Природа. Дети

Повести Николая Дубова

«...Никакая Фемида не умеет так точно разбираться в вопросах справедливости, как пацаны».

А. Макаренко. «Книга для родителей»

Редко, но случается: первая книга писателя остается лучшей в его литературной биографии. Бывает, что писатель начинает с хорошей книги и каждая следующая подтверждает прочность его дарования.

Но часто в первой книге только брезжит талант, который позднее проявляется сильно, победно, приносит писателю уважение и любовь читателей. Такова литературная судьба Николая Дубова.

Он был уже опытным журналистом, драматургом, когда опубликовал в 1951 году свою первую повесть для детей «На краю земли». Зоркость писателя проявилась в понимании ребячьих интересов и потребностей, в его умении показать, как для детей наполнены событиями дни, заурядные для взрослых, в его изображении пейзажей, уже в этой книге органично связанных с сюжетом. Многие эпизоды написаны непринужденно, весело. Дети читали повесть с интересом. Взрослые ее не очень заметили.

По этой книге еще трудно было угадать, как много важного и ценного даст Дубов нашей литературе. Не только детской: повести Дубова, адресованные подросткам, очень приметное явление нашей художественной литературы в целом — недаром они печатались и в журналах для взрослых, вызывая горячий интерес, неравнодушные мысли у читателей и критиков.

В повести «На краю земли» Дубов в первый и последний раз слишком пристально помнит, что пишет для детей. Это родило некоторую скованность, рассудочность книги, прямолинейное решение дидактической задачи. Дядя Миша, молодой геолог, подружившийся с ребятами, учит их: «В самой обыкновенной деревне обыкновенные мальчики и девочки найдут множество важных дел, если научатся видеть и понимать окружающее». Мысль бесспорная. Проведена она последовательно, но подчас с излишним нажимом, который в некоторых эпизодах идет во вред художественности.

Много видевший и много знающий Николай Дубов дает в этой книге самые разнообразные познавательные сведения. Но экскурсы в область науки не всегда естественно вплетены в ткань повести, они подчас изложены языком обычным для научно-популярной литературы. Чужеродность их особенно заметна потому, что писатель выбрал не самую подходящую для нагруженной научным содержанием книги форму сказа: повествование ведет мальчик, один из героев произведения.

Место действия — Алтайский край, время действия — послевоенный год, сюжетный стержень — поход ребят в горы с молодым геологом дядей Мишей, которого ребята сначала приняли за диверсанта, и приключения колхозных подростков — трех мальчиков и девочки. Дядя Миша, чтобы научить ребят видеть и понимать, берет их с собой в экспедицию. И в пути сообщает им много полезных знаний.

«Если материалы подвергать толчкам или напряжению и особенно если толчки идут в такт, через определенные промежутки времени, в материале происходят наружно незаметные, но весьма опасные изменения: он устает. Когда солдаты, идя по мосту, отбивали шаг, они вызывали ритмическое колебание моста; эти правильные колебания быстро утомили материал, из которого был построен мост, и он разрушился» (т. 1, стр. 316)[33].

Это сообщение, как и другие, подобные ему, уместно в повести по содержанию и не вполне удачно по характеру изложения. Могло случиться, что молодой геолог разговаривал с детьми словами, фразами, близкими к стилю учебника. Но очень трудно поверить, чтобы их мог так воспроизвести мальчик-летописец, не упустив ни «промежутков времени», ни «ритмических колебаний». Рассказчик оказывается условностью — и не только в этом эпизоде.

А о приключениях, геологических находках и небольших открытиях экспедиции рассказано интересно и просто.

За проведенное с пользой время следует награда: сельсовет премирует пионерскую организацию радиоприемником — первым в деревне — «за поход с научной целью».

