Внуки пришли к Прасковье Яковлевне, когда ей еще не исполнилось 40-ка лет, когда она была молодой и ни о чем подобном не помышляла. Ну отправила старшую дочь в город — так ведь учиться! А она что? Чем там занялась? Это уродливое замужество...
Ничего не понимающая в людях Александра пустилась во все тяжкие в жуткое для семьи время: отец находился за решеткой, а мать с подростком на руках сидела без работы. Ну куда хуже? Тюрьма и сума (то есть, нищета) — беды, во все века пуще всего пугающие человечество, не по одной накинулись на несчастную семью, а объединившейся мощью ударили по ней. А Александра ничего не учитывала... Это же хорошо, что люди пожалели ее мать, не медом угостили, не тарелкой супа... а дали работу в пекарне, где и для себя кусок хлеба можно было выкроить. И мать надрывала там пупок, работая на износ, таская на горбу мешки с мукой. Во имя чего?
Прасковья Яковлевна ночами ворочалась в постели и не могла понять, то ли чужой была Александра в их семье, то ли черствой — как она могла так подвести мать, оставшуюся без мужа? Бедная женщина взывала к богу — за что он свалил на нее все разом, чего веками страшились люди, за какие грехи столкнул на самое дно людское? Как ей теперь подняться, одной? Прасковья Яковлевна — единственная дочь уважаемых родителей, на которую они надышаться не могли, одевали лучше других девушек в селе, любовались ее прекрасной внешностью, гордились работой в школе, их надежда — теперь бала на грани полного отчаяния от стыда за дочь и мужа, от горечи, что мучается не по своей вине, а по вине самых близких людей. На кого же ей полагаться, если даже они подводят и предают ее?
Но втайне Прасковья Яковлевна понимала, за что несет свой крест.
Теперь она вспоминала свое замужество и поняла, что оно было ничем не лучше, чем у дочери. И вела она себя точно так же безоглядно, эгоистично — привела в дом к родителям совершенно чужого по духу человека, который с первых минут возненавидел Евлампию Пантелеевну — за боевитость, за счастье в браке, за свой голос в семье. И заставила всех родных считаться с ним.
А муж ее был чужой косточкой в их среде. Его вырастила несчастная женщина, битая мать, живущая в синяках и в утеснениях, в унижениях и в позоре — и он считал это нормой. Он другого порядка вещей не понимал и не принимал. Женщина, которую любит муж, которая смела руководить семьей и детьми, — такая женщина казалась ему неестественной и была ему ненавистна. Эти настроения, которыми Борис Павлович заражался возле тещи и тестя, просто струились из него и поражали вокруг все живое. От них пропадали цветы в доме, никли люди, притихали животные. В ее муже, понимала теперь Прасковья Яковлевна, сидел демон, ненавидящий согласие, созидание, любовь и взаимопомощь.
Проходя с дочкой круг женских историй, она открыла свою страшную вину перед родителями, обнаружила, настолько жестоко отравила им последние годы жизни. А братьев, которых заставила терпеть своего мужа, избивающего ее, возводящего на нее поклепы, она до сих пор утесняет. Легко ли им видеть, как плохо она живет и как недопустимо с нею обращается муж, если в их глазах она всегда была идеалом человека, безупречной дочерью, любящей сестрой, примером порядочной девушки?
Прасковья Яковлевна тихо оплакивала свои проступки, грехи не прощаемые, понимая, что не имеет права порицать дочь. Александре просто надо помочь, как и ей родители молча помогали. Дочь со временем очистится от своей скверны. Ну, а если нет... то сама выбрала судьбу.
Глупое ее дитя, вырвавшееся в люди, стало легкой добычей пошлого гулены. Господи, да ведь читала же она «Бесприданницу» в школе, как и дочь ее читала. Ведь после этого они обе должны были помнить, чем кончаются такие страсти, или нет?!
Должны были. Но не помнили, не извлекли урока.
Никто не любит девушек только за внешность или только за ум — просто так, без основательного повода, как самонадеянно думают они. Мужчины ищут в жены основательных девчат, надежных, с характером, чтобы умели постоять за себя и не уступать искателям приключений.
Аналогичные переоценки своего прошлого сделал и Борис Павлович.
Когда над ним развеялись тучи и он увидел, что без него случилось с семьей, он пришел в ужас: его маленькая, хрупкая жена работала в невыносимых условиях, где не каждый мужик сдюжил бы, а дочь, не успев света увидеть, растоптала свою молодость. И его орден потерян, его дорогая награда... В результате своих легкомысленных вечерних развлечений по пивным забегаловкам, казавшихся ему такими невинными, такими простительными, он безжалостно обошелся с женой, проморгал дочь и потерял правительственную награду, которая обеспечивала бы ему вечное материальное благополучие. Наказания, упавшие на семью, явно превышали его прегрешения... ибо грешил он, а страдала вся семья.
Слава Богу, он ни в чем не винил Прасковью Яковлевну, чего она ждала и чего больше всего боялась. Тут ее муж оказался на высоте. Видя, как она мучается и каторжно надсаживается на работе, он заметался в поисках выхода, пытаясь спасти хоть что-нибудь из разбившихся надежд на лучшую жизнь.
Ах, как хорошо видны были ему со стороны эгоизм человека, недальновидность, стремление к «цветущей жизни», неумение отвечать за свои поступки — дочь росла точной его копией. Куда-то спешила, никого не жалея, ни с кем не считаясь. Нет смысла ругать ее или упрекать. Надо просто быть рядом, со временем она сама поймет свои недостатки и научится справляться с ними.
Глядя на Александру, он многое в себе понял. Как в свое время он не выбрался бы из симферопольских сетей без Прасковьи Яковлевны, так теперь его дочери не выбраться из омута ее дикого замужества без них, без родителей.
Пусть все идет своим чередом, решил он — река всегда очищается сама. Так будет и с Александрой. И они с женой, перекипев страстями, перетлев душой и расчистив перед Александрой дорогу в спокойное будущее, принялись ждать внуков.
Девочка родилась 13 марта 1960 года. И стала им наградой за все страдания — здоровенькая, спокойная и удивительно смышленая. Александра назвала ее Светланой.
После всех стрессов, пережитых молодой матерью, как и полагается, ее молоко оказалось непригодным для вскармливания ребенка, и Светлана росла на молоке домашней коровки бабушки Арины — жены Семена Алексеевича, родного дяди Прасковьи Яковлевны.
Их семью еще месяца два беспокоили визиты изгнанного вон избранника Александры, а потом она — забыв, как страшный сон, учебу в училище и добытый там диплом, — вышла на работу в школу, и все наладилось.
Светлана осталась у Прасковьи Яковлевны и Бориса Павловича. Когда Прасковья Яковлевна отмечала свое 40-летие, ее внучке было ровно 7 месяцев. Она уже вовсю издавала членораздельные звуки, стояла в манеже и смотрела на всех очень понимающими глазами.
Через два года Прасковья Яковлевна и Борис Павлович выстроили новый дом и перебрались в него. Они купили своей внучке маленький стол и детское креслице, и теперь она наравне со всеми имела свое место для занятий. Вскорости Прасковья Яковлевна ушла из пекарни, перешла сначала на работу в сельмаг, а потом в культмаг. С тех пор ей стало легче жить.
А Светлана каждый день радовала своих нянек и воспитателей, золотым ребенком росла — ни капризов, ни плача от нее слышно не было. Сызмалу так было: принесут ее из яслей или из детсада — она дома повторяет весь тамошний репертуар: стихи читает, поет себе, куклы на столике расставляет, воспитывает их... Никто ей не нужен был, она забавляла сама себя — да так славно, серьезно, без шалости.
Борис Павлович все ее песни наизусть знал, подпевал бывало:
Гармошка моя
Развеселенькая,
Ты детей развесели,
Моя гармошка!
Пока идти в школу, так Светлана уже все буквы знала, читала Букварь, была обучена азам арифметики. Красочные книги, которые в советское время изготавливали деткам на раскладывающихся в ленту картонках, она читала сама. Потом пересказывала куклам. И что характерно — в таких играх с куклами у девочек зачастую наблюдается кривляние, противные нотки в голосе, когда они изображают взрослых. У Светы ничего подобного не было, потому что она как бы и не играла, а проживала свою жизнь. Никогда она не выглядела так, чтобы что-то можно было поставить ей в вину или в упрек. Никогда никому не мешала, не требовала для себя внимания.
Это был ребенок-счастье.
Воспитывалась Светлана у дедушки-бабушки до школьной поры. А потом ее забрала Александра. И как ни просили Прасковья Яковлевна и Борис Павлович оставить им внучку и дальше, но — куда там! — поступиться Александра не захотела.
— У тебя же восьмилетняя школа, — убеждали ее родители. — А потом снова к нам? Так пусть уже у нас и остается.
— За восемь лет много воды утечет, — с великомудро отвечала Александра.
Но не так много воды утекло, как подсказывала Александре ее «большая мудрость», и все случилось по слову ее родителей. Намытарившись по пригородным восьмилеткам, среднюю школу Света оканчивала в Славгороде. Из родного гнезда, взяв от колхоза направление на учебу, поступила в сельхоз институт.
Именно в период работы в культмаге, Прасковья Яковлевна поднимала Светлану, любимую внучку, учила ее в вузе.
А потом жизнь продолжалась, и со Светланой тоже возникали проблемы... Ну, внуки — это особый вид юдолей человеческих.
Есть у Прасковьи Яковлевны еще одна внучка, младшая, Виктория. Но та все время жила при родителях, только на каникулы приезжала к деду-бабушке... Все равно за лето привыкали они к ней, расставались в сентябре неохотно.
Итак, к сентябрю 1977 года в жизни Прасковьи Яковлевны все складывалось как нельзя лучше. Во-первых, она повидала миру, прекрасно съездив на Камчатку, в гости к брату. Во-вторых, ее внучка Светлана окончила школу и поступила в вуз. Но было и третье приятное событие: пока происходили первые два, Любовь Борисовна, усердно поработав репетитором в течение нескольких лет и скопив копейку, купила двухкомнатный кооператив на жилмассиве «Парус». И вот с конца лета перебралась с мужем в новую квартиру. Обретение младшей дочерью своего жилья окончательно вдохновило Прасковью Яковлевну, потому что Светлана, не получившая места в общежитии в первый год обучения, теперь могла жить у тети.
Прасковье Яковлевне казалось, что наконец, когда она выполнила всякий долг, посылаемый матерям и бабушкам свыше, у нее начинается спокойная беспроблемная полоса, позволяющая на последнем жизненном витке отдохнуть от человеческих терзаний и суеты. Ничто не предвещало беспощадно грозных дней, которые, между тем таились впереди и накинулись на нее всего пару лет спустя, застав ее безоружной и неподготовленной к сопротивлению.
Что там те два года в преклонном возрасте — так, один миг. Она даже отдохнуть ничуть не успела!
После второго курса Светлана, повторяя судьбу матери и бабушки, неожиданно вышла замуж — по необходимости. К сожалению, такая история у них в роду повторялась со всеми девушками; почему — природная тайна. А в январе 1980 года она уже родила мальчика, первенца. Происходило это, конечно же, в Славгороде, где она сама родилась и откуда совершала попытки вылететь в большой мир. Так что мальчика своего принесла к бабушке и дедушке.
Каждому понятен эвфемизм «по необходимости», за которым скрыты невероятные терзания, опасения и слезы, сопровождаемые и замужество, и беременность. Правду сказать, Светлане не стоило бояться и страшиться, ибо у нее имелась надежная подстраховка в лице Любови Борисовны и Юрия Семеновича. При ее желании они готовы были забрать ребенка и узаконить в своей семье. Об этом позже, видя все негативы ее брака, подумывали также Борис Павлович и Прасковья Яковлевна, почему и не падали в отчаяние. Но ведь Светлана стремилась собственными усилиями построить свою судьбу!
Как оказалось, Светлана соединила в себе многие слабости родных: с одной стороны, была безоглядна в поступках и настойчива в спасении неспасаемого, как Александра Борисовна; а с другой стороны, как ее тетя, обладала весьма чувствительным типом нервного устройства и свои драмы переживала с депрессивным синдромом. Короче, так бывает, когда человеку дается характер не по его здоровью.
Не удивительно, что после рождения ребенка с нею случилось то, что было и с ее матерью: пережитые стрессы вылились в невозможность кормить малыша своим молоком. История повторялась. Но теперь не было бабушки Арины и ее коровки. Теперь вообще не было домашнего молока, и малыша вскармливали какими-то порошками, разводимыми водой. Называли те порошки смесями.
Говорят, что от правильно намотанной портянки зависит выигранная война. Ну, следовательно, и наоборот. Так и тут — каковым было замужество, таким и младенец родился. Чтобы не сказать, что он тоже оказался травмированным, напишем так — на мальчике тоже негативно сказались предродовые стрессы Светланы. На второй неделе жизни, когда стало видно, что любимым его занятием были продолжительные крики, у него развилась большая пупковая грыжа, и педиатры начали поговаривать об операции.
— Сколько помню, в нашей семье никого не резали, — испугалась Прасковья Яковлевна, вздрагивающая от одного звучания слова «операция».
Ее мысль заметалась в поисках выхода, и тут она вспомнила кое-что из акушерского арсенала своей бабушки Ефросиньи Алексеевны — та ведь запросто лечила младенцев, к ней каждый день с ними шли. Нужен обыкновенный пятак! Она побежала в кухню за своей сумкой, порылась в кошельке и вынула нужную монету. В продолжение священнодействия облила ее водкой, обсушила и приложила к пупку правнука, а там прижала и осторожно закрепила лейкопластырем.
— Вот так! — сказала, выдохнув. — Надо купить побольше пластыря, чтобы месяца на два хватило.
Открылась у малыша и вторая беда, едва ли меньшая, — ему досталась легковозбудимая психика, вследствие чего его сон ни днем, ни ночью не длился дольше получаса. Трудно было лечить от грыжи такого беспокойного ребенка, который вредил себе криками и неполноценным сном. Тем не менее через два месяца упорной борьбы грыжа исчезла.
Упорно державшееся нарушение сна было грозным симптомом, но это стало понятно со временем. А тогда казалось, что не так уж все и плохо. Все мальчики крикливы и беспокойны. Победили грыжу, значит, и сон наладится.
Тем временем Светлане надо было оканчивать учебу, и что делать с ребенком, она не знала, ведь и ее мать, и дедушка с бабушкой еще работали. Тут она полагалась на старших, тем более что сама зависела от них, вот и все.
Коротко говоря, под конец своего первого лета Сережа, так Света назвала первенца, был отдан на попечение бабушке Александре — дипломированному педагогу, опытной матери, любящему человеку. А та определила его в интернат для малюток, территориально расположенный где-то рядом с ней. Не берусь судить о разумности такого решения. Просто думаю — бедные дети, которых вызывают к жизни случайно. С чего начинаются их судьбы?
Чадолюбивые Борис Павлович и Прасковья Яковлевна навещали правнука по выходным, когда Александра Борисовна забирала его из интерната домой. Однажды Борис Павлович поехал туда один, а Прасковья Яковлевна осталась дома, чтобы подтянуть домашнюю работу, да и отдохнуть немного — годы уже одолевали ее... Что он там увидел, что испытал? Это уже неважно. Главное, что сердце его дрогнуло, и он вернулся домой с сюрпризом — с трехмесячным Сережей на руках. Пожалел малыша, спас.
Прасковья Яковлевна почувствовала себя прескверно, преотвратительно! Ей показалось, что из нее сделали крайнюю и под ноги подкинули грудничка, отказаться от которого она не могла, но и растить не имела сил. Ее толкнули на невыносимые страдания, как под поезд!
Она испытала шок, словно на ее жизнь посягнули! Ведь она очень держалась за культмаг, где ей хорошо работалось, где она чувствовала себя человеком, куда шла, чтобы не терять форму и оставаться на ногах. Магазин был ее убежищем и спасением от всего, что вгоняло в старость и в болезни, что давило в семье. Это было ее спасение, ее жизнь. А теперь что?
Она не планировала взваливать на себя правнука в доме без удобств, где каждую кружку воды надо было сначала набрать в колодце, принести в дом, а потом вынести в виде помоев и вылить метров за двадцать от двора — за огородами. То же касалось и печного отопления с углем, золой и пылью. Да и вообще, сидя с ребенком дни и месяцы напролет, день за днем, можно было сойти с ума от одиночества.
Прасковья Яковлевна однажды прошла этот круг, но тогда она была на 20 лет моложе и имела младшую дочь, которая тихо и незаметно помогала воспитывать Светлану. Боже мой, только теперь Прасковья Яковлевна поняла, какую огромную роль играла та девочка в семье, которую они с мужем просто не замечали! Но теперь Любы рядом не было, а значит, не было верного друга. Наконец, Свету до года нянчила нянька! А теперь что?
Ах, заставить 60-летнюю женщину целыми днями находиться наедине с трудным малышом в неустроенном доме — это живодерство.
Прасковья Яковлевна понимала, что правнуку нужна надежная семья, заботливые руки, любящие сердца, но полагала, что возраст защищает ее от подобных поручений немилосердного характера. Но нет — все произошло в худшем для нее варианте! Но не идти же теперь под поезд... Просто назло своим могильщикам надо было выжить.
Работу пришлось бросить. Потекли блеклые, однообразные адовы дни...
В доме без удобств все было неудобно — то и дело надо было выходить во двор, оставляя малыша одного. Но едва это случалось, он по-звериному чувствовал, что его бросили, и начинал кричать до разрыва связок. Не умея еще сидеть, он сучил ножками, вроде догонял ушедших, и падал с кровати. Его крики проникали во двор, настигали Прасковью Яковлевну, где бы она ни была. Из-за них она вынуждена была все делать бегом, бегом...
К тому же правнук изводил ее своим коротким сном, и она катастрофически не высыпалась. Мир казался ей зыбким и ненастоящим, укрывшимся от нее за завесой то ли дождей, то ли метелей, то ли других мелькающих материй, как будто это была не земля, а некая ее уродливая тень. Прасковья Яковлевна медленно погибала от переутомления.
Случалось, упав на кровать, она сама сутками кричала вслед за правнуком, причитала и плакала, обращаясь то к погибшим родителям, то к богу, прося о спасении. Ей казалось, что ситуация зависла в положении, в котором ей не суждено выжить, и никак не сдвигается с места.
— Господи, пошли же хоть одну душечку, которая пощадит меня! — шептала сквозь слезы Прасковья Яковлевна. — За что же ты осиротил меня и лишил жалости людской?.. — Молиться она не умела, но от того, что больше ни в ком и ни в чем не видела выхода, шептала с надеждой: — Спаси, Господи, душу мою, силы мои, разум мой.
Очень-очень медленно лето просунулось в прошлое, потянулась осень, начала заходить зима.
Кое-как Сережа привык, что его прабабушка иногда выходит из дома, но потом обязательно возвращается. Он стал понимать ее слова, что кричать не надо, надо потерпеть, и она скоро придет. Его нервозность начала терять остроту, словно он понял, что его жизни ничто не угрожает и никто не стремится от него избавиться. Ах, как остро иные дети чувствуют, что непрошено пришли в жизнь! Еще в утробе у них появляется страх за себя, и после рождения они никому не верят и боятся жить, боятся каждую минуту.
Здоровая природа Прасковьи Яковлевны тоже не дремала — отзывалась на новшества, творящиеся вокруг нее, и подставляла плечо. Так она натренировалась мгновенно, едва засыпал правнук, посылать Прасковье Яковлевне сон и хоть такими короткими перебежками приносить отдых.
Все эти мелкие перемены наступали медленно, почти неощутимо. Каждый день Прасковьи Яковлевны тянулся как каторжный год. И она проклинала тот день, когда родилась женщиной. Она никогда не любила возиться с детьми, а тут еще и возрастное неприятие детей наступило — ее нервировали капризы, плач правнука при любом новом раздражителе. Он страдал от всего нового, ничему не удивлялся, ни к чему не присматривался, ничем не интересовался — он все новое воспринимал с недоверием и болезненным криком. Таково было состояние его психики.
К тому же он постоянно болел простудами, а бедная Прасковья Яковлевна вообще не умела лечить их. Благо, что у нее уже был телефон, и она в таких случаях срочно вызывала к себе Любовь Борисовну. Та все умела — и компресс поставить, и горчичники, и попарить малыша, и температуру сбить... Все бросала ее жалостливая дочка и летела в Славгород. Бывало, после работы добиралась на попутных машинах до поворота на Славгород, а дальше 13 километров шла пешком.
До конца дней с ужасом вспоминала Прасковья Яковлевна свои горькие рыдания и крики-причитания над первым правнуком! Время шло, а она не забывала ад, который пережила с мая 1980 года по май 1981 года. Никогда — ни раньше, ни позже — ей не было так безнадежно жить и не приходилось так изнурительно трудиться, никогда не подавляла ее такая беспросветная тоска, как тогда.
Конечно, когда притупилась обида, когда Прасковья Яковлевна выжила и поняла, что для нее самое трудное время позади, она порадовалась, что помогла малышу, — ему неплохо жилось с нею в Славгороде.
— И все же был другой выход. Я знаю, как надо было поступить, чтобы и Сережу поднять, и меня не гробить, — качая головой, говорила Прасковья Яковлевна в глубокой старости, когда осталась одна и подводила итоги своей жизни. — Да что теперь толковать, все уже позади. Муж мой за все неправды и неправедности немало наказан Богом, да и дочери досталось повозиться с внуками. Все Господь выровнял, всем раздал по заслугам.
— Надо было хотя бы на полдня взять тебе помощницу, няньку для Сережи... Ведь для Светы вы брали няньку, хотя жили беднее, да и строиться собирались.
— Да, надо было кому-то пожалеть меня, — согласилась Прасковья Яковлевна. — Тогда я вообще могла бы остаться работать и оплачивать няньку. Моих заработков на это хватило бы, так я бы избежала недосыпаний и не жила бы, как на каторге. Правильно?
— Да, — Любовь Борисовна сама уже была в возрасте, когда дети кажутся обузой, и очень хорошо понимала, как ее мама страдала с правнуком...
По выходным домой приезжала Светлана, и тогда Прасковья Яковлевна кое-как могла дать отдых своим рукам. В какой-то период Светлана приехала в Славгород на практику — опять же Прасковье Яковлевне была от нее подмога.
Очень неохотно рассеялись ее мрачные дни, ушла чернота с глаз...
Дальше бы только жить, так ведь не бывает все хорошо. Видно, не находила Светлана общего языка с мужем или был он у нее дремучим варваром, потому что не успела она поправиться от первых родов, как опять забеременела. Но ее первенцу уже перевалило за годик, с ним стало легче.
Алексей, второй правнук Прасковьи Яковлевны, рос хорошим мальчиком, спокойным и не болезненным. Такой была его мама в младенчестве. С Алешей больше Светлана нянчилась, хотя и Прасковье Яковлевне доставалось. Скоро Светлана получила диплом, вернулась в Славгород, начала работать.
Потекли более спокойные годы с ускоренной скоростью, а счетчик все щелкал и прибавлял Прасковье Яковлевне года.
Ах, какая страна
Нам в наследство досталась!
Слава дел ее славных —
Наследство векам.
В. Фирсов
Чего всегда было много в Борисе Павловиче, так это любви к природе и желания показать мир другим. Он не жалел на это ни сил, ни времени. Само собой, это шло от его собственного интереса к родной сторонке, которую он не просто наблюдал, но все время изучал, хотел понять, чего в ней есть такого несказанного, от чего душа щемит, поет и плачет. И отчего он все время возвращается сюда, в то время как мог бы завеяться без следа.
Ему мало было самому оказываться в прекрасных уголках околиц, которыми его душа наполнялась не целиком, и требовала большего притока впечатлений, чем могла выработать сама. В одиночку он не мог надышаться наблюдаемыми ландшафтами, натешиться — ему нужны были еще чьи-то глаза рядом и чье-то взволнованное дыхание. Тогда у него, вроде, расширялся угол зрения, вырастали такие руки, которыми он мог обнять все горизонты, и слух утоньшался до того, что слышны были ему как звуки в земном нутре, так и шорохи в дальнем космосе.
Вот почему ему так хотелось иметь мотоцикл, а потом и машину — чтобы никогда не оставаться одному, чтобы всегда кого-то звать с собой, чтобы не чувствовать себя затерянным среди бесконечности, властвующей вокруг, и не бояться ее. Тем более, когда рядом находился кто-то, кого следовало защищать, — тогда в нем возникала дополнительная мощь, он чувствовал себя сильнее и увереннее. И это было здорово! Он был неотрывной частью этого края, хоть и не вырос в нем, тем не менее без связи с ним существовать не мог.
Как вечнозеленые кедры не растут на степных лугах, речные сомы не плавают в море, пчелы не собирают нектар без цветов, как наконец, советский актер Владлен Бирюков жил в Новосибирске, а не в Москве, куда его тянули и звали, — так и Борис Павлович органически не мог обходиться без непосредственной связи с пространствами и ветрами своих широт. Они для него были живыми, даже родственными по крови.
Кстати, свою технику он тоже воспринимал как нечто одухотворенное, как мыслящую часть природы, и относился к ней соответственно. Свой мотоцикл он называл Козликом, а первую машину — «Тамарой». Название это пошло не от женского имени, а от выраженной в звуке радости — там-та-ра-ра, которая при выкрике звучала как там-а-ра-а! Вторая машина была «Ладой», а третья — Стрелой.
В выходные дни, когда дома все было переделано, а на душе воцарялся покой, он забирал семью и вез в живописные луга, в дальние лесополосы, на малолюдные берега водоемов, где пели птицы или где можно было встретить какую-нибудь диковинную живность — фазанов, а то и диких козочек. К вылазкам они готовились загодя, брали с собой подстилки, клеенки... Наготовленную вкусную еду укутывали в одеяла, чтобы не выстывала. В выбранном месте, расположившись на траве, устраивали обед или ужин, проводили много времени, нежась то под солнцем, то в тени. А надышавшись чистотой и красотой, наговорившись и намолчавшись, могли подремать или сразу возвращались домой — как позволяло время. «Старость меня дома не застанет» — пел Борис Павлович, направляясь на вылазку. На обратной дороге, облагородившись вселенской святостью, напевал совсем другое: «Мой родимый край, место отчее, ты и праздник мой и броня».
Это было то, что покоряло в нем Прасковью Яковлевну. Ради его трогательного благоговения перед стихиями, ради его детского стремления быть все время под их крылом, как под родительским кровом, ради этого таящегося в нем океана усмиренной энергии она готова была на новые труды и беспокойства.
Да и в будние вечера выбирали Борис Павлович и Прасковья Яковлевна минуту, когда душа купалась в умиротворении, и не перед телевизором сидели, а во дворе и смотрели на звезды, то разговаривая, то тихо напевая мелодии своей молодости. Особенно часто пели, когда внучка Светлана подросла — ее красивый голосок вписывался в гармонию мира и был словно благословение, посланное свыше.
Широкой души человеком был Борис Павлович — в любой час дня и ночи легко откликался на просьбы о помощи, от кого бы они ни исходили, и ехал туда, где людям находилось спасение.
Тем не менее бездельничать, даже будучи на природе, Борис Павлович не любил. Сладко ему отдыхалось среди трав и цветов только после трудов, когда чувствовалась усталость в мышцах и когда наступало внутреннее ощущение удовлетворения от принесенной пользы.
Уловив внутренним чутьем эту его особенность, Алексей Яковлевич в один из приездов в Славгород, рассказывая о житье на Камчатке, о ее океанской экзотике, вскользь заметил:
— Тебе, Борис Павлович, тоже полезно заняться рыболовством. Хорошее это дело.
— С удочкой, что ли, сидеть рядом с ребятней? Нет уж.
— Зачем с удочкой? — Алексей Яковлевич разгладил усы и улыбнулся: — Я тебе настоящую рыболовную сеть пришлю, ей-богу!
— Настоящая, наверное, будет великовата для нашего ставка, — засмеялась Прасковья Яковлевна, полагая, что брат шутит.
Но Алексей Яковлевич не шутил. Он вскочил и начал на пальцах показывать то, о чем говорил:
— Шить или перешивать сети легко. Дай-ка покажу. Есть у тебя кусок сетного полотна?
— Где-то есть...
— Смотри, — воодушевился Алексей Яковлевич, — сетные снасти бывают двух типов — объячеивающие и отцеживающие. Первые — это жаберные снасти, предназначенные для больших косяков рыбы. Тебе они не нужны. Так же? А вторые — это неводы. Или более мелкие — бредни. Так вот я тебе пришлю невод, а ты сам сшей из него бредень. У нас-то на Камчатке бредней нет, сам понимаешь. Иглу я тоже пришлю, и выкройки неводов и бредней, ей-богу, — веселился гость, — все пришлю!
Так он и сделал, возвратившись в Петропавловск-Камчатский. Все обещания исполнил!
И стал Борис Павлович постигать рыболовное дело, понимая, конечно, что это запрещенный промысел. В связи с этим осторожничал, занимался им ночью, а домой возвращался на выключенной в машине скорости и, пользуясь рельефом местности, заезжал во двор на нейтралке. Это чтобы соседи не слышали да не знали о его грешках. Бреднем он много рыбы поймать не мог. А так, чтобы хватило на уху, которую он и его товарищи после лова варили на берегу, и чтобы домой привезти по несколько рыбин да пожарить к завтраку, в этом он большой беды не видел. Зато какая это была романтика!
После лова бредень они вымывали в чистой воде, а дома Борис Павлович развешивал его сушиться на кустах желтой акации, росшей на меже. При нагревании на солнце от бредня шел пар, а с ним исходил также дразнящий запах вяленой рыбы и заполнял собою двор и огород. Этот запах так нравился всему растущему из земли, что оно на глазах наливалось бодростью и даже гуще зеленело и лучше росло. Соседи, конечно, тоже улавливали возбуждающий дух и обо всем догадывались. Долго это не длилось, ибо негодовать они не стали, а попросили Бориса Павловича ловить больше рыбы, чтобы и на их долю хватало. Они платили ему за это кровные рублики, но не возмущались, а благодарили, разумея свою выгоду.
Взамен Борис Павлович приохотил шурина к машине. Сначала, конечно, сам возил дорогого и редкого камчатского гостя в разные поездки — на ту же рыбную ловлю, допустим. И на свои знаменитые вылазки, и на прогулки по одноклассникам, по близкой и дальней родне. А дальше и того лучше.
Алексей Яковлевич был большим непоседой, дольше трех дней усидеть на месте не мог. Тем более что при приезде на материк ему надо было и сестру навестить, и многочисленных двоюродных родственников, и женину родню в Великой Богачке, а потом уж ехать по путевкам. По нужным ему маршрутам не всегда удобно ходил транспорт. Да и с билетами в летнее время бывало туго.
Однажды Борис Павлович предложил:
— А давай мы с Пашей отвезем вас в Великую Богачку на машине?
— Так мы же не против! — обрадовался Алексей Яковлевич.
Великая Богачка — это такой же поселок городского типа, как и Славгород, только в Полтавской области, и градообразующим предприятием там являлось не промышленное предприятие, а санаторий с минеральной водой «Великобагачанской». Поселок достаточно живописный, по нему протекало несколько ручьев с запрудами, а сам он стоял на берегу речки Псел. А еще он выполнял роль районного центра, что тоже добавляло ему значения. Короче, Алексей Яковлевич гордился, что ему досталась жена, Варвара (Валентина) Ильинична, из таких мест.
Там у Валентины Ильиничны отдельным домом проживали родители и старшая сестра Нина, очень красивая многодетная женщина, однако одинокая. Наверное, разведенная, потому что носила не девичью фамилию, а Козаченко.
Однажды в свой отпуск Алексей Яковлевич сразу из Москвы поехал не в Славгород, как делал всегда, а в Великую Богачку — там недавно умер его тесть, и надо было недельку-другую побыть возле тещи, чтобы поддержать в горе. По этой причине выходило, что проведать своих родных славгородцев он не успевал — дальше за сидением в Великой Богачке подходили сроки его лечения в санатории.
И он придумал выход — пригласил сестру и брата погостить в Великой Богачке! Организовал там им прием с хорошим застольем, ночлег для всех, экскурсии в санаторий, питье минеральной воды у источников. А Прасковья Яковлевна с детьми и Петр Яковлевич с женой организовали саму поездку. Ехали тремя машинами: «Ладой» Бориса Павловича, и жигуленками Петра Яковлевича и Александры Борисовны.
Интересная была поезда, с песнями, с приключениями, с обедами на лесных полянах, где пели птахи и пахло ягодами и анемонами. Обеды душевно готовила дома Прасковья Яковлевна — необыкновенная мастерица в кулинарном искусстве, умеющая делать их каждый раз новыми и запоминающимися. Тут ею на скатерки выставлялись, кроме традиционных малосольных огурчиков, сала, котлет, варенной картошки и яиц, особые яства — блюда с жаренными курами и карпами. Над сервированным столом витал дух жаренного лука. Дополняли домашние заготовки помидоры, дыни и арбузы, купленные на сельских рынках, мимо которых проезжали путешественники.
Где-то посреди дороги их застал проливной дождь. Случилось это как раз на берегу широкой реки, через которую им предстояло переезжать по мосту. Мост был низкий, деревянный и не внушал большого доверия в надежности, но другого не было. Пока мужчины изучали препятствие и примерялись, можно ли на него въехать, по реке пошел паводок! Уровень реки моментально поднялся, и мост скрылся под волнами. Пришлось путешественникам песни петь и ждать, пока сойдет вода.
— Только бы она мост с собой не унесла, — шутили одни.
— Тихо, не накаркай! — осаждали шутников другие.
Зато на обратном пути неожиданности были иного рода — едва группа пересекла границу Магдалиновского района, как Петр Яковлевич пригласил всех заехать к своей теще. Заехали. Там уже их ждал прекрасный прием и домашний обед — с горячим борщом и варениками!
Дело, конечно, заключалось не в обедах на земляничных полянах или в гостеприимном сельском доме, а в том, что поездка была организована так тепло и заботливо, и каждый участник внес в нее свою лепту, свой штрих, свое внимание. Каждый старался сделать ее исторической! И это поистине удалось!
Уже нет в живых никого из виновников тех событий, а признательная память о них живет в младших поколениях — как о счастье, наколдованном сопричастностью к дружбе, которой жили их великие родители.
Сельский быт всегда был тяжел, кроме прочего, еще и тем, что много приходилось ходить пешком. В детские годы у Прасковьи Яковлевны был свой конь, который возил только ее, но теперь владение конем стало роскошью, недоступной простому человеку. А годы между тем добавлялись, а расстояния, которые приходилось преодолевать, удлинялись — жизнь во всех проявлениях усложнялась, не щадя людей. И надо было искать защиту от этой беды. Одна из возможностей — меньше трудить ноги, а в итоге и сердце.
Неведомо, как пришла Борису Павловичу идея об обзаведении личным транспортом. Полезного примера перед глазами он не имел, ибо отец его был далек от животных, а тем более от техники, чрезвычайно редкой в его годы. И вообще, это загадка — откуда у паренька из семьи торговца пряностями и портнихи взялся талант к технике, к механике. Как он к нему пришел, как достучался и как развился?
Любовь к транспортным средствам проявилась у Бориса Павловича резко и мощно. Хотя поражало другое — доскональное их знание без предварительного опыта. В Славгороде тогда мотоциклов не было вовсе, а на машине ездил только главный врач больницы. Ровняться с ним любому другому простому человеку и в голову не пришло бы. Но Борис Павлович был не «любой другой», а рабочий, награжденный орденом «Знак Почета»!
Он начал обзаводиться ездовыми средствами не только для личных нужд, а старался пособлять семье, Прасковье Яковлевне и детям. Ну, мотоцикл для этого не очень годился, хотя можно было путешествовать, садя младшую дочь на бензиновый бак, а Прасковью Яковлевну на заднее сидение. В селе никто бы ему на нарушение не указал, но не на больших дорогах, конечно.
Поэтому при первой возможности он и купил машину, свою «Тамару», которая служила ему более 15-ти лет. И опять же — ему нравилось ездить, возить с собой семью, но не бесцельно! Каждую поездку он наполнял смыслом то ли деловым, то ли познавательным. А еще ему очень хотелось пройти маршрутами своих военных походов и посмотреть, что он защищал и что там стало теперь — ведь в огне и дымах войны не всегда удавалось понять, что за земля у тебя под ногами.
Первый маршрут, по которому Борис Павлович повез жену, был не самый простой — это Днепропетровск-Тбилиси. В военную пору ему приходилось и там бывать, и он хотел показать эти места жене, поделиться с нею воспоминаниями. Он спешил, понимая, что сложность дороги в совокупности с добавляющимися годами могут сделать невозможной такую поездку в более поздний срок.
