Приключения нетоварища Кемминкза в Стране Советов

ЭЙМИ

Вс 10[68]

ЗАКРЫТО[69] — вот, кажется, ключевое Слово: господин снизу («ça ne vous fait rien si je me déshabille?»[70]) чей багаж покушается на тошнотворную аккуратность deuxième[71] гроба Закрыто окно (Вы не думаете, что мы задохнемся от дыма?) и тактично похоронный проводник, после милорда мельком сегодня в дремоте после пирогов и пива мистера мома[72], Закрыта наша дверь (сегодня утром я был совершенно изумлен: встретил, по пути на завтрак, Свежий Воздух! — в troisième[73] общей могиле)

а обед был поЗакрытее кладбища: 4 отельных мертвеца в одной несвоейтарелке: и ни одного призрака общения. Тяжеловатая жрачка; поскольку (вчера вечером, Заперт в бездыханной коробке с ворчащей куклой[74]) бочком протиснулся в Германию (но та вихрящаяся могила в горизонтальном положении была менее Закрытой, чем пустейшая прямоугольность, называющая себя «essen»[75])

хмурящееся небо, и кругом — Затворы — сырые мрачные поля, закопченные городишки.

Оживило:

(1) кондуктор (или что-то вроде) в цветах напоминающих, как те дети-наши предки-расписывали бы образы дам-прекрасных-полнотелых (изображали, вместе с другой трогательной чушью, на quais[76])

(2) Das Magazine[77] — по меньшей мере 2 аппетитных безмалогои т.д. девчонки

(3) удивительно ухорукий ветряк выглядывающий из-за недолгого крайсвета

(4) «ОО»

(5) огромаднейший (идомечтыобтекаемый) локомотив-обнаженно-летящий-крайне-лениво-который (мимогановерскоговокзала) — проскользнул-шурша-торможением

и в рамке

nie wychylaá sie

omwieraá drzwia

podczas biegu pociagu[78]

…Bahnhof Zoo[79] (вертящиеся колокола (церковь узнали мы (в парк я вошел)))

на остановке: отвратительно роботоподобный ребенок окутанный диким Blau[80], размахивающий таким же шариком на кончике веревки и охраняемый плоскостопной мамашей. Входит безволосый папаша, тянет самокат за руль; жесты: устало… но жизнь, жизнь! — они выпустили вялый противный шар и глупо дубасят по нему между собой.

Остановка — пироги и пиво закончились («ну, до свиданья» мне) и поцелуй 2 друзей подруку появившихся, из которых 1 (бодрый, жизнепышущий; усатый) наследует нижнюю, прежде занятую Замкнутым.

«Дело в том, что хорошо бы потесниться», — сказал он, задумчиво устремив взгляд к потолку.

«Да, тут много всего другого лежит», — соглашаюсь я.

«М-д-а».

«Купе маленькие», — осмеливаюсь допустить я.

«Точно. Но это —», указывая на позолоченный выступ, возникающий по какой-то орнаментальной непричине, «раньше торчало больше».

Его дружок (большой, гладковыбритый; с искривленным ртом) временно приправил нашу коморку величием водяного смерча. У него тоже английский: на котором рассказывает, что жаждет охоты в некой пока еще сказочной стране…

«Я пришел туда, и все были очень милы и вежливы, и девушка сказала мне Все в порядке Все в порядке ведь Вы польский гражданин. Но расходы!»

«сколько стоила бы небольшая охотничья поездка в Россию?» — спрашиваю я

«она говорит двадцать пять долларов. Я говорю как-то дико дорого. А она потом Но можем скинуть до семнадцати. Все равно ужасно дорого».

«Двад-цать… пять… дол-ла-ров?» — смутно возмутился усатый

«Двадцатьпятьдоллароввдень».

«А, в день-гм. Ну, думаю ты бы удивил их, приехав со своим оружием и слугами и прочим», подмигнул он мне и тряхнул à la Зверобой. «Со своими слугами! Как раньше! Это забавно было бы, а? Что-то новенькое для них!»

«чем забавнее будет, тем лучше», — сердечно сказал водяной смерч. «Мне надо будет по-максимуму позабавиться. А почему нет? — Ты первый раз?», спрашивает меня самого.

«Самый первый».

«А вот как…. но нас-то, уже бывалых в России — нас они не проведут!» (никогда в жизни нога не истребляла сигарету с еще более умышленной силой)

«Я два раза воевал с большевиками и повоевал бы еще» (говорит усатый, когда истребитель ушел) «в первый раз как белогвардцеец, а во второй в польской армии». А узнав, что мой собственный визит довольно-таки миролюбив, «тогда пожалуй им следовало бы больше бояться тебя, чем меня» (с жуткой усмешкой) «— я-то им непочем уже; а вот писательство… дело опасное».

Сумерки — сырая катящаяся земля мягкой бесконечной темноты… маленький силуэт с фонарем, сам растворившийся в универсальном… птица, читающая воздух… (как духи уходят и приходят? любопытно в Кого мы все безвозможно расплавляемся?)

Усатый, уютно залегший с громадным фолиантом, бормочет по-Deutsch[81]: извиняется («трудно — передвигаться») и дальше «Мне кажется, Дюранти[82] мог бы тебе помочь. Я знаю его. Он зловещий большевик».

«Это правда?»

«нееееее; мы его просто так называем. Но он думает, что пятилетний план[83] удастся, а я — нет».

Идеальное Масло для Хлеба. «Он думает план размажется?»

«Я не говорю об этом. Если он удастся, конечно он размажется дальше».

«Серьезно?»

«Он так не думает, но я — да». И он прикрыл детские глазки женской рукой и спросил «ты англичанин или американец? — я так и подумал. Спокойной ночи»

Нет возражений, когда открываю окно!

Поезд катится. «Я видел всякие революции» замечает он «и я пришел к заключению, что люди — кретины. Ни черта нет разницы» (sic) «какая власть — поскольку секрет проблемы не здесь находится. Я был радикальным, когда я был молодым (и сейчас я молодой). Мне сказали Республика — единственная форма власти, потому что так дешевле обходится». Катимся. «Но республика в тысячу раз дороже монархии, поскольку в республике уйма людей, которым надо платить». Катимся дальше. «Вот если в Испанию пришел бы коммунизм, это было бы хоть что-то стоящее; но республика —! Это глупость». Он отдернулся. «Любая власть хороша, пока она молода, но потом вся она разлетается на куски; потому что в каждом что-то разлетается на куски». И напыщенно «перемены, вот и все».

11 часов: оробелый таможенник приветственно вторгается и выторгается. Это уже Смрад[84] или всего лишь Польша? Усатый заказывает бутылку воды («Я заказал воду — она не приносит»), которую наконец приносят («вот: она приносит»): мы обсуждаем отмену паспортов («может быть уже завтра») и отмену таможенников («очень сложно — еще сложнее чем в средневековье»), И «почему ты не раздеваешься и не идешь спать?» И наконец «почему ты не идешь смотреть на новый вокзал, ты ведь впервые здесь?» — что и делаю; точь-в-точь образцовая американская уборная.

Понедельник, 11 мая

Просыпаюсь один — он вышел в 6 (Варшава) пока я был chez[85] Господин из Вены[86]; но по какой-то бессознательной причине кажется меньше места чем раньше (может быть купе сделаны из растяжимого антипространства, которое автоматически сжимается, когда что-то в него кладут и автоматически расширяется, когда что-то из него достают)

в поисках буфета, полуожидая (благодаря моим Американцам-сторонникам-коммунизма-живущим-в-Париже — УжасыКапиталистическойПольши) быть жестоко обманутым; если только не мягко сбитым с ног и просто ограбленным. Я оборачиваюсь, заслышав голос Фрэнка Э. Кэмпбелла[87], как бы «вагон-ресторан»: подшофе пробираюсь назад по поезду, мимо живых трупов удареных Свежим Воздухом и роскошно разложившихся на неподдельном дереве. Немедленно и обходительно меня снабжают отличным кофе маслом хлебом и сыром: за соседним столом плутократ, настаивающий, чтобы единственный официант (который очевидно Робинзон Крузо) принял целый один американский доллар; Р.К. угождает — с реакцией человека, увидевшего след чужака на песке[88] — моя собственная (менее нескромная) щедрость провоцирует еще более истерические овации на 5 языках.

Ветряки! Наматываем катушку по-да-за-над деревнями или такобы стоим средь безоблачного неба. Повсюдные поля, забрызганные зверьем, пробуренные живностью. Скважины из воздуха и сырых кусков земли (я почти ощущаю на нюх этот мир. Где на диких существах что-то цветное-там цвета пшеницы и синий в обтяжку. Страшные лица крошечных существ тут же подбираются ко мне, неподдельно сквозь Затвор[89]. И (смотрю) сосны там, чье тому подобное здесь создает вместе образ наклоненного А; и (там) крапинки (и смотрю) пролистываются и все в одном направлении. Ритм: органическое Оно — не заполняемое и не опустощаемое; в действительности (как неуклюже) живое.

Пауза. Unser Gott[90] все еще работает; пиво за 60пф[91] и Берлинские газеты за 30. Через дорогу что-то трепещет: женщина? Не женщина; женщина: согнута чересчур у серого пруда протирает горшки один за другим. Утки патрулируют, гуси инспектируют. А сырая мерзкая земля извергает одуванчики. У этого (которое сует бутылку кому-то из 3-го) изящные ноги но ее толстое лицо гнездится на твердой шее и она оскаливается (не умеет улыбаться? А что, никто не улыбается в Польше?) А вот хилый юноша; хватая к себе чумазого ребенка неуклюже, который машет, машет, пока наш дремотный поезд ковыляет прочь — он улыбается, идиотская дальняя редкая улыбка

после напрасных более чем внушений, что 100-марочные бумажки рано или поздно измельчают, знакомец Робинзон воодушевленно объявляет «dé jeuner[92] готов». Я сижу напротив[93]

большой

ОТЕЛЬ СЕНТ-РЕДЖИС[94]

нью-йорк

где Пятая Авеню Самая Сногсшибательная

на задней обложке меню, убийственно размахиваемого диковатым дремучевыглядящим детиной с ощутимо заклиненным взглядом, который (заслышав мою commande[95]), боязливо указывает сквозь свой Затвор на «petite cheval[96]». Дома местные, намекает он, все «tout neuf[97]». (Швейцарец. Едет в Москву с какой-то целью, мне непонятной; его встретят-куда бы он ни ездил, его везде встречают). Гордо тычет в нечто вроде значка на лацкане своего пиджака: могу разглядеть 3 луча. Из верхнего правого внутреннего кармана достает экземпляр побольше: замечаю 3 молние-вспышки, исходящие из 3 фаллических выпуклостей с надписью «динамо-магнето-стартер». Ниже напечатано какое-то таинственное слово. Блеснул каким-то блокнотом — с тем же напечатанным словом; и засунул руку в верхний левый карман: вынул какой-то электрод, с тем же самом словом. Показывает на лацкан; слово написано на этом самом нечто вроде. Я ничего не соображаю-«pourquoi?» «Instructeur»[98]. Слегка выше этого нечто вроде, алая божья коровка. Прибываем в N[99], говорит он, в 4.30 и никто не получит назад свой паспорт и всех выгонят из поезда и заставят раздеться; и «Вы курите кэмел». Добавив с сожалением, что вся земля вокруг нас (вся от Varsovie[100] и дальше) раньше была русской (пока я гляжу на разруху передвижных лесопилок)

само пересечение границыграниц случилось столь быстро и столь незаметно если не сказать мягко что я не понимал что произошло пока передо мной не промелькнули выпрыгивающие польские униформы, пара краснофлагов на недостроенном здании, и человек в полувыкопанной канаве смотрящий на свой забинтованный указательный палец

склонившийся, тактичный оркестратор траура заглядывает сквозь Затвор, при спускающемся мне. Почти ребенок (носильщики эти почти дети) кивает мне. Входим в амбароподобную постройку: типа ИМКА[101], набитую битком хромым зловонием и нескончаемостью; на одной боковой стене beaucoup[102] полотна обрамляет цветной портрет Ленина. Рядом со мной, у судной стойки, мой швейцарец. Я помогаю ему закрыть большие яркие саквояжи: Внутри них — как минимум дюжина одеял, какая-то еда, куча загадочных приспособлений — и почти над всем — разбитое зеркало. Он, исчезаючи, переводит пару русско-немецких фраз. Что это? спрашивают меня лениво. Журналы, отвечаю я правдиво. Их проверят политцензоры бормочет допрашивающий меня школьник-переросток. Время зевает. Журналы вяло просматриваются невозмутимым кругловатым безбритым парнем; небрежно передаются школьнику-переростку, лениво который сует их мне. Ваш паспорт! Вот (с, там где «Виза», тщательно вырисованными забытыми стереть их русские слова «уборная» и «сукинсын»). Это что? Пишущая машинка. (Кто-то делает отметку о существовании машинки). Время вздыхает. Что у Вас здесь? Кофе. И т.д., ад инфин.[103], время идет спать. В конце концов кто-то невзначай заговаривает про деньги. Много тыкают. Прохожу под санта-клаусно-красными[104] знаменами, чтобы обследовать микроскопическую щель в нововымощенной стене; за щелью качается чье-то кричащее время от времени лицо: французский, немецкий и польский недостаток пропадает, возникает какой-то шмоток бумаги и нечто грязно-продолговатое с парой каких-то таинственных дисков (а теперь Маркс одари меня, чтобы писанина сделалась квитанцией и чтобы квитанция стала тем, касательно чего мне преподали урок мои парижско-американские просоветские знакомые — Ужасы непопадания, или утраты, Заявление о таком-то кол-ве капитала, ввозимом при себе — лучше спрашивай). Спрашиваю, даже по-русски, и по-доброму человечек успокаивает, махая как в замедленной съемке. Нужно ли предъявлять дорожные абчеки? Угрожаю. — Нетнетнетнетнет оцепенело отвечает он. И ничего, даже и, не происходит. Но бросаю взгляд на то что появляется вместе с бумажкой: какие потертые-почти поблекшие… какие потертые, будто уснувшие, безденежные деньги! Неужели эти коврикоподобные продолговатости принимают себя всерьез? В этом диске из мишуры — молот и серп, удовлетворенно обнимающиеся. Почти ребенок подталкивает меня; я явно должен идти, но он не дает багаж. «Par ici?»[105] шепчу на внезапно неисчезающего швейцарца. Идите куда-нибудь и делайте что-нибудь мой взбудораженный со-страдалец жалуется на нескольких языках одновременно. Что-нибудь? — ох, билет, отсюда в Москву: иду и делаю: но какой же безбилетный этот билет! И тут, во дреме шествуя, после всей чепухи, сквозь ворота

неумолимо порхнула волшебная палочка; и как по волшебству мир вдруг начал разлагаться: где есмь я?

в мире Былья[106] — всюду хлам; везде грязь и потрескавшиеся ногти — охраняет 1 беспомощно симпатичный невероятно безукоризненно выглядящий солдат. Смотри-ка! Утлый поездок, века до н.э. Крошечный красноносый добродушный античный быльевщик, проглоченный прикидом из заплаток, кивает почти весело когда я осторожно взбираюсь в вагон. Мой чемодан рюкзак пишущая машинка постепенно загружаются (один за другим) в высокую нишу; оставляя это грандиозное бесчадие купе намного больше чем просто пустым (целующиеся серп и молот тонут в ладони грузчика, почти ребенок исчезает). Мое кружащееся я ищет Свежего Воздуха. Радушно (пожимая плечами, мол, «неприлично будет если возьму») античный быльевщик отказывается от сигареты. Дико приветствует меня мой швейцарец — жестикулируя — «train international!»[107] (абсолютно экстатично; вполне забыл про свое зеркало). Что ж, у меня тоже есть за что быть благодарным: все мои подарки прошли, даже парфюм (после взвешивания) и кофе (после пролития) — и о да, цензура очевидно одобряет эротику… Понимаю, что трепетатель теперь множественный; что рыцаря загадочного слова встретили. И далее замечаю (или кажется, что замечаю) отнюдь не мистическую связь между этой множественностью и Сэром Божьей Коровкой с его дивно удвоенным восторгом… Скажите же, о скажите же: где мы? Кто живет? Кто умер? Тут есть время или место или оба, чтобы, скажем, выпить? — Да? В восторженных тонах повелитель разбитого зеркала допускает, что есть оба, что он и его благородный «camarade»[108] как раз в питейном направлении и что я могу присоединиться (ежели склонен к этому) к их глубоко почтеннейшему — (exeunt[109] швейцарец и швейцаровстречный; первый приводимый, второй приводящий в движение: а случаем не злой ли взгляд это бросил мне товарищ?) Осторожно… снова входят швейцаровстречный и швейцарец; первый приводящий в действие бутылку, второй приводимый в действие бутылкой — Тут Все Такие Молодые у Нас! наш орудиеноша произносит бешено. А что насчет паспортов? беспитейно интересуюсь я. Он спрашивает у благородного товарища; который утверждает (на блестящем русско-немецком), что все паспорта будут проверяться в поезде — деликатно, на полусогнутом français[110], приношу свою вечную благодарность…

входя снова в некогда-болеечемпустоту, нахожу высокого светловолосого чужестранца, одновременно бормочущего по-русски и дергающего за Затвор: он отступает и сматывается по корридору (оставляя билет и деньги на разновидности откидного столика) пока кое-как беспо (л) ездный поезд ковыляет по дороге в Куда[111]. Входит дряхлый быльевщик: приседает, крадется, подпрыгивает и делает знак отбоя; я приседаю, крадусь, подпрыгиваю и делаю знак отбоя; мы оба приседаем, крадемся, подпрыгиваем и делаем знак отбоя — после чего я слышу «dyenghee»[112]. Потом даю ему что-то. Потом он дает мне что-то. Потом мы даем друг другу что-то и я иду едва пошатываясь по беспо (л) ез (д) ному поезду

сзади, спотыкаясь, 2 американца (Очень Даже[113]). 1 — «тут пахнет как в хлеву».

вагон-ресторан: расчудесение чуда. Олени в снегу (картина). Розовое растение (настоящее?) Пассажир без галстука (настоящий). 3 рубля за 2 boot-air-broat (половинка от сэндвича с ветчиной и половинка от с сыром) 1 бутылка (гнусного) пива (ведь меня предупреждали — Страхи Совершить Ошибку Ожидая Найти В России То Что Везде Можно Найти Не Ожидая), 1 стакан чая. Круглый кусочек австрийца сидит напротив; говорим о финансах, на гетевском, который начинаю вспоминать. Но где (о, где же) я бы мог быть? — а у главного (не меньше, может и больше) официанта забинтованный указательный палец. Чай, впрочем, хорош. Официант садится, угрюмо читает совершенно чистый лист бумаги. Олени — в снегу, картина; и повсюду имеются побитые молью обсиженные мухами излишества сверхубранства (если бы только везде пахло как в хлеве, или хоть что-то пахло хлевом; но нет же — определенно везде и что-то так не пахнет) и все кажутся никакими иными как одинокими; мерзостно одинокими в мерзости замерзания, в захудалости, в нищенстве, в запущенности, в сугубо вездесущей какойностикаковости. Ну что ж, чай отличный. Но все тут вообще-то где-то еще (мне тебе ему ей этому им нам вам им нечего об этом говорить они вы мы оно или она он ты я где-то еще потому что ничего не возможно если не где-то еще возможно). Где-то еще — это где? Может, в России — ведь очевидно, это не-пойми-что или покойный-Ритц-на-квадратных-колесах — не где-нибудь и не что-нибудь, не Россия, не вагонресторан, не (невероятно, но факт!) Несть. Никогда не рожденный, никогда не будет зачат, тот глав- и тот официант; те Олени и то В Снегу: та нежить и та несмерть и той мертвой хваткой в жестоком изобилии наи-инфра-Тот

кукольная рука хватает pourboire[114]; безгласное лицо смутно уходит.

