Глава 4. Послевоенная стезя
Никогда не сдаваться
Прощание с учительством
Прасковья Яковлевна продолжала работать в Синельниковском нарсуде, пока в ее жизнь не постучался еще один ребенок. В связи с этим 9 мая 1947 года, через год после начала работы в суде, она ушла в новый отпуск по беременности. К сожалению, ребенок родился{13} ослабленным, болезненным, по всему было видно, что им придется заниматься основательно. И Прасковья Яковлевна, напуганная недавней потерей сына, после декретного отпуска не вышла на работу, посвятив себя новорожденной дочери, названной Любовью.
И вот в 1953-м году период выхаживания младшей дочери остался позади. Маленькая Люба — подросшая и окрепшая — готовилась пойти в школу, и Прасковье Яковлевне представилась возможность подумать о продолжении профессиональной деятельности. Естественно, будучи учителем по образованию, она обратилась в районо. А там, вследствие перемены порядков и прихода людей, которые ее не помнили, потребовали предъявить диплом.
Но ее домашний архив во время войны пропал — весь, полностью! Пропали также документы об окончании Учительского института, свидетельство о браке, документы на родительский дом, паспорта и трудовые книжки — просто все разом. Сразу после Победы, когда главной ценностью были сохраненные жизни, это не казалось большим бедствием. Но, когда жизнь наладилась, все изменилось. Потребовались документы, и их отсутствие превратилось в мороку.
Теперь Прасковья Яковлевна кинулась восстанавливать их. Всяческие бумаги и статусы, находящиеся в ведении местных органов, восстановила частью через суд, а частью — получением дубликатов, выданных на основе сохранившихся оригиналов учетных записей. Оформлять брак с Борисом Павловичем пришлось заново — так было меньше хлопот и затрат.
А вот с диплом об окончании Учительского института поправить дело никак не удавалось. Дубликат не могли выдать по причине, что не сохранились учетные записи о выдаче диплома — в огне войны сгорел архив института с довоенными данными. Прасковья Яковлевна обращалась и в сам университет, в составе которого одно время значился Учительский институт, и по месту его эвакуации (это был Кривой Рог), искала соучеников, готовых подтвердить факт ее учебы. Но дипломы об образовании решениями судов не подтверждались, тут нужны были оригиналы реестров по прослушанным курсам и полученным оценкам. А их-то как раз и не было. В Кривом Роге архивы тоже сгорели.
Долго это продолжалось. Прасковья Яковлевна сражалась за признание официального образовательного ценза, пока не убедилась, что исчерпала возможности. Увы, все попытки оказались безуспешными. Самое большее, что ей обещали, это принять в университет на филологический факультет без новых вступительных экзаменов. Но разве при двух детях было возможно ей учиться заново? Разве по силам и средствам было поднять такое дело, да еще без помощи хотя бы кого-то из старших родственников? Нет, конечно. И Прасковья Яковлевна не стала связываться с восстановлением на учебу, а просто вычеркнула память о прошлом как ненужную.
— Осталась я без куска хлеба, — сетовала она, когда они с мужем вновь и вновь обсуждали эту проблему, сидя в тихой кухне после ужина. — Родители так радовались, что дали мне образование, а теперь их старания пропали. Без родителей не осилю я новую учебу, — Прасковья Яковлевна горько плакала от беспомощности, от обиды, что война не только оставила ее сиротой, но и забрала специальность, данную родителями в наследство.
Борис Павлович все помнил: и то, как родители жены не рекомендовали дочери рано выходить замуж, и как настойчиво выталкивали на учебу, и как мужественно помогали материально во время учебы. Он понимал этих людей, поэтому и сам старался пособить жене в получении образования. Когда они все-таки поженились, он уехал с нею в город, работал, оплачивал съемную квартиру... Но прошли годы, и больше не было с ними умного Якова Алексеевича и настырной Евлампии Пантелеевны, унесла война их жизни... А без них учеба Прасковьи Яковлевны превращалась в неподъемное предприятие.
— Скажи, — наклонив голову, спросил Борис Павлович, — а сегодня тебя смогли бы взять на работу, допустим тем же секретарем суда, без высшего образования?
— Смогли бы, — неуверенно сказала Прасковья Яковлевна. — Там не требуется высшее образование. Но для этого те, кто принимает решение, должны знать кто я и на что способна. Нужна хотя бы рекомендация местных властей, как было в прошлый раз.
— А теперь тебя не порекомендуют?
— Кто? — в ответ спросила Прасковья Яковлевна. — На подобные должности всегда найдется чья-то родственница. В первый раз мне просто повезло. Тогда ведь решающим было желание избежать конфликта в школе... Нашлись люди, заинтересованные определить меня в суд. А теперь не то.
— Но это не последнее место, где можно работать без диплома, — настаивал Борис Павлович. — Надо искать работу помимо школы, вот и все.
— Надо…
В период ученичества Прасковья Яковлевна не блистала большими успехами и обширными знаниями. Они ей давались трудно, стоили напряжения сил и воли. И теперь, когда младшая дочь выросла и готовилась идти в школу, вновь совершать прежние подвиги, повторно получать образование, тем более заочно, она не отваживалась. И потому что не верила в себя, и потому что не хотела принуждать себя к тому, что получалось не с лету.
Позже жизнь показала, что тот самый выбор ей пришлось бы делать и при наличии диплома. Новое время потребовало совершенствования системы подготовки учительских кадров, приближения ее к возросшим запросам общества. В соответствии с этим, выпускникам довоенных институтов предложили обновить свои знания для чего окончить современный вуз, хотя бы без отрыва от работы.
Учителей это коснулось в первую очередь! Поступать в вуз надо было на общих основаниях, хотя практически они зачислялись вне конкурса, так как учитывался их стаж работы...
Когда автор этих строк оканчивала школу, все учителя учились на заочных факультетах! Жалко было на них смотреть — пережившие страшные вихри истории, вырвавшие страну из разрухи и поднимавшие ее на своих молодых плечах, они вынуждены были на студенческой скамье выдюживать наравне с теми, кто этих тягот не пережил.
Мария Федоровна Майдан, одноклассница и подруга Прасковьи Яковлевны, окончившая вместе с нею Учительский институт, тоже училась заново. Каждую ночь она недосыпала, со слезами просиживая над учебниками и тетрадями с контрольными работами. Каждый день всем жаловалась, как ей стыдно держать сессии в институте, где приходилось отвечать более молодым преподавателям, и при этом отвечать плохо, почти прося снисхождения.
Так было бы и с Прасковью Яковлевной. Отличие лишь в том, что попадать в такое положение она не захотела бы. И в итоге оказалась бы вне школы, как получилось и теперь — при утрате довоенного диплома. По всему выходило, что сильно убиваться о его потере не стоило. Хотя для нее диплом об окончании Учительского института был не только источником заработка — в большей степени он был памятью о родителях, их мечтой, которую она с большими трудами осуществила...
Все прошло...
Характерно, что и Борис Павлович не сделал попытки получить среднее образование. Это ему непременно помогло бы. Он бы смог учиться дальше и продвинуться по профессии.
В конце 60-х годов прошлого века все учились! Все догоняли упущенное, что у них отобрала война. Учился в вечерней школе младший брат Бориса Павловича, отсидевший к тому времени дважды в тюрьме. Учились молодые женщины, стремящиеся не потерять мужей, заглядывающихся на медсестер и учительниц, прибывающих в Славгород по направлениям из училищ и вузов. Эти женщины вместе с учениками дневной школы сдавали выпускные экзамены!
Но Борис Павлович, которому науки давались легко, даже не попытался повысить свой образовательный статус. А ведь тогда уже ему в этом помогли бы подросшие дочери. Даже не попытался...
Перемена профессии
Вскоре Прасковье Яковлевне передали, что с нею хочет поговорить Дробот Артем Филиппович, директор школы. Для Славгорода это был приезжий человек, белорус по национальности, который преподавал математику. Он остался в памяти славгородцев двумя фразами: «Сотрем, начнем сначала» и «Как же вы не видели, вот они лежат!».
Первую фразу он произносил на каждом уроке после изложения ученикам нового материала. Объяснять его на словах этот учитель не умел, поэтому просто писал выводы формул и доказательства теорем на доске. В конце спрашивал:
— Все понятно?
И если видел, что ученики не поняли геометрическую теорему или вывод новой формулы по алгебре или тригонометрии, продолжал:
— Сотрем, начнем сначала, — и точь-в-точь писал все заново.
После этого кто-то из отличников начинал понимать то, что пишет на доске учитель, и поднимал руку, чтобы нормально привести доказательство для остальных ребят. Отличник получал пятерку в журнал, а ученики — доходчивое объяснение.
А вторая фраза возникала на общественных работах, обычно на выгребании сухой травы или желтых листьев с парка. Дети с неохотой это делали и при удобном случае прятали инструмент в траву, а потом сидели под солнышком и говорили, что у них нечем работать. Директор школы, зная, что точно доставлял сюда грабли, ходил и искал их по газонам. Найдя, изумленно и радостно восклицал:
— Как же вы не видели, вот они лежат! — восклицание это было исполнено безграничной веры в то, что случилось недоразумение, что детвора просто как-то не увидела грабли...
Эти ситуации повторялись часто, к радости учеников, которые обожали своего директора и его чистую веру в их порядочность. Но это случалось либо осенью, когда опадала листва, либо ранней весной, когда на газонах начинала прорастать молодая трава. Теперь же был только конец августа 1954 года... Но школа уже готовилась к приему учеников.
Так вот Артем Филиппович хотел поговорить с Прасковьей Яковлевной.
— Мне очень жаль, — начал извиняться он, когда Прасковья Яковлевна появилась в его кабинете. Он подставил ей стул: — Присаживайтесь.
— Спасибо.
— Да. Так вот я слышал, что у вас в районо возникли сложности... из-за диплома...
— Это было еще весной, когда шла комплектация школ. Вдруг у меня потребовали документы. А я ведь в 40-м году, после окончания института, сдавала туда нотариально заверенную копию диплома. Теперь можно было бы ею воспользоваться. Но и она в районо не сохранилась. Теперь у меня нет ни самого диплома, ни копии.
— Как мне сказали, в районо тоже архивы пропали...
— Но хуже всего, что и архив Учительского института пропал. Так что восстановить мой диплом не с чего, никаких следов не осталось... Надежда была на эту копию... Она была заверена нотариально и могла заменить оригинал.
— Ну да, — согласился Артем Филиппович. — Печально. Я все лето думал... У нас, кроме учительских, есть должность библиотекаря.
— Но она же занята?
— К сожалению... — директор передвинул на столе какие-то бумаги... — Собственно, мне неудобно говорить... Я хотел организовать буфет для школьников.
— Буфет? — удивилась Прасковья Яковлевна. — Уж если торговать в школе, так книгами, — сразу поняла она, о чем печется директор.
Артем Филиппович хотел помочь ей с трудоустройством, ведь с весны, когда она подняла этот вопрос, дело не сдвинулось с места. Правда, она и не планировала идти на работу раньше сентября — ребенка-то деть было некуда. Однако учительская солидарность заставляла директора школы мучиться и искать варианты для пострадавшего от войны коллеги.
— Мне все равно отказали, — ответил он. — Не дали штатной единицы. Говорят, не положено.
— Понятно.
— Нет, не понятно! — Дробот заговорил громче: — Находясь в школе, дети по семь-восемь часов ничего не едят. И не пьют. Это ненормально. Даже у взрослых есть перерыв на обед.
— И в школе есть, — напомнила Прасковья Яковлевна. — Большая перемена.
— Ага, только мы должны создать условия, чтобы дети могли хотя бы пряник съесть и запить стаканом молока на этой большой перемене.
— Не знаю, я не думала об этом.
— А я пошел в сельсовет! Если районо не находит денег, то, может, местная власть найдет, — подумал я. И знаете, что они мне сказали?
— Что?
— В сельсовете меня похвалили, да. Но... говорят они, что эту должность, то есть школьного буфетчика, надо ввести в штат сельпо. Так вы согласны занять ее?
— Лучше бы книгами, чем пряниками...
— Говорил я и о книгах. В сельсовете сказали, что в план следующей пятилетки внесут строительство книжного магазина. Настоящего! И вашу кандидатуру взяли на заметку. Так что...
— Лиха беда начало? — подсказала Прасковья Яковлевна.
— Да! Не, ну как же вы не видели! — с довольным видом, что вопрос решился, пошутил директор школы, зная что из-за этой фразы над ним добродушно подшучивают ученики.
Так в школе был организован буфет, в котором буфетчицей начала работать Прасковья Яковлевна.
Поначалу казалось, что эта директорская затея себя не оправдает — в семьях не было денег для детей. Дети по-прежнему приходили в школу без копейки, на переменах прибегали в буфет, ходили вокруг прилавка с голодными глазами и ничего не покупали.
К тому моменту Прасковья Яковлевна уже поняла, что в любом деле надо бороться за его продвижение, настаивать на своем и идти до конца, даже если знаешь, что равнодействующая общих усилий не на твоей стороне. Надо пробовать, проигрывать и пробовать снова — вот чему учил ее предыдущий опыт. Никогда не сдаваться! — это стало девизом ее жизни.
В соответствии с ним Прасковья Яковлевна попросила собрать внеочередной педсовет и пригласить на него всех классных руководителей.
— Мы знаем, что на нас, а я себя не отрываю от задач, которые решает школа, — уточнила Прасковья Яковлевна, — так вот на нас лежит обязанность дать детям знания и воспитать их хорошими людьми. Но есть еще одна задача, о которой мало говорится в педагогике. Мы должны заботиться о здоровье детей. Для этого, например, существуют уроки физкультуры. Да? Но какое здоровье может быть и какая физкультура может его дать, если дети, находясь в стенах школы, по семь-восемь часов остаются голодными?
— Как вы знаете, мы организовали буфет, — начал Артем Филиппович.
— Кстати, хорошее дело! — перебила его Раиса Григорьевна Гунадзе, учитель биологии.
— Но дети приходят в школу без денег, — продолжил директор. — Люди считают, что кормить детей — это роскошь. Поразительно!
— Я все посчитала, — Прасковья Яковлевна взяла в руки листок бумаги, поднесла к глазам: — Вот, у меня тут записано, — она показала листок собравшимся, чтобы они видели, что он исписан. — В школе обучается 634 ученика. Из них дети работников завода «Прогресс» составляют 56% или 355 человек, колхозников — 22% или 140 человек, работников Кирпичного завода — 7% или 44 человека, работников железной дороги — 9% или 57 человек, работников госучреждений и прочих мест — 6% или 38 человек.
— Что это дает? — спросил кто-то как бы про себя.
— А вот что дает, — тем не менее ответила этому человеку Прасковья Яковлевна. — Если кусок белого хлеба стоит 2 копейки, а стакан молока 6 копеек, значит, самый легкий обед может обойтись ребенку в 8 копеек в день. В месяц это составит, грубо говоря, 2 рубля 10 копеек. Итак, нам надо либо собрать эти деньги с родителей...
— Либо?
— Да, — сказала докладчица. — Либо попросить ежемесячной материальной помощи от завода «Прогресс» в сумме 745,5 руб., от колхоза «За мир» — 294 руб., от Кирпичного завода — 92,4 руб., от Управления железной дороги — 119,7 руб. и от прочих в лице сельсовета — 79,8 руб.
— Ну как? — спросил Артем Филиппович. — Какой вариант лучше?
— Лучше-то, понятное дело, второй вариант, — поддержал разговор Александр Григорьевич, учитель истории. — Но как бы предприятия не сняли эти деньги со своих работников, у кого есть дети школьного возраста. Тогда это будет все равно.
— И все же для родителей, если брать психологическую сторону вопроса, второй вариант предпочтительнее, — заметил Артем Филиппович. — Итак, я беру на себя переговоры с руководителями предприятий. А вы, классные руководители, организуйте кормление детей на переменах. Начальные классы будем кормить после второго урока. А остальных — на больших переменах. Буфетчик у нас один, так что ему от каждого класса потребуется помощник. Так, Прасковья Яковлевна?
— Да, с помощниками мы вполне управимся.
Так она начинала свою работу на новом поприще. Благодаря ей скоро родители поняли, что дети, о которых заботятся, растут здоровыми и счастливыми, и начали помогать буфетчице. Наверное, месяца через два после описанных событий к ней пришел председатель родительского комитета и предложил свои услуги. Родительский комитет, со своей стороны, сказал он, берет на себя обязанность с каждого родителя собирать в кассу комитета тоже по 2 руб. 10 копеек, чтобы каждому ребенку выдавать на переменках по два горячих пирожка с ливером. Говорит, это ему сами родители подсказали.
— В день нам понадобится около 1270 пирожков, — подсчитал Охрименко Александр Иванович. — Это отличный приработок для заводской столовой, и им по силам выполнять такой заказ. Я с ними уже договорился — от лица школы. Ливер они будут закупать в Синельниково на мясокомбинате. Свежайший! Там тоже уже обо всем договорено. Вот для вас копии этих двух договоров, на всякий случай. В вашей конторе тоже знают, от кого вы будете получать пирожки, вот копия и этого документа. Понимаете, дети должны не только молоко пить, но и мясо есть, — он улыбнулся, потому что в его семье росло три сына.
— Молодец вы, Александр Иванович, — растрогалась Прасковья Яковлевна. — Только я, знаете ли... думаю о сиротах и вдовьих детях... У нас таких ровно 157 человек. С чьих денег их кормить пирожками?
— Подумаем, — пообещал Александр Иванович. — Меня вдохновляет ваша четкость в организации труда!
Наконец, и этот вопрос был им как-то решен.
В сельпо Прасковье Яковлевне по итогам кварталов давали грамоты за отличную организацию труда и ежемесячное выполнение производственных планов.
Но вот в июне учебный год завершился. Школьники пошли на каникулы, а Прасковье Яковлевне надо было где-то работать дальше.
Ценная идея
Председатель сельпо предложил ей искать работу самой. Мол, мы с дорогой душой пойдем тебе навстречу: переведем и оплатим — но что сейчас можно придумать, когда кругом лето и жара?
В то время очень остро стоял вопрос непрерывности трудового стажа. Он был важен для работающего человека. Если при переходе с одного места работы на другое у работника возникал перерыв, превышающий две недели, то его стаж трудовой считался прерванным. Сказывалось это перво-наперво на оплате больничных листов. Лица с прерванным стажем получали профсоюзную помощь по больничному бюллетеню в размере 50% от среднего заработка за предыдущие три месяца. Потом процент больничных пособий увеличивался и при восьмилетнем непрерывном стаже достигал 100% от заработка. Сказывалась непрерывность стажа и на других профсоюзных льготах, например, таких как выдача санаторных путевок и процент их оплаты. Наконец, не последним делом было и накопление общего стажа, от которого в итоге зависел размер пенсии. Короче, в советское время человека всячески поощряли больше и лучше работать. И прогулы ни у кого не вызывали энтузиазма.
Так что Прасковье Яковлевне срочным образом надо было с работой что-то придумывать.
Допустим, в трудовой книге ей бы могли сделать запись, скрывающую прерванный стаж. Но ведь нерабочие дни все равно не будут оплачены, а значит, средняя заработная плата уменьшится, что тоже негативно скажется на профсоюзных пособиях. Хоть она и не болела, но снижать свои показатели по стажу труда не хотела.
Раздумывать над новым местом работы она начала еще в мае, присматривалась, взвешивала... Но из всех ее прикидок ничего стоящего не получалось.
Между тем начиналась жатва озимых зерновых, в основном это была пшеница, и ее брата Петра Яковлевича прислали в их колхоз на вывоз урожая с полей. Жить в семье сестры он не захотел и остановился в колхозном доме приезжих. Все дело было в его трехсменном режиме работы, который, конечно, мог помешать семье, работающей в одну смену. Но в гости все же иногда заскакивал.
— Как тебе работается в родном колхозе? — спросила Прасковья Яковлевна в один из его визитов. — Папашу вспоминаешь? А маму?
— Что ты, сестра! — Петр Яковлевич засмеялся. — Все так изменилось, что даже подумать нельзя, что это — то же самое хозяйство. Все технологии изменились. Машины, вот, появились. Наконец, урожай мы возим не в колхозную кладовую, а прямо в государственные закрома сдаем, с колес.
— Да, многое изменилось...
— Я помню родителей, Паша. Помню... Не хмурься.
— Посмотреть бы им, как теперь...
— А все же есть и недостатки, — постарался перевести разговор на другое Петр Яковлевич. — Приезжаем мы с грузом на «Заготзерно»{14}, пока то-сё — есть минутка в холодок заскочить. И вот тут бы выпить что-то освежающее: ситро какое-нибудь, лимонад, да хотя бы воды охлажденной. Так ведь нет ничего! Ну как же так? А уж на поле тем более ничего не попьешь...
Этот разговор Прасковья Яковлевна вспомнила, когда беседовала с председателем сельпо о своей работе.
— Давайте, Серафим Сергеевич, организуем на зернозаготовительном пункте киоск по продаже прохладительных напитков. Как раз я бы там до сентября работала, а потом опять — в школу.
— Да где же там это... как его... Короче то, чем напитки охлаждают{15}, — почесал затылок Серафим Сергеевич. — Где его возьмешь...
— Там недалеко молочарня находится, куда колхозы молоко сдают. У них замороженной воды полно — целые подземные залежи. Ничего не стоит договориться и брать у них лед. Сколько там нам его потребуется... А вы девчатам с молочарни, допустим, раз в месяц какой-нибудь дефицит перекидывать будете. Ну, как?
— Думаешь, это ценная идея?
— В каком смысле? — не поняла Прасковья Яковлевна.
— Ну, будет толк от того киоска?
— Должен быть. Водители жалуются...
— Ладно, организую, — пообещал председатель сельпо.
Он действительно организовал на зернозаготовительном пункте «Заготзерно» хороший киоск, целый буфет, где можно было не только выпить охлажденный напиток, но и съесть чего-то. А то и «Шампанское» купить. Идея Прасковьи Яковлевны оказалась плодотворной.
Но было в ней несколько трудных моментов. Во-первых, новая работа находилась далеко от дома — приходилось в одну сторону идти пешком 4 километра, причем через пустырь, лежащий между поселком Славгород и пристанционным хуторком, образованным вокруг железнодорожной станции «Славгород». Это сейчас на том пустыре построены школа и заводской жилмассив, а тогда ничего не было. Две части селения разделял голый бугор. Выйдешь на него, глянешь вперед да назад — где-то далеко домики виднеются, а на самом бугре только пустота, кукуруза да подсолнух с двух сторон дороги стеной стоят, лесополоса недалеко, поезда гуркают. Страшно! Только и радости, что считай, половину пути пройдено. Не трудно было пройтись по земле, под деревьями, по свежему ветерку эти километры, но на пустыре бывало жутковато и даже опасно.
И вот тут речь о втором трудном моменте. Работать в киоске приходилось по 10-12 часов — водители ведь возили зерно круглосуточно — и домой возвращаться около полуночи, по темноте. Положение спасал Борис Павлович.
В 1952 году он купил себе новейший по тем временам мотоцикл «ИЖ-49», и разъезжал на нем, не считаясь со временем и усталостью. Для него это было развлечение. Вот и забирал жену с работы, да еще радовался, что она задерживается допоздна, а он в это время может погулять в привокзальном буфете, пивка попить, да с мужиками покалякать.
Сложнее оказалось с охлаждением напитков. Как это делали? В киоске стояла бочка со льдом, куда и погружали бутылки. Лед постепенно подтаивал, образовывал очень холодную купель. Доставая напитки, Прасковья Яковлевна то и дело погружала в ту купель руки. Когда коченела правая рука, она лезла в холод левой, а правую грела, и наоборот.
В первый сезон Бог ее миловал. А потом, забегая наперед скажу, заработала там Прасковья Яковлевна жесточайший полиартрит, так что ее прекрасные узкие ладошки и тонкие длинные пальчики начали распухать и краснеть. Со временем накрутило ей, бедной, на суставах утолщения и узлы, совсем не перестающие болеть; изуродовало руки — глядя на которые, и подумать нельзя было, что от природы они у нее на зависть красивые.