Конечно, при наличии интернета и многих гаджетов, когда можно получить исчерпывающую информацию о Военно-грузинской дороге и о ее достопримечательностях, поездка эта не кажется слишком уж экзотичной. А тогда о привлекательных в туристическом смысле поездках писалось мало, и планировать их было сложно. Правда, существовали карты, атласы, путеводители с указанием дорог, которые помогали проехать в выбранный уголок страны. Всем этим Борис Павлович запасся с самого начала. И все же путешественников могли подкарауливать многие неожиданности, потому что намечать места остановок и рассчитывать время проезда до них представлялось делом нелегким. Трудно было решить наперед, где лучше устроиться на ночлег. Все это решалось на ходу. Ехали не быстро, чтобы не вынудить старенькую «Тамару» выкинуть какой-нибудь фортель.
Кавказ был прекрасен! Прасковью Яковлевну, никогда не видевшую гор, а тем более настоящих, он поразил. Но и подавил — езда по серпантинным дорогам, где водители вынуждены были прижиматься к отвесным скалам, чтобы не свалиться в бездонные пропасти, оказалась не для нее. Нет, физически она хорошо переносила поездку, но нервы подводили — теснота горных дорог, их извивистость заставляли ее закрывать глаза и задерживать дыхание от страха. Так она и ехала все двести с лишком километров по Военно-грузинской дороге, ведущей через Главный Кавказский хребет. И только на остановках могла оглядеться и осознать, где находится. Больше она не хотела так дрожать.
Из Тбилиси поехали по другому маршруту, чтобы объехать Кавказ, хотя все равно ехали опасными дорогами до Гори, Кашури, Вастафони... И только когда после Самтредиа повернули на Зугдиди и дальше выехали на побережье Черного моря в районе Сухуми, Прасковья Яковлевна перестала трястись и задышала ровнее.
В поездке они не спешили, часто останавливались, отдыхали. Там, где удавалось, проводили больше времени и осматривали достопримечательности.
И все же жизнь на колесах, длящаяся почти неделю, очень утомила их. Больше в такие дальние поездки Прасковья Яковлевна отправляться отказалась. И даже, когда была куплена быстроходная «Лада» — новенькая, блестящая, еще в заводской упаковке! — и большим грехом казалось не поездить по стране вволю, она все равно стояла на своем!
После долгих уговоров Бориса Павловича она согласилась поехать в Севастополь — в феврале 1942 года Борис Павлович защищал этот город, попал там в плен, потом бежал... Таких событий, которые проходили на меже жизни и смерти, за годы войны у него было немало, но плен и побег стояли первыми в их ряду. Позже было спасение от расстрела в Славгороде и его героическое возвращение из разведки — с языком и смертельным ранением груди, от которого он чудесно спасся, несмотря на посланную жене похоронку...
На поездку до Севастополя потратили один день, въехали через Байдарские ворота, там остановились и пошли пешим ходом по памятным для Бориса Павловича местам. С ночлегом, как всегда, была проблема — в гостиницы не попасть. Ночевали проверенным еще со времен поездки на Кавказ способом — у дороги, где туристы собирались в коллективы для безопасности.
И совсем бы это путешествие показалось Прасковье Яковлевне домашним делом, как она говорила, если бы Борис Павлович не завез ее на плато Ай-Петри.
— Не бойся, — подбодрил ее он, — по сравнению с Кавказом — это просто холм.
— Неправда, — засмеялась Прасковья Яковлевна. — Я помню, что на карте массив Ай-Петринская яйла обозначен коричневым, как настоящие горы.
— Карты врут, — авторитарно заявил Борис Павлович. — Сравни: Крестовый перевал на Кавказе лежит на высоте 2400 метров, а у Ай-Петри вся высота составляет 1200 метров, жалкая половинка.
Полагая, что плато Ай-Петри лежит гораздо ниже ее вершины, Прасковья Яковлевна согласилась ехать.
На самом деле оказалось, что совершить автомобильный подъем на плато Ай-Петри решаются далеко не все, но есть водители, кому такая поездка доставляет удовольствие. Борис Павлович был одним из них. Бесспорно, маршрут запоминающийся и живописный — чем выше поднимаешься, тем больше восхищает панорама Южного берега Крыма. Но ведь опасный!
Горный серпантин, ведущий на плато, был затяжным и извилистым. В зависимости от погодных условий некоторые его участки или весь он целиком могли закрыться, о чем путешественников предупреждал знак в начале пути. Старая Ялтинская трасса, приведшая их на плато, затем спускалась по северному склону и через Большой каньон Крыма вела в Бахчисарай. Оттуда они добрались до Симферополя и дальше поехали по трассе, что шла на Москву. В связи с задержкой на плато, где они гуляли, раз уж забрались так высоко, да в связи с экскурсиями, на которые пошли в Бахчисарае, им после выезда с Крыма пришлось остановится на отдых и еще раз переночевать на природе.
— Три дня я еще могу выдержать, — буркнула Прасковья Яковлевна, когда они заехали в свой двор. — Но все равно в Карпаты не поеду. Даже не планируй.
— И не думал планировать, — Борис Павлович хмыкнул, — военные странствия мои там не проходили, вот и ехать туда незачем.
Такой ответ успокоил Прасковью Яковлевну.
Мальчишку, который бегал за Борисом Павловичем в госпитале, он, конечно, помнил, но не вспоминал за неимением поводов. И вдруг от того приходит письмо! Да какое!
«Дорогой Борис Павлович, здравствуй!
Пишет тебе Сашко, которого ты прозывал Хобакой. Правда, я сам себе такое имя придумал. Вспомнил?
Сразу после войны я женился. Потом у меня пошли заботы, как у всех: дети, строительство нового дома, работа... Некогда было вспоминать войну, да и казалась она, проклятая, еще такой близкой — протяни руку и достанешь.
А теперь мои дети выросли, уехали из дому, и я обнаружил, что жизнь прожита. И решил подвести итоги, выразить дорогим людям благодарность за добро. В числе первых дорогих людей у меня числишься и ты, мой военный побратим. Долго я искал тебя, но вот нашел.
Приглашаю встретиться. Приезжай ко мне в гости со своей супругой — вот как раз на День Победы, в этом году у нас будет несколько выходных дней.
Свои приглашения шлет и моя жена, а также кланяется вам. Мы очень-очень ждем вас!
Обязательно напиши о готовности приехать.
Твой Сашко».
Борис Павлович смутился. Шел 1965-й год, страна собиралась отметить 20-летие Победы, а он, размышляя над этим, все больше чувствовал себя маленьким на фоне того грандиозного события, в котором некогда участвовал. Война казалась ему теперь отдельной долгой и огромной вьюгой, нечеловечески опасной, и он не понимал, как выстоял в ней. Короче, не таким уж героем он себя признавал, чтобы надеяться на чью-то долгую память. Но вместе с тем был глубоко тронут теперешним отношением Сашка, которого знал 17-летним пареньком с рукой на перевязи. Посмотрел на конверт — там значилось село Лиманы Березанского района Николаевской области. Село лежало на берегу черноморского лимана. Значит, живут там рыбаки, автоматически подумал Борис Павлович, прикидывая, что выбрать Сашку в подарок. Скорее всего, он повезет ему настоящий невод, который сам сошьет из промысловой камчадальской сети. И тут же рассмеялся — его сердце уже собиралось в гости!
— Ты помнишь Сашка Хобаку? — спросил он Прасковью Яковлевну, когда та пришла с работы.
— Юношу из госпиталя? Помню, конечно, — Прасковья Яковлевна улыбнулась. — А что?
— Он нам письмо прислал. Вот оно, читай.
Прасковья Яковлевна прочитала и просияла:
— Молодец какой! Поехали, а?! Ведь юбилей Победы!
— Поедем. Я так и напишу ему.
Сашко откликнулся тотчас же, попросил уточнить время, когда Борис Павлович появится около их села. «Дорог у наших околиц много и все грунтовые. Поэтому я хочу встретить тебя, чтобы ты не плутал на последнем отрезке пути» — резонно писал он. Борис Павлович, не видя в том подвоха, взял карту в руки, измерил расстояние до Сашка; прикинул, что лучше всего выехать из дому пораньше, допустим в 5 часов утра (все равно перед такой волнительной встречей сон будет коротким, тревожным); и рассчитал время подъезда к Лиманам. Написал Сашку, мол, ждите во столько-то.
9-го Мая супруги торжественно покинули свой двор и начали набирать скорость! Погодка стояла хорошая, все вокруг цвело, в воздухе носились запахи сирени и праздничные благовония, дорога оказалась легкой. Катили они себе на своей машине по имени «Тамара» да песенки напевали.
«Где же вы теперь...» — затянул Борис Павлович.
— Ой, только грустных не надо! — сразу же возразила Прасковья Яковлевна, настраивая его на другой лад. — Это на тебя не похоже.
— Ну да, — согласился ее муж и затянул другую, современную: «Путь далек у нас с тобою...». Дойдя до слов: «Мы прошли, прошли с тобой полсвета. Если надо — повторим» — он уже на самом деле без ноток грусти повернулся к Прасковье Яковлевне: — Хорошо жить, а, жена?!
— Смотри на дорогу, — отозвалась Прасковья Яковлевна с затаенной радостью.
Незаметно истекли 10 часов. Они доехали до места и увидели указатель поворота на село Лиманы. А за поворотом, действительно, твердое покрытие кончилось, лишь простиралась равнина да по примятым травам узнавалась дорога.
— Езжай медленнее, — попросила Прасковья Яковлевна, — чтобы пыль в салон не летела.
— Наверное, окно придется закрыть.
— Да какое «закрыть» при таком хорошем воздухе!
— Нет, смотри, здесь песчаники, — обрадовался Борис Павлович, — пыли не будет. Не зря сказано — лиманы!
— Все равно не спеши.
Так они проехали еще немного.
И вдруг впереди заметили группу людей. Те стояли по обе стороны дороги, а над ними что-то вилось и мелькало. Еще четко не различалось, что там, а тревога уже загорелась внутри.
— Неужели что-то случилось... — забеспокоился Борис Павлович.
— Не может быть, — всматриваясь вдаль, сказала Прасковья Яковлевна. — На них слишком яркие одежды. И они, кажется, с цветами...
— Что одежды да цветы?.. Праздник же сегодня.
Подъехали ближе. И сердца их зашлись неожиданным счастьем — эта группа людей поджидала и встречала именно их. Дорога была перекрыта широкой красной лентой с надписью: «С приездом в Лиманы! С великой Победой!» А над головами встречающие держали флажки и транспаранты: «Приветствуем Вас на лиманской земле!», «Спасибо за Победу, победители!» и еще один: «Борису Павловичу персональное ура!»
Борис Павлович остановил машину и несколько секунд ничего не предпринимал — боролся с удушьем и подступившими слезами. Посмотрел на жену — та нахмурилась и сжала губы. Значит, пока что обойдется без слез, Прасковья Яковлевна настроилась держаться. Почти одновременно они медленно вышли из салона. Остановились у раскрытых дверей, не понимая, чего ожидать, ища глазами знакомое лицо.
Тем временем их внимание привлекли робкие нотки баяна, с нарастающей смелостью усиливающие звук. Неожиданно из-за спин взрослых вынырнули дети и, пританцовывая, запели что-то знакомое, но не сразу узнаваемое. И только вслушавшись в мелодию, гости поняли, что это народная величальная песня «Гуси прилетели, возле моря сели», только с новыми словами, написанными для сегодняшнего гостя. Раздались протяжные частушечные охи и энергичные притопы, полетели во все стороны милые детские голоса:
Гуси прилетели, мы гусей встречаем,
На лиманской на сторонке громко величаем!
С майским цветом, с днем Победы песней поздравляем!
Лапки обмывайте, пыль дорог встряхните,
За спокойный день и солнце наш поклон примите!
За спокойный день и солнце наш поклон примите!
Мир земле и дому, берегу родному!
Вам, родители и деды, слава за Победу!
Вам, родители и деды, слава за Победу!
Гуси прилетели, мы гусей встречаем,
С майским цветом, с днем Победы песней поздравляем!
На лиманской на сторонке громко величаем!
Так и не увидев среди многих лиц Сашка, Борис Павлович и Прасковья Яковлевна низко поклонились встречающим, приложили руки к сердцу, и больше не знали, что делать. Когда же выпрямились, то увидели, что перед ними кружится хоровод под звуки новой песни, в общем-то, не совсем хороводной. Это казалось безыскусным, но было невероятно трогательным.
Совсем неожиданно высокий женский голос, звучащий без сопровождения, перекрыл все остальные звуки. Но оказалось, что он лишь ненадолго опередил баян, и скоро тот тихо-тихо начал вторить голосу, чтобы лишь оттенить красивое сопрано. Голос пел песню «Ой туманы мои...».
Расступились густые туманы,
Благодать и цветенье кругом!
Приглашаем в деревню Лиманы,
Вспоминать, как вы бились с врагом.
И многоголосый хор, выдохнув «Эх!», повторил:
Славит вас вся деревня Лиманы
За победу над лютым врагом.
В вашу честь мы застолье устроим.
Вы вернули нам мир и покой:
Прекратили зловещие рои
Над людскою кружить головой.
Эх!
И за то наш поклон вам, герои,
Что вернули вы людям покой.
Пока звучала эта песня и гости вслушивались в адресованные им слова, из группы встречающих вышли девчушка и юноша и перевязали Бориса Павловича и Прасковью Яковлевну памятными лентами с надписями: «Борису Павловичу за мужество» и «Прасковье Яковлевне за верность». А на их руках, выше локтя, повязали маленькие вышитые рушники.
Затем появились девушки с караваями на рушниках. Одна из них красовалась в русском народном платье красных цветов и в кокошнике, а другая была в украинском костюме зеленых оттенков с венком на голове. Караваи у них тоже были разные.
— Милости просим в Лиманы, гости дорогие! — певучим голосом сказала первая.
— Ласкаво запрошуємо до Лиманів, шановні Борисе Павловичу і Параско Яківно! — повторила приглашение вторая.
После этих слов они расступились, открывая дорогу автомобилю Бориса Павловича.
Танцуя и исполняя песни, люди направились в сторону села. Затем кто-то махнул Борису Павловичу, чтобы он проезжал дальше. И он, раскланявшись на все стороны со словами: «Спасибо! Спасибо...» — медленно поехал вперед. Оставшись в салоне вдвоем с Прасковьей Яковлевной, он растерянно прошептал:
— Где же Сашко? Такое, гляди, жена, он закрутил...
— Это же как надо помнить те дни, чтобы с такой силой сейчас проявить свою память! Ох, не зря я Сашка Хобаку медом потчевала! — с нервным смешком сказала Прасковья Яковлевна.
Они даже подумать не могли, что это было только начало, что главные события их ждут впереди.
Между тем действо за окнами автомобиля продолжалось. Откуда-то взялись новые люди, которые теперь цепочкой стояли с обеих сторон дороги и бросали, и бросали на машину живые цветы с криками приветствий: «Ура!», «Милости просим!» и «Победа!». А когда Борис Павлович присмотрелся, то увидел, что и дорога усыпана цветами, среди которых преобладали степные скромняги, но были и тюльпаны.
— Господи, как их благодарить за такую встречу? — растерянно бормотал он.
Прасковья Яковлевна сияла.
— А ты тем временем подбирай в уме мудрые слова, которые должен будешь сказать за столом. Я уверенна, что они не только нам, но и себе сделали праздник. И он будет продолжаться.
— Да я-то подбираю... Но разве я заслужил такие почести? Ну поддержал раненного мальчишку — подумаешь, какое большое дело... А он, видишь, как повернул.
— Столько лет помнил... — с затаенным ликованием сказала Прасковья Яковлевна. — Видно, слишком плохо ему тогда было. А что, он сильно ранен был? Я только руку помню...
— Сильно, — сказал Борис Павлович, сдвинув плечом. — Наверное, рука осталась изувеченной. Его взрывом кинуло на камни и весь бок смяло, а потом придавило землей. Еле откопали. Ну, это я по его же рассказам знаю.
Перед самым селом, где была то ли площадь, то ли спортивный стадион, их опять остановили празднично одетые люди. Трудно сказать те ли самые они были или другие. Глаза у приехавших разбегались от пестроты цветов и разноцветия одежд, головы кружилась от впечатлений, все казалось смешавшимся в один чудесный калейдоскоп!
При их приближении над головами лиманчан зареяли кумачи, разноцветные флажки, красные полотнища, появились цветочные гирлянды из бумаги. Транспаранты отличались от первых, хотя тематика была прежней, что естественно. Теперь там было написано: «Добро пожаловать в Лиманы!», «Виват, солдат!», «Победителям — слава, слава, слава!» И снова персональное: «Борису Павловичу спасибо за Сашка». Все, чем можно было украсить стоящих на улице людей, тут присутствовало. А еще вокруг витал неподдельный дух искренности, радушия, благосклонности.
Борис Павлович и Прасковья Яковлевна уже смелее вышли из машины. Им хотелось увидеть Сашка и немного разрядить накал торжественности, хотя они понимали, что люди не откажутся от праздника, который так здорово подготовили и который им самим нравился.
При появлении гостей шепотки в толпе прекратились, их перекрыл звучащий баян, и скоро уже знакомый мужской голос запел «Ты ждешь, Лизавета», только слова в песне были другие:
Навстречу нам лето,
Спешит в искрах света.
Я не спал до рассвета,
Думал только о дне,
Когда вас увижу.
И вот вы все ближе
На горячем боевом коне.
Я майской порою,
Ворота открою,
Снова встречусь я с вами,
Дорогие мои.
В тоске и тревоге
Вас жду на пороге,
И поют
В саду мне соловьи.
Боюсь суесловья…
Борис и Прасковья,
Как прекрасно, что вновь я
Вас увидел в строю.
Вы славно трудились
И счастья добились,
Прославляя Родину свою.
Слава Богу, — думала Прасковья Яковлевна, подавляя подступающие слезы, что эти люди подобрали такие жизнерадостные, задорные песни, а то ведь праздник «со слезами на глазах». А этих слез глазам уже не хотелось. Душа от них устала.
Оглядевшись вокруг, приехавшие заметили, что попали на большую театральную сцену под открытым небом — на импровизированное поле боя. В некоторых местах тут виднелись противотанковые ежи и «надолбы», правда, выполнены они были из дерева, да и существовали лишь для намека на обстановку. Но декорациями служили не только макеты. Между ними лежала парочка перевернутых вверх колесами мотоциклов с фашистскими крестами, громоздились еще какие-то железки. И довершала вид прошедших боев старая полуторка, наехавшая на булыжник и стоявшая перекошенной, с открытыми дверями! То тут, то там, живописно припорошенные пылью, виднелись винтовочные приклады, макеты автоматов и пустые скрученные патронташи. Даже траки торчали с земли, возможно, снятые с тракторов.
Посреди площади красовалась настоящая военная кухня на колесах, от которой вкусно пахло пшенной кашей. Где-то поджаривалась свежатина с луком и тоже источала дразнящие запахи. Кухню дополнял стол с алюминиевой посудой. Главными персонажами здесь были две раздатчицы, ловко орудующие большими ложками, направо и налево угощающие лиманцев порциями настоящей, а не бутафорской еды. Неподалеку от кухни горели другие костерки, а вокруг них группками сидели подростки, удивительно правдоподобно изображающие партизан. Позвякивая посудой, они с аппетитом ели кашу, тихо разговаривали между собой или вполголоса пели свои песни, не обращая внимания на окружающих.
Гостей, давно уже отошедших от Лады, опекали девушки в национальных костюмах, они подвели их к баку с водой, что стоял за пределами площади, у небольшого рва.
— Здесь можно освежиться с дороги, помыть руки, умыться. А потом пойдем кашу есть! — девушки подали Борису Павловичу и Прасковье Яковлевне мыло и полотенца.
— Умывайтесь над этим ровчиком, мы вам сольем.
— Спасибо, красавицы... — твердили растроганные гости, все еще ощущающие неловкость от такого внимания.
Они уже поняли, что попали на хорошо организованное массовое празднество и должны поддерживать его до конца. Тем более что здесь и намека не было на то, что это празднество состоялось бы без них — здесь не просто праздновали День Победы, юбилей, не просто гуляли. Здесь именно их чествовали! Они были главными героями праздника. И это было загадкой.
Умываясь, гости продолжали осматриваться.
По периметру площадь обрамляли простые самодельные скамейки, на каких кумушки сидят у подъездов и обсуждают новости, а между ними стояли деревянные колоды, простые до тихого восторга, даже еще с опилками. Все было так здорово продумано, так любовно сделано и устроено, что удивление не проходило ни через полчаса, ни через час.
Борису Павловичу и Прасковье Яковлевне, усаженных на колодах, принесли кашу со свежатиной. Какой это был чудный обед, горячий и ароматный, вкусный и обильный, — просто оживляющий после долгой дороги, умывания холодной водичкой и шквала прекрасных эмоций! Да еще на свежем воздухе, таком необычном для степных людей, в котором уже улавливалось присутствие большой воды.
На четверть часа их оставили одних, и они с удовольствием подкрепились обедом. Но едва Борис Павлович и Прасковья Яковлевна встали на ноги и отнесли свои миски на пустой стол, как их опять окружили люди, ничего от них не ждущие, а просто машущие пестрыми платочками и букетами искусственных цветов, приплясывающие вокруг них в такт ненавязчиво звучащим песням.
И-и-иххх! Туррррр! Ой, ой, ой! — задорно, как в частушках, вскрикивали девушки в такт мелодиям.
Интересно, что никто не поддерживал певцов аплодисментами, как будто купаться в песнях для них было естественным делом. Как будто это был не концерт, а такое течение жизни.
Скоро в группе поддержки снова замелькали транспаранты, прославляющие День Победы и благодарящие приехавших гостей за Победу, за мир и труд. Люди подняли над головами гирлянды цветов и делали из них волны. Вдруг где-то в стороне громыхнуло и в небо взметнулось несколько ракет с разноцветными огнями!
Еще не успели опасть все искры салюта и не растаяло его эхо, как словно из воздуха соткалась очередная песня. Ее пели а капелла все присутствующие, но их исполнение отличалось многоголосием и профессионализмом почти на уровне хора Александрова:
Солнце скрылось за горою,
Затуманились речные перекаты,
А дорогою степною
Шли с войны домой советские солдаты.
Песня постепенно разгорелась, заполонила собой всю ширь и начала тихо замирать, как будто колонна поющих солдат прошла мимо и начала отдаляться, уходя в историю. И глаза присутствующих в самом деле искали их, этих уходящих...
Вдруг перед Борисом Павловичам возник мальчишка в солдатской форме, громко щелкнул каблуками и взял под козырек, задумчивую тишину прорезал его звонкий отчетливый голос:
— Товарищ разведчик 61-й армейской разведывательной роты 58-й стрелковой дивизии 37-й армии 3-го Украинского фронта, разрешите доложить!
— Докладывайте! — Борис Павлович дрогнул от неожиданности, поэтому подыграл мальчишке неуверенно, однако же главное, что не растерялся окончательно и все-таки подыграл.
— Силами нашего отряда добыты языки, вот эти хлопчаки, — мальчишка в настоящей гимнастерке, в галифе и сапогах стоял по-военному и докладывал очень серьезным тоном; при последних словах он кивком головы указал на кого-то в шеренге других юношей в форме солдат Советской Армии: — Серега Блинов, Олег Сокольский и Митька Перегудов. Языки согласились сотрудничать с нами и по доброй воле укажут вам дорогу до Александра Ивановича Гонтаренко.
— Во-ольно! — догадался скомандовать Борис Павлович.
Тут же откуда-то возникла группа мотоциклистов, окружила автомобиль Бориса Павловича, требовательно заурчала. Гости поняли, что им надо возвращаться в свою «Тамару». Машины у ребятни были не бог весть какие, но зато на одной из них развевались флаги СССР и УССР. Этот мотоцикл стал впереди, как бы возглавляя процессию. Остальные, украшенные разноцветными флажками и цветами, пристроились по бокам и сзади Лады. Все происходило как в сказке, но было до щемления в сердце настоящим. Смотреть на это без слез не было сил! Не спасала даже мысль об игре, потому что игры тут не было — люди, окружающие Бориса Павловича и Прасковью Яковлевну, не играли, а жили своей природной жизнью, и со старанием и чувством долга делали свое дело. В машине Прасковья Яковлевна всплакнула, да и у Бориса Павловича повлажнели глаза.
А в открытые окна к ним долетала попутная песня, означающая, что послушную рукам водителя «Тамару», окруженную почетным кортежем, провожали в новый путь:
Через реки, горы и долины
Сквозь пургу, огонь и черный дым
Мы вели машины, объезжая мины,
По путям-дорогам фронтовым.
Эх путь-дорожка, фронтовая,
Не страшна нам бомбежка любая,
А помирать нам рановато —
Есть у нас еще дома дела.
Путь для нас к Берлину, между прочим,
Был, друзья, нелегок и не скор.
Шли мы дни и ночи,
Трудно было очень,
Но баранку не бросал шофер.
Эх путь-дорожка, фронтовая,
Не страшна нам бомбежка любая,
А помирать нам рановато —
Есть у нас еще дома дела.
Под эту песню, сопровождаемые мотоциклистами, гости с неспешной торжественностью отъехали от стадиона, где оставалась дымиться походная кухня и продолжали гореть живописные костры, где поджаривались лук и жаркое. Запахи от полевого застолья разносились далеко от места события. Жители Лиман, остающиеся на площади, старающиеся справиться с наготовленным угощением, встали с мест и вслед гостям махали разноцветными платками.
При подъезде к нужному месту мотоциклисты начали несильно, но дружно сигналить, создавая не шум, а мелодию встречи. У нужных ворот они остановились, пропустили «Тамару» вперед и окружили ее сзади. Откуда-то к ним присоединились новые люди.
И, словно вырвавшись из оков времени, возникшую тут напряженную тишину прорезал звонкий мужской голос, поющий под аккордеон песню на мотив «Каким ты был...»:
Я помню тень деньков суровых,
И страшный сон небытия.
Но ты пришел и мне сказал полслова,
Что сильный я, и ожил я.
Хор подхватил, исполняя свои слова:
Но ты сказал уверенное слово,
То слово подняло меня.
Солирующий мужчина пел сильно, но и проникновенно. Голос у него был чистый, высокий и настоящий, как звон родника, — удивительный голос!
Каким ты был, таким останься,
Солдат лихой, орел степной...
Я рад, что ты со мною повстречался,
Вернул мне веру и покой.
Женские голоса вторили свое:
Как хорошо с тобою повстречаться,
Солдат лихой, орел степной...
И пусть другие ждут нас сроки,
Но нам держаться не впервой.
Еще пройдем мы многие дороги,
Мой побратим, товарищ мой.
Тихий голос хора, вторил задумчивым эхом:
Мы не сойдем с проторенной дороги,
Мой побратим, товарищ мой...
Александр Иванович незаметно появился у ворот, действительно, как было написано в стихах. Немного располневший, чуть согнувшийся, потерявший часть волос, он все равно был узнаваем. И как в юности, когда не хотел уходить от Бориса Павловича, он застенчиво, но капризно улыбался — так и остался большим ребенком. Рядом стояла его жена, щуплая симпатичная женщина с обветренным лицом и натруженными руками. Короче, это были свои трудящиеся люди.
Старые знакомые обнялись, наконец, расцеловались. Гости познакомились с женой Александра Ивановича, которую звали Раисой. За ними скромно жались две девочки дошкольного возраста. Гостей провели в беседку во дворе.
— Сейчас я организую душ, — простодушно сказал Сашко, как будто они и не расставались на двадцать лет. — А потом напою вас чаем, и мы пойдем встречать гостей. Там и за столами посидим.
— О, это хорошо, — поддержала его Прасковья Яковлевна. — А то начнете сейчас вспоминать свои воспоминания, да только расстроитесь.
— Я сам этого не люблю, Прасковья Яковлевна, — обернувшись к ней, сказал Сашко, — потому что такой сентиментальный, как женщина. Чуть тронь мою больную тему — я сразу в слезы...
Гостями оказалось все село — все встречающие и артисты и другие жители Лиман. А их всего там было чуть больше тысячи. Если отбросить стариков, детей и бессемейную молодежь, а также тех, кто имел уважительные причины отсутствовать, то наберется человек 100-150 — вот они тут все и были.
Оказалось, что Александр Иванович работает в рыболовецком совхозе. Должностей больших не имеет, но уважением пользуется. И этот праздник для него сделали администрация села, местная самодеятельность и просто его сотрудники и друзья. О Борисе Павловиче он им так много рассказывал, что они ожидали увидеть вообще заморского богатыря. Правда, видом своим Борис Павлович народ не разочаровал. А в остальном — кто знает... Говорить он старался поменьше, люди-то все равно чужие, с другими нравами... Это чувствовалось. Что значит, профессия, — думал Борис Павлович, наблюдая за друзьями Сашка, — все у этих рыбаков другое: и шутки-прибаутки, и поверья, и представления о вещах, и весь фольклорный строй.
Пока он их рассматривал, вновь и вновь звучала музыка — теперь тут появились скрипки, еще какие-то инструменты, названия которым Борис Павлович не знал. Исполнители, одетые в цыганские костюмы, обратили лица к нему, и ему пришлось выдвинуться вперед, чтобы артистам было удобнее выступать. Зазвучала известная величальная песня, исполняемая в цыганском стиле.
Поздравим Вас с Победою,
Начнем «Ура!» кричать,
Заветам предков следуя,
Вас станем величать.
Пусть в этой песне слышится
Достоинство царей.
Пусть женам легче дышится,
За спинами мужей!
Хор наш поет припев старинный,
И слова журчат рекой:
К нам приехал наш любимый
Борис Павлович дорогой!
Боря, Боря, Боря!
Боря, Боря, Боря!
Боря, Боря, Боря,
Наш любимый, дорогой!
Ее сменила другая величальная песня «Будем по росе гулять», исполняемая хором. Ее Борис Павлович и Прасковья Яковлевна слышали впервые. Но вот чудесным образом цыгане исчезли и появились парни с гитарами. В честь гостя, который во время войны был разведчиком, исполнили песню М. Ножкина «Последний бой» и песню «Махнем, не глядя» из кинофильма «Щит и меч».
Интересно было то, что тут нигде не звучали записи, все исполнялось вживую! Причем на таком высоком профессиональном уровне, который трудно было ожидать в маленьком совхозном селе. Это была почти загадка, ввергавшая гостей в непреходящее удивление.
Вечер был недолгим, потому что гости с дороги устали, но поесть они успели. Успели и выпить, хотя тут пили мало — в основном слушали песни и подпевали певцам. А певцы не пытались «завести» слушателей и все превратить в балаган, наоборот, старались сохранить классическое исполнение репертуара. Видимо, у них была своя программа, и они от нее не отступали.
Даже провожая гостей на отдых, одну за другой пели им колыбельные. Это было страшно трогательно, но зато, действительно, сняло напряжение дня — истинные чудеса!
Второй день прошел спокойнее. Сначала гости долго спали. Потом был завтрак вчетвером, где они наговорились досыта.
— Знаете, — говорил Сашко, — вы не удивляйтесь нашим людям. У нас тут давние боевые традиции. Правда! В 1861 году, например, здесь произошло выступление крестьян. Вот нигде не было, а у нас произошло. Чего они хотели, когда их освободили от крепости, сейчас уже никто не помнит, но факт такой имел место. Потом в 1905 году опять наши крестьяне бастовали, причем так крепко, что об этом остался след в истории. А наш житель М. С. Ярошенко вообще был участником восстания на броненосце «Князь Потемкин-Таврический». Так что мы — народ активный и патриотичный.
— Это чувствуется, — сказал Борис Павлович.
— Вообще люди у нас правильные, — добавила жена Александра Ивановича, — нет пьяниц и драчунов. Правда, в семье не без урода — есть воришки и лентяи, но, если разобраться, то их и осуждать трудно. Это больные люди, неполноценные. Ну, мы их уже знаем, так что терпим малое зло, чтобы большое не завелось.
— Главное, что вы живете открыто, так мне показалось, — поддержала разговор Прасковья Яковлевна, — коллективной жизнью. Это легче да и интереснее, чем закрываться от людей. Опять же глупостей много не наделаешь. Человек, он когда шкоду производит? Когда надзора за собой не чувствует.
Потом мужчины отправились на рыбную ловлю — испытывать невод, подаренный Борисом Павловичем. А женщины смотрели фотографии, обсуждали рукодельные достижения хозяйки — она оказалась мастерицей по вышивке гладью.
Вечером к ним опять пришли гости — развлекать Бориса Павловича и Прасковью Яковлевну. Тут уж они снизошли до эстрадного стиля исполнения, самодеятельного, или балалаечного, как они говорили. Пели современные популярные песни: «Я буду долго гнать велосипед», «На дальней станции сойду» и другие.
А на третий день гости уезжали. С утра чуток перекусили и начали прощаться.
— А давайте мы напоследок споем вашу любимую военную песню? — предложил один из певцов.
— Только рад буду!
— Так назовите ее.
— «Марш артиллеристов».
И зазвучали прекрасные слова:
Пробьет победы час, придет конец походам.
Но прежде чем уйти к домам своим родным,
В честь нашего Вождя, в честь нашего народа
Мы радостный салют в победный час дадим!
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
Из многих тысяч батарей
За слезы наших матерей,
За нашу Родину — огонь! Огонь!
И опять их провожали всем селом, и опять пели фронтовые и солдатские песни:
Путь далек у нас с тобою,
Веселей, солдат, гляди!
Вьется знамя полковое,
Командиры впереди.
Солдаты, в путь, в путь, в путь!
А для тебя, родная,
Есть почта полевая.
Прощай! Труба зовет,
Солдаты — в поход!
И вот, уже за селом, Борис Павлович и Прасковья Яковлевна в последний раз помахали провожающим из окон автомобиля, а те проникновенно запели песню «Ой, вы гуси, до свиданья»:
В час предутренних туманов
Гуси в край родной летят:
«До свидания, Лиманы,
Улетаем мы назад».
Ой, вы, гуси, до свиданья,
Прилетайте к нам опять!
Оправдайте ожиданья
Слышать вас и вас встречать.
Вы, Борис, и вы, Прасковья,
Будьте счастливы всегда,
Вам желаем мы здоровья
На грядущие года.
Ой, вы, гуси, до свиданья,
Прилетайте к нам опять!
Оправдайте ожиданья
Слышать вас и вас встречать.
До свиданья, до свиданья!
Легких вам путей-дорог.
Светлых дней и процветанья,
И добра на ваш порог.
Ой, вы, гуси, до свиданья,
Прилетайте к нам опять!
Оправдайте ожиданья
Слышать вас и вас встречать.
Машина Бориса Павловича начала постепенно отдаляться от провожающих, тихо сигналя, словно постанывая, словно страдая по-человечески. Потом стремительность ее возросла, и скоро уезжающие и провожающие казались друг другу маленькими движущимися точками — и те, и другие растаяли на родных просторах, слились с ними воедино. И стали одним целым.
А планета вращалась и покачивалась, оставляя в прошлом недавние праздничные дни.
Светлана окончила школу и начала готовиться к поступлению в вуз. Конкретного желания, куда идти, у нее не прорисовывалось — как все талантливые дети, она одинаково хорошо знала школьные предметы и могла поступать хоть на технаря, хоть на гуманитария. А поскольку школу она оканчивала у дедушки и бабушки, где и они учились в свое время, и их дети, то Прасковья Яковлевна и Борис Павлович были возле нее первыми советчиками.
Кто-то из них высказал мысль, что есть профессия, где надо знать и математику, и остальные предметы в равной мере, — это экономика. А в экономике самое сложное и важное направление — это сельское хозяйство, поскольку в нем заложен такой независящий от человека фактор, как погода. Погоду в руки не возьмешь, это вещь не материальная. И тут с кондачка цифирью сыпать не будешь. А чтобы ее учитывать, да еще закладывать в планы, надо иметь как физическое родство со стихиями, так и иное качество ума, стоящее над человеком. И иную смелость. Как этот конгломерат назвать, неизвестно, но без него нельзя.
— Ни в какой другой отрасли Бог так близко не соприкасается с человеком, — рассуждала Прасковья Яковлевна, — как в земледелии, в хлебопашестве. Чувствовать Его руку дано не каждому, а лишь избранникам.
В этой мистике рассуждений был свой резон, и мистикой они оставались не по человеческому решению — просто Бог не всем открывается, это правда.
Так был выбран сельскохозяйственный институт.