Потом герои повести помогают в уборке урожая, в организации клуба, радиофикации деревни. В каждом полезном начинании подростков деятельно поддерживают и родители, и сельсовет, и учителя, и руководитель комсомольцев. Он играет во второй половине повести такую же роль в поисках интересных детям и нужных колхозу дел, как дядя Миша — в первой. В рабочем соревновании по уборке урожая мирятся две враждовавшие группы ребят. Взрослые колхозники трудятся дружно и радостно, уделяют много времени общественной работе.

Вспомним время действия: еще не изжиты беды войны, в колхозах был и труд тяжелый — не хватало людей — и жизнь не очень сытная. Это в повести не чувствуется, хотя, конечно, отражалось на быте детей, героев Дубова. Писателю, очевидно, казалось тогда, что для подростков надо писать облегченно.

Не с чем бороться, ничего не надо завоевывать или добиваться — все дается легко и быстро. А значит, и нет обстоятельств, в которых вырабатываются, крепнут характеры. Ребята какими приходят в повесть — Генька, фантазер с задатками вожака, Пашка, увлеченный техникой, рассказчик Колька с литературными склонностями, Катя с ее любовью к животным,— такими и покидают ее. Способности каждого находят применение — взрослые заботливо учат ребят, как совместить их увлечения с пользой общему колхозному делу.

По первой повести Дубова мы познакомились с одаренным писателем, который умеет непринужденно войти в круг детей, знает склад их мышления, характер интересов. Но тут еще нет изображения сложности душевного мира детей и подростков, острых нравственных коллизий, в которых куется моральный облик юных героев произведения и обнаруживается облик взрослых,— иначе говоря, нет того, что определяет писательскую индивидуальность Дубова, напряжение сюжетов его повестей.

Писатель рос быстро. Уже в следующем году появляется вторая его повесть для детей — «Огни на реке» (1952). В ней много общего с первой, но без ее шероховатостей. Общее — в умении изображать каждодневную жизнь детей, события, вовсе или почти неприметные для взрослых, но очень важные и глубоко эмоциональные для ребят,— события, которые расширяют их представление о мире, об окружающих людях, о природе. Пейзажи Дубов пишет любовно и умело — они не статичны и не трафаретны, не вдвинуты в повествование между эпизодами, а определяют колорит рассказа и отчасти характер действия. Не было бы повести «На краю земли» без алтайских пейзажей, без гор и долин, по которым идет экспедиция ребят с дядей Мишей во главе. Не было бы и «Огней на реке» без Днепра, «Мальчика у моря» и «Беглеца» без моря. Водные пространства занимают в поэтике Дубова примерно такое же место, как ночное небо и грозы у Паустовского.

Костя живет в Киеве, но он, мальчик городской, гораздо лучше знает марки автомобилей, чем жизнь реки. Мать уезжает в командировку и на это время отправляет мальчика к своему брату, бакенщику на Днепре.

Первое путешествие на большом пароходе, и притом самостоятельное, без маминого присмотра! Конечно, Костя прежде всего знакомится с пароходом. Помощник капитана поднимается с ним на мостик, объясняет действие руля. Но Костя, по ласково-ироническому определению лейтенанта, «подкованный товарищ». Он уже пережил в воображении все приключения моряков, о которых читал, все бури и кораблекрушения, а речному пароходу, оказывается, даже компас не нужен. Костя разочарован и проникается некоторым пренебрежением к речникам: что за плавание без компаса, без ураганов и опасностей!

Познавательные сведения в этой повести даны не во вставных лекциях, а в живых диалогах, связанных с действием. И это — свидетельство окрепшего мастерства писателя: о реке и обо всем, что связано с ней, читатель узнает ничуть не меньше, чем о горах Алтая в повести «На краю земли», а запомнит лучше: познавательный материал здесь органично вошел в ткань повествования.