К началу нового учебного года, когда уже и яровые убрали, Прасковья Яковлевна готова была снова работать в школьном буфете. Дети ждали ее с нетерпением!
Так прошло три года.
«Рекомендую принять...»
Серафим Сергеевич Плотников был немолодым человеком, воевавшим, вернувшимся домой с ранениями. Работать ему давно уже было тяжело. Поэтому, едва дотянув до 60-ти лет, он начал собираться на бессрочный отдых. Длилось это долго, и закавыка была не в оформлении пенсионных документов, а в том, что он желал передать свое детище в надежные руки. Нет, конечно, преемника он сам себе назначить не мог. Зато мог оставить ему хороший коллектив. И старался добиться этого, ставя точки над «i», раздавая бывшим подчиненным наказы, как работать дальше, что в себе исправить. Он словно оставлял завещания и наилучшие пожелания.
Каждый день Серафим Сергеевич вызывал к себе то одного, то другого сотрудника и долго беседовал с каждым, веля не обижаться на него и те беседы не разглашать. Дошла очередь и до Прасковьи Яковлевны. Только ее он вызывать не стал, а сам ни с того ни с сего появился на ее рабочем месте.
Она от неожиданности опешила, испугалась, подумала, что случилось что-то. Подставила стул своему начальнику, наскоро протерев сидение полотенцем, со смятением посмотрела на него.
— Ты не суетись, Прасковья Яковлевна, — присаживаясь, сказал неожиданный посетитель, — я с добром к тебе.
— Да мы к добру-то как раз и не привыкшие, — засмеялась она. — Оно нам тоже тревожно.
— Ну тогда я издалека говорить не стану, чтобы ты не нервничала. Скажу коротко: надо бы нам, славгородским коммунистам, и сельповским в частности, чтобы ты поступила в партию. Вот так, Яковлевна. Я первый дам тебе рекомендацию. Ну как, удивил?! — спросил он с улыбкой.
Удивил — не то слово! Прасковья Яковлевна совсем растерялась, даже побледнела. Она так далека была от политики, от партийных дел, что не сразу сообразила, с чем это может быть связано. В ее окружении с детства не было ни одного партийного человека. И посейчас нет, если не считать работу, где она не всех одинаково хорошо понимала. По сути она даже не знала, какие они есть, коммунисты, и чем отличаются от остальных людей.
— Может, я что не так делаю? — вдруг спросила она, предположив, что приглашение поступить в партию связано с попыткой преподнести ей некий назидательный урок.
— Да в том-то и дело, что ты ТАК все делаешь, — успокоил ее Серафим Сергеевич. — Я тут однажды говорил об этом с Надеждой Николаевной...
— С Бачуриной? И что она сказала?
— Она тоже даст тебе рекомендацию. Ты главное соглашайся. А на будущее запомни, что в работе всегда надо быть такой же находчивой и настойчивой, как ты есть сейчас. Это в тебе очень ценные качества. Молодец. Так какой твой ответ будет?
— Надо дома посоветоваться... — неопределенно сказала Прасковья Яковлевна, очень сомневаясь, что муж одобрит такой ее шаг навстречу общественной жизни поселка.
Борис Павлович был ревнивым человеком, причем ревнивым во всем — в отношениях, в вопросах инициативы, в принятии решений, в проявлении личности, в популярности среди людей. Он во всем стремился быть первым и единственным, чем подавлял жену и словно зачеркивал ее значение для него. Если рассказывал что-то из жизни семьи, допустим, об урожае картофеля, то никогда не говорил «мы», а только «я»: не «мы посадили картофель», а «я посадил», не «мы собрали урожай», а «я собрал». Слушатели это замечали и коробились, но тут же делали скидку на его происхождение, мол, восточный человек не может быть иным. Нездешний халдей, короче.
Прасковья Яковлевна тоже знала эту черту мужа... Но она хорошо помнила похоронку и свою бессонную ночь перед образами, когда дала обет Богу беречь его, если он окажется живым. И этому обету следовала всегда, впрочем, в известных пределах. Сколько угодно она могла потакать мужу в том, чтобы он чувствовал себя лучшим и неповторимым, даже могла подыгрывать его самолюбию, но они оба прекрасно знали, что это просто некий негласный договор между ними, игра в первого героя, а на самом деле свой внутренний стержень она никогда не изменит. От своих принципов она ни при каких обстоятельствах и ни перед кем не отступала. То есть, говоря по конкретному поводу, она могла бы не поступать в партию, если этого не одобрит муж, но это не значит, что она изменила бы отношение к работе и к людям, за что ее, видимо, и оценили в партийном коллективе.
Вечером они обсуждали итоги дня и в частности вопрос о сделанном ей предложении. Против всяких ожиданий Борис Павлович отнесся к новости благожелательно, увидев за предложением Плотникова новые перспективы для жены.
— Может, это как-то возместит тебе потерю диплома, — предположил он. — В партию зря не приглашают, так что поступай!
— А ты как же? — тут же обеспокоилась Прасковья Яковлевна, чтобы муж не отстал от нее, вернее, чтобы не чувствовал себя отставшим от нее. — Может, и тебе стоит об этом подумать?
— Если пригласят, соглашусь, — честно сказал Борис Павлович. — Но пока что не приглашают. А напрашиваться не стану.
— Мы выходим из молодого возраста, нам уже скоро стукнет по сорок... — Прасковья Яковлевна старалась смягчить горечь, которую мог испытывать Борис Павлович, ведь его военная биография сложилась отнюдь не идеально. Но тогда казалось, что главное было остаться живым. А теперь, видишь, большего хочется — чтобы ошибок не было...
— Да, и это тоже, — согласился Борис Павлович.
Когда принимали в партию Николенко Прасковью Яковлевну, на партийное собрание пришел весь коллектив сельпо и славгородских учреждений, таких как почта, больница, школа... Словом, пришли коллективы, партийные ячейки которых входили в одну первичную территориальную организацию. Собрание было открытым.
После того как поступающая рассказала свою короткую биографию, подчеркнув, что она вся прошла на глазах присутствующих, выступили рекомендующие. Плотников особо подчеркивал два качества Прасковьи Яковлевны — инициативность и организаторские способности.
— Когда ко мне пришел Дробот Артем Филиппович с предложением открыть при школе буфет, честно скажу — я согласился только из уважения к нему, что он заботится о судьбе коллеги, пострадавшей от войны, — весомо говорил Серафим Сергеевич. — Думал, ну покрутится там эта молодица без заработка, и на том все закончится. Но вы видели, что она сделала? В два счета решила вопрос о кормлении школьников. Пусть это не обеды, а то, что мы называем перекусами, но тут дело принципа — она, а не кто-то другой озаботилась питанием детей, надолго оторванных от дома. И не отступила, пока не добилась успеха. А организовала как? Одна за смену кормит свыше 600 человек. Одна!
Выступающего перебили другие голоса, в порядке поддержки:
— Молодец, что там говорить!
— Дети довольны школьным буфетом, от своих жевжиков{16} это знаю.
— Любят ее дети, что правда, то правда.
Председатель собрания поднял руку, призывая к тишине. И Плотников продолжил:
— Потом пришла ко мне с идеей открыть киоск прохладительных напитков на «Заготзерно». Лето, жара... — а она толкует о холодном ситро-лимонаде. Я за голову схватился: где брать лед, как возить туда... А главное — для кого, для пары десятков шоферюг? Но все постепенно решилось, и опять у Прасковьи Яковлевны полный успех! Сегодня все сотрудники «Заготзерно» у нее покупают продукты, на месте своей работы, и больше не вырываются куда-то за ними ехать. Это же великое дело — удобство для человека! Конечно, Прасковья Яковлевна стремилась заработать. Но... с этими заработками все равно не разбогатеешь. А вот для людей ею добра сделано много. Главное, чем живет Прасковья Яковлевна? Она не просто так приходит на работу — она душу свою в нее вкладывает. И люди это чувствуют. Рекомендую принять Николенко Прасковью Яковлевну кандидатом в члены КПСС.
Потом выступила Бачурина Надежда Николаевна. Она говорила о тех глубинных качествах в человеке, которые позволяют ему, вроде тихому и незаметному, совершать подвиги. Наверное, она вспоминала при этом своего расстрелянного сына-партизана, совсем мальчишку... потому что говорила взволнованно, срывающимся голосом.
— Вы говорите, Серафим Сергеевич, что она хорошо организовала кормление детей на переменах... Зная не один десяток лет Прасковью Яковлевну, я не удивляюсь. Она не только там умеет организовать дело, где ей помогают или идут навстречу, но и там, где ей противодействуют. Вы знаете, что во время войны она, будучи 20-ти лет от роду, организовала побег из немецкого плена своего отца? И после этого бесстрашно прошла с ним через город, наполненный немцами, препроводив в безопасное место. Она также вывела из Запорожского концлагеря пленного азербайджанца, студента горного института. Не побоялась, хотя на нее там спускали овчарок-волкодавов.
Тут послышалось неопределенное гудение, перешептывания, скрипение стульев — люди разволновались, двигались на сидениях, вращали головами. Многие вообще не подозревали в этой хрупкой неулыбчивой женщине какой-либо решимости. И вдруг такое открывается!
— Такие люди... — Надежда Николаевна запнулась, затем продолжила: — они крепкой породы, надежные. Они совершают удивительные поступки не по указке, а потому что считают это своим долгом. Вот и все. Я не только рекомендую принять Пашу Яковлевну кандидатом в члены партии, а головой ручаюсь за нее, — напоследок сказала она. — Это человек с выдержанной душой, проверенными коллективистскими качествами, думающий сначала об окружающих, а потом о себе. Значит, правильный человек.
При голосовании руки поднимали даже беспартийные со словами: «Достойна», «Такая не подведет!», «...оправдает доверие». И председателю собрания приходилось несколько раз повторять правила голосования и говорить, что ему надо посчитать голоса только членов партии.
Секретарь собрания записал в протокол: «Принята единогласно».
Растроганная Прасковья Яковлевна, сидя среди голосующих, незаметно промокала слезы и только повторяла, глядя по сторонам: «Спасибо, товарищи...»
После собрания Прасковью Яковлевну поздравляли. Дробот Артем Филиппович сказал: «Постарайтесь его запомнить, этот важный момент биографии. По-моему, он был искренним».
Перемена фигур
Однако хорошее не длится бесконечно. Плотников, считая, что организацию и сплочение коллектива он завершил, ушел на пенсию, а вместо него пришел председательствовать в сельпо Григорий Иванович Самойленко. Человек этот был из местных, вроде даже сметливый, хваткий, но абсолютно непросвещенный. Ну и как следствие — глухой к общественному интересу и к доброй воле сотрудников.
Уехал со Славгорода и Дробот Артем Филиппович, оставив по себе непреходящую память в тех, кто его знал. Наверное, на момент написания этих строк его уже и в живых не было, но славгородцы, говоря о давних временах и своих школьных деньках, обязательно вспоминают и его, прекраснейшего человека.
Так вот, покатилась жизнь дальше.
Григорий Иванович свою председательскую деятельность начал с того, что на самые бойкие места, где были хорошие заработки, посадил знакомых, родственников или тех, кто носил ему подачки. Этому искреннему в своей серости человеку, в примитивности его интересов казалось, что хорошие заработки падают с неба... А ему их хотелось для себя и для своих ближних — за счет остальных. Таким представлялось ему правильное устройство мира.
В числе многих пострадавших от Григория Ивановича оказалась и Прасковья Яковлевна, вернее, ее работа в тех точках, которым она дала развитие. Как известно, все достигает своего пика и цветет недолго, поэтому любым цветением надо дорожить... Но тут естественный ход событий был нарушен варварским вмешательством.
Прасковья Яковлевна и в школе, и в сельпо оказалась без соратников и покровителей и не смогла удержать завоеванные позиции. Хотя не такие уж это были великие позиции, не такие уж большие высоты она покорила, только и того, что ей они дорого стоили в части самоотдачи, которую смогли оценить те, кто ее поддерживал.
Весной 1957 года она передала школьный буфет другому продавцу. Естественно, пущенные на самотек связи в первый же сезон после ее ухода захирели — очень скоро не стало ни пирожков, ни молока. Без приложения сил весь порядок вещей, все системы и связи засбоили, нарушились и рассыпались. И весной в школьном буфете можно было купить только песочное пирожное «Лето» за 10 копеек да конфеты «Школьные» из яблочной пастилы. А в начале 60-х годов его вообще закрыли, как нерентабельный.
В конце лета Прасковья Яковлевна, видя, куда дело клонится, сама сдала и вторую свою точку. Киоск на «Заготзерно» без нее продержался дольше, но лед и прохладительные напитки из него исчезли на долгий период — до появления холодильников.
— Как вы думаете, Григорий Иванович, имею ли я право, будучи коммунистом, оставаться без работы? И имеете ли вы право лишить меня работы при наличии у меня двух детей? — спросила она в конце августа у председателя сельпо.
Он даже не понял сути вопроса, уразумел только, что она давит на него своей партийностью и детьми.
— Так я же не против... — промычал неопределенно.
— Как же не против, если вы отобрали у меня все точки и ничего взамен не предлагаете? Куда мне завтра выходить на работу?
— Слушай, Прасковья Яковлевна, выходи куда знаешь. Я тут сбоку припека... тебе же виднее...
Пришлось ей опять самой искать работу. Впрочем, она с недавних пор присмотрела захудалый овощной киоск, в разгар лета торгующий гнилыми помидорами. Славгородцы страдали без привоза свежих овощей. На своих усадьбах ни помидоры, ни другие овощи они не выращивали. То ли земли были не те, то ли влаги не хватало, а колодцы по всему поселку наливались только соленой водой, непригодной для полива.
Прасковья Яковлевна уже знала, какой дневной выторг ей нужен, чтобы стоило разрабатывать новую торговую точку, причем почти с нуля... Благо дело, с конца лета начинался сезон массовой заготовки свежих овощей и разносолов.
В три дня она обошла завод «Прогресс», Кирпичный завод и славгородскую контору железнодорожников и объявила в коллективах, что начинает собирать заявки на поставки овощей для зимних заготовок. Такого тут еще не было. Люди воодушевились — надо же, и бегать никуда не надо, все тебе по заказу привезут! На четвертый день Прасковье Яковлевне начали прямо домой приносить списки. Они были пофамильные и с указанием сколько чего человек желает купить.
— Теперь же следите за моей доской объявлений, чтобы не пропустить привоз, — всех предупреждала Прасковья Яковлевна. — Я буду прямо фамилии указывать — для кого привезла. Так быстрее продажи пойдут.
Тем временем Прасковья Яковлевна переговорила с председателем колхоза, своим соседом, с бригадирами полеводческих бригад. Это не составило труда. У всех у них были дети школьного возраста, и поэтому в этих семьях ее хорошо знали, помимо того, что знали как дочь довоенного главного агронома, высадившего те сады, с которых сейчас колхоз собирал урожаи. С этими людьми она договорилась о заключении договоров на прямые поставки овощей прямо в сельпо, а не через перевалочные базы, как было раньше.
Более того на заседании правления сельпо она поставила вопрос о праве торговать в киоске также продуктами животноводства, мясом и рыбой.
— Ты что, хочешь центральный гастроном вместе с рыбным магазином тут открыть? — недовольно спросил Григорий Иванович, принимая от нее заявление с докладной запиской о своем предложении. — Где ты места столько возьмешь?
— У вас одалживаться не буду, — пообещала Прасковья Яковлевна. — Вот, возьмите еще, — она также подала начальнику новый регламент работы киоска. — Утвердите, пожалуйста.
— Что это? — испугался Самойленко. Но тут же начал читать и успокоился: — Один день в неделю торгуешь рыбой, два дня — мясом, остальные — овощами... Я правильно понял?
— Правильно.
— Не боишься так широко размахиваться?
— А вы вроде против! — поддела его Прасковья Яковлевна. — Сами же получаете зарплату с наших рук. Или нет?
— Не из-за тебя ли отсюда сбежал Плотников? Это сколько же ты мне работы прибавила с санстанцией и организацией в твоем киоске отдельных прилавков... еще красить тебе его надо. Да?
— Конечно. А на те работы, что из-за меня добавляются, у вас заместители есть. Да и санитарный инспектор свой — Варя Садоха. Она все подскажет и поможет оформить.
— Не, ну ты разумная распоряжаться...
— Еще одно, — не обращая внимания на замечание, говорила Прасковья Яковлевна. — Овощи, рыба, мясо — продукты быстропортящиеся и поэтому мне нужна хорошая связь с покупателями.
— Что, неужели кремлевский телефон в киоск поставить?
— Пока нет, — не приняла сарказма Прасковья Яковлевна. — Пока что поставьте доску для объявлений.
— Ты скажи, откуда тебе будут привозить свежую рыбу?
— А вы же подписывали договор! Неужели не увидели...
— Да кто там их читает! Я же тебе доверяю.
— О рыбе с рыбсовхозом договорилась, есть такой на Днепре. Маленький и малоизвестный.
— Открой мне один секрет, — наконец спросил у нее Григорий Иванович. — Почему раньше мы работали с перевалочной базой, а не напрямую с колхозом?
— Потому что с базой проще — раз в пятилетку подписал договор и сиди протирай штаны, пока они вам будут гнилые остатки привозить. А с колхозами работать хлопотно, много бегать надо, каждый день созваниваться...
— Ну бегай, бегай, пока молодая...
Да не такая уж молодая, подумала Прасковья Яковлевна. Но что ей оставалось делать, если под лежачий камень вода не течет?
Через неделю она вышла на работу в овощной киоск, отремонтированный, покрашенный, с новыми полками и прилавком и снабженный большим информационным щитом. С тех пор покупатели у ее прилавка не выбывали. Она умела закрутить дело так, что люди сами организовывались в группы и крупные заказы той или другой группе лиц в киоск привозили тогда, когда у них была возможность их забрать. Вся ее работа зависела от колес: от четкой организации привоза продуктов и их продаж. Это помогало не затариваться и обходиться без залежавшихся остатков. Фактически киоск работал под заказ покупателей. Крутиться приходилось крепко, с утра по часу висеть на конторском телефоне, проверяя все контакты и операции предстоящего дня и улаживая сбои, если они случались.
Прасковья Яковлевна понимала, что долго работать в таком нечеловеческом темпе не сможет, но заработки шли надежным потоком, а хоть немного подкопить денег ей не мешало. В этом году ее старшая дочь оканчивала школу и поступала в вуз.
Прощание с учительством
Прасковья Яковлевна продолжала работать в Синельниковском нарсуде, пока в ее жизнь не постучался еще один ребенок. В связи с этим 9 мая 1947 года, через год после начала работы в суде, она ушла в новый отпуск по беременности. К сожалению, ребенок родился{13} ослабленным, болезненным, по всему было видно, что им придется заниматься основательно. И Прасковья Яковлевна, напуганная недавней потерей сына, после декретного отпуска не вышла на работу, посвятив себя новорожденной дочери, названной Любовью.
И вот в 1953-м году период выхаживания младшей дочери остался позади. Маленькая Люба — подросшая и окрепшая — готовилась пойти в школу, и Прасковье Яковлевне представилась возможность подумать о продолжении профессиональной деятельности. Естественно, будучи учителем по образованию, она обратилась в районо. А там, вследствие перемены порядков и прихода людей, которые ее не помнили, потребовали предъявить диплом.
Но ее домашний архив во время войны пропал — весь, полностью! Пропали также документы об окончании Учительского института, свидетельство о браке, документы на родительский дом, паспорта и трудовые книжки — просто все разом. Сразу после Победы, когда главной ценностью были сохраненные жизни, это не казалось большим бедствием. Но, когда жизнь наладилась, все изменилось. Потребовались документы, и их отсутствие превратилось в мороку.
Теперь Прасковья Яковлевна кинулась восстанавливать их. Всяческие бумаги и статусы, находящиеся в ведении местных органов, восстановила частью через суд, а частью — получением дубликатов, выданных на основе сохранившихся оригиналов учетных записей. Оформлять брак с Борисом Павловичем пришлось заново — так было меньше хлопот и затрат.
А вот с диплом об окончании Учительского института поправить дело никак не удавалось. Дубликат не могли выдать по причине, что не сохранились учетные записи о выдаче диплома — в огне войны сгорел архив института с довоенными данными. Прасковья Яковлевна обращалась и в сам университет, в составе которого одно время значился Учительский институт, и по месту его эвакуации (это был Кривой Рог), искала соучеников, готовых подтвердить факт ее учебы. Но дипломы об образовании решениями судов не подтверждались, тут нужны были оригиналы реестров по прослушанным курсам и полученным оценкам. А их-то как раз и не было. В Кривом Роге архивы тоже сгорели.
Долго это продолжалось. Прасковья Яковлевна сражалась за признание официального образовательного ценза, пока не убедилась, что исчерпала возможности. Увы, все попытки оказались безуспешными. Самое большее, что ей обещали, это принять в университет на филологический факультет без новых вступительных экзаменов. Но разве при двух детях было возможно ей учиться заново? Разве по силам и средствам было поднять такое дело, да еще без помощи хотя бы кого-то из старших родственников? Нет, конечно. И Прасковья Яковлевна не стала связываться с восстановлением на учебу, а просто вычеркнула память о прошлом как ненужную.
— Осталась я без куска хлеба, — сетовала она, когда они с мужем вновь и вновь обсуждали эту проблему, сидя в тихой кухне после ужина. — Родители так радовались, что дали мне образование, а теперь их старания пропали. Без родителей не осилю я новую учебу, — Прасковья Яковлевна горько плакала от беспомощности, от обиды, что война не только оставила ее сиротой, но и забрала специальность, данную родителями в наследство.
Борис Павлович все помнил: и то, как родители жены не рекомендовали дочери рано выходить замуж, и как настойчиво выталкивали на учебу, и как мужественно помогали материально во время учебы. Он понимал этих людей, поэтому и сам старался пособить жене в получении образования. Когда они все-таки поженились, он уехал с нею в город, работал, оплачивал съемную квартиру... Но прошли годы, и больше не было с ними умного Якова Алексеевича и настырной Евлампии Пантелеевны, унесла война их жизни... А без них учеба Прасковьи Яковлевны превращалась в неподъемное предприятие.
— Скажи, — наклонив голову, спросил Борис Павлович, — а сегодня тебя смогли бы взять на работу, допустим тем же секретарем суда, без высшего образования?
— Смогли бы, — неуверенно сказала Прасковья Яковлевна. — Там не требуется высшее образование. Но для этого те, кто принимает решение, должны знать кто я и на что способна. Нужна хотя бы рекомендация местных властей, как было в прошлый раз.
— А теперь тебя не порекомендуют?
— Кто? — в ответ спросила Прасковья Яковлевна. — На подобные должности всегда найдется чья-то родственница. В первый раз мне просто повезло. Тогда ведь решающим было желание избежать конфликта в школе... Нашлись люди, заинтересованные определить меня в суд. А теперь не то.
— Но это не последнее место, где можно работать без диплома, — настаивал Борис Павлович. — Надо искать работу помимо школы, вот и все.
— Надо…
В период ученичества Прасковья Яковлевна не блистала большими успехами и обширными знаниями. Они ей давались трудно, стоили напряжения сил и воли. И теперь, когда младшая дочь выросла и готовилась идти в школу, вновь совершать прежние подвиги, повторно получать образование, тем более заочно, она не отваживалась. И потому что не верила в себя, и потому что не хотела принуждать себя к тому, что получалось не с лету.
Позже жизнь показала, что тот самый выбор ей пришлось бы делать и при наличии диплома. Новое время потребовало совершенствования системы подготовки учительских кадров, приближения ее к возросшим запросам общества. В соответствии с этим, выпускникам довоенных институтов предложили обновить свои знания для чего окончить современный вуз, хотя бы без отрыва от работы.
Учителей это коснулось в первую очередь! Поступать в вуз надо было на общих основаниях, хотя практически они зачислялись вне конкурса, так как учитывался их стаж работы...
