Приглашение в ад

Роман

Киев

издательство ЦК ЛКСМУ

“Молодь”

1986

84P7–44

Р98

Политический роман известного русского советского писателя о неизвестных и

малоизвестных страницах предвоенных лет и второй мировой войны в Англии, Польше,

Франции, Египте, о деятельности западных разведок, пытавшихся направить развитие

событий по выгодному для себя руслу.

Сюжет романа напряженный, в нем много интереснейшего исторического и

познавательного материала.

Р е ц е н з е н т ы:

В.В.Фащенко, лауреат Государственной

премии УССР им. Т. Г. Шевченко,

доктор филологических наук,

С.В.Чернявский, кандидат исторических наук

Художественное оформление В.Н.Сюрхи

Рядченко И.И.

Р98

Приглашение в ад: Роман. — К.: Молодь, 1986. — 272 с.

Политический роман известного русского советского писателя о неизвестных и малоизвестных страницах предвоенных лет и

второй мировой войны в Англии, Польше, Франции, Египте, о деятельности западных разведок, пытавшихся направить развитие

событий по выгодному для себя руслу.

Сюжет романа напряженный, развивается в приключенческом ключе, в нем много интереснейшего исторического и

познавательного материала.

4702010200 - 130

Р

БЗ.31.18.85

84Р7–44

M228(04) - 86

© Издательство “Молодь”, 1986

…Я знаю, сколько стоят сухари.

Я знаю, сколько крох в сухой краюхе.

Я знаю, как смеются потаскухи.

Я знаю смерть, что бродит, все губя,

Я знаю книги, истины и слухи.

Я знаю все — но только не себя.

ФРАНСУА ВИЙОН

— Куда ты спрячешься, когда начнется война?

— К маме.

— А если маму убьют?

— К папе.

— А если папу убьют?

— К бабушке.

— А если бабушку?..

— Буду плакать.

Из разговора детей

Ч а с т ь I

Долги прошлого

●

Осень 1938 года, уже прибравшая к рукам знаменитый парк Лазенки, была истинной варшавянкой. Она

1 умела пользоваться косметикой, сохраняя неповторимый шарм и женское кокетство. Осень взяла в

золотистую раму голубой пруд у Королевского дворца. Его белые строгие формы неподвижно отражались в

замершей воде.

“У каменных творений есть преимущество перед человеком. Мы никогда не можем так четко и

пронзительно отразиться даже в зеркале”, — подумал высокий седовласый старик, неторопливо ступавший по

аллее. На вид ему было за шестьдесят. При ходьбе он опирался на массивную полированную палку. Но шагал

легко, не сутулился, плечи были развернуты, голова поднята.

Шедший за ним человек, помоложе лет на двадцать, в безукоризненном синем костюме, залюбовался

стариком. Старость и седину можно нести празднично, как награду за труды, за прожитые годы. А можно

сгорбиться под их тяжестью. Как будто жизнь, что выпала тебе, оказалась непосильной ношей.

Человек усмехнулся в аккуратно подстриженные усы, огляделся. Вокруг никого не было. Незнакомец

ускорил шаги и стал нагонять старика с палкой.

— Извините, пожалуйста. Мистер Арчибальд Коллинз? — произнес по-английски.

Моложавый старик остановился, с удивлением взглянул на незнакомца.

— Так, пан не ошибся, — заговорил по-польски и тут же, спохватившись, перешел на английский: — Чем

могу служить? Я, кажется, не имею чести знать мистера…

— Мистер Коллинз, вы должны заранее простить меня. Мое имя вам ничего не скажет.

Коллинз внимательно оглядел незнакомца.

— Что вам угодно? Вы англичанин?

— Да, я англичанин. А угодно мне лишь одно… Разрешение говорить откровенно.

Коллинз пожал плечами.

— Воля ваша.

— Может, мы продолжим беседу на ходу? Вы гуляете, я гуляю. С удовольствием полюбовался бы

памятником великому Шопену.

— Я к нему и направляюсь.

— Прекрасно! Что-то совпало в наших дорогах. Мистер Коллинз, я знаю, вы пришли сюда с кладбища.

Вторая годовщина смерти супруги…

— Вы из разведки?

— Да, я представляю Интеллидженс сервис.

— Что же потребовалось столь известному учреждению от старика Коллинза? Я ведь давно уже не в

возрасте гончего пса…..

— Мистер Коллинз, война догоняет всех. Я знаю, в молодости вы были романтиком. Но время

романтических войн миновало. Сегодня война — безжалостный ящер. На карту поставлено существование

самой цивилизации. У меня нет оснований полагать, что вы приветствуете фашизм.

— Вы хотите сказать, что знаете обо мне все?

— Я так не думаю. Но для того, чтобы решиться на беседу с вами, я должен, согласитесь, хотя бы

частично быть готовым к ней.

— Вы считаете, что Европа в опасности?

— И Польша в первую очередь.

— Вы предлагаете мне вернуться в Англию?

— Я хочу просить вас помочь нам.

Некоторое время собеседники шли молча. Вдали показался памятник Шопену. Великий композитор

сидел на скамейке и задумчиво глядел вдаль. Его осеняла согнутая ветка дерева. И все это повторилось в

замершей воде круглого бассейна.

— Я слишком часто пытался вмешиваться в жизнь с целью изменить ее, — заговорил наконец Коллинз.

— Тогда еще хватало сил, молодости и, если хотите, мудрости. Не верилось, что молодость может кончиться.

Но все меняется в нашем мире. Шумные водопады становятся медленными реками. Я уже не водопад. Пора

постоять в стороне и посмотреть, как в бурный поток бросаются другие.

— Мистер Коллинз, вы полагаете, что есть такие берега, где можно спокойно стоять и глядеть на

бегущий мимо поток, в полной уверенности, что он тебя не смоет? Увы, у нас, в Англии, тоже есть люди,

которые так думают. К счастью, страна состоит не только из них. Иначе бы ей грозила гибель.

— Почему вы такого мнения?

— Потому что в паши времена техника все откровеннее служит не столько добру, сколько злу. Война

приобретает тотальный характер. Даже крысы не могут отсидеться в норах. И если кто-то надеется постоять в

роли наблюдателя, этот кто-то жестоко заплатит за свои иллюзии. Знаете, чьи кости прежде всего хрустят на

зубах динозавра? Кости слишком наивных. Если не возражаете, мистер Коллинз, давайте посидим у памятника.

— Пожалуй.

Они присели на пустую скамейку.

— Видите: скульптор — кажется, Шимановский?..

— У вас прекрасная память!

— …скульптор не пожелал оставить великому композитору надежды на полную гармонию. Он обещает

ему бурю.

— Все же не понимаю, чем я могу быть вам полезен. Я уже не попадаю из ружья за тридцать шагов в

маленькую монету. Как тогда, в Южной Африке.

— Мы не нуждаемся в вашем ружье. Сегодня зачастую стреляют совсем иные вещи. Такие, о которых

большинство окружающих не подозревает.

— Подскажите какие. Мы говорим отвлеченно.

— Вы правы. Но для откровенности необходим залог.

— Что именно?

— Ну, скажем, старая привязанность, что ли… — Говоря это англичанин достал из кармана кожаное

портмоне, извлек оттуда фотографию, протянул Коллинзу. — Вам это о чем-нибудь говорит?

С фотографии на Коллинза глянул улыбающийся Черчилль в белом костюме, с галстуком-бабочкой и

сигарой во рту.

— О! — только и сказал Коллинз.

Он повернул фотографию, на обратной стороне прочел надпись: “На память о молодости, которая, черт

возьми, все же была!”

— Да, — сказал Коллинз, — если честно — не ожидал. Приятная неожиданность. Почему же вы сразу не

показали мне это?

Англичанин, пряча в усах усмешку, пожал плечами, не ответил.

— Хотели понять, чем я дышу? Знаете, мне поздно хитрить. Я не очень большой поклонник Англии.

Однако если ко мне обращаются на таком уровне… видимо, дело весьма серьезное.

— Вы не ошиблись.

— Тогда, пожалуйста, конкретно.

— Вы часто общаетесь с вашим сыном?

— С сыном? — Коллинз выглядел озадаченным. — Но он — обыкновенный механик. И работает на

небольшом немецком заводе.

— Мистер Коллинз, — мягко сказал англичанин, — надеюсь, вы понимаете, что мы бы не стали

обращаться к вам из-за пустяка. Мы, конечно, осведомлены, что ваш сын Ян носит фамилию матери —

Крункель. Что раз в месяц он приезжает домой повидаться с вами. Что сейчас он работает механиком. Но мы

также осведомлены, что Ян Крункель — талантливый инженер, образованный человек. Именно это и привело

меня к вам. Что ваш сын думает о немцах? Вернее — о нацистах?

— Значит, сын… — Коллинз задумался.

Англичанин по-своему истолковал молчание собеседника.

— Мистер Коллинз, сын-то уж никак не останется сторонним наблюдателем. И кто знает, может быть,

как раз именно мы поможем ему выбраться на мирный берег из бурлящего потока…

Коллинз с некоторым сомнением посмотрел на англичанина, потом оперся обеими руками на палку,

положил на нее подбородок.

— Ну, что вам сказать… Ян — большой патриот Польши. А нацистов… да, нацистов он недолюбливает.

— У него есть причины?

— Еще бы! Братья его матери погибли в застенках гестапо. Да и ее ранняя смерть… не обошлось тут без

подлых происков нацистов.

— Нам необходимо связаться с вашим сыном, мистер Коллинз. Нам очень нужно с ним связаться. Это

чертовски важно.

— Хорошо. Как это сделать?

— Насколько я понимаю, завтра-послезавтра он навестит вас. Поговорите с ним. Покажите подаренную

фотографию. В свое время к. нему подойдет наш человек. Он покажет ему точно такую же фотографию. Но,

естественно, без надписи. Если в верхнем углу будет маленькое белое пятнышко… так сказать, дефект снимка…

Ян может говорить с человеком без колебаний. Вы меня поняли, мистер Коллинз?

— Я очень люблю семечки подсолнечника. Это, видимо, осталось с детства, от Украины. А семечки

предупреждают склероз, — усмехнулся Коллинз.

— Ну, что же, спасибо за рецепт, придется учесть, — отозвался англичанин. — А теперь позвольте

откланяться, мистер Коллинз. Рад был с вами познакомиться.

Англичанин поднялся.

— Один вопрос, — выпрямился Коллинз.

— Я весь внимание.

— Скажите… человек, который передал мне фотографию… он сейчас вроде не у дел… Но вы его имели

в виду, когда говорили, что в Англии, к счастью, есть и другие люди?

— На него у нас вся надежда, мистер Коллинз. И вы о нем скоро услышите.

— Ну, что ж, приятно сознавать, что я когда-то совершил нечто полезное для человечества.

— Давайте надеяться, что это так. И не забудьте о маленьком белом пятнышке…

Не исключено, что 30 ноября 1874 года всевышний находился в игривом расположении духа. Во всяком

2 случае, щедростям его не было границ. Иначе трудно объяснить, почему младенец появился на свет в

разгар шумного бала. Кто знает, может, в этом было предзнаменование того, что он попадет на вихревой бал

жизни, которой предстояло захватить четверть уходящего и половину нового века?

Главной виновницей происшедшего была Дженни, мать ребенка. Красивая, экспансивная, привыкшая к

развлечениям американка, вопреки советам близких, не смогла отказать себе в удовольствии потанцевать. Тем

более что бал устраивал герцог Мальборо в своем родовом дворце Бленхейм. Танец следовал за танцем, мужчин

привлекала почти не претерпевшая изменений красота молодой женщины. Дженни была, как говорится,

нарасхват. Неизвестно, кружилась ли голова у будущей знаменитости. Однако в середине одного из танцев

Дженни чуть пошатнулась, вскрикнула. Ее подхватили, едва успели втолкнуть в комнату, приспособленную под

раздевалку для гостей, как начались схватки. Там, прямо на грудах пальто, шляпок, шарфов, пледов и горжеток,

начал свой долгий путь человек, которому суждено было стать знаменитым и сыграть немалую роль в судьбах

народов.

Преждевременное появление на свет отнюдь не повлияло на голосовые возможности младенца. Когда он

известил о своем прибытии на бренную землю, своды роскошного дворца, казалось, утратили чопорность. А

респектабельная герцогиня Мальборо невольно перекрестилась.

— Я сама произвела на свет немало детей, — заметила она, стараясь сохранить чувство юмора, — и,

поверьте, среди моих крошек немых не было. Но такого ужасающего крика я еще никогда не слыхала!..

Маленького человечка, рыженького, с откровенно вздернутым носом — родовым признаком задиристых

и упрямых предков — назвали Уинстоном Леонардом Спенсером Черчиллем.

Как видно, в тот внешне ничем не примечательный день богу море было по колено. Он решил вмешаться

в будущее новорожденного, насколько хватило фантазии. Творец позаботился о хитросплетениях, по которым

при сильном желании можно было бы проследить отдаленное родство Черчилля и грядущего президента

Америки Франклина Делано Рузвельта. Для этого богу всего-навсего довелось отправить в Новый Свет еще

одного авантюриста, некоего Джона Кука на борту английского судна “Мейфлауэр”. Сей достопочтенный Кук

закрутил в Америке многоступенчатую семейную карусель, в результате которой невероятно далекие судьбы

переплелись, а весьма отдаленные звезды в небе стали подмигивать друг другу на правах, близких к

родственным.