Прасковья Яковлевна нервничала — сельское хозяйство представляло собой отрасль, основы которой тут заложил ее отец, незабвенный Яков Алексеевич. Местный колхоз был его детищем, многое в нем сохранялось еще с отцовских времен. Она давно мечтала, чтобы кто-то из потомков продолжил тут дело ее отца. И вот Света, внучка, согласилась с этим выбором.
Чтобы это решение как-то закрепить, придать ему статус окончательного, Прасковья Яковлевна обратилась за помощью к председателю колхоза и попросила дать Светлане направление на учебу, то есть финансировать ее обучение в вузе за счет колхоза. Скорее всего, мотив ее поступка заключался в другом — в возрасте. Она боялась не успеть выучить внучку своими силами, с одной стороны. Но с другой стороны, боялась и того, что ее дом и двор, ее гнездо без них с мужем осиротеет, пойдет по чужим рукам, если тут никого не закрепить. И вот это председателю колхоза было очень понятно. Зная всю историю жизни Прасковьи Яковлевны, он пошел ей на встречу, тем более что, в самом деле, колхозу нужны были толковые специалисты.
Да здравствует совпадение интересов!
Теперь все зависело только от Светланы, которую нельзя было выбивать из колеи чьими-то переживаниями, сторонними эмоциями — как нельзя мутить чистый родник. Но как было их отключить, если Прасковья Яковлевна не находила себе места? Родные подумывали, как бы ее отвлечь на что-то другое...
И тут ситуацию спас Алексей Яковлевич — он пригласил Прасковью Яковлевну в гости, в Петропавловск-Камчатский. Близенький свет. Да еще лететь самолетом... Но она согласилась!
Начались сборы. Помнится, отдельным пунктом стояли свежие помидоры, надо было их туда хотя бы с ведро довезти. Оно бы и ничего, если бы не пересадка в Москве, которую Прасковья Яковлевна должна была совершать сама.
Был выбран день, куплены билеты и помидоры и обо всем сообщено на Камчатку. Тут готовились к отъезду, а там — к встрече.
В Днепропетровск Прасковью Яковлевну привез Борис Яковлевич, на Ладе, а тут их уже ждала младшая дочь с мужем — вместе поехали в аэропорт, дождались рейса и проводили путешественницу на посадку.
С чувством какого-то сосущего опустошения, как бывает при отъезде в дальний край близкого человека, о ком будешь тревожиться и скучать, провожающие вышли на улицу, подошли к воротам аэродрома. Оттуда хорошо виден был самолет на Москву. Скоро из внутренних дверей аэропорта вышла группа людей, села в полуоткрытые вагоны электробуса, и ее повезли к трапу.
Провожающие прилипли к решетке ограды, всматривались в дорогую фигурку, отдаляющуюся от них, вроде стремились поддержать ее, вселить ощущение, что она не одна. Они прямо своими телами чувствовали волнение Прасковьи Яковлевны, никогда раньше не путешествующей в одиночку, да еще в такие многолюдные места и так далеко.
Но вот самолет замер перед стартом и потихоньку покатил. Затем начал набирать скорость и где-то в скрытом от глаз месте оторвался от земли, доверившись воздуху. Борис Павлович и Люба с мужем побежали на привокзальную площадь, откуда открывался свободный вид на небо. Самолет там уже чертил дугу, по которой поднимался выше и выше.
— Полете-ела наша мама, — с какой-то незнакомой протяжной грустью сказал Борис Павлович.
Он вздохнул и остался стоять на месте, глядя в небо, где скрылась Прасковья Яковлевна. Наверное, ему казалось, что это все происходит не по-настоящему, что сейчас шутка кончится, самолет вернется и его жена займет свое законное место рядом с ним. Но истекали минуты, а ничего не менялось.
— Поехали домой, — тронув отца за рукав, сказала Люба.
— Как она в Москве справится?.. Еще затеряется и не туда сядет...
— По прилете она позвонит мне, а я позвоню тебе.
— Самое трудное для нее не прилететь, а правильно улететь, — он с трудом оторвал себя от места, где расстался с женой; молча пошел к машине.
Сейчас ему все мешали, он хотел думать только о Прасковье Яковлевне.
Но посадка в Москве прошла благополучно. Прасковья Яковлевна благополучно прошла регистрацию и только потом позвонила дочери, сказала, что пошла на посадку.
— Счастливого полета, мамочка! — прокричала в трубку Любовь Борисовна.
Она тут же набрала Славгород. Борис Павлович взял трубку после первого же зуммера.
— Все, теперь мама не потеряется, — весело сказала Любовь Борисовна. — Она прошла регистрацию и пошла на посадку. Можешь спать спокойно.
— Спасибо, — Борис Павлович не скрывал подавленности.
Никому он не мог сказать того, чего боялся. А сильно боялся он одного — что после всех его фокусов жена останется возле брата и к нему не вернется...
К обеду следующего дня от Прасковьи Яковлевны получили телеграмму: «Полет перенесла хорошо. Встретили. Камчатка нравится. Целую».
А потом в течении двух недель у нее был насыщенный камчатский отдых. Каждый день с утра Алексей Яковлевич возил ее в Паратунку на лечение термальными водами. Там она лечила больные суставы рук, да и просто оздоравливалась. Потом он забирал ее с санатория и вез на экскурсии по местным достопримечательностям.
Тесное знакомство с полуостровом, где он прожил большую часть жизни, который считал второй родиной, начал издалека, где проделал первые шаги по его земле. Постепенно он провез старшую сестру по всем-всем местам, куда забрасывала его судьба, где он работал и проживал. Наконец завел в свой рабочий кабинет. На то время Алексей Яковлевич занимал пост директора центральной снабженческой организации всей Камчатки, кажется, она называлась «Камчаткаснабсбыт». По работе он был номенклатурой Совета Министров СССР, так что ему было чем гордиться.
А по вечерам у них были праздничные обеды! Но что-то о них Прасковья Яковлевна помалкивала, иногда позванивая по телефону, а в отношении экскурсий просто заливалась восторгом. Ведь это было еще до того, как сель уничтожил уникальные гейзеры на Камчатке. Беда случилась позже, ровно через 30 лет, 3 июня 2007 года, тогда в Долине гейзеров под слоем грязи и камней оказались погребены две трети территории уникального природного парка.
И вот Любови Борисовне позвонили из Петропавловска-Камчатского и сказали, что Прасковья Яковлевна села на самолет до Москвы. Это было ближе к вечеру...
Ночью ее разбудил телефон. Она схватила трубку и со сна не могла понять, что происходит. Вдруг в трубке услышала бодрый голос ее мамы.
— Привет, — сказала Прасковья Яковлевна. — А что вы делаете?
Любовь Борисовна посмотрела на часы, по-прежнему, не соображая, откуда пришел звонок. Было три часа ночи.
— Я... спим... — невпопад ответила она. — Ты где?
— Я в Москве. А почему ты спишь? Ты заболела или что случилось?
— Так ведь ночь на дворе, мама. Сейчас три часа ночи.
— Ой, прости! — с другого конца провода донеслось сожаление. — Тут везде свет... я не сориентировалась. Только что приземлилась. Еще голова кружится от полета. Завтра буду у вас.
Назавтра было воскресенье. С утра Любовь Борисовна ее муж Юрий Семенович готовили обед для мамы. Встречали они ее с самолета или она сама к ним приехала, это в памяти участников не сохранилось...
Зато хорошо помнится, как Любовь Борисовна купала маму в ванной, а ее свекровь, в квартире которой это происходило, ходила вокруг да около и недовольно сопела. Но Любовь Борисовна умела настоять на своем — все прошло отлично!
Светлана к моменту возвращения Прасковьи Яковлевны из своего полукругосветного путешествия, как она говорила, сдала все экзамены и была зачислена в институт. Выяснив этот вопрос, Прасковья Яковлевна успокоилась и расслабилась.
— Меня ведь брат возил на берег Тихого океана! — похвасталась она за обедом. — Это страх божий... сколько воды.
— В Авачинскую бухту?
— Не-ет! Мы ее объехали. И бухту Завойко тоже объехали и выехали почти на самый нос полуострова, на самый-самый настоящий океан.
— Но там же должны быть какие-то селения? Или как?
— Селения... — Прасковья Яковлевна задумалась. — Помню, брат Долиновку называл, и Заозерный, — припомнила она. — Где-то там мы смотрели на три скалы в океане. Долго любовались ими. Но это было в другой раз.
— Это, наверное, Три брата, — предположил Юрий Семенович, раскрывая карту.
— Да-да, и Леня так говорил — именно Три брата. А что, это официальное название? Я думала это так... по-местному у них...
— Вот они, — показал Юрий Семенович на карту. — Видите?
Прасковья Яковлевна посмотрела на карту...
— Ну... тут они на себя не похожи, — засмеялась она.
— И как океан? Нам-то его никогда не доведется увидеть.
— Большой и холодный, — нахмурилась Прасковья Яковлевна. — Слишком большой. Сначала Алексей Яковлевич посоветовал просто ополоснуть в нем ноги, чтобы было, о чем дома рассказывать. Но я все же решила полностью искупаться! Валентина Ильинична даже купальник мне для этого случая подарила, и я его еще дома надела. Так что искупаться я обязана была. — Прасковья Яковлевна вдруг замолчала, словно раздумывая, стоит ли продолжать. — Там все не по-нашему, — почему-то шепотом продолжила она. — Даже песок черный. Кажется, что это просто грязь. Так неприятно! Особенно когда солнца нет.
Она махнула рукой, словно отгоняя те картины от себя, затем порылась в своей сумке и вынула пол-литровую бутылку с какой-то жидкостью.
— Везу мужу в подарок, — пояснила она. — Тихоокеанская вода. Хотите понюхать?
— Нет уж, пусть папа первым понюхает! — запретила откупоривать бутылку Любовь Борисовна. — А почему ты про обеды тети Вали молчишь? Чем она тебя угощала?
— Ой, не напоминай, — погрустнела Прасковья Яковлевна.
И она под большим секретом рассказала, что только теперь открыла для себя жену своего брата, увидела ее в настоящем свете. Во-первых, Валентина Ильинична оказалась не такой уж чистюлей...
— Представь себе, квартира у нее неухоженная, — рассказывала Прасковья Яковлевна. — Я попыталась снять пыль с предметов, но просто утонула в ней и скоро бросила эту затею. Книжный шкаф нельзя сделать чище, если в нем стоят пыльные книги и пыльные полки... С сервантом — аналогичная история, сначала надо было перемыть всю посуду. Короче, анчутка наша тетя Валя, — с грустью констатировала она.
То же самое касалось и готовки — жена Алексея Яковлевича вроде и домовитая женщина, как смотреть со стороны, но все у нее как-то не так. Готовить она не любила, а значит и не умела. Праздником было, если она жарила картошку. А то в основном варила ее в кожушках да макароны отваривала. Первые блюда в их доме были редкостью, и Алексей Яковлевич, если хотел борща, шел в ресторан.
— К борщу мы с детства приучены, едим его часто, вы же знаете. Вот он после работы и ходит по ресторанам. А там женщины... Наконец, его жена очень прижимистая! Она так откровенно тряслась над каждой копейкой, которую брат тратил на меня, что я не знала, куда деться от стыда. При мне выговаривала ему! Это было ужасно.
— Но неужели она совсем не радовалась тебе? — Любовь Борисовна не удивлялась услышанному, она давненько в жене своего дяди замечала то, о чем сейчас говорила мама.
— Да вроде радовалась, но по-своему. Все дни кормила меня пересушенной жареной рыбой. Я уже не могла слышать ее запах.
— А почему пересушенной?
— Потому что масла постного жалела! Не лила на сковородку.
— Надо было тоже в рестораны ходить на обеды, — засмеялась Любовь Борисовна.
— Мы с братом пару раз так и сделали — исподтишка ходили поесть первого. Кстати, он жалуется на желудок, говорит, что страдает запорами. И не удивительно при таком питании. Я-то раньше не понимала, чего он отпуска проводит по санаториям. Оказывается, едет туда свежей пищи поесть и кишки подлечить.
Долго Прасковья Яковлевна хранила океанскую воду и купальник от Валентины Ильиничны. Потом воду пришлось вылить, а купальник, наверное, износился. Еще со времен школьной юности Любовь Борисовна научила свою маму во спасение от жары ходить летом по двору в купальнике.
— Хорошо на Камчатке, — часто вспоминала Прасковья Яковлевна свою поездку к брату, — летом совсем не жарко и океан близко. А в нем вода прохладная и чистая-чистая!
Описываемые ниже события происходили 29 июня — 14 июля 1983 года, о чем свидетельствуют дневниковые записи Любовь Борисовны, младшей дочери Прасковьи Яковлевны.
В жизни Любови Борисовны был один интересный факт, особенно красноречиво характеризующий ее натуру. Класс, в котором она училась, в своем выпускном году занял первое место в одном из районных соревнований и был премирован десятидневной туристической поездкой в Ленинград. Начиналась она сразу после выпускного бала.
Казалось бы, все складывалось лучшим образом, ибо позволяло выпускникам отдохнуть после школьных экзаменов, набраться сил перед вступительными... Но Любовь Борисовна на экскурсию ехать отказалась.
— Ты почему не едешь в Ленинград, вместе со всеми? — спросила обеспокоенная Прасковья Яковлевна.
— Надо готовиться к поступлению в вуз.
— Неудобно перед людьми, — настаивала Прасковья Яковлевна. — Люди подумают, что мы денег на тебя пожалели.
— Посмотрим, что они подумают, когда я поступлю, а остальные срежутся.
— Такой редкий шанс посмотреть красивый город, и ты его упускаешь.
— Успею еще...
— Жаль, однако, — ответила Прасковья Яковлевна.
— Мы с тобой вдвоем там побываем, — пообещала Люба. — Сначала поступить надо.
С тем Люба засела за учебники — начала готовиться по всем вступительным предметам. Зачем золотой медалистке это надо было? Чтобы быть зачисленной в вуз, ей хватило бы сдать только один предмет, который она знала идеально, — математику; правда в двух видах, письменном и устном, и с одним условием: на обоих экзаменах обязательно надо было получить «отлично». Взвесив все шансы, учтя свои слабые стороны и напряженное состояние психики в непривычной обстановке, Люба допустила, что на одном из экзаменов может получить четверку, и тогда ей придется сдавать все экзамены, а для этого надо подстраховаться и готовиться по всем предметам.
Как оказалось, она все правильно рассчитала! По чистой случайности, вызванной нервным напряжением, на письменной математике она сделала ошибку и получила четверку. После этого она не могла воспользоваться льготами медалистки и поступала на общих основаниях. Ей пришлось сдавать все экзамены.
И вот настал 1983-й год. Настал тот момент, который она в юности обозначила фразой «успею еще». Она должна была ехать в Таллин с итоговым докладом по диссертации. Это занимало всего несколько дней, зато от учебного отпуска оставалось еще две недели, которые вполне можно было употребить на отдых. Тем более, что Юрий Семенович находился на военных сборах. Не сидеть же ей дома одной!
В Ленинграде она уже бывала, неоднократно и подолгу, но одна. А тут вспомнила свое поступление почти двадцатилетней давности, обещание маме... и решила взять маму с собой.
Сказано — сделано! Любовь Борисовна мотнулась в кассу, купила билеты туда и обратно. Сообщила Прасковье Яковлевне, когда той надо появиться у нее дома в полной форме. Все!
Оформление отпуска она оставила на последний момент, ведь это была простая формальность — ей никто не имел права отказать в нем. Такого за все годы ее обучения в аспирантуре не случалось. Правда, в их институте недавно сменился директор и вместо интеллигентнейшего Виталия Антоновича Сацкого пришел некий Урчукин В. Г. — чинуша, никогда раньше не работавший в науке, не имеющей о ней представления, не просто дремучий мужик, но тупой и необучаемый ордынец. С какой тмутаракани он вылез, что не знал законодательства и вообще был очень далек от науки, не понимал, что такое аспирантура и диссертация? Он не подписал заявление Любови Борисовны, полагая, что она обратилась к нему с просьбой, исполнение которой зависит только от его личного желания. Поразительный примитивизм и дебилизм! Любови Борисовне с утра по телефону сообщила об этом его секретарша.
— Беги к нему на прием, — посоветовала она.
Хорошо, что Любовь Борисовна жила рядом с институтом. Через пять минут она была в приемной, стояла возле Галины Михайловны и та, выбрав момент, засунула ее в кабинет надутого индюка.
Разговор был коротким, просто новый директор хотел видеть смелую женщину, прорывающуюся к научной степени через толпы мужиков-металлургов, давно одичавших в постоянных командировках. Любовь Борисовна ему объяснила, что к чему, причем с таким видом и таким тоном, что он понял бесполезность своего упрямства и подписал заявление.
Вопрос решился, но чего стоила эта нервотрепка!
В планах Любови Борисовны еще значилась стрижка, а времени до приезда Прасковьи Яковлевны оставалось все меньше — нельзя было заставлять ее ждать во дворе на скамейке. В конце концов, все дела были переделаны, в аэропорт они прибыли вовремя.
Но тут оказалось, что вылет задерживался до 23 часов. И это среди благополучного лета — 29 июня.
— Все, — расстроилась Любовь Борисовна, — придется Клейсу ждать нас в аэропорту Таллина до утра. Бедный Ильмар Романович, хватит ли ему терпения?
— А без него нас не поселят в гостинице? — поинтересовалась Прасковья Яковлевна.
— Скорее всего, нет. Там такие люди...
В 2-15 ночи они прилетели в Таллин, и, к счастью, там их встречал сонный Клейс, научный руководитель диссертационной работы Любови Борисовны. Через пустынную столицу советской Эстонии он привез путешественниц в самый центр и поселил в «Олимпию» — новенькую гостиницу, построенную к летним Олимпийским играм 1980 года. Тогда парусная регата проводились в Олимпийском центре парусного спорта{18} в районе Пирита, на берегу Таллинского залива. И специально для ее гостей — кстати, проживавших там всего лишь неделю, с 22 по 29 июля, — и была выстроена эта гостиница европейского уровня.
В гостинице он, по местным правилам гостеприимства, провел Любовь Борисовну и Прасковью Яковлевну в номер и показал, как крутить непривычные для них краны и включать-выключать другие премудрости техники.
— Вам спаль и отдыхаль, а нам — пошель до свидания, — попрощался он, сообщив в котором часу придет днем для обсуждения семинара, назначенного для заслушивания диссертации Любови Борисовны. — Вы нам готовь, да?
— Да-да, я готова и буду ждать вас. Приходите, — успокоила своего руководителя Любовь Борисовна. — Спасибо за все, Ильмар Романович.
— Ты была права, — заметила Прасковья Яковлевна после его ухода, — эти женщины у стойки регистрации так сопели, что точно без твоего руководителя не поселили бы нас.
— Самое интересное, что эстонцы прекрасно сознают свои дурные качества, поэтому и опекают приглашенных или приезжающих к ним по работе гостей с такой приветливостью, которая нам кажется гипертрофированной.
— Словно она фальшивая... — Прасковье Яковлевне были неприятны такие прибалтийские настроения, от которых приходилось защищаться.
— Она-то настоящая, — возразила ей дочь, — только идет не от сердца, а от ума.
— Ну, хотя бы это кажется довольно обнадеживающим, — сквозь сон произнесла Прасковья Яковлевна. — Авось когда-нибудь они станут людьми.
В номере с открытыми окнами, куда проникали мягкие ароматные ветры с Балтийского моря, они спали крепким здоровым сном и проснулись поздно. Солнце давно поднялось, когда они встали.
— Слушай, — вдруг испуганно зашептала Прасковья Яковлевна, собираясь к выходу в город, — это они и в кафе не захотят нас кормить, а?
— С мужиками они так иногда и поступают, а с женщинами держатся чуть культурнее, — засмеялась Любовь Борисовна, за время учебы в аспирантуре хорошо изучившая эстонские нравы. — Так что накормят, не волнуйся.
Направляясь по коридору в кафе, расположенное двумя этажами ниже, они заприметили знакомого мужчину и, наверное, слишком пристально посмотрели на него. Или, скорее, удивленно. Он это заметил.
— Здравствуйте, — сказал он, поравнявшись с ними. Глядя на Прасковью Яковлевну, спросил: — Откуда вы приехали?
— Из Днепропетровска, — ответила та, ничего не понимая.
— Посмотреть город?
— Дочь тут в аспирантуре учится, — кивнула Прасковья Яковлевна в сторону, не спуская глас с собеседника.
Любовь Борисовна видела, что ее мама никак не может узнать того, с кем разговаривает, но настроена к нему доверительно. Она редко бывала так приветлива с людьми, значит, этот человек того стоил.
— Во как! Тогда желаю вам удачи! — мужчина удался, а они прошли в кафе.
Там их тоже окружили знакомые лица, что в такой дали от дома было до испуга странно, как будто они выпали из реальности и очутились в Славгороде, как будто не было ночного перелета, Ильмара Романовича и вредных теток в гостинице...
— Откуда я их всех знаю? — не выдержав, прошептала Прасковья Яковлевна на ухо дочери, стоя у стойки за едой.
— Из фильмов, — ответила Любовь Борисовна. — В коридоре ты беседовала со Станиславом Любшиным. А это...
— Со «Щит и меч»?
— Именно.
— А почему он первый заговорил со мной?
— Наверное, ты увлеченно рассматривала его.
— Ну да, я оторопела и старалась узнать его.
— Он это понял, не сомневайся.
К их столику, из вежливости буркнув: «Можно?» — и не дожидаясь ответа, подошла высокая грациозная женщина. В одной руке она держала тарелку с салатом, а в другой книгу. Она была одета в белоснежный комбинезон с капюшоном, глаза прятала за темными очками с огромными стеклами. Тем не менее ее легко было узнать.
— Гуттиэре? — одними губами прошептала Прасковья Яковлевна, когда их соседка, поставив тарелку, отошла к стойке за напитком.
Любовь Борисовна утвердительно кивнула.
В такой обстановке беседовать было невозможно. Обменявшись понимающими взглядами, Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна завтракали молча, хотя их чувства кипели и им очень хотелось говорить об этом, обсуждать многие открытия и неожиданности. Наговориться можно было только вне этих стен, но тогда они не видели бы тех, кто вызвал их приятное оживление и кто своим присутствием дарил радость и какую-то необъяснимую уверенность, что все везде будет хорошо. По этой причине им не хотелось уходить отсюда, где создалась такая легкая и светлая обстановка, совершенно раздвинувшая границы эстонской неприветливости и вернувшая им благожелательный человеческий мир.
Наконец Анастасия Александровна позавтракала и ушла. Перед изумленными Прасковьей Яковлевной и Любовью Борисовной, не дав им перекинуться хотя бы парой фраз, снова возник Станислав Андреевич, просто проходивший мимо. Он наклонился к ним и сказал:
— Зря вы постеснялись взять у нее автограф. Она милая женщина и не отказала бы вам.
— Мы как-то не придумали... — растерялась Любовь Борисовна. — И у вас тоже не взяли.
— Со мной вопрос решается легко, — рассмеявшись, сказал Станислав Андреевич своим проникновенным голосом, от звуков которого мир становился чище и прекраснее. — В вестибюле продаются открытки с моим фото. Мне до вечернего спектакля делать нечего, и я буду крутиться там, раздавать автографы, говорить с людьми и попивать сухое вино. Приходите и вы, я с радостью подпишу вам открытку.
— Вы тут на гастролях?
— Да, — сказал великий артист. — Я в Таллине первый раз и буквально схожу с ума от белых ночей. Спать совсем не могу!
— Значит, встретимся в вестибюле, — попрощалась с ним Любовь Борисовна.
Наконец они с мамой вышли в коридор и остались вдвоем.
— Ты скажи, что мы ели? — спросила Прасковья Яковлевна. — Я понять не могла. Как и эти артисты, желтые кубики казалась мне чем-то знакомым, но неузнаваемым. Как в сказке. Так что это было?
— Ты о приправе к пюре говоришь?
— Ну да.
— Это салат из тушенной тыквы.
— Вот это дела-а, — изумилась Прасковья Яковлевна. — Гарбуз?! Стоило лететь через всю Европу... Да мы пареным гарбузом свиней кормим!
— Ты только никому не говори об этом, потому что здесь тыква считается изысканным деликатесом.
— Ладно, — согласилась Прасковья Яковлевна. — А еще ты хотя бы скажи мне, кто были эти артисты, а то у меня голова кружится и память покоя не дает. Перед глазами мелькают и мелькают их лица!
— А что толку, что я тебе их назову, не указывая на них пальцем? Ты даже не поймешь, о ком я говорю.
— Да... такое возможно.
Они договорились, что сейчас пойдут в каубамайя{19}, купят подарки себе и всем родственникам, а потом вернутся в номер, уложатся и пойдут гулять в вестибюль, где наверняка увидят всех актеров.
— Вот тогда я тебе всех их назову, — предложила Любовь Борисовна.
— Договорились, — согласилась ее мама.
Они спустились вниз на скоростном лифте, ощущая, как опасно твердь ускользает из-под их ног, а сердце стремится выскочить вверх, вышли в вестибюль, затем на улицу и оглянулись по сторонам, чтобы понять, где находятся.
Универмаг располагался в двух кварталах от «Олимпии», около оперного театра «Эстония», и они прошли туда пешком, по дороге рассматривая старую часть и достопримечательности Таллина. На ближайшей рекламной растяжке увидели новость — в Таллине впервые гастролирует МХАТ. Вот оно что! Вот откуда столько оживленных кумиров!
В каубамайя сразу направились в отдел тканей. Купоны{20} всегда у них ценились, считались лучшим подарком. В то время в Днепропетровске почему-то исчезла хлопчатобумажная материя, а здесь от нее глаза разбегались. Правда, ситцев не было, зато можно было выбрать любую марлевку — легкую ткань из льна. По рыхлости и прозрачности она схожа была с марлей, откуда и пошло название. Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна увидели эту ткань впервые и им понравились ее пестрые многообразные рисунки. Они решили, что больше ничего искать не надо — каждую родственницу отрез на платье непременно порадует.
Стоя у прилавка отпуска тканей, они вместе с продавщицей, подошедшей к ним для обслуживания, посчитали, что им надо купить семь отрезов, и выбрали их расцветки. Продавщица отмерила и отрезала заказанный метраж от рулонов, сложила отрезы в стопку и посчитала общую стоимость покупки. Прасковья Яковлевна осталась у стойки рассматривать другие ткани, а Любовь Борисовна отошла к кассе и скоро вернулась с чеком. Стопка купленных ею отрезов уже была упакована в бумагу. Поблагодарив продавщицу, Любовь Борисовна в последний раз скользнула по ней взглядом, отмечая прозрачную розовую блузку с брошью из черного чешского стекла. Этот наряд показался ей нелепым, но думать над этим она не стала.
В гостинице они первым делом развернули пакет и начали обсуждать, кому из родственниц какой отрез подарят, и тут обнаружили, что у них на руках оказалось только шесть отрезов. Одного не хватало. Как же так, ведь при них же продавщица отмерила семь отрезов?!
— Я сейчас! — Любовь Борисовна решительно схватила отрезы, упаковку, копию чека и побежала назад в каубамайя.
Прасковья Яковлевна от горя заломила руки — она терпеть не могла скандалы и готова была отказаться от одного отреза, только бы их избежать. Но так нельзя было поступать, от таких поступков мир портится! Понимая это, она понимала и то, что в ней сказывался возраст, что нервы ее не выдерживали больше боев за справедливость. Она рада была остаться в номере и не быть свидетельницей тягостной сцены, которая обязательно разыграется в универмаге, когда Любовь Борисовна появится там с претензией.
Любовь Борисовна вернулась в номер через полчаса — глаза ее сияли, и она потрясала над головой седьмым купоном.
— Странное приключение! — рассказывала она. — Представь себе, шельма-продавщица исчезла, и никто не мог сказать, куда она вышла. А без нее разговор не клеился. Нас-то именно она обслуживала! Очень трудно было убедить остальных, что я получила на руки шесть купонов, а не семь. Ну почему я не проверила ту упаковку, что она мне сунула? Теперь я не уверенна, что там и метраж правильный.
— Да, мы брали разные отрезы...
— В том-то и дело...
— Господи, но как тебе удалось? — спросила Прасковья Яковлевна.
— В некотором смысле я тут чувствую себя как дома, — оживленно говорила Любовь Борисовна, — и была уверенна, что отрез мне отдадут. Этот настрой много значил! Помогла, конечно, копия чека, указанная в ней сумма и то, что от момента покупки прошло всего четверть часа. По сути, мы только что отошли от прилавка и даже могли не выйти из зала.
— Как хорошо, что мы сразу кинулись рассматривать покупки, а не пошли под душ...
— Это судьба! Так вот — они упирались. Пришлось говорить им, что я учусь тут в аспирантуре и имею дело с порядочными людьми. Я называла фамилию Йоханнеса Хинта, которого весь мир знает, обещала с его помощью поднять на ноги всю культурную Эстонию, устроить крупный скандал, если со мной поступят нечестно. Правда, отрез найти им не удалось. Наверняка, продавщица с ним исчезла! Пришлось отмерять новый... Я, конечно, не помню, какого именно по расцветке не хватало, поэтому указала на первый попавшийся. Но хоть такой отбила, и то хорошо!
— Слава Богу, есть правда на земле, — прошептала Прасковья Яковлевна.
— Дороговато она нам обходится...
— Честно говоря, у нас бы такого никогда не случилось, — подводя итог, сказала Прасковья Яковлевна.
— Да нам просто какая-то хуторская неумывака попалась... Ты помнишь ее дурацкий наряд?
— Помню, — блузка с тяжелой брошью...
— Да, — кивнула Любовь Борисовна. — Эта хуторянка распознала в нас чужаков и подумала, что мы проездом, что распакуем покупку не сразу, возможно в поезде...
Не скоро они успокоилась, раздосадованные тем, что им попытались испортить так хорошо начинающуюся поездку. Потом сделали над собой усилие, вымылись в душе и пошли на обед. В кафе было тихо и пусто, видно, артисты пообедали раньше и отдыхали перед вечерним спектаклем.
После обеда Любовь Борисовна и Прасковья Яковлевна сидели на балконе 24-го этажа и, лакомясь разными вкусностями, любовались видом Таллина. Они ждали Ильмара Романовича.
Клейс пообещал приехать в 15-00, цель визита — посмотреть доклад, с которым завтра должна была выступать на семинаре Любовь Борисовна, его аспирантка, и обсудить с нею вопросы по подготовке к защите диссертации. На это у него был запланирован ровно час. Так что Любовь Борисовна должна была сосредоточиться и ничего не упустить.
Обсуждать практически было нечего. По предварительной договоренности, защита должна была состояться в МАИ, о чем будет хлопотать Роман Григорьевич Перельман. Для него это, можно сказать, честь — еще в 1980 году он на своем семинаре познакомил Любовь Борисовну с Борисом Викторовичем Раушенбахом,{21} и тот готов был поддержать ее защиту. Тем более что его об этом просил Рис Владимир Федорович, на тот момент зам. главного инженера ПО «Невский завод» им. В. И. Ленина (НЗЛ), его старинный друг, рекомендациям которого Борис Викторович доверял.
Все это Любовь Борисовна изложила Ильмару Романовичу, так что от него требовалось подготовить документы, требующиеся от научного руководителя, и обеспечить отзывы коллег. И вообще держать в руках ситуацию. Ну и присутствовать на защите, когда вырисуется ее срок. После этого Клейс ушел воодушевленный — не так много у него было аспирантов с такой железобетонной подготовкой, — думал он по дороге домой. А эта девушка идет хорошо, молодец! Он гордился Любовью Борисовной.
А тем временем она и ее мама спешно оделись и пошли на прогулку по прохладным улицам старого города, где пахло кофе и хорошими парфюмами. Незаходящее солнце освещало землю странным сероватым светом, почти ощущающимся тактильно; непривычная архитектура, словно вынырнувшая из Средневековья, несущая дух истории, окружала их со всех сторон — и от всего этого им казалось, что они попали в сказку то ли Андерсена, то ли братьев Гримм.
Рассчитав время, когда артисты начнут возвращаться с вечернего спектакля, они вернулись в гостиницу и присели в вестибюле. И точно, первым они увидели легендарного офицера Абвера Шлоссера из фильма «Вариант Омега». Актер был одет в отутюженный белый костюм и казался картинкой, сошедшей с модного журнала, ожившей прекрасной игрушкой. Неулыбчиво сосредоточенный, не смотрящий по сторонам, он стремительно прошмыгнул к лифтам.
— Смотри, — показала на него Прасковья Яковлевна, — с первого взгляда видно, что этот... барон Шлоссер...
— Ага, Игорь Алексеевич Васильев, — подсказала Любовь Борисовна.
— ...этот актер, — продолжила Прасковья Яковлевна, — очень порядочный и умный человек. Весь его вид об этом говорит, да?
— Мне нравится, что он не выставляет напоказ свою личную жизнь, — Любовь Борисовна сделала жест рукой, говорящий о силе воли того, кого она характеризовала: — Закрытый человек, серьезный. Да он и на артиста не похож — природа наделила его аристократизмом, проницательным взглядом, благородной осанкой и интеллигентностью.
— К сожалению, нынешние поколения изменили типичный образ артиста, — Разочарованно сказала Прасковья Яковлевна. — В наше время великие артисты все такими были — солидными, интеллигентными. Возьми Николая Константиновича Черкасова, его Александра Невского, Дона Кихота.
— Ты его помнишь? — удивилась Любовь Борисовна.
— Еще бы! Он пять раз получал Сталинскую премию! Я даже помню, за что он их получал. И вообще всех великих людей искусства помню. Не думай, что мы были забитыми крестьянами. Это теперь нас жизнь такими сделала. Заботы не красят человека.
— Мы в Ленинграде обязательно побываем на его могиле!
В короткое время мимо них вальяжно прошествовали Евгений Евстигнеев с Иннокентием Смоктуновским, не нуждающиеся в представлении.
— Этого знаю, — увидев их обрадовалась Прасковья Яковлевна, — это «Берегись автомобиля». Он же? А второй кто? Того не знаю.
— Это также и «Гамлет» и «Чайковский»... Великий актер. А по сути, говорят, совсем простой. Даже примитивный. Ничем не интересуется. Кривляка с элементами нарциссизма. А второй — это... Петр Ручников из «Место встречи изменить нельзя». Помнишь?
Прасковья Яковлевна неуверенно пожала плечами, всматриваясь в спины удалявшихся актеров.
— Ну, профессор Вернер Плейшнер из «Семнадцать мгновений весны»...
— Этот?! Это он?
— Ну да.
— Но там он такой простой и нелепый. А тут — прямо не подступись.
Казалось, Евстигнеев и Смоктуновский никого не хотели замечать и вообще устали от внимания. Барственные субъекты. У лифта их догнал знаменитый Шурик, выскочивший откуда-то сбоку, — Александр Демьяненко. Он шел хоть и быстрой походкой, но с не менее барским видом, чем двое старших корифеев МХАТа. Как же не уподобиться таким людям, регулярно имея дело с ними?!
Затем в окружении нескольких ребятишек показался Александр Калягин, одетый в хлопчатобумажный спортивный костюм, выгоревший и с обвисшими коленями. Где он только его откопал?
— Это кто? — спросила Прасковья Яковлевна.
— Ой, да это Бабс Баберлей из фильма «Здравствуйте, я ваша тетя». Я его не понимаю...
— Не смотрела...
— Мне он нравится в роли Михаила Васильевича Платонова из фильма «Неоконченная пьеса для механического пианино».
— А, что-то помнится. То, как его жена в воде обнимала, успокаивала...
— Да-да, есть там такой эпизод.
— Там он мне понравился, с женой...
— Самое интересное, что та артистка и по жизни — его жена, — засмеялась Любовь Борисовна.
Но вот с женой и ребенком зашел в вестибюль Евгений Киндинов, и Любовь Борисовна удивленно уставилась на него — в фильмах он казался ей высоким, стройным. А тут... стоял обыкновенный человек среднего роста, даже, кажется, с кривоватыми ногами...
— О! Это «Приключения принца Флоризеля» зашло! Да? — простодушно воскликнула Прасковья Яковлевна.
— Да, это знаменитый Саймон Роллз. Евгений Киндинов.
— Я его узнала! — глаза Прасковьи Яковлевны светились чистым счастьем нечаянно обретенной сопричастности.
Как рада она была прикоснуться к большому миру этих людей и к тому миру, который они изображали на экране! Теперь она чувствовала себя гораздо более значительным человеком, чем раньше. Как же она не понимала — ведь именно с нее и с других таких же незаметных людей эти актеры берут образы и потом показывают в кино. Эти люди... они, как ароматы полевых цветов, — думала она, покачивая ногой, — а мы все — цветущий луг. Мы для них вырабатываем нектар — материал для работы...