Когда автор этих строк оканчивала школу, все учителя учились на заочных факультетах! Жалко было на них смотреть — пережившие страшные вихри истории, вырвавшие страну из разрухи и поднимавшие ее на своих молодых плечах, они вынуждены были на студенческой скамье выдюживать наравне с теми, кто этих тягот не пережил.
Мария Федоровна Майдан, одноклассница и подруга Прасковьи Яковлевны, окончившая вместе с нею Учительский институт, тоже училась заново. Каждую ночь она недосыпала, со слезами просиживая над учебниками и тетрадями с контрольными работами. Каждый день всем жаловалась, как ей стыдно держать сессии в институте, где приходилось отвечать более молодым преподавателям, и при этом отвечать плохо, почти прося снисхождения.
Так было бы и с Прасковью Яковлевной. Отличие лишь в том, что попадать в такое положение она не захотела бы. И в итоге оказалась бы вне школы, как получилось и теперь — при утрате довоенного диплома. По всему выходило, что сильно убиваться о его потере не стоило. Хотя для нее диплом об окончании Учительского института был не только источником заработка — в большей степени он был памятью о родителях, их мечтой, которую она с большими трудами осуществила...
Все прошло...
Характерно, что и Борис Павлович не сделал попытки получить среднее образование. Это ему непременно помогло бы. Он бы смог учиться дальше и продвинуться по профессии.
В конце 60-х годов прошлого века все учились! Все догоняли упущенное, что у них отобрала война. Учился в вечерней школе младший брат Бориса Павловича, отсидевший к тому времени дважды в тюрьме. Учились молодые женщины, стремящиеся не потерять мужей, заглядывающихся на медсестер и учительниц, прибывающих в Славгород по направлениям из училищ и вузов. Эти женщины вместе с учениками дневной школы сдавали выпускные экзамены!
Но Борис Павлович, которому науки давались легко, даже не попытался повысить свой образовательный статус. А ведь тогда уже ему в этом помогли бы подросшие дочери. Даже не попытался...
Перемена профессии
Вскоре Прасковье Яковлевне передали, что с нею хочет поговорить Дробот Артем Филиппович, директор школы. Для Славгорода это был приезжий человек, белорус по национальности, который преподавал математику. Он остался в памяти славгородцев двумя фразами: «Сотрем, начнем сначала» и «Как же вы не видели, вот они лежат!».
Первую фразу он произносил на каждом уроке после изложения ученикам нового материала. Объяснять его на словах этот учитель не умел, поэтому просто писал выводы формул и доказательства теорем на доске. В конце спрашивал:
— Все понятно?
И если видел, что ученики не поняли геометрическую теорему или вывод новой формулы по алгебре или тригонометрии, продолжал:
— Сотрем, начнем сначала, — и точь-в-точь писал все заново.
После этого кто-то из отличников начинал понимать то, что пишет на доске учитель, и поднимал руку, чтобы нормально привести доказательство для остальных ребят. Отличник получал пятерку в журнал, а ученики — доходчивое объяснение.
А вторая фраза возникала на общественных работах, обычно на выгребании сухой травы или желтых листьев с парка. Дети с неохотой это делали и при удобном случае прятали инструмент в траву, а потом сидели под солнышком и говорили, что у них нечем работать. Директор школы, зная, что точно доставлял сюда грабли, ходил и искал их по газонам. Найдя, изумленно и радостно восклицал:
— Как же вы не видели, вот они лежат! — восклицание это было исполнено безграничной веры в то, что случилось недоразумение, что детвора просто как-то не увидела грабли...
Эти ситуации повторялись часто, к радости учеников, которые обожали своего директора и его чистую веру в их порядочность. Но это случалось либо осенью, когда опадала листва, либо ранней весной, когда на газонах начинала прорастать молодая трава. Теперь же был только конец августа 1954 года... Но школа уже готовилась к приему учеников.
Так вот Артем Филиппович хотел поговорить с Прасковьей Яковлевной.
— Мне очень жаль, — начал извиняться он, когда Прасковья Яковлевна появилась в его кабинете. Он подставил ей стул: — Присаживайтесь.
— Спасибо.
— Да. Так вот я слышал, что у вас в районо возникли сложности... из-за диплома...
— Это было еще весной, когда шла комплектация школ. Вдруг у меня потребовали документы. А я ведь в 40-м году, после окончания института, сдавала туда нотариально заверенную копию диплома. Теперь можно было бы ею воспользоваться. Но и она в районо не сохранилась. Теперь у меня нет ни самого диплома, ни копии.
— Как мне сказали, в районо тоже архивы пропали...
— Но хуже всего, что и архив Учительского института пропал. Так что восстановить мой диплом не с чего, никаких следов не осталось... Надежда была на эту копию... Она была заверена нотариально и могла заменить оригинал.
— Ну да, — согласился Артем Филиппович. — Печально. Я все лето думал... У нас, кроме учительских, есть должность библиотекаря.
— Но она же занята?
— К сожалению... — директор передвинул на столе какие-то бумаги... — Собственно, мне неудобно говорить... Я хотел организовать буфет для школьников.
— Буфет? — удивилась Прасковья Яковлевна. — Уж если торговать в школе, так книгами, — сразу поняла она, о чем печется директор.
Артем Филиппович хотел помочь ей с трудоустройством, ведь с весны, когда она подняла этот вопрос, дело не сдвинулось с места. Правда, она и не планировала идти на работу раньше сентября — ребенка-то деть было некуда. Однако учительская солидарность заставляла директора школы мучиться и искать варианты для пострадавшего от войны коллеги.
— Мне все равно отказали, — ответил он. — Не дали штатной единицы. Говорят, не положено.
— Понятно.
— Нет, не понятно! — Дробот заговорил громче: — Находясь в школе, дети по семь-восемь часов ничего не едят. И не пьют. Это ненормально. Даже у взрослых есть перерыв на обед.
— И в школе есть, — напомнила Прасковья Яковлевна. — Большая перемена.
— Ага, только мы должны создать условия, чтобы дети могли хотя бы пряник съесть и запить стаканом молока на этой большой перемене.
— Не знаю, я не думала об этом.
— А я пошел в сельсовет! Если районо не находит денег, то, может, местная власть найдет, — подумал я. И знаете, что они мне сказали?
— Что?
— В сельсовете меня похвалили, да. Но... говорят они, что эту должность, то есть школьного буфетчика, надо ввести в штат сельпо. Так вы согласны занять ее?
— Лучше бы книгами, чем пряниками...
— Говорил я и о книгах. В сельсовете сказали, что в план следующей пятилетки внесут строительство книжного магазина. Настоящего! И вашу кандидатуру взяли на заметку. Так что...
— Лиха беда начало? — подсказала Прасковья Яковлевна.
— Да! Не, ну как же вы не видели! — с довольным видом, что вопрос решился, пошутил директор школы, зная что из-за этой фразы над ним добродушно подшучивают ученики.
Так в школе был организован буфет, в котором буфетчицей начала работать Прасковья Яковлевна.
Поначалу казалось, что эта директорская затея себя не оправдает — в семьях не было денег для детей. Дети по-прежнему приходили в школу без копейки, на переменах прибегали в буфет, ходили вокруг прилавка с голодными глазами и ничего не покупали.
К тому моменту Прасковья Яковлевна уже поняла, что в любом деле надо бороться за его продвижение, настаивать на своем и идти до конца, даже если знаешь, что равнодействующая общих усилий не на твоей стороне. Надо пробовать, проигрывать и пробовать снова — вот чему учил ее предыдущий опыт. Никогда не сдаваться! — это стало девизом ее жизни.
В соответствии с ним Прасковья Яковлевна попросила собрать внеочередной педсовет и пригласить на него всех классных руководителей.
— Мы знаем, что на нас, а я себя не отрываю от задач, которые решает школа, — уточнила Прасковья Яковлевна, — так вот на нас лежит обязанность дать детям знания и воспитать их хорошими людьми. Но есть еще одна задача, о которой мало говорится в педагогике. Мы должны заботиться о здоровье детей. Для этого, например, существуют уроки физкультуры. Да? Но какое здоровье может быть и какая физкультура может его дать, если дети, находясь в стенах школы, по семь-восемь часов остаются голодными?
— Как вы знаете, мы организовали буфет, — начал Артем Филиппович.
— Кстати, хорошее дело! — перебила его Раиса Григорьевна Гунадзе, учитель биологии.
— Но дети приходят в школу без денег, — продолжил директор. — Люди считают, что кормить детей — это роскошь. Поразительно!
— Я все посчитала, — Прасковья Яковлевна взяла в руки листок бумаги, поднесла к глазам: — Вот, у меня тут записано, — она показала листок собравшимся, чтобы они видели, что он исписан. — В школе обучается 634 ученика. Из них дети работников завода «Прогресс» составляют 56% или 355 человек, колхозников — 22% или 140 человек, работников Кирпичного завода — 7% или 44 человека, работников железной дороги — 9% или 57 человек, работников госучреждений и прочих мест — 6% или 38 человек.
— Что это дает? — спросил кто-то как бы про себя.
— А вот что дает, — тем не менее ответила этому человеку Прасковья Яковлевна. — Если кусок белого хлеба стоит 2 копейки, а стакан молока 6 копеек, значит, самый легкий обед может обойтись ребенку в 8 копеек в день. В месяц это составит, грубо говоря, 2 рубля 10 копеек. Итак, нам надо либо собрать эти деньги с родителей...
— Либо?
— Да, — сказала докладчица. — Либо попросить ежемесячной материальной помощи от завода «Прогресс» в сумме 745,5 руб., от колхоза «За мир» — 294 руб., от Кирпичного завода — 92,4 руб., от Управления железной дороги — 119,7 руб. и от прочих в лице сельсовета — 79,8 руб.
— Ну как? — спросил Артем Филиппович. — Какой вариант лучше?
— Лучше-то, понятное дело, второй вариант, — поддержал разговор Александр Григорьевич, учитель истории. — Но как бы предприятия не сняли эти деньги со своих работников, у кого есть дети школьного возраста. Тогда это будет все равно.
— И все же для родителей, если брать психологическую сторону вопроса, второй вариант предпочтительнее, — заметил Артем Филиппович. — Итак, я беру на себя переговоры с руководителями предприятий. А вы, классные руководители, организуйте кормление детей на переменах. Начальные классы будем кормить после второго урока. А остальных — на больших переменах. Буфетчик у нас один, так что ему от каждого класса потребуется помощник. Так, Прасковья Яковлевна?
— Да, с помощниками мы вполне управимся.
Так она начинала свою работу на новом поприще. Благодаря ей скоро родители поняли, что дети, о которых заботятся, растут здоровыми и счастливыми, и начали помогать буфетчице. Наверное, месяца через два после описанных событий к ней пришел председатель родительского комитета и предложил свои услуги. Родительский комитет, со своей стороны, сказал он, берет на себя обязанность с каждого родителя собирать в кассу комитета тоже по 2 руб. 10 копеек, чтобы каждому ребенку выдавать на переменках по два горячих пирожка с ливером. Говорит, это ему сами родители подсказали.
— В день нам понадобится около 1270 пирожков, — подсчитал Охрименко Александр Иванович. — Это отличный приработок для заводской столовой, и им по силам выполнять такой заказ. Я с ними уже договорился — от лица школы. Ливер они будут закупать в Синельниково на мясокомбинате. Свежайший! Там тоже уже обо всем договорено. Вот для вас копии этих двух договоров, на всякий случай. В вашей конторе тоже знают, от кого вы будете получать пирожки, вот копия и этого документа. Понимаете, дети должны не только молоко пить, но и мясо есть, — он улыбнулся, потому что в его семье росло три сына.
— Молодец вы, Александр Иванович, — растрогалась Прасковья Яковлевна. — Только я, знаете ли... думаю о сиротах и вдовьих детях... У нас таких ровно 157 человек. С чьих денег их кормить пирожками?
— Подумаем, — пообещал Александр Иванович. — Меня вдохновляет ваша четкость в организации труда!
Наконец, и этот вопрос был им как-то решен.
В сельпо Прасковье Яковлевне по итогам кварталов давали грамоты за отличную организацию труда и ежемесячное выполнение производственных планов.
Но вот в июне учебный год завершился. Школьники пошли на каникулы, а Прасковье Яковлевне надо было где-то работать дальше.
Ценная идея
Председатель сельпо предложил ей искать работу самой. Мол, мы с дорогой душой пойдем тебе навстречу: переведем и оплатим — но что сейчас можно придумать, когда кругом лето и жара?
В то время очень остро стоял вопрос непрерывности трудового стажа. Он был важен для работающего человека. Если при переходе с одного места работы на другое у работника возникал перерыв, превышающий две недели, то его стаж трудовой считался прерванным. Сказывалось это перво-наперво на оплате больничных листов. Лица с прерванным стажем получали профсоюзную помощь по больничному бюллетеню в размере 50% от среднего заработка за предыдущие три месяца. Потом процент больничных пособий увеличивался и при восьмилетнем непрерывном стаже достигал 100% от заработка. Сказывалась непрерывность стажа и на других профсоюзных льготах, например, таких как выдача санаторных путевок и процент их оплаты. Наконец, не последним делом было и накопление общего стажа, от которого в итоге зависел размер пенсии. Короче, в советское время человека всячески поощряли больше и лучше работать. И прогулы ни у кого не вызывали энтузиазма.
Так что Прасковье Яковлевне срочным образом надо было с работой что-то придумывать.
Допустим, в трудовой книге ей бы могли сделать запись, скрывающую прерванный стаж. Но ведь нерабочие дни все равно не будут оплачены, а значит, средняя заработная плата уменьшится, что тоже негативно скажется на профсоюзных пособиях. Хоть она и не болела, но снижать свои показатели по стажу труда не хотела.
Раздумывать над новым местом работы она начала еще в мае, присматривалась, взвешивала... Но из всех ее прикидок ничего стоящего не получалось.
Между тем начиналась жатва озимых зерновых, в основном это была пшеница, и ее брата Петра Яковлевича прислали в их колхоз на вывоз урожая с полей. Жить в семье сестры он не захотел и остановился в колхозном доме приезжих. Все дело было в его трехсменном режиме работы, который, конечно, мог помешать семье, работающей в одну смену. Но в гости все же иногда заскакивал.
— Как тебе работается в родном колхозе? — спросила Прасковья Яковлевна в один из его визитов. — Папашу вспоминаешь? А маму?
— Что ты, сестра! — Петр Яковлевич засмеялся. — Все так изменилось, что даже подумать нельзя, что это — то же самое хозяйство. Все технологии изменились. Машины, вот, появились. Наконец, урожай мы возим не в колхозную кладовую, а прямо в государственные закрома сдаем, с колес.
— Да, многое изменилось...
— Я помню родителей, Паша. Помню... Не хмурься.
— Посмотреть бы им, как теперь...
— А все же есть и недостатки, — постарался перевести разговор на другое Петр Яковлевич. — Приезжаем мы с грузом на «Заготзерно»{14}, пока то-сё — есть минутка в холодок заскочить. И вот тут бы выпить что-то освежающее: ситро какое-нибудь, лимонад, да хотя бы воды охлажденной. Так ведь нет ничего! Ну как же так? А уж на поле тем более ничего не попьешь...
Этот разговор Прасковья Яковлевна вспомнила, когда беседовала с председателем сельпо о своей работе.
— Давайте, Серафим Сергеевич, организуем на зернозаготовительном пункте киоск по продаже прохладительных напитков. Как раз я бы там до сентября работала, а потом опять — в школу.
— Да где же там это... как его... Короче то, чем напитки охлаждают{15}, — почесал затылок Серафим Сергеевич. — Где его возьмешь...
— Там недалеко молочарня находится, куда колхозы молоко сдают. У них замороженной воды полно — целые подземные залежи. Ничего не стоит договориться и брать у них лед. Сколько там нам его потребуется... А вы девчатам с молочарни, допустим, раз в месяц какой-нибудь дефицит перекидывать будете. Ну, как?
— Думаешь, это ценная идея?
— В каком смысле? — не поняла Прасковья Яковлевна.
— Ну, будет толк от того киоска?
— Должен быть. Водители жалуются...
— Ладно, организую, — пообещал председатель сельпо.
Он действительно организовал на зернозаготовительном пункте «Заготзерно» хороший киоск, целый буфет, где можно было не только выпить охлажденный напиток, но и съесть чего-то. А то и «Шампанское» купить. Идея Прасковьи Яковлевны оказалась плодотворной.
Но было в ней несколько трудных моментов. Во-первых, новая работа находилась далеко от дома — приходилось в одну сторону идти пешком 4 километра, причем через пустырь, лежащий между поселком Славгород и пристанционным хуторком, образованным вокруг железнодорожной станции «Славгород». Это сейчас на том пустыре построены школа и заводской жилмассив, а тогда ничего не было. Две части селения разделял голый бугор. Выйдешь на него, глянешь вперед да назад — где-то далеко домики виднеются, а на самом бугре только пустота, кукуруза да подсолнух с двух сторон дороги стеной стоят, лесополоса недалеко, поезда гуркают. Страшно! Только и радости, что считай, половину пути пройдено. Не трудно было пройтись по земле, под деревьями, по свежему ветерку эти километры, но на пустыре бывало жутковато и даже опасно.
И вот тут речь о втором трудном моменте. Работать в киоске приходилось по 10-12 часов — водители ведь возили зерно круглосуточно — и домой возвращаться около полуночи, по темноте. Положение спасал Борис Павлович.
В 1952 году он купил себе новейший по тем временам мотоцикл «ИЖ-49», и разъезжал на нем, не считаясь со временем и усталостью. Для него это было развлечение. Вот и забирал жену с работы, да еще радовался, что она задерживается допоздна, а он в это время может погулять в привокзальном буфете, пивка попить, да с мужиками покалякать.
Сложнее оказалось с охлаждением напитков. Как это делали? В киоске стояла бочка со льдом, куда и погружали бутылки. Лед постепенно подтаивал, образовывал очень холодную купель. Доставая напитки, Прасковья Яковлевна то и дело погружала в ту купель руки. Когда коченела правая рука, она лезла в холод левой, а правую грела, и наоборот.
В первый сезон Бог ее миловал. А потом, забегая наперед скажу, заработала там Прасковья Яковлевна жесточайший полиартрит, так что ее прекрасные узкие ладошки и тонкие длинные пальчики начали распухать и краснеть. Со временем накрутило ей, бедной, на суставах утолщения и узлы, совсем не перестающие болеть; изуродовало руки — глядя на которые, и подумать нельзя было, что от природы они у нее на зависть красивые.
К началу нового учебного года, когда уже и яровые убрали, Прасковья Яковлевна готова была снова работать в школьном буфете. Дети ждали ее с нетерпением!
Так прошло три года.
«Рекомендую принять...»
Серафим Сергеевич Плотников был немолодым человеком, воевавшим, вернувшимся домой с ранениями. Работать ему давно уже было тяжело. Поэтому, едва дотянув до 60-ти лет, он начал собираться на бессрочный отдых. Длилось это долго, и закавыка была не в оформлении пенсионных документов, а в том, что он желал передать свое детище в надежные руки. Нет, конечно, преемника он сам себе назначить не мог. Зато мог оставить ему хороший коллектив. И старался добиться этого, ставя точки над «i», раздавая бывшим подчиненным наказы, как работать дальше, что в себе исправить. Он словно оставлял завещания и наилучшие пожелания.
Каждый день Серафим Сергеевич вызывал к себе то одного, то другого сотрудника и долго беседовал с каждым, веля не обижаться на него и те беседы не разглашать. Дошла очередь и до Прасковьи Яковлевны. Только ее он вызывать не стал, а сам ни с того ни с сего появился на ее рабочем месте.
Она от неожиданности опешила, испугалась, подумала, что случилось что-то. Подставила стул своему начальнику, наскоро протерев сидение полотенцем, со смятением посмотрела на него.
— Ты не суетись, Прасковья Яковлевна, — присаживаясь, сказал неожиданный посетитель, — я с добром к тебе.
— Да мы к добру-то как раз и не привыкшие, — засмеялась она. — Оно нам тоже тревожно.
— Ну тогда я издалека говорить не стану, чтобы ты не нервничала. Скажу коротко: надо бы нам, славгородским коммунистам, и сельповским в частности, чтобы ты поступила в партию. Вот так, Яковлевна. Я первый дам тебе рекомендацию. Ну как, удивил?! — спросил он с улыбкой.
Удивил — не то слово! Прасковья Яковлевна совсем растерялась, даже побледнела. Она так далека была от политики, от партийных дел, что не сразу сообразила, с чем это может быть связано. В ее окружении с детства не было ни одного партийного человека. И посейчас нет, если не считать работу, где она не всех одинаково хорошо понимала. По сути она даже не знала, какие они есть, коммунисты, и чем отличаются от остальных людей.
— Может, я что не так делаю? — вдруг спросила она, предположив, что приглашение поступить в партию связано с попыткой преподнести ей некий назидательный урок.
— Да в том-то и дело, что ты ТАК все делаешь, — успокоил ее Серафим Сергеевич. — Я тут однажды говорил об этом с Надеждой Николаевной...
— С Бачуриной? И что она сказала?
— Она тоже даст тебе рекомендацию. Ты главное соглашайся. А на будущее запомни, что в работе всегда надо быть такой же находчивой и настойчивой, как ты есть сейчас. Это в тебе очень ценные качества. Молодец. Так какой твой ответ будет?
— Надо дома посоветоваться... — неопределенно сказала Прасковья Яковлевна, очень сомневаясь, что муж одобрит такой ее шаг навстречу общественной жизни поселка.
Борис Павлович был ревнивым человеком, причем ревнивым во всем — в отношениях, в вопросах инициативы, в принятии решений, в проявлении личности, в популярности среди людей. Он во всем стремился быть первым и единственным, чем подавлял жену и словно зачеркивал ее значение для него. Если рассказывал что-то из жизни семьи, допустим, об урожае картофеля, то никогда не говорил «мы», а только «я»: не «мы посадили картофель», а «я посадил», не «мы собрали урожай», а «я собрал». Слушатели это замечали и коробились, но тут же делали скидку на его происхождение, мол, восточный человек не может быть иным. Нездешний халдей, короче.
Прасковья Яковлевна тоже знала эту черту мужа... Но она хорошо помнила похоронку и свою бессонную ночь перед образами, когда дала обет Богу беречь его, если он окажется живым. И этому обету следовала всегда, впрочем, в известных пределах. Сколько угодно она могла потакать мужу в том, чтобы он чувствовал себя лучшим и неповторимым, даже могла подыгрывать его самолюбию, но они оба прекрасно знали, что это просто некий негласный договор между ними, игра в первого героя, а на самом деле свой внутренний стержень она никогда не изменит. От своих принципов она ни при каких обстоятельствах и ни перед кем не отступала. То есть, говоря по конкретному поводу, она могла бы не поступать в партию, если этого не одобрит муж, но это не значит, что она изменила бы отношение к работе и к людям, за что ее, видимо, и оценили в партийном коллективе.
Вечером они обсуждали итоги дня и в частности вопрос о сделанном ей предложении. Против всяких ожиданий Борис Павлович отнесся к новости благожелательно, увидев за предложением Плотникова новые перспективы для жены.
— Может, это как-то возместит тебе потерю диплома, — предположил он. — В партию зря не приглашают, так что поступай!
— А ты как же? — тут же обеспокоилась Прасковья Яковлевна, чтобы муж не отстал от нее, вернее, чтобы не чувствовал себя отставшим от нее. — Может, и тебе стоит об этом подумать?
— Если пригласят, соглашусь, — честно сказал Борис Павлович. — Но пока что не приглашают. А напрашиваться не стану.
— Мы выходим из молодого возраста, нам уже скоро стукнет по сорок... — Прасковья Яковлевна старалась смягчить горечь, которую мог испытывать Борис Павлович, ведь его военная биография сложилась отнюдь не идеально. Но тогда казалось, что главное было остаться живым. А теперь, видишь, большего хочется — чтобы ошибок не было...
— Да, и это тоже, — согласился Борис Павлович.