Но господу и этого показалось мало. И тогда он ткнул божественным перстом в совсем другую точку

планеты.

Там лежало небольшое украинское село, в котором едва ли кто-то из жителей подозревал о

существовании не только дворца Бленхейм, но и самой Англии…

30 ноября 1874 года в небольшом селе Тополе тоже появился на свет младенец. Заголосил он, следует

3 признать, но менее громко, нежели его неведомый собрат из древнего британского рода. Однако

пронзительный крик новорожденного не вызвал особых чувств у окружающих. Во-первых, потому, что он

родился в тесной саманной хате, во-вторых, потому, что оказался девятым ребенком в семье кузнеца Анисима

Коваля.

Бородатый дядька Анисим заглянул за стираную занавеску, убедился, что роженица жива, молча

поклонился повивальной бабке, поднес ей старый карбованец и, сунув под полу пропахшего дымом кафтана

темный штоф, отправился к церкви. Дядька Анисим пил только по большим праздникам или в дни огорчений.

Чаще всего забирал бутылку и шел к отцу Стратиону. Конечно, отец Стратион к небу был ближе, чем к земле

грешной. Но труд людской уважал. Тем более что кузнец Анисим не раз налаживал ободья и оси фаэтона панов

Собаньских.

Поэтому отец Стратион встретил появление Анисима на пороге очага своего вполне благосклонно.

— Дозвольте войти, батюшка? — глухо спросил Анисим, постукивая сапогом о сапог, чтобы сбить

налипший снег.

— Входи, входи да дверь прикрывай, — привычно оглаживая бороду, сладко отозвался священник. — Что

привело тебя в сию обитель, сын мой?

Кузнец прикрыл дверь, шагнул в светелку и водрузил на стол темный штоф. Отец Стратион одобрительно

крякнул, не спеша обозрел пространство, словно соразмеряя земное с небесным.

— Огурчики соленые, капустка квашеная, полагаю, подойдут? — не столько спросил, сколько утвердил и

рокочуще повысил голос: — Мать, не откажи подать на стол…

Выслушав Анисима, отец Стратион вытер салфеткой сочные губы и сказал:

— Благодари господа за подарок. Сын есть сын. А имя… имя ему подберем. По достоинству. Да хоть

сейчас… чего там.

Отец Стратион принес тяжелую книгу в черной твердой сбложке, надел очки, цепочку от которых

заложил за ухо, послюнявил палец, полистал несколько толстых страниц и воззрился на одну из них. Дядька

Анисим и дышать позабыл.

— Ну, вот, скажем… — Стратион сделал значительную паузу. — Для других берег, да чего уж там…

Архип! По всем данным подходит. Представляешь?

— А чего ж тут особенного? — Анисим не сумел скрыть некоторого разочарования.

— Что значит — “чего тут”? — искренне обиделся Страной. — В святцах и то поискать. Это ведь от

греческого “архи”, что знаменует “главный”. А “хиппос” — означает всадник. “Главный всадник” —

представляешь?

Слишком много лошадей подковал на своем веку дядька Анисим, чтобы не оцепить значение имени.

— Прости, батюшка, прости темноту мою, — склонил голову с темными непокорными вихрами, — и

дозволь за здоровье и мудрость, тебе дарованные…

И расстались они довольные друг другом.

И не ведали, что расшалившийся господь заложил судьбу новорожденного Архипа в такой странный

гороскоп, что самому потом распутать было непросто. А впрочем… не жизнь ли главный творец неожиданных

сюжетов?

На пароходе, который без особых затруднений доставил Уинстона Черчилля из Лондона в Кейптаун,

4 находился английский главнокомандующий генерал Буллер со своим штабом. Как ни странно, генерала

заботили два обстоятельства: чтобы война не кончилась раньше, чем он согнет в бараний рог непокорных буров,

и чтобы молодой заносчивый отпрыск знатного рода не подпортил ему карьеру своими корреспонденциями в

британской прессе.

Надо признать, что если опасения по первому поводу были напрасными (англо-бурская война затянется

на четыре года, и генералу доведется испытать горечь многих поражений), то причины для беспокойства в связи

с появлением молодого Черчилля в Южной Африке были основательными.

Уинстон отправился на Африканский континент, едва отпраздновав двадцатилетие. Однако за кормой

остался не только тающий кильватерный след: участие в боевых действиях на Кубе, в Индии; первое публичное

признание его как журналиста, обещание Центрального бюро консервативной партии выставить на очередных

выборах его кандидатуру в парламент. Для молодого человека, скажем прямо, совсем немало. Тем более что к

тому времени Уинстон уже являлся автором нескольких книг, вызвавших интерес соотечественников.

Однако сам Черчилль не был удовлетворен своей карьерой. Его любимым героем давно стал Наполеон;

Уинстону снились лавры полководца. Но они-то кок раз не спешили увенчивать просителя… В ту пору в

молодом Черчилле преобладали политик и журналист. В Индии он истово ратовал за бескомпромиссную

колонию, за беспощадное подавление народных восстаний. Вместе с тем, он ядовито высмеивал тупость и

жестокость английских генералов, их самодовольство и презрение к местным обычаям. Его заметки с театра

военных действий в Индии и позднее в Судане принесли ему признание читателей и ненависть высших

армейских кругов. Чопорных начальников раздражали дерзкие выпады какого-то там лейтенантика, пусть и

отпрыска древнего рода. И они позаботились о том, чтобы армия Черчиллю в благосклонности отказала. И тогда

Уинстон, почуявший в Южной Африке почву для осуществления своих честолюбивых замыслов, ринулся туда в

качестве корреспондента газеты “Морнинг пост”. Ему была предоставлена полная свобода передвижений,

разрешалось высказывать любые мнения. Редакция покрывала все расходы по пребыванию на театре военных

действий и выплачивала двести пятьдесят фунтов стерлингов в месяц, немалое по тем временам жалованье.

Из Индии и Судана Уинстон вывез далеко не лестные мнения об армейской олигархии. С Кубы —

воспоминания о первом боевом крещении и пожизненную тягу к сигарам. Теперь, когда с палубы корабля ему

впервые открылся вид Столовой горы, Черчилль стоял, уперев руки в бока, слегка заломив на затылок черный

шелковый цилиндр. Изо рта задиристо торчала толстая сигара, которая на миг почудилась генералу Буллеру

дулом пушки, направленным в его сторону…

Гражданская одежда никоим образом не влияла на неуемную жажду приключений. Едва ступив на

африканскую землю, Уинстон помчался на фронт. Его мало занимали непривычные для европейского глаза

заросли серебристого дерева с фиолетово-седыми цветами, несуразные силуэты пятнистых жирафов,

монументальные изваяния медлительных кафрских буйволов, круглые хижины селений банту с крышами,

похожими на пробковые шлемы. Он спешил сразиться с упрямыми, несговорчивыми бурами, которые почему-то

не желали уступать англичанам территорию этой благословенной земли и право распоряжаться ее благами.

Фронт проходил в междуречье рек Вааль и Лимпопо. Местность представляла собой саванну с

остролистыми кустарниками, редкими зарослями акаций. Враждующие стороны вели вялую перестрелку, не

проявляя особой активности. Правда, почти каждый выстрел со стороны буров находил жертву — скупые,

бережливые буры полагали, что пулю следует расходовать с толком и уж если, тратить порох, то недаром.

Скалывалось исконное крестьянское неприятие расточительности — ведь “бур” на голландском языке и

означает крестьянин. А то, что теперь выходцев из Голландии все чаще именовали африканерами, ничего не

меняло: в противоборстве с природой, далеко не всегда безобидной, буры сделались отменными стрелками.

В то же время огонь англичан мало беспокоил буров.

Оценив обстановку, Уинстон решительно направился к местному командованию…

— Послушайте, сэр, — обратился Уинстон к рыжеусому пехотному майору, — какого черта мы сидим в

5 норах? Так можно выйти на пенсию, не завершив войну.

— Что вы предлагаете, мистер корреспондент? — пожал плечами майор. — Эти канальи не дают

возможности нос высунуть из окопа. Кстати, по цилиндрам они стреляют не хуже, чем по шлемам. Так что на

вашем месте…

— Что мне делать на моем месте, я знаю, — заносчиво перебил майора Уинстон. — А вот где ваше

место?..

— У меня нет артиллерии, чтобы выкурить бурских крыс из их вонючих дыр, — пожаловался майор.

Уинстон с его стремлением немедленно ввязаться в драку раздражал майора. Надо было как-то

избавиться от докучливого газетчика. Внезапно его осенило.

— Знаете что, сэр, — сказал майор, тщательно пряча под усами улыбку, — тут рядом железнодорожный

путь. Соседи собираются произвести разведку на бронированном поезде. Если вы не очень привередливы в

отношении транспорта…

— Мне подходит все, кроме катафалка, — улыбнулся Черчилль.

— Что ж, тогда пишу записку, — обрадованно отозвался майор.

Обрадовался и Черчилль. Покой претил ему. Бездействие вызывало тревогу.

В соседнем подразделении его ждала приятная неожиданность; пехотой там командовал старый приятель

Уинстона капитан Холдейн. Они знали друг друга еще по Индии. Холдейн был типичный вояка, страдающий,

как и большинство британцев, недооценкой возможностей противника.

— Почему решили вести разведку на поезде? — поинтересовался Уинстон. — Не боишься, что

африканцы подложат мину?

Холдейн презрительно скривил губы.

— Уинстон, ты не знаешь буров. Они только стреляют норовисто. А думают не быстрее своих буйволов.

Пока они взвесят, стоит ли взрывать поезд, во сколько им это обойдется, мы обнаружим все их позиции и

успеем поужинать дома.

Броненосец состоял из паровоза и нескольких обшитых броней платформ. Паровоз находился в середине

состава. На платформы посадили пехоту и несколько медсестер из подразделения Красного Креста. Локомотив

долго распускал пары, потом поднатужился и помчал состав через саванну.

Поезд значительно углубился во вражескую территорию, не обнаруживая признаков неприятеля. Холдейн

собрался заметить Уинстону, что все идет прекрасно, когда поезд внезапно замедлил ход и, визжа тормозами,

остановился: впереди виднелся завал. Почти сразу раздались взрывы, послышалась ружейная пальба. Взрывы

прогремели позади локомотива; задняя платформа сошла с рельсов, блокируя отступление.

Пуля сбила с Холдейна каску.

— Черт побери, мы в ловушке! — растерянно воскликнул капитан.

— Надо спасать поезд, — вмешался Черчилль.

— Каким образом? Его в карман не сунешь… Остается подороже продать жизнь.

Но Черчилль перебросил сигару в левый угол рта и энергично распорядился:

— Вот что, капитан. Возьми взвод и прикрой задние платформы огнем. А два взвода — в мое

распоряжение!

В голосе Уинстона прозвучала такая решительность, что офицер беспрекословно подчинился приказу

гражданского лица.

Полотно дороги оказалось неповрежденным. Под градом пуль Черчилль хладнокровно отдавал

распоряжения. Солдаты двух взводов поднапряглись и с трудом столкнули заднюю платформу с пути,

освобождая дорогу в тыл; на оставшиеся платформы быстро погрузили убитых и раненых, а также часть солдат.

Поезд двинулся обратно.

Буры видели мелькавшую у полотна фигуру в темном штатском одеянии; трудно сказать, стреляли они в

Черчилля или нет; так или иначе, с пулей он не встретился. Конечно, Уинстон мог умчаться на отступающем

бронепоезде, и никто бы его не осудил. Но он предпочел остаться в цепи прикрытия.

Раздосадованные тем, что бронепоезд ускользнул от них, буры быстро окружили потрепанный взвод Хол-

дейна.

— Уинстон, я дам тебе тройку солдат, попробуй прорваться, — подполз к лежащему под кустом

Черчиллю Холдейн. — Буры чтут закон о военнопленных, по тебя они не пощадят.

— Не трать зря время, выбрасывай белый флаг, — усмехнулся Черчилль.

Холдейн пожал плечами, отполз в сторону и последовал совету приятеля. Уинстон хотел подняться с

земли, как вдруг кто-то тяжелый и сильный навалился на него сверху, заламывая руки за спину.

— Ладно, сдаюсь, — хрипло проговорил Уинстон, — и отпустите руки, черт возьми!

Хватка ослабла. Оба встали. С любопытством оглядели друг друга.

Перед Уинстоном стоял мускулистый бур; мягкие са-

поги, клетчатая рубаха, широкополая шляпа; на пленного

смотрели дерзкие черные глаза; такими же дерзкими выгля-

дели черные усы. Они не могли скрыть молодости их хозяи-

на. При всей общей схожести с африканерами он чем-то неу-

ловимо отличался от них. Манерой стоять или манерой

смотреть — Уинстон сразу не понял. Винчестер в руке бура

выглядел игрушкой. Но лицо… лицо не было веснушчатым

или морщинистым — черты, которыми отличались даже мо-

лодые африканеры, главным образом, выходцы из Голлан-

дии. Массивная фигура Черчилля уступала противнику в

сложении и силе. Впрочем, Уинстон обладал другими досто-

инствами.

— Послушайте, вы испортили мне сигару, —

недовольно проворчал он.

При нападении на Черчилля сигара вылетела изо рта

и теперь валялась в красновато-бурой пыли. Нападающий

невольно проследил за взглядом Черчилля. Уинстон между

тем вынул из нагрудного кармана новую сигару, сунул в рот,

похлопал себя по карманам в поисках спичек и огорченно

хмыкнул.