Ее размышления прервал Станислав Любшин. Он появился в вестибюле в окружении трех молодых актеров — такие группы поддержки вьются возле каждого маститого артиста. Это она уже заметила. Ах какой красивый мужчина, этот Любшин, — теперь-то она разглядела его! Но что же в кино он смотрится проще? И даже красавцем таким не кажется. А тут — посмотрите! — что рост, что походка, что длинные седые волосы. И синие глаза... А голос — вообще волшебный.
Станислав Андреевич был хорошо под шафе. Глаза его лучились лицо выражало спокойное достоинство. Окинув взглядом вестибюль и заметив всех, кто его интересовал, он подошел к киоску, что-то купил, постоял у стойки и, развернувшись, направился прямо к ним.
— Как ваше имя? — приблизившись, обратился к Прасковье Яковлевне, которая тихо назвала себя. — А ваше? — спросил у Любови Борисовны.
После этого дописал имена в открытки и вручил им.
— Постарайтесь запомнить нашу встречу! — сказал значительным тоном, глядя на Прасковью Яковлевну.
— А... почему? — вырвалось у той. — Почему надо запомнить?
Любовь Борисовна толкнула ее локтем, но было уже поздно.
— Потому что в мире очень-очень много людей, — с какой-то мистической грустью сказал Станислав Андреевич, — даже в нашей стране очень много. Так ведь?
— Да, — согласилась Прасковья Яковлевна.
— А встретил вас только я, а не другие и не все остальные. Это же редкостное счастье для меня! Не находите?
— Шутите!? — Прасковья Яковлевна засмущалась. — Вот вы — другое дело! Вы — известный человек! Это нам с дочкой повезло видеть вас и слышать вас.
— Вы правы, меня встретить — тоже счастье, — с улыбкой согласился Любшин. — И все же не такое редкое, как выпало мне. Смотрите, вы ведь живете в селе и редко куда выезжаете... Правильно?
— Правильно. Куда нам...
— А я постоянно езжу. Так кого легче встретить: меня или вас?
— Ой, как вы все повернули! Но что вам встреча со мной... А я вас запомню!
— Спасибо вам, — Станислав Андреевич на прощанье с улыбкой, говорящей о полном взаимопонимании, кивнул Любови Борисовне и ушел в ресторан.
Словно выполнив главную работу, Прасковья Яковлевна поднялась идти в номер. Любовь Борисовна молча сопровождала ее, ей тоже надо было отдохнуть перед завтрашним докладом. Впрочем, она дважды докладывала свою работу в МАИ, где во второй раз присутствовал Раушенбах Б. В., и на республиканских семинарах, так что волнения совсем не испытывала.
Только они подошли к лифту, как к ним подскочил Валерий Леонтьев — маленький, шустрый, оживленный — с огромным букетом цветов, в половину его роста.
— Меня с собой не прихватите?
— Обязательно прихватим, — с бьющимся сердцем сказала Любовь Борисовна. — Мы тут как раз вас поджидали, — пошутила она.
— «Все ждала и верила сердцу вопреки...» — запел Леонтьев. — Вам куда?
— На 24-й.
— Тогда вас везу я, — Леонтьев вдруг весело засмеялся, — мне выше!
Уходя из лифта, Любовь Борисовна и Прасковья Яковлевна, тоже узнавшая певца, дружно пожелали ему успехов.
Доклад на семинаре прошел успешно. Теперь можно было о нем забыть и сосредоточиться на отдыхе.
— Пошли гулять, город посмотрим, — вернувшись из института, сказала Любовь Борисовна. — Я со своими делами справилась!
Не успели они пройти несколько сот метров, как их обогнали две машины с флажками над фарами и остановились впереди. Из одной из них вышел Карл Генрихович Вайно — первый секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Эстонии. А из другой, как ни в чем не бывало, вышел Министр обороны СССР Дмитрий Федорович Устинов. Любовь Борисовна и Прасковья Яковлевна остолбенели! И невольно остановились, наблюдая за происходящим. Перед ними стоял, гася улыбку от их растерянного вида, Маршал Советского Союза, дважды Герой Социалистического Труда, Герой Советского Союза, великий человек, награжденный одиннадцатью орденами Ленина — высшей награды СССР! Это его усилиями была вывезена за Урал военная промышленность СССР, поднята там и развернута к работе. Он ворочал планетарными делами! И вдруг сейчас он тут появился без охраны, словно какой-нибудь славгородец приехал в Славгород навестить земляков. Вместе два руководителя направились в здание Министерства иностранных дел Эстонии.
Проводив их взглядами, Любовь Борисовна и Прасковья Яковлевна, пошли дальше.
— Ничего себе, какие люди тут разгуливают так запросто... — сказала Прасковья Яковлевна. — Да во время войны — это не дай бог... За его голову не знаю, что отдали бы... А он ходит без охраны... Расскажу Борису Павловичу — он не поверит.
— Я подтвержу твой рассказ!
Наверное, только из-за сильного потрясения, вызванного беспокойством за безопасность Устинова, они пошли не куда-нибудь, а в тюрьму магистрата, то есть зашли куда глаза глядели. Правда, никаких других следов от этого осмотра со временем у них в памяти не осталось, кроме записи об экскурсии в дневнике Любови Борисовны. Так что и добавить тут нечего, кроме недоумения от такого выбора.
Зато в 17-00 к ним опять приехал Ильмар Романович и повез на экскурсию в морской порт, где они видели знаменитый паром «Георг Отс». Это была невообразимая четырехпалубная громадина! Клейс назвал им параметры парома: длина 134 метра, ширина 21 метр, мощность 5440 л. с., водоизмещение 10 000 тонн, максимальная скорость хода 18,9 узла. Экипаж состоял из 200 человек, они обслуживали 600 пассажиров, располагающихся в 101-й каюте. Для вип-пассажиров на пароме имелись апартаменты и каюты класса полулюкс. Дополнительно паром мог взять на борт 150 автомобилей.
Об этом пароме можно было бы и не вспоминать, если бы в его более поздней истории не случилось одного исторического факта — именно на нем в 1986 году предатель-Горбачев отправился в Рейкьявик на встречу с Рейганом.
Конечная судьба парома печальна, о чем можно прочитать в интернете, но это к нам не относится.
Весь следующий день Любовь Борисовна и Прасковья Яковлевна отдыхали: спали, ели, гуляли, а также, войдя в роль настоящих театралов, на открытки с видами Таллина собирали у мхатовцев и других артистов, что им попадались, автографы. А взамен вручали тем по скромной чайной розе из таллинских садов, с которыми тут сидели старушки. Розы представляли собой символ любви и извинения за беспокойство. К Вертинской, Демьяненко, Евстигнееву и Смоктуновскому подходить не стали — те слишком явно показывали своим видом, что в любви публики не нуждаются.
— Ой, доця, вся эта беготня только тут представляет интерес и значение, — с грустью сказала Прасковья Яковлевна. — Как забава. А вот приеду я домой и даже не смогу кому-то рассказать про собирание автографов, потому что меня не поймут. Подумают, что я заболела. Все-таки жизнь в селе очень приземлена...
— А ты расскажи так, чтобы они поняли, как приятно и даже полезно для здоровья побывать рядом с людьми, распространяющими вокруг себя славу, восторг и успех. И не только это, они ведь несут на себе аромат времени и какую-то невидимую материю вечных истин. Та материя проникает в плоть человека своими молекулами, после чего мир становится ему более понятным. А душа чувствует себя частью единого космоса. Это сродни тому, что поклониться Богу в намоленном месте. После разговора с такими людьми возникает особенное состояние ума и души, многое в мозгах проясняется и никакие беды больше человеку не страшны.
— Как же так можно рассказать? — удивилась Прасковья Яковлевна.
— В народе по этому поводу говорят: «Не соврешь — не расскажешь».
— На что ты меня толкаешь? Врать нехорошо! У нас высмеивают лгунов, как Петра Доду, например.
— Дядя Петя свои истории выдумывает, а тебе надо истинные факты изложить, только доходчиво. Просто усугуби немного. Скажи, например, что Любшин нашел тебя похожей на его мать или бабушку и поэтому он...
— Наверное, где-то так оно и было, — перебила Прасковья Яковлевна дочь. — Я уже думала об этом. Иначе чем объяснить его внимание?..
— Вот! И дальше будешь излагать в том же духе.
— Получится какая-то мешанина правды и того, что я сама о ней думаю...
— Получится правдоподобный рассказ, — засмеялась Любовь Борисовна. — Ты же о себе-то и будешь рассказывать! Правда, она штука относительная. Понимаешь? Она привязана к обстоятельствам, к состоянию рассказчика, к уровню и настроениям слушателя... Ее надо так донести, чтобы слушатели кожей ощутили!
— Странно...
Это был последний день их пребывания в Таллине, где они практически ничего не успели посмотреть. Успели только схватить его основные черты — неприветливость и грубоватость сухопарых эстонок, особый запах воздуха, необычные очертания зданий, эти волшебные белые ночи, очарование покрученных узких улочек... Было невозможно за такой короткий срок, да еще с такими важными задачами, с какими они прибыли сюда, проникнуть в древность, содержащуюся в Таллине. Но чувствовалось — прикосновения, чтобы помнить его и потом всегда тосковать по нему, им хватит!
Прогулку этого дня они начали с Вышгорода, части Старого Города, расположенной на возвышенности. В средневековье Вышгород делился на Большое городище, Малое городище и прилегающие территории — и все это было обнесено крепостными стенами. Теперь все стало проще.
В Вышгороде они посмотрели один из старейших храмов Таллина — Домский собор, который оказался совсем маленьким. Они туда пошли не из приверженности католичеству, а исключительно ради Ивана Федоровича Крузенштерна, который там похоронен. Это русский мореплаватель, руководитель первой русской кругосветной экспедиции в начале XIX века.
А также в Вышгороде посетили построенный в 1900 году православный собор Александра Невского. Александр Невский был их культурным и историческим идеалом. Как же они могли бы ему не поклониться?!
— Как подумаю, что мужество этого двадцатилетнего мальчишки определило нашу сегодняшнюю жизнь, так страшно становится, — тихо говорила Прасковья Яковлевна, рассматривая иконы с его изображением. — А что если бы у него Невская битва или Ледовое побоище не получились?
— Тогда не было бы России. И нас не было бы...
— И значит, он — наш Создатель и славянский Бог. Так же?
— Про создателя это смелая мысль, но, возможно, по глубинной сути и правильная. А касаемо Бога, то он и есть русский Христос, тем более что обстоятельства его последней болезни очень туманны и двусмысленны.
— А еще я от кого-то слышала, что Иисус тоже был воином... участвовал в битвах, — потирая лоб, сказала Прасковья Яковлевна. — Как и наш Александр Ярославович. Не знаю, так ли...
— Так, — подтвердила Любовь Борисовна. — Есть версия, что Иисус был зелотом, даже предводителем зелотов, которые затеяли Иудейскую войну и воевали против римского порабощения.
Так рассуждая, они спустились в Старый город, прошли на Ратушную площадь — маленькую, целиком умещающуюся в поле зрения человека. Здесь со всех сторон обошли ратушу — наиболее сохранившееся здание из ратуш Средневековья в Северной Европе. Трогая ладонями ее шестисотлетние стены, путешественницы вполне сознавали, что до них этим стенам отдавали свое тепло многие поколения предшественников. И Прасковье Яковлевне с Любовью Борисовной очень хотелось дотянуться до тех древних людей, пожать им руки — хотя бы через эти камни. Так они, словно святым вином, причащались непобедимым временем для жизни долгой и счастливой. Они словно впитывали в себя корпускулы времени, как противоядие старению — так люди впитывают малые порции яда, чтобы не отравиться им в другой ситуации.
— Зачем здесь башня, не знаешь? Как в минарете... — спросила Прасковья Яковлевна.
— Это колокольня, — пояснила Любовь Борисовна, — ее высота 34 метра. Когда-то городские стражники смотрели с ее площадки не приближаются ли к городу вражеские войска и не разгорается ли где пожар.
— Для скученных европейских городов пожары были настоящим бедствием. Про это я читала даже у Дрюона.
— Ну вот. И если городу грозила опасность, стражники били в набатный колокол. Он там до сих пор висит! Знаю, что он страшно древний, и нижний край его украшает надпись со словами: «Да хранит каждый свой огонь и пламя, чтобы защитить город от беды».
Постепенно идя по периметру площади, они дошли до Ратушной аптеки. На ней висела табличка с надписью: «Самая старая (с 1442 г.) работающая аптека в Европе». И это производило впечатление! Причем надпись не лгала — аптека действительно работала, в ней продавали современные лекарства и прочие традиционные аптечные товары.
Внутри витал дух оккультизма, дух мистического целительства. Со стен на посетителей смотрели портреты Парацельса и Соломона Трисмозина, а на полках музейного уголка были выставлены лечебные средства: сушеные лягушки, ежи со снятыми иголками, загадочные зелья и прочие жуткие снадобья.
— Ой, пойдем отсюда, — потянулась к выходу Прасковья Яковлевна. — Не могу смотреть на этот мрак.
— Хорошо, что мы теперь живем, а не тогда, да?
Наконец они завершили свои экскурсии, пообедали в ресторане «Норд» и пошли смотреть фильм «Вокзал для двоих».
На следующий день они покинули Таллин, чтобы навсегда сохранить его в памяти и никогда больше сюда не вернуться, увы...
О, Ленинград!
Ступив на твердь, путешественницы с благодарностью оглянулись на самолет, которым прилетели, и вдохнули светлый воздух северной столицы. Тут они были дома и спешить им было некуда. С одной знакомой они предварительно договорились, что на время приезда арендуют у нее комнату, и теперь за пристанище не волновались. Разве что сегодня был понедельник, будний день, и та с утра ушла на работу — вот в чем проблема. Раньше, чем она вернется домой, идти туда не стоило.
Они проехали в исторический центр города, пристроили поклажу в одну из камер хранения и пошли гулять. Начали с осмотра универмага «Гостиный двор», который занимал площадь в целый квартал — между Невским проспектом (дом № 35), Садовой улицей, улицей Ломоносова и Перинной линией. Несмотря на то что универмаг был размещен в здании, являющемся памятником истории и архитектуры XVIII века, Любови Борисовне он никогда не нравился, потому что товара там было много, а покупать его не хотелось. То же впечатление осталось и у Прасковьи Яковлевны, поэтому они с легким сердцем вышли на Невский проспект, прогулочным шагом направились в сторону Невы.
Дошли до Мойки. Вышли на мост, который почему-то назывался Народным{22}.
— Странные реки в Ленинграде, — выдохнула Любовь Борисовна. — Нигде таких нет. Представь, и Мойка и Фонтанка вытекают из Невы и впадают в нее.
— Так тогда это протоки, а не реки, — заметила Прасковья Яковлевна.
В свое время у нее в культмаге продавались глобусы. Маленькие экземпляры людьми разбирались быстро, а один большой застрял и много лет стоял как деталь интерьера. Прасковья Яковлевна ухаживала за ним, смахивала пыль. А потом, видя такое дело, приспособила для себя: поставила у окна и в свободное время изучала по нему географию земного шара. Нравилось ей рассматривать условные обозначения, читать названия столиц, считать количество горных массивов, прослеживать извивы рек... В ее воображении все эти места превращались в реальность, и она как будто путешествовала по материкам и странам. А заодно наблюдала за тем, что происходило за окном, на центральной улице Славгорода.
Как живо ей припомнилось это посреди Ленинграда! И какой болью зашлось сердце, что прошли те золотые деньки. Она даже остановилась: откуда такая боль? Ведь в магазине зимами она мерзла, и ей приходилось самой топить печь, засыпать уголь, выбирать золу, глотая пыль... Но эти маленькие беды отсюда, с Народного моста, казались пустяками. Наверное, и тогда она не мучилась ими, потому что плакала, когда неожиданно пришлось распрощаться со своим детищем ради правнука... И как было не плакать? Магазин, который она взлелеяла от самой его постройки, знала в нем каждый гвоздь, каждую трещинку, был частью ее жизни, частью ее самой. И вот неожиданно она должна была оторвать его от себя и навсегда отдать в чужие руки...
О, жертвы невосполнимые! О раны неутолимые...
И никто не пожалел ее тогда, в 60 лет нагружая искусственно вскармливаемым младенцем... Никто не подумал, каково ей будет с ним... Никто не спросил, высыпается ли она, наедается ли... А ребенок был беспокойный, очень плохо спал... Сон его длился не дольше получаса, и она никак не успевала отдохнуть за это время. Она запредельно уставала и постоянно плакала... Каждый день тех лет оплакан ею сполна...
Слезы молодых и слезы стариков имеют разную цену, потому что первые все же замешаны на надежде, а вторые наполнены горечью и немым криком беспомощности.
Господи, как не любила она возню с детьми, это однообразие нескончаемого труда, жизни не для себя, дней без радостной минутки! За что же ей послано поднимать и поднимать поколение за поколением — от детей до правнуков? Что она сделала такого непростительного?
Но сегодня она тут, где ширь и свобода! Она уже и не надеялась, что когда-нибудь, хоть на недолго, вырвется из адского плена пеленок и поносов...
— Ну да, а части города между ними называются островами. Сейчас, например, мы переходим с Казанского острова на 2-й Адмиралтейский, — перебила воспоминания своей мамы Любовь Борисовна.
— Хочу постоять тут...
— С какой стороны ни рассматривай, а Народный мост имеет свою прелесть, — Любовь Борисовна, поддерживая маму под локоть, продолжала выполнять роль экскурсовода. — Но почему-то он не входит даже в двадцатку самых красивых мостов Ленинграда... Смотри, какая тут красивая ограда.
— Название странное. Почему вдруг Народный? — глуховато спросила Прасковья Яковлевна, поглаживая ажурный парапет, на который опиралась, глядя на воду. Она еще оставалась в плену своих воспоминаний, как будто переносила их сюда или, скорее, как будто стремилась с их помощью сама вплестись в ленинградские просторы и без остатка стать их частью.
— Кажется, раньше его называли Зеленым мостом, по цвету окраски, — между тем говорила Любовь Борисовна. — А после революции переименовали. Ты не устала?
— Я-то нет. А ты?
На Дворцовую площадь они прошли через арку Главного штаба, задерживая каждый шаг — так им тут все нравилось.
— Я такой красоты даже представить не могла, — с придыханием говорила Прасковья Яковлевна. — Когда видишь такую архитектуру на фото, то не воспринимаешь ее как реальность, и она не производит такого... такого восторга. Как прекрасно, что у нас все это есть!
— Эту арку еще называют Триумфальной из-за Триумфальной колесницы, на которой богиня Слава возвышает штандарт и лавровый венок.
От открывшегося за аркой вида у Прасковьи Яковлевны и вовсе перехватило дыхание. Площадь явно была очень большой, но казалась уютной и компактной из-за того, что была обрамлена памятниками, снискавшими мировую известность, — Зимним дворцом, Триумфальной аркой, Зданием штаба Гвардейского корпуса и Зданием Главного штаба. Именно здесь стоял монумент, выше которого вознесся памятник нерукотворный, воздвигнутый А. С. Пушкиным самому себе, — Александрийский столп, приуроченный к победе Александра І над Наполеоном Бонапартом. Медленно-медленно Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна подошли к нему, благоговейно обошли вокруг...
— История, — шепотом сказала Прасковья Яковлевна. — Тут я ее чувствую наощупь. Честно. Теперь я понимаю, что такое патриотизм. Все это, — она раскинула руки, — защищать надо!
— А до этого не понимала?
— Понимала, только умом. А теперь понимаю сердцем. Знаешь, если бы у меня было сто жизней, то 99 из них я бы положила за Родину.
— Почему именно 99?
— А последнюю оставила бы для семьи, чтобы жить с вами.
Любовь Борисовна, видя опасную растроганность своей мамы, постаралась перевести ее на другую волну, архитектурную.
— Столбик этот, между прочим, не закреплен и удерживается лишь собственным весом, — предупредила она.
— Тогда поспешим в Эрмитаж. А там можно перекусить? Тебя кормить пора уже...
— И тебя!
Кафе в Эрмитаже располагалось почти у входа, стоило за порогом повернуть направо и спуститься этажом ниже. Есть хотели не только Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна, проголодавшихся оказалось много, и у раздаточной стойки стояла очередь. Да и с местами за столиками наблюдался дефицит. Тем не менее им удалось купить отличные горячие биточки со свежим пюре и тушеными овощами и сок манго, жутко дорогой.
Увидев освобождающиеся места, они подошли к столику. Там оставался сидеть один мужчина лет до тридцати. Он протянул руку, указывая на свободные стулья:
— Прошу, земляки! — произнес энергично с веселыми нотками.
Правда, они и без приглашения там приземлились бы, а так пришлось благодарить его, не обращая, однако, внимания на то, что он назвал их земляками. Хотя это заинтриговало их, но... они решили не попадаться на кавалерские крючки.
Порции оказались большими. Съев по половине, Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна почувствовали первый прилив насыщения. Им захотелось просто посидеть и отдохнуть. Едва они отложили вилки, как глазастый сосед заметил это.
— Ешьте, ешьте, будьте как дома! — пошутил он, — вы же находитесь не где-нибудь, а в царском дворце. Не стесняйтесь. Доедайте, день еще длинный предстоит.
Почему-то это показалось им очень смешным, и они расхохотались. Затем принялись подбирать остатки еды, понимая, что молодой мужчина прав.
— Откуда вы приехали, такой весельчак? — спросила Любовь Борисовна.
— Со Львова, — мужчина закончил трапезу и начал раскланиваться: — Я-то уже ухожу, — сообщил он, — а вы, вижу, только что пришли. Так что желаю вам успешного просмотра экспозиции.
Он убежал, а следом за ним собрались покинуть кафе и Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна. Отметив, что сок манго оказался слишком сладким и им после него обязательно захочется пить, Любовь Борисовна вернулась к стойке и взяла бутылку воды.
В залах Эрмитажа ни к какой экскурсии они присоединяться не стали, решили просто побродить по ним без всякой системы. Описывать впечатления, которые у них рождались, не стоит, ибо безуспешная это затея. Эрмитаж и его шедевры на несколько порядков выше простых человеческих слов. Сколько гениев ни пытались живописать его, они не достигли совершенства, и именно по причине несоотносимости одного другому, по причине разномасштабности живого восприятия искусства и его переложения на буквенную вязь.
Через годы и годы помнился Прасковье Яковлевне зал Рембрандта и его картины, еще раньше известные ей по репродукциям. Она иногда говорила о них, запомнив их расположение в зале. Каждая из его картин тогда открылась ей своим смыслом и затронула трагические ноты в душе. Увидев «Возвращение блудного сына», например, она прошептала, повернувшись к Любови Борисовне:
— Вот, пожалуйста — в семье не без урода, — и после паузы добавила: — Но вряд ли урод прозреет. Вот этот, что стоит справа, понимает, что это за канитель начинается. А как быть отцу?
Чуть позже, когда они найдут уголок, в котором сядут отдохнуть, она вдруг скажет дочке:
— Помнишь, как ты учила меня производным?
— Ой, когда это было! — засмеялась Любовь Борисовна. — На первом курсе. Помню, конечно.
— Но ты так доходчиво объясняла! И я тогда подумала, что тоже могла бы хорошо знать математику.
— Значит, у тебя в школе был плохой учитель? Я так подозреваю...
— Не знаю, — сдвинула плечом Прасковья Яковлевна. — Но за тебя я всегда была спокойна. Даже когда ты болела, я знала, что ты меня не огорчишь и выкарабкаешься.
— Спасибо, мама. Я это чувствовала.
Этот пронзительный диалог в зале Эрмитажа многое открыл Любови Борисовне о печалях ее мамочки, про которые она десятилетиями молчала.
А эпизод, о котором она вспомнила, имел место в 1966 году. Тогда приближался июнь, Люба готовилась к летней сессии и в приезды домой закрывалась в своей комнате, чтобы штудировать математический анализ. У нее не складывались отношения с преподавательницей, вредной старой девой, так что знать этот предмет надо было что называется на зубок.
И вот однажды в комнату зашла Прасковья Яковлевна.
— Да выйди ты хоть немного погуляй, господи, сколько можно сидеть над учебниками! — сказала она.
— Надо учиться, мама.
— Что именно ты учишь? — Прасковья Яковлевна присела за стол, посмотрела на первый том Г. М. Фихтенгольца, внушительный по толщине. Медленно прочитала название: «Курс дифференциального и интегрального исчисления». Что это за наука? Про что она?
Люба на мгновение задумалась.
— Это раздел высшей математики. А нужен он для описания... движения, — пояснила не очень уверенно, полагая, что мама может не понять сказанного.
— Движения? Математика? — удивилась Прасковья Яковлевна. — Я думала движение изучают в физике. Ну, и как же его описывают?
Люба воодушевилась и начала объяснять, что такое производная и как можно применять производные к решению, допустим, экономических задач, где есть свои виды движения. Она терпеливо писала и объясняла формулы, рисовала графики и что-то показывала на пальцах, пока не увидела огонек понимания в глазах слушательницы.
Прасковья Яковлевна вздохнула.
— Да, такую дисциплину надо настойчиво изучать, — она встала и добавила: — И все же не забывай проветриваться в саду. Там уже полно спелых ягод на шелковице.
Запомнились Прасковье Яковлевне «Поклонение волхвов» и «Флора». Она с интересом рассматривала их, впервые тогда поняв, что в картине надо прочитывать смысл, а не просто смотреть на линии и цвета...
Долго она стояла перед картиной «Даная». Конечно, сам древнегреческий миф был ей хорошо известен, но картину она, кажется, видела впервые, и что-то поразило ее в ней.
— Нравится? — спросила Любовь Борисовна.
— Я представляла Данаю красивой девушкой, как у Тициана, а тут — какая-то старая тетка, толстая распутница с отвисшим пузом, — разочарованно произнесла она. — Ты говорила, что дело не во внешней стороне, тогда в чем тут суть?
— Возможно, во всепобеждающей похоти, — Любовь Борисовна смешалась, ей нечего было сказать. — На самом деле, у нее очень красивое тело, смотри, какое свежее... Просто тогда мужчины любили пышек. И вообще Рембрандт на всех картинах рисовал одно лицо — своей Саскии... Знаешь, — присматриваясь к полотну, сказала Любовь Борисовна, — кажется, она прощается с любовником, оставшись беременной после их встречи. На ее лице видна откровенная чувственная улыбка. Возможно также, это предчувствие материнства...
Если бы Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна знали тогда, когда так заинтересованно и неравнодушно обсуждали этот мировой шедевр, что через два года, а именно 15 июня 1985 г., тут, где они стоят, появится смертельный враг... который совершит акт чудовищного вандализма против человечества, против искусства. Подстрекаемый черными силами, он дважды полоснет картину «Даная» ножом, а затем обольет серной кислотой.
Обе женщины узнают об этом из телевизионных новостей и испытают потрясение. Прасковья Яковлевна почувствует вдруг тот же ужас, который она называла «Убийцы в нашем доме» и который впервые познала в день убийства Евлампии Пантелеевны. Она всю жизнь помнила его, и вот опять он объял ее...
Она переживала случившееся как личное несчастье и радовалась, что сотрудники Эрмитажа не растерялись и бросились спасать шедевр практически мгновенно — тут же начали промывать его водой и уже к вечеру остановили химическую реакцию. И все же центральная часть картины, где в живописном слое кислота прожгла глубокие борозды, заполнившиеся стекавшими сверху картины темными красками, около трети авторского письма было утрачено безвозвратно.
Долгих 12 лет, пока длилась реставрация, Прасковья Яковлевна следила за судьбой картины. Только в 1997 г. шедевр вернулся в «Эрмитаж», на этот раз под бронированным стеклом, но — увы! — времена трагически изменились и поехать на встречу с картиной они с дочкой уже не смогли, что было бы ими незамедлительно сделано, продлись благоприятное время СССР.
Исполнителем диверсии оказался вполне зрелый мужик, некий литовец{23}. Свидетели говорят, перед этим он выкрикнул: «Свободу Литве!». Урод! А литовцы этот факт отрицают, как будто доподлинно знали, как он должен был себя вести, а как не должен. Этим они выдали свою причастность к преступлению! Преступника признали душевнобольным и освободили от уголовной ответственности. Знакомый ход, не так ли? Характерны слова, сказанные им после этого в американском стиле: «Никакого сожаления в том, что я уничтожил шедевр мирового значения, я не испытываю. Значит, его плохо охраняли и берегли, если мне это так сравнительно легко удалось сделать».
Типично англосаксонское поведение — глумливое, наплевательское, бахвальское. Как любой преступник, они лишены сочувствия и всегда обвиняют пострадавшую сторону. Да, по наглости, циничности, бесчеловечности преступления в нем угадывался почерк наймитов ЦРУ... Через два года они совершат диверсию в Чернобыле...
Это были первые покушения на нашу страну, на СССР.
Но тогда две обычные советские женщины, стоящие к рембрандтовской «Данае» ближе многих других, ни о чем не догадывались. Каждая из них отреагировала на встречу с шедевром по-своему: Прасковья Яковлевна вспоминала и с безжалостной критикой переоценивала начало своей взрослой жизни, а Любовь Борисовна придумала написать роман «Наследство от Данаи».
И, по-своему воодушевившись этим полотном, они прошли дальше, где им суждено было в общей сложности провести еще не менее четырех счастливых часов жизни. В конце экскурсии зашли на третий этаж, где экспонировались экспрессионисты. Здесь были выставлены работы самых ярких представителей живописного и графического искусства прошлого века: Ван Гога и Сезанна, Эрика Хеккеля, Эрнста Кирхнера, Пабло Пикассо, Эдварда Мунка, Оскара Кокошки, Эмиля Нольде, Амадео Модильяни и других западноевропейских мастеров.
Странными были их полотна, например, выполненные вертикальными разноцветными черточками: подойдешь ближе и увидишь просто мазню, а издали — вроде ничего... Запечатлеть беснующиеся изменения вещей, их вид в неуловимый миг времени — какая гордыня! Не дано это человеку, не дано.
Дольше всего они стояли у картины «Танец» Анри Матисса. Прасковья Яковлевна за время пребывания в Эрмитаже прониклась духом живописи, вошла в мир ее особенных образов, вообще надышалась искусством и стала лояльнее в этическом плане. Больше ее не раздражало то, что сразу по приходу с улицы казалось нарушением морали.
— Красные фигуры на фоне травы и неба... Что-то в этом есть, — рассуждала она вслух. — Припоминаю теперь «Купание красного коня» нашего К. С. Петрова-Водкина. Помнишь?
— Ну еще бы! По-моему, она известна каждому советскому человеку.
— Теперь, я понимаю ее, — мечтательно сказала Прасковья Яковлевна. — Только кому в моем положении расскажешь и про красный образ огромной грозной России, и про образ бледного мальчика — народа, пытающегося ею управлять... В моем окружении это никого не интересует. А ведь сколько об этом написано! Достаточно припомнить небезызвестную «птицу-тройку» Гоголя — да? — или «степную кобылицу» А. Блока...
— Главное, каким-то чудом у Матисса не бросается в глаза обнаженность танцоров... — заметила Любовь Борисовна, повернувшись к полотну.
— Да, но экспрессионистов не стоит смотреть сразу после классиков. Как много я поняла на этой экскурсии! Словно слепой жила, а тут прозрела.
На улице исчезла жара, успокоившееся солнце опустилось к горизонту и там надолго зависло.
— Где-то я читала, — продолжила разговор о картинах Любовь Борисовна, когда они начали удаляться от Эрмитажа, — что картина, о которой ты вспоминала, «Купание красного коня», входит в число первых 33-х шедевров мира. Ну, всемирно известных картин, безусловно, больше, чем 33. Их несколько сотен. Но вот оценщики почему-то выделили первые 33, и как раз та, о которой мы говорили, попала в это число. Это тебе о чем-то говорит?
— Да, говорит о том, что мы с тобой кое-что соображаем. Эх, нам бы в свое время чуть больше возможностей поиметь... Если бы не погибли мои родители, мы сейчас совсем по-другому жили бы, доця, — грустно констатировала Прасковья Яковлевна. — Ты помнишь Шурину подругу Инку Кириленко?
— Конечно, помню!
— Так вот они выживали за счет вишневого сада. А вишни-то у них были самосейки, косточка да шкурка... И кислющие, до оскомины! И все равно Инка все лето ездила в Запорожье с двумя ведрами вишен, продавала их там по 3 рубля ведро. А в сезон и по 5 рублей брала... Пусть она 40 раз съездила, вот и посчитай — как минимум 240 рублей заработала. Это трехмесячная зарплата ее матери. Понимаешь, о чем я говорю?
— Ну, вроде да...
— А у нас какой сад?! Да с нашего сада, с пасеки дедушка бы такие деньги получал, что всем хватило бы на учебу. Что говорить... Он умел хозяйничать, копейку добывать.
— Так я же училась...
— Да что это за учеба была, когда тебе и язык пришлось менять и соревноваться с городскими умниками... Без подготовки и умения. Для настоящей учебы надо было дать тебе на годик репетитора — конечно, в университете. Дедушка бы все организовал...
— Пусть отдыхают... — Любовь Борисовна хотела поддержать маму, но не знала, как это возможно. — Спасибо им, что тебя родили, мамочка!
Тем временем они прошлись вокруг Зимнего дворца, весьма пристально осматривая его, стараясь все запомнить и понимая, что с первого раза это не удастся. Дальше осмотрели горделивый памятник Петру I, Исаакиевский собор, памятник Николаю I...
Вернувшись на Невский проспект, пошли по нему в обратном направлении. Подошли к знаменитому памятнику императрице Екатерине Второй, воздвигнутому в центре площади Островского.
— Этот сквер, — повела Любовь Борисовна рукой вокруг себя, — разбит специально для ландшафтного оформления этой скульптурной композиции. Вообще вся эта площадь многое под собой похоронила. Ради нее была снесена была часть усадьбы Аничкова дворца, вместе со строениями.
— Значит, этот памятник оказался нам нужнее?
— Ну, все-таки русская царица...
Они прошли дальше от Невского проспекта, подошли к Александринскому театру.
— Государственный ордена Трудового Красного Знамени академический театр драмы имени А. С. Пушкина, — подходя к нему произнесла Любовь Борисовна. — Давай сходим на спектакль?
— Бери билеты на завтра и поехали домой. А то наша хозяйка спать ляжет, не дождавшись нас.
И они уехали к знакомой, где их ждала комната и хороший отдых.
На следующий день они вернулись за своей поклажей, опять зашли в «Гостиный двор». Заодно сделали там некоторые покупки — от них осталась только запись в дневнике Любови Борисовны, больше ничего. Отвезли поклажу домой и налегке отправились в Александро-Невскую лавру.
Как известно, Свято-Троицкая Александро-Невская лавра основана в 1704 году Петром Первым на месте, где, по преданию, князь Александр Ярославич, получивший впоследствии имя «Невский», разбил войска шведов во главе с Биргером. Нам этот Биргер также известен как основатель Стокгольма. Он был серьезным законодателем — в частности, запретил пытки раскаленным железом, бывшие у шведов обычной практикой со времен викингов; признал за дочерями право на наследство — не меньше половины от наследства сына; поощрял строительство церквей как центров культуры и грамотности. Кстати, поддержка церкви, вместе с династическими связями с соседними странами, позволила основанной им династии править в Швеции и Норвегии до середины следующего века. Вот таким непростым был тот, кто посягал на Россию и кому юный Александр Ярославич дал отличный отлуп. Зачем этого дядьку понесло к нам?
Попав сюда, Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна первым делом прошли в Свято-Троицкий собор, где внутри находится рака с мощами Александра Невского, и поклонились ему, гению земли русской, русскому Христу.
Затем побывали в Благовещенской церкви-усыпальнице, где похоронен Александр Васильевич Суворов, постояли у его могилы, вспомнили великого человека благодарственным словом. Рядом нашли захоронения Никиты Ивановича Панина, первого дипломата, и дочери Меньшикова Александры Александровны Бирон. Тут же находятся могилы царских родственников: младенца Петра Петровича, сына Петра I; царевны Натальи, младшей сестры Петра I.
Собственно, с нее все и началось... Сначала Наталья Алексеевна была похоронена в Александро-Невской лавре на Лазаревском кладбище. Над ее могилой и могилой похороненного рядом Петра Петровича была возведена часовня во имя Воскрешения св. Лазаря, от которой кладбище и получило свое название. Через несколько лет их останки были перенесены в стоявшую там же Благовещенскую церковь и перезахоронены в самой почетной алтарной части. Над их могилами были положены плиты, получившие название царских, и Благовещенская церковь Александро-Невской лавры стала превращаться в первую царскую усыпальницу Петербурга.