Когда принимали в партию Николенко Прасковью Яковлевну, на партийное собрание пришел весь коллектив сельпо и славгородских учреждений, таких как почта, больница, школа... Словом, пришли коллективы, партийные ячейки которых входили в одну первичную территориальную организацию. Собрание было открытым.
После того как поступающая рассказала свою короткую биографию, подчеркнув, что она вся прошла на глазах присутствующих, выступили рекомендующие. Плотников особо подчеркивал два качества Прасковьи Яковлевны — инициативность и организаторские способности.
— Когда ко мне пришел Дробот Артем Филиппович с предложением открыть при школе буфет, честно скажу — я согласился только из уважения к нему, что он заботится о судьбе коллеги, пострадавшей от войны, — весомо говорил Серафим Сергеевич. — Думал, ну покрутится там эта молодица без заработка, и на том все закончится. Но вы видели, что она сделала? В два счета решила вопрос о кормлении школьников. Пусть это не обеды, а то, что мы называем перекусами, но тут дело принципа — она, а не кто-то другой озаботилась питанием детей, надолго оторванных от дома. И не отступила, пока не добилась успеха. А организовала как? Одна за смену кормит свыше 600 человек. Одна!
Выступающего перебили другие голоса, в порядке поддержки:
— Молодец, что там говорить!
— Дети довольны школьным буфетом, от своих жевжиков{16} это знаю.
— Любят ее дети, что правда, то правда.
Председатель собрания поднял руку, призывая к тишине. И Плотников продолжил:
— Потом пришла ко мне с идеей открыть киоск прохладительных напитков на «Заготзерно». Лето, жара... — а она толкует о холодном ситро-лимонаде. Я за голову схватился: где брать лед, как возить туда... А главное — для кого, для пары десятков шоферюг? Но все постепенно решилось, и опять у Прасковьи Яковлевны полный успех! Сегодня все сотрудники «Заготзерно» у нее покупают продукты, на месте своей работы, и больше не вырываются куда-то за ними ехать. Это же великое дело — удобство для человека! Конечно, Прасковья Яковлевна стремилась заработать. Но... с этими заработками все равно не разбогатеешь. А вот для людей ею добра сделано много. Главное, чем живет Прасковья Яковлевна? Она не просто так приходит на работу — она душу свою в нее вкладывает. И люди это чувствуют. Рекомендую принять Николенко Прасковью Яковлевну кандидатом в члены КПСС.
Потом выступила Бачурина Надежда Николаевна. Она говорила о тех глубинных качествах в человеке, которые позволяют ему, вроде тихому и незаметному, совершать подвиги. Наверное, она вспоминала при этом своего расстрелянного сына-партизана, совсем мальчишку... потому что говорила взволнованно, срывающимся голосом.
— Вы говорите, Серафим Сергеевич, что она хорошо организовала кормление детей на переменах... Зная не один десяток лет Прасковью Яковлевну, я не удивляюсь. Она не только там умеет организовать дело, где ей помогают или идут навстречу, но и там, где ей противодействуют. Вы знаете, что во время войны она, будучи 20-ти лет от роду, организовала побег из немецкого плена своего отца? И после этого бесстрашно прошла с ним через город, наполненный немцами, препроводив в безопасное место. Она также вывела из Запорожского концлагеря пленного азербайджанца, студента горного института. Не побоялась, хотя на нее там спускали овчарок-волкодавов.
Тут послышалось неопределенное гудение, перешептывания, скрипение стульев — люди разволновались, двигались на сидениях, вращали головами. Многие вообще не подозревали в этой хрупкой неулыбчивой женщине какой-либо решимости. И вдруг такое открывается!
— Такие люди... — Надежда Николаевна запнулась, затем продолжила: — они крепкой породы, надежные. Они совершают удивительные поступки не по указке, а потому что считают это своим долгом. Вот и все. Я не только рекомендую принять Пашу Яковлевну кандидатом в члены партии, а головой ручаюсь за нее, — напоследок сказала она. — Это человек с выдержанной душой, проверенными коллективистскими качествами, думающий сначала об окружающих, а потом о себе. Значит, правильный человек.
При голосовании руки поднимали даже беспартийные со словами: «Достойна», «Такая не подведет!», «...оправдает доверие». И председателю собрания приходилось несколько раз повторять правила голосования и говорить, что ему надо посчитать голоса только членов партии.
Секретарь собрания записал в протокол: «Принята единогласно».
Растроганная Прасковья Яковлевна, сидя среди голосующих, незаметно промокала слезы и только повторяла, глядя по сторонам: «Спасибо, товарищи...»
После собрания Прасковью Яковлевну поздравляли. Дробот Артем Филиппович сказал: «Постарайтесь его запомнить, этот важный момент биографии. По-моему, он был искренним».
Перемена фигур
Однако хорошее не длится бесконечно. Плотников, считая, что организацию и сплочение коллектива он завершил, ушел на пенсию, а вместо него пришел председательствовать в сельпо Григорий Иванович Самойленко. Человек этот был из местных, вроде даже сметливый, хваткий, но абсолютно непросвещенный. Ну и как следствие — глухой к общественному интересу и к доброй воле сотрудников.
Уехал со Славгорода и Дробот Артем Филиппович, оставив по себе непреходящую память в тех, кто его знал. Наверное, на момент написания этих строк его уже и в живых не было, но славгородцы, говоря о давних временах и своих школьных деньках, обязательно вспоминают и его, прекраснейшего человека.
Так вот, покатилась жизнь дальше.
Григорий Иванович свою председательскую деятельность начал с того, что на самые бойкие места, где были хорошие заработки, посадил знакомых, родственников или тех, кто носил ему подачки. Этому искреннему в своей серости человеку, в примитивности его интересов казалось, что хорошие заработки падают с неба... А ему их хотелось для себя и для своих ближних — за счет остальных. Таким представлялось ему правильное устройство мира.
В числе многих пострадавших от Григория Ивановича оказалась и Прасковья Яковлевна, вернее, ее работа в тех точках, которым она дала развитие. Как известно, все достигает своего пика и цветет недолго, поэтому любым цветением надо дорожить... Но тут естественный ход событий был нарушен варварским вмешательством.
Прасковья Яковлевна и в школе, и в сельпо оказалась без соратников и покровителей и не смогла удержать завоеванные позиции. Хотя не такие уж это были великие позиции, не такие уж большие высоты она покорила, только и того, что ей они дорого стоили в части самоотдачи, которую смогли оценить те, кто ее поддерживал.
Весной 1957 года она передала школьный буфет другому продавцу. Естественно, пущенные на самотек связи в первый же сезон после ее ухода захирели — очень скоро не стало ни пирожков, ни молока. Без приложения сил весь порядок вещей, все системы и связи засбоили, нарушились и рассыпались. И весной в школьном буфете можно было купить только песочное пирожное «Лето» за 10 копеек да конфеты «Школьные» из яблочной пастилы. А в начале 60-х годов его вообще закрыли, как нерентабельный.
В конце лета Прасковья Яковлевна, видя, куда дело клонится, сама сдала и вторую свою точку. Киоск на «Заготзерно» без нее продержался дольше, но лед и прохладительные напитки из него исчезли на долгий период — до появления холодильников.
— Как вы думаете, Григорий Иванович, имею ли я право, будучи коммунистом, оставаться без работы? И имеете ли вы право лишить меня работы при наличии у меня двух детей? — спросила она в конце августа у председателя сельпо.
Он даже не понял сути вопроса, уразумел только, что она давит на него своей партийностью и детьми.
— Так я же не против... — промычал неопределенно.
— Как же не против, если вы отобрали у меня все точки и ничего взамен не предлагаете? Куда мне завтра выходить на работу?
— Слушай, Прасковья Яковлевна, выходи куда знаешь. Я тут сбоку припека... тебе же виднее...
Пришлось ей опять самой искать работу. Впрочем, она с недавних пор присмотрела захудалый овощной киоск, в разгар лета торгующий гнилыми помидорами. Славгородцы страдали без привоза свежих овощей. На своих усадьбах ни помидоры, ни другие овощи они не выращивали. То ли земли были не те, то ли влаги не хватало, а колодцы по всему поселку наливались только соленой водой, непригодной для полива.
Прасковья Яковлевна уже знала, какой дневной выторг ей нужен, чтобы стоило разрабатывать новую торговую точку, причем почти с нуля... Благо дело, с конца лета начинался сезон массовой заготовки свежих овощей и разносолов.
В три дня она обошла завод «Прогресс», Кирпичный завод и славгородскую контору железнодорожников и объявила в коллективах, что начинает собирать заявки на поставки овощей для зимних заготовок. Такого тут еще не было. Люди воодушевились — надо же, и бегать никуда не надо, все тебе по заказу привезут! На четвертый день Прасковье Яковлевне начали прямо домой приносить списки. Они были пофамильные и с указанием сколько чего человек желает купить.
— Теперь же следите за моей доской объявлений, чтобы не пропустить привоз, — всех предупреждала Прасковья Яковлевна. — Я буду прямо фамилии указывать — для кого привезла. Так быстрее продажи пойдут.
Тем временем Прасковья Яковлевна переговорила с председателем колхоза, своим соседом, с бригадирами полеводческих бригад. Это не составило труда. У всех у них были дети школьного возраста, и поэтому в этих семьях ее хорошо знали, помимо того, что знали как дочь довоенного главного агронома, высадившего те сады, с которых сейчас колхоз собирал урожаи. С этими людьми она договорилась о заключении договоров на прямые поставки овощей прямо в сельпо, а не через перевалочные базы, как было раньше.
Более того на заседании правления сельпо она поставила вопрос о праве торговать в киоске также продуктами животноводства, мясом и рыбой.
— Ты что, хочешь центральный гастроном вместе с рыбным магазином тут открыть? — недовольно спросил Григорий Иванович, принимая от нее заявление с докладной запиской о своем предложении. — Где ты места столько возьмешь?
— У вас одалживаться не буду, — пообещала Прасковья Яковлевна. — Вот, возьмите еще, — она также подала начальнику новый регламент работы киоска. — Утвердите, пожалуйста.
— Что это? — испугался Самойленко. Но тут же начал читать и успокоился: — Один день в неделю торгуешь рыбой, два дня — мясом, остальные — овощами... Я правильно понял?
— Правильно.
— Не боишься так широко размахиваться?
— А вы вроде против! — поддела его Прасковья Яковлевна. — Сами же получаете зарплату с наших рук. Или нет?
— Не из-за тебя ли отсюда сбежал Плотников? Это сколько же ты мне работы прибавила с санстанцией и организацией в твоем киоске отдельных прилавков... еще красить тебе его надо. Да?
— Конечно. А на те работы, что из-за меня добавляются, у вас заместители есть. Да и санитарный инспектор свой — Варя Садоха. Она все подскажет и поможет оформить.
— Не, ну ты разумная распоряжаться...
— Еще одно, — не обращая внимания на замечание, говорила Прасковья Яковлевна. — Овощи, рыба, мясо — продукты быстропортящиеся и поэтому мне нужна хорошая связь с покупателями.
— Что, неужели кремлевский телефон в киоск поставить?
— Пока нет, — не приняла сарказма Прасковья Яковлевна. — Пока что поставьте доску для объявлений.
— Ты скажи, откуда тебе будут привозить свежую рыбу?
— А вы же подписывали договор! Неужели не увидели...
— Да кто там их читает! Я же тебе доверяю.
— О рыбе с рыбсовхозом договорилась, есть такой на Днепре. Маленький и малоизвестный.
— Открой мне один секрет, — наконец спросил у нее Григорий Иванович. — Почему раньше мы работали с перевалочной базой, а не напрямую с колхозом?
— Потому что с базой проще — раз в пятилетку подписал договор и сиди протирай штаны, пока они вам будут гнилые остатки привозить. А с колхозами работать хлопотно, много бегать надо, каждый день созваниваться...
— Ну бегай, бегай, пока молодая...
Да не такая уж молодая, подумала Прасковья Яковлевна. Но что ей оставалось делать, если под лежачий камень вода не течет?
Через неделю она вышла на работу в овощной киоск, отремонтированный, покрашенный, с новыми полками и прилавком и снабженный большим информационным щитом. С тех пор покупатели у ее прилавка не выбывали. Она умела закрутить дело так, что люди сами организовывались в группы и крупные заказы той или другой группе лиц в киоск привозили тогда, когда у них была возможность их забрать. Вся ее работа зависела от колес: от четкой организации привоза продуктов и их продаж. Это помогало не затариваться и обходиться без залежавшихся остатков. Фактически киоск работал под заказ покупателей. Крутиться приходилось крепко, с утра по часу висеть на конторском телефоне, проверяя все контакты и операции предстоящего дня и улаживая сбои, если они случались.
Прасковья Яковлевна понимала, что долго работать в таком нечеловеческом темпе не сможет, но заработки шли надежным потоком, а хоть немного подкопить денег ей не мешало. В этом году ее старшая дочь оканчивала школу и поступала в вуз.
Падая и поднимаясь
Супружеские горечи
Пока Прасковья Яковлевна не работала и держала в своих руках семейный образ жизни, сохраняя его строгость, размеренность и стабильность, все в ее отношениях с мужем было не то чтобы хорошо, но сносно. Жить в ладу с красивым мужем вообще сложно, а тут гремучая смесь — горячий темперамент, мужской шовинизм, обусловленный восточной кровью, и послевоенный дефицит мужчин. Подросшие девицы кое-как находили пару среди сверстников, а вот молодым вдовам было не позавидовать, они издалека кидались на кого придется. Известно — настрадавшиеся женщины искали хотя бы временную, а то даже и иллюзорную опору, чтобы совсем не завыть от тоски и безнадежности.
Как же тут было бедному Борису Павловичу не поддаваться соблазнам? Едва только жена пошла на работу и, что называется, спустила его с глаз, как он и воспользовался этим.
Правда, в какой-то степени был он предусмотрительным человеком и заводил шашни да шуры-муры только с замужними фифами. Но такие узелки, бывало, завязывал и таким потом подвергался преследованиям, что обращался за помощью... к жене, чтобы она избавила его от возникших отношений. Приносил ей стопки писем от женщин (которые зачем-то сохранял, тщательно пряча) в доказательство того, что это они за ним бегали, а не он за ними. Особенно упорно пришлось Прасковье Яковлевне оборонять мужа от некоей Путьки, такое она дала ей прозвище. Путька была моложе Прасковьи Яковлевны лет на пять-семь, имела мужа, вернувшегося с войны без одной ноги. Мужчина этот (фамилия его — Федорченко, имя забылось) был очень даже симпатичным, солидным с виду, степенным, уравновешенным, чего нельзя было сказать о самой Путьке, довольно страшненькой лицом, да еще рыжей, конопатой и гулливой. Двое детей у них было, две девочки... Но вот ничего на эту женщину не действовало!
Еле-еле Прасковья Яковлевна совладала с нею, но отвадила.
Но это было давно, когда у Бориса Павловича еще никакого транспорта не было, даже велосипеда. Потом он его купил, на толоке учил Прасковью Яковлевну ездить, дочек учил... Со временем оставил им велосипед, а себе купил мотоцикл.
Теперь, когда Прасковья Яковлевна пошла на работу и уставала там, и мысли ее бывали заняты работой, Борис Павлович после рабочей смены разъезжал на своем ИЖ-49 по окружным хуторам, где искал приключения и возможность сочетать полезное с приятным.
Дома они держали небольшое хозяйство — кур и свинку, — которых надо было чем-то кормить. Ну, летом куры сами искали пропитание, гуляя на воле — их тогда взаперти не держали, — а на зиму приходилось, конечно, покупать для них пшеничку. Для всеядной же свинки хватало объедков да того, что выращивалось на приусадебном огороде — свеклы, тыквы, кукурузы. Но все это домашнее животноводство было, как сказать, — несерьезно, больше не для пользы, а для порядка: как же жить в селе и не держать во дворе какую-нибудь животинку? Это не понималось бы людьми. Так и получалось, что все держали, и им приходилось.
Но у большинства славгородцев кто-нибудь из семьи работал в колхозе, и этими людьми проще решался вопрос с фуражами да кормами, а рабочим их брать было неоткуда. Вот и ездил Борис Павлович по хуторам, по животноводческим фермам в поисках дешевых, а то и дармовых отрубей или комбикормов. Конечно, что-то он привозил домой, с пустыми руками не возвращался, ну, а попутно и подгуливал с птичницами да свинарками.
Со временем Прасковья Яковлевна начала понимать, почему ее муж за полночь приезжает домой и так старательно занимается заготовками кормов. И начала задавать ему вопросы. В ответ на них Борис Павлович навязывал ей скандалы. И опять применял подлый маневр, испытанный им в симферопольской жизни, — орал, что жена ему изменяла, что он еле-еле это терпит, что умерший мальчик был не от него и прочие надуманные обвинения. Это было отвратительно!
Причем, он специально разогревал себя, а потом начинал драться, даже за нож хватался. Бедные их девочки просыпались от криков, в ужасе вскакивали с постели и закрывали Прасковью Яковлевну своими телами от звереющего Бориса Павловича.
Зачастую им проходилось не ночевать дома, особенно после хватания за нож, хоть его Борис Павлович и не пускал в ход, пугал только бедных домочадцев. Если человек поднимает на близких нож, то оставаться в доме с ним было опасно. Прасковья Яковлевна брала старые одеяла и шла с дочками на кукурузные поля, где они проводили ночь, укрываясь от домашнего тирана в высоких стеблях.
Домашняя жизнь постепенно превращалась в пытку. Дышалось свободно только тогда, когда Бориса Павловича не было дома. Но едва он появлялся, все начиналось сначала. Какие там могли быть уроки? Какое чтение классики...
Правда, Борис Павлович обладал отходчивым характером. Утром он извинялся перед женой, показывал ей язык, дурачился, вымаливая прощение. Но легко ли было прощать его, когда у тебя синяки на лице и тебе с ними надо идти в коллектив?
На работе Прасковье Яковлевне сочувствовали.
Александра прощается с юностью
Дочерями Прасковья Яковлевна гордилась — обе были смышленые, хорошо учились. Правда, на этом их сходство кончалось. В остальном они были что называется диалектическими антагонистами, разными. Их даже сестрами не все признавали: старшая, Александра, полностью пошла в отца — и внешностью, и характером, а младшая, Любовь, была белолицей, тихой и домашней, как и Прасковья Яковлевна в свое время.
Александра вызывала особенную тревогу, ибо росла трудным ребенком, можно сказать, не домашним: отличалась непоседливостью, приверженностью к компаниям и уличным гулькам, озорством, непослушанием и оправдательными фантазиями, пристрастием к сокрытию всяческой правды о себе. Слова к ней не доходили: что ни скажи, обязательно сделает наоборот. Короче, были у нее проблемы то ли с развитием, то ли с поведением и были у родителей причины волноваться за нее.
Особенно старалась избежать Прасковья Яковлевна повторения ее собственных ошибок в дочерях: преждевременного интереса к мальчикам, игнорирования родительских советов, небережного отношения к девичеству и девичьему достоинству, и, как следствие, нежелательных детей, тем более ранних да нагулянных... Словом, всего, что могло притупить развитие интеллекта и испортить судьбу, раньше сроков изнашивая плоть. Хотелось, чтобы у них был выбор, чтобы они его сделали сознательно, чтобы маленько поднялись над рутиной сельской жизни, дольше оставались молодыми. Ведь не зря же им даны были светлые головки!
И вот, слава Богу, отпраздновали окончание школы Александрой. Взвесив ее способности, на домашнем совете решили, что гуманитарные предметы — не для нее, скучны ей. Она с лету постигала математику и физику, следовательно, и должна идти туда, где их изучают. Поскольку ментально Александра была ближе к отцу, то и прислушивалась к нему больше. А он именно так и сказал, что ее стезя — точные науки.
Подала документы на физмат Днепропетровского госуниверситета, гордясь его названием — имени 300-летия воссоединения Украины с Россией. Действительно, звучало прекрасно! Борис Павлович по вечерам на все лады повторял это название, словно уже гордился принадлежностью его дочки к университету.
Первым испытанием шло сочинение по литературе, на выбор — русской или украинской. Это было великое преимущество сельских школ — знание двух языков, двух литератур. В городах преобладали русские школы, где украинский язык не изучался, у горожан, значит, и выбор был меньше.
Так как экзамен этот письменный, то его результаты стали известны через пару дней... Дома Александра сказала, что получила положительную оценку и продолжает сдавать остальные экзамены. А на самом деле это было вранье — по сочинению она получила двойку и сразу же была снята с конкурса. Пришлось ей срочно забирать документы из университета и искать другое пристанище.
Правду сказать, она оказалась в настоящей беде, ибо в те времена бытовали совершенно дурацкие предрассудки, ставящие крест на неудачах и неудачниках. Касалось это и поступления в вуз. Тут получить на вступительных экзаменах двойку было еще позорнее, чем не пройти по конкурсу. Позор для тогдашней молодежи был нестерпим, так что особенно чувствительные девушки, не решающиеся сказать дома правду о крахе своих попыток, шли под поезд или вешались. Имелись и в истории Славгорода такие случаи. Не то чтобы к не поступившим девушкам и юношам менялось отношение со стороны людей, скорее всего, они сами установили такую меру требовательности к себе, которая не прощала им собственные ошибки. Сошедшие с дистанции после неудач, они не находили правильной линии поведения и присуждали себя к высшей мере.
И вот именно это несчастье постигло Александру. Она даже не успела почувствовать вкус конкурса, не успела осознать себя абитуриенткой, как для нее все закончилось. Слава Богу, что после этого она не пошла по следам худших примеров! Хотя и не лучший путь выбрала. Попытка устроить себя без родителей, приправленная глупым самомнением и трусливым обманом, не могла закончиться добром. Она вызвана была вовсе не мужеством, как могло показаться сгоряча, а малодушием, боязнью сказать правду. А еще... — отцовской наивной верой в то, что можно случайно вытащить счастливый билет.
Это была еще одна ошибка. Лучшим решением было бы сразу сказать родителям правду и ехать в районо за помощью, чтобы пойти по стопам матери — ведь у Александры был перед глазами ее живой пример. Позже она так и сделает. Но Александра этого не сделала, не сообразила, что ли... По своей вине между двойкой по сочинению и определением в дальнейшей судьбе упустила три года и ввергла себя и родителей в такую бездну страданий, что и сказать нельзя.
Несчастная природа не спасли Александру от разглашения правды о неудаче. Более того, привела ее к еще более худой славе — о раннем браке, о невзыскательном выборе мужа, о жесточайших издевательствах над родителями, об эксплуатации их сочувствия.
Прасковья Яковлевна и Борис Павлович, гордившиеся Александрой в ее школьные годы, ходили теперь с поникшими головами, прятали глаза от сочувствующих взглядов односельчан. Одно дело — не добиться успеха. И совсем другое — после неудачи нагородить глупостей, гробящих жизнь. Апогеем стала неспособность Александры справиться с проблемами в личной жизни, за которую она так боролась. Она свалила все на отца с матерью, сделав их рабами созданного ею положения вещей...
Вот когда дети Александры Борисовны будут писать книгу о ней, я им подробнее расскажу о тех событиях. Во всех деталях! А сейчас речь о Прасковьи Яковлевне и о том, что ее старшая дочь оказалась источником больших несчастий для нее и для Бориса Павловича. Дочь ударила их в самое уязвимое, самое ранимое место — в гордость за своих деток.
Тем не менее хуже другое — Прасковья Яковлевна видела, что Александра даже не сознавала, что на самом деле являлась для семьи воплощенным злом, насланным сверх остальных трагедий. Со всем вероломством дочь полагала, что имела право так страшно осложнять чужую жизнь, как будто в этом заключались ожидания ее родителей.
Дело прошлое... Но тогда нельзя было не посочувствовать Прасковье Яковлевне, о которой ведется рассказ. Она буквально почернела на глазах. Куда-то сгинула вся ее энергия, предприимчивость, деловитость. Испарилось вдохновение. Безразличие овладело ею, работать ей стало тяжело. Она даже внешне изменилась — исчезла ее стройность, в плечах проявилась усталость. Глаза перестали светиться задором.