Молодой бур переложил винчестер в левую руку и

протянул пленному коробок. Черчилль откусил кончик

сигары, сплюнул, зажег спичку и, прикрыв ладонью, стал

равномерно водить огоньком над срезом. Прикурив, он вер-

нул коробок буру и ткнул толстым пальцем в карман.

— Сигару?

— Я плохо курю, — на ломаном английском языке

отозвался молодой бур.

На лице Черчилля мелькнуло удивление.

— Вы не бур, — отрывисто сказал он.

Победитель ничего не ответил.

Они стояли в кольце буров. Внутри круга находилась кучка английских солдат во главе с Холдейном — и

двумя офицерами. Буры были одеты почти одинаково — в клетчатые рубашки или в куртки, на всех —

широкополые шляпы. Воинских знаков отличия они не носили. И только могучий бур, приближавшийся к

Черчиллю, имел зеленую повязку на рукаве. Он выделялся широким лицом, широким подбородком и тяжелыми

руками, привыкшими переделывать землю и подчинять ее себе. Глаза у него были водянисто-голубые, а усы

редкие и рыжие. Глаза не выражали ничего, кроме насмешливости. В нескольких шагах от пленного

остановился, оглядел его с головы до ног, словно коня на аукционе.

— Это ты его взял, Арчи? — спросил молодого.

Тот кивнул головой.

— Ишь ты… черный, как ворон, а не каркает, — усмехнулся командир. — Может, я не прав?

— Я военный корреспондент лондонской газеты “Морнинг пост”, — быстро и энергично произнес

Уинстон, — и, согласно общепринятой во всем мире практике, требую немедленного освобождения.

— Согласно общепринятой практике всякое гражданское лицо, участвующее в военных действиях, может

рассматриваться в качестве шпиона и подлежит повешению, — с прежней насмешливостью и с той жесткостью,

которая не оставляла сомнений в способности претворять слова в дело, отозвался бур.

Черчилль пожал плечами.

— Отвести его туда? — молодой бур кивнул на группу пленных.

— Постереги здесь, — приказал командир и направился к пленным солдатам.

Молодой проводил командира взглядом и повернулся к Черчиллю.

— Это плохо, мистер. Вы можете быть…

Он закончил фразу выразительным жестом, изображающим петлю.

— Терпеть не могу веревок, — проворчал Черчилль, усиленно посасывая сигару.

Командир африканеров долго что-то выяснял с Холдейном, затем вернулся и приказал молодому буру:

— Арчи, ты его взял, ты его и повезешь в Преторию. Он, оказывается, важная птица. Пусть его в столице

и вешают. Тем более что тут и дерева подходящего для его комплекции не найдешь…

Уинстона вместе с группой пленных солдат отправили в Преторию. Везли лошадьми на вместительных

крытых брезентом повозках. По дороге Черчилль и молодой охранник разговорились.

— Бьюсь об заклад, вы не голландец.

— Угадали, мистер.

Арчи говорил по-английски плохо, но Черчилль без усилий понимал его.

— Откуда вы?

— О! Очень далеко. Отсюда не видно. Есть такая земля — Украина.

— Украина? Это Польша, что ли? Ах, нет, это Россия, я вспомнил.

— Украина — это Украина.

— Как вы сюда попали?

— Трансвааль, Трансвааль, страна моя и, может быть, свобода… — вполголоса пропел Арчи. И добавил:

— Если победим вас, англичан. Тогда свобода.

— А чем мы хуже этих ваших… африканеров? — усмехнулся Черчилль.

— Вы отнимаете у нас земли. Только дело не в этом. Вы не оставите нас в покое. Вам нужны камушки.

Как ото? Алмазы! И желтый металл. Ради них вы готовы убивать…

— А вы не убивали, Арчи?

Арчи отвернулся, долго молчал. Когда снова взглянул на Уинстона, глаза светились вызовом.

— Да, я убил. Вам хочется знать? Скажу. Все равно унесете в могилу. Вы никогда не были рабом? Я —

был. Но мне повезло. Я полюбил молодую госпожу. Она была полька, дочь нашей помещицы. Она была очень

красива. Она научила меня говорить по-польски и немного по-английски. Она пела песенку: “Трансвааль,

Трансвааль, страна моя и, может быть, свобода…” А потом отец ее узнал о наших отношениях. Кристина

предупредила меня, чтобы я бежал, иначе несдобровать. Помещик крепко напился, ударил Кристину хлыстом

по лицу. Она потеряла глаз. Тогда я взял топор и подстерег его. И бежал с Украины. Я не знал, куда надо бежать,

где искать счастья. Но я помнил слова песенки. И вот я здесь… Что вы еще хотите знать?

— Интересно, кто меня будет вешать — вы или другой?

Арчи прищурился, потом отвернулся и надолго замолчал, глядя, как мимо плывут причудливые пейзажи с

изредка возникающими селениями племен готтентотов.

Черчилль тоже долго молчал. Потом почему-то вздохнул и весело сказал:

— Ладно, не вешайте нос, Арчи. У меня впечатление, что мы с вами ровесники. Вы какого года?

— Семьдесят четвертого.

— Ну что я говорил?! — воскликнул Уинстон. — А в каком месяце?

— 30 ноября.

— Только этого не хватало… — пробормотал Черчилль.

— Выходит, вы тоже?! — искренне изумился Арчи. — Ну и дела…

В Претории пленных поместили в здании образцовой государственной школы. Черчилля заперли в

отдельную комнату на первом этаже. Это ему не понравилось. Понимал что участие в боевых операциях грозит

ему смертным приговором. Охранял его по-прежнему молодой Арчи и еще двое неразговорчивых африканеров.

С Холдейном Уинстон встречался только во время коротких прогулок по школьному двору. Уинстон стал

подумывать о побеге и начал уговаривать капитана присоединиться к нему. Офицер не возражал, но не видел

реальных шансов на успех.

Как-то днем зарешеченную комнату Черчилля посетил один из руководителей буров. В ответ на

настойчивое требование Черчилля освободить его бур без улыбки сказал:

— Чего захотел! Нет, старина, мы не каждый день берем в плен сыновей лордов… Погоди…

Не закончив мысль, он покинул комнату, в которой повеяло близким дыханием смерти.

А перед вечером заглянул Арчи. Он прикрыл дверь, странно взглянул на пленника и тихо произнес:

— Вот что, мистер. Вам надо бежать. Они там спорят… некоторые боятся мести англичан. Но главный

настаивает на петле.

Черчилль невольно ощутил стеснение в горле. Однако взял себя в руки.

— Легко сказать, приятель, — надо бежать. Но как?

— Когда стемнеет, я принесу одежду бура. А вы свою уложите на кровать так, как будто спите. Я помогу

вам перебраться через забор. Остальное… как повезет.

Черчилль с некоторым недоумением смотрел на Арчи.

— Послушайте… почему вы, черт возьми, решили мне помочь?. Ведь я…

Он не договорил, неопределенно махнул рукой с зажатой в ней сигарой.

— А зачем умирать молодым? — вдруг добродушно Улыбнулся Арчи. — У вас, наверно, есть мать. И,

может быть, вы еще совершите в жизни что-нибудь хорошее… Я правильно говорю? Ладно, как стемнеет,

будьте готовы. Молодой бур слово сдержал. Поздним вечером он принес Уинстону куртку и широкополую

шляпу. Уинстон быстро переоделся. При свете ночника уложенную на постели одежду можно было принять за

спящего пленника.

— А теперь пора, — шепнул Арчи.

Они направились к двери. Но Черчилль внезапно вернулся:

— Минутку.

Он наклонился над столом и толстым черным карандашом набросал на клочке бумаги: “Достопочтенный

сэр! Приношу извинения, что не имел возможности Вас дождаться и попрощаться лично. Не посетуйте, если

предназначенная для меня петля останется незанятой. Надеюсь встретить Вас в другом месте. Остаюсь Вашим

должником. У.Черчилль”.

Арчи через плечо Уинстона взглянул на записку, но ничего не сказал. Они выскользнули в темный двор.

Арчи все продумал. Он знал место, где нет часовых. У забора Черчилль сунул в руку Арчи клочок бумаги.

— Мой адрес, — шепнул. — Если когда-нибудь…

— Не теряйте времени, мистер, — прошептал в ответ Арчи. — Храни вас господь…

Они пожали друг другу руки. Бур помог Уинстону перевалить через забор.

Беспрепятственно пройдя чуть ли не через весь дремлющий город, Уинстон добрался до железной

дороги, вскарабкался на медленно двигавшийся товарняк и спрятался среди мешков с углем. Перед рассветом

сошел с поезда, опасаясь разгрузки. День провел в зарослях, прячась от людей. Снова наступила ночь, и весьма

холодная. Уинстон продрог, обессилел от переживаний и голода. Он понимал, что долго так не протянет. Тогда

он поднялся с земли и пошел на первый встречный огонек, мелькнувший вдали. Теперь его вело обыкновенное

отчаяние. Однако кто знает, где ждет нас удача? Любой бур мог немедленно выдать Черчилля властям. Но

Уинстон постучал в дверь домика, в котором жил единственный в этой местности англичанин. Буры оставили

его в качестве специалиста по сохранению законсервированных шахт. Соотечественник спрятал Черчилля в

одной из штолен. А через несколько дней усадил на товарный поезд, направлявшийся в португальский порт

Лоуреншу-Маркаш. Прощаясь, добрый малый сунул в руки Черчиллю небольшой листок бумаги. В нем

сообщалось, что за голову бежавшего преступника У.Черчилля назначена награда в двадцать пять фунтов

стерлингов.

— Какие мерзавцы! — негодующе воскликнул Уинстон.

— Не волнуйтесь, сэр, — постарался успокоить его англичанин. — Теперь им до вас не добраться.

— Не в этом дело, — продолжал бушевать Черчилль, чувствуя, что обретает прежний апломб. —

Неужели вы не понимаете?! Двадцать пять фунтов… Это оскорбительно! Моя голова стоит куда дороже…

Лето 1938 года застало Фредерика Саммербэга в очередном турне по Германии. Вот уже несколько лет

6 тайный сотрудник Интеллидженс сервис время от времени отправлялся в нацистский рейх (“прямо в пасть

к тигру”, — иногда посмеивался над собой). Здесь, в вооружавшейся Германии, он беспрепятственно разъезжал

по стране и вел беседы с главарями нового порядка. Среди его собеседников были Рудольф Гесс, Эрих Кох,

Генрих Гиммлер. Но главным, так сказать, проводником замыслов и планов фашистского руководства был

Альфред Розенберг, сорокапятилетний идеолог партии, глава ее внешнеполитического отдела.

В Лондоне мало кто понимал смысл ежегодных вояжей Саммербэга. Посмеивались не только в

Интеллидженс сервис, но и в министерстве иностранных дел.

— Конечно, все мы Фреду осточертели, — острили коллеги, — но довольно странный способ —

отдыхать от нас среди немцев. Пустая трата денег.

Фредерик охотно посмеивался вместе с коллегами, однако поездки продолжал. Спокойный,

дальновидный, он пользовался негласной поддержкой главы британского ведомства безопасности, адмирала

сэра Хью Синклера. Надо сказать, что пост начальника Интеллидженс сервис по старой британской традиции

даровался королем и считался не только престижным, но и выгодным. Поскольку Британия почитались

владычицей морей, — и не без оснований! — именно военно-морские силы узурпировали руководство тайным

учреждением. Среди адмиралов, возглавлявших эту службу, естественно, встречались разные люди. Хью

Синклер был человеком дела. Он так же, как Саммербэг, терпеть не мог министерских болтунов, готовых

утопить в словесах и бумагах любое разумное начинание. Его бесило иронически-покровительственное

отношение руководителей британского кабинета к поставляемой Саммербэгом тревожной информации об

истинных намерениях Гитлера. И поскольку адмирал никому не позволял посягать на независимость

Интеллидженс сервис, он поощрил новую поездку сотрудника к влиятельным наци.

Кончалась вторая неделя пребывания Саммербэга в Германии. Пора было возвращаться в Лондон. Тем

более что на душе у Фреда становилось все беспокойнее. В стуке кованых каблуков “коричневорубашечпиков”,

в фанатичных сборищах юнцов из “гитлер-югенда”, во все более откровенных и наглых заявлениях лидеров о

необходимости завоевания “жизненного пространства” для тысячелетнего рейха отчетливо нарастал грохот

войны.

Вчера, когда Розенберг подвез Фреда к небольшой уютной гостинице на своем черном “хорхе”, нацист,

улыбаясь, сказал:

— Мой друг, я понимаю, вы уже спешите домой. Все мы скучаем по дому, не правда ли? Однако

потерпите немного. Вы уже немало знаете о том, каким мы представляем себе грядущее. Но завтра, может быть,

вы узнаете еще больше и укрепитесь в доверии к нам. Постарайтесь до обеда не исчезать. В крайнем случае,

вызовите моего адъютанта с машиной. Он поможет держать с нами связь. Договорились?

И Розенберг протянул белую мягкую руку.

Фред ночью спал плохо, каждый раз возвращался мыслями к туманному намеку Розенберга. Для Фреда

не составляло тайны, почему нацисты с ним возятся, охотно предоставляют возможность путешествовать по

стране, ведут долгие беседы. Конечно, идет игра в кошки-мышки. Гитлер заинтересован, чтобы информация,

которой начиняют англичанина, поступала в лондонский Форин Оффис. Фред прилагал все усилия, чтобы

именно эта сторона его деятельности становилась известной нацистским главарям. Пока это ему удавалось.