Там же почивают другие родственники Петра I по линии брата Ивана: жена Прасковья; дочь Екатерина Иоанновна и ее дочь Анна Леопольдовна; Иоанн VI — сын Анны Леопольдовны, российский император, который в малолетстве был заключен Елизаветой Петровной в Шлиссельбургскую крепость, а затем убит Екатериной II в 23-летнем возрасте; княгиня Настасья Ромодановская, сестра Прасковьи.
Вернувшись к входу на территорию Александро-Невской лавры и взяв влево от него, Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна попали на Лазаревское кладбище, некрополь сугубо XVIII века со множеством необычных надгробий. Долго ходили там, читая эпитафии.
Тишина и покой царили среди могил, не мешая дивиться разнообразию памятников и читать знакомые по русской истории фамилии. В конце концов посетительницы поклонились великому Ломоносову Михаилу Васильевичу, выдающемуся математику Леонарду Эйлеру, теоремы которого Любовь Борисовна изучала в университете, и Наталье Николаевной Ланской, вдове Александра Сергеевича Пушкина.
— Как жаль, что Наталья Николаевна изволила сменить фамилию, — покачала головой Любовь Борисовна, стоя у ее могилы. — Это не в духе любви к мужу, прославившему ее.
— Другая вообще не вышла бы замуж повторно, несла бы имя гения до конца своих дней, — согласилась Прасковья Яковлевна. — Но мы не знаем ее обстоятельств. Она же бедная была...
— Чего не сделаешь за кусок хлеба.
Напротив Лазаревского располагается Тихвинское кладбище. Его называют некрополем мастеров искусств, хотя сразу у входа посетителей встречают погребения мореплавателя Юрия Лисянского и некоего А. И. Косиковского, занимавшегося продовольственным снабжением армии в 1812 году. Если трактовать искусство в широком смысле слова, то все нормально, они оказались на месте.
Тут набрели они на захоронение графа М. М. Сперанского, реформатора времен Александра I. Дальше рядом упокоились друзья и соратники Пушкина, в частности Антон Дельвиг, князь Петр Вяземский, адмирал Ф. Ф. Матюшкин и К. К. Данзас, секундант на роковой дуэли поэта. Нашли они и могилы баснописца Ивана Андреевича Крылова, поэта Василия Андреевича Жуковского и историографа Николая Михайловича Карамзина. Конечно, многие захоронения были семейными, как два последних...
И вот! Рядом с пушкинскими соратниками похоронен Достоевский, непревзойденный гений русской и мировой литературы. Федор Михайлович... Тут все слова померкли, горело лишь восторженное и сожалеющее сердце...
В юго-западной части кладбища они нашли могилы театральных деятелей, в частности актера Николая Черкасова. Отдельной группкой пребывали в вечной жизни художники: Иван Иванович Шишкин, Иван Николаевич Крамской, Архип Иванович Куинджи, Борис Михайлович Кустодиев, Александр Андреевич Иванов, автор картины «Явление Христа народу». А рядом с ними архитекторы и скульпторы: лауреат Сталинской премии Михаил Иванович Авилов, знаменитый скульптор Иван Петрович Витали, Петр Карлович Клодт — автор Аничкина моста, который что называется поселился среди своих работ — тут же рядом стоит много созданных им памятников.
На северном участке похоронены в основном композиторы.
В конце 1850-х и начале 1860-х годов в Санкт-Петербурге возникло творческое содружество русских композиторов, названное Балакиревским кружком, или «Могучей кучкой». Так вот здесь покоятся большинство из них: сам Милий Алексеевич Балакирев, Модест Петрович Мусоргский, Александр Порфирьевич Бородин, Николай Андреевич Римский-Корсаков. Идейным вдохновителем и основным немузыкальным консультантом кружка был художественный критик, литератор и архивист Владимир Васильевич Стасов, кстати, тоже покоящийся неподалеку.
Рядом были Александр Сергеевич Даргомыжский и гордость каждого русского человека — Михаил Иванович Глинка (со своей сестрой).
— Господи, — прошептала Прасковья Яковлевна, подойдя к нему, — какие люди! Михаил Иванович Глинка — это же буквально гордость русского музыкального мира, такой большой труженик! И такой талант! Хочешь, я назову лучшие его произведения? Когда у нас только появилось радио, — пояснила она, — я в свободные минуты любила просто сидеть и слушать передачи, не зажигая свет. Тогда много передавали классической музыки. Я ее всю знала!
— Я все равно не смогу определить, правильно ли ты называешь.
— Ну как не определишь? «Ивана Сусанина» и большую волшебную оперу «Руслан и Людмила» ты не можешь не знать!
— Ну, когда ты сказала... Во, я вспомнила — «Камаринская»!
— Да-да, а особенно широко известны его вокальные произведения: романсы, песни, отдельные арии... «Ах ты душечка, красна девица», «Ах ты, ночь ли, ноченька», «В крови горит огонь желанья», «Не искушай меня без нужды», «Не пой, красавица, при мне», «Ночь осенняя, ночь любезная». Это я так, навскидку перечислила. А то могла бы и больше припомнить. Да-а, доця, твоя мама многое знала, да, видишь, не пригодилось оно ей в жизни и начало забываться...
— А вот, смотри, знаменитый пианист и музыкальный деятель Антон Григорьевич Рубинштейн, — показала Любовь Борисовна. — Между прочим, как пианист он стоит в ряду величайших представителей фортепианного исполнительства всех времен и народов. Кроме того, он также является основоположником профессионального музыкального образования в России. Это его усилиями в Петербурге была открыта первая русская консерватория. Среди его учеников числится сам Петр Ильич Чайковский.
— Да он тоже тут! — воскликнула Прасковья Яковлевна, действительно, рядом они нашли Петра Ильича Чайковского, у которого было самое пышное надгробие. — Его музыка живет вне времени, — отвесив ему поклон, сказала Прасковья Яковлевна. — Уж не знаю, как его назвать...
— Чайковского?
— Его...
— Назовем просто: русский гений... — Любовь Борисовна тоже подошла к его могиле. — А его произведения ты тоже можешь перечислить? Я не решилась бы... к стыду.
— Могу. Та-ак... — начала припоминать Прасковья Яковлевна: — "Славянский марш", "Лебединое озеро" — это вообще непревзойденный шедевр, "Двадцать четыре легкие пьесы для фортепиано"...
— О, помню, помню! Их еще называют «Детским альбомом». Помнишь, вы меня отдавали учиться игре на пианино? Так вот нас тогда учили именно по этому альбому. Мне так нравилось...
— Мы тогда строились, доця... Не хватало денег на все... Не смогли тебя долго учить. Ты уж прости нас!
— Я без претензий, мама. Мне и месяца хватило. Просто к слову сказала. Прости.
— Идем дальше, — слава богу, хорошее настроение не покинуло Прасковью Яковлевну. — Ну, конечно, "Евгений Онегин", затем "Спящая красавица", "Пиковая дама" — три карты, три карты! Ах да, еще "Щелкунчик".
— Еще «Вальс цветов»... Ты молодец, я не назвала бы столько. Клянусь, даже «Детский альбом» забыла бы.
Медленным шагом они покинули Александро-Невскую лавру, унося с собой память о произведениях высокого искусства, что оказалось не лишним перед походом в театр.
— Мы сюда ведь еще придем? — спросила Прасковья Яковлевна. — Тут осталось много интересного.
Оставалось найти место, где их накормили бы обедом и где можно было отдохнуть после долгого гуляния на воздухе. Зашли в какой-то ресторан с полупустым залом — день-то был рабочий... К тому же многие ленинградцы разъехались по отпускам. Сделали заказ.
— Это будет не скоро, — предупредила официантка. — Минут сорок придется ждать.
— Подождем, — Любовь Борисовна посмотрела на маму и подмигнула ей, дескать, отдохнем заодно.
— Давай принарядимся перед спектаклем, — вдруг предложила Прасковья Яковлевна.
— А у меня нет с собой лучшего наряда, — растерялась Любовь Борисовна.
— Я не о том. Гляди, за ту неделю, что мы были в Таллине, мои руки отдохнули, кожа на них разгладилась, отечность сошла... Даже ногти отросли. Мои руки просто похорошели! Видишь?
— Ну? — Любовь Борисовна начала догадываться, чего хочет ее мама. — Давай пойдем в парикмахерскую, сделаем маникюр, а? — предложила она.
— Я никогда не делала маникюр...
По пути в парикмахерскую им встретился актер Николай Крюков.
— Ой, это же «Последний дюйм» идет, — почти закричала Прасковья Яковлевна, — и тут же напела «Какое мне дело до всех до вас? А вам до меня!»
А Любови Борисовне вспомнилась «Туманность Андромеды» и ее горькое разочарование фильмом. Книга ее завораживала, и было обидно, что она многое потеряла при экранизации, да и актеров на главные роли подобрали неудачно — слишком тяжеловесных, коренастых. Не молодых!
И вот тот, кто сыграл Эрга Ноора, члена Совета Звездоплавания, начальника 37-й звездной экспедиции, командира звездолета «Тантра», издалека шел им навстречу — приземистый, кривоногий, старый и толстый. Ну, на роль мужественного летчика Бена Энсли он как раз годился. Но какой из него романтический герой?..
Сближаясь с актером, Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна разглядывали его — да, та же узнаваемая походка, угрюмая внешность, короткая шея, недобро-острый взгляд человека, не упускающего шанса. На нем были обычные темные брюки и блузон, на голове — летний берет. В руках он нес авоську с продуктами, тогда пластиковых пакетов еще не было. Видно, выскочил из дому за покупками.
Проходя мимо рассматривающих его женщин, резанул их взглядом, но все же улыбнулся.
— Ух ты, какая сила! — передергивая плечами, словно от чего-то отряхиваясь, сказала Любовь Борисовна. — Я прямо почувствовала исходящий от него ум, глубину и человеческую значительность.
— Да, взглядом он просвечивает человека насквозь, — согласилась Прасковья Яковлевна. — Коршун. Старый хищник…
— Вот сейчас я вспомнила его героев, — продолжала Любовь Борисовна. — И поняла, что все они у него суховаты, словно говорят, что эмоции приводят только к чему-то худшему.
— Может, этому научила его собственная судьба… — предположила Прасковья Яковлевна.
Это был не пустой разговор. Позже у Любови Борисовны вызрел роман «Побег аферистки», куда она поместила много из появившихся тогда, при встрече с Н. Крюковым, мыслей.
Да и Прасковья Яковлевна оказалась права. Биография этого актера однозначно и очень показательно удостоверяла, что ждало бы Бориса Павловича, если бы он позволил немцам угнать себя в Германию. Хорошо, что он по дороге сбежал от них — второй раз сбежал! Вот какой молодец был!
В театр они пришли в прекрасном настроении. И в течении всего спектакля Прасковья Яковлевна украдкой посматривала на свои узкие ладони, после ванночки с травами и массажа почти возобновившие прежний молодой вид. У Любови Борисовны, видевшей это, сердце сжималось от нежности к маме.
На третий день пребывания в Ленинграде, Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна поехали на Большую Невку, посмотреть крейсер «Аврора», а там купили билеты, прошли на борт и прослушали полный рассказ об участии крейсера в революции 1917 года, о всей его истории.
— Как долго он трудился, если находится на вечной стоянке почти столько же, сколько ты живешь на земле... — сказала Прасковья Яковлевна.
— Наверное, много, — согласилась Любовь Борисовна.
Рассматривая северную столицу, Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна от «Авроры» дошли до Домика Петра I — первой постройки в Санкт-Петербурге, летнего жилища царя Петра I в первые пять лет после основания города. Его построили царю солдаты-плотники всего за три дня. Справа при входе в Домик висит бронзовая табличка с указанием роста царя — 2 метра 4 сантиметра. В домике экспонируются его личные вещи.
— Какая старина, — потрясенно шептала Прасковья Яковлевна, впервые видевшая столь старинные предметы, принадлежащие конкретному человеку, которого, казалось, она хорошо знала. — Его вещам в этом году стукнуло ровно 280 лет! Это же не какие-нибудь предметы из кургана или вообще выкопанные из земли, да? Обезличенные.
— Да, давно все это было, что мы тут видим... Я вот другое думаю — не зря он болел почками, им же очень тяжело приходилось работать в таком высоком организме.
— Пожалуй, ты права... — прошептала Прасковья Яковлевна, покосившись на дочь. — Но тебя ведь почки сейчас не беспокоят?
Любовь Борисовна только улыбнулась, прижавшись в матери.
Оттуда их маршрут опять лежал в Александро-Невскую лавру. На этот раз они обошли Никольское кладбище, где увидели много знакомых имен. По памятникам улавливались типичные скульптурные течения той эпохи: многие из них были украшены родовыми гербами, на части других виднелись скорбящие ангелы и изображения срубленных деревьев. Оригинальных памятников было меньше. Так, на могиле архитектора Андрея Никифоровича Воронихина они разглядели изображение Казанского собора, что красноречиво поведало о всей его жизни.
А после обеда и отдыха они успели сходить на спектакль Ленинградского ТЮЗа «Борис Годунов», где видели в ролях Бориса Годунова и Самозванца актера Николая Николаевича Иванова, который в популярном в те годы сериале «Вечный зов» играл Ивана Савельева. Очень понравился!
Прасковья Яковлевна давно любила театр, и в молодости они с Борисом Павловичем часто бывали на спектаклях театров Запорожья и Днепропетровска. И только когда правнуки, а затем и старость пригвоздили их к дому, ездить туда перестали. Но душой очень скучали по этому миру. Так что в Ленинграде Прасковья Яковлевна просто упивалась театрами, спектаклями, актерами и общей атмосферой искусства. Не повезло ей только в том, что летом серьезные театры со своими лучшими спектаклями уехали на гастроли, как тогда было заведено, и на месте оставались не самые популярные актеры со старыми постановками. Но им, провинциалам, и то было за праздник.
В четверг они целый день провели в Эрмитаже. Наслаждались живописью! Перечень того, что они там смотрели в тот день, вынесен в дополнение 2. Дневниковые наброски просмотренного в остальные дни пребывания в Ленинграде — в дополнение 3.
В пятницу после гуляния по городу и всех запланированных экскурсий Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна смотрели спектакль «Кафедра» в Театре драмы и комедии (Литейный проспект, 51), поставленный по мотивам одноименной повести И. Грековой. Повесть эта впервые увидела свет в 1978 году в одном из толстых журналов и была несколько лет на вершине популярности. Каждый образованный человек считал своим долгом прочесть ее. Ну а посмотреть спектакль — это было верхом возможного.
Весь следующий день они посвятили посещению Русского музея. Из тех картин, которые они для себя отмечали, можно назвать такие:
Василий Григорьевич Перов — Рыбная ловля, Парижские тряпичники, Дети-сироты.
Владимир Егорович Маковский — Ночлежный дом.
Архип Иванович Куинджи — Лунная ночь на Днепре, Осенняя распутица.
Илья Ефимович Репин — Запорожцы (Запорожцы пишут письмо турецкому султану). Проводы новобранца. Юбилейное заседание государственного совета.
Василий Иванович Суриков — Покорение Сибири Ермаком, Взятие снежного городка, Переход Суворова через Альпы.
Виктор Михайлович Васнецов — Витязь на распутье, Бой скифов со славянами (зал 38, эскиз)
Александр Андреевич Иванов — Явление Христа народу (весь зал 15, малый вариант, был посвящен этой картине, тут висели многочисленные наброски и эскизы к ней, отдельные образы), тут они провели много времени, ибо картина не отпускала от себя.
Опять находившись до предельной усталости, они подумывали о том, чтобы покинуть музей и посидеть где-нибудь в парке на скамейке. Но ведь так много оставалось залов, куда они даже не зашли... И тут через открытую дверь, ведущую в соседний зал, они увидели диванчики для посетителей, на которых никто не сидел.
— Там можно сесть! — почти дуэтом сказали они и поспешили туда.
Их ноги гудели от долгого хождения, тела изнемогали от усталости, руки и лица просились к холодной воде, чтобы ополоснуться. Ленинградское влажное тепло ими плохо переносилось...
Зал оказался маленьким, уютным и не проходным. Он представлял собой отличный закуток с царящим покоем и какой-то вековой, застывшей умиротворенностью. Тут можно было долго оставаться, наслаждаясь покоем, дыша воздухом столетий, напитываясь энергиями страстей, рождающих шедевры. Они сели лицом к двери и в таком состоянии видели только публику, мелькавшую в покинутом ими зале.
— За спиной у нас — «Последний день Помпеи» Карла Брюллова, — мечтательно сказала Любовь Борисовна, — я мельком увидела, но у меня нет сил встать и подойти к ней. Посмотрим ее после отдыха.
— Народ любит его «Итальянский полдень», — присаживаясь на диванчик, сказала Прасковья Яковлевна. — У меня в культмаге постоянно продаются плакатные репродукции известных полотен, так что я хорошо знаю мировую живопись. Ты не думай... Да, так «Итальянский полдень» — помнишь, где девушка собирает виноград? — покупатели разбирали мгновенно, — она протянула ноги и от удовольствия закрыла глаза: — Посидим хоть с полчасика... — произнесла затухающим голосом.
Публики в зале было мало, так — проходили зеваки по одному и по двое, нигде особенно не задерживаясь. На женщин, отдыхающих на диванчике, они не обращали внимания. Помнится, там даже музейных смотрителей не было.
Музейные смотрители Любови Борисовне нравились, она даже завидовала им. А чего? Они работали в прекрасных залах, где внимательно и ненавязчиво присматривали за посетителями — труд не тяжелый. Правда, заодно обеспечивали сохранность экспонатов, следили за чистотой и соблюдением правил поведения в музее. Но советские люди отличались высокой культурой, так что и этот труд давался легко. Не зря эти должности занимают женщины пенсионного возраста, — думала Любовь Борисовна, — для которых скромная зарплата — не главное счастье жизни. Музейный работник — это, прежде всего, призвание, любовь и преданность профессии. Да... вот бы себе так на старости устроиться...
Наконец Прасковья Яковлевна открыла глаза — резко, как приходят в себя от минутной дрёмы — и повела ими по сторонам. Казалось, что ее потревожили необычные видения, да и слух уловил что-то тонкое, неразличимое другими. Она резко встала и пошла в угол, что был справа от входа в зал. Там висела только одна картина — «Девятый вал» И. К. Айвазовского.
Она подошла к ней, глянула — и остолбенела! Как застыла там, так и простояла не меньше часа... Ничто ее больше не интересовало. Иногда Прасковья Яковлевна прохаживалась вдоль картины, пыталась со стороны заглянуть под нее, едва не прикасалась, чтобы попробовать на зуб. Но сдерживала себя. По всему виделось, что что-то беспокоило ее, казалось странным.
Тем не менее Любовь Борисовна не мешала ей, да и устала она едва ли не больше своей мамы — здоровьем против Прасковьи Яковлевны она похвастаться не могла, — так что ловила минуточки покоя.
— Иди сюда, — позвала Прасковья Яковлевна свою дочь. — Ты ничего постороннего или подозрительного тут не видишь?
— Вроде нет. А что?
— Мне кажется, картину подсвечивают с обратной стороны, изнутри.
Любовь Борисовна с настороженным видом прошлась вдоль полотна, осмотрела стены у его торцов, присела и заглянула под него снизу...
— Ничего не нахожу, — констатировала она наконец.
— Неужели это ее настоящий свет? Невероятно... — озадачено произнесла Прасковья Яковлевна.
— Что тебя смущает?
— Понимаешь, в тех репродукциях, что много раз поступали мне в магазин, основной тон картины бывал разным — от лимонно-желтого неба и прозрачно-изумрудных волн до бурых туч и иссиня-черной непроглядной воды. В зависимости от полиграфического исполнения. Но общим оставалось одно — зловещесть картины, обреченность людей, плывущих на обломках корабля, витание смерти над ними. А тут? Тут же — совсем другое!
— Да, — раскрыла глаза Любовь Борисовна. — Теперь и я это вижу... — Причем же тогда девятый вал? — недоуменно сказала она.
— Ах, девятый вал... — отмахнулась Прасковья Яковлевна. — Всё одни слова... В реальности его не существует, — вдруг она пристально посмотрела в глаза дочери: — Знаешь, оказывается, я о многом начитана. Только раньше об этом не знала. Думала: ну сижу в каком-то захолустном культмаге, ну листаю от скуки книги... А оно все не зря было, накапливалось. Да! — вернулась она к обсуждению картины. — Так про девятый вал... Это всего лишь расхожий художественный образ, символ роковой опасности, наивысшего подъема непреодолимой силы. Никакой правильной периодичности волн в морских бурях до сих пор не выявлено. Например, у древних греков самым большим и опасным валом считался третий, у древних римлян — десятый, а у американцев вообще седьмой. Тем не менее в этой картине, — она направила на полотно И. К. Айвазовского указательный палец и потрясла им в воздухе, — мне видится триумф жизни! Ликование видится, оттого что главная опасность отступила, осталась позади. Картина просто лучиться сиянием, оптимизмом, избавлением от страха! Разве нет?
— А знаешь, кажется, да. Ты права!
— Я не обращаю внимания на продолжающееся волнение моря и мне кажется не страшным, что к терпящим бедствие приближается еще одна высокая волна. Я вижу свет, и он меня убеждает, что эти люди уже спаслись! Они выжили в разъяренной стихии, разнесшей их судно в щепки. После такого погибнуть уже нельзя. Да об этом говорит и обломок мачты! Обрати внимание, он выполнен в виде креста — символа спасения. Это же еще одна подсказка нам!
Выйдя из зала, в котором провели не менее двух часов своей жизни в состоянии чистого наслаждения, они приободрились пошли смотреть русскую живопись дальше. И вдруг удивились — в Русском музее нашелся зал с полотнами европейских живописцев. Как было не зайти туда?!
Тут они увидели Сандро Боттичелли, Иеронима Босха, Леонардо да Винчи, Бартоломео Эстебана Мурильо, Рафаэля Санти, Петера Пауля Рубенса.
— Кстати, Рубенсом много восхищались другие художники, — остановившись, сказала Прасковья Яковлевна, — что редко бывает. Они даже состязались в похвалах ему, каждый хотел перещеголять другого. Только я уже не помню, что они там говорили...
— Я тоже об этом читала. Кажется, Эжен Делакруа назвал его Гомером живописи, а наш Илья Ефимович Репин пошел дальше и сказал: «Рубенс — это Шекспир в живописи». Вот так!
— И все это, — вдруг прочувствовано сказала Прасковья Яковлевна, переполненная впечатлениями от экскурсии, — защищал Алешка, мой брат. Ты знаешь, что Алексей Яковлевич еще долго после войны разминировал Ленинград?
— Да, он нам с Юрой рассказывал.
— Он защищал этот город, он ходил тут в атаку на врага, возможно, дорогами Александра Невского... Он хоронил тут товарищей... А потом еще долго очищал Ленинград от нечисти, избавлял от мин.
У Прасковьи Яковлевны помокрели глаза, но это были слезы счастья — от понимания того, что ее брат воевал не бесславно.
После этой экскурсии их окончательно оставил комплекс провинциальности, пришла уверенность в себе, и это помогло им в последующие дни чувствовать себя здесь как дома, чувствовать общую с Ленинградом духовность, неразделимую судьбу и ту субстанцию, которой они были пропитаны и о которой прекрасно сказал Пушкин: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет».
— Давай завтра съездим в еще одно печальное место? — предложила Любовь Борисовна. — Хотя старинные кладбища — это уже просто объекты культурного наследия, и я хожу на них как в музеи, — пояснила она дальше, — и даже как в гости к их обитателям. Правда!
— Это о чем ты говоришь?
— О Волковом кладбище, — Любовь Борисовна вдруг испугалась: — Как я могла забыть о нем? Вот был бы ужас, если бы я тебе его не показала. Там же Блок похоронен! И не только он — там есть целый участок, который так и называется «Литераторские мостки». А еще в 1848 году там был похоронен неистовый Виссарион! Ему непременно надо поклониться — он же является истинным творцом русской классической литературы.
— Ты о Белинском говоришь? Так его принципы не в меньшей мере повлияли и на советскую литературу. Они вообще стали ее канонами! Кстати, до войны, когда я училась в институте, мы его основательно штудировали, а теперь что-то я не слышу об этом.
— Не знаю. Мы в школе его изучали. Но истинное значение этого критика для развития нашего менталитета я поняла сама, когда читала книгу Доры Бреговой «Дорога исканий». Потрясающая вещь, хотя написана для детей.
— Да-а... — серьезно посмотрела на нее Прасковья Яковлевна. — Это было бы непростительное упущение. Виссариону Григорьевичу надо поклониться, он, без преувеличения сказать, жизнь за нас положил.
На Волковом кладбище повсеместно царила растительность, отчего оно казалось хмурым и мистически загадочным.
— Как странно и важно понимать, что это святая земля, что в ней покоятся люди, чьи имена мы знаем и любим по книгам с детства, чьи труды двигали вперед литературу, на которой мы выросли, двигали вперед отечественную и мировую науку, — рассуждала Любовь Борисовна у могилы Менделеева, где рядом с ним покоятся его дочь Любовь Дмитриевна Блок и великий поэт Александр Александрович Блок.
— После таких экскурсий невольно возникает желание узнать больше про их жизни и про историю своей страны, — согласилась с дочкой Прасковья Яковлевна. — Вот вернусь домой и перечитаю книги о Н. В. Гоголе.
— Говорят, — сказала Любовь Борисовна, — когда делали этот музей, который теперь называется «Литераторскими мостками», то тут были бесследно утрачены или затеряны могилы многих выдающихся петербуржцев, совсем древних деятелей отечественной истории. Например, я запомнила про одного участника последней дуэли А. С. Пушкина. Как так могло получиться?
— И могила Александра Николаевича Радищева не сохранилась, защитника народного... Жаль. Только памятная доска и осталась.
— Просто он смешался с этой землей... Правильно ты сказала, мама, что это святая земля — мысли этих великих людей воспитали нас, мы несем их в себе и отдает другим. Мы — часть этих людей. Их продолжение.
На «Литераторских мостках» похоронены писатели И. С. Тургенев, М. Е. Салтыков-Щедрин, Н. С. Лесков, Г. И. Успенский, А. И. Куприн — всех их Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна нашли и всем поклонились. Здесь же покоится мать В. И. Ленина и его сестры.
Несколько поездок они потратили на загородные экскурсии, в частности в Петергоф. Ездили также смотреть Приоратский и Гатчинский дворцы, три дворца Ораниенбаума, дворцово-парковые комплексы Павловска и храмы Царского села. От каждой поездки у них остались какие-то главные впечатления, но о Петергофе они могли бы сами писать книги.
Только 14-го июля, в день рождения Любови Борисовны, они никуда не поехали, а просто ходили по центральным улицам Ленинграда и смотрели на дома, на людей, на виды города. Подолгу сидели в парках, дышали особенным ленинградским воздухом, и Любовь Борисовна рассказывала маме, как она тут бывала первые разы, как заводила знакомства по работе, как однажды опасно заболела и попала в больницу, где пролежала две недели...
Конечно, был обед в ресторане, потом еще один поход в парикмахерскую для освежения маникюра и интересный вечер в театре. Правда, смотреть пришлось что-то такое, что не запомнилось. Но главной для них была атмосфера театра!
Последний день они посвятили теплоходной экскурсия по рекам и каналам Ленинграда — Фонтанке, Мойке, Крюкову каналу… Всего Фонтанку с Невой соединяет 65 рек и каналов — все их после одной экскурсии запомнить невозможно.
Незаметно истекли дни, посвященные Ленинграду, с которым они встретились в лучшую его пору — в волшебные летние ночи...
— Прощай, белый город... — печально повторяли они, садясь 17-го июля в самолет на Днепропетровск. — Прощай, город Пушкина и Достоевского. Спасибо тебе за все!
Настали годы перестройки, и Любовь Борисовна поняла, что научная работа на долгий период потеряла перспективу. Главное, что она доказала свою научную состоятельность, — как и ее муж, выполнила диссертацию, которую хвалили на самых престижных научных советах. После этого она без сожаления рассталась с исследовательским институтом и ушла в местную промышленность, а именно — в полиграфию, в новую отрасль, где ей пришлось постигать работу с азов.
Тем не менее, на втором году пребывания в новой системе она вполне освоилась, стала заметной фигурой в районе. Ее избрали членом промышленной комиссии райкома партии, в связи с этим она регулярно участвовала в проверках работы промышленных предприятий. Да и в городе ее знали — по общественной работе в горкоме партии, где она была членом ревизионной комиссии.
Как-то в обкоме профсоюза работников культуры ей предложили путевку в санаторий, где можно было полечить опорно-двигательный аппарат, колени, другие суставы. И она сразу подумала о Прасковье Яковлевне, о ее больных руках!
Она приложила усилия и переадресовала путевку на имя своей мамы.
Наверное, тут уместнее всего рассказать о здоровье Прасковьи Яковлевны и вообще о ее отношении к себе.
В зале нового дома, выстроенного самолично Борисом Павловичем, стоял буфет, купленный к новоселью. Естественно, был он советского промышленного производства, изготовленный из древесной плиты, крытой тонким лакированным шпоном, и ни в какое сравнение не шел с довоенным буфетом, взамен которого встал в строй.
Старый буфет был чудом, задолго до войны изготовленным мастерами-краснодеревщиками по индивидуальному проекту — из вишневого дерева. Вследствие долгого служения людям он почернел, утратил внешний защитный слой, покрылся мелкими трещинами и за это в послевоенное время был жестко выкрашен Борисом Павловичем в синий цвет.
Не знаю, где этому некогда роскошному предмету мебели было место при жизни первых хозяев, но в описываемое время он стоял в углу кухни, справа от входа. По сути такая изношенная мебель имела право на бессрочный отдых, и ничуть не возражала бы против самой заброшенной свалки. Но этот буфет был предметом памяти о родителях и служил Прасковьи Яковлевне кухонным посудником. О, сколько всего он помнил, в частности, настоящий чай, которым навеки пропах!
Наконец никакая краска ему уже не помогала, никакие запахи не шли в зачет, и перед переездом в новый дом его выбросили. А взамен купили новый буфет, о котором речь. В нем хранилась дорогая посуда, используемая не каждый день, а по праздникам.
Место новому буфету выбрали удачно — у простенка со спальней, где он вписался от двери до наружной стены. В новом буфете под столешницей было два выдвижных ящичка. Так вот в левом из них (если стоять лицом к буфету) лежали лекарства в маленьких картонных упаковках, а во втором, в правом, — стопочки накрахмаленных и отутюженных носовых платочков Прасковьи Яковлевны и ее мужа. В этом ящике всегда приятно пахло. Наверное, платочки где-то соприкасались с парфюмами. Там же лежала нехитрая косметика: пудра и пара тюбиков губной помады. Другими средствами Прасковья Яковлевна не пользовалась. Да и пудру с помадой употребляла только в исключительных случаях.
Обязательно были у нее и духи — очень дорогие, с тонким ненавязчивым ароматом. Они несли дразнящий, головокружительной дух богатства, лучшей зазывной жизни. Прасковья Яковлевна хранила их в кармане своего выходного костюма, что висел в гардеробе. Использовала крайне экономно. И при всяком использовании повторяла, что это довоенные духи, с абсолютным качеством.
— Не знаю, чем я буду пользоваться, когда они у меня закончатся, — горестно говорила она. — Теперь таких нет.
В самом деле, когда этот флакон опустел, он долго лежал открытым в комоде среди постельного белья. А когда и там от него уже пользы не было, она его выбросила: когда и как — того никто не видел. Распрощалась без свидетелей с наиболее долго хранимым подарком от родителей... С тех пор Прасковья Яковлевна практически никакими другими духами не пользовалась. Изредка у нее появлялись какие-то пробнички, но, кажется, она к ним едва прикасалась — от современных духов, в которых использовались вредные для человека вещества, у нее возникали головные боли. Можно только представить, какой яд нам продают нынче в качестве духов...
С годами, когда кожа стала терять упругость, Прасковья Яковлевна перестала пользоваться пудрой, предоставив своему естеству жить природным образом. Дольше всего из предметов косметики у нее задержалась помада, но и ей был определен свой срок.
Инструменты для ухода за ногтями у нее лежали отдельно, а именно в выдвижном ящике письменного стола, что стоял около кровати. Их было не много — ножницы, копье и пилочка. Маникюр она, конечно, себе не делала, но ногти держала в чистоте и аккуратности — обрезала и подпиливала.
Попутно стоит упомянуть, как Прасковья Яковлевна одевалась.
Первое тут надо сказать вот что: Прасковья Яковлевна никогда не разводила злыдни, не ходила в потертой, изношенной или заплатанной одежде. Конечно, тем более не ходила грязной, неопрятной. Как-то ей это удавалось, хотя бывали периоды, когда она пухла от голода.
Родителями она была приучена к носким основательным вещам — дорогим, хорошего качества, приличных моделей, или, как теперь бы сказали, стильным. Поскольку фигура у нее была практически идеальная, то сидели на ней эти вещи очень красиво и носить их она умела. Если одежду приходилось изготавливать на заказ, то шилась она только самыми лучшими мастерами. Помнятся ее потрясающие пальто: зимнее ратиновое с объемным шалевым воротником из черного каракуля и демисезонное из толстого драпа с крупным елочным рубчиком по поверхности, оба приталенные и расширяющиеся к низу — по довоенной моде.
Привычку, полученную в родительском доме, она пронесла через всю 90-летнюю жизнь.
Гардероб ее не ломился от вещей, но и не был скудным. Два дня подряд в одном и том же наряде она не ходила. Носила одежду чрезвычайно аккуратно, так чтобы стирать как можно реже. Тяжелые вещи вообще не стирала, а если они занашивались и не выглядели свежо, то чистила или вообще выбрасывала. Иногда, если это были особенно любимые вещи, распарывала, стирала и отдавала в переделку, если требовалось, то с перелицовкой. В крайнем случае, шила из них одежду для детей. Короче, одевалась со вкусом: добротно, нарядно и изыскано, без броскости.
Ее любимые цвета — все оттенки коричневого, от черного до палевого. Синий и зеленый не любила, даже путала их — зеленый называла синим. Пожалуй, зеленый цвет она просто не видела{24}, и старательно скрывала это.
Такой же была и ее обувь — обязательно кожаная, непременно качественная, которую можно носить годами, на среднем каблуке. Шаг у Прасковьи Яковлевны был легким, ногу она ставила ровно, поэтому обувь не искривлялась, не затаптывалась и не изнашивалась. Любой выход в люди был для Прасковьи Яковлевны праздником, поэтому она отдавала предпочтение модельной обуви классических образцов, за счет чего все время выглядела модной и современной. Шпильку не носила, выбирала каблук средней толщины, видя преимущество таких туфель в том, что они одновременно комфортные и красивые. В таких туфлях она выглядела стильно и женственно, а ее ножки не уставали, тем более что на работе она переобувалась.
Предпочтение Прасковья Яковлевна отдавала кофейным цветам. Такие туфли считались весенней и осенней обувью, их можно было носить сезон за сезоном, они были универсальны на межсезонье, и не выходили из моды. Правда, в летнее время, когда стояла жара и ноги от долгого хождения отекали, она надевала босоножки попроще, хотя все равно не ходила в шлепанцах.
Помнится, Борис Павлович побывал за границей и привез ей оттуда прекрасные кожаные босоножки — белые с красной отделкой. Ни у кого в селе такой красивой обуви не было, какую носила Прасковья Яковлевна!
В преклонные годы каблучки на ее обуви не исчезли, а стали ниже — но не ниже 3-4-х сантиметров.
К слову сказать, так же она относилась и к постели, которая всегда была у нее в идеальном состоянии. В течение одного-двух лет Прасковья Яковлевна собирала пух и перо и регулярно мыла и пересыпала подушки. Каждую из них она распарывала, высыпала на листы старое содержимое, перебирала, затем просеивала на специальном решете, освобождаясь от потертой и измельченной мелочи и пыли. Оставшееся помещала в марлевые мешки и мыла в воде с мылом, стирала. Дальше раскладывала на листы и высушивала на солнце. Затем добавляла туда пуха-пера и заново делала подушку. Количество пера для подушек брала на вес. Так она освежала за сезон все подушки.
Ну а белье, одеяла, покрывала, накидки на подушки просто вовремя заменяла. Обязательно они у нее имели красивые вышитые метки, вязанные прошвы, подзоры, уголки. Чуть в каком-то изделии появлялась ветхость, она сразу же изымала его из употребления. Старые простынки и одеяла Прасковья Яковлевна стелила на металлические сетки кроватей, под матрацы. А еще на старых одеялах мы любили сидеть в тени сада, расстелив их на земле.
Белье меняла раз в неделю, после стирки крахмалила. Выравнивала скалкой и рубилом, а когда появились электрические утюги, то утюжила.
