она приложила чек за два месяца и выразила уверенность, что та легко найдет себе другую компаньонку. (Впрочем, там может поселиться и Кит, подумалось ей с некоторой долей юмора.) Вдобавок, из озорства, она выразила надежду, что пешеходный тур прошел успешно, и попросила Беатрису сложить куда-нибудь ее пожитки, пока она не заберет их. Роза намеревалась спросить Филиппу, нельзя ли ей пожить у нее, пока она не подыщет себе какую-нибудь маленькую квартирку или комнату возле колледжа. Тяжелее всего далось ей письмо к родителям, которое, после некоторых попыток, было урезано до такого вида:

Она не стала писать Филиппе, потому что не хотела лишать себя удовольствия позвонить ей и удивить. Филиппа, она была уверена, от всего сердца одобрит ее, и это будет большой поддержкой. В то утро от Билла Поллока прибыл большой манильский конверт с анкетами, образцом для заявки на стипендию, проспект и краткая, очень дружеская записка, адресованная «Розе и Алеку». Такое совместное написание их имен сладко кольнуло Розу. Что думал Билл Поллок об их отношениях? Видел ли он подобное и раньше?

Когда все письма были готовы, Алек отвез ее в деревню и опустил все конверты в boite aux letters[16], запечатлевая поцелуй на ее лбу всякий раз, когда очередной конверт падал в будущее.

— Ты моя храбрая девочка, — приговаривал он.

Их отношения вступили в спокойную фазу, никому не хотелось омрачать их последние совместные дни ненужными размолвками. Алек не назначал дня ее отъезда, и Роза подозревала, что, подобно ей самой, он разрывался между желанием продлить ее пребывание и намерением поскорее покончить с этим болезненным делом — их расставанием.

Итак, Роза выбрала себе новую дорогу в жизнь. Какая альтернатива оставалась ей? Броситься к ногам Алека и пожертвовать всем тем уважением, которое он к ней питал, прибегнуть к «эмоциональному шантажу», презираемому им?

Как-то вечером, наслаждаясь бездельем, поскольку Алек уменьшил теперь ее рабочий график, они сидели и слушали Брамса, пафос и страсть музыки стали захлестывать Розу. Это был Первый концерт для фортепиано, полный боли, разочарования и нежности. Роза засомневалась, сможет ли дослушать его до конца, поскольку ее чувства опасно подошли к поверхности.

— Мне нужно завтра ехать домой, — сообщила она спокойно Алеку, поднимая на него глаза. И пока музыка нарастала до невыносимой интенсивности, он выдерживал ее взгляд, пока ее черты не стали расплывчатыми от сдерживаемых слез. И тогда он встал и выключил музыку.

— Да, я знаю, — сказал он.

Он отвез ее на ближайшую станцию, где она могла сесть на шербурский поезд. Он предложил проводить ее до Лондона, но не стал настаивать, когда она отказалась.

— Напиши мне обязательно, — сказал Алек, когда они ждали на платформе. Она молча кивнула. — Я не купил тебе прощальный подарок, Роза, потому что чувствую, что такой сентиментальный жест тут неуместен. Из чисто практических соображений, — продолжал он, — я даю тебе вот это. — И он вручил ей длинный, туго набитый конверт. Она нерешительно открыла его и обнаружила чековую книжку компании Коуттс и Ко, на которой было напечатано ее имя. Она уже набрала в легкие воздуха, чтобы протестовать, однако он вклинился в эту короткую паузу и произнес угрожающе: — Избавь меня от этого, Роза. С моей стороны тут нет даже намека на великодушие и ни малейшей жертвы. Я просто хочу, чтобы ты обладала такой же независимостью, какую дают деньги мне — и могла бы не подвергаться шлифовке в колледже, пойти куда-нибудь еще, если почувствуешь, что обучение тебя не устраивает. Если бы я мог подарить тебе «свободу», упакованную в коробку, в виде подарка, это выглядело бы благопристойнее. Но то, что лежит в конверте, означает то же самое, и я почувствую себя глубоко оскорбленным, если ты не доверяешь мне в достаточной мере, чтобы принять это. И еще, Роза, не подвергай риску свою репутацию каким-то другим образом. И в знак уважения к моему благородному самоотречению не отдавай себя никому, пока не влюбишься. В противном случае я хотел бы быть первым. Обещай.

Его лицо стало свободным от обычной защитной маски, и на нем проступила та неуловимая ранимость, которую ей никогда не удавалось запечатлеть.

— Обещаю.

— Зайди в банк, когда приедешь домой, и дай им образец подписи. Тебе не придется никогда выписывать счет, если ты не захочешь этого. Но я хочу, чтобы ты имела под собой страховочную сеть, зная, что у тебя есть деньги.