Около двух пополудни — Фред уже собирался пообедать

— раздался телефонный звонок.

— Как самочувствие, мой друг? Спали, надеюсь,

хорошо? Ну и прекрасно. Тогда будьте готовы: сейчас за вамп

заедет машина. Что? Нет, пообедаем позже. Знаете, я очень рад

за вас: с вами хочет побеседовать фюрер…

“В конце концов если отправляешься в ад, то почему бы

не встретиться с дьяволом?” — усмехнулся Саммербэг.

Надевая галстук, вдруг вспомнил свою встречу с Генри-

хом Гиммлером — и слегка покраснел. Впервые за все поездки

в Германию он испытал что-то вроде унижения. С Розенбергом,

с Эрихом Кохом и даже с малоразговорчивым Гессом Фред вел

себя свободно, раскованно, совершенно не испытывая чувства

неуверенности и страха. Но когда Гиммлер, принимая гостя в

своем кабинете, льдисто сверкнул пенсне и немигающе

уставился на Фреда, тот, к своему стыду, вздрогнул. На миг

почудилось, что за столом сидит не теплокровное человеческое

существо, а какая-то доисторическая рептилия. Хотя с тех пор

прошло больше года, Фред и сейчас ощутил ледяное прикосно-

вение щупальцев испуга. Но Фред быстро овладел собой и уже

в “хорхе”, сидя позади адъютанта Розенберга, с удовлетворени-

ем почувствовал в себе азарт охотника, а не трепетную робость

дичи. Даже тяжелые своды и массивные лестничные марши

рейхсканцелярии не подавили этого чувства. В приемной

стояли несколько эсесовцев. Их черная форма настолько впи-

сывалась в мрачные апартаменты, что уже ничего не добавляла

к общему впечатлению. Было бы куда страшнее, если б они ока-

зались в белом, невольно отметил про себя Саммербэг.

Едва он переступил порог приемной, как из массивных

дверей кабинета вышел Розенберг.

— Приветствую, друг мой, — начальник внешнеполитического отдела привычно улыбался. — Рад видеть

в полном здравии. Проходите, фюрер ждет вас…

Фред, конечно, не знал, что накануне у Гитлера с Розенбергом произошел касающийся его разговор.

— Мой фюрер, — сказал Розенберг, — я уже не раз докладывал вам об этом англичанине. Теперь он

собирается отбывать восвояси. Мне думается, все идет отлично. Не помешал бы заключительный аккорд…

— Вы хотите, чтобы я принял его? — быстро откликнулся Гитлер.

Розенберг молча наклонил голову.

Гитлер резко встал с кресла и, сложив руки на животе, заходил по кабинету. Остановился у большого

глобуса, стоявшего в углу, повернулся.

— Вы думаете, игра стоит свеч? А если он водит нас за нос?

Розенберг усмехнулся. Он хорошо изучил Гитлера.

— Все может быть, мой фюрер. Но пока его доклады “Форин оффису” можно считать блестящими — с

нашей точки зрения. Кроме того, вы знаете, я сам терпеть не могу иметь дело с вылощенными дипломатами.

Этот англичанин не дипломат. А его связи и воззрения… в общем, полагаю, что для дымовой завесы он может

пригодиться.

— Ладно, я вам верю, Альфред. Давайте вашего подопечного. Время я завтра уточню…

Едва Фред оказался в кабинете, как Гитлер энергично направился навстречу:

— Нам известно, что в Англии есть высокопоставленные лорды, которые опасаются наших действий. Это

происходит благодаря невежеству, непониманию наших целей и задач. Германская нация, заслужившая всей

своей историей, работоспособностью, умом, храбростью и стойкостью лучшего удела, сегодня задыхается в

тисках географических, экономических, нравственных. Она заслуживает лучшей участи! И мы ее добьемся! Но,

господин Саммербэг, я растоптал Версальский договор вовсе не затем, чтобы пушки смотрели на запад…

Поймите: нужное нам жизненное пространство лежит на востоке. Только мы в состоянии завоевать Россию и

уничтожить коммунистов. Не скрою от. вас: кое-какие экономические нужды мы удовлетворим за счет

внутренней Европы. Все равно множество европейских правительств погрязло в интеллигентской болтовне,

мускулы у них стали дряблыми, эти страны уже самостоятельной роли не играют. Если мы не вольем в них

свежую кровь, носы у них скоро провалятся…

Гитлер на миг умолк, отвернулся, глядя в угол кабинета, словно какая-то мысль отвлекла его.

Розенберг сидел совершенно спокойно, незаметно наблюдая за поведением гостя.

Гитлер глотнул слюну, словно преодолевая комок в горле.

— Я глубоко убежден, что мир сейчас в хаосе и ему нужен новый порядок. Он может опираться только на

трех китов. — Гитлер встал, держа руки на животе. — Да, только на трех! — продолжал он и патетически

воскликнул: — Новый порядок взвалят себе на плечи три сверхдержавы: Британская империя, великая Америка

и новый великий германский рейх!

Фюрер поднял руку с устремленным вверх указательным пальцем; Фред посмотрел на рукав с повязкой,

где в красном круге чернела свастика. Ему показалось, что концы ее по-змеиному шевелятся…

— Вот главная формула перестроения мира, и мы от нее не отступим! — почти выкрикнул Гитлер.

Он сделал паузу, вернулся за стол, положил на него руки. И вдруг резко убрал их. Фред автоматически

успел отметить, что твердые широкие ногти обгрызены.

Саммербэг собрался спросить, какие же страны Европы фюрер считает не играющими самостоятельной

роли, но Гитлер его опередил:

— Конечно, было бы всем нам на пользу, если бы английская авиация удержалась от вмешательства в

локальные выступления вермахта. Возможно широкое соглашение с правительством его величества, в котором

учитывались бы самые разнообразные интересы Великобритании во многих районах планеты… Такое

соглашение возможно, конечно, если в вашем правительстве не возобладают неразумные силы.

Фред воспользовался паузой.

— Какие же силы вы имеете в виду, господин рейхсканцлер?

— Я имею в виду вашего Черчилля и ему подобных, — с вызовом бросил Гитлер. — Неужели он не

понимает, кто подлинный враг Британской империи?! Его речи об угрозе нацизма долетают сюда, как осколки

разорвавшихся снарядов…

Сидевший до этого неподвижно Розенберг зашевелился и, желая смягчить острые углы беседы,

наклонился в сторону Фреда.

— Вы понимаете, мой друг, что подобные речи оставляют шрамы на самосознании немцев. А шрамы,

даже при пластических операциях, не всегда удается сгладить.

Гитлер не поддержал попытку Розенберга смягчить ситуацию.

— Кроме того, хочу сказать вам со всей прямотой, господин Саммербэг: надежды Черчилля удерживать

нас на длинном поводке от Британских островов при помощи Франции — это… — Гитлер остановился в

поисках подходящего сравнения, — это, как назвал свою лучшую книгу мой друг Альфред Розенберг, — “Миф

XX столетия”! Или, лучше скажем, стеклянный горшок на заборе во время сильной бури…

“Итак, долгое время меня уверяли в непоколебимой любви к Англии, теперь начались угрозы, — думал

Саммербэг. — И это, безусловно, симптомично. Фюрер уже что-то решил. Лучше бы он чаще смотрел на

восток, чем на запад!..”

Вслух Фред сказал:

— Я в немалой мере разделяю ваши опасения, господин рейхсканцлер. Меньше всего я хочу, чтобы

немцы и англичане рыли друг другу могилы. Полагаю, это весьма нерентабельно. Однако пока в Англии у

власти нынешнее правительство, думаю, опасаться нечего.

— Если бы не ваши игры в демократию! — воскликнул Гитлер.

Фред развел руками и стал подниматься.

— Ваше время слишком дорого, господин Гитлер, чтобы злоупотреблять им. Я очень признателен вам за

беседу. Я извлек из нее много пользы. Мы не только демократы, но еще и оптимисты. Давайте надеяться на

лучшее!

В приемную Фред вышел вместе с Розенбергом. От окна приемной сверкнуло пенсне — там, заложив

руки за спину, стоял Гиммлер. Фред с трудом унял пробежавшие по спине мурашки, коротко поклонился.

Гиммлер ответил едва заметным кивком головы.

— Друг мой, подождите меня в машине, — попросил Розенберг Саммербэга.

Фред вместе с адъютантом Розенберга спустился вниз. На улице в глаза ударило ослепительное июньское

солнце, отражаясь от начищенной меди оркестра: мимо лихо маршировала колонна штурмовиков. После

сумрачности рейхсканцелярии сияние дня казалось нестерпимым. От света и грохота у Фреда в глазах

качнулись фиолетовые круги. Адъютант молча распахнул тяжелую дверцу “хорха”.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец появился Розенберг. Фред надеялся, что они пообедают

вместе, как договорились. Но Розенберг лишь склонился у дверцы, заглядывая в машину. Некоторое время

смотрел на Фреда, словно не знал, на что же решиться.

— Вы, кажется, сказали, что у вас на сегодня билет?

— Да, поезд поздно вечером.

— Извините меня, друг мой, не смогу ни пообедать с вами, ни проводить. Увы, обстоятельства. Надеюсь,

вы понимаете?

Фреду оставалось лишь кивнуть головой в знак согласия и выразить вежливое сожаление.

Розенберг просунул голову в машину и тихо сказал:

— А вы, друг мой, уезжайте. Не задерживайтесь. Я лично хотел бы, чтобы с вами ничего не случилось…

Возможно, на вокзале к вам подойдет мой человек. Если он принесет записку — уничтожьте. Ну, счастливо!

Розенберг, не оглядываясь, шагнул к подъезду. Тотчас “хорх” тронулся с места и набрал скорость.

Фред лихорадочно соображал, что же произошло, что хотел дать понять ему Розенберг и как теперь себя

вести. Конечно, перемена в поведении Розенберга связана с Гиммлером. Холодноглазый что-то раскопал. Где-то

запахло горелой шерстью. Значит, прокол и нужно убираться восвояси. И поскорее.

Фред вышел из гостиницы, поблагодарил водителя, подождал, пока “хорх” скроется за поворотом улицы.

Без сомнения, Розенберг предупредил об опасности. Но откуда у одного из главарей нацистов такое

благоволение к возможному противнику? Или это просто обычное лицемерие, а на самом деле ловушка?

Фред стоял у входа в гостиницу, и солнце уже не слепило его.

“Нет, пожалуй, я нужен Розенбергу, — подумал Фред. — Он чертовски дорожит моими докладами

нашему министру иностранных дел. Я — козырь в его карточной колоде, пусть не самый крупный, но козырь.

Он рекомендовал меня Гитлеру. И, значит, не в его интересах оказаться в дураках. Поэтому он хочет, чтобы я

остался на плаву. Что ж, на этот раз наши намерения совпадают. Спасибо, гэрр Альфред Розенберг. И все же,

если ужинаешь с дьяволом, следует запастись длинной ложкой, гласит английская пословица”.

Фред взял ключ от номера, поднялся к себе. Быстро побросал самое необходимое в круглый кожаный

баул. С сожалением глянул на два своих роскошных клетчатых кофра. Ладно, в конце концов, пришлют, не

станут же они мелочиться. Оставляя ключ портье, Фред сказал, что отправляется по магазинам, если будут

спрашивать — к вечеру вернется.

Он действительно немного попетлял по городу, вышел на Унтер-ден-Линден. Не выявив слежки, взял

такси и помчался на вокзал. Ему повезло — поезд на Париж уходил через полчаса…

Уже в Лондоне Фред обнаружил среди почты конверт без обычных штемпелей и марок. Письмо было

кратким.

“Друг мой, — писал Розенберг, — я рад, что Вы добрались домой без осложнений. Появляться снова в

Германии для Вас крайне нежелательно. Как Вы понимаете, нашим службам стало кое-что известно о Вас. Что

касается меня, то по-прежнему надеюсь на Ваше дружеское расположение. А.Р.”.

Перечитав письмо, Фред помрачнел — он еще раз понял, что война неотвратимо приближается.

Его массивная фигура едва помещалась на легком раскладном стульчике. Было просто непонятно, как

7 выдерживает стокилограммовый вес полотняная перепонка. Перед ним стоял мольберт, на траве лежал

открытый ящик с красками и кистями. Трава вокруг была такой яркой, что казалась нарисованной.

Художник устроился на вершине холма. Пейзаж, который открывался с высоты, покорял. Слева, на более

высоком холме высились зубчатые стены древнего замка Бордэберри. За ними, далеко на горизонте, в голубизне

неба прозрачно маячили вершины испанских Пиренеев. Можно было подумать, что горы эти не имеют

основания на земле, а просто парят в воздухе.

Впереди была живописная долина. Густо-красные крыши селений отчетливо контрастировали с зеленью

виноградников; веселая речка игриво извивалась между ивовых зарослей; небо над долиной казалось

переснятым с переводной картинки… Не перенести на холст всю эту красоту было бы кощунством, подумал

художник. Кисть коснулась холста. В то же мгновение на мольберт набежала тень.

Уинстон Черчилль недовольно оглянулся. Легкое облачко прикрыло солнце. Но едва Уинстон повернул

голову, облачко соскользнуло с ослепительного диска и, словно извиняясь за бестактность, полетело дальше.

“Даже облака видят во мне хозяина”, — с усмешкой подумал Уинстон. Эта самоуверенность еще более

подняла праздничное состояние духа. Здесь, на юге Франции, Черчилль редко расставался с хорошим

настроением. Ставя Англию превыше всего на свете, он все же редко испытывал желание взять в руки кисть

при виде родных пейзажей. Его влекли краски яркие, сильные, не приглушенные капризами климата. Это и

было одной из причин, побудивших Уинстона принять приглашение владельца замка генерала Брутинелля

погостить с семьей в его владениях. Причиной приятной, но не единственной.

Черчилль был уже немолодым человеком, ему шел шестьдесят четвертый год. В бурном море

политической жизни Уинстон много раз взлетал на гребень и падал с него. Немало подпортила карьеру

неудавшаяся авантюра с захватом турецкого полуострова Галлиполи во время первой мировой войны. Уинстон

осуществлял свой план с упорством фанатика. Однако переоценка возможностей военного флота,

несогласованность в действиях командующих различными родами войск привели к тому, что многие матери

справедливо стали называть Черчилля “убийцей наших сыновей”. Каждый раз, соскальзывая с очередного

гребня, он на время уходил в тень, чтобы дождаться следующей волны. Вот и теперь Уинстона не покидало

ощущение, что приближается его звездный час.

Незадолго до отъезда во Францию вышел сборник речей “Почему Англия спала”. Пожалуй, это были

лучшие его речи за все время деятельности. В них он дальновидно указывал на реальную угрозу Англии со

стороны наращивающего стальные мускулы нацизма, разоблачал фальшивые обещания Гитлера, анализировал

соотношение сил и, что особенно было ценно, клеймил и высмеивал нацистов и соглашателей британского

кабинета. Его речи подготавливали общественное мнение к неизбежному столкновению с фашизмом.

Выход сборника способствовал новому подъему авторитета Черчилля в стране. Невилл Чемберлен,

возглавлявший британский кабинет, не мог не считаться с этим.

Уинстон был слишком опытным лоцманом, знавшим политические течения и мели. В надежде, что

Чемберлен включит его в состав кабинета, Черчилль решил на время умерить критический пыл. Чтобы это не

выглядело отступлением в глазах избирателей, а объяснялось естественной паузой, Уинстон принял

приглашение своего старого приятеля-генерала и отправился “в отпуск по состоянию здоровья” во Францию.

На первый взгляд, в упрямом и временами яростном противодействии Гитлеру особой логики не было.

Миллионы людей в Англии — и не только в Англии — знали о давней симпатии Черчилля к Бенито Муссолини

и к итальянскому фашизму вообще. Муссолини Уинстон почитал как государственного деятеля, вождя нации,

хвалил его личные человеческие достоинства. Для Черчилля Муссолини прежде всего был борцом против

коммунизма. Уинстон всю жизнь мечтал задушить власть большевиков и развеять на очаге военного костра

пепел самих коммунистических идей. Казалось бы, все понятно.

Однако нежность к Муссолини заметно поубавилась после вторжения итальянцев в Абиссинию. Вовсе не

потому, что колониальная авантюра претила Черчиллю: просто на сей раз итальянский фашизм затронул

имперские интересы британского льва.

Негативное отношение к Гитлеру складывалось на более сложной основе.

Непоколебимый аристократ, приверженец знатности родов, Уинстон в тридцатых годах восхищался

“простым ефрейтором, поднявшимся на государственную высоту и сумевшим вернуть Германию в ряд

государств, с которыми вынуждены считаться остальные”. В одной из книг своих очерков он даже нарисовал

политический портрет фюрера. Но нужно отдать должное государственному чутью Черчилля: сквозь дыры в

разорванном Версальском договоре он разглядел истинное обличье германского фашизма, почуял волчий

аппетит Гитлера.

О, британский политик был совсем не против того, чтобы обратить вожделения неистового Адольфа на

восток! Но… тут вырастало это очень большое “НО”. С одной стороны, неплохо было бы, чтобы фашисты

поставили на колени красную Россию. С другой — это должно было неизмеримо усилить фашистскую

Германию.

Не случайно горячность его речи в парламенте произвела впечатление даже на твердолобых. Ударяя в

запальчивости кулаком по трибуне, Уинстон почти кричал в зал, как всегда, прибегая к гиперболам:

— Ни одна страна не является столь уязвимой, как наша, и ни одна не сулит грабителю большей

наживы… Мы с нашей огромной столицей -этой величайшей мишенью в мире, напоминающей как бы

огромную, жирную, дорогую корову, привязанную для приманки хищников, — находимся в таком положении, в

каком мы никогда не были в прошлом и в каком ни одна другая страна не находится в настоящее время… Я

утверждаю, что Германия в нарушение мирного договора уже создала военную авиацию, равную по своей мощи

почти двум третям нынешних оборонительных воздушных сил нашей метрополии…

Размышляя о судьбах Британии, Черчилль понимал: любое усиление фашистской Германии поставит его

страну в подчиненно-унизительное положение. Диктовать условия станет Гитлер.

Впрочем, была еще одна побудительная причина — причина сугубо личная, возможно, не до копца

осознанная. Всю свою кипучую жизнь Уинстон искал обстоятельства для исторического подвига. Но выбирал

их не очень обдуманно, подменяя реальную оценку собственной самоуверенностью и нежеланием считаться с

социальными ветрами времени. Так вышло со стремлением стать полководцем в первой мировой войне. Так

было с попыткой смять революцию в России.

И вот на горизонте появился враг — сильный, не знающий жалости. Тень паучьей свастики хищно

нависла над близкой сердцу Черчилля и уже дряхлеющей империей…

— Ну что ж, — думал Уинстон, вглядываясь в оттенки пейзажа и машинально размешивая краски на

палитре. — Гераклу для подвига необходим лев. Смешно, если гигант станет раздирать пасть кошке…

Он не сразу заметил, что на мольберт снова легла тень.

На этот раз она имела четкие очертания.

Уинстон в недоумении оглянулся. Лицо его под легкой соломенной шляпой нахмурилось. За спиной стоял

довольно высокий человек лет сорока. Клетчатый пиджак, брюки Для гольфа и белые гетры выдавали в нем

туриста. Новые башмаки были начищены до блеска. Крахмально-снежную Рубашку оттенял неяркий галстук.

Волосы на висках серебрились — так же, как подстриженная щеточка усов. Голубые глаза смотрели цепко, по

доброжелательно.

— В чем дело? — не заботясь о вежливости, бросил Уинстон, раздосадованный тем, что его одиночество

нарушено.

— Мне очень неприятно, сэр, что я вынужден оторвать вас от единения с прекрасным, — приятным

голосом на чистом английском заговорил пришелец, — но, поверьте, к этому вынуждают обстоятельства.

Боюсь, что в замке, в котором вы гостите, мы не найдем возможности для весьма конфиденциального

разговора… Чтобы не терять времени, сразу вручу письмо от сэра Хью Синклера.

Говоря это, незнакомец достал из кармана пиджака объемистое кожаное портмоне, выпул конверт.

— Ах, вот в чем дело, — примирительно сказал Черчилль. — Кажется, я узнал вас. Вы из…

— Фредерик Саммербэг, Интеллидженс сервис, — поклонился Фред.

— Да, да, мистер Саммербэг, помню, мне представляли вас. Подержите минутку письмо, я вытру пальцы.

Как ни стараешься, половина этих красок остается на руках, — притворно пожаловался Уинстон, тщательно

вытирая тряпкой пальцы.

— Но кое-что попадает и на холст, сэр, — заметил Фред, сделав шаг в сторону и рассматривая работу. —

И, по-моему, попадает не зря. Вам удалось пересадить на полотно местное солнце.

— А-а, так, мазня для отдыха души, — махнул рукой Уинстон.

Чрезвычайно болезненно реагируя на малейшую критику его политической деятельности, он был

совершенно равнодушен к замечаниям и похвалам в адрес своей работы живописца.

Черчилль поднялся с раскладного стула; на Уинстоне был любимый рабочий комбинезон “сирена”,

пошитый по его собственным выкройкам. Комбинезон, безусловно, был удобен; выделялось множество

карманов на змейках. Уинстон достал из верхнего сигару, вопросительно взглянул на Фреда. Тот с улыбкой

покачал головой.

— Ну и правильно, — сказал Черчилль и в неловкости оглянулся. — А вот посадить мне вас негде.

Впрочем, не я выбирал оружие для дуэли, — пошутил он.

— Я не любитель кресел, сэр! А перед таким пейзажей можно и постоять…

Уинстон понимающе улыбнулся и принялся читать письмо. Читая, он перекладывал сигару из угла в угол

рта. По лицу Черчилля трудно было понять, как он реагирует на послание шефа Интеллидженс сервис. Но если

бы тут присутствовал личный врач Черчилля Чарльз Моран, посвященный во многие тайны клиента, он мог бы

заметить: “Не беспокойтесь. Мой патрон слишком ценит информацию, которой его снабжают друзья из

разведывательных органов. Именно благодаря этой информации он неоднократно поражал кабинет и членов

парламента своей осведомленностью и о состоянии государственных дел, хотя не находился у власти, и о том,

что практически происходит в лагере противника…”

Прочитав письмо, Уинстон вдруг стремительно пожал руку Фреда.

— Я пожимаю вашу мужественную руку не просто как сыну лорда, но и как отважному разведчику.

Адмирал сообщает, что вы только что вернулись из волчьего логова. Я заинтересован в получении информации

из первых рук. Хотя, если честно, не совсем понимаю, почему адмирал именно мне оказывает такое

благосклонное внимание… Я ведь не у власти.

— О сэр! — Саммербэг уважительно поглядел Черчиллю в глаза. — Вы должны понять: адмирал

Синклер не приехал к вам лично не потому, что занят. Он, к великому сожалению, серьезно болен. И это всех

нас, ближайших сотрудников, очень беспокоит. А что касается власти… адмирал всегда внушал нам — и очень

успешно! — что вы единственный человек, способный сыграть главную роль в противостоянии нашествию

нацистов.

— Благодарю вас, — с чувством сказал Уинстон, наклоняя голову, — Полагаю, что самые честные люди

Англии, как ни странно, сегодня работают в разведке… Вы поделитесь своими впечатлениями о Гитлере?

Признаться, он занимает меня в первую очередь.

— Охотно. Ради этого я дозволил себе оторвать вас от отдыха.

— Какой там отдых… — махнул рукой Уинстон. — Кисти — здесь, а мысли — далеко… Но я слушаю

вас. Тем более, Хью намекает, что у вас есть ко мне необычная просьба…

— Разрешите, я сначала расскажу о встречах с главарями сегодняшней Германии?

— Конечно, конечно. Пожалуй, давайте немного походим. При ходьбе лучше усваивается сказанное. Так

же, как съеденное.

Фред рассказал о Гиммлере, о Розенберге, об Эрихе Кохе и других высших нацистских функционерах, с

которыми довелось встречаться. Рассказывал четко, неторопливо, не нагромождая детали, выделяя главное.

Черчилль несколько раз одобрительно посмотрел на Саммербэга.

Наконец Фред перешел к более деликатной части рассказа.

— Фюрер недвусмысленно дал понять, что возможно широкое соглашение с нашим правительством. Но,

знаете, сэр, в эти минуты… как бы поточнее выразиться… у меня не было ощущения, что я разговариваю с

джентльменом…

— То есть вы ему не поверили? — быстро спросил Черчилль.

— Совершенно верно, сэр. Именно это я хотел сказать. Кроме того, он ставил различные условия.

— Ага, — отозвался Черчилль, словно ждал, когда же собеседник перейдет именно к этой части рассказа.

— И в одном из условий значилась сия персона?.. — Уинстон ткнул себя пальцем в грудь.

— Вы прекрасно осведомлены, сэр, — улыбнулся Фред. — Не столько ваша персона, сколько отсутствие

таковой в британском руководстве.

“Ну, вот, — Уинстон усиленно пожевал сигару, — все становится на свои места. Гитлер видит во мне

главного противника на западе. Он никогда не простит мне того, что я первый схватил в руки веревку от

набатного колокола. Значит, жребий брошен. Тем более что жизнь, в общем, всего лишь капля вечности… Она

может не подарить мне второго такого врага”.

— Вы сообщили весьма важные сведения, дорогой Саммербэг, — сказал после долгого раздумья

Черчилль. — А известие о том, что при упоминании моего имени фюрер буквально скалит клыки, пробудило во

мне просто зверский аппетит… — Уинстон вынул из кармашка комбинезона луковицу часов на золотой

цепочке, щелкнул крышкой. — Надеюсь, вы не откажетесь составить мне компанию за столом?

— Это честь для меня, сэр. Но я вовсе не хотел бы нарушать и дальше ваш отдых… Тем более…

— Тем более что и здесь я редко обедаю без гостей. Ну, а соотечественнику моя Клемми и вся семья

будут рады. Но вы еще хотели о чем-то попросить?

Фред собрался с духом.

— Видите ли, сэр, моя просьба, по всей вероятности, удивит вас. Позволю высказать ее лишь потому, что

она имеет отношение к будущей войне.

— Во всем, что касается будущей войны, вы найдете мое понимание.

— Именно на это я и надеюсь, сэр. Несколько слов о самой ситуации. Мы убеждены, что успех в войне

окажется на стороне того, кто будет обладать большей информацией о противнике. Это, конечно, понимают и

немцы. У нас имеются данные о том, что они изобрели электрическую шифровальную машину сравнительно

нового действия. Немцы убеждены, что зашифрованные ею радиопередачи дешифровке не поддаются. Как вы

понимаете, при той громоздкой военной организации, которую создают нацисты, главной в управлении

войсками окажется радиосвязь. Наши соображения касаются не только суши, но и океанов, что приобретает для

Англии особое значение. Стоит ли подчеркивать, как важна для нас дешифровка?

Фред сделал паузу, давая Черчиллю осознать глубину сказанного. Черчилль молча жевал сигару.

— Нам стало известно, где шифровальную машину создают. Завод находится в Восточной Германии,

неподалеку от польской границы. Производство ведется в глубокой тайне. Насколько я знаю, даже службу

абвера держат в стороне. Таким образом, армейская разведка не имеет доступа к секретам технологии. Иначе бы

мы уже… — Фред оборвал фразу, но Черчилль понимающе кивнул головой, слегка улыбнулся. — Если бы нам

удалось завладеть секретами разработки этой машины или, что еще предпочтительнее, захватить ее экземпляр,

можно было бы попытаться заранее найти ключ к желанному замку. Тем более что ключ может оказаться

поистине золотым. Вы, конечно, понимаете…

Черчилль внезапно остановился, выхватил изо рта сигару. Губы насмешливо скривились.

— Не желает ли уважаемый адмирал, чтобы, я в качестве агента сейчас же отправился в логово врага и

привез ему проклятую машину?! Я готов это сделать немедленно! Однако боюсь, что произнес слишком много

речей и позволил напечатать слишком много портретов. Меня там могут узнать раньше, чем я попаду в

бессмертие…

“Однако с ним все время нужно держаться на почтительной дистанции, — отметил про себя Саммербэг.

— За внешней благожелательностью всегда прячется лев, готовый к прыжку. В общем, если ужинать с

дьяволом…”

Фред улыбнулся.

— Боюсь, что если бы адмиралу пришла столь необычная идея, то следующей была бы мысль о

необходимости подавать в отставку…

— Тогда в чем же моя миссия? — Уинстон снова обрел благодушие.

— Дело обстоит куда романтичнее, — усмехнулся Фред.

При всей почтительности к Черчиллю он не собирался отступать от намеченной линии. Черчилль

взглянул на него с любопытством.

— Сэр, в период англо-бурской войны вы приняли в пей героическое участие…

— Ну, кое-что наша пресса преувеличила, — буркнул Уинстон.

— Мы знаем, что вам помог бежать из Претории молодой бур. Он оказался выходцем с Украины, позднее

очутился в Англии. Имя и фамилия его на английский лад звучали как Арчи Коллинз. Он женился на дочке

польского эмигранта и вознамерился переехать на родину жены, в Варшаву. Однако у него возникли денежные

затруднения, и тогда он обратился к вам за помощью.

— Это было более тридцати лет назад, — пожал плечами Черчилль.

— Однако Арчи Коллинз не забыл вашего благородства. — Фред не мог отказать себе в удовольствии

уколоть маститого политика. — Я могу даже процитировать некоторые строки вашего письма Коллинзу:

“Посылаю Вам 2500 фунтов стерлингов, чтобы Вы могли успешно устроить все свои дела. Не считайте себя

моим должником: тогда мою голову оценили в 25 ф.с, ныне же просто поднялась ее цена…”

— Я все время забываю, что и на меня и Интеллидженс сервис имеется досье, — проворчал Черчилль. —

Хорошо бы как-нибудь на досуге почитать.

— Я его не видел и не читал, сэр, — мягко сказал Фред. — Я лишь хочу помочь моему королевству в

войне, которая, видимо, неизбежна.

— Конечно, конечно, — примирительно отозвался Черчилль.

— Ныне Арчи Коллинз благополучно живет в Варшаве. И, по нашим данным, по-прежнему боготворит

вас. Но главное, пожалуй, в том, что у него есть сын, Ян. Он взял себе фамилию матери. Девичья ее фамилия

Крункель. Звучит вполне на немецкий манер. Так вот, сэр, этот Ян — талантливый инженер, а работает

механиком как раз на том заводе, от продукции которого, возможно, зависят наши будущие военные успехи.

Фред замолчал.

— Итак? — вопросительно поднял бровь Черчилль.

— Возможно, личное письмо отцу помогло бы нам выйти на сына. Если, конечно, возможно, сэр.

Уинстон сунул руки в боковые карманы комбинезона и долго, нахохлившись, смотрел в сторону парящих

в поднебесье гор.

В свое время, несколько лет назад, он в поисках мест, где сражался его любимый герой, первый герцог

Мальборо, колесил по Германии. Ему сообщили, что лидер новой, недавно созданной национал-социалистской

партии, некий Адольф Гитлер, хотел бы с ним встретиться. Уинстона подмывало познакомиться с выходящим

на мировую политическую арену фюрером. Но профессиональная осторожность взяла верх. Он под разными

предлогами отказался. И никто потом не мог упрекнуть Черчилля в том, что он скомпрометировал себя личным

общением с фашистским главарем.

— Мистер Саммербэг, — повернул наконец голову Черчилль. — Писать я ничего не буду. Бумага в наше

время становится слишком прозрачной. Но если вы организуете приезд этого Коллинза в Англию, я готов

побеседовать с ним. Разумеется, без широкой аудитории…

Однако Фреда не так-то легко было сбить с намеченной позиции. Похоже, он предусмотрел подобный

поворот. Из того же портмоне он извлек небольшую фотографию улыбающегося Черчилля с сигарой во рту.

— Везти Коллинза на одну беседу в Англию… Не слишком ли расточительно для министерства

финансов, сэр? Но я вас понимаю. Писать письмо, возможно., и не следует. А надпись на фотографии… к тому

же полуабстрактная… ни к чему не обязывает. Как вы полагаете, сэр?

Уинстон взял в руки фотографию, рассмеялся.

— Знаете, мистер Саммербэг, не хотел бы я иметь вас противником!

— Благодарю вас, сэр. Но едва ли это когда-нибудь произойдет.

●

Ч а с т ь II

Похищение

●

Гудок известил об окончании работы. Ян Крункель вымыл руки, вытер их вафельным полотенцем,

1 аккуратно уложил полотенце в шкафчик. Настроение у Яна было превосходное: конец недели, сегодня он

увидится с Кристиной. Можно пойти в кино, посидеть в кафе за рюмкой глинтвейна, позабыть о том, что в

последнее время так беспокоило Яна. Официально завод изготовлял швейные машины. Добротные, надежные,

заслужившие прочную популярность у покупателей. Но два цеха вырабатывали детали, которые никак не

вязались в представлении Яна со швейным производством. Он понимал, что дело тут нечисто. Завод занят

выпуском какой-то тайной продукции. Назначение ее не было понятно Яну, тревожило, не давало порой спать.

Он уже несколько месяцев ломал себе голову над тем, что бы это могло означать.

Вместе с Яном на заводе работало несколько поляков. Кризис и безработица в Польше вынудили их

отправиться на заработки сюда, в восточную часть Германии. Небольшой городок Цитау на реке Нейсе ничем

особенным не отличался, если не считать нескольких предприятий текстильной я швейной промышленности, в

том числе упомянутого завода.

Большинство поляков устраивалось на работу под немецкими фамилиями или с указанием на немецкие

связи семей. Платили на заводе неплохо, и ради этого можно было вспомнить даже малоприятных

родственников.

Ян уже направлялся к проходной, насвистывая модный мотивчик танго “Ночи Аргентины”, когда его

окликнули. Ян остановился.

— Ты что, не слышал? — Яна догнал приятель Рудольф Шармах. — Мастер велел зайти в контору.

— Чего ради? Смена кончилась.

— Всех нас вызывают. И Копаньского, и Теслера тоже.

— И тебя? — удивился Ян.

— Я уже был.

— Чего им надо?

— Не им, а ему. Там этот немец долговязый… Фри> че.

— Я по нему совершенно не соскучился, — улыбнулся Ян.

— Зато он по тебе очень, — заметил Руди. — Ты там не больно гонорись. Что-то этот гестаповец

вынюхивает насчет биографических данных…

— Свалился он на мою голову, — с досадой буркнул Ян. — Я как раз собрался проведать Кристю.

— Ладно, Кристя никуда не денется. А ты зайди… чего зря гусей дразнить. Не знаешь этих типов, что

ли?

Фриче сидел за столом в небольшой отдельной комнатке. В ответ на реплику Яна “Разрешите?” поднял на

вошедшего блеклые, с размытой голубизной глаза и снова уставился в бумаги:

— Можете присесть, господин Крункель.

“Ишь ты, — мысленно поежился Ян. — Не “садитесь”, а — “можете присесть”. Как высшая раса с

низшей… Прежде всего презрение, потом уже все остальное”.

— Я постою.

Фриче оторвал взгляд от лежавших перед ним бумаг.

— Фамилия вашей матери Крункель, и она жила в Германии?

— Я указывал это в заявлении.

— Но вы не указали, где ваша мать жила в Германии.

— Разве? Мне помнится, я писал.

— Повторите.

— В городе Эйзенах, округа Эрфурт.

— Вы бывали там?

— Мать привозила меня туда, когда мне было лет пятнадцать.

— Вам понравился город?

— Да.

— Чем он знаменит?

“Он совсем дурак или только под него работает? — со скрытым раздражением думал Ян. — Скорее всего,

отвлекает от главного вопроса, который собирается задать…”

— Чем, говорите, знаменит? Прежде всего, древней крепостью Варбург. И тем, что именно в этой

крепости Мартин Лютер перевел библию на немецкий язык. От этого перевода берет начало немецкий

литературный язык. А еще в Эйзенахе родился великий Бах и теперь там музей…

Фриче читал характеристику на Яна, написанную мастером цеха: “Механик вполне квалифицированный.

Трудится добросовестно, замечаний по работе не имеет. Политических интересов не выявлял. В отношениях с

товарищами ровен, общителен”.

— Вам нравится ваша работа? — внезапно поднял голову Фриче.

— Мне нравится моя зарплата, — ухмыльнулся Ян.

Немец не мигая разглядывал Яна.

— А что вы производите?

Ян пожал плечами.

— Какие-то валики для моторов.

— А почему ваш отец живет в Варшаве?

— А где же ему жить? — искренне удивился Ян. — Там прошла большая часть его жизни. И там

похоронена моя мать.

— Господин Крункель, — Фриче не смотрел больше на Яна, он складывал бумаги. — Нам известно, что

вы часто посещаете Варшаву. Но вы работаете на германском государственном предприятии. Поэтому выезды в

Варшаву в дальнейшем нежелательны. Вы свободны, господин Крункель.

Когда Ян покинул Фриче, внутри у него все кипело. За проходной его ждал Шармах.

— Надеюсь, ты не наделал глупостей? И не сообщил, что в сегодняшней Германии больше всего любишь

пиво?..

— Руди, поверь: мы нужны им только до тех пор, пока не найдут замену. Они ненавидят нас, как

бездомных собак.

— Ладно, успокойся, приятель. Кстати, пиво очень успокаивает нервы. Свернем-ка к толстому Гапсу.

— Но ведь я спешу… — заикнулся было Ян.

— Я позвонил сестрице, что ты будешь через что. Так что давай без паники.

Ян улыбнулся. Улыбка его излучала то мужское обаяние, от которого веет добротой и надежностью. У

Яна были цвета разваренной картошки мягкие волосы, совершенно черные брови, серые прозрачные глаза и

почти женские ямочки на щеках. Рудольф Шармах любил Яна за веселый, общительный нрав. Ио ценил в нем и

скрытую до поры силу духа. Когда Ян находился рядом, Руди чувствовал себя как-то уверенней.

— Ну, так что он там тебе пел? — поинтересовался Руди, когда приятели оказались за столиком с двумя

пенными кружками.

— Мне кажется, эти коричневые крысы чего-то опасаются, — тихо сказал Ян. — Послушай, Руди, если

валики и барабанчики, которые мы сверлим и обрабатываем, не снаряды и не бомбы, какого черта наци

тревожиться из-за того, что я езжу в Варшаву?..

Шармах и сам не раз улавливал всяческие странности на производстве. Однажды глухо намекнул Яну,

что не все понимает в структуре завода. Однако тогда разговор по какой-то причине не получился.

— Тебе пришло в голову что-то конкретное? — спросил Шармах.

— Теслер и Копаньский говорили, что видели россыпи шрифтов и цифр. Но ведь на швейных машинах

книги не печатают и стихи не пишут.

— Не пишут, — согласился Шармах. — Что ты предлагаешь?

— Что-то здесь нечисто. Похоже, мы причастны к большой тайне, Руди. Надо наблюдать и мозговать.

Однако осторожно.

— Вот с этим полностью согласен. Если то, о чем ты говоришь, правда, надо быть дьявольски

осмотрительными.

— Только давай без паники, — ввернул Ян любимую фразу Шармаха.

Молодые рабочие рассмеялись и взялись за кружки.

Ян еще не знал, что спираль интереса к не разгаданной им загадке начала стремительно раскручиваться.

У Руди нашлись свои дела. Ян отправился на свидание с Кристиной Шармах. Кристина с братом снимали

две комнаты в доме старой вдовы. Вдова благосклонно относилась к появлениям Яна. Сегодня же он должен

был встретиться с Кристиной на маленькой площади у фонтана. Посреди крошечного бассейна высилась ярко

раскрашенная скульптура: аккуратный немецкий мальчик прилежна играет на флейте, из флейты бьет водная

струя. С одной стороны площади находилось кафе, с

другой — кинотеатр.

Возле кафе, прямо на веющей древностью брусчатке,

стояли разноцветные тенты. Под одним из них сидела Кри-

стина. На ней было белое платье с подложенными плечами

и длинными рукавами и кокетливо изогнутая белая шляпка,

которую удерживала резинка под подбородком.

Ян прибавил, шаг — и вдруг споткнулся на ровном

месте. За столиком рядом увидел довольно молодого, мод-

но одетого мужчину. Черные, напомаженные бриллианти-

ном волосы рассекал безукоризненный пробор.

Ян не мог припомнить, когда у него еще так колоти-

лось сердце.

До знакомства с Кристиной он жил легко, женщины

к нему благоволили, Ян встречался с ними радостно, но и

расставался без особых огорчений, не предаваясь грустным

воспоминаниям. В свои двадцать семь он выглядел намного

моложе. Порой создавалось впечатление, что он еще совсем

мальчишка.

С Кристиной Ян познакомился уже в Германии. Руди

как-то привел Яна к себе домой. Поначалу худенькая де-

вушка не произвела на Яна впечатления. Однако, расстав-

шись с Кристиной, Ян вскоре неожиданно для самого себя

почувствовал желание увидеть ее снова. День за днем, час

за часом эта девушка с едва заметными усиками над вер-

хней губой, с иссиня-темными глазами, то задумчивыми, то

искрящимися насмешкой, все больше обретала власть над

Яном.

Внешность Кристины казалась неуловимо изменчи-

вой. Яну порой чудилось, что у девушки совсем мальчише-

ская фигура. Но стоило ей сделать неуловимое движение —

и вдруг остро и вызывающе обозначалась грудь. Едва ему

приходила мысль, что у нее худые руки, как вдруг выри-

совывалось их особое изящество…

Кристина работала на маленькой фабрике детских игрушек.

Отношение между молодыми людьми сразу сложились непривычно для Яна. Кристина держала его на

дистанции, не увеличивая ее, но и не позволяя сокращать. И Ян молчаливо признавал за ней это право.

И теперь, видя рядом с девушкой незнакомого мужчину, Ян внезапно обнаружил в себе душный приступ

ревности.

Заметив, что Ян замешкался, Кристина улыбнулась и призывно помахала рукой. Этот жест несколько

успокоил Яна. Тем не менее он ощущал, как кровь прилила к лицу. “Хорошенькое дело, — ругнул себя, — ну-

ка, новоявленный Отелло, возьми себя в руки! А то еще вместо того, чтобы говорить, начнешь рычать…”

— Привет, Кристя, — преувеличенно фамильярно проговорил Ян, не глядя на незнакомца.

— Привет, — отозвалась девушка, и насмешливые чертики запрыгали в глазах. — Что это с тобой

сегодня, Ян? Во-первых, опаздываешь. Во-вторых, там что — площадь намазали клеем? Шел-шел — и

остановился… Я думала — прилип.

— На тебя засмотрелся, — проворчал Ян.

— А-а… тогда простительно. А то ведь не только я тебя жду. Познакомься, пожалуйста; месье не назвал

своего имени, но он из Франции и хочет поговорить с тобой. Не стану мешать: мне как раз нужно заглянуть в

магазин. Я скоро вернусь. Простите, месье.

Незнакомец улыбнулся, привстал в полупоклоне.

— Что-то я не понимаю, — начал было Ян.

— Ничего, сейчас все станет ясно, — пообещал незнакомец на польском и, не протягивая руки,

представился: — Робеспьер.

Ян еще хмурился, но привычное озорство взяло верх:

— Юзеф Пилсудский.

Кристина, не оборачиваясь, рассмеялась и скрылась за углом.

— Это совсем неплохо звучит, — нисколько не теряясь, заговорил Робеспьер. — Господин Пилсудский?

Тем лучше. Вы хотите помочь своей стране и ее союзникам?

“Что-то сегодня события разворачиваются слишком бурно, — уже спокойно и трезво подумал Ян. — Чего

этот самозванец от меня хочет? Не пахнет ли это откровенной провокацией? Ведь ее мог устроить и рыбоглазый

Фриче. Но при чем здесь Кристина?”

— Что вы имеете в виду под понятием “своя страна”?

— Я, дорогой Пилсудский, имею в виду Польшу.

— Дорогой Робеспьер, один раз вам уже отрубили голову. А что если я сейчас позову шуцмана и передам

вас в руки гестапо? Вторично голову могут не вернуть на место.

— Не спешите с выводами, — покачал головой собеседник. — Подумайте, почему я вышел именно на

нас.

— Так почему же?

— Вы первый заподозрили что-то неладное на заводе.

— Кто вам мог такое сказать?

— Ваш друг Рудольф Шармах.

“Вот тебе и друг-приятель, — вспыхнул Ян. — Получается, он с кем-то связан. Однако заводом начинают

интересоваться люде со стороны. Значит, там действительно что-то есть. И я, похоже, попадаю в прорезь

прицела. Где это я недавно вычитал? “Если ты прикоснулся к тайне, ты больше не принадлежишь себе…”

— Кого вы представляете? — спросил Ян.

— Страну, которая готова обеспечить вам спокойную жизнь и выгодную работу. Не только вам, но и

вашим близким, — Робеспьер недвусмысленно посмотрел в ту сторону, куда ушла Кристина. — В общем, я

представляю Францию.

— Кого именно во Франции? — потребовал уточнить Ян.

— Какая разница, — слегка пожал плечами Робеспьер. — Я — враг фашистской Германии, это главное. А

что касается щуцмана… любой из них откозыряет, увидев мои документы. Так что о своей голове я не забочусь.

Но война не за горами, месье Пилсудский. Французы и поляки должны быть рядом в борьбе против нацистов.

Впрочем, вы, может быть, на стороне бошей?..

— Чего вы от меня хотите?

— Нужны чертежи деталей, которые производит завод. Необходима схема машины, которую вы

изготовляете.

— О какой машине речь? Мы собираем швейные машины.

— Послушайте, любезный пан Пилсудский, вы же сами по ночам ворочаетесь в постели от беспокойных

мыслей…

— Откуда вам известно? Вы что — подглядываете в замочную скважину?..

— Вы ни разу во сне не кричали “Хайль Гитлер!”. А кроме того, вы — талантливый инженер. Вы не

могли не заметить кое-каких странностей на вашем заводе.

Некоторое время Ян размышлял. — Мне нужны доказательства.

— Доказательства чего?

— Что вы — не Робеспьер, а я — не Пилсудский.

— Пожалуй, — усмехнулся француз. — Хорошо. Доказательства вы получите. Через неделю.

— Каким образом?

— Мы найдем способ. Однако не ставьте телегу впереди коня… Действуйте! Рад был с вами

познакомиться… месье Пилсудский. До новых встреч!

Робеспьер удалился, не прощаясь.

Ян долго молчал, уставясь в пустую кружку, словно увидел там что-то необычайное. А когда поднял

глаза, перед ним сидели Кристина и Рудольф Шармах. Руди положил свою тяжелую ладонь на плечо Яну.

— Не обижайся, приятель. Ведь надо что-то делать.

— Ты бы мог предупредить меня! — прорвалось запоздалое раздражение. — И зачем впутывать во все

это Кристину?

— Предупреждать было ни к чему. Ты бы начал нервничать. А что касается Кристины…

— Это я во всем виновата, Ян, — тихо сказала Кристина. — Брат давно поделился со мной

подозрениями. И я подумала — поляки мы или не поляки? И стала искать людей, которые могут помочь. Ты

сердишься на меня?

— Кристя, милая, это не фабрика детских игрушек. Это другие игры. За них рубят головы.

— Ты считаешь, если голову отрубят тебе, мне будет легче?..

Голос Кристины слегка вздрогнул. На Яна вдруг нахлынуло такое ощущение счастья, какое он испытывал

только в безоблачном детстве.

“Господи, какой же я идиот, ведь она любит, любит! Для полноты жизни мне недоставало ее любви.

Теперь нас объединяет и общая тайна…”

И тут же в груди шевельнулось острое чувство тревоги. Ян даже невольно огляделся вокруг. Но все на

маленькой площади, казалось, дышало миром. Играл на флейте звоп-кую мелодию воды аккуратный мальчик в

ядовито-зеленых башмаках. Семейные пары под тентами обстоятельно занимались свиными сосисками и

пивом. Официантка в накрахмаленной юбке делала книксен старику в тирольской шляпе с пером…

— Ладно, — скрывая растроганность, Ян положил свои ладони на маленькую, крепкую руку Кристины и

на крупную, налитую силой руку Руди. — Если уж так вышло… Только без меня — ни шагу. Ты, Кристя,

расскажешь мне все подробно, что знаешь. А ты, Руди, завтра соберешь ребят. Согласны?

— Так точно, пан Пилсудский! — прыснула, едва сдерживая смех, Кристина.

— Ну-ну, — погрозил ей пальцем Ян, — соблюдай конспирацию. А вот где бы нам ребят собрать…

— Это моя забота, — сказал Руди. — Есть на примете одно местечко.

Они посидели в кафе, потом втроем отправились в кино. И Ян забыл обо всем на свете, потому что

впервые Кристина не отняла у него свою теплую ладошку. Что происходило на экране, он помнил плохо,

поскольку в течение всего фильма гладил и гладил эту родную, единственную на свете руку…

Через несколько дней четверо поляков собрались в рыбачьем домике на Нейсе. Собственно, это скорее

был не домик, а просторный “шалаш. Но здесь они были уверены в том, что их никто не подслушивает. На

всякий случай захватили рыболовные спасти.

Ян добрался к домику последним. Перед выездом он получил письмо из Варшавы. “Дорогой Ян, —

писал отец, — что же ты совсем забросил старика? Второй месяц не приезжаешь домой. А мне как раз

необходимо тебя повидать. Здоровье, оказывается, с годами не улучшается. Так что пожертвуй своими амурами

и изыщи возможность посетить родные пенаты. Обязательно. У меня для тебя есть подарок”.

Раньше отец в подобном духе никогда не писал. За внешней игривостью стиля Яну почудилась тревожная

настойчивость. Дома что-то произошло. Тем более что подарки старик Арчибальд любил делать неожиданно,

без предупреждения. Он явно просит Яна приехать безотлагательно. Но как это сделать, когда рыбоглазый

Фриче фактически запретил отлучаться из Германии? Черт бы побрал этого гестаповца. Видимо, со всеми

планами надо спешить…

— Пока ты добирался, мы для тебя поймали рыбу, — сообщил Шармах опоздавшему Яну. Под общий

смех он показал плотвичку величиной с мизинец.

— Господи, не закормите алчущего! — в тон откликнулся Ян и присел на траву.

Трое приятелей выжидательно смотрели на Яна.

— Вот что, друзья, — улыбнулся Ян, — пока Фриче не зашевелился всерьез, давайте не терять времени.

С завтрашнего дня каждый из вас точно запоминает и зарисовывает свою продукцию. Детали разные. Но в

конце концов целое складывается из частей. Неужели мы глупее немцев? Сообразим, что к чему.

— Я наблюдал за складом для отходов и запчастей, — вынимая из зубов травинку, сказал Теслер. — По-

моему, склад занимает меньше половины помещения. А за стеной — секретный цех.

— Полагаю, там находится цех сборки, — включился в разговор Копаньский. — Но работают только

немцы. И вход с территории завода.

— Вообще-то, рисунки — хорошо, но еще лучше бы стащить все эти детали, — задумчиво произнес

Руди.

— Да, уж куда полезнее добыть готовую машину, — рассмеялся Ян. — И, конечно, с подробной

инструкцией. Не будем, друзья, пустыми мечтателями. Как в народе говорят? Курочка по зернышку клюет — и

то сыта бывает. Четыре курочки…

— Четыре петушка! — запротестовал Теслер.

— Извини — четыре петушка, — поправился Ян. — И петушкам надо знать, что речь, видимо, идет о

шифровальной машине.

— Ага, — сказал Копаньский. — Так легче искать.

Договорились о главном: о методах связи, о том, на что обращать особое внимание. Решили встречаться

как можно реже.

Ян Крункель не долго ломал голову над тем, как съездить в Варшаву. Ему любезно помог сам Фриче.

Помог весьма своеобразно, хотя Ян с ним больше не виделся.

Дня через два после так называемой рыбалки Ян, как обычно, явился на смену раньше минут на десять.

В цеху еще было малолюдно. Однако Яна ждал мастер. Вид у него был смущенный.

— Герр Крункель, — отводя глаза, тихо сказал он, — вы знаете, я к вам отношусь очень хорошо, вы

примерный работник. Но дирекция издала приказ… я ничего не могу поделать.

— Какой приказ? — предчувствуя недоброе, остановился Ян.

— С пятницы вы увольняетесь и ликвидируется ваш вид на жительство, — пояснил мастер. — Так что

придется возвращаться в Варшаву.

— Вот как, — протянул Ян. — Герр мастер, скажите: меня одного увольняют?

— Я лично больше других дорожу вами, — буркнул мастер. — А увольняют еще несколько человек.

Польского происхождения.

— Не скажете ли, кого именно?