Дочка по своему разумению устроилась учиться буквально куда-нибудь — в швейное ПТУ{17} при Облбытуправлении. Жуть! И это при том, что она не умела иглу в руках держать. По всему выходило, что толку с нее не будет и ждать добра не приходилось. Нельзя превзойти себя и изменить упущенное время. Но это был ее выбор... на который, действительно, она имела право.
Прасковья Яковлевна, как каторжанка, принуждена была вести эту жалкую жизнь — без мечты, без ожидания радости в будущем... Ей казалось, что солнце перестало светить на землю и больше не появится в небесах.
Ошибки да оплошности
Тем временем Борис Павлович, который много занимался реставрацией, монтажом и введением в строй репарационной техники, был награжден Орденом «Знак Почета» с формулировкой: «за трудовой героизм и высокие производственные показатели в деле послевоенного восстановления народного хозяйства». Правда, это случилось еще в 1951 году. И как полагается владельцу Ордена, он имел определенные льготы и привилегии, а они с каждым годом наполнялись все большим и большим значением, возрастали в зависимости от стажа награжденного.
Награждение Орденом предусматривало выдачу единовременной премии и, что важно, постоянной прибавки к заработкам. Первичная прибавка, кажется, составляла более 10-ти процентов от заработка. Положение об ордене было действительным, естественно, на всей территории СССР и для всех отраслей народного хозяйства. То есть награжденный мог перейти работать, допустим, в колхоз, но льготы и привилегии все равно за ним сохранялись бы. Конечно, при предъявлении копии наградных документов.
Но вот с 1958 года, когда стаж Бориса Павловича увеличился и возросла квалификация, он начал получать увеличенный процент надбавки за Орден.
Он ликовал! Его словно заново наградили, во всяком случае они с женой снова переживали то же воодушевление, что и в 1951 году. Это было с неба упавшее счастье, дорогое и неожиданное! Сердце грело также то, что оно было заслуженным.
Это совпадение мнения Бориса Павловича о самом себе и о своей работе с оценкой его деятельности коллективом и правительством страны делало его частью такого огромного целого, от масштабов которого кружилась голова и хотелось петь.
Такое чувство он испытывал только на фронте, когда шел в атаку на врага, закрывая спиной дом и Родину, — больше тогда ни о чем не думал. Он понимал, что не имеет права упасть, быть сраженным пулей, потому что пострадает его вселенная, его солнце и все околосолнечное пространство. То же самое он ощущал, когда с раной навылет полз по нейтральной полосе к своим и тащил плененного немца, «языка». Он знал тогда одно, что без этого немца теряет смысл все, существовавшее доселе: и смерть его товарищей, и его ранение, и этот подвиг выживания и стремления доползти до своих. А этого допустить было нельзя, потому что тогда бы померк свет и холодная тьма охватила бы мир людей.
Супруги так радовались этой награде, привносящей в их жизнь столько хороших перемен! Им необходимо было подсластить себе пилюлю, полученную от Александры, иначе они бы не выстояли перед натиском тьмы, не отстояли бы свой свет. Ведь они ощущали, что без большого добра, пришедшего извне, погибают, что их душам не хватает живительного озона, рождающего желание дышать и видеть мир.
— Это высшие силы спасают нас, — однажды сказал Борис Павлович. — Нам надо чем-то поднять свой дух. Может, купим машину?
— А денег хватит?
— С премией хватит, еще и останется немного, — пообещал Борис Павлович. — Тем более что я мотоцикл продам.
Так весной 1958 года они купили подержанную машину, немецкий «Опель-кадет», видимо, тоже с репарационных поставок. Машина была в хорошем состоянии, а главное, она попала в хорошие руки. Борис Павлович знал ее до последнего винтика, мог с закрытыми глазами разобрать всю и собрать заново — такой он был мастер!
Жизнь сделала кульбит и повернулась к настрадавшимся супругам лицом — теперь они ездили на машине, не знали недостатка в деньгах, ибо Борис Павлович начал получать приличные деньги.
Им по-прежнему мешало неудачное устройство дочери, но они понимали, что вопрос этот со временем как-то утрясется, не сразу. Они видели, что швеей она не будет, не нравилось ей это занятие, не по нутру оно ей было. А значит, она год пересидит в училище, а там... что-то еще будет.
— Возможно, через год Шура повторит попытку поступить в университет, — мечтал Борис Павлович, прикрывая глаза, хотя со скрытой безнадежностью видел, что дочь себя к этому не готовила.
— Не знаю, — мягко возражала Прасковья Яковлевна. — Она не занимается ни литературой, ни языком, чтобы опять не оплошать с сочинением. Мне кажется, она не скучает по школе, по нормальным умственным нагрузкам, а это плохой признак.
— Да, я тоже вижу, что ей понравилась простая беззаботная жизнь, без умных обязанностей, без нагрузок — обывательская.
Но мешало им еще одно — работа Прасковьи Яковлевны. Ведь она не просто работала, а выкладывалась на ней, буквально истязала себя ею, не укладываясь в нормальную продолжительность рабочего дня. И Борис Павлович с грустью вспоминал время, когда она была дома, встречала его и при приезде на обеденный перерыв и после работы.
— А давай ты уволишься с работы, а? — предложил он, подобрав момент, когда у Прасковьи Яковлевны случился какой-то срыв на работе. — Разве можно так много работать? Ты себя не бережешь.
— Теперь можно и уволиться, — согласилась Прасковья Яковлевна. — Я страшно устала...
Не известно, почему это увольнение не отмечено в трудовой книжке Прасковьи Яковлевны. Там написано, что 14 июля 1958 года ее перевели из киоска и определили на место рабочей пекарни. Но на самом деле все было иначе...
Она сама уволилась с работы в связи с обнадеживающими переменами в деятельности Бориса Павловича. Они с мужем никогда не гнались за длинным рублем, довольствовались малым. И сейчас, после законного получения Борисом Павловичем весомой надбавки к зарплате, им можно было, в самом деле, подумать об упорядочении быта, о том, чтобы больше внимания уделять детям и друг другу.
На самом деле Борис Павлович ценил супругу, но старался делать так, чтобы она об этом не догадывалась. Он видел в ней добросовестную жену, хорошую мать и понимал, что другой такой женщины в его жизни не будет. Но... как только он видел, что она успокоилась и думает не о нем, а о чем-то другом, как тут же начинал выкидывать фортели, портить ей нервы.
Как бы там ни было, но после получения ордена Борис Павлович понял, что его выделили из толпы, что теперь он стал более заметным, чем раньше, что бузить ему больше не к лицу, и решил зажить добропорядочным семьянином. Он радовался, что жена поверила в него и спокойно ушла с работы, тянуть которую уже не могла, пережив потрясение при поступлении Александры на учебу.
Но... но... Об этом говорилось раньше — несчастная натура Бориса Павловича, ищущего неуёмных удовольствий, опять подвела его. Тут же! Он не успел даже вволю насладиться своим новым положением.
Дело было так. В какой-то из июньских вечеров он поехал на вокзал, чтобы в буфете попить пива — там оно всегда было свежим... И тут ему сказали, что вокруг машины ходит пьяный Соболь с ножом, муж учительницы начальной школы. Со стороны кажется, что на уме у него дурные намерения. Борис Павлович выскочил на улицу и, действительно, застал этого мужика присевшим у заднего колеса его автомобиля и пытающимся продырявить шину. Злоумышленник, конечно, получил тычок в нос, еще парочку ударов по ребрам.
К несчастью, этот Соболь получил в наследство туберкулез и зависть еще со времен исхода его предков из Египта. Как же ему было терпеть, что какой-то халдей семидельничает тут, зарабатывает хорошие деньги, получает награды, теперь купил машину и разъезжает как барин?! Эту картину необходимо было испортить. А горячая душа Бориса Павловича подыграла супостату!
Дальше события покатились комом: Соболь подал на обидчика в суд, и Борису Павловичу припаяли полтора года тюрьмы. Но это была не главная беда. Черные силы словно сговорились против бедного Бориса Павловича — адвокат, который должен был защищать его в ходе следствия и суда, выдурил у Прасковьи Яковлевны орден мужа и документы на него, после чего они канули в лету. И помощи от адвоката не было, и орден с документами он Прасковье Яковлевне не вернул. Сказал, что ничего не брал. Она-то, простая душа, отдала их ему под честное слово, с доверием, без расписки.
Ужас этого положения осознался супругами после того, как Борис Павлович отбыл срок наказания. Как и полагалось, после суда он был уволен с завода, и после освобождения должен был заново оформляться на работу — писать заявление о приеме, с подачей всех документов. Но документов на награждение орденом у него уже не было! Он не мог их предъявить и, следовательно, не мог претендовать на льготы и надбавки, которыми пользовался до суда. И все-все, что за этим награждением следовало, больше ему не было доступно. Увы!
Почему Борис Павлович не боролся за выдачу дубликата награды, неизвестно. Возможно, и боролся, но не добился успеха. Так что в воспоминание об этом награждении потомкам осталась лишь фотография, где он стоит с Прасковьей Яковлевной в своем дворе, а на борту его костюма красуется этот новенький орден. Фотография была сделана на следующий день после его получения! Есть еще одна фотография с Орденом — снятая с заводской доски Почета. Внизу видна сделанная тушью надпись: «Николенко Б. П. — слесарь».
Так трудно и много работать, заработать такую высокую награду, навсегда обеспечивающую его будущее, позволяющую его жене вести нормальный для замужней женщины образ жизни, — и так бездарно профукать ее... Нет слов... После такого крушения люди не живут. Но Борис Павлович перенес свои потери мужественно — упрекать ему было некого, сам виноват, что попал под руку закона, а жена всего лишь стремилась спасти его...
Он винил себя и в недосмотре за Александрой. Если бы он не ушел в свою жизнь, меньше мотался по командировкам, не гулял от жены, не тиранил семью скандалами и драками, то, возможно, у нее все сложилось бы иначе. В чем конкретно он еще мог помочь дочери и как изменить ее характер и уровень знаний, он не знал, но чувствовал вину — вот и все. Какой с нее мог быть спрос, если она все время тревожилась о матери?
А Прасковья Яковлевна, со своей стороны, удар от этой трагической истории брала на себя — пусть муж по глупости попал за решетку, это чепуха, но ведь его орден именно она навсегда похоронила своим необдуманным поступком... Как она могла так опрометчиво поступить?! Как?! От горя, от невозможности терпеть свою вину за оплошность, приведшую к катастрофическим и необратимым последствиям, она была на грани самоубийства.
Ее спасло только еще более страшное горе, пришедшее в дом с замужеством дочери, когда та привела и посадила им с мужем на шею своего странного мужа — сущего монстра, живодера и садиста. А сама при этом оказалась беременной, неработающей, не имеющей права на получение пособия по уходу за ребенком. Для Прасковьи Яковлевны это было вселенским нашествием черных сил, хохочущей бездной сатанизма!
Но это было чуть позже, а тогда она попала в какой-то лабиринт безвыходности — муж в тюрьме, дочь живет на съемной квартире и черте чем занимается в каком-то задрипанном училище, а сама она сидит дома без работы с голодным подростком на руках...
Тихое добро
Умывшись с утра холодной водой, Прасковья Яковлевна отправлялась на поиски работы. Она готова была идти на любую посильную работу, лишь бы заработать копейку. Сельпо принципиально обходила стороной, чувствуя внутреннюю неготовность проситься туда, откуда ушла по причине крайней усталости.
На ее место в овощной киоск сразу же прыгнула Мария Лукьяновна, жена младшего брата Бориса Павловича. Это именно она следовала по следам Прасковьи Яковлевны и вышибала ее с «денежных мест». А потом, когда у нее дела летели коту под хвост, она с веселым видом утверждала, что работу запустила Прасковья Яковлевна и слиняла, а вот ей, бедной, приходится терпеть бесславие. Такую гадину полезнее всего было бы стереть с лица земли, да охотников не находилось. Впрочем, сразу после войны были охотники, готовые посчитаться с нею за шашни с фашистами, но она вовремя сбежала от них. Ладно, об этом рассказ будет в другом месте.
Видимо, думала Прасковья Яковлевна, ей надо сменить обстановку. Но куда податься? В завод идти она не решалась. Грохот, металлическая пыль и мазут были в ее представлении прообразом ада, а она пока что хотела — нет, должна была! — жить. На Кирпичном заводе работа была слишком тяжелой физически, не по ее силам.
В колхоз она всегда успеет.
День проходил за днем, а работа не находилась. Ей предложили место санитарки, то есть уборщицы, в больнице. Она сказала, что подумает, а сама... не могла решиться. Даже в Синельниково ездила, там искала. Была бы она сама, так согласилась бы пойти проводником на пассажирские поезда. Но с кем оставлять дочь-подростка на время многодневных поездок?
Как-то вернулась домой запыленная и голодная, а младшая дочь протягивает ей домашний пирожок с печенкой, поешь, мол. Пирожок был свежий, вкусный!
— Где ты взяла?
— Баба Баранка угостила, — опустив глаза, сказала Люба. — Она дала мне три штуки, но я два съела... не удержалась...
— Ну и хорошо, — Прасковья Яковлевна поцеловала дочь в макушку. — Мне одного хватит.
— Мне очень стыдно, мама.
— Ты же растешь, дочка! Тебе нужнее.
Наутро Прасковья Яковлевна опять куда-то шла... Слезы катились по щекам, и она их не вытирала, потому что не замечала. Она не знала, куда идти, кого просить о помощи. Подумывала, не пойти ли к секретарю территориальной партийной организации, может, он что-то подскажет. Или в сельсовет — они могут найти ей место на каком-то хуторе. Там тоже люди живут.
И тут ее окликнули. Она оглянулась — сзади ее догонял Иван Тимофеевич Козленко, сосед по улице, которого уже после ее ухода с сельпо назначили туда председателем.
— Здорово, соседка! — бодро сказал он, запыхавшись от быстрой ходьбы. — Как дела?
— Здравствуйте.
Короче, начался у них разговор. А в чем оказалось дело?
Тогда, с послереволюционного времени и по описываемые годы, хлеб в Славгороде не выпекался. Люди покупали его либо у знакомых, которые исподтишка пекли на продажу, что для многих было недоступно и дорого; либо в магазине, куда завозили хлеб из Запорожья и где выдавали по одному кирпичику на семью ввиду ограниченного привоза. Привозной хлеб хоть и был по карману, но в основном ржаной и плохо выпеченный, от него у многих болели желудки.
И вот теперь сельпо решило выпекать свой хлеб — надоело возить издалека, да еще выслушивать жалобы на его нехватку. Ведь до революции, как говорят старожилы, тут была отличная пекарня! Но где она может быть, где скрывается? Правда, давно это было, очень давно — между революцией и сегодняшним днем война пролегла... Может, фашисты разрушили пекарню? Так вроде не было таких зданий, чтобы их не восстановили. А среди отстроенных объектов пекарни не было.
С этими мыслями Иван Тимофеевич осматривал магазины и разные другие помещения вверенной ему организации и обратил внимание на объект, стоящий под одной крышей между конторой с его кабинетом и тылами магазинов. Там размещался то ли склад, то ли кладовка для заброшенных вещей. Вел туда отдельный вход со двора, имелся и запасной выход — оба с коридорчиками и еще с какими-то дальними подсобными комнатами... Новый председатель велел очистить эти помещения от барахла, и когда это сделали, обнаружил в самом большом зале, под одной из стен, продолговатую яму в полу, выложенную кирпичом, в которую вели кирпичные же ступени. Была она глубиной по пояс человеку.
— Что за яма? Для чего? Может, ты знаешь? — спросил он у Прасковьи Яковлевны.
— Я? — удивилась та. — Почему я должна знать?
— Ну ты же из этих... из Хассэнов, — без тени смущения сказал Иван Тимофеевич. — Из бывших владельцев. И стало быть кое-что знаешь про пекарни и про хлеб. Потомственные секреты не пропадают.
Как крепка народная память! Действительно, когда-то у ее предков была тут хорошая пекарня. Наверное, именно ее Иван Тимофеевич и искал.
Однако последняя его фраза удивила Прасковью Яковлевну. Она задумалась — неужели так оно и есть? Неужели она знает такие секреты, которые могут быть полезны людям? Она что-то знает, не подозревая, что это секреты, неизвестные другим? Тут Прасковье Яковлевне припомнилось, что ее двоюродный брат, сын Елены Алексеевны, тоже работал пекарем в городе Балаклее Харьковской области. Она задумалась о наследственных знаниях и наклонностях, вспомнила уроки бабушки Ирины Семеновны, рецепты выпечки хлеба тети Арины, жены Семена Алексеевича...
— ... снова запустить в действие, — тем временем говорил Козленко. — А там и ваши секреты хлебопечения, практические навыки припомнятся, появится душевная приверженность этому занятию.
— Что, что?
— Говорю, наверное, это пекарня и есть. Предлагаю тебе осмотреть ее и браться за дело.
— За какое дело? Я что-то не понимаю.
— Принимай пекарню на себя, говорю! Хоть с сегодняшнего дня.
Перед тем, как согласиться, Прасковья Яковлевна держала совет с тетей Ариной. Та долго жила при ее бабушке Ирине Семеновне, вместе с нею выпекала хлеб и для себя, и на продажу, так что знала многие полезные секреты.
— Конечно, соглашайся! — сразу посоветовала тетя Арина. — А пекарскими рецептами я тебя снабжу. Такой хлеб будешь печь, какой тут не все едали!
Осмотрев яму, о которой говорил Иван Тимофеевич, Прасковья Яковлевна смутно припомнила, что это подход к печи.
— Да, — обрадовано сказала она Ивану Тимофеевичу, — это пекарня и есть. Печь должна быть за этой стеной, — она показала на стену, вдоль которой была яма сделана. — Ее под на одном уровне с полом находится.
Прасковья Яковлевна обнаружила в стене на уровне пола заметно выделяющуюся кладку, как будто там было заложено некоторое отверстие или дырка. Выпирающие из стены кирпичи быстро вынули и, действительно, нашли за ними самую настоящую печь для массовой выпечки хлеба. Рабочая глубина ее составляла 6 метров, ширина — 4,5 метра, высота — с полметра. Короче, как позже было установлено, в печи помещалось 300 сковородок с хлебами: 20 рядов по 15 сковородок в ряду. Печь была явно законсервирована умным и рачительным хозяином, ибо стояла как новенькая — чистая, без единой пылинки, с исправными форсунками, полностью готовая к работе.
На следующий день попробовали запустить в работу форсунки — получилось. А еще через несколько дней, после санации печи, выдали пробную партию хлеба.
Так Прасковья Яковлевна стала хлебопеком.
Работа опять была тяжелая, тем более что Прасковья Яковлевна по своей привычке шла по самому трудному пути — не пользовалась положением начальницы пекарни, работала наравне с рядовыми работницами. Это была ее принципиальная позиция, ибо только так она получала моральное право требовать от своих подчиненных отличного исполнения работ, и только так добивалась отличного качества хлеба. Будучи невысокой хрупкой женщиной, в которой было, наверное, не больше 50-ти килограмм веса, она сама разгружала машины и носила на плечах 70-килограммовые мешки с мукой. Бедная...
Если бы только моя мамочка знала, во что я превратилась, — думала она иногда. Как жалела она меня, как старалась хорошо одеть — для чего все это было? Бог не дал ей долгой жизни, видимо, не хотел, чтобы она видела мою жалкую долю.
В деревянных чанах месить тесто приходилось вручную — ставали женщины по три человека в ряд и ворочали руками, как лопастями, пока из муки и воды не получалось тесто. Хлеб пекли на хмелевой закваске, игнорируя дрожжевые опары, — все, как учила Ирина Семеновна. Хотя это было более хлопотно, ведь тесту на хмелю нельзя сильно перестаивать, иначе хлеб в процессе выпечки оседал и получался клеклым и сырым.
Выпекали они не только хлеб, иногда баловали славгородцев сдобой, делали пирожки жареные и печеные, рулеты, булочки — и все на хмелевой закваске. Удавались все изделия отлично, были пышными, ароматными, мягкими и при этом легкими для желудка.
Но вот в связи с такой капризностью хмелевых заквасок работать им приходилось в сложном режиме. Дежурному, ответственному за закваску, надо было являться на работу в 4 часа утра... А их, пекарей, было всего трое. Значит, каждая из них через две ночи на третью недосыпала, шла в темноте по пустому поселку, когда каждому нормальному человеку бывало страшно и жутко... Одна заходила в пустые помещения...
Прасковья Яковлевна так сильно старалась только из-за того, что Иван Тимофеевич позвал ее сюда, дал возможность работать, кормить семью.
Уже и муж домой вернулся, а она все в пекарне оставалась работать... Борис Павлович застыдился такой тяжелой ее работы, предложил найти более легкую. Но куда были идти и где искать такую?
— Тебе надо было меньше кулаками махать, — угрюмо сказала Прасковья Яковлевна.
— Да, — согласился он. — Сейчас бы жили как люди...
Зато какой хлеб пекла Прасковья Яковлевна! Какой пышный белый и мягкий он получался! Как долго не черствел! Каким вкусным был! Красивые караваи со съехавшей набекрень верхней коркой так манили взгляд! Это были именно караваи, огромные, ароматные, объемные, а не лепешки, черствеющие на второй день. Славгородский хлеб той поры не залеживался на прилавках. Зачастую спешащий человек заскакивал прямо на пекарню, брал с полок еще горячую хлебину, бросал деньги в стоящую рядом коробку и убегал — никакого обмана не допуская.
Накормила тогда Прасковья Яковлевна славгородцев настоящим домашним хлебом, набаловала досыта. Слава о ее хлебе перешла границы поселка и за ним стали приезжать покупатели с Синельниково, с Новогупаловки. Но продавцы видели чужаков и много хлеба в их руки не отпускали — сотрудники пекарни и так трудились на износ, увеличить выпуск хлеба они уже не могли из-за маленькой печи. И вывозу его со Славгорода торговые работники всячески препятствовали.
Именно в той пекарне, в адских условиях труда, где приходилось надрывать пупок, таская запредельные тяжести, и часами стоять у горячей плиты с ухватом-шестом, где рабочие смены длились по 18 часов, пережила Прасковья Яковлевна — если не учитывать войну, конечно, — самые страшные годы своей жизни, самые лютые, немилосердные, мучительные — последние годы своей молодости. Тут встретила она появление на свет первой внучки, которую пришлось выкармливать искусственно, оставив у себя; тут осиливала строительство нового дома, тут преодолевала хрущевскую реформу в хлебопечении, когда этот реформатор-самоучка весь народ посадил на кукурузу. Правильное слово «преодолевала» должно сказать о многом, что она делала для людей.
Например, официальным запросом из сельпо Прасковья Яковлевна потребовала у главврача больницы предоставить ей официальные данные о количестве жителей поселка, страдающих болезнями пищеварения, которым вредило употребление кукурузных лепешек и которым нужен был только белый пшеничный хлеб. Эти данные необходимы были для внесения изменений в производственные планы пекарни в связи с переходом страны на новую технологию хлебопечения в соответствии с последними постановлениями партии и правительства. Таких «больных», специальными стараниями врачей, набралось много. Для вящей убедительности там фигурировали все узники немецких лагерей, все старики... На основании полученной справки, где подчеркивалось, что указанная категория больных нуждается в диетическом хлебе, Прасковья Яковлевна истребовала в Райпотребсоюзе разрешение на выпечку диетического хлеба из пшеничной муки высших сортов. А поскольку в высших инстанциях уже успели скорректировать поставка пшеничной муки в сторону их резкого уменьшения, то сельпо правдами-неправдами закупало пшеницу в колхозе и мололо из нее муку на местной мельнице — хороша жизнь в таких поселках, как Славгород, где все вокруг свое, домашнее!
С тех пор хорошей муки имело сельпо — хоть завались! И пекла Прасковья Яковлевна отличный пшеничный хлеб для всех, а не только для больных. Никто ее уже не контролировал — мука-то была не с госпоставок, а считай своя. Так какой контроль мог быть?