Говоря об отношении Прасковьи Яковлевны к своему здоровью, надо прежде всего сказать о питании. Тут главный секрет заключался в том, что она ела исключительно свежеприготовленную пищу. Возможно, такая привычка выработалась из-за того, что в старые времена не было холодильников, кто знает. Хотя другие люди хранили стряпню в погребах. Но никогда, никогда, никогда Прасковья Яковлевна не ела остывшую или подогретую пищу. Только свежую! Исключение составлял борщ — его она могла брать на обед и назавтра. Для мужа и детей жарила котлеты впрок, чтобы хватило дня на три, но сама ела только свежие. Остатки еды отдавала животным. Просто счастье, что она жила в тот период, когда продукты были качественные, а уголь и газ стоили копейки, так что поддерживать свой неукоснительный принцип питания ей не составляло труда. Ну разве что уходило время на готовку — три раза в день Прасковья Яковлевна стояла у плиты! Но этим она никогда не тяготилась, готовить еду для нее было, как дышать.
Приблизительно таким же было и отношение к своему здоровью — умеренным и разумным. Она сохраняла то, что получила от природы, не пытаясь что-то исправить или усовершенствовать. В молодые годы врачи находили у нее пониженное давление и приписывали внутривенные уколы глюкозы. Но она отказывалась их принимать.
Болела ли Прасковья Яковлевна простудными заболеваниями? Ну, иногда после переохлаждения у нее развивалась риновирусная инфекция, но она ее не лечила, а подавляла иммунитетом. Возможно, иногда пила «Кальцекс» или таблетки от головной боли. Как-то осенью она проехала на заднем сидении мотоцикла, не будучи хорошо одетой, и у нее началось воспаление легких — поднялась температура, появился кашель, она почернела с виду, ничего не ела... Но, кажется, кроме горячего молока с медом ничего не употребляла. Где-то с месяц недомогала, ничем не изменив свой режим работы — с ног падала, а трудилась... И все прошло. Это было самое затяжное и опасное заболевание, которое у нее наблюдали близкие.
Правда, всю молодую жизнь она сильно мучилась приступообразными головными болями, которые ей диагностировали как мигрени. Говорила, что приступы головных болей начались у нее после расстрела родителей, то есть в 23 года... А в дальнейшем были прочно привязаны к менструациям — три дня голова болела до того, что лицо ее превращалось в черный уголь, а на четвертый день просыпалась здоровой, только измученной. Но быстро восстанавливалась. Эти приступы исчезли в период климакса так незаметно, что она лишь спустя заметила их отсутствие.
Наверное, узнай она, что мигрень нередко становится спутницей гениев, то гордилась бы ею. Это шутка, конечно. На самом деле известно другое, что точь-в-точь характеризовало и ее: люди, страдающие мигренями, очень ответственно и добросовестно относятся к своему труду, работают на совесть. По сути, это трудоголики. Не удивительно, что мигренями страдали такие выдающиеся личности, как Понтий Пилат, Петр Чайковский, Эдгар По, Карл Маркс, Антон Павлович Чехов, Юлий Цезарь, Зигмунд Фрейд, Дарвин, Ньютон.
О том, как она простудила суставы рук, уже писалось. С руками она мучилась все время... Да и ноги побаливали. И вот появилась возможность поехать в специализированный санаторий и полечить их.
Это был «Хмельник» — как и все лечебно-профилактические заведения в советское время, профсоюзный санаторий. Находился он, естественно, в Хмельнике, Винницкой области. Как узнала Любовь Борисовна, позвонив туда, там было все, что требовалось для оздоровления и отдыха. Спальные корпуса стояли в окружении хвойного леса, и это создавало приятные ощущения, что отдых протекает на природе. Уникальные по своему составу радоновые минеральные воды, большие залежи лечебной торфяной грязи, благоприятный климат, чистый высокоионизированный воздух, близость реки и больших лесных массивов — все служило лечебным целям.
Прасковья Яковлевна сомневалась ехать или нет, ибо полагала, что Борис Павлович, подозревающий санатории в разложении нравов, все равно не отпустит ее туда. Да еще скандал устроит. Но что-то повлияло на «воззрения кота Мурра» и он не стал сопротивляться настоянию дочери. Так Прасковья Яковлевна единственный раз лечилась в настоящем санатории, если не считать камчатского Паратунка, конечно. Хорошо было еще и то, что в лесах летом прохладнее, чем в степи. Кто знает, может, Прасковье Яковлевне больше понравился бы санаторий у моря, но не пришлось ей сравнить. Да и то сказать, море больше подходит молодым.
К сожалению, времена тогда были суровые, так что Любовь Борисовна купила Прасковье Яковлевне билеты на проезд туда и обратно, встретила ее со Славгорода и проводила в поездку, но сопровождать не смогла. Хотя это был уже июль 1986 года, и Прасковье Яковлевне шел 66-й год. Ездить одной в таком возрасте было уже и трудно, и неудобно.
По возвращении домой, Прасковья Яковлевна восторгов не выражала. Кажется, ей там было одиноко... и очень непривычно. Она никогда не умела особенно придирчиво ухаживать за собой, нежить себя, да и просто жалеть. А тут надо было это делать. Рассказывала, что принимала ванны, лечилась грязями. Кажется, ей помогло. Судить можно по тому, что до санатория Любовь Борисовна все время возила ей таблетки от болей в суставах, а после лечения она о них забыла, и больше никогда не принимала.
И все же думается, что ей там было не так уютно, как в Ленинграде... Не по духу были те места, не по нутру.
Этой поездкой заканчиваются дальние путешествия Прасковьи Яковлевны без сопровождающих. После этого она еще 20 лет ездила сама по городам и весям, но это были уже ближние маршруты.
Последний раз ей пришлось ехать самой в Днепропетровск в сентябре 2005 года, когда у Любови Борисовны заболел муж и его положили в больницу. Она 21 марта начала работать в издательстве «Зоря» на должности начальника редакционно-издательского отдела, очень уставала на работе и плохо переносила одиночество в пустой квартире.
Прасковья Яковлевна согласилась побыть у нее, пока муж не вернется домой. И приехала сама! В 85 лет!
— Я еле-еле нашла тебя, — призналась она дочери, когда та открыла ей дверь. — Забыла уже дорогу, пришлось спрашивать.
— Почему ты не позвонила и не сказала, когда приедешь? Я бы тебя встретила.
— Потому что не думала, что я уже так стара, вот почему, — с обидой ответила Прасковья Яковлевна. — На силы я не жалуюсь, а вот город меня задавил. Как чужой стал.
— Тут многое изменилось против твоих прежних приездов по работе, — объяснила Любовь Борисовна. — Не стало ориентиров, которые тебе подсказывали дорогу... Так что дело не в тебе, мама.
Кажется, этот аргумент ее успокоил.
— Как бы там ни было, но эта поездка к тебе — моя последняя гастроль, — с печалью в голосе констатировала Прасковья Яковлевна.
Вообще, путешествовать она любила, и, наверное, часто думала о разных краях. Когда-то, когда ее младшая дочь еще была юной, Прасковья Яковлевна сказала ей, что мечтает увидеть Байкал, побывать на его берегах, выплыть на глубину и посмотреть в воду. Это при том, что водоемы она не любила и плавать не умела. Что это было за желание, с чем связано? — не объяснила. Может, сказались ее прогулки по глобусу, так и не проданному и навеки оставшемуся частью интерьера культмага? А может, услышала где-то о проблемах уникального озера и заинтересовалась им? Больше она о Байкале никогда не заговаривала, а дочка, тем не менее, запомнила тот первый разговор. И жалко ей теперь, что желание ее мамы так и осталось неосуществленным.
Вообще Любовь Борисовна считала, что мало сделала для своей мамы, сожалела, что не смогла сделать большего. Прасковья Яковлевна достойна была лучшей участи и родителями готовилась к лучшей доле, но — увы! — сама себе она все испортила, сама повернула стопы свои не на пути счастья, а на пути страданий. Вот это и стремилась исправить в ее жизни младшая дочь — стремилась преодолеть в ней страдания, избавить от них. Она хотела показать Прасковье Яковлевне, что во всех сражениях с роком она вышла победительницей. Ведь по сути многотрудными стараниями своими она добилась всего, чего хотела: ее избранник стал ее мужем и во все годы оставался рядом с нею, и с годами сделала она из него почти сносного спутника жизни, и дети ее жили не хуже других... Но не могла Любовь Борисовна снять с души Прасковьи Яковлевны чувство вины за поступки, омрачившие последние годы жизни Евлампии Пантелеевны и Якова Алексеевича, да и ее собственную жизнь тоже.
Что толку от побед, если они никому не принесли радости? Ни ей, ни ее мужу, ради которого совершались, ибо он часто возмущался и буянил. Прасковья Яковлевна сражалась не за то, за что должна была, за что стоило сражаться с ее уникальными качествами — упорством, верностью и старанием.
Но судьбу не перепишешь заново.
Уже одному тому стоило радоваться, — понимала Любовь Борисовна, — что много хорошего, что есть в мире, она открыла и показала Прасковье Яковлевне. А ведь ради познания мира человек и приходит в него.
Так получается, что основной заботой Прасковьи Яковлевны было служение кому-то очень дорогому. Сначала это были родители, ее обожаемая мамочка, которая тяжко страдала грыжами. Но Евлампия Пантелеевна, видя самоотверженность дочери, не эксплуатировала это ее качество, а старалась свои обязанности выполнять самостоятельно. Она увязывалась платком и работала без скидки на болезнь. Кто знает, при таком безжалостном отношении к себе, возможно, она и не прожила бы долго. Хотя в советское время, переживи она войну, медицина была уже такой, что ей обязательно легко помогли бы.
Но случилось то, что случилось. Евлампия Пантелеевна ушла в вечность и главным человеком для Прасковьи Яковлевны стал муж. А он был другой натуры — таким, что на самом деле нуждался в направляющей руке и знал это, хотя никогда не признавал вслух. Он интуитивно чувствовал, что без Прасковьи Яковлевны долго и трудно будет искать путь, по которому надо идти в тех или иных обстоятельствах. Но даже не это было главное, не принятие решений, а их поиск и реализация.
Основной проблемой совместного существования Бориса Павловича и Прасковьи Яковлевны, особенно резко проявившейся в мирное время, стало то, что Борис Павлович был абсолютно не домашним человеком. Душе его требовались новые и новые события, чтобы мелькали они перед ним, кувыркались калейдоскопом, нужны были порции внешней динамики. И скорее всего не для участия в ней, а для созерцания. В нем сидел какой-то ненасытный и безжалостный демон, который преследовал его и лишал покоя, заставляя гоняться за новыми впечатлениями. При этом впечатления непременно должны были быть истинными, рожденными живыми событиями, — со зрелых лет и до конца жизни кино и телевизор он не любил. Едва поняв принцип условности, на котором строится любое искусство, он обозвал его ложью и больше не признавал. Борис Павлович после работы куда-то ехал, изобретая поводы, и возвращался домой в состоянии загнанности, когда у него оставалось сил только на то, чтобы умыться, поесть и в крайнем утомлении лечь спать.
Конечно, Прасковья Яковлевна не могла не контролировать его местопребывание и занятия. Она только этим и занималась. И все, что ей мешало, что отвлекало от мужа, не любила. Она не любила того, что забирало ее последние силы.
Легче всего держать глаз за Борисом Павловичем было тогда, когда он оставался в поле зрения, то есть дома. Вот она и изобретала всевозможные затеи, которые привязывали бы его к родному порогу. Дома всегда было много работы, по крайней мере в старом дворе. Там очень нужны были хозяйские руки дому и саду — прекрасному и молодому детищу рано ушедшего Якова Алексеевича. Но — увы! — самому Борису Павловичу не все нравилось. В уходе за домом и садом он видел только обузу. Как теперь становится понятно, у него на них не оставалось сил. Он так уставал на работе, что после нее уже ничего не мог делать, мог только сидеть и смотреть, как работают другие. А Прасковья Яковлевна, слишком быстро забывшая о тяжком ранении мужа, слишком уверовавшая в его полное исцеление, этого не понимала и требовала от него помощи в хозяйских делах. В селе ведь не принято было бездельничать, после работы все работали на своих участках дотемна. Что ему оставалось делать, если не уклоняться от этого, не уезжать по надуманным предлогам то в одно место, то в другое?
Неугомонная женщина постоянно изобретала для мужа виды приемлемых для него занятий. То книги он читал и потом пересказывал ей (так была перечитана вся приключенческая классика, вся рождающаяся советская фантастика и все шпионские романы), то осваивал транспортную технику, то еще что-то. Все это было по мелочам, не все из которых запоминались. Но одна ее затея была особенно масштабной — строительство нового дома.
В новом доме нужды не было, достаточно было дать капитальный ремонт старому дому, и в нем можно было счастливо дожить свою жизнь. Еще и детям оставить. Однако Прасковья Яковлевна повернула дело так и нашла такие резоны, что Борис Павлович с нею согласился. И выстроил дом от основания до конька — сам-один. При этом — страшно сказать! — они потеряли две трети своей усадьбы, где был сосредоточен почти весь отцовский сад... Все это отошло к старому дому и перешло в чужие руки. Вот такую жертву принесла Прасковья Яковлевна безымянному идолу, который смог увлечь Бориса Павловича хоть каким-то полезным занятием.
Тема нового дома была долгоиграющей — в новом дворе потребовались новые хозяйственные постройки: колодезь, погреб, сарай с летней кухней, гараж, помещение для угля и пр. На долгие годы Борису Павловичу было найдено занятие.
Но вот он все переделал. И вышел на пенсию. К тому моменту перестала существовать страна, которую он защищал на войне. В новую страну внедрились враги и порушили социализм, защищавший рабочего человека, развалили все системы, упорядочивавшие жизнь. Все! — труженика опять затоптали паразиты и эксплуататоры, опять сделали из него быдло. Не стало у людей надежды и опоры. В ужесточившихся условиях надо было самому что-то делать, чтобы выживать.
Казалось бы, не Борису Павловичу было искать, чем заняться, — дело само шло в его руки! Ведь он на уровне всей республики был орденоносным человеком, признанным «механиком с золотыми руками», как его называли — мастером по монтажу и ремонтам оборудования. Ничего другого ему придумывать не надо было — при его умении чувствовать душу машин и механизмов, при его приверженности технике, при том, что у него дома была прекрасно оборудованная слесарная мастерская, — можно было, как минимум, открыть частное техобслуживание и потихоньку расширяться. Представить нетрудно, сколько бы у него появилось заказов! Ведь такие заведения открывали даже те мужики, у кого руки не с нужного места росли. Да еще приезжали к Борису Павловичу консультироваться.
А можно было, как в послевоенные годы, ездить по городам и новым хозяевам монтировать оборудование на их предприятиях. А он — нет. Ему даже в голову не пришло воспользоваться своими знаниями и навыками! Оказавшись на пенсии, он растерялся и даже плакал, не умея приспособить себя к новому образу жизни.
Пришлось Прасковье Яковлевне на старости лет покупать корову, чтобы регламентировать жизнь мужа.
Животных в семье, где вырос Борис Павлович, никогда не держали. Ну, может, традиционно жили возле них коты и собаки, которые в хозяевах не очень-то и нуждались; в селе они и без хозяев способны прожить.
Мира, который несут с собой животные, где есть их жизненное пространство, потребности и судьбы, где с этим надо считаться, он не знал. А когда, женившись, в семье тестя и тещи узнал этот мир, ему он не понравился. Животные требовали слишком много внимания к себе, их надо было кормить по часам, после них надо убирать, с ними надо было решать вопросы размножения, охраны здоровья, зимовки. Их даже забавлять надо было!.. Все как у людей. Он этого не принимал, и обращался с животными не как с живыми существами, а как с объектами получения дополнительной выгоды, — без привязанности и внутреннего тепла.
Ну, заниматься настоящим домашним животноводством, когда все заботы ложатся на одни руки, очень тяжело, даже немыслимо. Поэтому Прасковья Яковлевна, привыкшая сосуществовать с миром живых существ, держала только курочек. Да и от тех столько потехи имела, что получались целые истории{25}. Уметь надо было видеть в них живые души!
Изредка заводила гусей, но их надо было пасти или держать в вольерах с обязательным выгулом. Но ни вольера, ни времени на выгулы у бедной женщины не было. Однажды их гусиное стадо пошло в соседский огород и сделало там потраву. Соседи предъявили счет о понесенных убытках и по нему пришлось платить. Так что с гусями было покончено.
А как хорошо бывало, когда по вечерам Прасковья Яковлевна выносила блюдо с большими гусиными яйцами, разбивала их, расколачивала и затевала замешивать на них тесто на пироги, на хворост, на коржики или на пасхальные куличи! Это священнодействие ввергало семью, особенно детей, в трепетное ожидание чуда. И поедание испеченных изделий было продолжением этого чуда.
Делались попытки держать свиней, но тоже не на регулярной основе. Дольше всех остальных животных у них держались утки, но они тоже не угодили хозяину, своими ластами затаптывая двор, после чего там трава не росла.
А тут — корова! Невиданное дело, сложное, подчиняющее себе всю жизнь хозяев без остатка. Тут уж не уедешь на целый день гулять у родни да у друзей. Ее же регулярно доить надо и каждый раз толк молоку дать. После отела количество доений вообще доходит до четырех-пяти раз в день — не шутка! И только через месяц переводят кормилицу на двух-трехразовое доение. Конечно, Прасковья Яковлевна все знала о коровах, умела их держать, но без помощника обойтись не могла. Перед покупкой коровы, надо полагать, она обсуждала эту проблему с мужем и тот обещал помогать ей, так что Прасковья Яковлевна, рискнула. Отчаянная была женщина!
В самом деле, корова во дворе — это ежедневный труд, без отдыха, порой без сна, особенно в ожидании отела, да и сразу после него... Опять же теленочка ежегодно поднять надо было, это же сущий ребенок. Пока выбрали себе ту корову, которая пришлась ко двору, несколько раз меняли, продавая одну и покупая другую. Но вот попалась им Красавка, да и прижилась.
Поначалу Борису Павловичу понравилось одно: ездить с женой на сенокосы. Там он мог накосить травы, улечься на нее и лежать часами, слушая пение птиц, а то и подремывая. Дома с травой тоже возился с удовольствием: просушивал ее, укладывал на хранение в сеновал, который сам соорудил... Дальше — больше. Наконец привык к корове, и ее кормление взял на себя, а затем и уборку коровника...
Машиной возил Прасковью Яковлевну на дневную дойку, иногда стоял у сепаратора, отбирая из молока сливки и отделяя от них обрат. А то еще нашел рецепт изготовления домашнего сыра из творога и регулярно варил его. Помогал как умел.
Прибыли от коровы они не имели, но радовались ей, ибо была у них забота и постоянная еда в доме. Под конец жизни Борис Павлович боялся остаться без коровы, ему казалось, что жизнь его станет совсем пустой.
Держать корову без хозяина стало невозможно, и Прасковья Яковлевна объявила о ее продаже. Покупатель объявился сразу. Отогнала она свою Красавку на новое место, договорилась, чтобы оставили ей старое имя, затем посидела рядом в коровнике, облила слезами свою многолетнюю кормилицу, попрощалась с нею навеки. Как ей было дома после этого, не спрашивайте. О том только стены немые знают.
Прошло несколько дней. Как-то под вечер вышла Прасковья Яковлевна из дому по делам, а там зашла развеяться то к родне, то к своякам. Возвращается домой чуть ли не на закате, а соседи ждут ее у своего двора.
— У вас, Прасковья Яковлевна, гости были, пока вы где-то ходили, — сообщили они.
— Какие гости? — всполошилась Прасковья Яковлевна. — Я никого не жду.
— Красавка ваша приходила.
Оказывается, новые хозяева начали приучать Красавку самой ходить домой, как она ходила у Прасковьи Яковлевны. И та, сердечная, пошла-таки в положенный час с пастбища, но не на новое, а на старое место — к Прасковье Яковлевне. То-то она по ней скучала, видать...
— Долго стояла Красавка у ворот, — билась в слезах соседка. — И так горько мычала, так звала вас... Душенька моя разрывалась смотреть на нее. Но тут новые хозяева нашли ее, увели...
Прасковья Яковлевна горестно покачивала головой, слушая рассказ соседей. Ласково смотрела на них за сочувственное отношение к Красавке.
— Бог спас меня от такой боли, — в конце сказала она, — иначе бы я не выдержала ее и умерла.
На Рождество 1999 года Борис Павлович проснулся в прекрасном настроении, вышел в веранду, наклонился над умывальником, и вдруг его грудь пронзила сильнейшая боль, от которой он чуть не потерял сознание. Он расставил руки, ухватился за холодильник и откос входной двери, и это помогло удержаться на ногах. Преодолевая головокружение, он переждал, пока боль отпустила, затем осторожно пошел в комнаты, лег на диван перед телевизором. Испуг не проходил, дыхание участилось и его начало медленно окатывать влажной волной.
Прасковья Яковлевна управлялась на улице. До него долетали звуки ее шагов, отдельных фраз, сказанных корове или собаке, позвякивания ведер. Но все это было вроде не здесь, не в этом мире, а в каком-то вчерашнем, откуда он уже ушел. Тем не менее он ждал ее возвращения. Казалось, будь она рядом, это обязательно что-то изменит. Может, он еще не проснулся и это ему снится?
Рука невольно потянулась к столу, нащупала пульт — скоро включился телевизор и на экране возникли знакомые лица. Борис Павлович прислушался к их монотонной речи, и это его немного успокоило. Он закрыл глаза и незаметно задремал.
Вернувшаяся в дом Прасковья Яковлевна застала мужа спящим. Она тихо вышла в веранду, где была у нее кухня, закрыла дверь в комнаты и начала готовить завтрак.
Дальше утро продолжалось по заведенному сценарию, супруги позавтракали, наметили то, чем будут заниматься днем, начали обсуждать какие-то детали.
— Так я и не понял, — озабочено почесывая плечо, сказал Борис Павлович. — То ли это было со мной, то ли приснилось.
— Что такое? — встревожилась Прасковья Яковлевна.
И Борис Павлович рассказал ей про утреннее приключение с приступом боли.
— Скорее всего, тебе приснилось, — думая о своем, сказала Прасковья Яковлевна.
А думала она о том, что еще как минимум три дня будут продолжаться рождественские каникулы и обращаться в больницу бесполезно, надо потянуть время. Она давненько присматривалась к мужу, обращая внимание на его бледность. Всякие мысли посещали ее в это время. Но иногда бледность сменялась обычным легким румянцем, к тому же Борис Павлович не жаловался, и она гнала от себя подозрения. Даже еще ругала себя за них, что накликает беду на дом. Успокаивало то, что Борис Павлович, как и прежде, был бодр и неутомим — четверти часа ему хватало для отдыха, и опять он готов был к новым походам и к приключениям. Хоть недомогание не повторялось и хоть он думал-таки, что это был сон, но все равно в понедельник обратился в больницу, полагая, что во сне организм подает ему знаки о приближении болезни.
В советское время надолго задержавшаяся здесь Полтавец Анна Федоровна не считалась большим диагностом и знатоком болезней. Она даже хорошим человеком не считалась в силу равнодушия к больным и к их судьбам. Можно было подумать, что на ниве нанесения ущерба советским гражданам она некогда сотрудничала с немцами, если бы не ее неподходящий возраст. Впрочем, его ведь можно было изменить, — эта мысль частенько приходило в голову женщинам, которых она обирала на абортах. Но, выйдя на пенсию, эта деятельница сбежали из Славгорода, а на ее место приехали новые врачи, более знающие, отзывчивые и совестливые.
— Вас что-то беспокоило перед этим? — спросили у Бориса Павловича при осмотре.
— Да зачесалось как-то в левой подмышке. Я кинулся чесать, а там затвердение, величиной с камушек. Я помазал то место «Троксевазином», а оно вот... — он поднял левую руку и показал небольшой волдырь.
Пока его ощупывали, он следил за выражением лица врача. Но тот улыбался.
— Это обычный авитаминоз, — вынес он вердикт. — В вашем возрасте такое случается, особенно зимой. Вот, — он протянул Борису Павловичу рецепт, — попьете эти таблетки, и у вас все нормализуется. В любом случае через недельку опять приходите на прием. Обязательно!
Специально Прасковья Яковлевна не ходила к врачу, но когда увидела его в центре, то отважилась обратиться с вопросом о здоровье мужа.
— Я действительно прописал Борису Павловичу витамины для укрепления иммунитета, — успокоил он ее. — Не беспокойтесь, мы понаблюдаем за ним. Он поправится.
Через неделю симптомы болезни вроде действительно исчезли, и врач похвалил больного, назначив, однако, опять показаться через неделю. Воодушевленный Борис Павлович, придя домой, позвонил младшей дочке и все ей рассказал, успокоив, что его страхи и тревоги уже позади.
Любовь Борисовна находилась в своем магазине, когда позвонил Борис Павлович. После разговора с ним в ней поселилось беспокойство, казавшееся беспочвенным. Припоминая веселый голос и уверенные интонации отца, она старалась обуздать свое воображение и восстановить душевное равновесие. Удавалось это плохо. К ней заходили знакомые и, видя ее без улыбки, спрашивали о причинах непривычно хмурого вида. Участие трогало ее, она плакала и жаловалась им, что у нее опасно заболел отец. Почему-то это сразу стало понятно ей. В ответ на жалобы знакомые сказали ей две ценные фразы: одну щадящую, а другую подбадривающую.
— То же было и с моей мамой, — выслушав ее, Людмила Левченко по своей привычке улыбнулась. — Не плачь, сильный организм долго сопротивляется болезни, так что твой отец еще не один год проживет.
Правда, она не уточнила, какая это будет жизнь, и сердечко Любови Борисовны воспрянуло от надежды...
А Фидель Сухонос, узнав о горе, что постигло Любовь Борисовну, принес лекарства, оставшиеся от лечения его тещи. И хоть в дальнейшем те лекарства отцу не пригодились, но этот сочувствующий жест оказал свое поддерживающее воздействие.
— Сейчас вы должны набраться мужества и делать для отца то, что надо, — видя ее слезы, сказал Фидель. — Пусть плачут те, кто ни на что больше не способен. Вы не из них!
Эти фразы, сказанные в разное время, запомнились Любови Борисовне и помогли ей справиться с горем.
Прошло какое-то время, и опухоль опять возникла на старом месте. Тогда Бориса Павловича направили на лечение облучением.
— Вы не должны беспокоиться, — выписывая направление, говорил врач, — лучевая терапия применяется при лечении многих болезней, в том числе и опасных. Так что кого бы вы там, в онкоцентре, ни встретили, не обращайте внимания на разговоры. Просто я не хочу пичкать вас таблетками, от нескольких сеансов облучения у вас все быстрее пройдет.
В онкоцентр на процедуры Бориса Павловича возила Александра Борисовна, не допуская его разговоров с другими больными и вообще ограждая его от лишних разговоров с кем бы то ни было.
Облучение в самом деле привело к тому, что опухоль почернела и исчезла. Тем временем Бориса Павловича направили в лечкомиссию{26} на полное обследование и выявление очага заболевания, поскольку в его крови были выявлены атипичные клетки. Ему эти тревожащие данные не сообщали, а дочери сказали. Борис Павлович чувствовал себя здоровым и не понимал, что с ним происходит, почему вокруг него поднялся этот сыр-бор.
Успехов обследование не принесло, очаг выявлен не был, и Бориса Павловича решили просто наблюдать. Видимо, он кое о чем начал догадываться, потому что ничуть не удивился, когда ему назначили химиотерапию. На этих сеансах его сопровождала Александра Борисовна. Перенес он химиотерапию сравнительно легко, хотя, конечно, очень чувствовал нагрузку на организм. После последнего сеанса, как всегда, добирался домой самостоятельно. По дороге зашел в магазин Любови Борисовны, а дальше идти не смог, попросился где-то полежать. Хорошо, что в магазине была комната отдыха с диваном. Там Борис Павлович и пролежал полдня. А вечером уехал.
Настало лето и захватило его своими заботами. После лечения он окреп, восстановился в силе и отвлекся от медицины, даже начал забывать о своих проблемах. А в начале осени неожиданно погиб муж Александры Борисовны. Это был страшный удар для ее родителей, для всех родных. Видимо, перенесенный Борисом Павловичем стресс запустил механизмы, ухудшающие его здоровье. Он резко начал сдавать.
Что сказать?
Настало 16 октября, и в его доме за столом собралась вся семья по случаю дня рождения Прасковьи Яковлевны. Борис Павлович тихо спросил у Любови Борисовны:
— Я могу рассчитывать на тебя, если мне понадобиться помощь?
— Конечно! — ответила та.
А через месяц он позвонил и сказал ей коротко:
— Со мной все кончено. Приезжай.
Любовь Борисовна приехала к нему с мешком лекарств, где были ампулы и флаконы для внутривенного капельного введения и для простых уколов, таблетки для перорального приема, разные препараты для снятия болей, для остановки кровотечения и пр. Она основательно проконсультировалась с врачами и расписала себе полный план того, когда что и как вводить отцу.
Поговорив с местными врачами, которые одобрили ее план помощи отцу, она контролировала все действия процедурной медсестры; уколы, протирания делала сама. До конца она боролась с болезнью отца, главное — вовлекала его в эту борьбу, отвлекала от пессимистичных мыслей, скрашивала его последние дни.
Любовь Борисовна постоянно твердила, что у Бориса Павловича воспалились зарубцевавшиеся после ранения ткани. Отсюда и температура, и скопления жидкости, выступившие буграми на груди и по боку. Этот недуг преодолеть можно, только надо очень стараться. А он делал вид, что верит ей.
Пока был на ногах, Борис Павлович показал Любови Борисовне, как надо отключать и включать газовый котел, обогревающий дом, — готовил ее к неизбежному... что последнюю ночь его труп надо будет держать в холодном доме. Пару раз она при нем проделала процедуру с котлом, пока он не убедился, что дочь все усвоила. Он также все время беспокоился, есть ли в доме мужчины — боялся, что его смерть напугает женщин. Но с ними никого не было, и они ему говорили, что они одни.
С Борисом Павловичем успел попрощаться и родной брат и единственный оставшийся в живых друг детства — Колодный Григорий Назарович. Конечно, приходили они просто проведать больного. Григорий Назарович даже принес чекушку и перекинул стопарик за здоровье друга. Все было в лучших традициях нормальных мужиков...
Борис Павлович, сколько мог, находился на ногах, выходил на улицу, благо зима была необыкновенно теплая, словно Бог специально так приязненно провожал его в лучшую жизнь. В какой день он вышел в последний раз, не запомнилось. Но в тот раз он попросил открыть гараж. Трудно передвигаясь, прошел туда и показал Любови Борисовне, как надо ставить аккумулятор на подзарядку, как снимать с нее. Опять же попросил ее повторить все действия, показанные им.
Затем сел за руль «Славуты» — нового автомобиля, на котором ездил в последнее лето. Завел мотор, включил музыку. В какой-то миг глаза его забегали, словно он решился на что-то отчаянное и окончательное, и руки задвигались резче. Любови Борисовны показалось, что сейчас он выедет из гаража, поедет куда-то подальше от дома, разгонится там и направит машину в столб или в дерево, чтобы разом покончить с мучениями... Она не препятствовала, предоставляя отцу делать так, как ему лучше. Он колебался несколько мгновений, а потом посмотрел на дочь, стоящую в сторонке, и понял, что угробит не свою машину, а дочкину. И пожалел ее. Вдруг поднял правую руку и, весело глядя на Любовь Борисовну, покрутил ею в такт музыке.
Гараж он покидал уже смирившимся. Пока Любовь Борисовна справлялась с замком, стоял во дворе, смотрел на старые абрикосы.
— Вон, смотри, дятел! — показала ему на одну из толстых веток подошедшая дочка.
— Где, не вижу? — заинтересованно всматривался Борис Павлович в крону абрикоса.
— Сюда смотри! — протянула Любовь Борисовна руку.
— Да, теперь вижу. Маленький какой...
Болезнь прогрессировала, настали такие дни, что Борис Павлович уже не мог сам подниматься с постели. Но все равно делал такие попытки — вдруг где-то брал силы и рывком вскакивал, по инерции проделывая пару шатких шагов. Тогда Любовь Борисовна ловила его в объятия, доводила до дивана и усаживала. После продолжительного отдыха медленно отводила на кровать.
Однажды он опять так вскочил и после нескольких шагов всей массой начал валиться на пол. Подхватившаяся Любовь Борисовна не имела сил удерживать его в вертикальном положении. Так вдвоем они и осели вниз. Единственная помощь от Любови Борисовны была та, что она смягчила падение отца, предотвратила удар о предметы и возможные травмы. Борис Павлович лежал в каком-то невероятно скрюченном положении и даже выпрямиться не мог. Дочь вскочила и засуетилась возле него. Подавала ему то одну руку, то две — старалась поднять так, как поднимала с кровати, чтобы он сел. Но и сесть у него не получалось.
Любовь Борисовна брала отца в объятия и тянула вверх, потом пыталась волочить по полу до дивана — все было безрезультатно. Ни на один сантиметр они не сдвигались с места. Было проделано нескольких таких попыток, представляющих собой просто жуткие кувыркания, ибо она рывками отрывала отца от пола и тут же падала вместе с ним, изворачиваясь, однако, так, чтобы отец оставался сверху и не травмировался. В один из таких кувырков Любови Борисовне каким-то чудом удалось приподнять отца, взвалив себе на грудь и сохранив при этом равновесие. Хотя ее поза оказалась весьма неудобной, но это был успех! Дальше она уперлась коленями в стоящее неподалеку кресло, и начала подниматься вместе с Борисом Павловичем. Затем совершенно неестественно перегнулась набок и передвинулась так, что больной оказался у нее на плече. Борис Павлович, понимая намерения дочери, тоже очень старался помочь, обхватил ее за шею и удерживался в таком положении. Его ноги беспомощно волочились по полу. Переместить свою ношу на спину, что было бы удобнее, Любови Борисовне никак не удалось бы, она даже не пыталась это сделать, чтобы опять не рухнуть вниз. Главное было удерживаться на ногах и делать мелкие шажки так, как получалось. Пятясь в какой-то перекошенной позе, она приближалась к цели вместе с отцом. Почувствовав ногами диван, медленно опустилась на него и уже лежа развернулась и столкнула отца с себя.
Когда в дом вошла Прасковья Яковлевна, они успели отдохнуть. Прасковья Яковлевна сразу поняла суть происходящего. А Борис Павлович, увидев ее, как-то на глазах приободрился.
— Ты опять пытался ходить? — ласково спросила Прасковья Яковлевна.
— Та ну да... Пробую силы.
— Пока что их маловато, — Прасковья Яковлевна присела перед мужем: — Ну что, еще полежишь тут?
— Нет, ведите меня на место.
В последние выходные к Борису Павловичу приезжала Светлана, внучка, — попрощаться. Он уже не вставал, но еще был в сознании. А 15 января 2001 года, после Светиного отъезда, впал в кому. Через сутки очнулся, пожаловался на боль в области шеи — пальчиком по ней провел.
— Болит... — сказал.
Любовь Борисовна сделала ему первый обезболивающий укол.
Он опять впал в беспамятство, и уже не чувствовал, как в последний раз его навещала и осматривала Светлана Александровна, врач; не наблюдал, как она изменилась в лице и вздрогнула, почти отпрянула, увидев его сильно исхудавшим...
И опять через сутки Борис Павлович очнулся.
— Мне в бреду видятся подводы, — показал в угол комнаты, — вон оттуда они едут в мою сторону и везут квашеную свеклу.
— Почему вдруг такое привиделось?
— Не знаю, но я прямо слышу запах и даже чувствую вкус той свеклы. Мне очень надоел этот бред, — пожаловался он Любови Борисовне.
— Да ты не бойся, я тебя из любого бреда вытащу. Вот посмотри, сколько у меня всего есть для этого, — Любовь Борисовна кивнула на прикроватный столик, где стояли наготове все препараты, что могли понадобиться для остановки кровотечения, если оно случится.
Врачи почему-то твердили ей, кто кровотечение обязательно возникнет. Может, оно и возникло, не зря же Борису Павловичу чудилась квашеная свекла, но не внешнее, а внутреннее?
И опять Борис Павлович пожаловался коротко:
— Болит.
— Сделать укол? — спросила Любовь Борисовна, и он в ответ только закрыл глаза и попытался кивнуть.
Любовь Борисовна сделала ему второй обезболивающий укол. Вскоре он уснул или впал в беспамятство...