Больших радостей от жизни у дяди-бакенщика Костя не ждет — «разве только покупается всласть да половит рыбу». Дружить будет не с кем — вот беда. У дяди только дочка, а на девчонок Костя, разумеется, смотрит свысока. Но веселая, расторопная Нюра, которая ведет хозяйство отца (ее мать умерла), быстро и неприметно сбивает спесь с городского мальчика, маменькиного сынка, который не умеет даже картошку почистить. И мальчики, школьные товарищи Нюры, дружат с ней без всякого высокомерия. Да и откуда ему взяться, если Нюра, справляясь со своей женской работой по хозяйству, в мальчишечьих делах не отстает от товарищей.

Как и в повести «На краю земли», образуется компания из трех мальчиков и одной девочки. И, как в той повести, автор заботится, чтобы его герои не прожигали жизнь, а совмещали игру с делом. Косте приходится убедиться: ничто не дается без умения, без навыка. Нюра не только картошку чистит, она учит Костю грести, смолить лодку, дядя и мальчики учат его ловить рыбу.

Костя берется обтесать топором кол для вехи — чего уж, кажется, проще. А на самом деле нужна немалая сноровка. Точно, вкусно рассказывает и показывает Косте его дядя-бакенщик, как работать топором. Вспоминается блистательное умение Бориса Житкова так писать о ремеслах, чтобы у читателей пробудилось стремление самим приняться за работу. Оказывается, это увлекательно, радостно — ловко орудовать топором.

Но речь в повести идет не только о знаниях, которые пригодятся всякому человеку, независимо от профессии. Подростки, Нюрины товарищи по школе, увлечены систематическим трудом в избранной области — трудом, который требует и специальных знаний, и сообразительности, и умелых рук.

Миша, Нюрин товарищ по школе,— страстный радиотехник, и ему даже позволяют дежурить на местном радиоузле. Тимофей — мичуринец, он проводит серьезные опыты с гибридными сортами арбузов и груш.

Пожалуй, Тимофей и его младший братишка — самые отчетливые образы в повести. В рассудительности и упрямстве Тимофея, в его медлительности, нелюбви к лишним словам и лишним движениям, которую товарищи иногда принимают за лень, проступает уже почти сложившийся характер. Читатель видит, что увлечение мальчика будет крепнуть и, очевидно, перейдет в профессию. Он рано нашел свое призвание.

Такие характеры — упрямые, целеустремленные — привлекают Дубова. Писатель дает своего рода удвоение образа: «Следом за Тимофеем, оглядываясь по сторонам, неторопливо ковыляет второй, маленький Тимофей — толстый мальчуган лет пяти». Егорка упорен в стремлении к цели и решительно оберегает свою самостоятельность. Он медлителен, упрям и вдумчив.

Нужно Егорке пробраться к дому бакенщика. Путь лежит через овраг:

«Прорезанные водой подмывы ступеньками сбегают вниз. Они почти в Егоркин рост, и, для того чтобы взобраться на каждую такую ступеньку, Егорка сносит комья глины в кучку, становится на нее, ложится на ступеньку животом, забрасывает ногу и, взобравшись, снова собирает комья глины, чтобы преодолеть следующий барьер. Он уже взмок, весь перепачкался глиной, но упрямо лезет вверх.

— Егорка, ты куда? Давай я тебе помогу! — кричит Костя.

Егорка поднимает голову, пыхтя и отдуваясь смотрит на Костю, но долго не отвечает.

— Я сам! — произносит он наконец и опять принимается за работу».

Виден характер? Ну конечно. И дальше:

«Он внимательно и неторопливо оглядывает все вокруг и слушает, но в то же время в нем непрерывно идет напряженная мыслительная работа. Силясь додумать или понять что-либо, занимающее его, он перестает есть, даже затаивает дыхание, словно боится вспугнуть ускользающую мысль. Если в такую минуту его спрашивают о чем-нибудь, он выпучивает глаза и, не понимая, переспрашивает:

— Кого?» (т. 1, стр. 81—82).

