Приключения нетоварища Кемминкза в Стране Советов

Луи Арагон Красный фронт. Поэма[338]

«Небольшую забаву моей собачке:

каплю шампанского!» — «Bien, Madame!»

Мы сидим у Максима. Год

тысяча девятьсот тридцатый.

чтобы к трудностям жизни не прикасались

их аристократические зады. Ковры, —

чтоб спрятать землю. Ковры, —

чтоб заглушить каблуки «челоэков».

Напитки тянут из соломинок,

вынутых из сорочек предосторожности.

Тонкости!

Курильщика от сигаретки отделяет мундштук, —

глушитель смягчает моторный стук.

Носильщикам и посыльным — черный ход.

Пакеты обволакивают дымок бумаги —

тончайшая обертка вокруг дымка.

Бумаги — прорва! Бесплатно! Даром!

Даром соломинка, бумага-дымок.

Шампанское даром или стоит пустяк.

И пепельница-реклама, и картинная рама —

реклама, и цветная гамма —

реклама, и лампочек пламя —

реклама, и боа на дамах —

реклама, и сама дама —

реклама, зубочистки — реклама,

веер — реклама, ветер — реклама

ни сантима не стоят. И за «ни сантима»

вам, проходящие мимо,

живые предлагают проспекты фирм.

Возьмите! Даром!

Даром проспект и рука, подающая даром.

Дверь закрывать — не стоит труда: пружина «Блунд»

берет на себя этот труд. Деликатность! —

Вплоть до лестниц, бегущих ступенями вверх,

в больших магазинах.

Дни покладистей фетра.

Люди мягче тумана. Свет — подбитый на вате,

Ни рывка, не толчочка. Тонкость!

«Собачке — бобы? Миленький мой,

да она же еще не болела чумой!»

Ах, часики, часики, тики-тасики!

Сколько невест мечтало о вас?

О, ложе Людовика, с рассрочкой на год!

На кладбищах люди этой елейной страны

держатся с выправкой надгробного мрамора.

Склепы — как украшения каминов.

Почем хризантемы в этом году?

Деньги тратятся на цветы для усопших,

для звезд-актрис, — и иногда на идеалы.

Черные платья благотворительниц

по лестницам тащатся. — Представьте себе,

графиня уже перешла границы

законного милосердия. Все равно!

От них благодарности не получишь!

Хотите пример? Большевики!

О, обездоленная Россия!

Юэрэсэс, или, по-ихнему, СССР.

— Эс-эс? Что это эс-эс-эс-

Эс-эс-эр? — СССР, дорогая!

Вообразите! СССР!

Видели вы краснофлажье на севере?

— Я видела Берг и Пари-Пляж,

но не красные пляжи эсэсэсэр…

СССР, СССР, СССР!

Когда люди шли бунтовать из предместий

на площадь Республики, когда кулаком

сжимался черный поток демонстрации, —

глаза витрин опускали шторы,

чтоб не ослепнуть от молний идущих колонн.

Я помню май девятьсот шестого,

когда ржавели от ужаса золотые салоны

и в школы отцы не пускали детей…

И в этом предместье, куда едва

доходило далекое эхо гнева,

я помню манифестацию Ферера,

когда к посольству Испании

рукой, швырнувшей бутылку чернил,

был приклеймен черный цветок.

Париж! Ты помнишь недели эти?

Ты помнишь похоронный кортеж Жореса,

потоки толпы Сакко-Ванцетти?

Париж! Твои перекрестки всеми ноздрями дрожат,

камни твои всегда готовы взорваться!

Деревья твои лечь баррикадой готовы!

Огромные плечи свои поверни!

Бельвиль!

Оэ, Бельвиль! И ты, Сен-Дени,

где спят короли у красных в плену!

Ну —

Иври! Жавель! Малаков!

Сзывай их сюда со всеми вещами!

Женщины этих предместий!

Дети, нам приносящие вести!

Мужчины (еще от работы дрожа,

сияя глазами)! Оружье найдем в магазинах,

авто — у дверей буржуа!

Согнем, как тростинки, столбы фонарей!

Скамейки, киоски, деревья — в пляс!

Убьем фараонов!

Ажанов убьем!

И дальше, к Востоку, к Востоку, где спят

буржуйские дети и перворазрядные шлюхи!

Вперед на собор Магдалины, пролетариат!

Ярость твоя да сметет Элизе!

Вперед, заливая асфальтовое поле!

Будет день — мы взорвем Триумфальную Арку!

Знай свою силу, пролетариат, знай свою силу и дай ей волю!

Он ждет, когда день придет. Зорче глядите.

Слушайте гул, идущий из тюрем.