В последнюю ночь, с 18-го на 19-е января, Прасковья Яковлевна с вечера поспала, а затем сменила Любовь Борисовну у постели Бориса Яковлевича, чего ни разу до этого не делала. Любовь Борисовна просто не допускала маму к больному, потому что та начинала плакать и беспокоить его. Но теперь он был в коме... Теперь можно было. Прасковья Яковлевна просидела возле мужа до пяти часов утра, а затем ушла управляться возле коровы.
Любовь Борисовна спала в соседней комнате так, что в открытую дверь видела отца. Она слышала, как мама прошла мимо нее, и понимала, что наступает утро, но продолжала спать. И вдруг проснулась от какого-то изменения. Это Борис Павлович перестал дышать. Она подошла к нему, взяла за руку. Рука была как восковая — мягкая и теплая, но неживая. Что-то изменилось в ней, какая-то легкость из нее ушла...
Стараясь не шуметь, Любовь Борисовна вышла на веранду, выключила отопление, как показывал ей Борис Павлович, и посмотрела в окна. Маму увидела на хозяйственном дворе. Любовь Борисовна высунулась в открытую форточку и позвала ее.
— Что случилось? — спросила Прасковья Яковлевна, выпрямляясь. Видно было, что она ничего плохого не ждет, ни о чем не подозревает.
— Папы не стало, — вынуждена была на расстоянии сообщить Любовь Борисовна.
Это была пятница, Крещение, раннее утро — половина седьмого. Вместе они пошли в спаленку Прасковьи Яковлевны, к телефону, позвонили Алексею Яковлевичу, мужу Любови Борисовны и Александре Борисовне, всех застали дома и всем сообщили печальную новость.
Похороны состоялись 20-го января при прекрасной теплой погоде, так что поминки справили во дворе.
Грустя из-за подступающей старости, Борис Павлович частенько говорил жене:
— Как хорошо нам вдвоем, Паша. Только ведь разлука все равно наступит... Разлука навек.
В такие минуты сжималось сердечко Прасковьи Яковлевны от боли и страха перед днями грядущими, от желания разбиться на осколки, но не допустить разлуки с мужем! Она вспоминала своих родителей, расстрелянных в один день. Евлампия Пантелеевна так и мечтала, чтобы умереть в один день с мужем. Правда, — думала Прасковья Яковлевна, — за осуществление той мечты мои родители заплатили слишком высокой ценой: ранней смертью, да к тому же лютой, насильственной. Жестокосердный бог отнял у них старость и послал страшные душевные пытки перед кончиной, особенно Якову Алексеевичу. Кроткие Евлампия Пантелеевна и Яков Алексеевич никому не мешали, никому не встали поперек дороги, никому не сделали зла. За что же господь так с ними обошелся?
Слушая Бориса Павловича, Прасковья Яковлевна боялась думать о будущем, чтобы не возникло желания просить у бога какой-то особенной смерти, по своему сценарию. Боялась, что Бог и ее накажет за это. Только сжимала зубы и трудно помалкивала.
И вот свершилось... пришла разлука, разлука на все времена.
Хорошо помнила Прасковья Яковлевна тот вечер, когда Борис Павлович их разлуку сделал именно такой — на все времена. Тогда он еще ходил.
Любовь Борисовна, приехав по его вызову, привезла ему в подарок красивую импортную сорочку из фланели в сине-черно-белую полоску и много маек с короткими рукавами из мягкого натурального трикотажа. В этих одежках его телу хорошо дышалось, и он носил их с особенным оттенком услады. Утром поднимался, умывался и с видимым удовольствием надевал полюбившиеся вещи. Затем прохаживался по дому, смотрел в окна, а потом ложился на диван и весь день гулял, беседуя с дочкой или посматривая на экран телевизора. Вечерами к ним присоединялась Прасковья Яковлевна, и они втроем о чем-нибудь душевно разговаривали.
В тот вечер он вспоминал свою старшую сестру Людмилу. Уже четыре года как ее не было на свете — умерла в далеком Нью-Йорке, и прах ее был развеян над чужой землей. А в Славгороде остался лежать на кладбище Сергей Емельянович, ее муж, и рядом стояло заготовленное для нее место. Иногда, проведывая в праздники почивших родных, Борис Павлович заходил в тот уголок, и, видя, что место сестры пустует, успокаивал себя, что она не умерла, а просто живет с сыном за океаном и приехать уже не может. Он знал, что сестра его не была ни умной, ни доброй, что она ненавидела свою мать, которую сам Борис Павлович очень любил, но она была сестрой, и он скучал по ней.
Желая оторвать отца от грустных мыслей, Любовь Борисовна спросила:
— Папа, а как была девичья фамилия твоей бабушки Аграфены, маминой мамы?
— Ну как? Феленко, — как-то рассеянно ответил Борис Павлович, явно продолжая думать о другом.
— Нет, это по мужу она была Феленко. А я про девичью спрашиваю. Ты никогда ее не называл.
— Про девичью... — Борис Павлович нахмурился. — Ты не спрашивала.
— Теперь спросила.
— Да нерусской она была! — с нотками досады ответил Борис Павлович то ли из-за того, что его отвлекают от затаенных мыслей, то ли из-за копания в его родословной. — Мейн ее девичья фамилия. Четыре буквы.
Любовь Борисовна от неожиданности растерянно посмотрела на Прасковью Яковлевну, дескать, вот так сюрприз.
— Похожа на немецкую, — вслух сказала она, подыскивая новые темы для разговора, коль уж и эта тема оказалась скользкой.
— Не знаю, — равнодушно ответил Борис Павлович. — Может, и на еврейскую.
Вдруг он приподнялся и внимательно посмотрел в глаза своим собеседницам, обратился, однако, к дочери:
— У меня будет просьба к тебе, дочка. Обещай исполнить.
— О чем речь! Конечно, все исполню, — не ожидая подвоха, сказала та.
— Похорони меня на месте тети Люды, — и, видя, что Любовь Борисовна растерялась, добавил: — Это ее дом, а я хочу к своим.
— Но... — Прасковья Яковлевна не стала продолжать, потому что в это время Борис Павлович взял жену за руку.
— А то положат возле Сергея кого-то чужого... — сказал ей. — Понимаешь, Паша, будет обидно. Из нас всех только мое право там лежать.
— Ой, надо записать девичью фамилию бабушки Аграфены, а то забуду, — Любовь Борисовна вышла в кухню и действительно записала в свой дневник названную отцом фамилию.
Больше к этому вопросу они не возвращались. Отец знал, что его просьба будет в точности исполнена, потому что у младшей дочери слово с делом не расходилось.
И его действительно похоронили там, где он сказал.
А Прасковья Яковлевна осталась не просто без места — в наследство от мужа она получила разлуку на все времена.
— Я не могу поверить, что его уже никогда не будет, — как-то сказала Прасковья Яковлевна младшей дочке. — Это нелепость какая-то!
После похорон Бориса Павловича она почти не плакала. Братьев оплакивала с невероятными рыданиями, криками и причитаниями, а тут вела себя вполне адекватно. Хотя, скорее всего, ревмя голосила, когда все разъезжались и она оставалась в доме одна.
Первое время, наверное, месяца два-три, с нею оставался правнук Алеша. Умелый ко всему, он помог ей при отеле коровы. Сама бы она с этим не справилась, и попросить помощи было не у кого — поселок страшно обезлюдел, а оставшиеся жители на глазах теряли человеческий облик и умения. Прасковья Яковлевна вдруг обнаружила, что они с мужем уже долго-долго жили в каком-то особом уединении, представляя собой островок благополучия в этом безликом растерявшемся человеческом омуте. А теперь ей даже опереться не на кого было — все соседи, знакомые и родственники давно уже были убиты жизнью. Все они сами нуждались в поддержке и смотрели на окружающих с ожиданием спасения в глазах.
На смену Алеше приехала Любовь Борисовна, затеяла ремонт в доме. Она подправила отклеенные и потрескавшиеся обои в угловой спальне, когда-то отцовой, и в зале, переклеила обои в коридоре и в веранде, также покрасила потолок в веранде. Но главное — подшпаклевала и покрасила пол и входные двери, где были щели в полсантиметра.
Три недели истекли быстро, дольше Любовь Борисовна оставаться не могла — ее муж тоже требовал ухода и внимания. Начался период, когда жизнь ее дробилась на время пребывания у Прасковьи Яковлевны и дома, с мужем. И всякий раз при приезде в Славгород Прасковья Яковлевна встречала ее словами:
— Почему ты так долго не приезжала? Я устала ждать тебя, — и это вырывало сердце Любови Борисовны из груди.
Она не знала, что делать, как организовать жизнь Прасковьи Яковлевны, чтобы ее мама не страдала. Мучила финансовая беспомощность. Ведь можно было устраивать ей небольшие путешествия, что она любила, но... Бог не дал такой возможности. А дальше было только хуже...
И все же Любовь Борисовна сообразила, что надо делать, — надо взяться за книгу о славгородской истории и подключать к работе Прасковью Яковлевну, ведь в душе она всегда была филологом. Любовь Борисовна была уверенна, что мама близка писательству и согласится помогать, вспомнив свою молодую профессию. Постепенно созрел план.
Собравшись с духом, она, взяв в качестве угощения белое полусладкое вино «Легенда Инкермана» и жаренные в кляре крабовые палочки, вдвоем с мамой отправилась в гости к Сидоренко Николаю Николаевичу. Цель преследовалась одна — получить согласие, чтобы на материале его жизни написать книгу и рассказать в ней о Славгороде и о славгородцах. Но едва войдя во двор и увидев гостеприимных хозяев, Любовь Борисовна поняла, что жена Николая Николаевича тяжело больна, доживает последние месяцы. Вряд ли этим людям будет дело до моей задумки, — подумала Любовь Борисовна.
Но она ошиблась! И Николаю Николаевичу, и Анне Сергеевне их встреча оказалась нужной, и они ухватились за нее. Им нужно было что-то такое, что хоть на время поглощало бы их и отвлекало от трагедии с болезнью Анны Сергеевны. Гости и хозяева одинаково рады были встрече, засиделись за беседой и обо всем договорились. Провожая Любовь Борисовну и Прасковью Яковлевну, супруги Сидоренко назначили день, когда готовы будут рассказать о себе.
Так начала создаваться книга, известная теперь под названием «Нептуну на алтарь». Правда, рассказы Анны Сергеевны касались только истории ее родительской семьи и истории Славгорода, поэтому полностью войдут в книгу о Борисе Павловиче и в книгу о Славгороде, которые будут продолжением цикла «Когда былого мало»{27}.
Рассказчиками они были не одинаковыми. Николай Николаевич оказался косноязычным человеком, стеснялся этого и все толкал жену в бок, что-то уточняя.
— Расскажи, у тебя лучше получится, — иногда просил ее, когда речь шла об их общей жизни.
Зато Анна Сергеевна превзошла ожидания. Столько в ней всего накопилось, столько она всего стремилась рассказать, что им пришлось встречаться еще несколько раз.
Прасковья Яковлевна исправно выполняла работу литературного секретаря. Она держала тесную связь с героями книги, помогала собирать материал и семейные реликвии, надиктовывала в книгу свои воспоминания. А там, где речь шла о родословных ее предков, использовала также изыскания Алексея Яковлевича Бараненко, своего брата.
С этой миссией она часто встречалась с людьми, и ей, конечно, хотелось хорошо выглядеть, ведь в юности ее так любовно одевали родители. Да она и сама себя по жизни содержала очень прилично! А тут засиделась дома, обносилась, осталась без обновок... У Любови Борисовны не было денег поменять маме весь гардероб, как ни хотелось ей это сделать, тем не менее она купила два отреза и сама сшила Прасковье Яковлевне красивые летние платья. В этих платьях Прасковья Яковлевна очень хорошо выглядела и понимала это, поэтому они просто поднимали ей настроение.
Кроме дел, связанных с написанием книги, Прасковья Яковлевна теперь смелее и охотнее ходила в гости, чаще наведывая тех, кто практически сидел дома: Галину Игнатьевну Ермак, Веру Янченко и Татьяну Сергеевну Янченко — все они были женами ее двоюродных братьев. Не забывала также семью родного брата Бориса Павловича, регулярно бывала у них. Иногда заходила к его друзьям и сотрудникам, в частности к Григорию Назаровичу Колодному, Георгию Бриленко, Екатерине Изотовой, Марии Сухановой. Бывала у кумы и бывшей сотрудницы Нюры Трясак, проведывала своих соседей и одноклассниц Алексея Яковлевича — Марию Сергеевну Ермак, Нину Максимовну Тищенко, Мотрину Жарову, Фросю Ивановну Хохленко. Под вечер могла посидеть на скамейке с Голощаповой Екатериной, Осмоловской Раисой Григорьевной и Тищенко Зоей Григорьевной.
Особенное место занимали импровизированные творческие вечера, происходящие у нее дома. На них Прасковья Яковлевна рассказывала приглашенным о том, как пишется книга, как собирается материал, как вообще варится вся эта кухня, и они с интересом ее слушали.
— Мне полезно было бы это знать в пору, когда я работала в культмаге и общалась с детьми, — признавалась Прасковья Яковлевна. — Тогда бы я больше полезного сделала для тех из них, которые крутились возле книг. Был у меня в магазине такой неформальный кружок книголюбов.
На этих вечерах Любовь Борисовна показывала фильмы о Прасковье Яковлевне, о Борисе Павловиче, об Алексее Яковлевиче, которые она снимала как редактор ДТРК.
Иногда в ее доме собирались подруги Любови Борисовны. Разговоры велись все о том же — о книге, которая писалась, о судьбах ее героев, многие из которых тогда еще были живы, об истории Славгорода.
На написание книги ушло два года, и все это время Прасковья Яковлевна находилась среди людей, встречалась с ними, что-то уточняла, передавала героям книги корректурные оттиски на вычитку, собирала замечания, распространяла по сельским и районным библиотекам журнальные публикации книги под названием «Заручники долі». Попутно Любовь Борисовна организовала съемку документальных фильмов о Прасковье Яковлевне, об Алексее Яковлевиче и о Николае Николаевиче, к тому времени овдовевшем. Это была невероятно сложная в организационном плане работа! Но интересная. Прасковья Яковлевна вблизи увидела людей, которые пишут книги, снимают телевизионные передачи, увидела журналистов — вообще создателей региональной культуры, о чем она раньше не задумывалась.
— Мы не гении, Прасковья Яковлевна, — присев рядом, доверительно признавался Сиренко Владимир Иванович, писатель и телевизионный редактор. — Мы обычные служители слова, пахари на ниве писательства. Наша задача — поддерживать художественную среду, в которой зарождаются и вызревают настоящие таланты. Без таких пахарей, как мы, они не возникнут, вот в чем дело.
— Это как в школе без троечников нет отличников? — уточняла Прасковья Яковлевна.
— Вот именно! — радовался Владимир Иванович. — Все относительно. И мы должны создавать условия для этой относительности, поддерживать объективные процессы.
— А я думала, как писатель — так уже и большой талант.
— Для появления большого таланта мы все должны много потрудиться.
Это было лучшее время в жизни Прасковьи Яковлевны — она уже продала коровку, отдохнула от тяжелых ведер и от работы без присяду, смирилась с одиночеством и перестала оплакивать мужа. Она опять окунулась в атмосферу своего девичества, книг, умных рассуждений и высших сфер. После юности такое время у нее было только в Ленинграде, среди спектаклей, картин и прекрасных видов этого города. Новые заботы, которыми ее окружила Любовь Борисовна, ей нравились, ибо ни о чем материальном печься не заставляли, и можно было заниматься только собой, своей душой.
Она много читала — Любовь Борисовна привезла ей целый ящик книг, — а по вечерам пересказывала прочитанное своим собеседницам. Конечно, возраст давал о себе знать. У нее начали появляться бессонницы. Но ей они даже нравились, ведь, когда сон убегал прочь, она могла сесть в зале перед телевизором и смотреть его, щелкая пультом и включая громкость хоть на всю катушку. Наслаждение свободой и беззаботностью — вот чем были наполнены эти годы для Прасковьи Яковлевны. И она не думала, что кто-то помешает ее блаженству.
Но случилось неожиданное... что до основания разгромило ее мир — она дала кров старшей дочери.
Многое Прасковье Яковлевне не нравилось в ней. Всякие высоковольтные отношения и многоэтажные коллизии, которые приходилось наблюдать в дочке, были ей не по сердцу и уже не по здоровью. Привыкшая в некоторых ситуациях поправлять мужа, за что по большому счету тот бывал только благодарен, Прасковья Яковлевна попыталась и тут сказать свое слово. Но дочь слишком резко дала понять, что ничьих советов слушать не хочет. В итоге между Прасковьей Яковлевной и старшей дочерью возникла напряженность, даже отчужденность. Внешне они старались ее не выявлять, но Прасковье Яковлевне, не имеющей другого круга общения, эта ситуация отравляла жизнь.
Такие отношения в возрасте добропорядочной Прасковьи Яковлевны вообще поддерживать тяжело и невероятно вредно для здоровья. Она нуждалась в тишине и покое, а вместо этого нагружалась эмоционально, нравственно и психологически, поскольку раньше думала о дочери в превосходных степенях, а теперь убедилась, что семь десятков лет ошибалась на ее счет.
Но горше всего было то, что у бедной Прасковьи Яковлевны была отнята милость божья — в который уже раз за жизнь — обретенная свобода.
Благодать, как понимала Прасковья Яковлевна, настает тогда, когда нет угнетения, когда розданы долги и когда, живя для себя, можно подумать о душе. Говорить об этом она не любила — считала невозможным, не позволительным касаться сокровенного в человеке. Это все равно, что срывать с него одежду — нельзя. Но думать о благодати не запрещалось, ибо в ней был смысл жизни. И чем больше Прасковья Яковлевна уставала от жизни, тем больше думала о благодати, жаждая ее и стремясь к ней.
Короче, в списке ценностей Прасковьи Яковлевны на первом месте стояла свобода, дальше чувство долга и только на третьем месте была забота о себе и о своей душе. Можно представить, как она, сердечная, мучилась, разделяя жизнь с человеком, который с ее свободой не считался, взваливал на нее долги всех поколений (детей и даже внуков), что не оставляло ей места для себя!
Прасковья Яковлевна прожила свои дни в спешке, в гонке за исполнением долга, чтобы хоть минуту выиграть для отдыха. А уж возможности для обретения свободы и для исполнения своих желаний пыталась выкраивать из остатков сил и времени. Но что-то выкроить у нее не получалось: то сил не хватало, то времени. Поэтому ее желания не сформировались в окончательной форме, не имели четких очертаний. От них осталось лишь одно томление, тоска по чему-то неясному, где-то рядом витающему, прекрасному, но несбыточному.
Она часто узнавала себя в младшей дочке, и тогда невольно сравнивала себя с нею и думала о том, что у них не совпадало. Она видела, что Любовь Борисовна стала тем, кем ей самой стать не удалось, хотя и хотелось. Как бы в продолжение ее затаенных мечтаний Любовь Борисовна выполняла свой долг по крайнему минимуму, ограничивая себя в самом естественном и насущном — например, в рождении детей. Ее младшая дочь, слава Богу, не жила под игом и на свои желания оставляла силы и время, хотя ее желания и были простенькими, но качественно иными: читать, смотреть фильмы, знать о музыке, живописи и скульптуре, развиваться самой. Любовь Борисовна точно так же любила мужа, как и Прасковья Яковлевна — стремясь стать призмочкой, через которую к ее мужу приходил бы другой мир, не тот, который способен был создать он сам. Но дело-то заключалось в том, что Любовь Борисовна изначально к выбору мужа отнеслась не стихийно, а осознанно. Если исходить из народной мудрости о том, что супруги бывают трех типов: напарники (сошедшиеся по выгоде), половинки (сблизившиеся по страсти) и суженые (породнившиеся по духу) — то Любовь Борисовна в своем муже нашла суженого, в то время как сама Прасковья Яковлевна — лишь половинку.
Вот поэтому возле Прасковьи Яковлевны крутились сытенькие младенцы-купидоны, символы смятой постели и пеленок. А Любовь Борисовну носили на крыльях мужи-архангелы, охранители души.
Оставшись одна в четырех стенах, Прасковья Яковлевна по крупицам перебирала прошлое и, глядя на него со стороны, заново оценивала.
Она находила, что после гибели родителей по-настоящему осиротела, иначе говоря, осталась внутренне одинокой, без возможности опереться на кого-либо в своих мыслях и чаяниях. Никого больше не было рядом, кто бы интересовался ею, стремился помочь из бескорыстной любви, кто бы постоянно разгонял тучи над ее головой. Может, где-то есть титаны, не нуждающиеся в такой любви, но она к ним не принадлежала — она тосковала по молчаливому взаимопониманию и по безоглядной преданности, чем были богаты ее родители и чем самоотверженно одаривали свою дочь.
Братья в счет не шли хотя бы потому, что разъехались далеко, где с трудами вживались в совсем другие заботы. Они завели свои семьи, а с ними — и новую родню. Все старое ими было отброшено и забыто, как детство.
Борис Павлович тем более таким другом для Прасковьи Яковлевны не стал, ибо был плодом совершенно другого мира, с иными ценностями и взглядами. Это она, конечно, поняла, но далеко не сразу, и много грустила от своей поспешности в выборе спутника жизни. Но так уж сложилось, и что-то менять она не собиралась, даже не думала об этом.
Оставшись одна, она однажды скажет Любови Борисовне:
— Слишком поздно ты привезла мне Голсуорси, дочка. Вот я тут у него, — Прасковья Яковлевна вынесла 8-й том огоньковского 16-томника, показала фразу, отмеченную закладкой, вычитала умные слова: — «Нет на свете худшей тюрьмы, чем неудачный брак». Вот так... Получается, прожила я в тюрьме. Но все равно хорошо, что теперь вы у меня есть, память о моей жизни...
Правда в тех словах была, ведь все в ее муже происходило по-другому — восприятия и понимания реалий. Его чувство меры, этика и нравственность были воспитаны другими традициями, и в таком виде в нем закрепились, отличая его поступки, а то и деяния, от представлений Прасковьи Яковлевны о правильном поведении. Вообще, как она находила, наблюдая за мужем, наука разумного поведения не усваивалась путем чтения книг или общения с окружающими — она брала начало в столь глубоком детстве, за которое человек не мог нести ответственность.
Примеры находились повсеместно. Взять неосведомленность и отношение к ней: один несведущему человеку поможет, а другой на чужой неосведомленности наживется. У советских людей пользоваться чужими ошибками да заблуждениями было не принято. Они презирали это, называли мошенничеством и даже преследовали законом. Такие пережитки буржуазной идеологии повсеместно искоренялось: в школах отличники бескорыстно помогали отстающим ученикам, а на производстве создавалось движение наставничества для обучения новичков. А в том мире, где вырос и сформировался Борис Павлович, наживаться на необразованности людей не считалось зазорным. Как теперь говорят в буржуазном мире, необразованность — проблема необразованных, и окружающие без стыда этим пользуются.
Получалось, что в то время как советские люди боролись с неграмотностью и развивали систему непрерывного образования{28}, Борису Павловичу больше нравился порядок вещей, при котором знания принадлежали избранным. В свое время он получил их в индивидуальном порядке и интуитивно хотел сохранить свое преимущество. Любое массовое явление он рассматривал как нечто низкопробное, и тем более не хотел вливаться в ряды людей с рядовым сознанием. Он чисто по-детски верил в пользу тайных знаний, считая, что они более качественные. Обладатели тайными знаниями были для него не презренными захребетниками, а героями, овеянными мистической романтикой древних времен.
Это лишь один из многих-многих примеров того, что природа этих двух людей — Прасковьи Яковлевны и Бориса Павловича — была совершенно разной. Свои различия она проявляла не только на понятиях внешней жизни или на отношении к внешнему миру, но и в ближнем круге. Мыслями и желаниями Борис Павлович вообще мало принадлежал семье, предпочитал оставаться независимым и даже жить на других широтах. Он вел себя так, словно не был вместе с окружающими, и только кое-кого по необходимости терпел рядом с собой, а тем временем в воображении вынашивал планы новых тайных удовольствий и путей их достижения. И эти качества в нем никак не менялись ни под давлением времени, ни под воздействием обстоятельств.
Именно от его чужеродности и отчужденности Прасковья Яковлевна больше всего и уставала. Малыми долями успеха она приземляла мужа, перековывала на свой лад хотя бы в той степени, которая помогала бы им находить общий язык. Но и это забирало все ее силы. В этой-то борьбе с кардинальной инаковостью мужа ей и требовалась иногда эмоциональная разрядка и психологическая поддержка.
Но других близких людей возле нее не было.
И вот подросли дочери, на которых она, пока растила их, держала надежду. Только ведь надежда — это не то, что вера и любовь. Не зря в народе утвердилось выражение «пустые хлопоты», что по содержанию тождественно выражению «пустые надежды». Осуществление надежд не подвластно тем, кто их лелеет, а зависит, например, от Бога, иногда от людей. С дочками Прасковьи Яковлевны тоже так получилось — против всех ее упований они оказались совершенно разными, как и их родители. Старшая стала точной копией отца, и только младшая пошла в Прасковью Яковлевну.
Настоящая благодать, благодать с привкусом взаимопонимания коснулось Прасковьи Яковлевны, когда муж отбывал наказание, а она осталась вдвоем с младшей дочерью, внезапно обнаружив ее как сложившуюся личность с определенными качествами. Трудно ей тогда жилось или нет, не о том речь — речь о сердечном настрое, о силе, которой ее душа подпитывалась. А сила эта струилась от 12-летней девочки, проявлявшей себя так, будто Прасковья Яковлевна находилась под ее опекой. Иногда казалось, что в ту девчонку вселилась душа погибшей Евлампии Пантелеевны. Прасковью Яковлевну, тонко чувствующую отношение дочери к себе, это радовало, только радость свою она показать боялась — чтобы не сглазить.
И вдруг в 1964 году, будучи в выпускном классе, младшая дочь ее сильно заболела{29}. Диагноз был грозным. Прасковья Яковлевна теряла почву под ногами от страха не только за дочь, но и за себя — ей не то что очень не хотелось опять оставаться совершенно одной в мире, ей казалось, что без младшей дочери она в нем просто не выживет. Тогда она второй раз вспомнила о Боге и молила Его о спасении девушки, понимая, что просто так Бог ничего не делает — Ему нужна жертва. В 1944 году, молясь за мужа, она обещала беречь его и жертвовала просьбами о себе. А теперь уж не знала, от чего еще отказаться, какие обеты давать, чтобы Бог услышал ее. Но вдруг Прасковью Яковлевну осенило, что сами по себе обеты, если непосильные, — тоже грех, ибо суета бесполезная. И она продолжала просто молиться. Попав же по работе в город, тихомолком посетила Свято-Троицкий Кафедральный собор, где заказала молебен о здравии дочери целителю Пантелеймону. Наконец, Бог услышал ее, послал юной Любови Борисовне спасительницу Екатерину Георгиевну — жаль, что фамилия ее в памяти не сохранилась.
И когда после лечения дочь пошла на поправку, Прасковья Яковлевна мужественно совершала подвиг деятельного самоотречения, многими трудами поднимая свое дитя на ноги. В течение года она радела над правильным питанием для девушки, готовила для нее щадящие яства — диетические, хоть это стоило неимоверных усилий и по времени, и по доставанию продуктов. А также щадила дочь по части физических нагрузок, даже не разрешала утюжить белье.
Гораздо позже в семью Прасковьи Яковлевны вернулась внучка Светлана и всецело заполнила ее дом своим особенным миром, еще неустоявшимся, еще безгрешным. В результате этого духовное единение с Любовью Борисовной значительно ослабло. Прасковья Яковлевна с головой погрузилась в заботы о внучке.
Благодати не стало, на смену ей пришла черная рутина быта, обслуживания земных человеческих нужд со всей неприглядностью плоти. Лишь слегка эта чернота была разбавлена нежностью к внучке.
А затем Прасковья Яковлевна почувствовала, что сил ее хватит на еще одно деятельное старание — будущему Светланы. И она пошла на подвиг сотворения условий для становления и укрепления Светланы в жизни, на подвиг споспешествования, способствования ей. Это был самый каторжный и продолжительный ее подвиг из всех. Та самая черная рутина — переживаемая ею с ужасающе реальной невыносимостью, никак не забывающаяся — стала платой за достижение Светланой своих целей. Это примиряло Прасковью Яковлевну с бесповоротными потерями — своих годов, сил и упущений в реализации желаний. Как ни горько-тяжко ей пришлось, но она успешно завершила свое последнее радение во имя родной кровинки!
А потом жизнь снова расцвела благодатью — когда Любовь Борисовна повезла ее в Таллин и Ленинград. Какое упоение она там познала, к какой прекрасной жизни прикоснулась! Музеи и театры всегда привлекали ее, а тут их было так много и таких вершинных, что от них никуда не хотелось уходить. Во время учебы в институте она изучала культуру Днепропетровска... Но сколько там того Днепропетровска и что она тогда понимала? О любви больше думала... И вот дочь показала ей иной мир, без эмоциональной грязи, без моральной нечистоплотности, зато с грустью о несовершенствах жизни и с откровениями о вечных истинах — и ее это окрылило.
Она вспоминала парикмахерскую, как ей делали единственный в ее жизни маникюр... Помнила, как украдкой посматривала на него, любуясь своими аккуратными узкими кистями. И конечно, помнила «Данаю», а пуще всего — «Девятый вал» и свое стояние перед ним, и невозможность уйти — казалось, без этой картины мир ее обеднеет.
Ленинград словно поднимал ее ввысь на своих мостах, и открывал перед нею мир — прозрачный и бесконечный, как свет белых ночей. Нигде больше не видела она таких странных рек, как там, — с морской водой.
Но все это длилось до ее возвращения в Славгород, а потом снова — платок на голову, глаза в землю, руки по локоть в работу.
Может, и неправильно так говорить, что благодать еще раз пришла к ней — именно тогда, когда она осталась одна, потому что само по себе одиночество есть наказание для человека. Но видно, для нее это наказание, при том, что дочери не забывали о ней, было менее тяжким, чем несение креста долгов и служений.
Ей было так утешно, так любо сердцу вместе с Любовью Борисовной заниматься воссозданием истории Славгорода в телевизионных фильмах, участвовать в написании книги о линкоре «Новороссийск», потом еще одной — «Наследство от Данаи». Правда, последняя — художественная. Но сколько в той книге было из рассказов Бориса Павловича, Галины Игнатьевны Ермак, да и ее, Прасковьи Яковлевны! Помнила она, как Любовь Борисовна читала на одном из их домашних творческих вечеров, где присутствовали Галина Игнатьевна и ее подруги, рассказ о депутате по прозвищу Яйцо. Это был почти документальный очерк об Иване Тимофеевиче Ермаке, муже Галины Игнатьевны, в пору, когда он исполнял обязанности депутата местных советов. Господи, какие были наивные и прекрасные времена! Только тогда люди его деятельность воспринимали всерьез, а теперь Любовь Борисовна описала свои отроческие впечатления с юмором. И они с Галиной Игнатьевной хохотали от каждого слова и только успевали промокать невольные слезы, глотать воздух и опять хохотали.
А потом Любовь Борисовна сидела тихо-тихо, а разгулявшиеся женщины вспоминали свою молодость, войну, как детей поднимали, как тайком крестили... Катя Изотова и Нина Тищенко вспоминали жизнь в Германии, куда их угоняли. После таких встреч, несмотря на их грусть, душа оживала и крепчала от чувства единения, товарищества, что все это пережито ими совместно, в одной беде-истории.
Помнила она и вечер, посвященный памяти Бориса Павловича. Как тот вечер хорошо был организован! Людям очень понравился: и молебен по усопшему батюшка отслужил, и любимые песни Бориса Павловича попели, и за столом его помянули — хорошие поминки получились. Для того и делаются они, чтобы дольше помнили тех, о ком на них говорилось.
Но вот у Прасковьи Яковлевны поселилась Александра Борисовна, и ее налаженная жизнь изменилась. Роковое сочетание помощи, получаемой от дочери, и платы за ту помощь начало свою схватку. А пока схватка длилась, рухнул у Прасковьи Яковлевны весь уклад быта, не стало условий для вольного времяпрепровождения. Ни телевизор смотреть она больше не могла, ни по дому бродить в часы бессонницы... Задвинутая в маленькую спаленку, что раньше была детской, она ночами плакала безутешно и не видела выхода для себя, чтобы прорваться к прежней независимости.
Прасковья Яковлевна забеспокоилась, подавляемая безысходностью. Она почувствовала, что антагонизм, поселившийся в ее доме, не временен, он свалились на нее навсегда — просто потому что она его уже не переживет.
О жизни рядом со старшей дочерью она старалась не говорить — не находила слов. Что значит прожить хозяйкой самой себе, а потом, потеряв силы, стать зависимой от человека, чужого по духу?! Да и по другим причинам не хотела. Пусть, думала она, Бог за все воздаст и правым, и виноватым, и ласковым, и злым.
Болезнь, впоследствии названная в эпикризе старостью, подступала к Прасковье Яковлевне незаметно и вела себя совсем не как болезнь, а как продолжение ее неудачного брака, поспешного, ошибочного — с утеснениями и обидами. Врачи рекомендовали ей жить с легкой душой, а она нагружалась тяжелыми впечатлениями от чужой жизни — той, что была ей не по нутру, что давила на нее как камешек в башмаке. Ей надо было не мучиться прошлыми ошибками да потерями и радоваться тому, что есть, а радоваться было нечему. Ей достаточно было бы простых забот о себе, покоя и простора в своем доме, возможности спать и бодрствовать в нем в любое время и возможности делать то, чего хотелось, — но все это у нее отняли. Казалось, в ее дом опять пришел каратель, который каждый день вскидывал винтовку и стрелял, — на этот раз целясь в ее висок.
Ее наития становились материальными, и чем больше дряхлела плоть, тем выше поднималась душа. Она постепенно наполнялась божественным светом, отдалялась от забот и мерок земных и превращалась в легенду. И понимала это! Она осознавала свою уникальность, ибо редко кому дано было перемолоть в своей крови столько бед, переломать и закопать их, утверждаясь в победе. В каждом прожитом дне она осиливала, одолевала бессердечие собственной судьбы и доказывала свое величие, свою соразмерность титанам, тоже сражавшимся с феноменальными испытаниями. Ей все это оказалось под силу! Тем с большим презрением относилась она к тем, кто не понимал ее масштаба и ждал ее смерти.
Иногда от этого делалось пусто и горько на душе, и прошлые годы казались проклятыми и неприглядными. Но потом это проходило, потому что книга о ней уже писалась, еще при ее жизни, она читала и правила отдельные главы и была довольна тем, что получается. На это она и уповала — правда о ней должна была восторжествовать.
Было в жизни Прасковьи Яковлевны событие, когда она после очередной крупной ссоры с Борисом Павловичем приехала к младшей дочери и попросила забрать ее к себе. Обещала: «Я вам обузой не буду, пойду работать».
А Любовь Борисовна, преодолев ошеломление, подробненько расспросила обо всем, что у нее дома случилось, выслушала и сказала: «Приезжай». Затем, как бы рассуждая вслух, добавила, что, с ее точки зрения, жить с ними в однокомнатной квартире она не сможет, ибо привыкла иметь свой дом и быть в нем хозяйкой. Да и город — не село, не понравится ей.
Чем отозвались те слова в бедной Прасковье Яковлевне теперь можно только представить... Настрадавшееся сердце ее получило удар с той стороны, откуда меньше всего ожидало. Водилась ли истина в словах Любови Борисовны или нет, но ее мысли были чересчур рассудочны, высказаны не вовремя, слишком прямо. Они не соответствовали моменту — эх, глупая молодость... Они не ранили, а убивали! Воистину, простота хуже воровства.
Но Прасковья Яковлевна выдержала и этот удар. На следующий день уехала домой и больше никогда этот эпизод своей жизни не вспоминала. Распря с мужем как-то улеглась, дни покатились прежние...
Возможно, то была ее первая серьезная попытка исправить ошибки молодости и изменить свое будущее, чтобы старость провести в покое... То был последний ее шанс. Не состоялось... Дочь не подала руку помощи, не вытащила маму свою из трясины, в которой та погибала...
Лет через двадцать, когда не стало Бориса Павловича, Любовь Борисовна вдруг прозрела и поняла, какую боль и муку доставила своей маме. И запечалилась душой, заболела — не найти слов, чтобы рассказать, как после этого она корила себя. И при первой же возможности спросила, как ее мама пережила те дни, когда она так жестоко поступила с нею, практически не приняла в свою семью. Спросила, чтобы попросить прощения, покаяться и сказать, что с тех пор все годы она невероятно пеклась душой и мыслями о маме, но и посейчас думает, что другого выхода тогда не было. Они долго беседовали вдвоем, все-все обсуждали-выясняли... И не могли понять, правильно ли тогда получилось, что Прасковье Яковлевне пришлось возвращаться к мужу и дальше нести свой крест.