Бесчадие ставит на якорь борца с затворством; он в своей стихии, его ценные вещи пропали. Само начинает разговор. Русский равняется английскому равняется квадратному корню из минус 1. Французского нет у него; немецкий у меня забыт. Но мы сделаны оба (по счастью) из одного жеста (и как-то явно мой компаньон gentil[115] — между прочим, знает в тысячу раз больше про Америку, чем я знаю или когда-либо узнаю). Выражает не просто одобрение дому для рабов. Особенно воодушевлен ее «озерами» и тронут ее «горами». Также лицезрел, в течение полутора месяцев, бесчисленные великие города-невеликие фотокарточки с видами которых он не просто с готовностью предъявляет (и тут мы общаемся в проходе, пока быльевщик сваливает простыню и чахлое одеяло на каждую из спальных полок) посредством совершенно необыкновенного портфеля. Пребываю (не просто с облегчением) в этом настроении и выходя из этого настроения, начисто натуральная серьезность; мягкий: четкий; энергичный: он — чем-то напоминая ребенка и совершенно непохоже на инфантильного человека — состоит и сложен из сложной простоты. (И

Сидя на террасе окурков[116], заявляю «je vais faire un petit voyage en Russie»[117]… Ларионов[118] вертится взад-и-вбок — «Вуу?»… «Moi»[119]… Его глаза напрягаются; недоуменно его большое лицо выдвигается вперед: крутясь изливает акробатические звуки на Гончарову[120], которая вскакивает; таращится — «Vous?»… «Moi»… Боль скапливается в ее глазах; провал (память) вздымается наружу как хотел… отдыхая, ее жизнь до чего же более чем спокойно подтверждает, Вы правы: Весна только там, нигде больше.) — И

несвет от вдребезги разнесенного фонаря колеблется потихоньку сквозь мерзость запущения, сквозь одну («смотри») открытку с видом Топики[121] (сквозь бредущего сурового немужика грязно которого с другим нестарым усталым мужиком бесчадие поглощает) сквозь еле жестикулирующие едва руки. Непоезд подрагивает медленно. Последняя сигарета: и Америка возвращается в свой портфель. «Для разнообразия, только и всего». Я беру нижнюю, для разнообразия. Холодно (даже через Затвор) просто для разнообразия.

Вт.[122]

Выжили? въезжали? Когдакуда? — Ах, еще не поздно для завтрака (кричит, весело пошатываясь около своего встречателя и излучая в заросший космос полей и лесов, швейцарец) ведь у нас «un heure de retard»[123]. Я устремляюсь к оленям в снегу (пробуряя пугающе-гигиеничный спальный вагон полный американцев) и вскоре сталкиваюсь с черной рубашкой, без галстука; запачканный унылый костюм: волосы назад гривой — точь-в-точь Троцкий. Также шумно поедающая сидит парочка по видимости из Кембриджа, Масс, но на деле из СССР дамочек, с лошадиными зубами и взлохмаченными кавалерами; эта несимпатичная группка на самом деле кажется почти более чем механически оживленной (Да вы что, разве la régime soviétique[124] вручает всем особо уродливым немужикам отпуск?) А чай хорош.

Спустя какое-то время после изрядного заточения (в ранее упомянутой отполированной дрема-машине 1-го класса — оба конца были заперты могучими ключами ввиду опасной близости станции; опрятный немец норовил залезть на такой даже более усердно, чем я норовил вылезти) «доброе утро» любезно говорит мой фотооткрыточный русский. «Доброе утро» говорю я… «Besetzt»[125] увещевает русский (пока пытаюсь Нный раз) после чего быльевщик — карты ему в руки — хватает меня за плечи, вальсирует меня к другому концу вагона, тычет, приседает, машет, подмигивает, где-то-тамствует… Между прочим, Г-н швейцарец собирается внести одну важную коррективу: он непростительно ошибся: оказывается, наш беспрекословно невинный и неоспоримо превосходный поезд все-таки не опаздывает (как такое могло быть, товарищ?). Нет; с зимним временем покончено (что объясняет до сих пор странный факт, что круглый австрийский сотрапезник вынудил меня перевести часы на 2 часа вперед). «Pays magnifique, n’est-ce pas?»[126] кричит встреченный. Правду говоря, цинично отвечаю я, это напоминает мне о — он ушел: его встречатель выманил его опять… очевидно я пахну буржуа

поезда. Бесполез (д) ность поезда Растягивается, беспо (л) ездность поезда растягивается В. беспоездность поезда растягивается в Бесконечность. Беспо (л) ез (д) ность Поезда Растягивается В Бесконечность исчезает!

москва?

«Dadada»[127] от заряженной фотокарточки — живо (смотри) выходит швейцарец-со-свитой (увы, даже без прощального кивка). Ниша уступает свою добычу. Я печатная машинка рюкзак чемодан все валятся друг на друга, сообща добиваясь наших личных свобод в расчете на не совсем большую (но и не то чтобы особенно маленькую) станцию. Ох и попаду я в заваруху, если он не возьмет в свою незнакомую голову явиться, этот выдающийся русский писатель[128]; товарищ, для которого у меня расфуфыренная коробка шоколадных конфет — парень, которому покорно я послал телеграмму, написанную и подписанную тем выдающимся русским-в-Париже прозаиком[129] (которому был представлен этой как ее, прелестная женщина, для чьей прославленной сестры[130] везу все эти модные журналы и весь этот шикарный парфюм)? Положим, он просто не будет там, чтобы приветствовать своего брата по литературе, иначе говоря меня? Это было бы и в самом деле забавно. Но кое-что было бы еще забавнее! Допустим, он явится, но никто из нас друг друга не узнает (кажется, когда я задумываюсь, достаточно вероятным; ведь мы оба не имеем ни малейшего представления как мы выглядим). Впрочем, собаки останутся собаками и Павлов[131], при помощи фонарных столбов, возможно, откроет какой-нибудь новейший рефлекс узнавания; при этом, ежели фонари не сработают, наш герой может с тем же успехом спросить некоторых почтенновыглядящих товарищей, не совпадают ли они с безымянной знаменитостью, которая должна направить мои весьма небезошибочные стопы (если бы только все тут не выглядели такими одинаково выдающимися, мягко говоря!). Я приближаюсь к нервному типу, который немного выше божественной середины

Извините: Вы Такой-сякой?

вряд ли, хотя он бздит бровью. (Это было и лучшее что я мог выдать по-русски). Пробую дальше мужичок, только что вывалившийся из воздушного шара в стакан с простоквашей

Прошу прощения: Вы не Такой-сякой?

категорически nyet. Еще раз — наудачу. И на этот раз я выбираю сравнительно невыдающегося товарища; который может спит, а может придурковатый, а может нет, а может и то и другое

Приношу свои извинения: Вы Такой-сякой?

кажется, не понимает. Делаю повторный запрос; ничего не происходит. Я воспаряю до Гейне[132] — и свет брезжит; лицо открывается, сжимается, и на совершенном американском говорит

Нн-нн

После чего отворачивает свою так называемую спину.

<…>

…вдруг целая вселенная

останавливается —

оправившись, трио выпутывает себя из посторонних ног и рук; чтобы (неуклюже) выступить, на улицу.

Не— указывает: надпись ИНТУРИСТ[133] опять: тревожно роскошная конструкция, может быть, крематорий? «А это Отель Метрополь».

«Дороговато» слабо сопротивляюсь я, пока (с кистеизвивом adieu[134]) ББ уплывает в сторону оазиса.

«О-нет, только не в valyootah — что ж, до свидания: а как Вас зовут? Кем-мин-кз[135]?» и мило мне улыбнулся

<…>

«У вас есть комнаты?» сказал я.

«Да» (вовсе не неприветливо).

«Сколько стоит?»

«пять долларов. Но это включает завтрак».

«Пять… рыжий-лис наклоняется ко мне. Почему вы хотите в Россию?

потому что я никогда там не был.

(Он сползает, приходит в себя). Вам интересны экономические и социологические проблемы?

нет.

Вы, наверное, в курсе, что там была смена власти в последние годы?

да (говорю я, не в силах сдержать улыбку).

И Ваши симпатии не на стороне социализма? я могу быть совершенно откровенен?

Пожалуйста!

Я почти ничего не знаю об этих важных делах и еще меньше мне до них дело.

(Его взгляд одобряет мой ответ). А до чего Вам есть дело?

до моей работы.

До писательства, то есть?

и рисования.

А что пишете?

главным образом стихи; немного прозу.

Значит, Вы едете в Россию как писатель и художник? Так?

нет; я еду сам как таковой.

(Почти улыбка). Вы понимаете, что ехать туда, как Вы говорите, Самому по себе будет дорогого стоить?

Так мне сказали.

Я должен Вас честно предупредить (говорит рыжеволосый представитель Советского посольства в Париже), что дело именно так и обстоит. Поездка в Россию с Вашими намерениями не имела бы смысла с любой точки зрения. Самый лучший вариант для Вас был бы ехать в качестве члена какой-то организации —

но, насколько мне известно, я не член никакой организации.

В таком случае Вам нужно ехать как турист. И я не только с точки зрения финансов говорю: понимаете ли Вы, что без какого-либо руководства Вы ничего не увидите, тем более не поймете?

Я понимаю, на что Вы намекаете. Но —

да? (настаивает он).

Опять же искренне —

Ну?

Я готов рискнуть… Долларов?»

«в день».

«А, в день. Гм».

«Но у Вас valyootah» (эта серьезная хворь).

«Быть может» мрачно намекнул шотландский потомок «стоило бы… как называется это — Volks[136]: они могут знать что-нибудь подешевле».

«Может быть».

«Могли бы Вы дать мне адрес?»

«Да». Смотрит в своеобразную энциклопедию: тщательно переводит что-то на клочке бумаги и передает мне. Название улицы — незнакомо… почему? Потому что в Майо’с Марин Баре 1 сверхблагодетельный обитатель Кембриджа Масс (зимующий по полгода в году в России, сочиняющий тем временем труд о театре)[137] дал мне свою визитку, украсив сперва ее обратную сторону названием (Volks) и адресом (который, кажется, не совпадает с тем, что у меня сейчас в руках) московского передового «Общества борьбы с неправильным руководством иностранцев». — Наш шарящий по карманам герой наконец эксгумирует дар Г-на Сочинителя, замечая «тут один американец живет: не знаю, здесь ли он сейчас…»

«пожалуйста» сказал служащий, взяв (до того как я успел сравнить адреса) визитку и перевернув ее. «Да» сказал он, прочтя фамилию личности благодетеля, «я думаю, он живет здесь».

«?» (Мое здесь означало СССР; его — Отель Метрополь).

«Позвонить ему?»

«конечно» (прямо-таки сконфуженно)

«…он сейчас спустится». И время стонет во сне времени… и профессионально поставленный голос почти раздраженно вопрошает «ну что же Вы меня не узнаете?», тут же добавляя «я думал Вы русский: дело в кепке — как Вы догадались, что тут все такие носят? Да, конечно, Ленин начал первым. Вы один? О боже, кажется, в Париже на стоянке столько жен — кстати, прошу прощения, не понял, что эта прелестная дама… Вы пропустили первое мая? Боже. Но как же Вы все-таки нашли мой адрес? Нет, не совсем! Ну! Странно все-таки, какие вещи случаются. Пойдемте, давайте: нам нужно поговорить — не будем ждать лифта: Вы заметите» (сереющим тоном) «что степень эффективности несколько… не то чтобы они не совершали чудес!» (вместе взбирается группа чуть менее мраморных-или-что-то — вроде) «Видите ту надпись — pair, rook, mah, care? Парикмахер, значит. Он отличный цирюльник, между прочим, если захотите постричься. Так, что я хотел сказать — а да, вы будете замечать множество слов, заимствованных из других языков; русский полон ими —»

<…>

«Мне тут так нравится!» — лирически восклицает Вергилий[138], «Вы заметили особое ощущение в воздухе — напряженное?»

«Заметил ли я!»

и Данте заметил. Очевидно, один кубический дюйм Москвы по отношению ко всей метрополии Нью-Йорка — что касается «напряжения» — это как вся метрополия Нью-Йорка по отношению к безнапряжному Серебряному Озеру в Нью-Гемпшире[139]: вокруг, поперек, снизу, сзади, сверху меня самого поразительно не физические колебания сжимаются, расширяются, сталкиваются, смешиваются, убийственно плодятся: каждая доля, каждая частица атмосферы, в которой движется движение, моего движения, меня, без (го) родного города, безлюдных людей, наполнена до буквально чудовищной степени тем, что кое-как может быть названо принудительной психической беспорядочностью. При этом (по крайней мере, в этом отношении) Москва с ее неумолимо навязчивым менталитетом и просто сумасшедший Нью-Йорк (не говоря уже о весьма расслабленном Кембридже Масс и величаво спокойном Нью-Гемпшире) принадлежат разным вселенным… воистину, вошел я в новый мир, чьи обитатели сделаны друг из друга; с гордостью клянусь, что они не преминут заметить мою тень и движение листьев.

<…>

Вниз по обгрызанной лестнице спускаюсь, возвращаюсь кое-как на сколь попросту нервную улицу, безжалостно повсеместные еще более агрессивные колебания, неискусно менее беспредельная одержимость. «Пожалуйста, давайте пообедаем вместе! Можем прогуляться потом, и я Вам покажу старые и новые здания Гей-Пей-Уу — Вы, конечно, знаете как расшифровываются эти три буквы — ГПУ; ах вовсе нет, совсем наоборот; Гей-Пей-Уу в высшей степени благожелательная организация, все эти слухи вокруг сущая чепуха: говорю Вам, пожалуй, самые умные и очаровательные люди, которых я знаю, работают в Гей-Пей-Уу; сами увидите, когда встретитесь с ними — вся эта затея совершенно иная, мой дорогой друг: все члены Гей-Пей-Уу — люди высочайшего калибра, специально отобранные за свой идеализм; это честь, понимаете: нетнетнет, они вовсе не полиция, они охранители пролетариата, и наверное самая замечательная организация в Советской России — вполне благородная и бескорыстная — да ведь меня самого обвиняли в причастности к Гей-Пей-Уу… но о чем это мы: да. Ну, если желаете, можем пойти в настоящее русское место; правда, боюсь Вы можете не выдержать — пахнет там не очень. Я туда сводил пару своих американских друзей недавно, кажется, им не приглянулась еда —»

обед (под землей) за где-то 2 рубля на душу

неплохой суп

сладко-кошмарные «макароны» и немясо (последнее не смог разрезать ни я, ни мой наставник: разделилось только когда по нему молотили несколько минут подряд)

ужасное парфюмированное питье

не вполне нормальный десерт

поистине великолепное зловоние («им стоило бы давать прищепки тут» говорит Вергилий, защемляя нос) будучи одним-единственным искупляющим моментом этого заведения, в остальном как в гостях в обычном дряном кафе. «Ой, мне нужно вернуться в гостиницу и принять таблетку — живот мой не такой как был раньше: боюсь, дал Вам очень плохое представление о Москве; Вас не надо было сюда вести — ну, думаю, удастся загладить это — покажу Вам мавзолей Ленина»

Осматривание Достопримечательностей

Лозунг всех лозунгов[140]

само по себе бескомпромиссно слабо выглядящее, появляется около заманчивых ворот, сквозь которые мы наталкиваемся на чудеснейшую глыбу почти бестоварищеского пространства: с одного из краев этой глыбы располагается

Л’ский М[141]

строгая пирамидальная композиция из блоков; нечисто математическая игра граней: не вполне жестоко кубическая работа мозга — столь же безроскошная, сколь и явная, не без инфантильности… вроде архитектурный эквивалент «бу, я напугал тебя тогда!» (рядом похороненные мученики[142])

глыба заканчивается у Чего-то сказочного[143]

буйство скрученных соцветий — пучкообразное невозможное завихряется вместе в одном шприцеподобном экстазе: сумасшедшая вещеобразная греза торжественно зазывающая из пространства-времени, фатальная жестикуляция, акробатическая (пронзающая рывок завтрашнего яркой запредельностью вчерашнего) — начисто Субъект, катастрофический; отчетливый, неземной и без страха.

Отрыв меня сущего и этого чуда друг от друга требует усилий со стороны выходящего из строя благодетеля («да, это впечатляет — но Вам стоит увидеть и интерьер, превращенный в Музей Революции[144]; я, честное слово, должен вернуться в гостиницу, пожалуйста, не покидайте меня сейчас; интересно, я отравился? — боже мой, Вы можете поглядеть на это в любое время: тут столько других вещей поважнее»), который все больше смахивает на ходячий труп. Если соединение лучших (бормочу я) частей спирального столбика и ананаса порождает опиум, дай бог! Мы съеживается, держится за живот. «Где я могу отправить телеграмму?» спрашиваю я; опрометчиво добавляя «— моей жене». Он вздрагивает: пошатывается «Ах да — конечно: преданный муж…» «Из гостиницы?» преданно настаиваю я. «Да, но секретарь не будет знать, сколько с Вас брать — лучше идите прямо на почту за углом; там обаятельная женщина, говорящая по-французски и по-немецки и (думаю) немного по-английски — ай! — что ж, мы почти пришли, слава Богу!» «Не тревожьтесь; я не сообщу республике о Вашей ереси» обещаю: на чем Вергилий приходит в себя чтобы выдохнуть «как там в пословице… “как прихватит — молится, а отпустит — и не крестится” — бог ты мой!» «Вот Вы говорите: кстати, у пролетариата есть какие-то отношения с психологией?» «Психологией? А что, Вы не знаете работы Павлова? Одного из столпов —» «Или как у Папы Уотсона[145], звоните змее и показываете колокольчик ребенку. А что Господь Наш Зигмунд Фрейд?» «Ой, а Вы из тех людей? ? Надеюсь, не будете меня анализировать? Пожалуйста, не надо!»

<…>

Подлинный хаос нечеловеческих запахов, веселая беспорядочность шумов, не являющихся словами, милостивая сложность алогичных форм и иррациональных цветов, живое безумное замысловато свободное ощущение дерева и камня, трогательности и земли, приветствую вас мои одинокие ноздри уши плоть дух. Блуждая осторожно среди плотников каменщиков канавокопателей (и подобного рода товарищей, замаскированных под рабочих) мы идем навстречу гибели по направлению к злачноподобной двери — и сталкиваемся с уныло неунывающим гражданином, который тотчас же оказывается личным другом того выдающегося русского-в-Париже прозаика[146], чья (мной лично отправленная) телеграмма не вспугнула брата по литературному цеху. И тут у меня первая незадача; и тут, спрошенный про адрес выдающегося, я спонтанно отвечаю Не знаю но он всегда в Coupole[147] — слова лучше бы оставшиеся не- (сказанными Джоном Бойлом[148]) возвращаются для создания грусти в достатке когда мы считаем их благополучно покинувшими сей мир

— несмотря на это если не однако, вскоре начинаю говорить с кем-то кто мне сразу понравился, кем-то кому я, возможно, понравился и кто определенно любит говорить по-французски, кем-то кто приглашает меня поговорить несколько минут прямо как если бы разговор был совершенно признанной формой отчаянной храбрости; а Вергилий, к его вечной чести я записываю это, наталкивает меня почти зверски на склонного к разговорчивости товарища («увидимся позже: подходите к моему номеру около шести; пойдем на Gahlstook[149] — Галстук, то есть —» и завершая кульминацию «à bientôt»[150]).

Что Вас больше всего интересует? крохотный председатель (он и есть, не фотография) спокойно спрашивает, спрашивает почти миролюбиво. Небольшая нечистая комната замечательно беззнаменная (хотя бюст Ленина подслушивает тут же, снаружи). Разнообразный шепот инструментов, как же непохожий на типовой грохот машин, просачивается сквозь Незатвор. — Вы хотели бы увидеть огромные промышленные заводы, с помощью которых Россия пытается занять свое место в мире? Россия борется; целая нация, огромная часть земли… — Понимаю: Вам интересна культурная жизнь. Особенно театр? Дайте знать, если Вы захотите как-нибудь посмотреть пьесу; мне только доставит удовольствие позвонить в театр и заказать билеты для Вас — и это бесплатно. Завтра приезжает наш великий писатель Горький[151]: давайте я организую Ваш визит в клуб писателей[152] на следующий день и встречу с ним! Я покажу Вам теперь наш клуб — Вам как писателю эти двери всегда открыты

(и, удивленный, лицезрею — спрятанный от глаз под землей — решительно не угнетающий подвальчик; даже более того, почти радостный… с некоторым количеством почти живо выглядящими посетителями, занятыми почти роскошной гастрономией… и кто-то кто почти мог бы быть актрисой, может, потому что сама носит то, что могло бы быть (почти и издавна) стильным платьем, или, быть может, не совсем похоже на то, что эта девушка-товарищ носит на себе беды грешного мира на плечах, которые как раз никогда не были созданы для неудовольствия… к тому же атмосфера полуспокойствия, небеспокойства, почти чего-то, приближающегося к тому блаженно эстетическому явлению: отдыху)

каковой обильный урожай этих «почти» облагораживает не совсем ужасающую перспективу; сам начинаю-начинать почти догадываться, что возможно у товарища Кем-мин-кза свое невозможное место в невозможно возможном СССР. К тому же как приятна (как величественно исключительно приятна) мать воображения; любезная вежливость

— Вероятно, эта телеграмма так и не дошла: я знаю большинство товарищей из этого Вашего списка и уверен, они сделают все возможное для Вам. «Venez ici déjeuner, c’est le centre des écrivains»[153] у нас хорошо кормят, за пиво могу ручаться. Сигареты? Конечно; вон там —

Спокойно возвращаюсь (величаво, безошибочно) по безуличным улицам (безмятежно среди безлюдных людей передвигаясь) удивляю Дантовского проводника самим актом осмотра его настенного театр-расписания. Неприсутственно присутствует поблекший Переводчик, с ярко выраженным Потусторонним видом — отмеряет патетичную привычку менять позу когда на него смотрят; как будто избегая целенаправленного удара — похоже, некогда член давно-забытого знатного-общества; так или иначе, в душе стыдится своей нынешней професии (какова бы она ни была). И тут этот плут телефонирует в Пролеткульт, где ставят Галстук (Вергилий должен увидеть Галстук сегодня, потому что надо, потому что Галстук идет в последний раз, и наконец потому что труд Вергилия требует свободомыслящей документации о пролетарском театре) завоевывая 3 билета (3-й, почти понимаю, для знаменитого американского художника и писателя, который — к счастью для России — оказался в городе. Selah[154]. Знаменитый, которому позволили 15-минутную свободу, торопится накачать полу-плешивость моих пока еще не прибывших мирских вещей — обещает (по-российски, начинаю понимать) глубокомысленное действие; он даже опросит одного высоко ответственного товарища, покинувшего гостиницу в направлении беспристройной пристройки в 11 утра и ожидаемого обратно в что-то очень похожее на полчаса, если позволит товарищ погода… («Представляете!?»)…Но едва я в полуотчаянии собрался подняться по лестнице, как тут с почтением вбегает не сама жизнерадостность, крича Багаж? и прикарманивая 35 товарищей копеек почти без единого товарища слова. (Страх Пытаться Дать Чаевые Товарищу). Нена- или на- (или и то и другое) роком мой бедняга чемодан дал одну благородную течь, но («честные воришки») не изрыгнул ничего; нет, даже средства наслаждения особенно болезненной бритвой и столь же соответствующим помазком не изверглись — стало быть, в 6:45 с пунктуальностью предъявляю я отполированные руки компании Сивилла & Переводчик.

Тяжеломышленно (Очень даже!) ИМКА-вская обстановка, с вескими основаниями Н. (икона Ульянова мозолит глаза) подпитывает лучеиспускающий ОБраЗОвательный promenoir[155], преисполненный всякой всячиной и разнообразными Очень Даже духоподъемными экспонатами (модели бомбардировщиков, тракторов и проч.; вокруг сего скопления необычайно молчаливый народ, большеглазые невозмутимые неловкие зрители, запуганные как дети существа)… кругом таинственное чувство хорошего поведения, смиренности, будьте-осторожности. Не курить. Великодушно наша делегация удостаивается почетного места во 2-м ряду крестьянского схода извивающегося детьми (в частности, 1-м непринужденным, обаятельным и во всех отношениях примечательным товарищем 8 или 10 лет от роду), для которых, вероятно, и сочинили Галстук — там сплошные «юморески», буффонада, трюки (пример: книжную этажерку, заполненную старинными фолиантами и нелепыми безделушками, опрокидывают; после чего вся эта штуковина равномерно исчезает в магическим образом ставшую плоской стену), в кульминации — 1 сумасшедший Финал с всемирным катаклизмом (кто-то выбегает в проход и прочее и ну вы понимаете и Та-де-де-ааааа!) — в самом деле, около Н-ного времени с начала этого безумно затянутого балагурства начинаю подозревать, что все безвзрослые взрослые в России — дети…

<…>

— Мораль сей пролетарской басни, как пояснили (а) плут ангелу (б) ангел мне (в) Звено плуту, странным образом совпадает с моей собственной невежественной интерпретацией, а именно. Не вещи важны, товарищ, а то, как пользоваться вещами: так, даже галстук, этот символ буржуазного идиотизма, может оказаться не чем иным как пролетарским знаменем, развеваемым с верного фитильного замка Товарища Порядка[156], в то время как все Наши Парни (и Девушки ОЧЕНЬ ДАЖЕ) идут дальше, чтобы сделать целый мир 1-й большой семьей. Возможно — только возможно — представить себе Жизнь, намеренно возвышающую Самое-себя, с помощью возможного чувства-вины, равняющегося Ее собственной шнуровке, из неизбежно огромного бессознательного — в (сколь благополучно измеримую) крошечность «человечества» — в «научную» ультрафиолетовую иллюзию-будущего, в omne-vivum-e-vivo[157] простейшую «действительность», в искупительно инфантильное Королевство Лозунга — мягко говоря, не значит быть так уж далеко от правды Пролеткульта по (придите, все traumdeutung’и![158]) Галстуку.

<…>

Четверг 14

Дверь (в ответ на авроральный стук в себя) открылась (эх, он!) унылым прибранным неюношей: который выглядит на 100% лучше — в сравнении с ангелом меня; чудовищным в неприветливом нижнем белье, горько который жалуется, что вчера вечером он умер вновь пережив наш злачный спор («который, я настаиваю, надо продолжить когда наши животы будут удовлетворены»). Лучший звонит завтрак; ухмыляясь, хоть и на 5/4 голодающий, отказывается присоединиться. И вдруг — от бесп (л) ощадной площади — раздалась Кармен (эх, песенка!) после чего мы трое живо ползем на смотровую балку и, вот! пи-па-рад. Это известные буквы, Вергилий говорит Лучшему, маневрируя в честь Горького (которого я хотел бы встретить; но ментор мрачно сомневается по поводу этого приглашения Председателя Клуба Писателей — Горький, говорит благодетель, отрицательно будет везде, а не положительно где-то). Итак, «мы все готовы?»… и, махнув капиталистские сигары на что-то пролетарское (что-то что товарищ лучший подчеркнуто не рекомендует) я просто усаживаюсь на долгий зимний легкий сон —

Вопрос: Вся беда с тобой — то, что как многие люди которые воспитаны на религии, ты не выносишь представления о чем-либо отрицающем ее.

Ответ: Не выношу представления о чем отрицающем что?

Вопрос: О науке, отрицающей религию.

Ответ: Ясно: считается, что мы считаем, что новая религия, наука, отрицает религию, старую религию — tahk.

Вопрос (фыркает): Как ты можешь быть таким извращенным!

Ответ: Я? ?

Вопрос: Как будто религия и наука не прямые антиподы!

Ответ: Твоя правда, полковник: у монеты две стороны.

Вопрос: Господи. Ну вот опять, ты все путаешь —

Ответ: Все? ? Мы все старались платить одной стороной и оставлять другую для себя, не так ли?

Вопрос: Но, мой голубчик — не мог бы ты быть посерьезнее?

Ответ: Боюсь, я и так слишком серьезен, товарищ.

Вопрос: Да не сказал бы — ты чрезвычайно тривиален и ребячлив и к тому же с довольно дешевыми шутками.

Ответ: И я цитирую Эмерсона[159].

Вопрос: Эмерсона?

Ответ: «Я — крылья. Кто со мной — воспрянет к небесам»[160]

Вопрос: Кто это сказал?

Ответ: Брама, Конкордский мудрец[161]; который без всякого умысла отправился в Рим и нашел там —

Вопрос: Ах, да, конечно… но вернемся к нашим баранам. Ты не можешь осознать одно: религия заточает человеческую мысль, а наука делает людей свободными.

Ответ: Что я могу, кажется, осознать, это то, что я скорее был бы заточен в свободе, чем свободен в тюрьме-если это поможет.

Вопрос: Да ты просто не умеешь говорить серьезно!

Ответ: Какого черта, мой дорогой профессор! Ты честно веришь, что измеримая вселенная из электронов и световых лет, это одним электроном серьезнее или одним световым годом менее свободно, чем неизмеримая вселенная из херувима и серафима? Ты что, в самом деле — я серьезно говорю — продался продажности реальности? Неужели кажется, что я серьезно (очень серьезно) наблюдаю, как твоя человеческая мысль съеживается в твой магический бандаж, свободно созерцая, как Сюсюканье (больнейший знахарь из всех) превращает твои хвори в формулы? Они серьезно просили хлеба и ты серьезно дал им Эйнштейна? О Милликен[162], О Маркс! — Вызовите во что бы то ни стало некоего Г-на Космического луча, Марию мать Иешуа бен Ленина бен Иосифа бен Франклина бен Сталина бен Рузвельта бен Виг Бена бен Биг Дубинку бен Детеля бен Ленингром —

Вопрос: Хорошо; хорошо: ты когда-нибудь задумывался о том, что случилось бы, если бы все были такими же эгоцентричными как ты?

Ответ: Думать — не полностью чувствовать. Мне разрешено чувствовать, пожалуйста?

Вопрос: Да. — Что ж, скажи мне что чувствуешь.

Ответ: Что любой кто притворяется что знает что для кого хорошо мог бы с тем же успехом допустить искупительную концепцию непорочного искупления —

Вопрос: Боже мой! Если бы все люди так «чувствовали» как ты, никакой цивилизации не было бы!

Ответ: А она есть?

Вопрос: Ну же, не будь совсем уж идиотом!

Ответ: А что (позвольте молить) такое идиотизм? Купиться на тот, иной или другой сорт пропаганды. Я покупаюсь?

Вопрос: Пропаганда!

Ответ: Пропаганда: желания в банках; просто добавь кипяток сознания и подавай к столу.

Вопрос: А во всем мире есть хоть что-то, что не может стать пропагандой? Ответь мне!

Ответ: Не в мире. Где-то еще.

Вопрос: «Где-то еще» —?

Ответ: В искусстве.

Вопрос: В искусстве! ? — Как это, мой дорогой коллега: искусство — производное от религии!

Ответ: А производное может быть так же забавно, как игра в пинг-понг; только если (как художник) ты не одержим серьезностью: в результате чего все ребяческие идиотские мелочи типа «времени» теряют какое-либо значение, либо как сопутствующие при игре в производные, либо иначе.

Вопрос: Гм… Полагаю, надо скорее пожалеть, чем осуждать Ваши иллюзии величия, — которые, в конце концов, лишь проявления невротизма.

Ответ: Как ни странно, я думал то же самое в Вашем отношении.

Вопрос: — В моем?

Ответ: Надо (в конце концов) аккуратно продвигаться; как сказал Реллинг кому-то —

Вопрос: Кто? Кому?

Ответ: Доктор Реллинг.

Вопрос: Не понимаю —

Ответ: «Отнять у среднего человека житейскую ложь — все равно что отнять у него счастье».

Вопрос: Это откуда?

Ответ: «Дикая утка»[163].

Вопрос: Дикая какая?

Ответ: Пьеса товарища Ибсена.

Вопрос: А! — пьеса Ибсена; да. «Дикая утка» — ну конечно же… прекрасная вещь в своем роде, но я, как Вам известно, интересуюсь новым театром.

(Пролетарское нечто давно уже выдохлось). «Жизнь — в лучшем случае тайна, давайте позвоним парфюмерной барышне[164], а?» я требую.

«Парфюмерной барышне?»

«Вы сказали, что знаете ее — та, которой я еще везу массу журналов —»

«А! — конечно! почему бы нет» (излучаясь) «это отличная идея, в самом деле отличная». Он поворачивается к лучшему; который кивает, находит номер в энциклопедии; городит. «Ее нет» переводит Вергилий «но мы еще позвоним между часом и двумя. Боже» — и вдруг он как-то внезапно постарел внешностью.

«Kahk?»

«Боюсь, уведет Вас от меня».

«Уведет меня?»

«да, она» Он вздохнул. «Она такой очаровательный человек».

«Правда?»

«Я ее так обожаю» мечтательно сказал он. «Почти настолько же, насколько ненавижу религию» задумчиво добавил он.

«Ну: и; ну!»

«Вы, конечно, слышали (все слышали) о ее первом муже… который покончил собой[165] —»

«давайте не будем кончать собой» увещеваю я.

«Он был по-настоящему великим человеком» приглушенно вспомнил мой хранитель «вождь, труженик и борец — но» хихикая «красавица вышла замуж за другого».

«За кем сейчас замужем красавица?»

«А, за довольно милым парнем-хорошим коммунистом — но, уж конечно, он не сравнится со своим героическим предшественником».

«Вполне приятная неприятность для довольно приятного парня» сочувствую я.

«Гм… по правде сказать, я никогда не думал об этом с этой стороны. — Что ж, Вы идете к великой Мадам Потифар[166]. Удачи!»

Лучший кашлянул, встал. Пожали друг другу руки; затем (ангел нежно похлопывает его по плечу; советует сразу идти домой, не простудиться, остерегаться против переутомления) лучший ускользнул лучшенски вперед

«скажи-ка» sotto voce[167] «тебе не кажется, что он тратит много на табак?»

«Тот, кто может жить без еды, может умереть без табака» торжественно отмечаю я.

«Гм… Может быть. Да. Другими словами, это становится как алкоголь или наркотики, привычкой — я не курю сам, Вы понимаете… но сейчас давайте попробуем еще разок Volks» (он уже звонил раньше до завтрака, безрезультатно) «узнать, можем ли мы заполучить Горького. Я категорически считаю, что Ваш по-видимому подлинный (но судя по всему, какой-то безотчетный) интерес к самому передовому пролетарскому литератору мира должен всенепременно —»

<…>

Левой. Левой. Левой! правой! левой! тиддлди-Аа-Дии: Дай-ди; Дуу-ди, Даммм[168]… Парад, рад, рад; парад, рад, рад. Поголовно двигающиеся однообразно товарищи создают зрелище в котором недремлющий Вергилий нежеланно и желанно мое дремлющее я плывем, через однообразных безжеланных одинаково шагающих и

«здесь» указывая, хихикая «ужас Европы. Смотри на него»

«Я есмь смотрю»

«mais quel dommage»[169] (ты неправильно понял; Горький не будет видим сегодня — он везде).

<…>

В театре господина Нечто[170] (который, просто на удивление, выглядит как театр — даже как настоящий театр, возможно, burlesk[171]-комплекс)

мое я (ему в Администрации) «sprechen-Sie français?»[172]

он (улыбается) «nein»[173].

Я «по анг-глийски?»

он (ухмыляется) «non»[174]

Мое я «yah каммингс». (Предъявляя письмо и имя) «товарищ — ?»

он (серьезно) «da». (Осматривает и аккуратно откладывает в сторону мою эпистолу с представлением) «ein?»[175] (указывая на пропуск, действительный на 2 персоны)

Я «да»

(и сдаю пальто с нетрудом и даже без труда отказываюсь от предложенных разнообразно театральных биноклей)

…занавеса нет: мешки загромождают неосвещенную сцену; в чьей глубинности маячит, возвышается (на фоне незамаскированного самого театрального здания) броненосец

…но найти свое кресло было чудом мастерства, с «оркестром» равняющимся стульям воскресной школы (из большего крайне неудобного разнообразия) безрассудположенно расположенным в строго неоднозначные секции. Я взываю к товарищу немужчине билетеру. Тщательно и с гордостью который находит мне не то место; осторожно с которого снимаюсь в пользу с избытком мучающейся пролетарской семьи — чтобы опуститься на (по чистейшей случайности) нужный по-настоящему пункт назначения (Но цыц: тсс! темнота…)

ну вот и в tay-ahter — чувство Притвора[176], обещающее бессмыслицу действительности. Диссонирующие свисты «задают тон»: застывшая экспозиция (диалог американца с китайцем) мешки унесены хором, начальная сцена, тут же оживляемая пересечением крошечного кораблика (вода, настоящая) и далее истребляемая (безводным) выдвижением Основного объекта, т.е. броненосца, к публике; абстрактное использование шумозвуков для создания ощущения пространства (расстояния) и места (расположения); существительные произвольно изображаются где-местами, напр., моряки встречаются с X и смотрят — X то ли самолет то ли что-то еще неважно что или ничего вообще, На что не смотрят, и что несущественно по отношению к смотрению что само по себе является целью и от таких обещаний получаю удовольствие. Ибо пробую на вкус техническое мастерство: ощущаю аромат стиля; осязаю что-то (неопределимо, особенно, логично которое кажется) совершенно которое Есть: понимать зрителя всегда никогда быстрее чем зритель перенимает это.

…Потом что происходит? Наоборот, происходит все более и более отрицается. Удушье происходит или случается — удушение случайно или красиво — созерцаю (à la Пролеткульт, но не такие) сорняки догмы процветают. Догма — разрушитель происходит, убийца случается, уродство умышленно — и тут вступает Очень Даже. Объявление со сцены после 1-го антракта (с нами сегодня некие рабочие, выполнившие 5-летний план за 2 года… примерно 50-ти робким существам краснея появляющимся громогласно аплодируют) дают ненужное объяснение.

И тут я свидетельствую дешевую мелодраму, такую дешевую (увы) что недостаточно дешевую

Утопленный человек тут в полутьме встает чтобы раскланяться

<…>

Пятница 15

Гражданка (надо было сказать Товарищ?) — ?[177]

Входите, пожалуйста (отрывисто и торопливо).

Свист! — (и стою ночепроглоченный: один. Но тут; да; непотемки… шевелясь по ту сторону которых (Ах, возможно ли такое?)

женщина: высокая но не слишком; немолодая но нестарая, и статная и с очень женственными движениями и мгновенно я чувствую — она честная, она веселая, она волевая.

Очень рада Вас видеть (французский).

Пожалуйста (русский).

После чего она смеется — не как марксисты, не оглашая все беды мира! «Et où» полусерьезно, полуехидно «est votre camarade?»[178]… На самом деле пока и у каждой досягаемой порции удивленного меня носится, облаченный в исключительно безобидное в высшей степени роскошно младенческое выражение, 1 (семейство самых уродливых) бульщен[179]

«il n’est pas mechant du tout»[180] товарищ еле я сказал-улыбнулся (пока чудище, сделав 3 кульбита об мою левую голень, не обрел спокойствие, чихнул и свои ноги)

«même pas assez»[181].

На стене несколько «художественных» фото «этюдов» очень крайне бесстрашного, здоровенного, патетически Очень Даже позирующего товарища с мертвой хваткой; на фоне с-претензией-на-мощность карикатур. Т.е. товарищ самоубийца[182].

У вас как в деревне здесь (сказал я, указывая на деревья за частично затвором) мне нравится.

Ах, но мы переезжаем (улыбнулась она) в центр.

Там будет лучше?

Боже да! Дом будет лучше. И у нас будет газ… Пауза.

А как моя сестра? Ну — она, должно быть, не бедствует, раз передала все эти вещи! Так?

Мы с женой провели несколько дивных вечеров в Париже с Вашей сестрой и ее мужем[183].

Духи! — Как он поживает?

Отлично, я бы сказал. Он мой старый знакомый —

Зубная щетка: как мило! — что он думает о России?

Мне показалось, он благоволит; хотя я слышал, ему здесь несладко приходилось —

Это в Париже ему несладко приходилось (поправляет она). Его бывшие сподвижники, эти праздные эстеты из Латинского квартала, возмутились тем, что наш друг стал коммунистом[184]. — Журналы! Ах, это великолепно!

Прошу прощения, я не понял.

А наш товарищ собирается вернуться в Россию? Он обещал приехать.

«Nyez neyeyoo».

«Vogue»! «Vogue»![185] — Позвольте Вас спросить, почему Вы не взяли с собой свою жену[186] в Москву?

Не взял, потому что подумал, ей Москва покажется слегка, скажем так, суровой.

Почему? (смотрит прямо мне в глаза).

Я и моя жена оба… («pourquoi pas?»[187] говорю я сам)… Знаете, в Москве немного блестящих вещей. Я ребенок. Мне нравится то, что блестит.

Да? (прямо).

Да.

По этой причине она не поехала бы в Россию? Вы так думаете

Не совсем по этой причине, но —

Гм. (Пауза). Скажите: Вы читали эту книгу? (указывая на полку)

Я не читаю вообще. Зачем нам читать? — пусть другие!

(Смеется) Вы правы; понимаю: да. А вы взяли с собой собственные книги, надо думать?

Мои собственные — ?

В этом письме моя сестра упоминает Ваши книги с большим удовольствием; я думала, Вы все их привезли с собой —

Конечно, нет!

— Нет? ?

«Non. Et je vous en prie, Madame, ne me demandez pas pourquoi je suis venu en Russie; parce que je ne le sais pas moi-même»[188]. Глаза блеснули; она засмеялась, заулыбалась;

она парила по крошечной комнатке, то хрупко вливаясь, то плавно выплывая из (разбирая вещи, подарки, открывая все это искусно и ощупывая руками) солнечного света…

Вы приспособились к Москве? Могу ли я чем-нибудь помочь Вам?

Да. (И мрачно) Я бы хотел перестать жить как миллионер —

(и смеется, звонит по телефону… и дает мне адрес; и уверяет, что такой-то товарищ все устроит — найдет мне дармовое или почти дармовое местожительство). Сама она, кажется, должна будет послезавтра уехать повсюду.

«Voici»[189] представляет мужа: малорослый, с бритой (плешивой) головой, очками в черной оправе; с походкой банковского служащего[190] и что-то слишком серьезное в (как бы что-то, чем он не является) нем…

Как идет оно? (Немецко-французский)

(Я) Смущен.

Почему?

Вы лицезреете (объясняю я довольно откровенно) кого-то, кто оказывается обитателем рабочей республики и роскошного номера в отеле — и то и другое впервые в моей жизни.

Где Вы живете?

В Метрополе.

Ага! Самая дорогая гостиница Москвы. Десять долларов в сутки, так?

Пять, с завтраком.

Гм. Ну, у вас есть valuta. (Такая доля хуже смерти).

Да, и у меня был американский паспорт — но, даже при этом, Ваш покорный слуга не вполне Джон Генри Эндрю Форд Карнеги[191]. (Он писатель, сказала она языком нецарей). — В одном из ваших пролетарских театров, где бродят те самые счастливые американцы сцены в смокингах и цилиндра, я стал бормотать себе самому: Ах, быть американцем; Я, который только бедный русский!

Все это изменится к лучшему (утешает она, смеясь)

Мадам слишком мила.

Но (Очень Даже настоятельно) Вам нужно побывать в театрах на фабриках. Они представляют новую Россию. Они уникальны; между тем (презрительно указывая на замечательного товарища, который не встретился со мной; он же очаровательный председатель Клуба Писателей) они повсюду. Понимаете? (Киваю). У Вас есть Ваши книги с собой? Увы, ни одной.

Это плохо. В следующий раз, когда приедете, возьмите свои книги.

В следующий раз я отправлю книги почтой и останусь дома (покорно сказал товарищ я, поглаживая щена)

— и тут входит упитанный аккуратный осанистый (муж, sotto voce[192]: Он великий герой труда!) солдат: скромно которого охватывают 3 огромных медаль-бляхи[193] и еще 1 всего лишь большой значок. Который говорит на превосходном английском.

Вносят закуску. Шикарную неописуемо

le mari[194] занимает место на крошечном диване, не совсем анфас меня, который рядом с хозяйкой, которая напротив героя, который аккуратно всем раздает съедобности в изобилии и мягко всем кроме хозяина разливает водку и белое вино и красное вино с Кавказа и наконец коньяк (и всецело чьи безманерные манеры не могут мне не нравиться; но также не могу не поинтересоваться, почему Месье не участвует в выпивке). 3 (не больше нет) урока красноречия получил осанистый от лондонской женщины (результат: «позвольте мне предложить Вам эту пачку сигарет Наша марка», до этого сторговавший мне 4 Nord’a за 1 Lucky[195] «они производятся на нашей фабрике, покажутся Вам довольно превосходными»), но он никогда не попадал в Париж; поэтому когда я сообщаю Мадам, что американцы дикари — а она серьезно отвечает Ах, нет! то, что у вас есть Драйзер[196], доказывает вашу цивилизованность — вытекающий спор должен поштучно переводиться в его интересах. И его вроде бы действительно переводят. А еще Мадам настаивает, чтобы я написал статью в русскую прессу —

Товарищ К[197]: В Париже мне один американец предложил баснословную сумму в тысячу немексиканских долларов за писанину о России; смело на это я ответил нет.

Мадам: Почему?

К: Потому что предлагающий случайно оказался моим приятелем и представьте если я написал бы то, что ему не понравилось бы!

Герой (скромно): Вы могли бы взять эту тысячу и потом вернуть.

К: Но доллары тратятся так легко! И неправда ли, это так по-американски (вскрикнул я) — вот тебе тысяча долларов: давай напиши что-нибудь! — Ах, Merde[198] (закричал я забывшись) какое чудесное слово! Как его перевести? (Мадам выглядела как будто пыталась зафиксировать шок и осторожно спросила своего героя, который осторожно ответил, что не знает точного эквивалента). Что ж, предположим, я воспользовался бы Вашим советом и написал что-нибудь плохое?

Да все в порядке было бы (засмеялась).

Серьезно?

Ну да (улыбается) у нас есть некоторые суровые критики.

— Между тем безмолвный mari заглатывает виновато лакомства; застенчиво после чего отходит за кулисы, с (во утешение) телефоном. Начинаю осознавать…

«всю — Вы должны увидеть всю — Россию» (герой, 1 рукой нерешительно обводящий Мадам, коньяки). «Есть столько разных способов…»

«как жаль, что мы не можем все вместе объездить Россию» (я коньячествую).

«Oui» (она грустно коньячествует) «c’est dommage»[199]

(— но другое не dommage[200]: к примеру, то, что я вежливо но решительно воздерживаюсь от прощания с этими неразлучниками)… Входит довольно неосторожно 1 исключительно русско-говорящий и сухощавый Террор (нет сомнений в этом) подчас не слишком непривлекательный (в ее золотых зубах) немужчина с ярко-красным беретом. Герой провожает безменянного меня рукой на диван. Пес брысьпрыгивает рядом. Около которого размещается хозяйка (чей стул унаследует берет). И смотрю на приоблокотившегося я сам.

Может, вы позволите простить меня за то, что только по-русски с этими товарищами? (Мадам спрашивает: товарищ я сам просит прощения за непонимание; наступает напряженная запутанная дискуссия, пунктируемая весельем берета: встает затем приоблокотившийся, следует по телефонному проводу изучая дверь, распахивает последнюю широко, бросает суровое Dahsveedahnyah mari-невидимке; и — коротко кланяясь — выходит спеш (берет) но)

снова входит, со своим телефоном, зачуханный mari… почти который предлагает что-то что я когда-то никогда не совсем и не думал почти захотеть.

Все (почти полусожалея, не менее чем более чем полузлобная, Мадам неулыбчиво говорит) ругаются на него.

Это несправедливо (осуждаю я настолько дружелюбно и веренно насколько возможно).

Они (мне самому он сам зачуханный Очень Даже торжественно интонирует) говорят мне, что просто потому что вчера вечером, после большой дискуссии, я ушел взмокший, я не заслуживаю упоминать имя партии… одновременно хозяйка с героем, на самом деле связанные, исчез (ают) ли…

мотор —

— камера! и какое преобразование! Не чувствую больше осужденного товарища; не созерцаю больше безнадежного мужа. Нет! Остриженный Самсон и исковерканный мужчина, впадающие в (вдруг) сколь патетические экстазы уничтожения, взаимно взрываются — рожденные из своих смертей, появляется (разящий нечтоподобной энергией) убиенный-убийственный бессильный альтруист-машина: неон[201]. Неон вскакивает. Неон начинает метаться вверх-вниз. Взад-вперед. Туда-сюда, сюда-туда… (Все что могло быть жизнью и все чем должна была быть смерть — и страшное обязано и бесстрашное все что угодно — оглашается, жутко чтобы огласиться снова, в одноразово как болтливо заведомо ничтожной-Великая Цель!) Слова выплескиваеются из ненего. Великая Цель! Жесты роятся над неним. Неон пыхтит, притаптывает, рот пенится порой. Отсутствием-наполненная тишина шепчет, свет от здоровенного сияет, с неего нервным бескричальным затеряннейшим криком — все все все для Великой Цели!

…(и тут несутся на гибком терпении моей жалости спешно 1 за 1-ой точные-копии-жемчужин; доктрина за сияющей доктриной формируется этот лучезарный круг мировой ненадежды, это тщетное ожерелье неего спасения…)

неон: Второй (т.е. приоблокотившийся) солдат — высокий чин из нашего Гей-Пей-Уу. Вы знаете, что означают эти три буквы?

Я: ?

неон: Это полиция с некриминальной юрисдикцией. Приведу Вам пример — однажды был кризис, вызванный недостатком «petite monnaie»[202]; парни из 3 букв были поставлены в известность; они вычислили скопидомов и вынудили их выложить свои запасы правительству. Ясно?

Я: Продолжайте, пожалуйста.

Неон: Я хочу, чтобы Вы поняли — Россия в состоянии гражданской войны. Дам пример: предположим, какой-нибудь анти-большевик подрывает фабрику; власть обращается к двум поэтам и говорит: Напишите стихотворения, выражающие вредность этого поступка. А теперь, положим, один из поэтов говорит: Это не по моему сердцу, я не могу это сделать. Что ж, не может; он чувствует к подрывателю может даже человеческую симпатию — ОН БЕЗУЧАСТЕН, ЗНАЧИТ, ОН НАШ ВРАГ[203]. В России полно таких безучастных… как будто можно быть нейтральным в подобной борьбе!.. Конечно, тем, кто верит в превосходство искусства надо всем остальным, у кого подобные старомодные идеи, кто не может участвовать в борьбе, кто неспособен ни на что — им сложно. Сложно и ему, сложно и «petit bourgeois»[204], который любит только свой дом, свою жену, своих детей и свою страну… Да, в России все — «une lutte»[205] — на фабриках рабочие коллективы обсуждают, спорят, борются — за Толстого, литературу, идеи; как в Америке борятся боксеры. Понимаете?

Я: Само ощущение от Москвы определенно отличается от всего, что я —

неон: Отличается! Знаете, когда я недавно приехал в Германию, я почувствовал, как будто пересел с «voiture de luxe»[206] на обычную машину

(не обращая внимания на эту для меня странную метафору) Я: Говорят же, что советские граждане, посещающие другие страны, не могут долго там находиться —

неон: Большинство действительно не могут; но Вы должны понять почему. Вам нужно осознать, что над нами, русскими, нет властелина; нас никто не принуждает; мы боремся за ИДЕИ. Поймите правильно: цель борьбы — РЕАЛЬНАЯ, не воображаемая — можно буквально видеть «çа pousse»[207] на примере русских крестьян, которые (всего несколько лет назад) были «comme des fauves»[208]. Что скажете на это?

Я (аккуратно): Уже я ощутил в русском характере кое-что, что делает возможным достичь таких идеалов, как

неон: Нет — дело вовсе не в национальности! Вы заметили другое — у каждого из нас есть ВНУТРЕННЯЯ ДИСЦИПЛИНА, а не дисциплина, навязанная кем-то извне. Я Вам скажу прямо — некоторые говорят о Сталине как о диктаторе! с какой стати, Вы даже не представляете, как он скромен на митинге рабочих. Вы не представляете, как вы, работодатель, ничтожны, когда ваши рабочие требуют ответа, почему Вы сделали так или эдак?

Я: «je comprends»[209].

Неон: Словом, Россия превращается из аграрной страны в страну ИНДУСТРИАЛЬНУЮ. — Конечно, Россия еще не настолько индустриальна, как Америка; но посмотрите, какой рывок совершила Россия за сравнительно мизерный период времени, минувший со времен нашей революции!

Я (приглушенно): Да, знающие люди мне говорили, что Россия сегодняшнего дня напоминает Америку несколько лет назад —

неон: Не несколько лет назад —

Я: Нет; много лет назад.

Неон: Да, как во времена Клондайка[210].

А есть у вас места для танцев? (спросил я). — Я имею в виду не модные вечеринки, а места, где люди танцуют: ведь чем усерднее человек работает, тем усерднее он играет.

Нет (сказал неон) люди танцуют у себя в домах. «Из затемнения» выплывает «дом» Лучшего). Но у нас много занимаются спортом (с гордостью).

Как в Америке (бормочу я)

…В Москве очень много бюрократии (сказал неон; и принял испуганный вид). Москва — административный центр власти (неон быстро добавил). Он (внезапно указывая на здоровенного) был на грани своих сил — это вина системы…[211]

А я и не спрашивал. В конце концов, в самом конце концов, товарищ Кем-мин-кз настаивает, что надо раскланиваться (будучи приглашенным к 4:30, пообедавши около 5-ти и уже до 8:30 выслушивающий нотации. Неон зовет (используя уменьшительное-ласкательное) хозяйку; которая тут же выходит из темной подсобной комнаты, объясняя, как у нее болит голова. Голова ведет меня, выглядя немного если это возможно припухшей, но почти такой же великодушной.

Когда будете в Америке (молвил К), мы вас угостим не такой вкусной трапезой как у вас, но чем-нибудь недостойно благороднейшим из нашего. (Она смеется; почти грустно)

Ах, но (спешно неговорит неон) не все едят так, а те кто едят, притворяются иначе. У нас не так, всегда.

Мы еще увидимся? (спрашивает она)

Но Вы же уезжаете через 2 дня (безжалостно напоминаю я ей).

Позвоните мне (распоряжается Мадам) когда увидитесь с товарищем, чей адрес я Вам дала; и может быть, получится организовать что-нибудь на завтрашний вечер. Хорошо?

Хорошо; я не стану, но кто-то за меня позвонит. (Затем, поворачиваясь к герою, жму руку) надеюсь, мы еще увидимся, может, во Франции или Англии (он, кажется, сомневается. Я поворачиваюсь, в темноту; нахожу дверь).

(Она несколько более чем заявляет) мой муж пойдет с Вами.

Прекрасно (говорит товарищ я; и спускаюсь по изумительно солидной лестнице: тем временем, нешагая, неон непрестанно болтает с несвоим… но тут неон идет… догоняет меня спустя недобрую минуту. (Аккурат поворачиваю не туда. Неон поправляет меня). Вместе мы сами шагаем (aria![212]) по направлению к «rond point»[213]

неон (переговариваясь): Возьмем любых сто отдельных человек. Вытащим их из их домов у себя. Спросим каждого из них, довольны ли они, обеспечены. Всякий и каждый, без исключения, скажет — НЕТ! жизненные потребности и те не удовлетворены в моем случае… Затем соберем все сто человек ВМЕСТЕ: скажем этой сотне Товарищей, у нас такая-то цель перед нами, нам нужно то и то; помогите нам. Каждый даст по десять рублей. Вот Вам разница между поступком отдельного человека и действием массы людей!

Я: «entendu»[214].

Неон: Это как игра в покер — флеш-рояль не так силен, как обычная карта. Одна плюс одна плюс одна не равняются трем; они составляют —

Я: Что-то другое.

Неон: Много больше.

Большинство (меняю тему) машин у вас Форды.

Да. (козыряя) Форд присылает нам эти, как их… — запчасти: а у нас заводы по сборке их…

У многих людей есть частные Форды? (мягко)

Нетнет.

Представляю как дорого это обходилось бы (говорит товарищ капиталист Кем-мин-кз). Ведь они хотели десять рублей компенсации за то, что отвезли мой бедный багаж от вокзала до гостиницы.

Да? (полуудивленно, полудовольно).

А что до такси (продолжает К), то мне не хватило мужества поэкспериментировать —

неон останавливается:

открывая дверь такси, приглашает меня сесть. В недоумении, большом, я сам сажусь

quelle sensation[215] — да это настоящее такси; к тому же (хоть и со странным декоративным горбом сзади от водителя… напоминает усики и гроб Париж-Н[216])

дело в том (неутомимый неон деловито продолжает) чтобы понять, во-первых, массу; а в-вторых, диктатуру массы — иными словами, осознать, что Сталин выражает не себя, а массу.

Вы хотите сказать, я так понимаю, что товарищ Сталин не навязывает свою власть другим, но выражает их власть.

(Восторженно): Именно! Дело не в личном, а в БЕЗЛИЧНОМ.

За пределами (такси бухбахбухбахает) России часто слышно Вам надо было видеть ее до революции! И ах, там все в порядке для бизнеса; но для искусства — цыц! — все художники материалисты, там в России —

неон: Мы материалисты, да; но в нашем материализме много идеализма, тогда как ваш американский идеализм основан на материализме и, как следствие, прогнил с ним. А искусство: запомните раз и навсегда — если поэт не хочет писать стихотворение, это одно дело. Но если рабочий отказывается делать что-то, его отказ скажется на всех —

(бахбухбухбах)

— Вы даже не можете себе представить просто колоссальный ЭНТУЗИАЗМ, который повсюду (конечно, с прискорбными исключениями; ведь у коммунизма, как у всякой великой цели, бесчисленное количество врагов. Пример: богатым крестьянам не нравится это, что понятно. У них и так всего хватает). А вот крестьяне, у которых НЕ ДОСТАТОЧНО и у которых НИЧЕГО НЕТ; они те кто ЖЕЛАЕТ этого.

(БаБаХ: ПрИбЫлИ)

Пожалуйста (прошу я очень медленно), поймите меня правильно. Если не знать, мне кажется, лучше сказать об этом откровенно вместо того, чтобы притворяться. Честное слово, Вы говорили с кем-то, кто не знает.

Имманентно неон: А! — но я чувствую, что Вы все хорошо понимаете!

<…>

Сб., 16 мая

<…>

роскошный банкет а ля ритц — с элементами, стильно представленными живеньким encore[217] цыпко-поросячим старичком — окончен, толстушка плюхается на цвет; начинает затейливо расшивать великолепный украинский «халат». Прочие обжоры, я и Джек, курим «Норд» и общаемся. Джилл[218] (очевидно намного более рассеянная на отвлеченные идеи, чем несведущая во французском языке) на самом деле, я постепенно замечаю, дирижирует — большей частью неявно; иногда явно (Что означает «usine»[219]? Почему ты не скажешь ему то-то и то-то?) каждым движением своего Джека; следуя за нашей хрупкой нитью мыслей мыслью более внимательно, чем какой-нибудь преследующий скорую адвокат идет по следу своего происшествия…

d’abord[220], официальная пропаганда тщательно намеревалась обратить неверных в веру. Наслушавшись от Месье Потифара[221] всей этой дряни, я вежливо прошу меня извинить. Джек (вдохновленный Джилл) тогда переключает свою атаку — уводит меня в соседнюю комнату-предъявляет всевозможные книги, выпущенные в России для народного потребления (довольно симпатичные впрочем, жаль что мой персидский друг и наборщик стихов[222] не здесь), особенно отмечая последне- и хуже-сортных просоветских «grands écrivains américains»[223] (которые выглядят гораздо лучше Очень Даже по-русски) а также бесчисленную бормотню правоверно-красного толка от товарища Горького, Невидимки[224]. Улисс товарища Джойса[225] я тут же открываю для себя, в оригинале. Затем я осмеливаюсь спросить мертвецкого, знает ли он о товарище Паунде[226], и мертвецкий позволяет себе, что он слышал о таком товарище; поэтому товарищ Кем-мин-кз добросовестно повторяет сообщение этого товарища

(«скажите им пусть прочтут кантос» имярек в Régence[227], который на мое «у Вас есть какое-то приветствие для Кремля?» ответил глубокомысленно (более чем) глядя (весьма) проницательно мимо себя в светящееся Нигде и Везде)

угу, и мертвецкий обещает незамедлительно так и сделать. Конечно, 1 полная книга картин какого-то украинца

(«vous êtes peintre aussi?»[228] Да, товарищ Вайян-Кутюрье[229] неистово восторгался этим крестьянским гением. Он как Руссо, правда? но он вряд ли знал про Руссо. Естественно, до революции никто на него не обращал внимания; ведь советские люди первыми начали собирать и сохранять труды наших небуржуазных художников, и его открыли в Советском Союзе; было сложно, поскольку его картины были повсюду на стенах, в кафе, в барах, и зачастую зарисовывались последующими декораторами. Что ж, я Вам достану экземпляр этой книжки, раз она Вам так нравится)

достает все прочие аборигенские книжечки разной длины

(…все заводы и фабрики лихорадочно интересуются литературой, знаете; у некоторых наших поэтов, к примеру, тиражи по сто тысяч).

Снова пытаюсь вежливо откланяться. Но нет; неявно дирижируемый мертвецкий опять узурпирует первую комнату, наливает мне, мягко говоря, бокал какого приторного вина — и —товарищ я проваливаюсь, проваливаюсь Очень Даже; сваленный во в точности 180 безминутных минут «материалистической диалектики», которая (среди прочих чудес) кует горячо пока железо, открывает ключ жизни с помощью замка науки, фокусничает (но без урона) с немиром неплотью и недьяволом, и оправдывает с начала до конца роль Маркса в человеке.

Пиршество, с которого крупицы разума:

(1) И СКАЗАЛ МАРКС

идеология любого общества исходит от господствующего класса

(2) Искусство

отражает общественную среду художника. Товарищ Кем-мин-кз, живущий в системе зрелого капитализма и отражающий в своем искусстве идеи устремления импульсы этой системы, не имеет возможности достичь того состояния счастья, которое испытывает самопроизвольно пролетарский художник. Равным образом: крестьянское искусство России — чей предреволюционный образчик товарищем капиталистом Кем-мин-кзом и товарищем социалистом Вайяном-Кутюрье был по отдельности с восхищением оценен — вот-вот начинает отражать тенденции коллективизма.

(3) Красота

(особенно красота интеллекта) необходима для жизни. Нет; товарищ Кем-мин-кз не совсем ошибался, когда говорил товарищу Мадам, что любит блестящие вещи; он просто здесь недолго находится. Когда он побудет здесь подольше — столь долго, чтобы освоить имеющие место социально-экономические принципы — тогда товарищ К перестанет судить Москву с теми поверхностными стандартами, которым (несчастным образом) вся его жизнь целиком до сих пор капиталистически отвечала. И затем он с радостью признает красоту этого высочайшего идеала, чье совершенное великолепие преображает даже самый безобразный товарищ лик. Это что касается l’avenir[230]. Сейчас же, увы, ослепленному товарищу К может быть интересно узнать, что коммунистическая партия — всегда внимательная к внутреннему миру рабочего — удержалась от реконструкции определенной части Москвы (и того, чтобы сделать эту часть ровно такой же «joli»[231], какой может быть «joli») благодаря тому священному факту, что вся без исключения энергия всех до единого верных товарищей должна, временно, быть направлена на более жесткую цель.

(4) Ошибки

время от времени возникали в ходе применения социалистических принципов к людям; но ненамеренная оплошность к счастью влечет за собой и свое исправление. Таким образом: социалистическое государство вначале пыталось принудить невежественных крестьян к коллективизму. Поскольку только это одно и сделало упорных крестьян более упорными, коммунизм отказался от принудительных мер; и сегодня единственной преобразующей силой в этом деле служит первостепенная сила примера (например, частные фермеры из немашинизированного крестьянского сообщества замечают, что их соседи из колхоза не только выполняют больше работы, но и получают больше досуга. Тогда волки каясь просят на коленях их пустить к овцам).

(5) Дети

— будущие граждане мира. Их благополучию — от которого зависит увековечивание социализма — социалистическое государство прежде всего посвящает себя. Это не означает, что, как гласят капиталистические слухи, социалистический ребенок намеренно отрывается от родительских рук; это значит, что каждый социалистический ребенок получает полную возможность и всячески поощряемую модель для самовыражения, ненарушенную сужающими — вследствие свой эгоистичности по существу — влияниями родителей. Дети вообще-то предпочитают покидать свой родовой очаг, ведь вокруг столько других отвлекающих факторов. Одно время была настоящая эпидемия побегов из семьи; не так давно 1 ребенок оставил такую записку: Дома я чувствую себя большевиком в крестьянском кругу.

(6) Разводы

были облегчены; непосредственным и неизбежным результатом стало злоупотребление новой свободой так называемыми мужьями, которых годами водили за нос, и так называемыми мужчинами, которые до этого никогда не были хозяевами своих малейших желаний. Все эти временные крайности кажутся, однако, незначительными в сравнении с определенными широкими и постоянными преимуществами облегченных разводов. По существу, постоянные отношения между мужчинами и женщинами стали более здоровыми; а жизни мужчин и женщин, следовательно, более счастливыми. Из болезненных отношений, основанных на страхе и экономическом фетишизме и духовно поддерживаемых чувством вины, брак превращается в здоровое и непосредственное обоеполое проявление социальной целостности.

(7) Дом

там, где сердце. P.S. — социалистическое сердце находится в социалистическом государстве.

(8) Кухня-

рабство — в прошлом. Любая нормальная женщина, дай ей шанс расширить свою сферу влияния, с радостью оставит все эти однообразные заботы по дому, которые условно веками ассоциировались с женским полом. В отличие от своей буржуазной сестры, которой постоянно угрожает это небытие, проистекающее неизбежным образом из морального и экономического бессилия, советская женщина-социалист без ограничений разделяет со всеми ее мужскими и женскими сотоварищами почетные обязанности и глубокие преимущества сознательного гражданина.

(9) Брак

хотя больше не имеющий отношения к церкви, тем не менее остается предметом атавизма. Мэр (или какое угодно официальное лицо, совершающее гражданский брак) — лучше священника, конечно; но роль мэра должна отпасть и отпадет, как уже отпала роль священника, когда социалистическое государство достигнет нормальной человеческой сексуальной цели, а именно — если двое людей живут вместе, это и есть брак.

(10) Материнство

— основной инстинкт. То, что никакой основной инстинкт не должен подавляться — научно доказуемая аксиома. Для социалистического государства, чья цель состоит в экономическом и духовном освобождении человечества, попытки подавить основной инстинкт были бы не просто смешны, но криминальны. Социалистическое государство пытается сделать нечто совсем иное. С 1 стороны, государство занимается просвещением своих мужских и женских граждан честно и открыто в ремесле сексуальной гигиены, контроля рождаемости и т.д., тем самым поднимая секс с ненормальной планки на нормальную, контролируя заболеваемость и противодействуя непроизвольному материнству; с другой стороны — государство снимает клеймо незаконнорожденности; а также обеспечивает полную защиту будущей матери, которая получает всевозможные особые льготы и привилегии (в том числе декретный отпуск с компенсацией и т.п.).

(11) Религия

прошла стезей всего отмирающего; ее исчезновение — ни в коем случае не результат какого-либо государственного преследования — ведь единственная прямая мера коммунизма против религии состояла в том, чтобы раскрыть несведущим массам человечества хищнический характер роли духовенства — но естественный побочный продукт подстрекательства к социалистическим реформам. Воображаемые преимущества религии были лишь заменителем — и довольно ничтожным! — НАСТОЯЩИХ преимуществ; когда появились последние, первые исчезли. Смотрите, 5-дневная рабочая неделя[232]: никто не видевший ее собственными глазами не может вообразить чудодейственный эффект 5-дневной недели. Даже если вы спросите какого-нибудь 1 из немногих оставшихся «petits bourgeois», какой сегодня день недели, он не скажет; он скажет в лучшем случае какой сегодня день календаря. А почему, Вы спросите, 5-дневная неделя была таким успехом? Потому что она дала массам БОЛЬШЕ свободного времени (5 чаще входит в 30, чем 7). Так же и со всеми другими успешными реформами: всякий раз царство небесное становится все менее необходимым.

(12) Переходный период

— с этим сталкивается сегодняшний гость в России. Не может быть более темного, более трагического заблуждения, чем предположение о том, что Россия 1931-го представляет собой результат социалистических начинаний. Россия в 1931 году — это промежуточный этап — с характерными несусветными контрастами — между классами и бесклассовостью. Если товарища Кем-мин-кз вернется через 10 лет, он не увидит никаких классов (я: Вы хотите сказать, я увижу только один класс? — Джек: Один класс — нет классов, так ведь?), тогда как сегодня он может видеть собственными глазами местности, где мужчины и женщины переходят напрямую от феодализма к социализму; он может посетить некоторые изолированные районы, чьи обитатели нынче прекрасно знакомы с самолетами — что сначала вызывала преждевременные роды и смертельные падения — но никогда при этом не видели в глаза поезд или автомобиль. Воистину, воистину, 1931-й — решающий год[233]; как товарищу К повезло, что он приехал именно сейчас! Представьте какая привилегия лицезреть действо, беспрецедентное во всей человеческой истории: когда первая в мире социалистическая республика борется за само свое существование — на границах, с капиталистическими соседями; за границей, с Англией и остальными; дома, с безучастными! Между прочим, товарищу Кем-мин-кзу надо запомнить (когда товарищ Кем-мин-кз посмотрит вокруг), что условия в столице России 1931 года сравнимы только с условиями в осажденном городе Средневековья.

(13) И наконец

2 великих желания «petits bourgeois» — то есть: обладать и обогащаться — полностью исчезнут с лица земли. Уже они шагают как на верную смерть. Уже на 1/6 нашей светлой планеты вырастает здоровое и счастливое молодое поколение, которое просто не понимает этих бесполезных страданий — сексуальная ревность одно из самых простых — которые причиняются мне и которые причиняются Вам и которые причиняются многим и многим другим товарищам старого-старого поколения.

(14) Богатство

(в капиталистическом смысле) не существует; ведь все принадлежит социалистическому государству, т.е. всем. То, что в настоящее время буквально невозможно работать в целях собственной прибыли, можно легко видеть на этом примере: ни один рабочий, включая товарища Сталина, не может зарабатывать больше 350 (360?) рублей в месяц; как только рабочий начинает зарабатывать большую чем эта сумму, прогрессивные налоги распределяют излишки среди всех. Но ведь (воскликнет капиталист) это должно обернуться убийством инициативы? Наоборот: это породит инициативу. Как? Ответ, везде полностью очевидный: коллективный энтузиазм. «Quand je suis venu ici de Pologne, j’étais sûr que les ouvriers russes travaillaient par obligation. Maintenant je sais que ce n’est pas vrai, je vous jure que la seule force qui les fait travailler est celle de la propagande»[234] — и почти с хитрецой — «Vous écrivez vous-même: alors, vous comprenez la puissance de la parole»[235]

explicit[236].

Много раз за эти часы (мотивы чего я безнадежно понадеялся более или менее записать) обнаруживаю себя стоящим перед Портретом художника в юности[237]; смотря как один иезуитский отец лезет из кожи вон, чтобы убедить некоего Стивена Дедала[238], что он, Стивен, подходит для священной задачи… что Стивен (навсегда, но только после размышлений) знает что неправда: только знает из-за чего-то, что окружает (снизу кругом сзади сверху) его, или чем всегда является художник; своей судьбой. И хотя, когда я наконец спасаюсь — почти в экстазе от разговора — на открытый воздух, красноречие мертвецкого непостижимым образом разлагается, тем не менее мое (дышащее) я приветствует Карла Санта Клауса Маркса, оригинального если не единственного стряпальщика подобного неуязвимого тезиса: и с большой благодарностью я дивлюсь, что такие пророки, как КМ, не могут быть поэтами, что всегда они должны зависеть от одной лишь реальности, всегда должны пробовать себя реализовывать только через других —

с какими фатальными последствиями! ведь что может меньше напоминать Если бы, чем Это есть? меньше живое реальное дерево, чем «такое же» лишь не мертвое дерево, «успешно» которое были пересажено? меньше свободу, чем несвобода, меньше мечты, чем действия?.. и все-таки только самые храбрые дураки взглянули на эту разницу; какими глазами!

(и тут чувствую запах земли — нет — это беспарковый парк: здесь и здесь обнимают тени; ласкают: безлюбовно).

Ибо неизмеримая сфера Глагола является сама тем или воображает то, что не поддается переводу (и менее всего напоминает свое отражение в измеримой системе имен[239]). Ибо жизнь безжалостно не та, какой ее кто-то считает, и безжалостно жизнь не та, какой сто раз тысячу раз миллион кого-то считает, что считает.

<…>

Воскресенье 17 мая

1 (проступающий сквозь сны) взрыв

Я: «omelet yest?» пробуждаясь.

Официант: «yest». И более приятный омлет никогда не заплывал в живот. Никогда не заплывал и более откровенный горячисто ароматный чай (koffyeh канул, как и утреннее кормление Вергилия, в прошлое)

и тут смело оформлять свою независимость бритьем à la russe[240], в eau chaude[241] этого миниатюрного чайника который уселся на насест сомнительно поверх чайника как такового… выуживая крышку первого из замусоленного помойного ведра, слегка раздумывая над известной непогрешимостью человека, его захватывающе сверхъестественную способность к спонтанному безволию — давайте; не преклониться ли нам, этому ясному солнечному voskresaynyeh[242]? Я родился в этот день; да еще это день, которого нет (благодаря бесседьмой бесшестой безнедельной так называемой пятидневной неделе)[243]

снаружно: сущий спиральнополосатодивный-чудоананас[244]. изнутренно: чистая съедобность. (Надо привыкнуть) мой Иезуит пребезвыразительно сказал вчера (на тот факт, что русские «mangent beaucoup»[245]). Загадочные крошечно сверхвычурные корридоры — сдавленные нишами, напоминающими что-то вроде мужских мочеприемников, — урчат аляповато насыщающие множества (изрыгают густо и там и сям поглощения) цветов (простота) повсюду отрыгаются тоидела смутных украшений. Чу… шум-тишина: бледный, большеглазый чахлый немужчина, резко обращающийся к толпе туго обмотанных платками мамаш, апатичных мутно сопливых детей, больших громоздких робко землян. Шляпы землян крепко затянуты на глаза. Неземные они (слушающие? неговорящие?) стоят с каким (устрашающим) чем-то от обреченного бессилия развязанных игрушек. Крепышам особенно что-то сказали — вероятно, что они равны перед чем-то — и они ни стоят ни корчатся, просто наступают; испуганно, тщетно. Бледный постоянно произносит наизусть, постоянно бледный говорит (религия опиум для народа) то, что сказали бледному… и тут когда сборище двигается к другому коридору: уныло и тут апатично и тут обреченно и тут протекая мимо писсуаров украшений… я (стараясь от лукавых взглядов на мою непокрытую голову исчезнуть) сталкиваюсь, неожиданно, с головой непокрытой; седой — кто бы это мог быть, интересно? (Я смотрю в зеркало? Я такой старый что ли? Нет. Нет…) Но кто, кроме меня самого, товарища капиталиста Кем-мин-кза, осмелится расшляпиться в присутствии о Тебя демона?.. оказывается это терпеливо прогуливающееся кающись американское средних лет бизнесменство; быстро от чьего нелукавого невзгляда я (ныряя мимо писсуаров) исчезаю…

гляди-ка — тсс. От (поражение? победа?) святилища: на этом аляповатом мольберте, аляповатее картина — женщина с большим младенцем в широких руках[246]. (Аляповатейшие, накаляканные на еще более аляповатой табличке приклеенной к аляповатой стене священной комнаты, 7 букв, из 2 групп). И которые я читаю

греческое X, о, греческое D, а — Н значит n, е, t

и (hohda net) произношу и наконец которые (НЕТ) я (ХОДА) понимаю. Так; эта картинка святая; никому категорически нельзя проходить рядом с ней, никому нельзя входить в комнатоподобную негативную святость[247]. …Не святое в блаженном смысле; ибо больше религия не такая; святое в окаянном смысле; ибо Советы находят и защищают произведения дореволюционных небуржуазных художников (иконы поднимутся этой зимой и…) я (удивительно nyet седоголовый чудесно nyet бизнесмен) на самом деле оказывающийся самим собой являюсь стало быть тем кому ничто не блаженно и не окаянно (и все блаженно и окаянно); постепенно к тут картине, большому младенцу, с широкими руками, который прохаживаясь

останавливается. — Гусинокожаный с головы до ног

: тронут

да! поскольку (но легче чем шепотом; фатальнее чем мечом) тронут

…трепеща, испуганно; я: потупив — взор. 1 волос нитки, такой тонкий что почти не видим, предостерег меня, прошептал мне (тронут). Веревка nyet и шнурок nyet но 1 волос (нитка). В точности на уровне колен, аккуратно протянутая (от одной стены в другой) ни до пояса, ни до шеи. Ослепляя ни глаза что лгут, ни напоминая бедра что грешат, но О говоря очень странно коленям что не должны больше преклоняться. — Я (и мое я) тронуты; до сих пор угрожаемый словами, мыслями, бережно кто хранил, осторожно, наше сердце. Но это — Запредельновато… но из другого мира; из (под идеями) вселенной безвещной живущей вещи, может, из нитки (1 волоска) космос бесчейного нет и безнастоящего не-. Покоряемое. 1: хрупкая вечность слишком-позднего. В высшей степени, бесслезно из чьего неизбывного измерения немо спускающийся быстро жертвенно поэт и красиво

«в котором» поет «если они превращаются и крутятся, то не невольно и без сознания»[248].

…Осторожно затем мое (настороженное) я двигается; медленно. Двигается. И наконец: свет; пространство, помпезно которое заполняют дрянные каракули адских-мук, переполняют великолепные фотографии (мой тотем — слон) тракторов, громоздятся снимки — повешений, линчеваний, спящих людей в парках, чучела (не в последнюю) священников совершенно (очередь) облаченных, и везде подписи… и горящий лозунг высеченный на всем: Долой религию, да здравствует пролетариат! потом — aria!

да

снова в настоящий мир: О нигде не безобразный, где-то где-нибудь прекрасный мир!

<…>

Пятница, 22 мая

<…>

ecco[249]! ecco прибывающий (но никто, в меньшей степени сам, знает как) К стоит перед кожановатым затвором; позади меня, останавливаясь, немужчина… или может это? …женщина —

стучу

еще

которая неплохо выглядит; вообще-то (где это я видел?) привлекательно. Одета в красномаковость. (и разевается возбужденная челюсть; и сзади которой струей является Нечто[250]; и шишковатый — указывающий на место высадки — палец. Затвор)

«c’est par ici?»[251] попробовал я маковку

«oui»[252] отвечает красная

и разинутой тут (челюстью) отворяется противоположный затвор, немужчиной, вежливо который приветствует потихоньку входящую красную; нервно которая рассматривает товарища безымянно-бормочущего К.

Люкс?

не очень-то. Роскошно залитая солнцем но прохладная, утешительно цветонаполненная но бесшумная, комната, где (чудесным образом) Вы курите? (появляясь) спрашивает немецки сам Нечто — «oui, mais»[253] (достаю американские… игнорирует: молниеносно приходит с блеклой большой пачкой длинных турецких заостренностей). И жесты; Курим! (добрейший паучий старичок. Почти радостный. Nez Сирано[254]). А вот и — О, изящество! — «tabac du Caucase»[255] (делая мне знак: скрутить собственную, с помощью ни много ни мало беспорядочно порванных кусков бумагосалфетки)

«vous êtes russe?»[256] сказала она

«je suis américain»[257]. Скручиваю свою.

Неописуемо вздох величайшего облегчения — «тогда давайте по-английски!»

В кой момент входит 1 fanée[258], жмет мне руку, исчезает. (и тут случается то, что неджентльмены из беспрессы не называют Интервью… и тут Нечто — стрелой, улыбкой, прищуром — немечит маковке; и тут маковка переводит)

Вопрос: Вы надолго в Россию? — Ответ: Нет, я должен вернуться посадить огород в Нью-Гемпшире, иначе не видать нам свежих редисок этим летом. — Вопрос: А где Вы живете в Америке? — Ответ: Три месяца за городом, девять в городе. — Вопрос: Не хотите ли прийти на генеральную репетицию 24-го в 11 часов? — Ответ: Более чем хотел бы. — Вопрос: Вы видели мой последний спектакль? — Ответ: Нет, единственный, который я видел — Рычи Китай[259] (сделал мину что мол «никуда не годится»)

«Пискатор»[260] сказала она, в затишье, «чуть ли не сумасшедший».

Улыбаюсь признательно.

«Его привыкли» сказала она «воспринимать как кого-то. А тут он никто».

Улыбаюсь.

«Он захотел сделать» сказала она «что-то про революционную Германию. Поначалу они одобряли его, русские».

«Вы из Нью-Йорка?» спрашиваю я (удивленный ее акцентом)

«Из Вены» сказала она. «Работал и работал себе. И в конце концов ему пришла в голову эта идея. Все было закончено. Он был так счастлив! Приехал в Москву, все готово для… успеха (так ведь?)»

«так». Пауза. «А что случилось?» спрашиваю я.

«Но в Советах, получив незадолго до того деньги из Германии, внезапно изменили отношение к Пискатору». Ее лицо горело «не нравится нам больше эта идея, сказали они» (и тут я осознаю, что эта девушка стояла у безвходного входа в Метрополь одним прекрасным солнечным утром)

«и — ?»

«и все было кончено» поворачиваясь ребячливо к товарищу Нечто, изливает вокруг над через под ним немецкий… забредает большеногий мальчишка[261], миловидно упрямый (с озорными ушами, лихо сдвинутыми с шеи) и убегает… знаю, понимаю (Нечто успокаивает красную) «УЖЖЖЖасно!» и весело стукается головой об стену — Пойдемте! упруго сопровождает ее, подзывает меня, к крошечному столику; жестикулирует, Сидеть. И немедленно вновь является fanée, улыбается; откидываясь на диване позади меня… по-Потифаровски[262] пышно

восклицаю «чертовски отличный чай!» Он улыбается. Гляжу изумленно на (то тут то тут) яркие цветы в тонких вазах. Он улыбается… Говорю (он дает знак) с ней (красной). И повинуясь

«у меня голод в глазах в последнее время».

Она посмотрела.

«Какая перемена в России» вскрикнул я (со смехом) «после Парижа!»

«а что» сказала она почти прохладно «Вам по душе? Париж или Москва?»

осторожно «Париж».

«Ах» сказала она «разумеется, Париж более приятен, статически говоря» (и Нечто поддерживает меня: Москва очень грязная; да даже эта комната — вот это место — все в грязи) и красная, вздыхая «Мне нравится Париж» шепчет. Улыбается.

Вот социализм — кажется — хорошая форма власти; но когда «идиоты» пытаются диктовать на театре, вмешиваясь между режиссером и его публикой, то (вдруг глаза его паучьесжимаются: они) Поймите меня правильно

Да что Вы, конечно! A fanée, поистине, — ведущая актриса следующей постановки товарища Нечто; чью генеральную репетицию должен увидеть. Fanée, которая говорит по-французски так же как и по-русски и которая понимает по-немецки. Fanée разглядывает меня пристрастно; особо тщательно когда наклоняюсь, чтобы вдохнуть прекрасную непривычность реальных цветов… в том числе незабываемые незабудки… и Нечто (со своей согнутости) осторожно, серьезно; смотрит: и

в комнате тихо (тихо говорит) правда?

«Wunderschön»[263] осмеливаюсь я сам.

Я долго ждал (шепчет он), чтобы получить ее. (А до этого жил в «furchtbar»[264] местечке. Здесь 2 года. Хочет на пенсию и быть только драматургом. Нынешний его театр невелик. Нужен «grosse Bühne»[265]; и подходящую машинерию; знаете — краны, подъемники, моторы) все — заглядывает к (из-за бесшторы) нам миленькая девчушка[266], такая же сказочная, как несказочен мальчик. «Vous êtes sa mere?»[267] спрашивает красная у fanée. «Oui» просто

Ax эти русские! товарищ Нечто не раз упомянул нашего общего друга[268], парня с заблудшим лицом, ум со сжатыми смело от страха глазами, благородного и чудного ваятелишку, который дал мне рекомендательное письмо… «Bitte — ich muss ausgehen»[269] умоляю, ставя на стол cheye номер drei[270]. И красной «пожалуйста, скажите ему».

«Что».

«Скажите, что мой следующий скачок — ужин с официальным московским представителем влиятельнейшего из ныне живых филиалов капиталистической журналистики. Упустить фарс было бы, наверное, трагично»[271]

«он говорит, что понимает». Товарищ Нечто понимает. Если бы только он мог говорить! — не по-английски или по-французски (или на любом другом языке, на котором не я не говорю), но на том непостижимо единственном языке, который может или не может говориться в зависимости от того, свободна ли душа или она боится. О если бы — товарищ Нечто в стороне — только эти (где-то невидимые) миллионы из буквально миллионов некто которые все дышат и движутся и которые любят свет и которые все любят Притвор только могли бы свободно говорить! Если хотя бы эта (может, самая магическая эта) 1/6 безмирного мира хоть немного не боялась; только не помнила бы о войнах; невозможно могла бы забыть все и отворить свой дух pour[272] настоящего устройства в пространстве и во времени! Товарищ Нечто понимает, что я понимаю — что я чувствую (если бы потому, что невозможно знать тому, кто чувствует) сколь конечно Herr[273] tovarich режиссер Нечто должен просто знать, когда человеческое Есть внутри него сколь бесконечно предпочло бы (лишь бы хоть однажды!) чувствовать… это человеческое Есть, все еще вопрошающее кто есмь я, вопрошая для кого ему забронировать место в театре товарища Нечто; добравшись вот до моего (с огромным тупым плотницким карандашом) я

«schreiben Sie»[274]

и этот клочок бумаги… но беспаук, несжимается; почти живой. Почти уже нет, в бесцарстве привидений, царь-клоун (режиссер-призрак, немастер теней) почти кто-то до смерти сколь одиноко в не-бесстране.

<…>

Сб., 23 мая

<…>

Он постепенно (очень) просыпался. После обеда постепенно он (оченно) взволновывался: со вздохами — заметил

«цирк»

(я ликую[275])

« — Вы бы скорее сходили в цирк, чем на спектакль?» спрашивает Гарем[276], удивленно

«десять миллионов раз; хоть когда, хоть где»

«отчего?»

«вероятно не знаю… ну хотя бы из-за запаха —» она смеется «а там будут слоны»[277]?

«Я сильно сомневаюсь в этом» серьезно отвечает Ассириянин[278]

сказала она «мне кажется» серьезно «что пожалуй последнее чем смогут управиться в этой стране это слоны»

«и» потирая глаза «представьте себе» изумленно шепчет он сам «социалистического клоуна!»

15-минутная поездка, сквозь темнеющий воздух. Унылая постройка[279] …невеселая, бесцветная, не из чьего бесшумного главного входа просачивается хоть какое-то магическое предвкушение… он покупает билеты… Турчанка изучает серость… а я

где-то там (блаженно резкий запах

— не тот малодушный человеческий душок — не то отвратительное человеческих пор журчание или жуткое отвращение от товарищей кишок. Вонь: оглушительная абсолютная вонь, настоящий зловонный запах, поражающий и вездесущий;

громоздкая истина запаха. (Пропитанные в чьем объеме неизбежно возникают формы мечутся кривые углы скользят огни сталкиваются пронзительные нарастающие сетчатые стихи и огромные извивательски загадочные плывут живые и тут вдруг

сны))

и постепенно и который темнейше из откуда-то там и тут возвращается, дивится, что должны несуществовать неопределенно определенные безыгровые игры…

каждая поскольку или система просто; когда страхи, желания (расположенные под определенными углами друг к другу) становятся фактами, коробками. Если игра или система недобры, эти коробки — клетки; через которые даже могут общаться (заглядывая время от времени) определенные обитатели. А если система или поскольку добры, коробки эти без отверстий и эти (незнающие о незнании) узники не подозревают, что они узники. А каждая в известной мере система (и в несчастной) должна оставаться негативной, просто должна оставаться реальной; должна без снов значить, неправда

напр. бескорыстная игра человеческих узников, нецирк несуществ, называющий себя «Россия». Почти — и тут я осознаю — внутри чьей реальности хорошо встроены намеки (указания, воздействия) на действительность

…и тут входит которое без-почти-пьеса-в-пьесе, только и быстро я чувствую:

фабричное приспособление самодеятеля запинается как будто птеродактиль какой-то

также: россыпь угрюмо («русским никогда не над чем было смеяться») неотзывчивых робостей = публика. Летаргически перед кем припрыгивают 2 совершенно пришибленных как осмотрительно (номер приказа по строевой части P.S.: любое веселье должно быть чистым, т.е. политическим, весельем) аляповатущих пугала-призрака-без-грима… кто? «Социалистические клоуны»

тройка силачей, в грязных желтых жакетах, кувыркает пару стоек на руках и безаплодисментно уходит

безбодрый номер на банджо и пианино, непроделанный достаточно испуганным Гомиком и довольно пугающей Лесби, чепуха

жонглер жонглирует переливающимся огнем

дальше: ряд весьма замысловатых маневров, исполненных с величайшим одухотворением и проворством — точное высокое глубокое инстинктивное и вообще чудесное представление… (на лошадях)

1 ужасающая доза пропаганды. Средство = спор между Товарищем Порядком, он же бравый Советский матрос, и Мадмуазель Пабон[280], она же нечестивая распутная эмигрантка. Что капиталистично, спор ведет себя в рифмованной (во многом против своей воли) прозе вопиюще напоминающей старую добрую Французскую академию. Гнуснейшая потаскуха выдвигает все мыслимые возражения на 5-летний план великого товарища Сталина. Товарищ Порядок, в своей поспешной манере, не думает о том, чтобы отвечать на ее реплики; довольствуясь очень личными выпадами, и некоторыми крепкими общими местами. Кульминация… блудница (цинично пожимая плечами): На вас нет портков! — герой (дико хорохорясь): Нет, но у нас будут; и когда будут, весь мир испугается! (Входят преумеренные, протокольные аплодисменты)

«по» тихо «крайней мере» Турок во время антракта шепчет «русские — откровенные люди».

«Почему Вы вышли?» невинно спрашиваю я Турчанку (которая со страстным выкриком исчезла посреди конских дел).

«Почитайте Майкла» почти злостно «и узнаете», сказала она.

«Книга», мягко переводит он. «Ее отца. О дрессировке животных[281] —»

2-й акт начинается хорошо: двое товарищей-билетеров волокут большой серебристый шар с дырками и укладывают таковой в основание 6-ярусной спирали. Тишина. Шар сам по себе катится (очень медленно; как будто на ощупь) к вершине спирали — останавливается: из 1 из бесчисленных дыр выступает крошечный красный флажок, который… падая… подхватывается билетером-товарищем. И тут (медленно, очень; на ощупь) шар; этот, катится-останавливается. Вниз. Вниз-вниз. Вниз — докатывается до дна спирали, он лопается! на половинки… и тут из нижней разворачивается нечеловечен, одетый в старейшие в мире бледно-сероголубоватые трико

и достойно продолжая 2-ю часть, этот свинтус радостно расстилает этот длинноватый бледно-розовый ковер, с надписью ЦИРК ДУРОВА[282]. Фанфары: и тут входит Дуров (замечательный 5-й мушкетер, которому намного за 70; необычайно одетый в свой потертый шелковый камзол, буквально обшитый медалями, и панталонами по цвету). Выглядящий как подпорченный Буффало Билл[283], обращающийся к населению (как я рад видеть людей в седле, и т.д.) кланяется; и его активно приветствуют несколько tovarich-приверженцев в когда-то ярко-красных жилетах…

после чего следует непьеса-в-почти-пьесе-в-беспьесе: собственно Дуровский цирк. Я не читал Майкла; но цирк Дурова без сомнения представляет собой все, что товарищ Лэк Данджон о как бесстрашно раскрыл. Крайне загашенный, крайне изморенный (некоторые из собачьих персонажей, видимо, встречались с товарищем Павловым) и крайне невменяемые участники в недобросовестном животном царстве, менее или наименее (с примечательными исключениями) безжизненно тут пресмыкаются тут запинаются в более или наиболее инфантильных и в целом мучительных — но Гарем не исчезает — бестрюках

(«Дуров был знаменитостью», шепчет Турок, «раньше он ездил со своими представлениями по всей Европе. Даже бабка-ежка[284] гордо заявляет, что знала его в молодости»)

таких как:

оторопелая колли выдает патриотические предложения из деревянных слов

побитая молью лисица и такой же петух едят из одной тарелки

заплесневелая кошка, с заржавелой крысой на спине, пошатывающаяся между препятствиями бесчисленными

оцепенелый гепард (поднявший красный флаг, лапой вращая барабан) палит из игрушечной пушки

2 раздуто-крепостных барсука — напоминают еще довольно симпатичных клопов — поднимают одно уменьшительное ведро из одного крошечного колодца, играя на специально сооруженном органе, скатываются с горки на машине, и наконец (морды подвернуты между ног) кувыркаются

— Торжественный финал; животный оркестр, сиречь:

(а) белый осел…. Белая Россия

(б) черный осел… фашистская Италия

(в) серьезного вида одряхлевше морж (минус зубы, но в шляпе, в наушниках и рукавицах по такому случаю) который сосет палец и бьет в барабан с надписью Сирена… Пилсудский[285]

(г) большой черный тюлень… Литва (?)

И

(д) серый О как таинственно радостный слон; кое-как который руководит ансамблем палочкой, изображая (через знамя-покрывало, которое сразу начинает стягивать хоботом — а бесчисленные неистовые tovarich’и с большой силой его сдерживают) ВЕСЬ ЕВРОПЕЙСКИЙ КАПИТАЛИЗМ

— и даже когда этого неизменно резвого персонажа с громадной трудностью вынуждают шагать на 3 ногах, К слышит прямо сзади меня товарища неголос, трубящий товарищу некоему немиру: Капитализм хромает! понимаешь? вот и хорошо!

Суперфинал (аналог гонки на колесницах «Ринглинг»[286]) равняется 1 тройке; на особо растерзанных собаках и в которой Дуров ковыляя объезжает арену; слабо разжижающаяся обратноперетекающе багряность пока болезненно сквозь шатающиеся усики на может быть тебя или возможно меня ухмыляется; и неоспоримо товарищ Смерть

<…>

Пн, 25 мая

…на Площади Разочарования[287], бестоварищ Amerikanitz peesahtel изучает внимательно священную схему (подарок заботливого бестоварища профессора ученого). И тут заботливо первый пробивается в хилейший травмай нашей земли. И тут заботливо (согласно указаниям последнего) непробивается к 1 золотокупольному собору[288]. Шагает слишком далеко. Останавливаясь, спрашивает заботливую дорогу у nyezneyeyoo’щего безмальчика; у молчаливо высокого призрака, который показывает

…оазис

enfin![289]

1-й: вестибюль[290] (содержащий кучу золотообрезной bourgeoise merde[291] да несколько ранних Сезаннов). Далее зальчик; вместе сваленные определенности и неопределенности… дальше пропагандистские трубы; тяжеловесные (с претензией на пролетарское) невидения бесформенных «рабочих» — и пусть Маркс поможет цели труда, если они когда-то воплотятся в жизнь

4-й:

невероятно — Пикассо![292]

1 целый зал. 1 полый куб; зиждется только на (по всем его стенам) прекрасных, запредельно чудесных, убийствах реальности. Смертельные строгие нагоняи (глубокие очень плавные) налеты текуче пенятся и (крутые громадные) абсолютные завитки, это Сознание — совершенно живой (целиком которые неподражаемо возбуждают и тут безмятежные скорости; вот какие яростные спокойствия, Формы) Дух

…я чувствую — «вдруг» = слово — почему бестоварищ Кем-мин-кз совершил паломничество в советскую социалистическую Россию

5-й, неимоверно Матисс![293]

— над этим проходом 5 постепенно искривленных здесей[294] (тусклых на тускло-зеленом наискосок дерзко том; или на фоне грубого голубого небесно-тусклейшего этого; или ивато посреди обоих никакого) транжирят; напротив, наскоро трансформированные, как будто не из мира, существа лимфатически паузотекущие (какие никогдатанцоры всегдатанцуют!) катятся, изнеможенно точны в ритме вечно самоизобретая свои части. И с потолка на пол: с пола на потолок, Цвет (цветуще пришвартованный с оттенком живым Формой; качаясь — резкая оркестровка зрелой зрительной Пустоты — странствующая мелодично для гармонического возвращения визуальной Жизненности) дергоупирается в его в такой в якорный какой безжалостно Контур. Жалостливо, сверху вниз, издали вблизь, невообразимо упоительные мореплавания Тишины

Я («чувствую» = слово) вдруг, почему советская социалистическая Россия совершила паломничество в Есть мое молчаливо не большое с малостью всего человечества (и как это делает разум: молчаливо) я малое с величиной движений каждой вселенной.

…Aussi il-y a des excellents Van Goghs[295], особенно бильярд-стол[296]. Также абсолютно роскошный и там, где потеют от тропиков, Гогеновский домик. Еще старик Ренуар. Парни и Дерен и Вламинк и прочие. Плюс 4 Майоля; ни одного Лашеза[297] (но зато никуда не годный Роден)… Дотрагиваюсь (на счастье) слегка до 1 идола, вещи от друга товарища Нечто[298]: bonjour[299],

и

наружу

(вот

…на просто) человеческую (не… какую?…) улицу? (она разве и эти люди разве думают что существуют или что она существует?)

neechehvoh, tovarich!

<…>

и из трактира славной мертвой новогодней елки вырастает молодой (кого сопровождает крайне крошечный оркестр) скрипач пока безвоздух и тут крохотно дрожит форзициеподобными цыганомелодиями

…наполовину пока я вспоминаю самую спину самого г-на Московитца[300], не изображение, сидящего перед своими цимбалами, а не клавесином — раз (плавно целиком посредством peevoh и Ассириянина) вертывается парадокс пародоксов; пока не и

«наша маленькая вселенная направляется туда».

«К социализму?»

«Да; но я думаю, он придет в Америку в виде ряда более-менее постепенных изменений».

«Это бы понравилось Эзре, сыну Гомера[301]. Или любому человеку с корнями. Но это бы не понравилось всем сорванным с корней и беспочвенным нелюдям и “радикалам”»

«революцию», сказал Ассириянин, «нельзя заказать как блюдо из бобов. Кое-кто очень точно отметил», мягко, «надо сначала чтобы было много бедных людей» (революция?

Мы, чей характер имеет Есть, только для кого наши смерти суть рождения — по-варварски создатели под покорным временем (и путешественники за пределы покоряемого пространства) которые не заключенные и не заключающие, у кого нет недостатка в чуде — возможно, мы замышляем сновидения и невозможно свободу: открывая и агонию первой радости у разума — неумолимые мы, страшно навек-жалеющие гениталии духа

продолжай не быть, арифметика нежелания! сгинь, соизмерь со своим несуществованием наши существования! Неиграйте, крайне О тривиальнейшие марионетки, неиграйте — столь торжественно — эту безыгровую игру, чье несведущее начало четко предопределяет свой сведущий конец, или которая может просто быть по отношению к жизни, как уравнение по отношению к улыбке… продолжай не быть, умри, неиграй: как ты всюду и везде сгинешь! Не здесь и не там, не тогда и не тут сгинут; не «религия» и не «наука» сгинут, но что несны будут отрицать, чувство достигнет конца своего начала (всегда они узнают повсюду знание, которое есть смерть)… все что знает, должно умереть.

и жить — любители Быть! глаза мира, расслабьтесь; откройтесь и ощутите, отдайтесь только дарящим стенам этого единственного дома — только чьи потолки и чьи полы обрамляют полную совершенную судьбу несовершенства Я: судьбу непереводимую, судьбу, из которой все увещевания составляют нелепные пародии — дышите в этом доме, создатели Есть, не надежда и не отчаяние, а безвременное глубинное непространство, единственное стихотворение, которое образует бессознательное: неизмеримо этот дом только и будет жить! Только эти стены не увянут; только не утонут с землетрясением, с волной. «Революции» повсюду должны сгинуть, а не эти стены: только эти стены и есть Революция)

Пт, 29 мая

<…>

Я

— еду

, уезжаю

уезжаю из

я уезжаю из

уезжаю из не-

мира[302]

<…>

Сб, 30 мая

<…>

лицолицолицолицо[303]

рука-

плавник-

клешня

нога-

копыто

(tovarich)

‘и к числу бесчисленности (не

— улыбаясь)

с грязи грязью грязные грязнее с других грязью с грязью самих себя грязнейшие ждутстоят грязно без улыбок шаркаютшевелят грязные стопостанавливаются

Безулыбчиво.

Кто-то из ниоткуда (лица ничейные) другие из откуда-то (нечтоформенные руки) эти знали незнание (громаднейшие ноги и верящие) те были бездружные (согбенные в своих смертокожах) все —

бесчисленно

— другдруговато

лицолицолицолицо

лицолицолицо

лицолицо

Лицо

: все (из кого-которых движутся-не-движутся бесчисленно) Туда

к

Гробнице

Склепу

Усыпальнице

Могиле.[304]

Той самой могиле.

К той самой (могиле.

Все туда, к могиле) его самого ее самой (все к могиле

самих себя) все к могиле Себя.

Движутся (с грязи грязью грязной) недвигаясь движутся не (которые из ниоткуда) двигаясь движутся недвигаясь (другдруговато)

: лицо

Наше-не-их

лицолицо;

Наше-не-ее

, лицолицолицо

Наше-не-его

— туда, к

Владимиру нашей жизни! Ульянову нашей милости!

Ленину нашей надежде!

все —

(рука-

плавник-

клешня

нога-

копыто

tovarich)

‘и к числу бесчисленности; не

-улыбаясь

все туда, к Не- движутнедвижутся, все к Нашему остановкастоп; все ко Всем шевелятшаркают: все к Туда стоятждут. Нетовато.

Темные человеческие Все искривленные (к Не-) туда и — лицолицолицолицо — мимо Тысячи и одной ночи и исчезая… бесчисленность; или существует ли может какое невидимое, конечное, лицо; движутнедвижно которое после нескольких веков вечных станет (цыц!) считать Ленина своим создателем?

«pahzhahloostah» — голос? принадлежит товарищу К. Сказал стражнику-вышибале. Около шаркаяшевелящегося конца безначальностей, перед Гробницей Гробниц, стоя-нестоя.

(Голос? продолжает) Я, американский корреспондент…

(стражник-вышибала усталый: на всего и надо всем малейшим мной глядя все на 1 страшный момент — приветствует! И очень мягко подталкивает) пусть с небес пойдет снег из дельфинов — ничто не запутает нас теперь! (к безулыбчиво входящему началу бесконечности:

— между этими 2-мя истощенными нечтами: некто бородатый, и некто просто

небритый) теперь которые безэмоционально перемещаются. Покорно и тут мы образуем онемевший сэндвич из меня. И тут который, движется

3 товарища движутся; товарищ передо мной (товарищ я) товарищ за мной… не-… и движутся…. и не-…. и постоянно (за товарищем за мной) онемелая бес-чис-лен-ность

(по обе стороны от Врат: оцепенелость. Вооруженный солдат внимает)

— зловоние; теплые поры-кишки, миллионное людо-не-животное гниение. Приливает из темноты. И тут удушливо обволакавает 3-х (недвижнодвигаясь мимо этой внимающей парочки друг (и чьи веки движутнедвижутся) друга лицом к оцепенелостям) товарищей

ибо когда человек обитает, для звезд и лун, свободно в себе (дыша всегда воздухом вокруг; проживая глубоко цвета темноты и предельно наслаждаясь звуком великого солнца; вкушая медленно-медленно горделивую тишину гор; тронутый тем и трогающий то, что никогда не постигнется, чудо; общаясь с деревьями бесстрашно и огнем и дождем и всеми существами и каждой сильной верной вещью) ибо когда человек приходит туда где трепещет отчаяние и тогда когда светится ярким светом разложение — во всю боязливость приходит, вне всемогущества — ибо когда он въезжает в город (и торжественно его душа спускается: каждое желание прикрывает свою красоту завтрашним днем) и тут я спустился и тут я обрядился; и тут (туда, к обожествлению смерти двигаясь) я не двигался

бородатого шляпа съезжает. Моя. Безбородого

…и тут, Камень; шлифованная (Тут) мрачность….

— левой:

Вниз

(старый череп плывет (старый призрак шаркает) прямо-передо-мной-в-зловонии-и-мерцании и

из) кого, и тут: выползает, не (что, роб) ко… какое-то Чувство щу-

пальца осто, рожно и, которое, мягко трогаиспытывая страх, пол, ностью как лощеный гладкий черный, тот самый — настоящий ли? — (da) пораженно и отходит; уменьшается; увяд

-ая (правой)

мы входим в Место, я поднимаю голову: над (всеми) нами блестящая плита, отражающая вверх (то (движутнедвижущихся) варищей) ногами. И тут; какая-то. Яма: тут… да-тсс!

под призмоформенной прозрачностью

лежит (tovarich-по-пояс

бессильно затворенная правая-клешня

левый-плавник незатворен обессиленно

и маленькая-не-напряженная головка и лицо-без-морщин и рыжеватая-бородка).

(1 появляющаяся быстро униформа расталкивает наше единство надвое) дергает бородатый вовнутрь толкает наружу меня… и когда не (вокруг той самой (призмы) ямы) двигаясь товарищи движение

(вдоль стены уровня шеи

по борозде, окружающей призму)

стоит, на нейтральном полюсе призмы человеческое существо (живое, молчащее) с настоящим ружьем:

— товарищи вращаются. Катимся мы. И тут я каким-то образом (на мгновение) внутри; один —

рычит. Другой солдат. Разворачивая направо нас. Которые покидают Место (чьи стены беспорядочно заляпаны красным ворсом) уходим из немой приторной порнокишечной зрелости гнили… поднимаемся и поднимаясь мы

вышли.

Определенно, оно не из плоти. И я видывал столько разных восковых фигур, настоящих (некоторые нелепые более ужасные самые оба) столько разных образов, чья самая безжизненность могла освободить Есть, изобрести Бытие (или что равным образом пренебрегает жизнью и нежизнью) — я видел такое огромное количество лучших богов и более странных, более великих глубоких кукол; повсюду и везде и, может, в Америке и (может даже) в Кони-Айленде[305]…

и тут (вдыхая воздух, Воздух, ВОЗДУХ) решаю, что этот какой глупый нецарь царства НЕ-, этот какой банальный идол, царствующий в гнилье, равняется всего лишь еще одному уроку морали. Наверное, эта банальность не освобождает, не изобретает, поскольку эта глупость поучает; поскольку наверное эта ничтожность не должна будоражить и не должна убаюкивать и просто должна говорить —

Я смертен. Вы — тоже. Привет

…Еще одна тщетная сторона «материалистической диалектики»… просто еще (еще лживое имя, еще одна фальшивка «реальности») строгий неизмеримый Глагол отринут, безграничная страстная Мечта отвергнута

<…>

Вс, 31 мая

…день моего… который не…) сегодня[306]; и

день рождения бабки-ежки

— в качестве празднования какового события Турок[307] (а) умоляет почтительно бабку-ежку пойти отовариться (б) вежливо испрашивает благоговеющего присутствия того самого выдающегося знаменитого посетителя, меня самого. И трубят, трубы! — и у полов свой — собственный способ выглядеть излишними-если-не-опасными и никогда еще я не видел ничего такого того и другого, как она: не то, поистине, как писари двигаются; но как кто-то, чья деревянная душа и вправду скребла, и вправду вощила, и вправду отмывала себя до такой истинно подпольной потрепанности, как могло бы заманить только поступь Иеговы (и даже это более чем сомнительно). Вглядываясь на сверхгладкий который-кого — с далеко более почтительного расстояния — я чувствую, что все, что было до сих пор сказано и спето в песне или рассказе о революции в России, равно вздору. Чувствую, что Россия не была давным-давно (и в какие времена!) каким-то количеством раболепных крестьян под управлением самовластной куклы — Россия была каким-то количеством царей, столь совершенно столь присуще и столь естественно царских, что (с одним незначительным исключением — «Царем») они действительно прикрывались маской смиреннейших рабов, чтобы свет их царственности не ослепил глупый мир. Но глупый мир более глуп, чем может предполагать царственность. И то, что было неверно названо Русской революцией, — это ведь еще более глупая чем принято считать, мировая пытка над естественным, над присущим, над совершенным и над царством; пытка, вызванная низостью и завистью и ненавистью и желанием раба заменить царственное инкогнито смиренности плебейским показным равенством… так размышляет наш (по счастью несведущий в «истории» и «экономике») К товарищ, он же peesahtel, он же tovarich, он же hoodozhnik, он же Поэтес[308]

<…>

катится с Когеном, с Коном[309] шатается, почтовое отделение ИНТУРИСТА… но менее чем шатается (менее чем катится) Каммингс с Кем-мин-кзом[310]. «Давай» катясь-шатаясь Каммингс умоляет «давай заберем наш билет!» — «Кокой белед» вопрошает Кем-мин-кз. «Наш билет в мир». — «Миррр?» (кажется, товарищ Кем-мин-кз не понимает; это все, что его трезвый друг может, чтобы выйти из ступора пока «миррр?» пьяный шатункатун повторяет с недоверием). — «Ну да: мы уезжаем отсюда». — «Мыезжаем?» — «Отсюда» терпеливо «из ада. В мир». — «Харашо» ненормально выпрямляясь «ну я че-та не верррю в эта»

впрочем, мне наконец удалось дотащить его до билетной кассы. Мы облокотились на нее вместе на время; может, на 10 минут: незаметно какой-то брюзгливый tovarich’онок стал не бессознающим наше присутствие: в итоге я уловил слово «чек». («Он хочет чек, который дал тебе, когда ты платил за билет») шепчу я, слегка подталкивая К локтем. «Харашо» (и К роется в карманах, откуда высыпается целое стадо чеков; всякая всячина всевозможные чеки за весь 1 безмесяц в СССР. И… хмурящийся… брюзгливый охотится за чеками и чеками и чеками за чеком и хмурясь находит и берет хмуро и

«Вы помните-» (собираюсь я было его спросить что-то, как)

«Я не мо-гу по-мнить все сразу!» рявкнул он.

И ушел… Вернулся… И я увидел…

По пути к прощанию с Тысячей и одной ночью[311] (товарищ peesahtel hoodozhnik вышел из своего ступора; реальный вид билета убедил его — я, с другой стороны, начинаю чувствовать странное опьянение) мы бежим напрямик к

«ну ну! — это и Есть совпадение: на самом деле я как раз хотел спросить, по-прежнему ли Вы еще в стране живых. Я хочу чтобы Вы» (бывший поворачивается к паре убогих неюношей; смутно напоминающих, но более долговязо, чем смутную неюность) «американский поэт Г-н Э.Э. —»

кланяемся. Ухмыляются

и забренчал «гм, да; да Вы очень неплохо выглядите: цветущий, честное слово…. Полагаю, Вас всласть (а может, еще лучше, а?) кормили-поили в вашей американской колонии, ну же, дорогой друг, я уверен, Вы смущены — и Вам это к лицу, право. Гм. Да да; вас как-никак вознаградили за сложности московского существования. Даже нудный профессорский я занимаюсь плаванием каждый день — что? Нет! Неужели!? Уезжаете из Москвы? сегодня вечером? один? Вы в самом деле не шутите — едете совсем один? Ну и ну: Вы мужественный человек… гм. Я однажды так сделал. Но знаете, что случилось?» (мы покачали головой) «как раз когда поезд отходил, у меня возникло необычайнейшее ощущение — нет в самом деле, я никогда до этого и после этого не чувствовал ничего подобного — непреодолимое опустошение; глубоко безрассудное внутреннее убеждение, что то, что я делал, закончится какой-то ужасной бедой, непередаваемым катаклизмом. Боже, жуткий момент был! — о-го-го! …И знаете, что я сделал? Не поверите; но я вдруг вспомнил, что у меня лекция, и тут же выпрыгнул с поезда, оставив в нем совершенно весь мой багаж! Полностью! Что ж, не один месяц я потратил, чтобы вернуть вещи — Вы знаете нынешние нормы услуг? ну, тогда было еще намно-ого хуже… Не то чтобы не сотворили чудеса… Но Вы, конечно, вернетесь в Москву? Ах, пожалуйста, не надо! Что же, Вы едва ли познакомились с Россией, дорогой друг! Но это же преступление — уезжать из России, пробыв здесь так мало! Ей богу — я серьезно!»

«Я должен уехать», сказал я

«Вот так так. Как жаль! — Ну что ж, увидимся в Нью-Йорке и посмотрите, что от меня останется! В добрый путь!»

долговязые ухмыльнулись

<…>

…пространство: и

тудасюд

а внепоезд непоезд беспоезд,

— сюдатуд

а бессвет несвеча внефонарь

под которым сижу;

под которым

под.

я

я; пишу

я пишу сюда, туд а[312]

Вт, 2 июня

<…>

— и открывается истинно русский настоящий вечер[313]

чем я занимаюсь? — Пишу и рисую

в какой организации я работаю? — ни в какой (испуг) работаю на себя (!)