Как понимали люди ее старания, как ценили! Бывало идет она по поселку, а встречные кланяются ей, благодарят, здоровья желают. Кормилицей называли: «Здравствуйте, кормилица» — говорили молодые жители; «Здравия желаю, кормилица» — приветствовали бывшие фронтовики, кто знал ее молодой, знал ее родителей.
Сколько раз слышала она такие шепотки за своей спиной — благоговейные, благословляющие. Может, именно эти нехитрые молитвы, произнесенные за нее и посланные богу устами чужих людей, и помогали ей выдюжить?
В трудное время кукурузной лихорадки люди умели быть и дружными, и объективными, и справедливыми. Ради них и труды не утомляли, а радовали! Впрочем, жаловаться на простых людей Прасковье Яковлевне никогда не приходилось — они всегда к ней относились хорошо, сочувственно. И детей ее уважали. Сколько бы старшая дочь ни наживала неудач, а авторитет матери спасал ее от осуждений и пересудов. Благодаря Прасковье Яковлевне косых взглядов в свой адрес Александра не знала.
И еще несколько слов об Александре.
Она бесконечно попустительствовала порокам мужа и тем самым не позволяла родителям избавиться от него. Наконец сам виновник бед возненавидел ее за это. Ему надоело, наскучило и осточертело сидеть в маленьком селе, без удобств и развлечений, без босяцкого окружения, без той преступной среды, в которой он привык существовать. У него была своя романтика, и он стремился прорваться к ней. Но для этого нужны были деньги. И он перешел к более решительным действиям — начал требовать, чтобы Александра воровала для него деньги у родителей. При этом применял к ней пытки — прижигал лицо горящими сигаретами.
Заинтересовавшись ранками на ее щеках, младшая сестра, начала расспросы: откуда они, что это за ранки. Александра молчала. Умственно здоровому человеку трудно было понять, на что она рассчитывала. Казалось, что мыслить она попросту отказывается. Видя бездействие старшей сестры и понимая, что оно приведет к новым издевательствам над Прасковьей Яковлевной и Борисом Павловичем, Люба проследила за ней и весь ход экзекуции, которой подвергал ее муж, увидела собственными глазами, а вечером рассказала отцу. Александра не отпиралась, на расспросы отца отвечала правдиво.
И Борис Павлович взашей выгнал подонка и садиста из дому.
Тогда тот попытался отомстить «обидчикам» — пришел к Александре, когда родители были на работе, и начал прорываться в дом. При этом в руках он держал напильник без колодки, с острозаточенным концом. Конечно, руку с холодным оружием бандит прятал за спиной.
Каким-то чудом его намерения почувствовала Люба, к счастью оказавшаяся дома. Проницательная девочка давно поняла, что сестра привела в семью опасного урку, способного на любые крайности. И больше не доверяла сестре. В этот час, когда над ними нависла опасность, защиту ребенка, себя да и самой сестры Люба взяла в свои руки. Благо, что после ухода родителей на работу, она изнутри закрыла входную дверь поперечной перекладиной из кованной металлической полосы. Одним концом эта полоса висела на стержне, а другим, что был с петлеобразным отверстием, надевалась на кольцо с запорным штырем. Стержень и кольцо были вделаны в стены намертво. Конструкция этого запора, выполненного собственноручно Борисом Павловичем, была проста, но надежна.
Александра набросилась на Любу, дралась с ней, отталкивала от входной двери, кричала, чтобы она «впустила отца к дочери», но девчонка смогла отбиться от невменяемой сестры и не пустить бандита в дом. Тогда Александра попросила выпустить ее наружу.
Люба предварительно заставила ожидавшего ее мужа разоружиться. Это спасло жизнь Александре. Потому что, едва она вышла на улицу, как бандит набросился на нее, успев изуродовать ей лицо кулаками. А что было бы, если бы он не избавился от холодного оружия по настоянию Любы? Залитая кровью Александра вырвалась от мужа и кинулась удирать на улицу, но ей вслед полетели булыжники... Один из них ударил ее так сильно, что она споткнулась и упала. Истязатель кинулся к ней, и тут бы ей пришел конец, но появились соседи и спасли ее от гибели.
Тем временем Люба высунулась в форточку и докричалась до своей подружки, попросив ту лететь на завод к Борису Павловичу и все ему рассказать. Бандит, конечно, все слышал и видел, как соседская девчонка метнулась со двора — побежала выполнять Любину просьбу. Он понял, что напильник с отпечатками его пальцев, камни, травмы на лице Александры надолго упрячут его за решетку, и не стал терять времени, убежал по переулку в центр села. Погнавшийся за ним Борис Павлович, поднятый по тревоге Любиной подружкой, застал только уходящий поезд, на котором уехал бандит — его испуганная морда мелькнула в проеме открытой двери тамбура.
Во всяком случае этим инцидентом семья Прасковьи Яковлевны и Бориса Павловича была навсегда избавлена от дочкиного избранника.
К концу августа 1960 года Александра все же решилась пойти по стопам Прасковьи Яковлевны — обратилась в районо за помощью в трудоустройстве. К счастью в то время районо возглавлял Половной Василий Матвеевич, бывший завуч Славгородской средней школы. Он хорошо знал просительницу, сочувственно к ней относился и не отказал в помощи — нашел для своей бывшей ученицы место учителя английского языка в одной из школ Синельниковского района. Так Александра вышла на свою столбовую дорогу жизни.
Спасибо всем, кто поддерживал Прасковью Яковлевну в ее трудах, кто освещал ей путь лучами добра и кто протягивал руку помощи на жизненных ухабах.
Супружеские горечи
Пока Прасковья Яковлевна не работала и держала в своих руках семейный образ жизни, сохраняя его строгость, размеренность и стабильность, все в ее отношениях с мужем было не то чтобы хорошо, но сносно. Жить в ладу с красивым мужем вообще сложно, а тут гремучая смесь — горячий темперамент, мужской шовинизм, обусловленный восточной кровью, и послевоенный дефицит мужчин. Подросшие девицы кое-как находили пару среди сверстников, а вот молодым вдовам было не позавидовать, они издалека кидались на кого придется. Известно — настрадавшиеся женщины искали хотя бы временную, а то даже и иллюзорную опору, чтобы совсем не завыть от тоски и безнадежности.
Как же тут было бедному Борису Павловичу не поддаваться соблазнам? Едва только жена пошла на работу и, что называется, спустила его с глаз, как он и воспользовался этим.
Правда, в какой-то степени был он предусмотрительным человеком и заводил шашни да шуры-муры только с замужними фифами. Но такие узелки, бывало, завязывал и таким потом подвергался преследованиям, что обращался за помощью... к жене, чтобы она избавила его от возникших отношений. Приносил ей стопки писем от женщин (которые зачем-то сохранял, тщательно пряча) в доказательство того, что это они за ним бегали, а не он за ними. Особенно упорно пришлось Прасковье Яковлевне оборонять мужа от некоей Путьки, такое она дала ей прозвище. Путька была моложе Прасковьи Яковлевны лет на пять-семь, имела мужа, вернувшегося с войны без одной ноги. Мужчина этот (фамилия его — Федорченко, имя забылось) был очень даже симпатичным, солидным с виду, степенным, уравновешенным, чего нельзя было сказать о самой Путьке, довольно страшненькой лицом, да еще рыжей, конопатой и гулливой. Двое детей у них было, две девочки... Но вот ничего на эту женщину не действовало!
Еле-еле Прасковья Яковлевна совладала с нею, но отвадила.
Но это было давно, когда у Бориса Павловича еще никакого транспорта не было, даже велосипеда. Потом он его купил, на толоке учил Прасковью Яковлевну ездить, дочек учил... Со временем оставил им велосипед, а себе купил мотоцикл.
Теперь, когда Прасковья Яковлевна пошла на работу и уставала там, и мысли ее бывали заняты работой, Борис Павлович после рабочей смены разъезжал на своем ИЖ-49 по окружным хуторам, где искал приключения и возможность сочетать полезное с приятным.
Дома они держали небольшое хозяйство — кур и свинку, — которых надо было чем-то кормить. Ну, летом куры сами искали пропитание, гуляя на воле — их тогда взаперти не держали, — а на зиму приходилось, конечно, покупать для них пшеничку. Для всеядной же свинки хватало объедков да того, что выращивалось на приусадебном огороде — свеклы, тыквы, кукурузы. Но все это домашнее животноводство было, как сказать, — несерьезно, больше не для пользы, а для порядка: как же жить в селе и не держать во дворе какую-нибудь животинку? Это не понималось бы людьми. Так и получалось, что все держали, и им приходилось.
Но у большинства славгородцев кто-нибудь из семьи работал в колхозе, и этими людьми проще решался вопрос с фуражами да кормами, а рабочим их брать было неоткуда. Вот и ездил Борис Павлович по хуторам, по животноводческим фермам в поисках дешевых, а то и дармовых отрубей или комбикормов. Конечно, что-то он привозил домой, с пустыми руками не возвращался, ну, а попутно и подгуливал с птичницами да свинарками.
Со временем Прасковья Яковлевна начала понимать, почему ее муж за полночь приезжает домой и так старательно занимается заготовками кормов. И начала задавать ему вопросы. В ответ на них Борис Павлович навязывал ей скандалы. И опять применял подлый маневр, испытанный им в симферопольской жизни, — орал, что жена ему изменяла, что он еле-еле это терпит, что умерший мальчик был не от него и прочие надуманные обвинения. Это было отвратительно!
Причем, он специально разогревал себя, а потом начинал драться, даже за нож хватался. Бедные их девочки просыпались от криков, в ужасе вскакивали с постели и закрывали Прасковью Яковлевну своими телами от звереющего Бориса Павловича.
Зачастую им проходилось не ночевать дома, особенно после хватания за нож, хоть его Борис Павлович и не пускал в ход, пугал только бедных домочадцев. Если человек поднимает на близких нож, то оставаться в доме с ним было опасно. Прасковья Яковлевна брала старые одеяла и шла с дочками на кукурузные поля, где они проводили ночь, укрываясь от домашнего тирана в высоких стеблях.
Домашняя жизнь постепенно превращалась в пытку. Дышалось свободно только тогда, когда Бориса Павловича не было дома. Но едва он появлялся, все начиналось сначала. Какие там могли быть уроки? Какое чтение классики...
Правда, Борис Павлович обладал отходчивым характером. Утром он извинялся перед женой, показывал ей язык, дурачился, вымаливая прощение. Но легко ли было прощать его, когда у тебя синяки на лице и тебе с ними надо идти в коллектив?
На работе Прасковье Яковлевне сочувствовали.
Александра прощается с юностью
Дочерями Прасковья Яковлевна гордилась — обе были смышленые, хорошо учились. Правда, на этом их сходство кончалось. В остальном они были что называется диалектическими антагонистами, разными. Их даже сестрами не все признавали: старшая, Александра, полностью пошла в отца — и внешностью, и характером, а младшая, Любовь, была белолицей, тихой и домашней, как и Прасковья Яковлевна в свое время.
Александра вызывала особенную тревогу, ибо росла трудным ребенком, можно сказать, не домашним: отличалась непоседливостью, приверженностью к компаниям и уличным гулькам, озорством, непослушанием и оправдательными фантазиями, пристрастием к сокрытию всяческой правды о себе. Слова к ней не доходили: что ни скажи, обязательно сделает наоборот. Короче, были у нее проблемы то ли с развитием, то ли с поведением и были у родителей причины волноваться за нее.
Особенно старалась избежать Прасковья Яковлевна повторения ее собственных ошибок в дочерях: преждевременного интереса к мальчикам, игнорирования родительских советов, небережного отношения к девичеству и девичьему достоинству, и, как следствие, нежелательных детей, тем более ранних да нагулянных... Словом, всего, что могло притупить развитие интеллекта и испортить судьбу, раньше сроков изнашивая плоть. Хотелось, чтобы у них был выбор, чтобы они его сделали сознательно, чтобы маленько поднялись над рутиной сельской жизни, дольше оставались молодыми. Ведь не зря же им даны были светлые головки!
И вот, слава Богу, отпраздновали окончание школы Александрой. Взвесив ее способности, на домашнем совете решили, что гуманитарные предметы — не для нее, скучны ей. Она с лету постигала математику и физику, следовательно, и должна идти туда, где их изучают. Поскольку ментально Александра была ближе к отцу, то и прислушивалась к нему больше. А он именно так и сказал, что ее стезя — точные науки.
Подала документы на физмат Днепропетровского госуниверситета, гордясь его названием — имени 300-летия воссоединения Украины с Россией. Действительно, звучало прекрасно! Борис Павлович по вечерам на все лады повторял это название, словно уже гордился принадлежностью его дочки к университету.
Первым испытанием шло сочинение по литературе, на выбор — русской или украинской. Это было великое преимущество сельских школ — знание двух языков, двух литератур. В городах преобладали русские школы, где украинский язык не изучался, у горожан, значит, и выбор был меньше.
Так как экзамен этот письменный, то его результаты стали известны через пару дней... Дома Александра сказала, что получила положительную оценку и продолжает сдавать остальные экзамены. А на самом деле это было вранье — по сочинению она получила двойку и сразу же была снята с конкурса. Пришлось ей срочно забирать документы из университета и искать другое пристанище.
Правду сказать, она оказалась в настоящей беде, ибо в те времена бытовали совершенно дурацкие предрассудки, ставящие крест на неудачах и неудачниках. Касалось это и поступления в вуз. Тут получить на вступительных экзаменах двойку было еще позорнее, чем не пройти по конкурсу. Позор для тогдашней молодежи был нестерпим, так что особенно чувствительные девушки, не решающиеся сказать дома правду о крахе своих попыток, шли под поезд или вешались. Имелись и в истории Славгорода такие случаи. Не то чтобы к не поступившим девушкам и юношам менялось отношение со стороны людей, скорее всего, они сами установили такую меру требовательности к себе, которая не прощала им собственные ошибки. Сошедшие с дистанции после неудач, они не находили правильной линии поведения и присуждали себя к высшей мере.
И вот именно это несчастье постигло Александру. Она даже не успела почувствовать вкус конкурса, не успела осознать себя абитуриенткой, как для нее все закончилось. Слава Богу, что после этого она не пошла по следам худших примеров! Хотя и не лучший путь выбрала. Попытка устроить себя без родителей, приправленная глупым самомнением и трусливым обманом, не могла закончиться добром. Она вызвана была вовсе не мужеством, как могло показаться сгоряча, а малодушием, боязнью сказать правду. А еще... — отцовской наивной верой в то, что можно случайно вытащить счастливый билет.
Это была еще одна ошибка. Лучшим решением было бы сразу сказать родителям правду и ехать в районо за помощью, чтобы пойти по стопам матери — ведь у Александры был перед глазами ее живой пример. Позже она так и сделает. Но Александра этого не сделала, не сообразила, что ли... По своей вине между двойкой по сочинению и определением в дальнейшей судьбе упустила три года и ввергла себя и родителей в такую бездну страданий, что и сказать нельзя.
Несчастная природа не спасли Александру от разглашения правды о неудаче. Более того, привела ее к еще более худой славе — о раннем браке, о невзыскательном выборе мужа, о жесточайших издевательствах над родителями, об эксплуатации их сочувствия.
Прасковья Яковлевна и Борис Павлович, гордившиеся Александрой в ее школьные годы, ходили теперь с поникшими головами, прятали глаза от сочувствующих взглядов односельчан. Одно дело — не добиться успеха. И совсем другое — после неудачи нагородить глупостей, гробящих жизнь. Апогеем стала неспособность Александры справиться с проблемами в личной жизни, за которую она так боролась. Она свалила все на отца с матерью, сделав их рабами созданного ею положения вещей...
Вот когда дети Александры Борисовны будут писать книгу о ней, я им подробнее расскажу о тех событиях. Во всех деталях! А сейчас речь о Прасковьи Яковлевне и о том, что ее старшая дочь оказалась источником больших несчастий для нее и для Бориса Павловича. Дочь ударила их в самое уязвимое, самое ранимое место — в гордость за своих деток.
Тем не менее хуже другое — Прасковья Яковлевна видела, что Александра даже не сознавала, что на самом деле являлась для семьи воплощенным злом, насланным сверх остальных трагедий. Со всем вероломством дочь полагала, что имела право так страшно осложнять чужую жизнь, как будто в этом заключались ожидания ее родителей.
Дело прошлое... Но тогда нельзя было не посочувствовать Прасковье Яковлевне, о которой ведется рассказ. Она буквально почернела на глазах. Куда-то сгинула вся ее энергия, предприимчивость, деловитость. Испарилось вдохновение. Безразличие овладело ею, работать ей стало тяжело. Она даже внешне изменилась — исчезла ее стройность, в плечах проявилась усталость. Глаза перестали светиться задором.
Дочка по своему разумению устроилась учиться буквально куда-нибудь — в швейное ПТУ{17} при Облбытуправлении. Жуть! И это при том, что она не умела иглу в руках держать. По всему выходило, что толку с нее не будет и ждать добра не приходилось. Нельзя превзойти себя и изменить упущенное время. Но это был ее выбор... на который, действительно, она имела право.
Прасковья Яковлевна, как каторжанка, принуждена была вести эту жалкую жизнь — без мечты, без ожидания радости в будущем... Ей казалось, что солнце перестало светить на землю и больше не появится в небесах.
Ошибки да оплошности
Тем временем Борис Павлович, который много занимался реставрацией, монтажом и введением в строй репарационной техники, был награжден Орденом «Знак Почета» с формулировкой: «за трудовой героизм и высокие производственные показатели в деле послевоенного восстановления народного хозяйства». Правда, это случилось еще в 1951 году. И как полагается владельцу Ордена, он имел определенные льготы и привилегии, а они с каждым годом наполнялись все большим и большим значением, возрастали в зависимости от стажа награжденного.
Награждение Орденом предусматривало выдачу единовременной премии и, что важно, постоянной прибавки к заработкам. Первичная прибавка, кажется, составляла более 10-ти процентов от заработка. Положение об ордене было действительным, естественно, на всей территории СССР и для всех отраслей народного хозяйства. То есть награжденный мог перейти работать, допустим, в колхоз, но льготы и привилегии все равно за ним сохранялись бы. Конечно, при предъявлении копии наградных документов.
Но вот с 1958 года, когда стаж Бориса Павловича увеличился и возросла квалификация, он начал получать увеличенный процент надбавки за Орден.
Он ликовал! Его словно заново наградили, во всяком случае они с женой снова переживали то же воодушевление, что и в 1951 году. Это было с неба упавшее счастье, дорогое и неожиданное! Сердце грело также то, что оно было заслуженным.
Это совпадение мнения Бориса Павловича о самом себе и о своей работе с оценкой его деятельности коллективом и правительством страны делало его частью такого огромного целого, от масштабов которого кружилась голова и хотелось петь.
Такое чувство он испытывал только на фронте, когда шел в атаку на врага, закрывая спиной дом и Родину, — больше тогда ни о чем не думал. Он понимал, что не имеет права упасть, быть сраженным пулей, потому что пострадает его вселенная, его солнце и все околосолнечное пространство. То же самое он ощущал, когда с раной навылет полз по нейтральной полосе к своим и тащил плененного немца, «языка». Он знал тогда одно, что без этого немца теряет смысл все, существовавшее доселе: и смерть его товарищей, и его ранение, и этот подвиг выживания и стремления доползти до своих. А этого допустить было нельзя, потому что тогда бы померк свет и холодная тьма охватила бы мир людей.
Супруги так радовались этой награде, привносящей в их жизнь столько хороших перемен! Им необходимо было подсластить себе пилюлю, полученную от Александры, иначе они бы не выстояли перед натиском тьмы, не отстояли бы свой свет. Ведь они ощущали, что без большого добра, пришедшего извне, погибают, что их душам не хватает живительного озона, рождающего желание дышать и видеть мир.
— Это высшие силы спасают нас, — однажды сказал Борис Павлович. — Нам надо чем-то поднять свой дух. Может, купим машину?
— А денег хватит?
— С премией хватит, еще и останется немного, — пообещал Борис Павлович. — Тем более что я мотоцикл продам.
Так весной 1958 года они купили подержанную машину, немецкий «Опель-кадет», видимо, тоже с репарационных поставок. Машина была в хорошем состоянии, а главное, она попала в хорошие руки. Борис Павлович знал ее до последнего винтика, мог с закрытыми глазами разобрать всю и собрать заново — такой он был мастер!
Жизнь сделала кульбит и повернулась к настрадавшимся супругам лицом — теперь они ездили на машине, не знали недостатка в деньгах, ибо Борис Павлович начал получать приличные деньги.
Им по-прежнему мешало неудачное устройство дочери, но они понимали, что вопрос этот со временем как-то утрясется, не сразу. Они видели, что швеей она не будет, не нравилось ей это занятие, не по нутру оно ей было. А значит, она год пересидит в училище, а там... что-то еще будет.
— Возможно, через год Шура повторит попытку поступить в университет, — мечтал Борис Павлович, прикрывая глаза, хотя со скрытой безнадежностью видел, что дочь себя к этому не готовила.
— Не знаю, — мягко возражала Прасковья Яковлевна. — Она не занимается ни литературой, ни языком, чтобы опять не оплошать с сочинением. Мне кажется, она не скучает по школе, по нормальным умственным нагрузкам, а это плохой признак.
— Да, я тоже вижу, что ей понравилась простая беззаботная жизнь, без умных обязанностей, без нагрузок — обывательская.
Но мешало им еще одно — работа Прасковьи Яковлевны. Ведь она не просто работала, а выкладывалась на ней, буквально истязала себя ею, не укладываясь в нормальную продолжительность рабочего дня. И Борис Павлович с грустью вспоминал время, когда она была дома, встречала его и при приезде на обеденный перерыв и после работы.
— А давай ты уволишься с работы, а? — предложил он, подобрав момент, когда у Прасковьи Яковлевны случился какой-то срыв на работе. — Разве можно так много работать? Ты себя не бережешь.
— Теперь можно и уволиться, — согласилась Прасковья Яковлевна. — Я страшно устала...
Не известно, почему это увольнение не отмечено в трудовой книжке Прасковьи Яковлевны. Там написано, что 14 июля 1958 года ее перевели из киоска и определили на место рабочей пекарни. Но на самом деле все было иначе...
Она сама уволилась с работы в связи с обнадеживающими переменами в деятельности Бориса Павловича. Они с мужем никогда не гнались за длинным рублем, довольствовались малым. И сейчас, после законного получения Борисом Павловичем весомой надбавки к зарплате, им можно было, в самом деле, подумать об упорядочении быта, о том, чтобы больше внимания уделять детям и друг другу.
На самом деле Борис Павлович ценил супругу, но старался делать так, чтобы она об этом не догадывалась. Он видел в ней добросовестную жену, хорошую мать и понимал, что другой такой женщины в его жизни не будет. Но... как только он видел, что она успокоилась и думает не о нем, а о чем-то другом, как тут же начинал выкидывать фортели, портить ей нервы.
Как бы там ни было, но после получения ордена Борис Павлович понял, что его выделили из толпы, что теперь он стал более заметным, чем раньше, что бузить ему больше не к лицу, и решил зажить добропорядочным семьянином. Он радовался, что жена поверила в него и спокойно ушла с работы, тянуть которую уже не могла, пережив потрясение при поступлении Александры на учебу.
Но... но... Об этом говорилось раньше — несчастная натура Бориса Павловича, ищущего неуёмных удовольствий, опять подвела его. Тут же! Он не успел даже вволю насладиться своим новым положением.
Дело было так. В какой-то из июньских вечеров он поехал на вокзал, чтобы в буфете попить пива — там оно всегда было свежим... И тут ему сказали, что вокруг машины ходит пьяный Соболь с ножом, муж учительницы начальной школы. Со стороны кажется, что на уме у него дурные намерения. Борис Павлович выскочил на улицу и, действительно, застал этого мужика присевшим у заднего колеса его автомобиля и пытающимся продырявить шину. Злоумышленник, конечно, получил тычок в нос, еще парочку ударов по ребрам.