Он ждет, когда его день придет, — его час,

его минута, его секунда, его миг!

Когда нанесенный удар будет смертельным,

а пуля ударит так метко, что все социал-фашист-доктора,

склонившись над телом жертвы,

сколько б ни щупали рану под тонким сплетеньем кружев,

сколько б ни слушали стук уже полусгнившего сердца, —

нет! не найдут исцеляющих средств!

Руки восставших поставят и их лицом к стене!

Огонь по Леону Блюму!

Огонь по Фроссару, Бонкуру, Деа!

Огонь по ученым шакалам социал-демократии!

Огонь! Огонь! Я слышу — проходит смерть.

Смерть налетает на Гаршери. Я говорю вам: огонь!

Ведомые партией коммунистов —

К.П.Ф. —

держите палец на спуске ружья,

чтобы не я кричал вам:

«Огонь»!

Но Ленин, —

Ленин, умеющий выбрать восстания час.

С Клерво подымается голос, не заглушимый ничем.

Газета голоса масс.

Песня стены.

Революционная правда в походе.

Привет Марти, мятежнику Черного моря!

Он еще будет свободен!

Символ борьбы заточить невозможно. Нет!

Ей, бей!

Одни эти звуки гласят, что глотку заткнуть

нельзя народу. Нельзя усмирить народ

кривым мечом палача.

Ей, бей!

Вам, желтые братья, клятва эта:

за каждую каплю ваших жизней

ответим кровью Вареннов!

Слушайте стон сирийцев, казнимых бомбами авиаторов

Третьей республики.

Слушайте крики убитых в Марокко,

о возрасте и поле которых упомянуто не было.

Те, которые, зубы сжимая, ждут,

когда, наконец, они смогут ответить,

насвистывают песню, звенящую здесь.

Та песнь, та песнь — СС

СР, — сердце ткет размер СС

СР, напев аэро в даль небес СС

СР, — то насвист эры СССР, Октябрьский блеск

Насвистывайте все: СССР! Придет пора — и здесь СС

СР, СССР, СССР, СССР!

Крошатся гипсовые статуэтки

в увядших цветах старинных убранств.

Последние салфетки, последние этажерки

подчеркивают странную живучесть безделушек.

Червь буржуазии пытается склеить свои обрубки.

Конвульсивно агонизирует класс.

Фамильные традиции распадаются на клочки.

Каблуком придавите просыпающихся гадюк!

Трясите дома, — пусть чайные ложки

вываливаются с клопами и пылью старины.

Как сладок, как сладок стон, ползущий из-под развалин!

Я присутствую при сожжении мира,

выведенного из употребления.

Я присутствую, радостный, при восшествии буржуазии на эшафот.

Была ли еще прекрасней охота, чем эта,

за червями, что прячутся в стенах всех городов?

Я пою неистовую власть пролетариев над буржуа,

власть ликвидации буржуазии,

уничтожающую — буржуев власть!

Самый чудесный памятник, достойный площади лучшей,

необычайнейшая из всех изваянных статуй,

колонна наитончайшая и самая смелая,

арка, сравнимая с дивной призмой дождя, —

ничто

перед великолепной хаотической грудой,

воздвигнутой из церквей при помощи динамита.

А ну-тка, попробуйте, что получится!

Взрывают лопаты сердца былых послушаний.

Обвалы — это песни, где вертятся солнца.

Люди и стены былых эпох повержены стрелами молний.

Грохот стрельбы придает пейзажу

веселье, еще незнакомое нам.

Это расстреливают господ вредителей.

Смерть посягающим на победы Октября!

Смерть вредителям пятилетки!

Вы, коммунисты-юноши!

Выметайте сор людской, где застрял

паук-крестовик религии!

Добровольцы великой стройки,

гоните назад старину, как опасного пса!

Восставайте против дедов своих!

Бросьте ночь, чуму и семью!

У вас на руках веселый ребенок,

младенец, доселе невиданный!

Еще говорить не умея, он знает все песни новой жизни.

Он вырвется из рук, побежит. Уже он смеется.

Звезды фамильярно опускаются к земле.

Звезды, сожгите, осев,

себялюбия черную падаль!

Цветы из цемента, камелии камня,

длинные лианы железа, пальмовые листья стали!

Кто мечтал о такой весне?

Гигантские подснежники встают на холмах.

Это — ясли, кухни на 25 тысяч обедов.

Дома, дома, как подсолнечники,

клубы, как четырехлистный клевер,

Галстуками вывязываются дороги.

Над ванными комнатами подымаются зори.

Объявлен тысячью ласточек социалистический Май!

На полях началась борьба,

борьба муравьев и волков.

Не пойдешь с пулеметами в бой

против косности и рутины!