Зорко подмечает Дубов индивидуальность, черты будущего характера пятилетних людей, и следит, как они развиваются с возрастом (Егорка, Тимофей).

Тимофей и Миша — люди с уже определившимися увлечениями, но они примеряются к разным профессиям, в том числе и к военной. Тимофей, как всегда, определенен:

«Набычившись, словно продолжая с кем-то разговор, упрямо говорит:

— Ну, а я в танкисты. Батько же у меня — танкист. Вот и я тоже,— и снова умолкает».

А порывистой, все успевающей, во всяком деле ловкой Нюре неясно, какую судьбу избрать: «А я буду... Я даже не знаю, кем я буду. Мне всего хочется! И геологом, и инженером, и ученым... Только, наверно, лучше всего — летчиком! Да? Я и сейчас, бывает, зажмурюсь, и кажется, что уже лечу [...]. Ну и что же, что девушек не берут? А я добьюсь! Я прямо в Москву поеду, а добьюсь, вот увидите! — Большие глаза ее сверкают таким сердитым голубым огнем, что не остается никаких сомнений в том, что она добьется» (т. 1, стр. 59—60).

И Нюре, хоть это совсем другой характер, свойственна та же привлекательная для Дубова черта упрямой решительности.

Главный герой повести, Костя, мечтает о профессии моряка. Но у него это еще совсем несерьезно — просто фантастические вариации на сюжеты прочитанных книг. И такие мальчики — фантазеры, не слишком волевые, с еще не определившимися склонностями и вовсе не выработанным характером, пока еще очень легкомысленные — интересны Дубову, хотя и не очень близки ему.

«Костя действительно знал и умел делать множество вещей и про себя этим гордился. Он знал всех знаменитых киноактеров, знал поименно почти всех мастеров спорта [...] он наизусть знал все марки автомашин — советские и иностранные; сделал сам аквариум, а если рыбки в нем подохли, то виновата хлорированная водопроводная вода, а не он; а когда он собирал марки, так у него были такие, что даже из девятого класса приходили с ним меняться. Лучше его в пятом «Б» никто не умеет плавать кролем, а «ласточка» получается лучше только у его друга Федора» (т. 1, стр. 75).

Но почему-то все эти познания и умения не утешают Костю, когда на вопрос учительницы Нюриной школы — мичуринец он или юный техник, приходится ответить, что он «просто так». Его обидело ироническое прощание учительницы: «До свидания, Костя-Просто-Так!» До вечера мальчик мрачно ищет свое призвание, но оно так и не отыскивается. Вспоминает Костя, что почти все ребята и в его школе увлекаются каким-то делом — строят машину или возятся с животными или ездят в экспедиции. «Узнав о чьем-либо новом увлечении, Костя загорался тем же, но быстро остывал и бросал ради нового занятия, чтобы без сожаления оставить вскоре и его ради третьего. Все его захватывало, но ненадолго, и проходило бесследно» (т. 1, стр. 76).

А вскоре Косте приходится отказаться от высокомерного презрения к реке и речным пароходам. Он еще по дороге из Киева поучал девочек: «Здесь никаких бурь не бывает, безопасно, как в ванне, а на море — как грянет шторм, только держись...»

Но грянул шторм на реке, и Косте пришлось держаться...

Этому посвящен центральный эпизод повести. Мы тут впервые знакомимся с даром писателя создавать напряженные драматические ситуации, в которых проявляется моральный облик героя. Решение в трудных обстоятельствах, когда подростку надо сделать выбор между собственной безопасностью и самоотверженным поступком, раскрывает его нравственные и волевые задатки, раскрывает не только читателям, но и самому герою. Выбор решения в таких обстоятельствах обычно оказывает нешуточное влияние на будущее человека.

Ночью разыгралась буря. Ураган врывается в домик бакенщика сквозь раскрытую дверь, выбивает стекла, сметает все со стола. Костя дома один: дядя на реке, Нюра ночует у бабушки в деревне.