К несчастью, этот Соболь получил в наследство туберкулез и зависть еще со времен исхода его предков из Египта. Как же ему было терпеть, что какой-то халдей семидельничает тут, зарабатывает хорошие деньги, получает награды, теперь купил машину и разъезжает как барин?! Эту картину необходимо было испортить. А горячая душа Бориса Павловича подыграла супостату!
Дальше события покатились комом: Соболь подал на обидчика в суд, и Борису Павловичу припаяли полтора года тюрьмы. Но это была не главная беда. Черные силы словно сговорились против бедного Бориса Павловича — адвокат, который должен был защищать его в ходе следствия и суда, выдурил у Прасковьи Яковлевны орден мужа и документы на него, после чего они канули в лету. И помощи от адвоката не было, и орден с документами он Прасковье Яковлевне не вернул. Сказал, что ничего не брал. Она-то, простая душа, отдала их ему под честное слово, с доверием, без расписки.
Ужас этого положения осознался супругами после того, как Борис Павлович отбыл срок наказания. Как и полагалось, после суда он был уволен с завода, и после освобождения должен был заново оформляться на работу — писать заявление о приеме, с подачей всех документов. Но документов на награждение орденом у него уже не было! Он не мог их предъявить и, следовательно, не мог претендовать на льготы и надбавки, которыми пользовался до суда. И все-все, что за этим награждением следовало, больше ему не было доступно. Увы!
Почему Борис Павлович не боролся за выдачу дубликата награды, неизвестно. Возможно, и боролся, но не добился успеха. Так что в воспоминание об этом награждении потомкам осталась лишь фотография, где он стоит с Прасковьей Яковлевной в своем дворе, а на борту его костюма красуется этот новенький орден. Фотография была сделана на следующий день после его получения! Есть еще одна фотография с Орденом — снятая с заводской доски Почета. Внизу видна сделанная тушью надпись: «Николенко Б. П. — слесарь».
Так трудно и много работать, заработать такую высокую награду, навсегда обеспечивающую его будущее, позволяющую его жене вести нормальный для замужней женщины образ жизни, — и так бездарно профукать ее... Нет слов... После такого крушения люди не живут. Но Борис Павлович перенес свои потери мужественно — упрекать ему было некого, сам виноват, что попал под руку закона, а жена всего лишь стремилась спасти его...
Он винил себя и в недосмотре за Александрой. Если бы он не ушел в свою жизнь, меньше мотался по командировкам, не гулял от жены, не тиранил семью скандалами и драками, то, возможно, у нее все сложилось бы иначе. В чем конкретно он еще мог помочь дочери и как изменить ее характер и уровень знаний, он не знал, но чувствовал вину — вот и все. Какой с нее мог быть спрос, если она все время тревожилась о матери?
А Прасковья Яковлевна, со своей стороны, удар от этой трагической истории брала на себя — пусть муж по глупости попал за решетку, это чепуха, но ведь его орден именно она навсегда похоронила своим необдуманным поступком... Как она могла так опрометчиво поступить?! Как?! От горя, от невозможности терпеть свою вину за оплошность, приведшую к катастрофическим и необратимым последствиям, она была на грани самоубийства.
Ее спасло только еще более страшное горе, пришедшее в дом с замужеством дочери, когда та привела и посадила им с мужем на шею своего странного мужа — сущего монстра, живодера и садиста. А сама при этом оказалась беременной, неработающей, не имеющей права на получение пособия по уходу за ребенком. Для Прасковьи Яковлевны это было вселенским нашествием черных сил, хохочущей бездной сатанизма!
Но это было чуть позже, а тогда она попала в какой-то лабиринт безвыходности — муж в тюрьме, дочь живет на съемной квартире и черте чем занимается в каком-то задрипанном училище, а сама она сидит дома без работы с голодным подростком на руках...
Тихое добро
Умывшись с утра холодной водой, Прасковья Яковлевна отправлялась на поиски работы. Она готова была идти на любую посильную работу, лишь бы заработать копейку. Сельпо принципиально обходила стороной, чувствуя внутреннюю неготовность проситься туда, откуда ушла по причине крайней усталости.
На ее место в овощной киоск сразу же прыгнула Мария Лукьяновна, жена младшего брата Бориса Павловича. Это именно она следовала по следам Прасковьи Яковлевны и вышибала ее с «денежных мест». А потом, когда у нее дела летели коту под хвост, она с веселым видом утверждала, что работу запустила Прасковья Яковлевна и слиняла, а вот ей, бедной, приходится терпеть бесславие. Такую гадину полезнее всего было бы стереть с лица земли, да охотников не находилось. Впрочем, сразу после войны были охотники, готовые посчитаться с нею за шашни с фашистами, но она вовремя сбежала от них. Ладно, об этом рассказ будет в другом месте.
Видимо, думала Прасковья Яковлевна, ей надо сменить обстановку. Но куда податься? В завод идти она не решалась. Грохот, металлическая пыль и мазут были в ее представлении прообразом ада, а она пока что хотела — нет, должна была! — жить. На Кирпичном заводе работа была слишком тяжелой физически, не по ее силам.
В колхоз она всегда успеет.
День проходил за днем, а работа не находилась. Ей предложили место санитарки, то есть уборщицы, в больнице. Она сказала, что подумает, а сама... не могла решиться. Даже в Синельниково ездила, там искала. Была бы она сама, так согласилась бы пойти проводником на пассажирские поезда. Но с кем оставлять дочь-подростка на время многодневных поездок?
Как-то вернулась домой запыленная и голодная, а младшая дочь протягивает ей домашний пирожок с печенкой, поешь, мол. Пирожок был свежий, вкусный!
— Где ты взяла?
— Баба Баранка угостила, — опустив глаза, сказала Люба. — Она дала мне три штуки, но я два съела... не удержалась...
— Ну и хорошо, — Прасковья Яковлевна поцеловала дочь в макушку. — Мне одного хватит.
— Мне очень стыдно, мама.
— Ты же растешь, дочка! Тебе нужнее.
Наутро Прасковья Яковлевна опять куда-то шла... Слезы катились по щекам, и она их не вытирала, потому что не замечала. Она не знала, куда идти, кого просить о помощи. Подумывала, не пойти ли к секретарю территориальной партийной организации, может, он что-то подскажет. Или в сельсовет — они могут найти ей место на каком-то хуторе. Там тоже люди живут.
И тут ее окликнули. Она оглянулась — сзади ее догонял Иван Тимофеевич Козленко, сосед по улице, которого уже после ее ухода с сельпо назначили туда председателем.
— Здорово, соседка! — бодро сказал он, запыхавшись от быстрой ходьбы. — Как дела?
— Здравствуйте.
Короче, начался у них разговор. А в чем оказалось дело?
Тогда, с послереволюционного времени и по описываемые годы, хлеб в Славгороде не выпекался. Люди покупали его либо у знакомых, которые исподтишка пекли на продажу, что для многих было недоступно и дорого; либо в магазине, куда завозили хлеб из Запорожья и где выдавали по одному кирпичику на семью ввиду ограниченного привоза. Привозной хлеб хоть и был по карману, но в основном ржаной и плохо выпеченный, от него у многих болели желудки.
И вот теперь сельпо решило выпекать свой хлеб — надоело возить издалека, да еще выслушивать жалобы на его нехватку. Ведь до революции, как говорят старожилы, тут была отличная пекарня! Но где она может быть, где скрывается? Правда, давно это было, очень давно — между революцией и сегодняшним днем война пролегла... Может, фашисты разрушили пекарню? Так вроде не было таких зданий, чтобы их не восстановили. А среди отстроенных объектов пекарни не было.
С этими мыслями Иван Тимофеевич осматривал магазины и разные другие помещения вверенной ему организации и обратил внимание на объект, стоящий под одной крышей между конторой с его кабинетом и тылами магазинов. Там размещался то ли склад, то ли кладовка для заброшенных вещей. Вел туда отдельный вход со двора, имелся и запасной выход — оба с коридорчиками и еще с какими-то дальними подсобными комнатами... Новый председатель велел очистить эти помещения от барахла, и когда это сделали, обнаружил в самом большом зале, под одной из стен, продолговатую яму в полу, выложенную кирпичом, в которую вели кирпичные же ступени. Была она глубиной по пояс человеку.
— Что за яма? Для чего? Может, ты знаешь? — спросил он у Прасковьи Яковлевны.
— Я? — удивилась та. — Почему я должна знать?
— Ну ты же из этих... из Хассэнов, — без тени смущения сказал Иван Тимофеевич. — Из бывших владельцев. И стало быть кое-что знаешь про пекарни и про хлеб. Потомственные секреты не пропадают.
Как крепка народная память! Действительно, когда-то у ее предков была тут хорошая пекарня. Наверное, именно ее Иван Тимофеевич и искал.
Однако последняя его фраза удивила Прасковью Яковлевну. Она задумалась — неужели так оно и есть? Неужели она знает такие секреты, которые могут быть полезны людям? Она что-то знает, не подозревая, что это секреты, неизвестные другим? Тут Прасковье Яковлевне припомнилось, что ее двоюродный брат, сын Елены Алексеевны, тоже работал пекарем в городе Балаклее Харьковской области. Она задумалась о наследственных знаниях и наклонностях, вспомнила уроки бабушки Ирины Семеновны, рецепты выпечки хлеба тети Арины, жены Семена Алексеевича...
— ... снова запустить в действие, — тем временем говорил Козленко. — А там и ваши секреты хлебопечения, практические навыки припомнятся, появится душевная приверженность этому занятию.
— Что, что?
— Говорю, наверное, это пекарня и есть. Предлагаю тебе осмотреть ее и браться за дело.
— За какое дело? Я что-то не понимаю.
— Принимай пекарню на себя, говорю! Хоть с сегодняшнего дня.
Перед тем, как согласиться, Прасковья Яковлевна держала совет с тетей Ариной. Та долго жила при ее бабушке Ирине Семеновне, вместе с нею выпекала хлеб и для себя, и на продажу, так что знала многие полезные секреты.
— Конечно, соглашайся! — сразу посоветовала тетя Арина. — А пекарскими рецептами я тебя снабжу. Такой хлеб будешь печь, какой тут не все едали!
Осмотрев яму, о которой говорил Иван Тимофеевич, Прасковья Яковлевна смутно припомнила, что это подход к печи.
— Да, — обрадовано сказала она Ивану Тимофеевичу, — это пекарня и есть. Печь должна быть за этой стеной, — она показала на стену, вдоль которой была яма сделана. — Ее под на одном уровне с полом находится.
Прасковья Яковлевна обнаружила в стене на уровне пола заметно выделяющуюся кладку, как будто там было заложено некоторое отверстие или дырка. Выпирающие из стены кирпичи быстро вынули и, действительно, нашли за ними самую настоящую печь для массовой выпечки хлеба. Рабочая глубина ее составляла 6 метров, ширина — 4,5 метра, высота — с полметра. Короче, как позже было установлено, в печи помещалось 300 сковородок с хлебами: 20 рядов по 15 сковородок в ряду. Печь была явно законсервирована умным и рачительным хозяином, ибо стояла как новенькая — чистая, без единой пылинки, с исправными форсунками, полностью готовая к работе.
На следующий день попробовали запустить в работу форсунки — получилось. А еще через несколько дней, после санации печи, выдали пробную партию хлеба.
Так Прасковья Яковлевна стала хлебопеком.
Работа опять была тяжелая, тем более что Прасковья Яковлевна по своей привычке шла по самому трудному пути — не пользовалась положением начальницы пекарни, работала наравне с рядовыми работницами. Это была ее принципиальная позиция, ибо только так она получала моральное право требовать от своих подчиненных отличного исполнения работ, и только так добивалась отличного качества хлеба. Будучи невысокой хрупкой женщиной, в которой было, наверное, не больше 50-ти килограмм веса, она сама разгружала машины и носила на плечах 70-килограммовые мешки с мукой. Бедная...
Если бы только моя мамочка знала, во что я превратилась, — думала она иногда. Как жалела она меня, как старалась хорошо одеть — для чего все это было? Бог не дал ей долгой жизни, видимо, не хотел, чтобы она видела мою жалкую долю.
В деревянных чанах месить тесто приходилось вручную — ставали женщины по три человека в ряд и ворочали руками, как лопастями, пока из муки и воды не получалось тесто. Хлеб пекли на хмелевой закваске, игнорируя дрожжевые опары, — все, как учила Ирина Семеновна. Хотя это было более хлопотно, ведь тесту на хмелю нельзя сильно перестаивать, иначе хлеб в процессе выпечки оседал и получался клеклым и сырым.
Выпекали они не только хлеб, иногда баловали славгородцев сдобой, делали пирожки жареные и печеные, рулеты, булочки — и все на хмелевой закваске. Удавались все изделия отлично, были пышными, ароматными, мягкими и при этом легкими для желудка.
Но вот в связи с такой капризностью хмелевых заквасок работать им приходилось в сложном режиме. Дежурному, ответственному за закваску, надо было являться на работу в 4 часа утра... А их, пекарей, было всего трое. Значит, каждая из них через две ночи на третью недосыпала, шла в темноте по пустому поселку, когда каждому нормальному человеку бывало страшно и жутко... Одна заходила в пустые помещения...
Прасковья Яковлевна так сильно старалась только из-за того, что Иван Тимофеевич позвал ее сюда, дал возможность работать, кормить семью.
Уже и муж домой вернулся, а она все в пекарне оставалась работать... Борис Павлович застыдился такой тяжелой ее работы, предложил найти более легкую. Но куда были идти и где искать такую?
— Тебе надо было меньше кулаками махать, — угрюмо сказала Прасковья Яковлевна.
— Да, — согласился он. — Сейчас бы жили как люди...
Зато какой хлеб пекла Прасковья Яковлевна! Какой пышный белый и мягкий он получался! Как долго не черствел! Каким вкусным был! Красивые караваи со съехавшей набекрень верхней коркой так манили взгляд! Это были именно караваи, огромные, ароматные, объемные, а не лепешки, черствеющие на второй день. Славгородский хлеб той поры не залеживался на прилавках. Зачастую спешащий человек заскакивал прямо на пекарню, брал с полок еще горячую хлебину, бросал деньги в стоящую рядом коробку и убегал — никакого обмана не допуская.
Накормила тогда Прасковья Яковлевна славгородцев настоящим домашним хлебом, набаловала досыта. Слава о ее хлебе перешла границы поселка и за ним стали приезжать покупатели с Синельниково, с Новогупаловки. Но продавцы видели чужаков и много хлеба в их руки не отпускали — сотрудники пекарни и так трудились на износ, увеличить выпуск хлеба они уже не могли из-за маленькой печи. И вывозу его со Славгорода торговые работники всячески препятствовали.
Именно в той пекарне, в адских условиях труда, где приходилось надрывать пупок, таская запредельные тяжести, и часами стоять у горячей плиты с ухватом-шестом, где рабочие смены длились по 18 часов, пережила Прасковья Яковлевна — если не учитывать войну, конечно, — самые страшные годы своей жизни, самые лютые, немилосердные, мучительные — последние годы своей молодости. Тут встретила она появление на свет первой внучки, которую пришлось выкармливать искусственно, оставив у себя; тут осиливала строительство нового дома, тут преодолевала хрущевскую реформу в хлебопечении, когда этот реформатор-самоучка весь народ посадил на кукурузу. Правильное слово «преодолевала» должно сказать о многом, что она делала для людей.
Например, официальным запросом из сельпо Прасковья Яковлевна потребовала у главврача больницы предоставить ей официальные данные о количестве жителей поселка, страдающих болезнями пищеварения, которым вредило употребление кукурузных лепешек и которым нужен был только белый пшеничный хлеб. Эти данные необходимы были для внесения изменений в производственные планы пекарни в связи с переходом страны на новую технологию хлебопечения в соответствии с последними постановлениями партии и правительства. Таких «больных», специальными стараниями врачей, набралось много. Для вящей убедительности там фигурировали все узники немецких лагерей, все старики... На основании полученной справки, где подчеркивалось, что указанная категория больных нуждается в диетическом хлебе, Прасковья Яковлевна истребовала в Райпотребсоюзе разрешение на выпечку диетического хлеба из пшеничной муки высших сортов. А поскольку в высших инстанциях уже успели скорректировать поставка пшеничной муки в сторону их резкого уменьшения, то сельпо правдами-неправдами закупало пшеницу в колхозе и мололо из нее муку на местной мельнице — хороша жизнь в таких поселках, как Славгород, где все вокруг свое, домашнее!
С тех пор хорошей муки имело сельпо — хоть завались! И пекла Прасковья Яковлевна отличный пшеничный хлеб для всех, а не только для больных. Никто ее уже не контролировал — мука-то была не с госпоставок, а считай своя. Так какой контроль мог быть?
Как понимали люди ее старания, как ценили! Бывало идет она по поселку, а встречные кланяются ей, благодарят, здоровья желают. Кормилицей называли: «Здравствуйте, кормилица» — говорили молодые жители; «Здравия желаю, кормилица» — приветствовали бывшие фронтовики, кто знал ее молодой, знал ее родителей.
Сколько раз слышала она такие шепотки за своей спиной — благоговейные, благословляющие. Может, именно эти нехитрые молитвы, произнесенные за нее и посланные богу устами чужих людей, и помогали ей выдюжить?
В трудное время кукурузной лихорадки люди умели быть и дружными, и объективными, и справедливыми. Ради них и труды не утомляли, а радовали! Впрочем, жаловаться на простых людей Прасковье Яковлевне никогда не приходилось — они всегда к ней относились хорошо, сочувственно. И детей ее уважали. Сколько бы старшая дочь ни наживала неудач, а авторитет матери спасал ее от осуждений и пересудов. Благодаря Прасковье Яковлевне косых взглядов в свой адрес Александра не знала.
И еще несколько слов об Александре.
Она бесконечно попустительствовала порокам мужа и тем самым не позволяла родителям избавиться от него. Наконец сам виновник бед возненавидел ее за это. Ему надоело, наскучило и осточертело сидеть в маленьком селе, без удобств и развлечений, без босяцкого окружения, без той преступной среды, в которой он привык существовать. У него была своя романтика, и он стремился прорваться к ней. Но для этого нужны были деньги. И он перешел к более решительным действиям — начал требовать, чтобы Александра воровала для него деньги у родителей. При этом применял к ней пытки — прижигал лицо горящими сигаретами.
Заинтересовавшись ранками на ее щеках, младшая сестра, начала расспросы: откуда они, что это за ранки. Александра молчала. Умственно здоровому человеку трудно было понять, на что она рассчитывала. Казалось, что мыслить она попросту отказывается. Видя бездействие старшей сестры и понимая, что оно приведет к новым издевательствам над Прасковьей Яковлевной и Борисом Павловичем, Люба проследила за ней и весь ход экзекуции, которой подвергал ее муж, увидела собственными глазами, а вечером рассказала отцу. Александра не отпиралась, на расспросы отца отвечала правдиво.
И Борис Павлович взашей выгнал подонка и садиста из дому.
Тогда тот попытался отомстить «обидчикам» — пришел к Александре, когда родители были на работе, и начал прорываться в дом. При этом в руках он держал напильник без колодки, с острозаточенным концом. Конечно, руку с холодным оружием бандит прятал за спиной.
Каким-то чудом его намерения почувствовала Люба, к счастью оказавшаяся дома. Проницательная девочка давно поняла, что сестра привела в семью опасного урку, способного на любые крайности. И больше не доверяла сестре. В этот час, когда над ними нависла опасность, защиту ребенка, себя да и самой сестры Люба взяла в свои руки. Благо, что после ухода родителей на работу, она изнутри закрыла входную дверь поперечной перекладиной из кованной металлической полосы. Одним концом эта полоса висела на стержне, а другим, что был с петлеобразным отверстием, надевалась на кольцо с запорным штырем. Стержень и кольцо были вделаны в стены намертво. Конструкция этого запора, выполненного собственноручно Борисом Павловичем, была проста, но надежна.
Александра набросилась на Любу, дралась с ней, отталкивала от входной двери, кричала, чтобы она «впустила отца к дочери», но девчонка смогла отбиться от невменяемой сестры и не пустить бандита в дом. Тогда Александра попросила выпустить ее наружу.
Люба предварительно заставила ожидавшего ее мужа разоружиться. Это спасло жизнь Александре. Потому что, едва она вышла на улицу, как бандит набросился на нее, успев изуродовать ей лицо кулаками. А что было бы, если бы он не избавился от холодного оружия по настоянию Любы? Залитая кровью Александра вырвалась от мужа и кинулась удирать на улицу, но ей вслед полетели булыжники... Один из них ударил ее так сильно, что она споткнулась и упала. Истязатель кинулся к ней, и тут бы ей пришел конец, но появились соседи и спасли ее от гибели.
Тем временем Люба высунулась в форточку и докричалась до своей подружки, попросив ту лететь на завод к Борису Павловичу и все ему рассказать. Бандит, конечно, все слышал и видел, как соседская девчонка метнулась со двора — побежала выполнять Любину просьбу. Он понял, что напильник с отпечатками его пальцев, камни, травмы на лице Александры надолго упрячут его за решетку, и не стал терять времени, убежал по переулку в центр села. Погнавшийся за ним Борис Павлович, поднятый по тревоге Любиной подружкой, застал только уходящий поезд, на котором уехал бандит — его испуганная морда мелькнула в проеме открытой двери тамбура.
Во всяком случае этим инцидентом семья Прасковьи Яковлевны и Бориса Павловича была навсегда избавлена от дочкиного избранника.
К концу августа 1960 года Александра все же решилась пойти по стопам Прасковьи Яковлевны — обратилась в районо за помощью в трудоустройстве. К счастью в то время районо возглавлял Половной Василий Матвеевич, бывший завуч Славгородской средней школы. Он хорошо знал просительницу, сочувственно к ней относился и не отказал в помощи — нашел для своей бывшей ученицы место учителя английского языка в одной из школ Синельниковского района. Так Александра вышла на свою столбовую дорогу жизни.
Спасибо всем, кто поддерживал Прасковью Яковлевну в ее трудах, кто освещал ей путь лучами добра и кто протягивал руку помощи на жизненных ухабах.
Боги и мерзавки
Вероломные хищения
Наконец кукурузная лихорадка закончилась и быстро забылась, но память о том, как здорово поставлено хлебопечение в Славгороде, какие там умелые и находчивые хлебопеки трудятся, жила и будоражила умы вышестоящего начальства. Им захотелось большего! Да и жизнь этого требовала, ибо поселок развивался. Начиналась капитальная реконструкция главного предприятия поселка — завода «Прогресс». Сюда начали прибывать новые специалисты, резко росла численность населения поселка... Надо было и выпуск хлеба увеличивать.
А старая пекарня с маленькой печью, ручное изготовление теста, а главное длительное созревание закваски из хмеля — вся эта допотопная домашняя канитель не могли привести к росту производительности пекарни. Конечно, хотелось бы сохранить прежнее качество хлеба, но настоятельно требовалось увеличить также и количество. Выбирать надо было что-то одно, и выбрали количество. Логическим завершением этого стало строительство новой пекарни, естественно, с автоматизированной линией производства наливного хлеба, по сути — стандартных печеных лепешек из дрожжевого текста.
Как уже неоднократно бывало у Прасковьи Яковлевны, на то место, где она хорошо поставила работу, находилась куча претендентов. Так повторилось и при вводе в строй новой пекарни — за место начальника, да и просто за право работать там шла драка. Кандидатура Прасковьи Яковлевны даже не обсуждалась, оставлять ее в пекарне не планировали.
Ей предложили перейти в сельмаг — рядовым продавцом. Там работала бригада из трех человек, требовался четвертый. Самым страшным было то, что тут сотрудники несли солидарную материальную ответственность. А значит, от каждого из них требовалась кристальная честность. До сих пор Прасковье Яковлевне не приходилось работать в торговой бригаде...