Но уже девяносто процентов зерна в этом году

притекло из марксистской ржи колхозов.

Новые чудища колосья жуют,

над полями пылают знамена-маки.

Слово «безработица» исчезло здесь.

Молот бьет, шелестит серп.

Это ли молот? Это ли серп СССР?

Полон кузнечиков воздух СССР…

Суровы глаза революции СССР!

Сбит кулака обрез. СС

Слово прекраснее музыки сфер. СССР!

Злаки, сталь — СССР, СССР!

Сплетены воедино молот и серп!

СССР, СССР, СССР!

Для-тех, кто сочтет «не поэзией» это,

для тех, кто, жалея о лилиях и пальмовом мыле,

от меня отвернут туманные лбы,

для тех, кто орет: «Долой! Это шуточки!» —

для тех, кто знает — выводит на чистую воду их

низкие намерения автор, — автор

прибавит пару простых слов:

«…Интервенция должна была начаться выступлением Румынии под предлогом придирки, например, к пограничному инциденту с последующим формальным объявлением войны Польшей и выступлением лимитрофов. В интервенции должны были принять участие врангелевские войска, проходящие через Румынию…»

«Возвращаясь с Лондонской всемирной энергетической конференции через Париж в СССР, Рамзин и Ларичев установили связь с Торгпромом в лице Рябушинского, поддерживавшего сношения с французским правительством через Лушера…»

«Руководящая роль в организации интервенции принадлежит Франции, проводившей свои планы подготовки при активном участии английского правительства».

Псы, псы, заговорщики-псы!

Как бледная спирохета ускользает от глаз микроскопа,

Пуанкаре надеется стать невидимкой.

Порода танцоров с кинжалами! Царские сутенеры!

Великие князья-манекены

игорных притонов, на проигрыш обреченные!

Осведомители по двадцать сантимов за строчку.

Болотная гниль эмиграции

медленно кристаллизуется в эмигрантском ночном горшке.

Польские сопли и румынские слюнки,

блевотина всей вселенной —

подползают ко всем горизонтам страны,

где строится социализм.

Радуются головастики;

жабами видят себя в орденах,

депутаты, быть может, даже министры!

Грязные воды, не пыжьтесь, не пеньтесь!

Сточные воды, вы — не река!

Сточные воды, вы возвратитесь в сточную яму!

Грязные воды, не затопить вам равнины,

где прорастает чистая рожь человечества!

Грязные воды, сточные воды,

не загрязнить вам порослей будущего!

Ступеней пятилетки не осквернить!

Вы умрете на раскаленном пороге диалектики,

диалектики с сотнями башен-знаменосцев алого пламени,

с сотнями тысяч башен, бросающих пламя тысяч и тысяч орудий.

Пусть услышит мир

голос, орущий славу материалистической диалектике.

Она стоит на своих, на тысячах ног,

обутых в военные сапоги, —

на своих ногах, прекрасных, как насилие,

протягивая множество вооруженных рук

к сиянию победного коммунизма.

Слава материалистической диалектике

и слава ее воплощению —

Красной армии!

Слава

армии Красной!

Звезда родилась для земли!

Звезда ведет к пылающей бреши.

Бойцы Буденного

вперед, буденновцы, в бой!

Вы вооруженная совесть пролетариата.

Вы знаете, смерть принося,

к какой прекрасной жизни прокладываете дорогу!

Каждый ваш взмах — летящий алмаз!

Каждый ваш шаг — знаменное пламя!

Молнии ваших винтовок отступать заставляют сволочь!

Франция во главе?

Ничего не щадите, солдаты Буденного!

Каждый ваш крик обдает горячим дыханием

мировой революции!

Каждое ваше дыхание несет

Маркса и Ленина миру.

Вы красны, как заря,

вы красны, как ярость,

красны, как кровь!

Месть за Бабефа и Либкнехта!

Пролетарии всех стран! Соединяйте ваши

голоса, зовите их, приготовьте дорогу им, которые присоединят

к вашим винтовкам свои, пролетарии всех стран!

Вот прирученная буря!

Послушные скачки упрямой тигрицы.

История на поводу Коминтерна.

Неудержимо тронулся красный экспресс:

СС

СР

UR

SS.

Поднят рук и винтовок лес,

никто не останется сзади теперь:

СС

СР

СС

СР!

С дороги, скептик-оппозиционер, —

машина без тормозов!

Ты раздавлен колесами! Ветер поет:

UR SS,

UR СС СР UR SS СССР!

Debout les damnés de la terre…

CC

CP

CC

CP!

Час включен! Прошлому смерть!

СССР, СССР!