Костя пробивается сквозь плотную стену ветра к реке. Грохочет гроза. «Ему хочется куда-нибудь убежать, спрятаться, укрыться с головой, чтобы ничего не видеть и не слышать. Но сейчас же Косте становится стыдно. Он, Костя Голованов, струсил! А может, с дядей Ефимом что случилось и ему надо помочь?» Этот первый приступ страха Костя преодолевает, возвращается в домик, прибирает все сметенное ураганом. Возвращается дядя. Ему сильно помяло бревном руку. Но это не главная беда: погас бакен в самом опасном месте, а через три часа должен пройти пассажирский пароход.

Тут склонность Кости фантазировать оказалась стимулом к действию. Представляется ему, как спокойно спят пассажиры, а пароход ускоряет бег, «и вдруг с лязгом и громом все летит на палубу, в пробитое днище вламывается позеленевшая, осклизлая скала, хлещет вода [...], кричат сброшенные с коек пассажиры, и дальше начинается такое страшное, что Костя едва не вскакивает с места, чтобы куда-нибудь бежать, звать на помощь...» (стр. 96). Но звать некого, а у дяди повреждена рука и кто же ему может помочь, кроме Кости.

Не снижая напряжения, но неторопливо, подробно, чтобы читатель почувствовал, как трудно, как опасно было, ведет рассказ Дубов. Отправляется Костя с дядей к реке, садится в лодку, а дядя ведет бечевой.

«Только теперь Костя начинает понимать, на что он вызвался [...]. Весла дергает, бьет волной, они то загребают пустоту, то по самые вальки зарываются в воду, мокрые вальки скользят, бьются в руках, как живые, норовят стукнуть Костю в грудь, в колени, сбросить с банки и вырваться на свободу. Сцепив зубы, Костя борется с ними изо всех сил, но силы слабеют, он начинает задыхаться, а волны становятся крупнее, весла все упрямее рвутся из рук.

И откуда-то снизу по Косте идет ледяная волна неудержимого, отчаянного страха, от которого спирает дыхание и все тело немеет [...]. Судорожно напрягаясь, Костя бьет по воде все чаще и торопливее».

Мальчика охватывает жгучий стыд. По щекам текут злые слезы. «От этих слез оцепенение слабеет и Костя начинает приноравливать взмахи к качке, весла не так суматошно и бестолково бьют по воде и уже не так рвутся из рук» (стр. 100).

Костя преодолел страх в час опасности — это важная для его будущего победа. А помогло ему справиться с собой то, что не оставалось времени и душевных сил предаваться боязни: все, что могли дать его тело и воля, было отдано физическому напряжению — удержать лодку, справиться с вырывавшимися из рук веслами. Подобный эпизод был у С. Григорьева в рассказе «Красный бакен». Совпадение, конечно, случайное — оно легко объясняется психологической достоверностью ситуации. Ведь как раз поглощение всех моральных и физических сил тяжестью борьбы помогает в час опасности преодолеть страх — не только детям, подчас и взрослым.

...Добрались до бакена, оказалось, что его разбило, и пришлось под проливным дождем, борясь с волнами и ветром, долгие часы ждать в лодке парохода, чтобы поднять красный фонарь.

Радостны были дни, которые еще оставалось провести Косте в домике бакенщика. «Миша и Тимофей с уважением смотрят на его синяки. Костя небрежно насвистывает — он наслаждается славой». По-иному — с уважительной лаской — смотрит на него и дядя. Но главное, конечно, что сам Костя к себе относится иначе. Не беда, что он еще не выбрал профессии, зато в трудную и опасную ночь не ударил в грязь лицом. «[...] Тимофей и Миша уходят по своим делам. Ну что ж, у него тоже есть свое! [...] Косте уже не кажется скучным зажигать и гасить огни на реке, быть сторожем реки. Вернее, он чувствует себя не сторожем, а хозяином». Каждый день он ездит с дядей зажигать бакены и никогда, ничто не доставляло ему столько удовольствия и радости.

Он почувствовал, хотя и не понял еще, что «настоящую радость приносит человеку только такой труд, который нужен и полезен другим людям».

Этот дидактический вывод не кажется обязательным: достаточно сильно и ясно изобразил Дубов в драматическом эпизоде нравственный смысл поступков Кости, значение их для выработки характера.

Отличие «Огней на реке» от первой повести — в большей изобразительности (недаром повесть экранизирована), в более уверенной зарисовке индивидуальности детей. Борьба, которую выдержал Костя с самим собой и со стихией, преодолевая страх и справляясь с веслами, создает сюжетное и психологическое напряжение, которого не хватало повести «На краю земли».

В 1955 году в журнале «Новый мир» и в следующем году в Детгизе была опубликована повесть Дубова «Сирота».

Четыре года, отделяющие «Сироту» от «Огней на реке», очевидно, были временем глубокой и плодотворной внутренней работы писателя.

«Сирота» не следующая ступень в творческом подъеме Дубова, а смелый взлет. Повесть сразу завоевала любовь юных и взрослых читателей, принесла писателю широкую известность.

«Сирота» увлекает подростков — ровесников героя напряженностью действия, она возбуждает их мысль, неизбежно требует сопоставления поступков героя со своими, заставляет задуматься над тем, что такое нравственность и благородство поведения.

Писатель нашел художественные средства, нужные, чтобы, ничего не упрощая, раскрыть глубинные мотивы поступков своих героев — и детей и взрослых. Он нашел ту меру детализации в разработке психологических ситуаций, за пределами которой произведение уже оказалось бы доступным только сложившимся людям, с достаточно богатым жизненным и душевным опытом.

Однако взрослых события повести волнуют не меньше, чем подростков. И психологическое содержание «Сироты» оказывается значительным для взрослых по тем же причинам, что для детей, но как бы зеркальным: «Сирота» заставляет нас пристальнее вдуматься в мотивы поступков детей, глубже понять психологию, свойственную возрасту героев, внимательнее разобраться в том, что хорошо и что плохо в воспитании детей, во взаимоотношениях с ними.

«Сирота» — история горячих и холодных сердец, благородства и подлости, история мальчика с сердитыми глазами, бескомпромиссно требовавшего от жизни, от людей справедливости и честности.

Отец Лешки погиб на войне, потом умерла мать. Со дня ее смерти и начинается повесть — начинается злоключениями Лешки, ученика пятого класса. Еще не похоронили мать, а дальний родственник, дядя Троша, которого мальчик про себя называет «Жабой», ходит по Лешкиному дому, незаметно щупает вещи. Чтобы хапнуть вещички и домик, дяде Троше приходится взять на себя заботу о Лешке. Ну что ж, пусть живет в кухне... Облик дяди, работающего в какой-то столовой, отчетливо проступает с первых же страниц. Он лицемер и вор — это Лешка быстро распознал.

«Раза три приходили мамины сослуживицы. Они расспрашивали, как Лешке живется, не обижают ли его дядя и тетя, помнит ли он маму, и при этом плакали. В кухню выходил дядя Троша, гладил Лешку по голове, говорил, что он из этого шпингалета сделает человека, и ждал, пока они уйдут. Сослуживицы ходить перестали» (т. 2, стр. 9).

В шести строках изображено здесь положение драматичное — оно обыденно и безысходно. В самом деле, чем могли помочь мамины сослуживцы? Откуда им знать, что дядя Троша проходимец и Лешке у пего очень плохо? По виду все благополучно, навязываться неудобно, ну и перестали ходить. Винить их не в чем.

Но скоро подобная ситуация повторяется — и на этот раз виноватые есть.