где я живу? — Нью-Йорк и Нью-Гемпшир

откуда я приехал? — из Парижа

зачем? — из любопытства

как давно? — Ах около месяца

что я посмотрел? — Московский театр, тюрьму, гробницу Ленина, всякого рода тому подобное

как получилось, что я приехал из Москвы в Киев? — ну, я подумал, надо посмотреть страну

да, но почему Киев? — так ведь Киев по пути в Одессу[314]

а почему в Одессу? — ну вот так я уезжаю из России, видите ли

уезжаете из России после всего лишь одного месяца? — я не могу себе позволить остаться больше; а потом, мне нужно вернуться на свою фермочку в Нью-Гемпшире

но почему из России через Одессу? — да просто потому, что единственный другой финансово приемлемый способ уехать… если не возвращаться так, как я приехал, через Польшу… был бы через Ленинград; в этом случае я бы не увидел особо страну, так ведь?

сколько я зарабатываю? — иногда всего лишь около тысячи долларов в год, а иногда почти ничего

большая ферма у меня? — наверное, несколько сот гектаров (удивление)

что в основном выращиваете? — камни (этого хватило на полчаса)

сколько я трачу в день в России? — думаю, что-то около десяти долларов (?!)

в Америке? — намного меньше (!)

почему я не с туристами? — мне с ними скучно (15 минут)

почему я не зарабатывал рубли в России писательством? — мне типа нужен был небольшой отдых

сколько я работаю в день, в среднем? — от ни одного до двадцати четырех часов (ужас)

что я везу с собой из России? — «Puppschen»[315] (это озадачило всех)

ценных вещей нет? — нет

никаких никаких вообще? — вообще никаких

ничего? — ничего

<…>

СБ 6 июня

<…>

? О Данте, О товарищ поэт; приди мне на помощь,

за этой колючей проволокой (движанедвижась) кажутся не живые существа, а предметы, неземные числа, бесформенные искажения, гибельные невещи; не существа не вещи, но гротескно сколь жуткие сущности (или столь гнилые чудовища, какие могут появиться только с разложением вселенной за последним закатом жизни, страшно извергнутые из бездонного кошмара…)

и, по мере приближения, чудовищно (тут жутко, там ужасно) возникают предвестия, знаки, символы, зловещие намеки; подобия и тут же самые (но повсюду безмерно безобразные) очертания человеческого рода: и тут я созерцаю, еле-еле, с тошнотой в душе, какую-то невообразимую пародию человеческой плоти-крови; рассматриваю умалишенное нелепейшее искривление — и тут себя это бедствие безжалостно проявляет: и тут мои глаза отмечают перенос мужчины и женщины (вместе с их сущностями плотью духом и мерами) в такие бездонные списки неопознанных, какие должны обитать за пределами любых снов и всякой темноты.

<…>

Понедельник 8 июня

где…

самый Последний[316]?

(nyetневозможнеможет

Но)

da…

Кем[317]: ну, не думай об этом или может не будет

Кам: «думать»! тут ни при чем думать или не думать! тут Я — значит чувствовать — я есмь — уже кто есмь чувствует начинает кто

Кем: тсс!

Кам: «тсс»? думать с «тсс» кому какое думать дело до «тсс»! Мы уезжаем от этой тощей вещи думать «тсс» (не чувствуешь?) мы все будем очень далеко, в прекрасном новом всем зеленом далеке, сегодня к вечеру —

Кем: лодка может и не поплыть…

Кам: (исключено цензурой)

Кем: тебе надо много чего сделать сегодня, помни

Кам: мне нужно не надорваться от смеха сегодня и не хлопать достоинство по спине и не подбрасывать ментора в воздух и не сдавать остолбенело мои последние несколько платежек и не вдарить увесисто по-крупному и по-быстрому этому темнящему судину-сыну

Кем: pour l’amour de Lénine[318], веди себя прилично!

Кам: во имя любви к любви, удивись нам самим: кому величайше повезло во все времена, кто посетил места под землей (или с таким как некоего флорентийца грандиозным сном[319] невозможно сравни) только мы; только те, кто потерпел крах от полушария этого мира, кто через Не безумно должны спускаясь пронзить сердечно ад; после всего, поприветствуем звезды.

<…>

Вт, 9 июня

<…>

…На

Конец

! Нету

Берега[320].

<…>

СР: 10 июня

(время

или не

существующее (или

так как, без-

игра призраков и

дураков; невидимо

поверенная болезнь измеримых невещей)

было.

Было (все

кроме меня

— без, казалось обращались к шепоту

игрушек: кроме моего не-

я, все, казалось,

измеряют сколько шепотов

кажимости в точности шепота

сколько Времени) когда

ад

не исчез.

И

никуда

не

исчез

; когда ад

был)

но ад и должен обязан страх исчез. И тут наконец даже дурацкая лодка почти смело отправляется. Выходя в какую беспричинность. И потихоньку мое не-я становится Я. Вглядывающийся я; я (с дурацкого) молчаливо (с почти смело) го (я всматриваюсь в океанический полдень) различаю

— берег

Мира[321]

— унылый и заурядный; забрызганный серыми руинами, отбветшалостями (бескогданно который открывается как

сон.

<…>

) и капитоварищенок Кем-мин-кз исче…

зает

— куда?

Пере

! ДА

Я есмь

Каамин Куумегз Коммош

Как хотите все

равно как произносить его

ты вертихвост Да я американец я

только проезжаю через Стамбул по пути к

ночлегу в («quel hotel?»[322] требование

лохматого. Не в себе повторяет. Я повторяю

один чистокровный постоялый двор 1

истинный Ритц-де-ля-Ритц)

СПАСИБО.

(Никогда раньше не замечал) Вам Нравится Ли (посредством чистейшего парижского) Париж? (фантом этот пристает убогий крохотнейший но несколько) И Мне Нравится (стильная особь жен (невполненемуж) ского пола меня и тут и улыбаясь кто и добавляет удивленно) Особенно Деревья Проспекты Сады и Деревья Красивые Деревья

небольшой отправляется от: балуясь

…Ах, вот все и начинается

все расширяется увеличивается и тут даже воздух торжествует (небо создает в небе резкую невероятную радость из которой далеко Форма неимоверно; вырастает какое-то солнце, но не просто мир: 1 атом — крови жизни всего) все-и-вся и открывается поднимаясь тихо восходя вырастая-вверх бесконечно открываясь и повсюду свежесть живая постоянно углубляясь вырастая рядом с чудом и вес нарастает среди обещаний и снов поднимаясь над безмерным

безгде

тишина

чье плывет невообразимо плавают не угаданно или у чьей вечной мозгоподобной глубины течет робкий бессмертный

странники невидимо (и видимые пилигримы бесстрашные

ни о чем не сознающие кроме самих себя двигаясь внутри себя протекая сами по себе свет плавая самосоздающее везде тут что против нашей жизни может ближе чем умирание) и тут невозможно за пределами нашего сознания меньше чем смерть около плывущих будущих легко как прошлое как неторопливо настоящее плавание к бесконечности смело (путешественники бродят постоянно постоянно не отчаиваясь неутомимо видимо и тут и тут невидимо и постоянно пилигримы никогда не утомимые без страха

быстроногие куклы несказанного желания одетые в тайну и надежду)

стихи

и призраки-крики…. призраки-жесты смотри —

(еще Звезды! Звезды не-с-небес ужасно

начинаются; здесь

умножаясь вдруг становятся

очень нарастая волшебно

есть: маячит! нечто

…и тут…

всецветущая конечная Твердь небесная пульсирующих яростных Если скачущих неистово Почему. И тут безумная структура Быть; наконец прорастающий ужас экстаз и видимость — и тут глубокое банальное архитектура бренности — надвигается на нас, как

Да) неуклонно

и к нашему кораблю-призраку подходит, обитаемый тысячами миллионами человекоогней, Мир

с его запахом мановениями его маниями отвращениями смехом ошибками шепотами его грехами (поглощающий и подражающий) ритмический глубоко через беспрерывное рождение бренный Мир (неизбежно чье чрево обнимает искрящееся семя безвременности) полный страха бесстрашный (алчный крайне и голодный) сон (Мир) величайший бессмысленный безотчаянный живой спиральный (непредставимый и непробиваемый) Мир разочарований и очарований, всегда забывающий без сложности несовершенства всегда с сомнительными определенностями вспоминающий каждое противоречие естественно и по то сторону безобразных побед всех прекрасных бед…

<…>

Что О что же во имя Господа мое возрожденное я ожидало от высадки на берег, бог его знает: золотую ковровую дорожку, разостланную на морской лестнице, ослепляюще усыпанную драгоценными камнями ведущую к таинственно благоухающей тишине загроможденную движением осторожно-нонеслишком сладострастными гуриями — не поразило бы нашего почти нашего не вполне похищенного героя ни капельки

(жалейте бедные реалисты!

все чьи умы не умеют желать;

те кто не осмелятся,

потеряют свое чудо)

…но: ночное; тревожными цветами очертания, но огромное спокой (к-а-ч-е) ствие пространства поглощает резкие временные шепоты… и; я чувствую начало чего-то: измерения… безздесь и нездесь изрезанные нечта встают в какие звезды! и тут наши до сих пор (весЛо) молчавшие (веслО) гребцы стонут и; оба (наклон: яясь) лишают-нас-всех-чувств вдруг заглатывая весьма-белый изГиб — (что это? м-е-р-ц-а-е-т… каМеньЮ, набережная; нагн (уу) лся силуэт, он который дотягивается)… и тут; аккуратно бала; нсируя, парень-вы ходит. И тут, осто (рожн, о frère[323]… ВОТ

(твердь

как странно, как нереально

земная)

Я. Я есмь. Я стою

<…>

Ну что же…

как-никак мы больше не в аду!)

мы больше не в

мы больше не

мы больше

мы…

<…>

Четверг, 11 июня

<…>

…подо мной месяц ада!

надо мной звезды

(ессо). Разворачивается звезда падает Говоря СМЕЯСЬ кап-млеяныряющеипро-падает

навсегда?

— О все невы, все кто угодно кто кажутся вокруг меня кто меня презирает жалеет не может понять и кто не дает моему я ничего, все вы все иллюзорные вы тщетные все не, ничего-не-желающие что-угодно-принимающие что-то-упускающие все-отрицающие, какого черта меня должно (уже уйдя от черта в аду) волновать что вы бездумаете кто вы неесть почему вы безмечтаете когда-где-зачем-угодно вы не живете (разрушимо вы несуществуете; тленно вы, крайне Даже неестественнейше Очень, никогдавечно гоголем) пресмыкаетесь…

— невозможно (вы Не можете) в этом беда ваша (в этом зло ваше) в этом ненависть ваша (горе ваше) стыд ваш (в этом угнетение ваше) в этом превращение мнимого вашего в бывшее нечто (и кладет О только малость (крохотную) самую merde[324] на это) заставляет вас съесть ее сразу всю с милым и приятным (сладостным проглотить ее сразу всю и вот улыбка) Невозможно (в этом безвы) в этом бездрянь ваша (несудьба ваша) вы бесплодники (все вы картонные ненавистники) О бумажные любители…

— что живо, скажем: что небеса что деревья для вас? и луны миры запахи звезды солнца цветы? они ничто (и Любовь, что Любовь для вас? ничто! вы не создатели; значит не можете Любить, а поскольку не можете Любить, вы бессоздательны) —

О вы все невы кругом меня теперь кажется, и где-то там, и нигде где-то где-нибудь — О все безвы неживые недатели — где угодно в аду, когда угодно не в аду, бессутьно кто Несможет; бессонно кто Неможет

: Я

(вскоре

буду)

живым

— Привет всем <…>

Пятница, 12 июня

<…>

уф! но не адский Красный (но живой nyet пролетарский но всемирный не идея но эсти — не бойтесь: всегда Есть). И мы съездили в Россию и нас нашли несколько Пикассо. И мы поехали в Россию и мы нашли нескольких Матиссов[325]. И он приказал bleiben Sie ruhig[326] и я пробормотал spaseeba и он проворчал nyet spaseeba. Но в Киеве были звезды, а в Москве Ассириянин и Гарем и покупатель цветов[327] и

USSR какой-то USSR какой-то ночной USSR какой-то кошмар USSR[328] родина панацеи Отрицание пристанище всех (во имя жизни) Смертопоклонников воронка Причиномашины ненависти (U как в un- и S как в self S как в science и R как в — reality[329]), как истощает, как иссыхает, как иссушает; как увядает унижает убывает, как рассыпается растворяется разрушается распадается — воистину единосущный cauchemar[330] умышленного NYET

BON pour[331]: Хорош для (Большой Отель Сент-Реджис Нью-Йорк Где Пятая Авеню) sic (Самая Сногсшибательная)

Суббота, 13 июня

<…>

...

..

.

вон вонвот вонвотвон вонвотвонвот вотнеТ не Т ВОТНЕТ ВОТО ВОТОН вотВОНетВОТствуя то

там тамтут тумтуттам тамтуттамтут ТУт ту та ТЕ ТЕНЕТ ТОНЕТ ТОТНЕ ТОТНЕТ ТУТНЕТ тутТАМ-тамТУТ-ствуя то при[332]

ветсвтует

мое (

восхищенное всецело

) я

и «железный конь[333], превероломно откуда спускаются беспорядочные горожане разграбили русь! через тебя я приветствую всех нечтобогов. И говорю им о единственном НЕМ, неделимом и отдельном, одном Существе от природы и без страха, для кого не существуют знаки, пути, расстояния и времена. Гоголепствующее небытие! через тебя я приветствую всех безжалостно порабощающих божеств совершенства. И говорю я им о совершенно авантюрном Есть Кто дышит, не надеждой и не отчаянием, а безвременным глубинным непространством — я пророчествую безруким им, что падут они от рук Его, даже от руки Поэтеса; ибо вина не может отменить инстинкт, и логика не может победить желание, а безвкусная неневисть не обеспечит гарантию благоухающего изумления. Непроизвольное бесплодие! через покорное тебя приветствую я всех бессмертных, всех не живых, колесобогов реального. И говорю им я о миллионе и триллионе «я», музыкально которые одни всегда кто не сгинет; пророчествую я им безупречным движение внутри чувственно Самого Художника, Чья воля — мечта, только Чей язык — молчание и тишина — сердечно бессердечнейшим им говорю я, что их непорочные круги — всего лишь искаженные отражения одной самоизобретаемо отъявленной Спирали (саморазрушающе сколь строгого непереводимого устремляющегося вниз безотчаянно самопротироречивого несовершенства Быть). Жадно умышленный ангел причинности! через бестебяйного тебя приветствую я все ненасытные низменно уравнительные символы: я с жалостью возвещаю безжалостным им, что жалостливые дети стали неигрушками игрушек; возвещаю я, что когда игрушки ненаиграются с неигрушками, игрушки выбросят детей прочь. Сердечно я сам, любовник, кто совершенно чувствует — варварски создатель и для кого смерти суть рождения — счастливо один гражданин чудесного Глагола, бросает вызов (с чем только угодно прекрасно не значимым: сильный огонь и верный дождь; закат солнца и восход луны и невозможно все сияющее кто не может заключен или известен) равно всякому поставщику бессилия и подобности человеческому роду. Услышь меня, О игрушка на колесиках! сопроводи боязненнейше среди твоих сколь искупительных заповедей блаженства грешного дарителя однородно целомудренной сложности любви; собственного ребенка светящегося навек — сжалившегося строго неизмеримого Да»

который молится.

Востоку всемогущему, вот в слоновом кому скользит-пучится вон, пребывает в тутном которое точно сколь убиенно там. Молвил: взывает сказал. Говорит

«знающий постоянство становится совершенным;»[334]

и возник вокзал

«тот, кто достиг совершенства, становится справедливым;»

взрываясь все обнаженные развевают становление

«тот, кто обрел справедливость, становится государем;»

пока флаги полощатся проливаются соски колышась и бедра глаза все

«Тот, кто становится государем, следует небу;»

открываясь крикнул и ессо: весь воздух наполнен миллионами полными маленьких наполненных только с

«Тот, кто следует небу, следует дао;»

девушки (плывут вдруг и как вши)

«Тот, кто следует дао, вечен, и до конца жизни такой государь не будет подвергаться опасности;»

девушки с зубами жестами на насесте улыбающиеся ничком рыдающие (молодые) с губами руками смеющиеся мечтающие стиснувшие молодые въез (жающие в молодых чудесных глубоких их с тос) кой с энтузиазмом во снах чудесно миллионы живых (вшей) мужчин

___ χαίρετε[335] ___

«без

боли

он

страждущий

от

утраты

своего

тела»

.

..

...

<…>

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 14 июня

<…>

день моего рождения; а также день, который не существует[336], в eau chaude этого уменьшительного чайника который взгромождается на насест сомнительно поверх какого-то старика стоя спящего рядом с Карлом Санта Клаусом МАРКС СКАЗАЛ, если вы представите куб, черный и с консервным ножом — вы стесняетесь? если бы я не был тогда таким БЕЗЛИЧНЫМ: Это как игра в покер (Такая судьба хуже смерти) и мои брюки бросаются. Аплодисменты с утопшим мужчиной (но не односложное слово) это ужас как вы поживаете, Доктор, сидя на корточках в вашей неподобной oo-Bor-neye-ah мы ощущаем, 1 новое, 1 старое; оба маленькие и не слишком исчезают это Та-де-де — хитрец (сам, не фотография) что-то движется это десять лет назад я вы не можете! nyeh hahchoo Что-то сказочное Л’ский М грязный большой младенец тайком ЧТО ТАКОЕ — напряжение? эта таблетка! Bolshoy значит: это шляпа — И время стонет в (этой серьезной болезни) мраморно-какого-то ИНТУРИСТА чудного одного верзилы; для обоих нас нет поезда. Олени в мире Былья Сэра Божьейкоровки молот и серп и сукин сын — над почти всем зеркало перевязано ты куришь тайную Нечтоподобную перемену, это что-то у людей суть письма также смешно… но жизнь, жизнь! Оживлен этим si je me vous ne ça[337] (нижняя господина: Глагол этот быть кажется

кажется

быть этот

затворне) сквозь который

выглядывая или (завтор) я сам

(ость) частично сквозь который я

есмь это нечувство другдруговато множество бессильных робостей счетных предметов вины частиц которые

не мертвы не живы не

во времени в пространстве в

отрекаясь пытаясь боясь того (что

нечтожно Очень ненавистно Даже возможно несновсно суть что не блестя по имени настоящая картина однообразно двиганедвигаясь

того кажутся) некажется есть

сквозь не которое (или

бессамно я) прекрасно в

повсюду и

всегда

наклоняясь я есмь этот швыряя неистощимо с июня огромного сломя голову

на август до завихренно с

урожаем громаднее случается кроваво чудовищный октябрь

(золотой высочайше громаднейший демон сверкающий с чрезмерностью

с исполнением блестящим существом великолепным полным зверским сильным волшебно и)

наконец

(и что

звезды) спускающе предполагая

только затворяя постепенно это

совершенство (и я есмь) становится

молчаливо

сделано

из

молчаливого.

И

молчание сделано из

(за совершенно или

последнее восхождение

смиренно

темнее

ярчайший гордо

безгде ароматный бескогданно воздвигают

внезапное это! полностью в цвету)

Голос

(Кто:

Любит;

Создает,

Воображает)

ОТВОРЯЕТ