И вот шел 2008-й год. При отнятой благодати Прасковья Яковлевна начала таять. Никого это не интересовало, на кого она жизнь положила, а она таяла и таяла у всех на глазах — теперь уже без жалоб, бессловесно... Просто ждала, пока у кого-нибудь совесть проснется... Дождалась, что однажды потеряла силы и больше не могла встать с постели. Умерла бы тогда, да вовремя младшая дочь приехала и забрала ее к себе — вдвоем с мужем на простынке вынесла из дому, усадила в машину и повезла к себе в город.
Прасковья Яковлевна смотрела в окошко по сторонам, узнавала дорогу и понимала, что с мозгами у нее все в порядке. А что же тогда заболело? Не могла понять.
Приехали во двор. Юрий Семенович, зять, побежал за стулом. Вытащили Прасковью Яковлевну из машины, на стул усадили, кое-как вдвоем с Любовью Борисовной донесли до подъезда, а выше внести не могут. И тут где взялся сосед, вроде мальчишка совсем. Так им казалось, потому что он незаметно вырос на их глазах. Отодвинул Любовь Борисовну в сторону, попросил отойти Юрия Семеновича, подхватил стул с Прасковьей Яковлевной и чуть ли не как пушинку вынес на третий этаж.
— Хоть бы на годик продлить ей жизнь, дать попрощаться с белым светом, — плача, говорила Любовь Борисовна врачам, пригласив их на следующий день. — Пусть бы она спокойно на солнце насмотрелась.
Врачи осмотрели больную, поставили диагноз, соответственно диагнозу назначили лечение. А браться самим за лечение отказались — боялись возраста, мол, больная может его не выдержать.
— Лечите под мою ответственность! — решила Любовь Борисовна. — Она никогда по-настоящему не лечилась, должна выдержать.
Так и поступили.
Организовали лечение Прасковьи Яковлевны по всем правилам — и капельницы ей ставили на дому, и уколы делали, и массажи, и зарядку, и режим правильный для нее держали. Три недели поднимали ее, и таки подняли. Купили ей ходунцы, научили с их помощью перемещаться по квартире. Прасковья Яковлевна и сама старалась, постепенно окрепла и скоро ходила сама, без ходунцов. А там начала домой проситься.
— Куда домой? Живи тут, — всплеснула руками Любовь Борисовна. — Теперь-то у нас не одна комната, а три — места хватает.
— Нет, не мое тут все. Везите домой, — настаивала Прасковья Яковлевна.
Решили, что сначала повезут ее в гости, а там видно будет. Как раз близящееся 8-е марта, день гибели ее родителей, выпадало на субботу, выходной день. Поехали. Побывали в Славгороде на официальных мероприятиях, проведали усопших, навестили соседок по улице, посидели в доме и поехали назад в город, долечиваться.
Еще недели через две потребовала Прасковья Яковлевна, чтобы ее насовсем везли домой. Не находила она себе места в городской квартире, не находила заботы, тосковала по земле и по воздуху.
— Дома я похожу по двору, выйду на улицу или на огород, подышу запахами земли — и мне уже хорошо. А тут что? Все чужое, — признавалась она. — Правильно, дочка, ты не стала срывать меня с места да в город забирать, когда я к вам попросилась. Не казнись и не ругай себя — не смогла бы я с вами жить. Ничего бы тогда не получилось.
— Да, наверное. Но надо было дать возможность тебе попробовать.
— А чего пробовать? Вон, тетя Галя досиделась у сына в Киеве на десятом этаже, что не чаяла домой попасть да на живую землю ступить. И хоть теперь у двоюродного племянника свои дни доживает, а благодарна вам, что вы с Юрой забрали ее от Сашка и привезли в Славгород. Все вспоминает вашу поездку, как ты, Люба, заботливо горшок для нее прихватила... И как ты догадалась?!
— Дело житейское, — улыбнулась Любовь Борисовна, — а дорога дальняя.
Так Прасковья Яковлевна вернулась в свой дом.
Соседки обрадовались ее появлению, обнимали, признавались, что не надеялись ее живой увидеть. Даже Зоя Григорьевна, очень высокомерная особа, и та расцеловала Прасковью Яковлевну и сказала, что рада снова встретиться с нею.
Через год Прасковье Яковлевне дома повторили лечение, которое она принимала в Днепропетровске. Эти старания продлили ей срок жизни на два с половиной года.
Теплый сезон 2010-го года начинался многообещающе, без сбоев. Весна наступила вовремя и неспешным вальяжным шагом продвигалась широко, размашисто. В начале мая зацвели сады и кустарники — классический вариант хорошей погоды. Все дни Прасковья Яковлевна, сидя в одном из садовых кресел, однажды привезенных ей младшей дочерью, гуляла во дворе и вдыхала ароматы флердоранжа{30}, шедшие с юга, и долетающие из палисадника запахи сирени — при восточном ветре. Второе кресло стояло рядом и одним своим присутствием напоминало и о дочери, и о том, что иногда тут посиживают собеседники, — рядом с этим пустым креслом витала надежда и не чувствовалось одиночества, вроде его и не было в мире.
Отшумел Первомай, настало 9-е Мая. С утра у Прасковьи Яковлевны поселилось на душе какое-то тревожное ожидание. Она связывала это с тем, что в этом году впервые не пойдет на сельский митинг, ежегодно проводящийся на площадке у завода; не пройдет вместе со всеми к месту расстрела отца ее, не проведает братские могилы... Так она решила по нескольким причинам: не хочет утруждать своих детей, которые должны будут возиться с нею; хочет сохранить силы и подольше пожить на земле; не хочет, чтобы односельчане видели ее совсем постаревшей, с согнутой спиной; а еще потому, что нет уже никого из тех, кого бы она рада была видеть. Никого уже нет из ее поколения, одна она осталась — всех пережила. Стала старейшим жителем Славгорода. Даже Галина Игнатьевна, уж на что гвоздь была, а и та этой весной отошла в мир предков. Правда, где-то проживает еще Хохленко Ефросинья Ивановна, отданная невесткой в богадельню... Так это уже не в Славгороде.
Само решение отойти от общественной жизни поселка, устраниться от прежних ритуалов — никому не поведанное, сокровенное — волновало Прасковью Яковлевну, как будто оно должно было дать некий ответ, как будто вслед за ним должно было случиться что-то значительное. И в этом была правда, ведь она затеяла самый настоящий эксперимент — хочет выйти из событий и посмотреть, как будет продолжаться жизнь без нее. Хочет убедиться, что все пойдет по-старому, по давно заведенному порядку. Такой итог эксперимента ее бы устроил.
Утро началось необычно — над Славгородом долго кружил самолет и разбрасывал открытки. Это были поздравления с Днем Победы, написанные от лица Президента Украины, с его автографом. Дети шумными стаями гонялись за небесными посланиями, собирали их и тут же раздавали тем, кому они не достались. Одна открытка опустилась прямо во двор Прасковьи Яковлевны, к ее ногам. Прасковья Яковлевна уже понимала, что это, потому что слышала детские крики на улице, их беготню. Взволнованно подняла столь оригинально доставленное поздравление, прочитала и после этого все время посматривала на небо, как будто еще чего-то ждала от него. В самом деле, думала невольно, раньше она боялась неба и его сюрпризов. Чего только не сыпалось оттуда на головы несчастных людей: и град, и громы-молнии, и бомбы, и устрашающие фашистские листовки... А тут вот — поздравление, как вещий знак. А вдруг и в самом деле знак? Вдруг теперь жизнь станет лучше?
Она все еще держала в руках открытку, когда во двор въехал седан «Шевроле» цвета разогретой морской волны, — приехала Любовь Борисовна с мужем.
Старшая дочь начала собираться на митинг.
— Не пойдем сегодня, — остановила ее Прасковья Яковлевна. — Давайте дома посидим, пообедаем, посмотрим друг на друга. А то ведь до конца лета уже не соберемся.
— На твой 90-летний юбилей обязательно соберемся, — пообещала Любовь Борисовна.
Каждое лето она с мужем ехала в Алушту, где у них была квартира, и жаркое время пересиживала там, на побережье. Квартира хорошая, просторная, в три комнаты, с видом на море. Вода в доме — как родниковая, такая чистая и холодная. Тишина кругом. Дорога на пляж забирает не более десяти минут, потому что море рядом, всего 500 метров до воды. Утром и вечером выйдешь на балкон и дышишь натуральным морским воздухом, почти что с брызгами. Запах воздуха — непередаваемый. Там ее простуды проходили, аллергия унималась, немного укреплялось здоровье.
Отметили 9 Мая своим небольшим кругом, посидели в тени яблони, переждали, пока спала жара. Затем распрощались со слезами, и поехали гости к себе в город, чтобы завтра с утра ехать в Крым.
Жизнь Любови Борисовны в Крыму начиналась с генеральной уборки квартиры после долгого стояния без жильцов... Полагалось сразу после заезда обмести стены, вымыть окна, кафель, светильники, мебель, всю кухню, перестирать и переутюжить покрывала. При слабом здоровье Любови Борисовны на эту работу уходило недели две. Вместе с этим надо было побегать по сервисам, чтобы включили кабельное телевидение, интернет, квартирный телефон.
Почти сразу по их приезде в Алушту позвонила Александра Борисовна, заговорила озадаченным голосом.
— Что-то наша мама запечалилась, — сообщила первым делом. — 9-го Мая, сразу после вашего отъезда, как встала у окна, так и стояла до темна, глядя вам вслед.
— Скажи, что мы немного уберемся и заберем ее к себе, — всплакнув, сказала Любовь Борисовна. — Пусть потерпит.
Прасковью Яковлевну Юрий Семенович еле довез до Крыма, такая она была слабенькая. Любовь Борисовна, узнав, что муж уже во дворе, встречала маму на своем этаже. Та еле вышла из лифта, за стенку взялась и остановилась. Дальше идти не могла. Любовь Борисовна подхватила ее и почти на руках внесла в квартиру. Обмыла, уложила в постель, накормила.
Она знала, чем лечить Прасковью Яковлевну и все уже заготовила, кроме внутривенных уколов, на которые больная не соглашалась. Две недели поднимала Любовь Борисовна свою маму, билась над ней как могла.
Постепенно Прасковья Яковлевна опять поднялась на ноги, начала ходить по квартире, потом с Любовью Борисовной выходила на улицу и гуляла по скверику Черемушкинского жилмассива, сидела на скамейке у подъезда.
— Мамочка, как ты себя чувствуешь, — однажды спросила Любовь Борисовна, — может, завтра поедем на прогулку?
— Куда?
— А куда ты хочешь?
— Вон в то село, — показала Прасковья Яковлевна в окно, откуда был виден Чатыр-Даг с прилепившимся к нему селом.
На следующий день так и сделали — устроили поездку к подножию Чатыр-Дага, в селение Лучистое. Потом провезли Прасковью Яковлевну к озеру Кастель, что лежит в восьми километрах от Алушты, под горой Парагильмен.
Однако на крымские красоты Прасковья Яковлевна взирала без энтузиазма, потухшим взглядом, как на что-то чужое.
— Хочешь, завтра поедем в Ялту? Погуляем по набережной, — предложила Любовь Борисовна.
— Да, хочу, — согласилась Прасковья Яковлевна.
В Ялту дорога чуть длиннее. Прасковья Яковлевна внимательно рассматривала ее в окно, смотрела на море.
— Все здесь чужое, — наконец, тихо сказала она. — Камень, камень, горы... Это козой надо быть, чтобы здесь жить. У нас лучше. И зелени у нас больше.
Любовь Борисовна не стала спорить, потому что любой уголок земли хорош по-своему. А у ее мамы, она видела, настроение не очень хорошее. Не настроена она на путешествия.
Против ожидания в Ялте они хорошо погуляли. Юрий Семенович, правда, остался сторожить машину, а Любовь Борисовна с Прасковьей Яковлевной прошлись по набережной, постояли у самой воды, посмотрели на яхты, на большие корабли.
Потом прошли на алею со скамейками, сели отдохнуть. Для разнообразия съели по порции мороженого, после него выпили по чашечке кофе. Прасковья Яковлевна смотрела на прохаживающихся людей, думала о своем.
— Вот так гулять, как эти люди, мы с твоим отцом не умели. Он же непоседой был. И я его понимаю. Скучно нам было бы ходить туда-сюда без дела.
— Ну, эти люди придумывают себе всякие маленькие дела, чтобы не скучно было.
— Какие?
— На других посмотреть, свой новый наряд или туфли новые надеть, покрасоваться...
— Не понимаю я этого.
— Всему учиться надо. Просто тебе не пришлось. Но ты ведь любила гулять в Ленинграде?
— О, сравнила! В Ленинграде есть на что посмотреть, там, куда ни глянь — везде история. А тут что?
— И тут есть история. Хочешь, поедем завтра в Ливадию, посмотрим зал, где проходила Ялтинская конференция союзных держав в феврале 1945 года?
— Да, очень хочу! — с энтузиазмом ответила Прасковья Яковлевна. — Там же Сталин был...
Наутро Прасковья Яковлевна долго не выходила из своей комнаты, а Любовь Борисовна боялась ее тревожить. Думала, что мама устала вчера и теперь долго спит. Но вот терпение ее иссякло, и она заглянула к ней. Прасковья Яковлевна сидела давно одетая, да еще в платке на голове, что свидетельствовало о ее намерении ехать домой.
— Ты почему так долго не заходила? — встретила она дочку.
— Думала ты спишь.
— Везите меня, дети, домой.
— Зачем, мама? — спросила Любовь Борисовна — Разве тебе у нас плохо?
— Мне у вас очень хорошо, — призналась Прасковья Яковлевна. — Но я вам ничего хорошего не сделала. Я жизнь прожила для Шуры, значит, она и должна досмотреть меня до смерти. Не хочу вас отягощать. Не заслужили вы такого наказания. Поехали!
Делать было нечего, пошел Юрий Семенович готовить машину к поездке. Прасковья Яковлевна тем временем вынула из своей давно сложенной сумочки кошелек, достала из него последние 400 гривен и протянула дочери.
— Это вам с Юрой по 200 гривен в подарок от меня на дни рождения, — вывернув кошелек, показала, что он пуст. — Больше у меня нет.
— Спасибо, мамочка. Нам с Юрой по 100 гривен хватит, — Любовь Борисовна вернула половину денег. — Бери, чтобы до пенсии ты не оставалась без копейки.
Прасковья Яковлевна долго прощалась с квартирой — прошлась по ней, на все внимательно посмотрела. Вышла в коридор.
— Спасибо, что приняли меня погостить.
— Мама, ну что ты, — Любовь Борисовна обняла ее. — Может, останешься?
— Нет, пора мне, — Прасковья Яковлевна вышла за порог, еще раз оглянулась на квартиру, слегка поклонилась ей, совсем слегка, но это ее движение Любовь Борисовна заметила.
Прошли к машине.
— Простите меня за все, — глядя дочери в глаза, со значением сказала Прасковья Яковлевна.
— За что? — Любовь Борисовна взяла маму за руку. — Ну что ты? Тебе не за что извиняться, мамочка. Тебе за все спасибо.
Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна обнялись и расцеловались. Наконец, машина тронулась. Любовь Борисовна стояла и смотрела, пока она выедет на шоссе и поравняется с их домом. Вот она появилась из-за поворота. Юрий Семенович остановился на видном месте, посигналил жене, а она в ответ помахала рукой.
Больше Любовь Борисовна свою маму живой не видела.
Домой Прасковья Яковлевна ехала бодрее, чувствовалось, что лечение и отдых в Крыму пошли ей на пользу.
Судьба послала Прасковье Яковлевне еще одну встречу с зятем. Дело было в самую жару, когда вся природа страшно устала от ее долгого гнета, чем 2010 год вошел в историю. Юрий Семенович был в Днепропетровске по делам и на обратном пути в Крым заехал к Прасковье Яковлевне повидаться.
Посидел возле нее, рассказал новости, отдохнул в тенечке.
— Пора мне ехать, — встал и поцеловал Прасковью Яковлевну в щеку.
Она поблагодарила зятя за приезд и провела на улицу, где оставалась машина. А потом стояла и смотрела ему вслед, пока он не повернул на главную дорогу. Юрий Семенович видел это в зеркало заднего вида.
Он вернулся в Крым в пятницу, а в воскресенье позвонила Александра Борисовна с печальным известием — Прасковьи Яковлевны только что не стало{31}.
Не каждый человек достоин вечной памяти, а лишь проживший жизнь для людей, трудом своим обогативший страну и пустивший в народ не потребителей, а радетелей. Память — понятие духовное, оно не касается плоти, а относится исключительно к душе, к созиданию, к сохранению нетленных ценностей. И в этом смысле Прасковья Яковлевна заслужила и этой книги, и вечной памяти, и пропуска в бессмертие.
Бог послал ей немилосердную судьбу. Словно в отместку за счастливое детство Он наслал на нее «десять казней египетских»{32}. Все самое страшное, что может случиться с человеком, она, что называется, изведала на своей шкуре.
Опыт ее, слово ее — это мудрость высшей пробы, испытанная в самых суровых земных юдолях, выдержанная, настоянная на болях и слезах. Прасковье Яковлевне, прошедшей через ад наяву, дано было проникнуть в такие тайники бытия, куда путь беспечным и счастливым заказан. Ее мудрость полита потом, выкована из страданий, рассчитанных на людей особенной категории, на исполинов духа. Они сотканы из страданий души от сознания, что выхода из них нет. Это убийственное знание! Жить с ним невозможно. Но уж кто смог выжить под игом беспощадной правды, тот многого стоит, и его достижения уникальны и бесценны.
Такой мудростью, которая созрела в Прасковье Яковлевне, не обладает ни эрудит, ни любитель чтения, ни ученый, ни философ, ни просто старый человек, если он не был обижен, обманут, предан и оскорблен, если его не сиротили, не обирали до нитки, не оставляли нищим, не держали в атмосфере бездуховности, не заковывали в кандалы навязанных обязанностей. Прасковья Яковлевна все это изведала, прошла через огонь, золу и прах, через пули, кровь и смерть. Ей были не в диковинку любые лабиринты, в которых теряется простак, — выходы из них она знала, ибо находила сама. Кто может сравниться с мудростью такого человека, видавшего невиданные виды?
Судите сами.
Прасковья Яковлевна в юности натерпелась страху за отца, попавшего в плен и когти врага, откуда героически вытащила его и спасла.
А чего стоил расстрел родителей, случившийся у нее на глазах, и чудесное спасение мужа и братьев? Это события одного порядка, приводящие к такому потрясению, после которого не каждый человек сохраняет здравый рассудок.
Был в ее жизни угон мужа и братьев в Германию, в вечное рабство, из которого тогда не виделось выхода. Казалось, что оно упало на их головы навсегда. И как было ей жить после этого, оставшись одной с ребенком и больной бабушкой на руках, о том она не рассказывала, надеясь, что умный поймет.
Пережила Прасковья Яковлевна «похоронку», известие о гибели мужа. Возможно, уготована была Борису Павловичу верная смерть от ранения. Да вот Прасковья Яковлевна отмолила мужа у Бога, горячо обещая хранить его, то есть оставаться рядом с ним, дабы отводить от опасностей. И это обещание свято исполняла до последнего дыхания.
Уже в мирное время, когда от людей смерть отошла, Прасковью Яковлевну она продолжала преследовать, забрав младенца-сына. Кто не терял детей, тот не проникнется всей болью этой потери.
А дальше был труд и труд, пот и темнота в глазах. Каждая копейка, попадавшая в руки Прасковьи Яковлевны, доставалась ей с надрывом живота, с неимоверными усилиями ума, воли и физических сил. Чтобы заработать, она изобрела и кормление детей в школе, и решилась восстановить в своем селе старую пекарню и запустить ее в работу, и в течение нескольких лет кормила все население поселка полноценным хлебом домашней выпечки.
Мало этого? Для одной хрупкой женщины — мало?
Бог решил, что мало. Эх, Бог...
Он послал Прасковье Яковлевне два горя сразу — тюрьму и суму, что сравнимо по жестокости со смертным приговором, который перенес Достоевский. Борис Павлович попал за решетку как раз тогда, когда она ушла с работы в связи с его награждением Орденом «Знак Почета» и последующими хорошими заработками. Только Федору Михайловичу тот смертный приговор отменили, а Прасковью Яковлевну силы небесные не пожалели, а наоборот, отняли малейшую возможность прожить без трудов — забрали заработанный мужем орден и причитающиеся к нему льготы.
А она не ожесточилась. Она все равно служила добру и светлым силам! Добравшись до своего берега, начав работать на культурном поприще, все силы отдавала педагогическому призванию, приклоняла детей и подростков к книге, к чтению, посвятила себя пропаганде знаний и полезных увлечений.
Каждый ли человек приложил руки к постройке нового дома? Наверное, нет, а Прасковья Яковлевна строила дом, когда была уже немолода, в 40 лет. Другие ее сверстники в этом возрасте уже готовились к отдыху, а она трудилась, чтобы заработать деньги на жилище для потомков, чтобы помочь мужу на стройке, чтобы кормить семью горячей и вовремя приготовленной пищей. Да еще параллельно поднимала искусственно вскормленную внучку, что упала на ее руки. Конечно, внучку можно рассматривать, как лекарство, чтобы душа не задохнулись от бесконечной жестокости Всевышнего по отношению к ним, к Прасковье Яковлевне и к Борису Павловичу.
Ну хватит испытаний, хватит горя на одну хлипкую душечку!!!
Нет, подумал Бог, не хватит — плохо, когда тебе наступают на ноги, но видеть, как топчут того, кого ты любишь, — еще хуже. Пожалуй, этого еще не испытала Прасковья Яковлевна. Вот это Бог и приготовил ей в качестве очередного «подарка». Он наслал на младшую дочь Прасковьи Яковлевны смертельную болезнь, да еще в самый ответственный период, когда она оканчивала школу — чтобы сломать девочку, истребить, уничтожить. А нет, то хотя бы оставить инвалидом, столкнуть на дно, сгноить в селе, не дать пройти к своей мечте. И опять от Прасковьи Яковлевны потребовалась годичная аскеза! От всего отрешившись, она на себе выносила дочь из болезни, спасала для дальнейшей жизни.
Что, отдохнуть? Не бывать этому!
Бог не долго думал и послал Прасковье Яковлевне заботу о внучке, о ее поступлении в вуз, об учебе и параллельном воспитании двух ее детей. Прасковье Яковлевне было уже за 60 лет, когда ее оторвали от здорового коллектива и принудили в одиночку поднимать беспокойного младенца-правнука. О, этот нескончаемый изматывающий год...
Только последнего наказания Прасковья Яковлевна пережить не смогла — когда воздух у нее отобрали, простор... да и на доброту поскупились, чего уж скрывать.
Все казни Господни пропустила Прасковья Яковлевна через свое сердце, чтобы представить своим потомкам образец несгибаемости под ударами судьбы.
Не лишне еще раз подчеркнуть, что Прасковья Яковлевна никогда не действовала импульсивно, непродуманно, никогда не жалела себя в ущерб возложенным на нее обязанностям. В их исполнении она видела высший смысл служения миру, своего пребывания на земле. Это главная ее черта. Неважно, нравилось ей то, за что она бралась, или нет, но если она что-то делала, то делала старательно, со всей душой, со всем прилежанием.
Говорят, человек не может прожить так, чтобы не согрешить, ни разу не пойти против совести, не уклониться от лишних хлопот...
А вот Прасковья Яковлевна смогла так прожить — мужественно и безупречно! Она оставила своим наследникам главное — пример достойного соблюдения долга, кристальной душевной чистоплотности. И этим достоянием они должны гордиться и дорожить, храня память о ней.
Славгород – Днепропетровск – Алушта
13.05.2002-14.08.2018
1. Антоненко Алексей Дмитриевич
2. Антоненко Михаил Дмитриевич
3. Антоненко Федор Дмитриевич
4. Багнюк Виктор Григорьевич
5. Бараненко Алексей Федорович
6. Бараненко Владимир Михайлович
7. Бараненко Евлампия Пантелеевна
8. Бараненко Петр Павлович
9. Бараненко Семен Иванович
10. Бараненко Сергей Семенович
11. Бараненко Яков Алексеевич
12. Бачурин Николай Федорович
13. Бебченко Леонид Михайлович
14. Бигуненко Карп Иванович
15. Биленко (Максим?)
16. Ведмидь Михаил Петрович
17. Голубенко Михаил Федорович
18. Горовой Андрей Гаврилович
19. Гудым Иван Мефодиевич
20. Демченко Виктор Яковлевич
21. Дзюба Иван Михайлович
22. Дураев Николай Яковлевич
23. Еременко Михаил Иванович
24. Ермак Иван Петрович
25. Ермак Николай Дымович
26. Ермак Николай Иванович
27. Ермак Николай Ильич
28. Жбанков Ефим Никитич
29. Жбанков Никита
30. Жмудов Ефим Дорофеевич
31. Коваленко Александр Захарович
32. Кожумякин Анисим Тихонович
33. Коломоец Яков Яковлевич
34. Кондра Иван Семенович
35. Коробка Алексей Иванович
36. Коровкин Евгений Степанович
37. Кошевой Георгий Ефимович
38. Крышня Иван Харитонович
39. Лемешко Павел Григорьевич
40. Лунин Иван Иванович
41. Максимов Ефим Федорович
42. Максимов Иван Федорович
43. Мезин Сергей Федорович
44. Мелашич Иван Михайлович
45. Мирошниченко Григорий Карпович
46. Мирошниченко Филипп Карпович
47. Мищенко Аким Михайлович
48. Муховик Юрий Львович
49. Неплюев Иван Петрович
50. Нестеров Андрей Егорович
51. Нестеров Иван Андреевич
52. Нестеров Иван Харитонович
53. Нестеров Михаил Романович
54. Нестеров Роман Егорович
55. Нестеров Федор Андреевич
56. Николенко Прокофий Григорьевич
57. Николенко Федор Григорьевич
58. Онипко Кирилл Кондратьевич
59. Пивень Артем Антонович
60. Пивень Владимир Антонович
61. Почтовой Яков Леонтьевич
62. Приходченко Степан Яковлевич
63. Пуценя Захар Васильевич
64. Пуценя Иван Яковлевич
65. Пуценя Петр Нестерович
66. Рапота Георгий Яковлевич
67. Репий Григорий Яковлевич
68. Рощин Николай Иванович
69. Руденко Григорий Данилович
70. Серых Павел Михайлович
71. Сидоренко Прокофий Андреевич
72. Сиренький Иван Иванович
73. Сиромаха Яков Федорович
74. Соболь Иван Лукич
75. Солдатов Андриан Иванович
76. Солдатов Михаил Андрианович
77. Стрельник Алексей Филиппович
78. Стрельник Николай Филиппович
79. Таран Пантелей Максимович
80. Татаренко Михаил Елисеевич
81. Терещенко Алексей Дмитриевич
82. Тищенко Григорий Владимирович
83. Тищенко Иван Гаврилович
84. Тищенко Игнат Васильевич
85. Тищенко Михаил Трофимович
86. Тищенко Никифор Иванович (или Данилович)
87. Тищенко Николай Илларионович
88. Тищенко Николай Петрович
89. Тищенко Семен Владимирович
90. Тищенко Семен Степанович
91. Тищенко Федор Илларионович
92. Тройной Дмитрий Иванович
93. Тройной Павел Иванович
94. Туник Семен Андреевич
95. Федоровский Даниил Стеникович (Степанович?)
96. Харитонов Яков Борисович
97. Феленко Порфирий Сергеевич
98. Шалагуров Федор Васильевич
99. Шаповал Василий Григорьевич
100. Швец Петр Иванович
101. Швец Филипп Иванович
102. Щербина Николай Константинович
103. Яковлев Федор Павлович
104. Ясько Константин Михайлович
Основные события
1920
13 октября — рождение в семье Бараненко Якова Алексеевича, колхозного агронома, и Бараненко (Сотник) Евлампии Пантелеевны, рядовой колхозницы.
1927
1 сентября — пошла в школу.
1937
25 июня — окончила среднюю школу. С сентября — начало работы учителем (имела право как окончившая среднюю школу с тремя учительскими классами — 8-м, 9-м и 10-м, представлявшими собой общеобразовательный курс педагогического института).
1938
1 сентября — поступление в Учительский институт (так как старшие классы средней школы считались педагогическими, то тут это учительское образование продолжалось всего два года и этим завершалось). Поступала по направлению Синельниковского районо как отлично проявившая себя на работе.
1939
26 октября — брак с Николенко Борисом Павловичем, (т. к. в конце лета сблизилась с будущим мужем и почувствовала последствия).
1940
3 июня — рождение дочери Александры и окончание учебы в Учительском институте.
1941
22 июня — начало Великой Отечественной войны.
Октябрь — организация побега отца Якова Алексеевича из немецкого плена.
1943
8 марта — трагическая потеря родителей — Якова Алексеевича и Евлампии Пантелеевны.
1945
9 мая — окончание Великой Отечественной войны, Победа.
1946
1 марта — рождение сына Алексея.
17 апреля — смерть сына Алексея.
29 апреля — начало работы секретарем Синельниковского народного суда.
1947
9 апреля — увольнение из Синельниковского народного суда.
14 июля — рождение дочери Любови.
1960
Март — начало строительства нового дома.
13 марта — рождение внучки Светланы.
1962
Сентябрь — переезд в новый дом.
1965
Май — поездка к фронтовому другу мужа.
1977
Август — поездка на Камчатку, в гости к брату Алексею.
1984
Июнь — поездка в Таллин-Ленинград, поездка продолжалась две недели.
1986
Июль — поездка в санаторий, Хмельник, Западная Украина.
2001
19 января — смерть мужа Николенко Бориса Павловича.
2010
22 августа — конец жизни в 7-00–7-30 утра, был воскресный день, первый погожий день, с утренней прохладой после аномальной августовской жары.
Трудовая книжка выписана 28 сентября 1954 года взамен пропавшей во время войны
1954,28 сентября — принята на должность продавца школьного буфета Славгородского сельпо, расп. № 9 от 28.09.1854
1957,27 августа — переведена в овощной лоток в должности продавца, расп. № 23 от 27.08.1957
1958,14 июля — переведена в должности рабочей пекарни, расп. № 35 от 14.07.1958
1961,3 августа — переведена в должности продавца дежурного магазина, расп. № 12 от 3.08.1961
1962,1 сентября — переведена в должности заведующей сельмага № 1, расп. № 51 от 1.09.1962
1965,24 марта — переведена заведующей культмага Славгородского СПО, расп. № 16 от 24.03.1965
1980,7 мая — уволена по собственному желанию, расп. № 67 от 16.05.1980
1985,22 мая — принята кассиром сельпо, расп. № 41 от 22.05.85
1990,5 июня — присвоена квалификация кассира, расп. № 49 от 5.06.1990
1991,23 января — уволена по ст. 40′, п. 1, расп. № 7 от 23.01.1991
1991,2 сентября — принята кассиром сельпо, расп. № 81 от 2.09.1991
1991,6 декабря — уволена по собственному желанию, расп. № 105 от 6.12.1991
1992,15 января — принята буфетчиком сельпо в столовую САЗ, расп. № 3 от 15.01.1992
1992,18 февраля — уволена по собственному желанию, расп. № 12 от 18.02.1992
1992,26 мая — принята кассиром сельпо, расп. № 31 от 26.05.1992
1993,2 февраля — уволена по собственному желанию, расп. № 4 от 2.02.1993
1972, 20 апреля — за хорошую работу объявлена благодарность и награждена почетной грамотой, протокол № 4 от 20.04.1972
1973, 19 октября — по итогам соц. соревнования за сентябрь и ІІІ квартал 1973 года присужден переходящий вымпел за первое место и денежная премия, постановление от 19.10.1973
1978, 10 ноября — за хорошую работу в честь 61-й годовщины Великого Октября награждена денежной премией, расп. № 203 от 10.11.1978
В окна проникают пылеобразные, туманные лучи солнца, прорезают пространство комнаты и стелются по полу желтой повиликой, ложатся узорчатыми пластами ярких пятен, перемежаемых тенями от встретившихся на их пути преград. Свет греет старые, покрытые сетью мелких трещин кафельные плиты, поднимает от них легкие пары случайно упавшей влаги. Открытые везде форточки взрываются щебетом ласточек и приторно-сладкими запахами отцветающих лип, шумом огрубевших тополиных листьев, куриным кудахтаньем о снесенном яйце и игривыми лаями собак.
Июль, Любови Борисовне недавно исполнилось два года. Но она все помнит.
Борис Павлович стоит в кухне, у входа в недавно отгороженную от нее комнату, и держит дочку на руках, а Прасковья Яковлевна возится где-то сзади, вокруг снуют еще какие-то люди. Царит всеобщее оживление, бурлит поток эмоций в радостных голосах. Захваченная общим взбудораженным настроением, маленькая Люба вертится, поворачиваюсь то туда, куда смотрит отец, то в противоположную сторону и заглядывает ему за спину, боковым зрением ища мамин силуэт. Мама здесь, Люба ведь слышит это: от волнения мама — умеющая не производить звуков, тихая, бесшумная — суетилась чуть громче обычного. Папа, наоборот был непривычно притихший. Нервничая, он слегка подбрасывает дочь на руке (чукикает), пошлепывает по ягодичкам и при этом подкашливает. Ничего не стряслось, просто родители самочинно перестроили внутренность родительского дома: выбросили русскую печь и за счет освободившегося места сделали дочкам детскую комнату. Теперь же волновались, гадая, как на это отреагирует Алексей Яковлевич, вчера приехавший из Полтавы, чтобы попрощаться с сестрой перед поездкой на Камчатку, куда он «завербовался» с молодой женой. Он имеет на дом такие же права, как и Прасковья Яковлевна, а она не спросили его согласия на перепланировку. А ну как он запротестует? Конечно, печь назад не вернешь, но и скандала не хотелось.
Но Алексей Яковлевич выглядел весьма респектабельным и успешным человеком, не расположенным покушаться на то немногое, чем располагала его старшая сестра. Жить в родительском доме он не собирался, ибо уезжал в новую жизнь, строя большие планы, ему было не до мелочей.
Люба же с высоты отцовых рук изучала необыкновенно красивого гостя, подмечая его смущение от чрезмерного к нему внимания и наблюдая его благодушное желание снять тревогу с сестры и ее мужа. Осматривая поблескивающим от веселости взглядом результаты произведенной реконструкции, он теребил свисающие вниз усы и где-то там прятал улыбку, а все выжидающе молчали. Девочка обеими руками держала огрызок вареной свеклы и доедала его с ленивым аппетитом.
— Все получилось хорошо, — на незнакомом языке сказал Алексей Яковлевич, который девочке понравился мягкой мелодичностью, тем более что оказался понятным. — Вы правильно сделали.
— Понимаешь, — Борис Павлович с облегчением вздохнул и заговорил: — нам на заводе обещают отпускать уголь. А это топливо совсем не для печи. Да и хлеб в село теперь привозят, люди сами уже не пекут. Зачем она нам, печь? Только тепло из дома выдувает да место занимает.
— Правильно. Настало другое время, отставать от него нельзя. Ну что, малышка, растешь потихоньку? — обратился Алексей Яковлевич к племяннице и потянулся к свекле. — Ну-ка давай это сюда.
Маленькая Люба с основательной неспешностью отдала свеклу, облизалась и сложила ручки на груди, перебирая липкими от сока пальцами. С внимательным, вопросительным интересом посматривая на родственника. Дядя достал нечто в яркой обвертке, странными движениями пальцев снял ее, извлек на свет почти черный кусочек и протянул Любе.
— Ешь, это вкуснее, — с лучащейся оживленностью сказал он и стал ждать ее реакции.
Угощение оказалось твердым, каким-то расползающимся на языке и горьковатым. Его вкус девочке не понравился. Она скривила мордочку, высунула язык, выталкивая изо рта откушенное угощение. Протянув к дяде растопыренную руку, она невольно выронила шоколадную конфету и паучьими движениями пальчиков затребовала вернуть кусок свеклы, который отдала ему.
— Адяй! — в ее голосе прозвенела требовательность.
Окружающие дружно захохотали.
— А что? — сказал Борис Павлович. — Это нам привычнее. Да, доця?
— Дя, — согласилась девочка, ничем не смутившись, и принялась энергичнее доедать сельское лакомство, чтобы у нее его больше не отобрали.
У Прасковьи Яковлевны, подошедшей вытереть от шоколада руки и мордочку дочери, глаза светились нежностью и счастьем.