Дядя Троша, часто менявший места работы и где-то чуть не попавшийся на своих воровских проделках, решает уехать из Ростова. Лешка расставаться с родным городом, со своей школой не хочет и по совету Митьки, закадычного друга, решает попроситься в детдом.

«— Кто тебя послал? Бумажка у тебя есть?

— Никто. Я сам.

— А-а, сам! Так дело не пойдет. Мы без направления не принимаем. Вот если тебя гороно пришлет — другой разговор. А теперь — дуй отсюда!» (стр. 16).

Пошли Лешка с Митькой в гороно.

«А где ты живешь, с кем?.. С дядей и тетей? Зачем же тебе в детдом? В детдом берут тех, у кого нет родных. А у тебя есть. Тебя кормят, одевают, ты учишься. Чего же тебе еще?»

Формально все правильно. «А если у него дядька сволочь?» — вмешался Митька. Нет, инспектор не формалист: «Ну, хорошо,— устало вздохнула она [...] — Мы проверим».

И, вопреки предположениям Лешки, не обманула, пришла. Сказала мальчику, чтобы он не беспокоился — она человек опытный. Но поговорил с ней дядя Троша сладким голосом, и оказалось, что напрасно мальчик с волнением поджидал ее на улице:

«— Вот видишь, как нехорошо вводить людей в заблуждение. Из-за тебя я потеряла целый час, который могла посвятить другому. Стыдись!.. Твои дядя и тетя — прекрасные люди, и многие дети могут позавидовать условиям, в которых ты находишься» (т. 2, стр. 17—18).

Велико значение этого эпизода для формирования Лешкиного отношения к людям: он перестает верить взрослым. Лешка увидел, как легко лицемер и жулик обвел вокруг пальца «опытного человека». А мы, читатели, догадываемся: инспектора гороно вполне устраивало быть обманутой — можно поставить галочку, жалоба проверена, а разбираться в подлинных обстоятельствах жизни мальчика ей неинтересно да и недосуг. Казенная душа проступает в тех ватных словах, которыми она стыдила Лешку.

Гневную борьбу с равнодушием к детской беде ведет Дубов своей повестью. Эта борьба станет одной из самых важных тем его творчества и в следующих книгах. Дубов беспощаден ко всем, кто калечит душу малыша, и с любовью изображает людей, которые его душу берегут и заживляют нанесенные ей раны.

А калечат Лешкину душу еще долго. Дядя мотается из города в город в поисках выгодного места. Наконец, обосновался около Батуми, хозяйничает в пивном ларьке, наживаясь на том, что кружки не доливает и сдачу забывает отдавать. И Лешку он приспособил к делу — заменять его, когда надо уйти. Муторно Лешке от дядиных проделок. И, оставаясь в ларьке, он мстит дяде тем, что кружки наливает с верхом и сдачу дает до копейки. «Что, съел, Жаба? Ага!»

На этом преступлении — давать сдачу — и поймал его дядя. В бешенстве избил Лешку. «Боли он не чувствовал — его трясла жгучая, непереносимая ненависть». Выбежав, он швырнул камень в дядю, но попал в бутылки с водкой и бросился прочь, вскочил в товарный поезд. Дальше на стр. 28 читаем:

«Так Лешка задним числом, после того как сделал это, решил бежать, и в этом смысле он ничем не отличался от многих взрослых, которые зачастую поступают так же — придумывают объяснение своим поступкам после того, как они совершены».

Вот как обращается теперь Дубов к своим юным читателям — совершенно всерьез, с тем доверием, которое позволяет признаться, что и поступки взрослых бывают импульсивны, не всегда строго обоснованы. Иных воспитателей заставит поморщиться такая откровенность. А она характерна для этой повести — и для всех, написанных Дубовым позже. Писатель словно сломал внутренний барьер, часто мешавший детским писателям раскрывать подросткам психику взрослых с той же искренностью, полнотой, что и психику ровесников читателей. Потому так убедительны добрые и умные побуждения взрослых в повестях Дубова, что он не скрывает и поступков злых, глупых или бездушных. Здесь это пока дано только общей фразой, правда акцентированной, так как она заключает главу. Дальше мы увидим, как Дубов раскрывает мотивы поступков и взрослых и детей в сюжетно или психологически острых ситуациях. Писатель показывает, что поступок — следствие не только обстоятельств минуты или часа. Он обусловлен свойствами натуры, характером и биографией.