Когда поезд подошел и лязгнул, останавливаясь, Алек стал хлопотать с багажом, а она осталась с печальным видом стоять на платформе. Снова оказавшись рядом, он поднял ее и поставил внутрь в открытую дверь вагона.

— Я не буду целовать тебя, Роза, — заявил он мрачно и отступил назад. Он сказал что-то еще, но его слова утонули в станционном шуме и грохоте. Он не махал рукой, однако его глаза следовали за ней, когда поезд спешил прочь, обрывая те нити, что связывали их, и оставляя оборванные концы трепетать на ветру.

Как это ни невероятно, но Роза продремала почти всю дорогу; какой-то мощный природный транквилизатор вмешался, приглушив ее боль. Уже давно каждую ночь прежняя Роза читала новой Розе бесконечные нотации о том, как бессмысленно проводить остаток жизни в муках безответной любви. Алек был, бесспорно, порядочен. Он не искал для себя никакой выгоды. Она же, с другой стороны, постоянно обманывала его, скрывая глубину своих чувств в качестве цены за сохранение его уважения. Она прибегала к слабому утешению, что Алек, впрочем, не походит на человека, способного на длительные обязательства перед какой-нибудь женщиной. Работа стояла для него на первом месте. И поиски более глубоких отношений с ним были бы похожи на добровольное саморазрушение. Другие женщины могли бы оправиться от этого, однако Роза никогда не пережила бы травму, в конце концов обнаружив себя брошенной любовницей человека, которого боготворила. Оставалась лишь перспектива на плодотворные профессиональные взаимоотношения и надежда на продолжение дружбы, пусть и на расстоянии. И когда ее свежие раны затянутся и на их месте образуются менее болезненные шрамы, она будет очень рада и этому. Со временем она надеялась освободиться от этой гложущей боли и обжигающих бичей памяти, которые продолжали сдирать с нее кожу. Прежняя Роза в чем-то позаботилась о ней, думала новая. Она ухитрялась одолевать разного рода боль и тоску по Найджелу в течение многих лет. И новой Розе придется кое-чему у нее поучиться.

Найджел… Роза поймала себя на том, что несколько недель даже не вспоминала о нем. Словно бы его, как подозревал Джонатан, и не существовало вовсе. Однако, разумеется, он существовал. И скоро она увидит его. На какой-то миг она почувствовала облегчение, которое отвлекло ее от тоски, когда она подумала, что Найджел скажет обо всем этом… ее новом облике, ее новом жизненном пути, новой уверенности в себе. В любых тяжких испытаниях можно найти и свои плюсы, подумалось ей. Твои прежние горести кажутся уже просто мелочью. После всех травм и стрессов, полученных от Алека, и соответствующего увеличения ее эмоционального потенциала, встреча Найджела с ее новой личностью почти не казалась серьезным испытанием.

Не желая беспокоить Филиппу, Роза остановилась в маленькой гостинице возле Викторианского вокзала, решив, что на следующее утро, в воскресенье, у нее будет достаточно времени, чтобы разыскать свою новую подругу. И лишь когда ее внезапно поразило смущение, что она вот теперь здесь спит на незнакомой кровати, далеко от своей привычной постели в Монтраше, она разразилась конвульсивными рыданиями, которые ее гордость держала в узде весь день. Она представила себе, как Алек теперь один в доме, как он спит в той громадной, с высоким потолком, аскетичной спальне, которую она как-то раз тайком обследовала, пока он работал наверху в студии. В ней, этой спальне, строгой, мужской, ничто не отвлекало взора от большой, двуспальной кровати. Она представила, как он лежит там, терзаемый памятью о ее наготе. Иголки страха кольнули ее измученную душу. Один ли он там?

Алек, вероятно, вел нетипичную для него целомудренную жизнь в течение нескольких недель, нянчась с ней. И вот теперь он освободился от своих обязанностей няньки и, вне всяких сомнений, станет искать забвения от разочарований без малейшего промедления. Память Розы перескочила назад, к портрету в парижской квартире, о котором он не захотел говорить. Вероятно, он любил эту белокурую, голубоглазую, загадочную красавицу. Она подумала о Монике и других, подобных ей, что всегда были готовы угождать ему. «Красивых женщин много, по паре на грош», — сказал он тогда.

Ее беспокойные мысли перелетели к пастели, которую он нарисовал с нее. Она не привезла ее с собой, и, слава Богу, он не напомнил о ней. Ей нравилось думать, что он был рад оставить ее себе на память. Роза ерзала и ворочалась. Завтра она перестанет о нем думать. Всякий раз, поймав себя на этом, она будет больно щипать себя. Кажется, это называется аверсионная терапия. Бедная Роза, хватит ли на тебе места для всех щипков?