Мчатся колеса в блеске рельс —

СССР!

Поезд летит в чудесное завтра —

СССР, полным ходом СССР!

ПЯТИЛЕТКА В ЧЕТЫРЕ ГОДА — СССР!

Долой эксплоатацию человека человеком!

Рабство и быт былой — долой!

Империализм — долой!

СССР…

То, что растет, как крик в горах,

Когда подбитый орел расправляет когти!

СССР!

Пение человека и смех —

СССР!

Мчится поезд красных созвездий СС

СР, летящий к станциям новых эр —

СССР!

Поезд чудес — СС, Октябрь! Октябрь — экспресс СССР!

Октябрь через весь СС — мир —

СР, СССР, СССР, СССР, СССР!

1931

Перевод С. Кирсанова

Эзра Паунд. Э. Э. Каммингс в живых![339]

Каммингс, кажется, выбивается из правила, согласно которому Америка стремится уничтожить свой помет всякий раз, когда порождает из себя нечто большее, чем поросенка. Каммингс, без сомнения, обрушился с грохотом со своей «Громадной камерой». Была война, и было предисловие, и была массированная волна одобрения со стороны «Дайэл»[340], ведь Э.Э. бесспорно подходил на роль фаворита для такого снаряжения, хотя и не облачался в него.

Было еще ошибочное представление нью-йоркского жирноволосого контингента, создавшего шумиху вокруг Э.Э.К. как шутника, из-за его чувства юмора.

Они проглядели в нем неторопливого парня, — парня, которому нужно четыреста страниц. Это их не устроило бы. Лет десять назад кому-то пришло в голову, что Каммингс «не очень-то услужлив».

Приятной новостью это стало на рю Нотр-Дам-де-Шан[341]. А Нью-Йорк не рассмотрел это, точнее, не раскрыл. В Нью-Йорке услышали, что он умный малый, еще как сокрушительно умный! и уселись поудобнее в надежде повеселиться. Есть прирожденные снобы, а есть те, кто дает повод к снобизму. Каммингс так и сделал, но уцелел.

У Каммингса было почти десятилетие для себя. Разумеется, в Нью-Йорке за эти десять лет вряд ли могла появиться литература, которая прошла бы тест на вменяемость за рубежом. Хемингуэй и Мак-Алмон[342] появились позже, в Париже, уже послевоенном по виду. До выхода «Эйми» «Громадная камера» оставалась единичным свершением, которое могло бы оказаться либо завершением карьеры, либо единственной книгой писателя, либо началом чего-то необозначенного и неопределенного.

Мои более просвещенные корреспонденты «в тех краях» пишут мне, что по пустынным улочкам проносится чума. Вот уже 17 лет минуло с 1917-го, после уже не столь недавних событий в России, описанных Тарасовым-Родионовым в «Феврале 1917-го»[343], как неоперившаяся мелкая американская сошка услышала про коммунизм, и про то, с чем его надо есть, и что его надо заправить «литературкой», а результат по большей части достоин сожаления.

Поскольку все они подходят под ярлык «histoire morale contemporaine»[344], они слеплены по образцу европейской традиции, пропущенной через фильтр Мак-Алмона и Г-на Хемингуэя. «Бог мой! чертовски тяжело быть бедным» или «Как Мейми спала в канализации». Как необходимые репортеры, сообщающие о мерзких условиях ханжеского государства в последней агонии либерального капитализма, они нужны. Многие даже отличные писатели. Как минимум шесть хороших писателей пишут об этом. Как минимум десять-двенадцать книг их стоит прочесть, хотя им почти нечего предложить из того, что требует обсуждения в литературной критике.

Но все это может быть без толку. Карлосу Уильямсу[345] почти неизменно удается найти новый материал; Фаррел[346], Колдуэлл[347] довольно часто успешны, и другие время от времени. Каммингс не участвует в этих делах.

В то же время в Англии о нем еще не слышали. Британские издательства и не помышляют об обратном процессе. Они настолько привыкли к ЭКСПОРТУ своей старины в Америку, что понадобится что-то взрывоопасное, чтобы возбудить интерес к автору из Америки.

Для подходящего сравнения с «ЭЙМИ», Европа может привести примеры позднего Джойса и Г-жу Стайн. Надеюсь, это перекроет всех троих. Снобизму, поносящему джойсовские упадочнические книги и еврейскую гимнастику ума Г-жи Гертруды Стайн, нужно точить пилки для ногтей и бритвы.

Я вступался за Джойса довольно часто. И думается мне, ни один зарубежный писатель не может думать об Англии без презрения и неуважения, когда речь идет о связи «Улисса» с Англией. Во всей этой истории мое дрожащее никчемное отечество сияет как маяк. Уж каким бы идиотским ни было замалчивание Нью-Йорка, какими бы дурацкими ни были почтовые правила Америки, какими бы тупыми ни были ее законы, во всяком случае сейчас «Улисс» признается литературой, а дремучим поросятам больше не остановить американские продажи книги[348].

В то же время слишком долго уже джойсовский ум лишен джойсовского зрения. Нельзя сказать, что все с ним кончено, но Джойс, увы, мало понимает в жизни, какой она была в целом с тех пор, как вышел «Улисс».

Он развалился в роще своей мысли, мямлит что-то себе под нос, слушает свой голос на фонографе и думает о звуке, звуке, бормотании, бурчании.

Уже три десятка лет прожито с тех пор, как он начал писать, и о последних двух он не знает ничего. Об актуальных и раскалывающихся идеях последнего десятилетия он практически не имеет сознания.

В том, что либо Г-н Джойс на спаде, либо Г-жа Стайн говорят что-либо интересное само по себе, помимо всевозможной галиматьи, я сомневаюсь без излишней скромности. Другое дело — Г-н Каммингс, он нашел тему. Как только в России стало интересно, он поднялся и поехал туда.

Если кому-нибудь из нас захочется узнать о России в той же мере, в какой захотел было узнать о ней Г-н Каммингс, нам, наверное, надо будет сделать что-то подобное. Большинство салонных большевиков не интересовалось Россией. Лишь некоторым из них было достаточно интересно, чтобы подписаться на этот действительно полезный и крайне стимулирующий журнал «U.S.S.B. en Construction»[349]. Он в самом деле рассказывал о России, — России готовой к материалистической цивилизации, ко всей этой бутафории, которую хваленая Америка вознесла даже на более высокий уровень ванности, телефонности, никелированности, консервности, чем в Европе.

Каммингс поехал, чтобы узнать, что же еще может такого быть. «ЭЙМИ». Если бы вам или мне, дорогой читатель, выдалось бы поехать в Россию, так или иначе нас бы захватило, имею в виду — захватила бы ИДЕЯ — за или против — благородное парение или почтенная испарина, что-то бы нас зацепило. Мы бы забыли, что мы писатели. Мы забыли бы, чтобы принять в себя ее всеми порами и разложить ее по косточкам на страницах во всей ее славянской недостроенности, во всей ее достоевской неряшливости, доведенной до современного состояния без всяких намеков на прошлое, без аллюзий, только Россия 1920-х, 1929-го или около того. Разложенная по косточкам на страницах, прочитываемая вовсе не как Хадсон, но так же здорово, как «Хадди»[350] писал о птицах в южноамериканских джунглях.

Все там было, со всей фауной и всей средой обитания. Камрад видел и обонял ее, и странствовал в ее тьме.

Я думал, что завязал с представлением новых писателей. Ей-богу, не хочу писать о литературе. Но вот новый вид литературы — или уже был новым, и я не ожидал, что меня призовут к перу. Я думал, предостаточно молодых талантливых критиков и в Британии, и в Америке, чтобы позаботиться о тех, кто младше меня. Или, по крайней мере, чтобы заметить эту вещь, как только она вышла в свет.

Кто-нибудь хочет узнать о России? «ЭЙМИ»! Кто-нибудь хочет прочесть американского автора, которого ваш покорный утомленный критик может читать и перечитывать с удовольствием? Вот вам «ЭЙМИ», вышло я забыл когда, в Нью-Йорке и НЕ вышло в Англии. Почему вдруг не вышло в Англии, почему не ввезено в Англию?

Молодежь в Кембридже наслышана о книге. Три недели или три месяца уже кембриджская молодежь только и говорит о ней, но Г-на Каммингса там нет, чтобы поговорить вместе.

Это не специфически дуглаская книга[351]. Она принадлежит к Культурному Наследию. Это pièce justificative[352], я бы даже сказал — это единственная в своем роде pièce justificative. Читатель, который вчитается в нее медленно (а ни один англичанин не сможет иначе, если вообще примется за нее), поймет, почему цивилизованная Европа не может сидеть на месте и ждать, пока Россия покажет ей путь.

Э. Э. Каммингс Предисловие [ко второму изданию романа «Громадная камера» (1934)][353]

Не бойтесь!

— Но я ни разу не видел ни одной Вашей нарисованной картины и не читал ни одного написанного слова —

Ну и что?

Итак, Вам 38 лет?

Точно.

И только что закончили свой второй роман?

Так называемый.

Под названием e-i-m-i?

Да.

А как произносится?

«Эй» как в неопределенном артикле а, «ми» как в личном местоимении те: с ударением на те.

И что означает?