Долго не хотела она соглашаться на этот перевод. Но ее убедили, что зря она сомневается, что все люди в бригаде сельмага достойны доверия. Однако одно то, что бригадиром была небезызвестная Жаран Дора Антоновна, жена бывшего председателя колхоза, которая вместе с мужем вернулись из эвакуации с полным набором золотых коронок во рту, только усиливало сомнения. Второй по значению фигурой была некая Любовь Алексеевна Апурина (в девичестве Руденко) — женщина видная, молодая, замужняя вторым браком, но с азартом посматривающая на чужих мужей. У Любови Алексеевны не было среднего образования, и она подумывала о том, чтобы записаться в школу рабочей молодежи... Эти часто озвучиваемые планы характеризовали ее положительно, несмотря на то, что с их реализацией она не спешила, надеясь на силу партбилета. Третьим сотрудником была Лида Репий, только что окончившая школу и числящаяся тут ученицей. Как ученица она материальной ответственности не несла.
— Надо пробовать, — советовал Борис Павлович, когда Прасковья Яковлевна обсуждала с ним этот вопрос. — Уже то хорошо, что тебе не придется мешки носить.
— Понимаешь, эти двое — просто мерзавки. Они постоянно работают вместе, а остальные люди возле них не держатся, то и дело меняются. Уходят обиженными.
— И что они говорят, те, что меняются?
— Ну... я не спрашивала, — отмахнулась Прасковья Яковлевна. — А они не кричат о своих впечатлениях на каждом углу.
Прасковья Яковлевна старалась тянуть время, надеясь, что ей предложат еще что-то, хотя сама видела, что новых вакансий в сельпо нет и не предвидится.
Приняли ее в сельмаге хорошо, приветливо. Для начала поставили осваиваться в обувном отделе, хотя касса у них была одна, официально отделов не было, как и не было закрепления сотрудников за определенным видом изделий. Но территориально они группы товаров разделили, как и полагалось.
Новые товары они получали почти каждую неделю, но все это был местный ширпотреб. А импорт, шедший в посылках Внешторга, поступал не чаще раза в квартал. Вещи там были добротные, красивые, но дорогие. Не каждый мог позволить себе их купить. Тем не менее на прилавок они практически не попадали — расходились по нужным людям.
Прасковья Яковлевна удивилась, когда из московской посылки, в первый же раз пришедшей при ней, Дора Антоновна и Любовь Алексеевна взяли себе женские деловые костюмы и роскошные шали. Они тут же надели обновки, причем шалями покрыли головы как сельские кумушки, и продолжили работу. Спрашивать, положили ли они деньги в кассу за эти покупки, она постеснялась, но заподозрила, что ни в тот день, ни в последующие этого не случилось.
Как-то она нашла удобные слова и при случае все-таки заикнулась об этом.
— Ничего страшного, — успокоила ее Дора Антоновна. — До ревизии мы успеем покрыть долги из зарплат. Надо же как-то крутиться.
— Это покупки в долг, — подпряглась и Апурина. — Такой беспроцентный кредит получается, — усмехнулась она. — Пустяки.
— Как сказать, — буркнула Прасковья Яковлевна, но на нее никто не обратил внимания.
И вот к ним пришли с проверкой. Ревизия выявила крупную недостачу, которая свидетельствовала, что воришки с каждого поступления нового товара что-то тянули, а деньги в кассу не клали. Сумму долга разделили на троих, и Прасковья Яковлевна должна была возместить в кассу сумму, в два раза превышающую полученную ею в сельмаге за все время. Зато недобросовестные сотрудницы за ее счет покрыли третью часть стоимости своих покупок.
Денег таких в доме Прасковьи Яковлевны не было, а их надо было найти в трехдневный срок, иначе дело передали бы в следственные органы. Брать у кого-то в долг тоже было рискованно, потому что быстро вернуть столь крупную сумму не получилось бы.
— Придется отбить телеграмму Алексею, — решила Прасковья Яковлевна, измучившись в поисках помощи. — Только не с нашей почты.
— Тогда срочно едем в Синельниково! — воскликнул Борис Павлович и поспешил вывести машину из гаража.
Необходимую сумму Алексей Яковлевич перевел сестре незамедлительно, причем просил считать перевод не займом, а безвозмездной помощью. С недавних пор он тоже перешел работать в торговлю и прекрасно понимал, что такое вероломное хищение — от домашнего вора нет запора, как говорит народная мудрость. Тут надо было либо выявить его, поймав на горячем, после чего бить на полное поражение, либо уходить самой. Первое Прасковье Яковлевне было не под силу — интуитивно она чувствовала, что для такой борьбы нет внешних условий. Воришек поддерживало начальство.
После внесения в кассу своей части долга Прасковья Яковлевна из сельмага уволилась. На то, что скоро ей найдется другая работа, она уже не надеясь.
Обретение берега
Бог все-таки есть на свете, — думала Прасковья Яковлевна, идя домой с хорошей новостью.
Через неделю после увольнения, ухода от двух проклятых воришек, ей сделали предложение перейти на работу в культмаг — новый магазин, какого еще не было в Славгороде. То есть не только такого магазина не было, но самого его здания еще не было!
Здание только собирались поставить — в самом центре поселка, рядом с сельмагом. Место уже было расчищено и подготовлено. Все дело в том, что основой для его возведения был выбран так называемый финский домик — разборной каркасный дом, какие тогда входили в моду. Домики эти бригадой из 5-ти человек собирались буквально за 5-7 дней и предназначались для жилья. Но никто не мешал использовать их и в других целях, в частности в качестве общественных зданий. Приспособить под магазин такой каркасник было легче всего — просто внутри оставить один большой зал, без перегородок.
К слову сказать, кроме быстроты и удобства постройки важными преимуществами финских домиков являлись их надежное утепление — толщина слоистых стен в них достигала 250 мм — и дешевизна.
Полки и прилавки, по словам председателя сельпо, отдельно изготавливались на заводе и их останется только смонтировать по месту.
— Фактически это будет книжный магазин, — мечтал председатель сельпо, — но мы планируем завозить сюда и другие товары: детские игрушки, канцелярские, спортивные, музыкальные инструменты, швейные машинки, велосипеды и мотоциклы, всякие запчасти. Вот, кажется, и все. А вообще, сами будете ездить на базу и заказывать поставки. Ну как?
— Если я буду работать одна, то возьмусь, — решила Прасковья Яковлевна.
— Конечно, одна! Ведь этот культмаг под вас строится — давно ваша фамилия в сельсовете за книжным магазином записана. Там просто собирались долго. Дело в том, что это здание будет принадлежать не потребсоюзу, а сельсовету.
— Правда?
— Правда, — сказал председатель.
— Это Дробот похлопотал...
— Да, мне тоже так сказали.
— Давно это было, — с теплотой в голосе сказала Прасковья Яковлевна. — Наверное, лет десять прошло.
— Так что с завтрашнего дня выходите на работу и курируйте возведение своего магазина. Да печку не забудьте поставить — сами обогреваться будете!
Новый председатель был из чужаков и всех величал на «вы», что немного резало слух. Вне стен школы этот стиль общения распространения не имел. А в торговле принято было общаться на «ты», называя друг друга по отчеству. Почему-то это считалось выявлением особого уважения.
Конечно, муж тоже обрадовался этой новости. Наконец-то его жена снова будет при книгах! Пусть не в школьном классе, но все же... Дети обязательно полюбят новый магазин и будут главными покупателями. Это лучше, чем иметь дело с продуктами питания или работать в торговой бригаде, где орудуют воры.
Магазин готов был к открытию через десяток дней, это если брать и получение нового товара, и загрузку полок. Вечером Прасковья Яковлевна, наведя последний лоск на прилавки и полки, намаявшись с мокрыми тряпками и швабрами, закрыла его и ушла домой. А утром вдруг поняла, что настал необыкновенный день — она не просто идет на новое место работы, она идет открывать новенький магазин, невиданный раньше в поселке, причем, если правду в сельсовете говорят, изначально построенный для нее!
Возле магазина ее уже ждали. Двое мужчин стояли у самой двери, и от этого у Прасковьи Яковлевны екнуло сердце. Невольно она посмотрела на часы — не опаздывает ли — и заметно сконфузилась, так что председатель сельпо подбадривающим тоном сказал вместо приветствия:
— Не волнуйтесь, Яковлевна, такое событие бывает раз в жизни! — а стоящий рядом председатель сельсовета ответил на шутку звонким смехом.
— Ну, идите, открывайте свой магазин, — с приязнью сказал он, насмеявшись.
Открытие не носило торжественного характера, а было рядовым событием. Председатель сельпо и председатель сельсовета почти одновременно дотронулись до плеча Прасковьи Яковлевны, подталкивая вперед.
— А вы?
— А мы зайдем в буфет и выпьем за успех нашего общего дела, — председатель сельсовета при этом со значением посмотрел на председателя сельпо.
— После обеда выпьем, — ответил председатель сельпо, — и это я беру на себя.
Едва Прасковья Яковлевна зашла в завершенный и загруженный товаром культмаг, готовый принять первого покупателя, как почувствовала, что обрела свой берег. Только теперь она оказалась дома. Она закрыла за собой дверь, прислушалась к внутренней тишине помещения и глубоко втянула в себя воздух — он пах свежей краской и книгами. Ничего прекраснее этих запахов Прасковья Яковлевна не знала.
Как трудно и долго она добиралась сюда! Неужели найти свое место — это такое мудреное дело, такая неслыханная награда? Почему оно не дается человеку изначально; почему надо пробираться к нему в тяжких и многих страданиях?
В культмаге Прасковья Яковлевна проработала до пенсии, не заметив долгих легкокрылых лет. Затем еще продолжала работать, пока рождение первого правнука не потребовало уволиться и стать его нянькой.
Это были самые спокойные годы ее жизни. Они совпали с безоблачными событиями: с окончанием школы младшей дочерью, с ее поступлением в университет, удачным замужеством и началом самостоятельной деятельности.
Пропагандируя книгу, Прасковья Яковлевна чувствовала себя светло и блаженно. По сути ее роль первой местной книжницы была не работой, а хобби, любимым занятием. А возможно даже, если смотреть на саму Прасковью Яковлевну отстраненно, как на объективное явление, была она совокупной судьбой Славгорода, ее олицетворением. В этом занятии выражалась ее социальная суть и находила удовлетворение главная духовная потребность нести простым труженикам просветительство, как высшую усладу ума и как отдых от поклонения земле — поклонения потного, надрывающего живот.
Несказанно радовалась Прасковья Яковлевна, видя, что ее любовь к книге, немного неуместную среди сельских трудовых забот, которую тут приходилось таить в себе, унаследовала младшая дочь. Люба выросла странной девушкой, красавицей со страстным, впечатлительным, легко возбудимым нравом. Но эта ее закваска противоречила законам природы, ибо красавицы обычно бывали пусты и не умны. В Любе же преобладал холодный проницательный расчет, властвующий над иллюзиями воображения и желаниями плоти. Она обладала умом и сильной волей, и была способна контролировать свой порывистый характер и все силы направлять на достижение цели.
Очень жаль, что родилась она слабой, болезненной и не смогла добиться много, как обещано было ей судьбой. С годами воля ее первой попала под удары болезни... Видеть это Прасковье Яковлевне было тяжело. Но это было потом, позже...
Сколько всего пережито, сколько преодолено!
Вероломные хищения
Наконец кукурузная лихорадка закончилась и быстро забылась, но память о том, как здорово поставлено хлебопечение в Славгороде, какие там умелые и находчивые хлебопеки трудятся, жила и будоражила умы вышестоящего начальства. Им захотелось большего! Да и жизнь этого требовала, ибо поселок развивался. Начиналась капитальная реконструкция главного предприятия поселка — завода «Прогресс». Сюда начали прибывать новые специалисты, резко росла численность населения поселка... Надо было и выпуск хлеба увеличивать.
А старая пекарня с маленькой печью, ручное изготовление теста, а главное длительное созревание закваски из хмеля — вся эта допотопная домашняя канитель не могли привести к росту производительности пекарни. Конечно, хотелось бы сохранить прежнее качество хлеба, но настоятельно требовалось увеличить также и количество. Выбирать надо было что-то одно, и выбрали количество. Логическим завершением этого стало строительство новой пекарни, естественно, с автоматизированной линией производства наливного хлеба, по сути — стандартных печеных лепешек из дрожжевого текста.
Как уже неоднократно бывало у Прасковьи Яковлевны, на то место, где она хорошо поставила работу, находилась куча претендентов. Так повторилось и при вводе в строй новой пекарни — за место начальника, да и просто за право работать там шла драка. Кандидатура Прасковьи Яковлевны даже не обсуждалась, оставлять ее в пекарне не планировали.
Ей предложили перейти в сельмаг — рядовым продавцом. Там работала бригада из трех человек, требовался четвертый. Самым страшным было то, что тут сотрудники несли солидарную материальную ответственность. А значит, от каждого из них требовалась кристальная честность. До сих пор Прасковье Яковлевне не приходилось работать в торговой бригаде...
Долго не хотела она соглашаться на этот перевод. Но ее убедили, что зря она сомневается, что все люди в бригаде сельмага достойны доверия. Однако одно то, что бригадиром была небезызвестная Жаран Дора Антоновна, жена бывшего председателя колхоза, которая вместе с мужем вернулись из эвакуации с полным набором золотых коронок во рту, только усиливало сомнения. Второй по значению фигурой была некая Любовь Алексеевна Апурина (в девичестве Руденко) — женщина видная, молодая, замужняя вторым браком, но с азартом посматривающая на чужих мужей. У Любови Алексеевны не было среднего образования, и она подумывала о том, чтобы записаться в школу рабочей молодежи... Эти часто озвучиваемые планы характеризовали ее положительно, несмотря на то, что с их реализацией она не спешила, надеясь на силу партбилета. Третьим сотрудником была Лида Репий, только что окончившая школу и числящаяся тут ученицей. Как ученица она материальной ответственности не несла.
— Надо пробовать, — советовал Борис Павлович, когда Прасковья Яковлевна обсуждала с ним этот вопрос. — Уже то хорошо, что тебе не придется мешки носить.
— Понимаешь, эти двое — просто мерзавки. Они постоянно работают вместе, а остальные люди возле них не держатся, то и дело меняются. Уходят обиженными.
— И что они говорят, те, что меняются?
— Ну... я не спрашивала, — отмахнулась Прасковья Яковлевна. — А они не кричат о своих впечатлениях на каждом углу.
Прасковья Яковлевна старалась тянуть время, надеясь, что ей предложат еще что-то, хотя сама видела, что новых вакансий в сельпо нет и не предвидится.
Приняли ее в сельмаге хорошо, приветливо. Для начала поставили осваиваться в обувном отделе, хотя касса у них была одна, официально отделов не было, как и не было закрепления сотрудников за определенным видом изделий. Но территориально они группы товаров разделили, как и полагалось.
Новые товары они получали почти каждую неделю, но все это был местный ширпотреб. А импорт, шедший в посылках Внешторга, поступал не чаще раза в квартал. Вещи там были добротные, красивые, но дорогие. Не каждый мог позволить себе их купить. Тем не менее на прилавок они практически не попадали — расходились по нужным людям.
Прасковья Яковлевна удивилась, когда из московской посылки, в первый же раз пришедшей при ней, Дора Антоновна и Любовь Алексеевна взяли себе женские деловые костюмы и роскошные шали. Они тут же надели обновки, причем шалями покрыли головы как сельские кумушки, и продолжили работу. Спрашивать, положили ли они деньги в кассу за эти покупки, она постеснялась, но заподозрила, что ни в тот день, ни в последующие этого не случилось.
Как-то она нашла удобные слова и при случае все-таки заикнулась об этом.
— Ничего страшного, — успокоила ее Дора Антоновна. — До ревизии мы успеем покрыть долги из зарплат. Надо же как-то крутиться.
— Это покупки в долг, — подпряглась и Апурина. — Такой беспроцентный кредит получается, — усмехнулась она. — Пустяки.
— Как сказать, — буркнула Прасковья Яковлевна, но на нее никто не обратил внимания.
И вот к ним пришли с проверкой. Ревизия выявила крупную недостачу, которая свидетельствовала, что воришки с каждого поступления нового товара что-то тянули, а деньги в кассу не клали. Сумму долга разделили на троих, и Прасковья Яковлевна должна была возместить в кассу сумму, в два раза превышающую полученную ею в сельмаге за все время. Зато недобросовестные сотрудницы за ее счет покрыли третью часть стоимости своих покупок.
Денег таких в доме Прасковьи Яковлевны не было, а их надо было найти в трехдневный срок, иначе дело передали бы в следственные органы. Брать у кого-то в долг тоже было рискованно, потому что быстро вернуть столь крупную сумму не получилось бы.
— Придется отбить телеграмму Алексею, — решила Прасковья Яковлевна, измучившись в поисках помощи. — Только не с нашей почты.
— Тогда срочно едем в Синельниково! — воскликнул Борис Павлович и поспешил вывести машину из гаража.
Необходимую сумму Алексей Яковлевич перевел сестре незамедлительно, причем просил считать перевод не займом, а безвозмездной помощью. С недавних пор он тоже перешел работать в торговлю и прекрасно понимал, что такое вероломное хищение — от домашнего вора нет запора, как говорит народная мудрость. Тут надо было либо выявить его, поймав на горячем, после чего бить на полное поражение, либо уходить самой. Первое Прасковье Яковлевне было не под силу — интуитивно она чувствовала, что для такой борьбы нет внешних условий. Воришек поддерживало начальство.
После внесения в кассу своей части долга Прасковья Яковлевна из сельмага уволилась. На то, что скоро ей найдется другая работа, она уже не надеясь.
Обретение берега
Бог все-таки есть на свете, — думала Прасковья Яковлевна, идя домой с хорошей новостью.
Через неделю после увольнения, ухода от двух проклятых воришек, ей сделали предложение перейти на работу в культмаг — новый магазин, какого еще не было в Славгороде. То есть не только такого магазина не было, но самого его здания еще не было!
Здание только собирались поставить — в самом центре поселка, рядом с сельмагом. Место уже было расчищено и подготовлено. Все дело в том, что основой для его возведения был выбран так называемый финский домик — разборной каркасный дом, какие тогда входили в моду. Домики эти бригадой из 5-ти человек собирались буквально за 5-7 дней и предназначались для жилья. Но никто не мешал использовать их и в других целях, в частности в качестве общественных зданий. Приспособить под магазин такой каркасник было легче всего — просто внутри оставить один большой зал, без перегородок.
К слову сказать, кроме быстроты и удобства постройки важными преимуществами финских домиков являлись их надежное утепление — толщина слоистых стен в них достигала 250 мм — и дешевизна.
Полки и прилавки, по словам председателя сельпо, отдельно изготавливались на заводе и их останется только смонтировать по месту.
— Фактически это будет книжный магазин, — мечтал председатель сельпо, — но мы планируем завозить сюда и другие товары: детские игрушки, канцелярские, спортивные, музыкальные инструменты, швейные машинки, велосипеды и мотоциклы, всякие запчасти. Вот, кажется, и все. А вообще, сами будете ездить на базу и заказывать поставки. Ну как?
— Если я буду работать одна, то возьмусь, — решила Прасковья Яковлевна.
— Конечно, одна! Ведь этот культмаг под вас строится — давно ваша фамилия в сельсовете за книжным магазином записана. Там просто собирались долго. Дело в том, что это здание будет принадлежать не потребсоюзу, а сельсовету.
— Правда?
— Правда, — сказал председатель.
— Это Дробот похлопотал...
— Да, мне тоже так сказали.
— Давно это было, — с теплотой в голосе сказала Прасковья Яковлевна. — Наверное, лет десять прошло.
— Так что с завтрашнего дня выходите на работу и курируйте возведение своего магазина. Да печку не забудьте поставить — сами обогреваться будете!
Новый председатель был из чужаков и всех величал на «вы», что немного резало слух. Вне стен школы этот стиль общения распространения не имел. А в торговле принято было общаться на «ты», называя друг друга по отчеству. Почему-то это считалось выявлением особого уважения.
Конечно, муж тоже обрадовался этой новости. Наконец-то его жена снова будет при книгах! Пусть не в школьном классе, но все же... Дети обязательно полюбят новый магазин и будут главными покупателями. Это лучше, чем иметь дело с продуктами питания или работать в торговой бригаде, где орудуют воры.
Магазин готов был к открытию через десяток дней, это если брать и получение нового товара, и загрузку полок. Вечером Прасковья Яковлевна, наведя последний лоск на прилавки и полки, намаявшись с мокрыми тряпками и швабрами, закрыла его и ушла домой. А утром вдруг поняла, что настал необыкновенный день — она не просто идет на новое место работы, она идет открывать новенький магазин, невиданный раньше в поселке, причем, если правду в сельсовете говорят, изначально построенный для нее!
Возле магазина ее уже ждали. Двое мужчин стояли у самой двери, и от этого у Прасковьи Яковлевны екнуло сердце. Невольно она посмотрела на часы — не опаздывает ли — и заметно сконфузилась, так что председатель сельпо подбадривающим тоном сказал вместо приветствия:
— Не волнуйтесь, Яковлевна, такое событие бывает раз в жизни! — а стоящий рядом председатель сельсовета ответил на шутку звонким смехом.
— Ну, идите, открывайте свой магазин, — с приязнью сказал он, насмеявшись.
Открытие не носило торжественного характера, а было рядовым событием. Председатель сельпо и председатель сельсовета почти одновременно дотронулись до плеча Прасковьи Яковлевны, подталкивая вперед.
— А вы?
— А мы зайдем в буфет и выпьем за успех нашего общего дела, — председатель сельсовета при этом со значением посмотрел на председателя сельпо.
— После обеда выпьем, — ответил председатель сельпо, — и это я беру на себя.
Едва Прасковья Яковлевна зашла в завершенный и загруженный товаром культмаг, готовый принять первого покупателя, как почувствовала, что обрела свой берег. Только теперь она оказалась дома. Она закрыла за собой дверь, прислушалась к внутренней тишине помещения и глубоко втянула в себя воздух — он пах свежей краской и книгами. Ничего прекраснее этих запахов Прасковья Яковлевна не знала.
Как трудно и долго она добиралась сюда! Неужели найти свое место — это такое мудреное дело, такая неслыханная награда? Почему оно не дается человеку изначально; почему надо пробираться к нему в тяжких и многих страданиях?
В культмаге Прасковья Яковлевна проработала до пенсии, не заметив долгих легкокрылых лет. Затем еще продолжала работать, пока рождение первого правнука не потребовало уволиться и стать его нянькой.
Это были самые спокойные годы ее жизни. Они совпали с безоблачными событиями: с окончанием школы младшей дочерью, с ее поступлением в университет, удачным замужеством и началом самостоятельной деятельности.
Пропагандируя книгу, Прасковья Яковлевна чувствовала себя светло и блаженно. По сути ее роль первой местной книжницы была не работой, а хобби, любимым занятием. А возможно даже, если смотреть на саму Прасковью Яковлевну отстраненно, как на объективное явление, была она совокупной судьбой Славгорода, ее олицетворением. В этом занятии выражалась ее социальная суть и находила удовлетворение главная духовная потребность нести простым труженикам просветительство, как высшую усладу ума и как отдых от поклонения земле — поклонения потного, надрывающего живот.
Несказанно радовалась Прасковья Яковлевна, видя, что ее любовь к книге, немного неуместную среди сельских трудовых забот, которую тут приходилось таить в себе, унаследовала младшая дочь. Люба выросла странной девушкой, красавицей со страстным, впечатлительным, легко возбудимым нравом. Но эта ее закваска противоречила законам природы, ибо красавицы обычно бывали пусты и не умны. В Любе же преобладал холодный проницательный расчет, властвующий над иллюзиями воображения и желаниями плоти. Она обладала умом и сильной волей, и была способна контролировать свой порывистый характер и все силы направлять на достижение цели.
Очень жаль, что родилась она слабой, болезненной и не смогла добиться много, как обещано было ей судьбой. С годами воля ее первой попала под удары болезни... Видеть это Прасковье Яковлевне было тяжело. Но это было потом, позже...
Сколько всего пережито, сколько преодолено!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги