Неширокая извилистая река Уводь протекает в нескольких километрах от нашего города. На своем течении она образует множество рукавов, заводей и стариц. Между ними лежат заболоченные, поросшие кустами острова. На них-то и направились мы по уткам.
Солнце уже низко висело над дальним лесом, когда мы въехали в деревню на берегу Уводи и остановились возле избы-пятистенки, крашеной суриком.
На крыльцо вышел высокий лысоватый человек в майке и сказал:
— Здорово, Константиныч! А я думал, не приедешь. Ну, что же? Пойдем, помучаемся, или до завтра повременим?
— Смотри, Иван Павлович, — уклончиво ответил дядя Сережа. — Есть ли толк?
— Толк-то есть… — неопределенно сказал Иван Павлович.
— Можно, конечно, попробовать…
«Ну что они тянут!» — в нетерпеливом азарте думал я.
Поговорив в таком духе еще минут пять, охотники решили «ткнуться» в одно болотце.
Пока мы ставили в сени велосипеды, Иван Павлович оделся, взял ружье и патронташ.
Деревня стояла на высоком косогоре, по нему вниз к реке сбегали узкие тропки. По одной из них мы спустились к причалу и сняли с прикола легкий ботничок. За весла взялся Иван Павлович. Должно быть, он знал в совершенстве этот запутанный лабиринт протоков и стариц, потому что вел ботничок очень уверенно и при этом оживленно разговаривал с дядей Сережей.
Ботничок плыл, как по коридорам, среди высоких камышей. Над нами стремительно пронеслись две чирковые уточки.
Я схватился за ружье, сильно качнув ботничок.
— Ни разу еще, Митька, не топил ружье? — спокойно и насмешливо спросил Иван Павлович.
Меня звали не Митькой, но эти слова явно относились ко мне. Я смутился и прошептал «нет», глупо улыбнувшись при этом.
— Первый раз едет, — сказал дядя Сережа, очевидно, призывая Ивана Павловича к снисходительности.
Было тихо, как перед дождем. Можно было слышать гудение одинокого комара или звон упавшей с весла капли.
Наконец Иван Павлович подогнал ботничок к кочковатому берегу.
Собственно, никакого берега не оказалось. Это было болото — мелкое, ржавое и хлипкое. Дядя Сережа, не медля ни секунды, спрыгнул с ботничка и зашагал по колена в воде к прибрежным кустам. За ним последовал Иван Павлович, коротко бросив мне:
— Поспевай, Сенька.
Я ухарски спрыгнул с ботничка и пустился вслед за ними, чувствуя, как холодная густая вода неприятно обволакивает мои ноги.
До сих пор отчетливо помню, какое чувство я испытал, когда взлетела первая утка. Я испугался. Это был самый неподдельный испуг. Когда с кряком, с хлопаньем крыльев утка выдралась из кочкарника почти у самых моих ног, я вздрогнул, отшатнулся и даже не сделал попытки вскинуть ружье.
— Правильно сделал, что не стрелял, — услышал я за спиной спокойный голос дяди Сережи. — Это матка. Сейчас молодых поднимем. Смотри в оба.
Я не подал виду, что растерялся, и решил впредь быть спокойным и выдержанным. Но когда мы двинулись дальше по болоту, у меня заранее дрожали руки.
Вот опять хлопанье крыльев — утка тяжело поднимается на крыло, я тыкаю стволом в пространство, отчаянно жму на спуск… Что такое? Он не поддается…
В ту же секунду сзади меня грохнул выстрел. Утка, свесив голову и вразнобой махая крыльями, ткнулась в кусты. Я оглянулся. Дядя Сережа спокойно открывал дымящееся ружье, чтобы вложить новый патрон.
— Почему не стрелял?
Я в недоумении осмотрел свое ружье. О! Да ведь я забыл взвести курки!
Подобрав убитую утку, двинулись дальше. В пылу и азарте я не заметил, как исчез Иван Павлович, и теперь слышал его выстрелы где-то далеко за кустами.
Между тем погода портилась. Потянул ветер, заволакивая небо серыми, тягучими, как клей, облаками. Темнело. Мы повернули назад, к ботничку. Ивана Павловича еще не было там. Тяжелая капля упала мне на рукав, другая на верхнюю губу. Я слизнул ее и сказал:
— Дождь будет.
— Уже идет, — уточнил дядя Сережа.
Укрылись под стогом сена, сложенного среди болота на подстилке из сучьев. Дождь был небольшой, редкие капли косо неслись по ветру и почти не попадали на ту сторону стога, где мы сидели.
Я сидел скорчившись, подтянув колени к подбородку, и благодаря такому положению пережил еще один конфуз. Патроны слишком слабо держались в разношенных гнездах моего старенького патронташа, и несколько штук, выскользнув, упало на сено. Пришел Иван Павлович, бросил к моим ногам трех уток, сказал повелительно:
— На, Вовка, неси.
Мы поднялись.
— Стойте! — закричал я. — Я потерял патроны.
— Пошарь в сене, где сидел, — посоветовал дядя Сережа.
Я действительно нашел их там и сунул в патронташ, но два гнезда остались пустыми.
— Все нашел?
— Нет, двух не хватает.
— Ищи.
— Экий ты, Петька, несуразный, — ворчал Иван Павлович.
Быстро смеркалось. Решили, что два патрона — невелика потеря, и отправились домой. Дождь кончился, полыхали дальние зарницы. Остановились, чтобы разрядить ружья. И тут я похолодел… Ведь два недостающих патрона были у меня в стволах! Приотстав, незаметно выбросил их в лопухи под плетень…
Вернулся я с этой первой охоты с ружьем не таким уж важным и неприступным, как прежде, и очень немногословно рассказывал о ней мальчишкам: «Да, стреляли… взяли кое-что… Дождь помешал…»
Тогда впервые смутно начал я понимать, что охота — не забава, не удальство, а замечательная школа, в которой человек учится мужеству, выносливости, выдержке, находчивости и великой любви к природе.