Есмь.

И как Есмь в сравнении с Громадной камерой?

Положительно.

Они ведь совсем не похожи, так?

Когда вышла Громадная камера, некоторые ожидали от нее военной книги; и были разочарованы. Когда вышла Эйми, некоторые ожидали новой Громадной камеры; и были разочарованы.

Но разве Громадная камера не связана с войной?

В ней используется война: с целью исследовать непостижимую громадность, столь неимоверно отдаленную, что она оказывается микроскопической.

Когда Вы писали эту книгу, Вы смотрели через войну на что-то очень большое и очень далекое?

Когда книга писалась, я наблюдал ничтожную долю чего-то невероятно более отдаленного, чем любое из солнц; чего-то более непредставимо огромного, чем громаднейшая из вселенных —

То есть?

Человеческий индивидуум.

Ага! А как насчет Есмь?

Кое-кто решил тогда, что Громадная камера — книга не просто о войне, а о классовой войне, и тут появилась Эйми — ага! сказали некоторые; вот еще одна грязная насмешка над капитализмом.

И были разочарованы.

Sic.

Вы думаете, те, кто разочаровался, действительно презирали капитализм?

Я чувствую, те, кто разочаровался, нереально презирали себя самих —

А Вы реально презирали Россию.

Россия, чувствовал я, — более смертоубийственна, чем война; когда презирают националисты, они презирают, просто убивая и калеча людей; когда презирают Интернационалисты, они презирают, категоризируя и классифицируя людей.

Короче, оба Ваши романа не оправдали ожиданий людей.

Эйми — опять же индивидуум; более сложный индивидуум, еще более громадная камера.

А автор ее — как Вы сами себя называете? живописец? поэт? драматург? сатирик? эссеист? романист?

Художник.

Но не успешный художник, в смысле популярности?

Не говорите глупостей.

При этом Вы, вероятно, считаете свое искусство жизненно важным и значимым —

Невероятно.

— Для мира?

Для меня самого.

А как насчет мира, г-н Каммингс?

Я живу во множестве их: какой Вы имеете в виду?

Я имею в виду повседневный будничный мир, в котором есть я, Вы, миллионы из миллионов мужчин и женщин.

И что?

Не приходило Вам в голову, что люди в этом так называемом нашем мире не интересуются искусством?

Da da.

Вам не жаль этого?!

С чего бы это.

Если бы люди больше интересовались искусством, Вы как художник были бы более широко востребованы —

Более широко?

Конечно.

Не более глубоко.

Глубоко?

Любовь, например, глубже лести.

А — но (раз уж Вы об этом) разве любовь не устарела слегка?

Смею сказать.

А разве Вы не должны быть ультрамодернистом?

Смею сказать.

А я смею сказать, Вы не смеете сказать точно, почему Вы считаете свое искусство жизненно важным —

Благодаря смею сказать моему искусству я способен стать самим собой.

Ну и ну! Не звучит ли это так, что те, кто не художники, не могут стать самими собой?

Разве это так звучит?

Что, как Вы думаете, происходит с теми, кто не художники? Кем, Вы думаете, становятся те, кто не художники?

Я чувствую, что они не становятся: у меня ощущение, что с ними ничто не происходит; мне кажется, из них выходит отрицание.

Отрицание?

Вы перефразировали это пару минут назад.

Как?

«Так называемый наш мир»

Трудиться с детской иллюзией, что экономические силы не существуют, а?

Я есмь трудящийся.

Ответьте на один вопрос: экономические силы существуют или нет?

Вы верите в призраков?

Я сказал, экономические силы.

И что?

Это надо же! Там, где невежество — блаженство… Послушайте, г-н Большая голова с маленькой буквы —

Вот черт!

— Боюсь, Вы никогда не испытывали голод.

А Вы не бойтесь.

Нью-Йорк, 1932

Э. Э. Каммингс Мылигия — гашиш для народа[354]

СЦЕНА: Гробница Ленина, Москва, С.С.С.Р. Два пречистых солдата стоят друг против друга у самых главных врат.

Входит — крайне изнуренно — невероятно растрепанный старик с неимоверно замусоленными усиками: на его согнутой спине — пустой мешок: он немощно почесывается одной рукой, а другой едва удерживает лямку. Позади этого призрака гуськом тянутся восемь искусанных блохами, побитых молью, убитых горем крошечных оленят.

1-й СОЛДАТ (твердо): Стой! — кто идет?

БРОДЯГА (резко): Хромой и слепой.

2-й СОЛДАТ (твердо): Как зовут? Профессия?

БРОДЯГА: Вмеменный хманитель[355] вечного флюида.

1-й СОЛДАТ: Шаг вперед и памоль.

БРОДЯГА: Всему свое место.

2-Й СОЛДАТ: Спасибо, товамищ.

БРОДЯГА: Не за что, товамищ.

1-Й СОЛДАТ: Как тебя зовут, товамищ?

БРОДЯГА: Товамищ Санта-Клаус, товамищ.

2-Й СОЛДАТ: Остальные восемь товамищей с тобой, товамищ Санта-Клаус?

БРОДЯГА: Со мной, товамищ.

1-Й СОЛДАТ: Дмугими словами, вы все вместе, товамищ Санта-Клаус?

БРОДЯГА: Дмугими словами, мы все вместе, товамищ.

2-Й СОЛДАТ: Спасибо, товамищ.

БРОДЯГА: Не за что, товамищ.

1-Й СОЛДАТ: Вы здесь все вместе случайно или намеменно, товамищ?

БРОДЯГА: Мы все вместе неслучайно, товамищ.

2-Й СОЛДАТ: Семьезно, товамищ?

БРОДЯГА: Чмезвычайно семьезно, товамищ.

1-Й СОЛДАТ: Насколько семьезно, товамищ?

БРОДЯГА: Почти фатально, товамищ.

2-Й СОЛДАТ: Не может быть, товамищ!

БРОДЯГА: Еще как может, товамищ!

1-Й СОЛДАТ: И какие у тебя могут быть намемения, товамищ?

БРОДЯГА: Я кое-что ищу, товамищ.

2-Й СОЛДАТ: Что-то потерял, товамищ?

БРОДЯГА: Не совсем, товамищ.

1-Й СОЛДАТ: И что ты можешь искать здесь, товамищ?

БРОДЯГА: Я могу искать комнату с санузлом или утмобу с бафосом, товамищ.

2-Й СОЛДАТ: Комнату с бафосом, товамищ?

БРОДЯГА: Я же сказал, товамищ.

1-Й СОЛДАТ: Ты хочешь сказать, целую утмобу и целый санузел, товамищ?

БРОДЯГА: Так, товамищ.

2-Й СОЛДАТ: Но вас всего только девять вместе, товамищ!

БРОДЯГА: В каком смысле — меня всего только девять вместе, товамищ?

1-Й СОЛДАТ: Он имеет в виду, товамищ, что товамищ Сталин приказал больше не иметь ни комнат с санузлами, ни утмоб с бафосом, товамищ!

БРОДЯГА: Но мне пмосто нужей, санузел и бафос для меня, и комнату с утмобой для этих остальных товамищей, товамищ!

2-Й СОЛДАТ: Но разве ты не понимаешь — мы не можем иметь ни комнат, ни утмоб, товамищ?

1-Й СОЛДАТ: Обматись к товамищу Сталину, товамищ.

БРОДЯГА: А где товамищ Сталин, товамищ?

1-Й СОЛДАТ: Минуту, товамищ. (Шепчет 2-МУ СОЛДАТУ): — Товамищ Вздом!

2-Й СОЛДАТ (Шепчет 1-МУ): — Да, товамищ Белибемда!

1-Й СОЛДАТ: — Товамищ Сталин у себя в комнате или у себя в утмобе?

2-Й СОЛДАТ: Не говори глупости!

1-Й СОЛДАТ: — Он в комнате или в утмобе Товамища Ленина?

2-Й СОЛДАТ: — Пожалуй.

1-Й СОЛДАТ: Спасибо, товамищ Вздом!

2-Й СОЛДАТ: — Не за что, товамищ Белибемда!

1-Й СОЛДАТ (Бродяге): Мне жаль, товамищ Санта-Клаус, но товамищи Сталин и Ленин совещаются. (Могила открывается: извергая головореза).

ОБА СОЛДАТА: Добмое товамищ утмо, товамищ Сталин!

ГОЛОВОРЕЗ: Добмое товамищ утмо, товамищи Вздом и Белибемда!

ОБА СОЛДАТА: Тут один товамищ хочет Вас видеть, товамищ Сталин!

ГОЛОВОРЕЗ: Това-. (Бросая взгляд на БРОДЯГУ, тушуется… тараща глаза, в панике хватается за голову обеими руками).

ОБА (вскакивая, трясясь) СОЛДАТА: Ч-ч-что с Вами, товамищ Сталин?

СТАЛИН: (беспомощно указывая на Санта-Клаузу, в истерике вскрикивает): — Маркс!

Э. Э. Каммингс Баллада об интеллектуале[356]

Эй вы, идиоты, от велика до мала

Слушайте басню интеллектуала

(и если без пользы ее проглотите

пивом глотку не пополощете!)