Мастер перечислил фамилии. Никто из группы Яна в приказе не значился. “Слава богу, — подумал Ян,

— хотя бы ребята останутся”. Но чем же все-таки он Ян, вызвал подозрение гестаповской ищейки? Казалось

бы, никаких зацепок быть не может. Впрочем, зачем зацепки? Фриче приказано строго оберегать секретность

производства. Не ожидая каких-либо чрезвычайных происшествий, он принимает меры профилактики.

Размышляя таким образом, Ян не ошибался. Фриче принадлежал к людям, для которых необязательны

доказательства. Малейшее сомнение — и Фриче, словно убежденный хирург, предпочитал операцию. Его мало

заботило — болело что у пациента или он был совершенно здоров. Фриче бы немедленно уволил всех поляков.

Но слишком всполошилась дирекция: некем заменить.

Шармах, конечно, здорово приуныл, узнав о приказе. Однако старался не подавать виду.

— Все же мы пока остаемся. Так что давай без паники, — хлопнул он Яна по плечу.

Ян кисло улыбнулся. Оп думал не только о заводе. Ему приходилось оставлять здесь Кристину. Как

теперь все сложится? Проклятый гестаповец вторгся даже в личную жизнь Крункеля.

— Я говорю — без паники, имея в виду и Кристю, — словно угадав сомнения приятеля, подмигнул Руди.

— Я, конечно, на страже. Но ее и сторожить не надо. Разве смотреть, чтобы за тобой в Варшаву не кинулась…

Проводов не устраивали. Ян и Руди договорились о связи. На вокзале Яна провожала только Кристина.

— Ян, — сказала девушка, — нам надо научиться верить. И научиться ждать. И еще одно. Я сейчас

больше, чем прежде, сильнее, чем вчера, хочу помочь своим. Я все больше ненавижу наци. Они ни перед чем не

остановятся. Остановить их может только сила. Ян, давай будем сильными! Пока не поздно…

Кристина первая крепко обняла и поцеловала Яна в губы.

Кончилась вторая педеля пребывания Яна в Варшаве. Он все больше тревожился. Шармах обещал сразу

2 вслед за Яном переправить чертежи и рисунки с тем, чтобы Ян мог заняться анализом и обобщением

деталей. Но проходил день, начинался новый, а никаких вестей из Германии не поступало.

Скорее всего Руди не может найти связного, прикидывал Ян. Необходим не просто надежный человек.

Нужно также, чтобы он мог свободно пересекать польскую границу. И чтобы за ним не тянулся “шлейф”. Руди

не профессиональный конспиратор. Однако, как говорят англичане, необходимость — мать изобретений…

Необходимость заставит всех нас поживее шевелить мозгами.

Отец встретил Яна с некоторой торжественностью и в то же время, как почудилось Яну, с затаенной

грустью и тревогой. Ни то, ни другое он не выказывал прямо. Все же долгие взгляды, ласковые нотки в голосе

не могли Яна обмануть. После рассказа отца о встрече с английским разведчиком Ян уже не сомневался, что

старик обеспокоен не на шутку.

Внешне Варшава жила, как прежде. К вечеру Маршалковскую улицу заполняла нарядная толпа

гуляющих. В парках, сидя на скамейках, неторопливые старики провожали оценивающими взглядами молодых

женщин, цокали языками и хвастались друг перед другом былыми победами. Из окон гостиницы “Европейская”

лились звуки мазурки, которую посетители танцевали в ресторане. Адам Мицкевич стоял на высокой колонне

напротив прокуратуры, и варшавяне острили, что он — единственный поляк, которого не подозревают в

коррупции и спекуляции…

В общем, Варшава была, как всегда, обаятельна, весела, самоуверенна и немного кичлива. И все же под

маской беззаботности город скрывал тревогу. Как бы варшавяне ни веселились, о чем бы ни говорили — в

воздухе пахло войной. Казалось, ею дышали даже французские духи, которыми так любили пользоваться

варшавянки…

Праздность томила Яна. Он не привык сидеть без работы. Еще в день встречи Коллинз поинтересовался:

— Что же ты собираешься делать, Янек?

— Искать место, батя.

Это “батя” произошло, по всей видимости, от украинского “батько”, и Арчибальду очень нравилось,

когда сын его так называл.

— Не спеши, — посоветовал он сыну. — Пока что кое-какие деньги имеются и у тебя, и у меня.

Перебьемся. А место нужно подыскать… (Арчибальд хотел сказать “надежное”, но передумал) удобное.

Ян усмехнулся.

— Скажи, батя: помимо тебя, кто-то знает о моем возвращении в Польшу?

Арчибальд пожал плечами.

— Я никого не извещал через газеты. Но судя по тому, как тобой интересовались… Эх, сынок, лучше бы,

чем играть в эти опасные игры, ты женился. Пора мне заняться внуком. Однако согласен и на внучку…

— Ладно, не будем об этом, — с непривычной резкостью отрубил Ян.

Арчибальд не подозревал, какую больную струнку задел в душе сына. Образ Кристины мгновенно встал

перед глазами Яна. Он еще ничего не говорил отцу о девушке. Да и что мог сказать, когда сам лишь в последние

дни стал осознавать глубину своих чувств.

Коллинз изучающе поглядел на сына, ничего не сказал. Они умели не только говорить, но и молчать,

когда требовалось. Молчание нередко оказывалось продолжением разговора. “Как помочь ему обрести себя в

потрясениях, которые надвигаются? — мучился Арчибальд. — Мне так хотелось бы, чтобы у него была родина,

которой всю жизнь недоставало мне. Когда она есть, легче не только жить, но и умирать”.

Воскресенье выдалось на редкость солнечным и теплым. Пожухлая листва не шуршала на тротуарах.

Двери величественных костелов были широко распахнуты. Внутри их полутемных утроб призывно золотились

зажженные свечи. Притихшие после бурной недели варшавяне спешили на утреннюю мессу. Люди думали о

совершенных грехах и просили всевышнего даровать прощение за старые перед тем, как совершить новые. В

это утро Яна потянуло зайти под торжественные своды собора Святого Креста. Здесь, по преданию, в одной из

опорных колонн замуровано сердце Фредерика Шопена, привезенное его сестрой из Парижа.

В костеле мощно гремел орган. Ян присел на свободную скамью неподалеку от входа. Его так захватила

торжественная музыка, что он не сразу заметил мужчину, присевшего рядом. И вздрогнул, когда незнакомец

слегка прикоснулся к его локтю и подбородком указал на барьер. На барьере лежала небольшая фотография.

Даже в мерцающей полумгле костела Ян сразу узнал изображение Черчилля. В левом белом углу разглядел

белое пятнышко. Едва ли приходилось сомневаться, что ему показывали пароль, о котором сообщил отец.

Ян взял фотографию, сунул в карман и взглядом показал незнакомцу на выход. Тот внешне никак не

отреагировал, тем не менее вскоре направился к дверям. Через некоторое время Ян последовал за ним.

На улице он догнал незнакомца. Это был среднего роста атлет с упрямым лицом и приплюснутым носом

боксера. На нем был темный пиджак и светло-желтые брюки: сочетание, к которому питали в свое время

пристрастие многие спортсмены.

Незнакомец остановился, внезапно обнажив в улыбке великолепные зубы.

— Не пора ли нам выпить по чашечке кофе со сливками?

“Ого, — отметил про себя Ян, — мы, кажется, знакомы уже сто лет. Просто я забыл, как он выглядит…”

Вслух сказал:

— А я как раз подумал: чего мне в жизни не хватает?..

За уютным столиком кафе Ян тщательно рассмотрел фотографию. Черчилль, казалось, заговорщически

улыбался Яну. Ян молча подвинул фотографию связнику. Тот сунул ее в карман пиджака.

— Пан Крункель, — по-польски связник говорил без малейшего акцента, — вы по утрам пьете только

кофе со сливками? Сегодня воскресенье, может, по рюмке коньяку? Угощаю я, — он предупредительно поднял

руку и безо всякого перехода представился. — Артур, Артур Коблиц.

— Надеюсь, мне нет смысла представляться? — поинтересовался Ян.

Коблиц рассмеялся:

— Боюсь, что вашу фотографию я знаю лучше собственной. И знаете, что я, пан Янек, больше всего

ценю на свете? Искренность. Это очень дефицитная вещь. И с каждым днем встречается все реже.

— Вы предлагаете мне тратить ее с оглядкой?

— Если хотите — да.

— Итак?..

— Итак — согласны ли вы сотрудничать с нами?

— С кем?

— С Интеллидженс сервис.

Ян усмехнулся:

— Вы опоздали.

Правая бровь Коблица слегка приподнялась.

— То есть?.. Впрочем, давайте за знакомство…

Ян выдержал долгую паузу.

— То есть мне уже предложили сотрудничество.

— Кто?

— Французы.

— Вот оно что… Ловкачи-мальчики из Сюрте женераль! Но это ничего не значит, с ними мы

контактируем. Кстати, как выглядел их представитель?

Ян довольно подробно описал его.

— О, у вас отличная память! Вы наблюдательны, как индеец! — одобрительно воскликнул Коблиц.

По выражению его лица трудно было понять, насколько ценна полученная информация.

— Пан Янек, — серьезно и, пожалуй, немного поучительно заговорил Коблиц, — пришло время

решительных действий. Вы можете очень помочь нам. Война стоит у дверей вашего дома. В этой войне

информация будет не менее важна, чем пули и бомбы. У нас есть данные, что немцы создали электрическую

шифровальную машину. Похоже, вы стоите у порога тайны.

— Уже не стою, — с горечью покачал головой Ян.

Он поведал Коблицу обо всех злоключениях на заводе.

Коблиц выслушал не перебивая. Потом спросил:

— Пап Янек, я так понимаю, что в уме у вас начала уже складываться некая схема машины в целом?

— Ну, в целом — это слишком громко, — покачал головой Ян. — Но какие-то предположительные

контуры возникают. Если бы ребята передали зарисовки остальных деталей…

Коблиц некоторое время раздумывал. Затем наклонился поближе к Яну и заговорил совсем тихо.

— Решим главное. Пан Янек, ничего не потеряно. Полагаю, ваши друзья позаботятся о том, чтобы

переправить чертежи. Это, конечно, дьявольски важно. Но вы, пан Янек, должны исчезнуть…

— Что значит — исчезнуть? Не могу же я раствориться в рюмке с коньяком…

— Я не шучу. Дело обстоит куда более серьезно, чем вы думаете. Вы не профессионал, пан Янек. А я

изучал методы гестапо. Их люди скрупулезны и весьма изобретательны. Они сентиментальны дома. Но птичек

из клетки просто так на волю не выпускают. Тем более — на службе.

— Однако из Германии они меня выпустили! — воскликнул Ян.

— Пейте сливки и не говорите так громко, — поморщился Коблиц. — Зачем им лишний инцидент в

Германии? У них здесь широкая агентурная сеть. Да, здесь, в Польше, пан Янек. Они выйдут на вас, если уже не

вышли. Я не хочу пугать вас, но поверьте, мне известны их методы. Нож в подворотне или какой-нибудь

несчастный случай на улице. Вот почему вам необходимо с нами сотрудничать. Поймите — в одиночку вы

беззащитны. Нет, нет, пан Янек, вам надо немедленно скрыться. Исчезнуть из поля зрения гестапо.

Ян молчал, размышляя надо всем, что сказал Коблиц. С одной стороны, разведчик, безусловно, прав:

тайные службы рейха в подобных ситуациях не церемонятся. Слава богу, уши не заложены, о всяких штучках

гестапо наслышан. Перекрывая каналы возможной утечки информации, они ни перед чем не остановятся. Но, с

другой стороны, как перейти на нелегальное положение? И каким образом отыщут его ребята, не говоря уже о

Кристине? И потом — если исчезнет он, фашистские головорезы могут взяться за отца…

— Не трудно догадаться, о чем вы думаете, пан Янек, — прервал молчание Коблиц. — Мы обо всем

позаботимся. И о вашем отце тоже.

— Из вас бы, пан Коблиц, вышла неплохая гадалка, — искренне восхитился Ян.

— Пожалуй, — согласился Коблиц, — Ужасно люблю врать. Кстати, человек, чью фотографию вы

недавно держали в руках, как-то изрек: правда такая редкая вещь, что ее должен сопровождать эскорт лжи.

Недурно, а?

— И этот эскорт будет сопровождать меня? — прищурился Ян.

Коблиц рассмеялся.

— Не могу обещать вам только белокрылых ангелов. И давайте спустимся с высот философии на

грешную землю. Мне нужно два дня, чтобы подготовить ваш переход на нелегальное положение. Постарайтесь

эти два дня как можно меньше появляться в городе. Это же касается вашего отца. В среду утром я заеду за вами

на машине. Встретив меня, ничему не удивляйтесь. Деньгами и всем необходимым мы вас обеспечим. Если

появится необходимость срочно связаться со мной — вот вам номер телефона. Наберите номер, скажите

единственную фразу: “Заболел отец, приезжайте, доктор”. Запомните? Впрочем, память у вас отменная. Итак,

согласны?

— Еще одно условие, пан Коблиц. У меня есть невеста. Я ее не брошу. Тем более что она вовлечена в

нашу игру.

— Но ведь, насколько я осведомлен, она там, в Германии?

— Это не должно стать препятствием. Или вы принимаете в расчет нас обоих, или никого.

— Ну, что ж, — сверкнул образцово-показательными зубами Коблиц. — Разведке приходится

финансировать даже любовь. Если эта самая штука существует.