Принадлежу всем вам

XXVI

Читатель не составил бы себе полного понятия о жизни Бородинских отшельниц, если бы мы не сказали несколько слов о распрях возникавших иногда между игуменьею и сестрами. Эти распри были неизбежны при некоторой вспыльчивости матушки и разнообразии окружавших ее лиц, но они носили свой особенный, чисто семейный характер, не оставляя ни в ком задней мысли или затаенной злобы, и монахини говорят до сих пор о них с чувством, которое овладевает нами при воспоминании о погибших днях дорогого прошлого.

Не надо забывать, что между сестрами были женщины совершенно неразвитые, и в минуту раздражения они не отличались отборными выражениями. Вспыхнет, бывало, игуменья Мария от дерзкого слова, и возвысит в свою очередь голос. Но дерзкое слово повторится и, выведенная, наконец, из терпенья, она схватит за плечи виновную и толкнет ее вон из дверей. Потом она примется ходить взад и вперед по келье, закинувши руки за спину, что означало в ней сильное волнение. Но скоро гнев ее остывал, и она приказывала позвать провинившуюся сестру.

"Ты мне нагрубила, - говорила она ей, - разве не грешно грубить матери? А не мать я вам, так лучше мне от вас уехать: я не хочу жить среди чужих"

Таких слов монахини не могли слышать без слез, а слезы мать Мария не могла видеть хладнокровно.

"И себе горя наделала, глупая, и меня в грех ввела, - начинала она опять, обнимая ее, - да полно, не плачь... Разве мне легко, когда вы плачете?.. Полно же: ты виновата, да и я не права пред тобой".

И за семейною ссорой следовала семейная мировая.

Матушка дожидалась всегда с нетерпением весны. В одно апрельское утро она увидела с радостным чувством, что снег, растаявший почти совершенно от ночного дождя, сошел окончательно под лучами теплого солнца, и послала свою келейницу сказать монахиням, чтоб они расчистили немедленно монастырский двор. Через несколько минут она заглянула в окно: никого не было на дворе.

- Что ж они не идут, Серафима? - спросила она.

- Я им сказывала, матушка: говорят, что сейчас придут.

- Поди опять.

Прошло еще полчаса: игуменья начинала терять всякое терпенье. Келейница побежала опять собирать монахинь, и возвратилась с ответом, что они придут, когда уберутся, но теперь им недосуг.

- А! Им недосуг! - воскликнула матушка Мария. - Видно, я одна сижу руки сложа! Так я же сама вымету двор.

Она быстро вышла из своей келейки, схватила метлу и принялась за работу со всей неловкостью новичка. Между тем келейница бросилась к монахиням и объявила им, что "матушка двор метет". Сестры пришли в ужас и сбежались со всех сторон.

- Помилуйте, матушка, - говорили они, - что ж это вы сами?.. Мы виноваты, матушка, простите нас, ради Бога.

Она не отвечала, и метла двигалась быстро, но довольно бесплодно в ее руках.

- Матушка, - продолжали монахини плачевными голосами, - ведь это вы нас срамите... уж вы лучше чем-то другим извольте нас наказать за нашу глупость.

- Так -то вы меня любите, - заговорила вдруг она, - так-то вы меня бережете на старости лет?.. Подите, Бог с вами... вы мне не нужны.

И продолжала махать вправо и влево метлой, зацепляя ею то за куст, то за дерево, но через несколько минут рассмеялась и бросила ее на дорожку.

Случалось, хотя весьма редко, что она наказывала монахинь: иных ставила на поклоны, другим придумывала наказания, сообразные с виной и обстоятельствами. Раз одна из сестер ушла в лес, за орехами, не спросивши ее позволения, и отвечала дерзко, когда игуменья побранила ее.

- А! Ты выдумала еще грубить! - воскликнула игуменья: - Так знай же, что в продолжение всего лета ты в лес не пойдешь.

На этот раз она выдержала роль начальницы. Но когда сестры уходили толпой за орехами или ягодами, она говорила своей келейнице:

- Так мне жаль бедную Дорофею! Только простить ее не могу: она мне при всех нагрубила. Какой же пример другим? А ты возьми чаю и сахару и отнеси ей, будто от себя. Сохрани тебя Бог сказать, что я ей послала.

Но игуменья знала, что все эти женщины, не исключая и тех, которые забывались иногда преднею, горячо ее любят и усердно молятся за нее, и тепло было у нее на сердце.