частенько вещают откуда он родом

и что роза рифмуется только с морозом:

шипят как змеи и спят в сапогах

не сможет никто устоять на ногах

когда шерифа при стрельбе не видать;

пожалуй не там предстоит ожидать

и мне и тебе безграничной охоты

к вещам философской породы.

если бы да кабы да во рту росли грибы

— Карла нашего Маркса припомним мы.

он был хилый и щуплый от шума ребенок

презирал мальчишек ненавидел девчонок,

не любил виски, умел колдовать

и казалось вообще собирался в адь;

от отчаянья мама и папа его

отправили в школу учиться его

(и заснули опять в сапогах

где-то там где девки живут в мужиках).

А дальше все знаете: видный критик,

серьезный мыслитель и сладостный лирик,

учил об искусстве с востока до запада

а общество клюнуло? Жулик из ада!

коль стихи имярека покоробят принцесс

на помощь придет ему славный Джойесс[357];

бывало друзья узнавали из уст

«на светскую львицу сойдет и Прууст[358]»

и те, чьи девицы впадали в восторг

как только пел канто товарищ Паундорг[359]

и как Карл товарищ наш Маркс сообщает

суслик лает — не кусает).

Но будет и на нашем празднике самогон

и что немцу простит, то русскому утка он

и не лучше ль рука в небе, чем ложка к обеду

и не стыд и не срам ли и не все ли мирские беды

и над ним не надругался ли какой паренек

и не это ли намек на зловонный запашок

Наш блумный[360] герой проснулся разок

и понял что слова не может сказать на зубок:

что я мог бы толмачить (потехи ради)

что С Сукиным Сыном Работа позади

и не смел бы подумать (и вам не скажу)

что пятилетка под стать Г-П-У

и может настигла бы нас безнадежная пауза

прежде чем верить что Сталин и есть Санта-Клауза[361]:

и к счастью узнаем что оба мы не

нисколько не ин-тел-лек-ту-аль-ны-е

Ибо что же сделалось с нашим интеллектуалом,

когда он оказался таким унылым и усталым?

он подумал немного и сказал, причитая

это общество все, а моя хата с краю!

Нет не я негодяй, а Америка — хлам!

Нет не я не художник, а искусство — бедлам!

Или если Карл-Маркса сказать языком —

«Закон первый природы: где доска — будет дом»

Ну же вы все болваны из всяких классов

(кто читает «Таймс» и покупает «Массы»[362])

если вы без пользы сие проглотите

где ж вы глотку пивом потом пополощете!)

Ибо кто бы ни выпил за Ленина гуртом

будет есть со штыками за общим столом

а чуть-чуть не считается — лучше всех жест

ведь коль вы не буржуи — вы сам Эдди Гест[363]

жить бесплодной земле[364] а небу повеситься

что со мной не случится буду надеяться;

как заметил товарищ Шекспир-паразит

Майк Золотой[365] — это все, что блестит

(под лежачим снежком не разгорится искра

что верно и Карла нашего Маркса сполна).

1932

Э. Э. Каммингс [таварисчи мрут по приказу][366]

таварисчи мрут по приказу

смолоду мрут таварисчи

(без страха таварисчи мрут

не будут таварисчи

не станут таварисчи

веровать в жизнь) и смерть все знает

(по нюху узнаешь таварисча

по бескорыстному духу

московские трубки таварисч танцует)

ликует таварисч

з. фройд все знает

штанишки не замарай

всякий таварисч немного

полный отврат вполне

(в тщетной струе парить

зачем бог знает)

и знаю я

(боятся они любить

1935

Э. Э. Каммингс [для всех головорусов в небе][367]

для всех головорусов в небе

тиранн ваш стелет песнь

великий клич его Я ЕСМЬ

и он образчик благородства

от ужаса в чьем клюве яром

(как вам известно, птицы рая)

сжимается бездушный ястреб

и никнет воронов лютая стая

тиранну вашему не до того

не до убийц вышайшей пробы

ученье чье: Кто сильный — тот и прав

— Я ЕСМЬ — великий клич его

верный друзьям, любовницам,

он любит ибо страха несть

(узнаете его по лицам

воздетым в воздух, зрящим в ЕСТЬ)

1963

Э. Э. Каммингс т-ч-о-ч-к-е-р-р-е-с-т [кузнечик][368]

т-ч-о-ч-к-е-р-р-е-с-т

кто-то

с) мо(три-к)а

наверхутамскла

ЧЧЕСОТКТЕРР

дываясьв(о-

что-то-Кто-то):с

кО

!к:

С

т

(ре

мГлАв .сТрЕеЧкЧкОк)

в

стр(куз)иду(не)ля(чика)цию

,стрекочет;

1935