До бегства Лешке пришлось жить в среде отвратительной. Но вынужденный подчиняться Жабе, он не стал жабенком. Была в его натуре, очевидно, крепкая основа порядочности — заложенная матерью, укрепленная памятью о героической гибели отца, поддержанная дружбой с Митькой, чью трудную и честную жизнь он хорошо знал.

На первый взгляд парадоксально: равнодушие окружающих оказывается иной раз для души подростка опаснее их самых неприглядных поступков. Казенное отношение или слепота инспектора, не увидевшего, что Лешке необходимо вырваться из дома Жабы, родило в нем недоверие к взрослым, и оно долго осложняло его жизнь. А гнусные поступки дяди вызвали противодействие мальчика, возбудили и навсегда укрепили в нем ненависть к нечестности и лицемерию, ненависть, формирующую характер, жизненные принципы. Это тоже стойкая идея Дубова: зло у чистых натур рождает отпор, а перед равнодушием человек, особенно малыш, беспомощен.

Взрослый может пройти мимо голодного бесприютного мальчика, скользнув незамечающим взглядом по его съежившейся фигурке, и отмахнуться, если тот попросит помощи. Есть и такие люди. Но чаще дадут ему немного денег или еды — это очень обычно. Реже встречный потратит силы и время, чтобы узнать судьбу мальчика, позаботиться о нем. И очень немногие захотят и сумеют присмотреться к голодной, съежившейся душе мальчика и попытаются распрямить ее, насытить дружелюбием.

Одно из важных художественных (и воспитательных!) достоинств повести Дубова в том и заключается, что изображены все характерные типы отношения взрослых к детям — от мерзкой Жабы до воспитательницы по призванию, угадывающей еле приметные душевные движения ребят и умеющей направлять их.

Главная психологическая сложность жизни Лешки после побега — боязнь еще раз встретиться с тем равнодушным непониманием подлинных обстоятельств, которое проявила деятельница гороно, боязнь, что его заставят вернуться к Жабе и покарают за разбитые камнем бутылки водки. Он прячется, молчит, убегает всякий раз, когда его спрашивают — где и с кем ты жил. Очень добродушный милиционер снимает Лешку со ступенек поезда в Батуми и хочет отправить его в Детприемник. «Где живешь? — Лешка молчал [...] — Бояться не надо. Все проверим, все узнаем, все правильно будет». Но проверок-то после опыта с инспектором гороно Леша и боится,— не верит, что все правильно будет. Он убегает.

Бродит по улицам Батуми, нестерпимо есть хочется. Попросил у прохожего: «Дяденька, дай мне на покушать! Я есть хочу...» Прохожий не только рубль дал — расспросил, узнал, что отец погиб на войне, и стал писать записку в горком комсомола, чтоб помогли ему жить по-настоящему, человеком стать. «Документов у тебя, конечно, никаких? Ничего, найдем, проверим...» Опять — проверим! И Лешка бросился бежать. Не проверка ему нужна, а доверие — ведь ему правда очень плохо.

Стемнело, дождь, холодно. Лешке стало нестерпимо жаль себя: «Он убежал, теперь оставалось только пропадать. Вот так, наверно, и начинают пропадать».

Плачущий мальчик, прикорнувший поздним вечером на мокром крыльце,— не самая обычная деталь городского пейзажа. Подошел к Лешке моряк, как мы потом узнаем, помощник капитана теплохода, Алексей Ерофеевич. Страшных вопросов он не задавал, повел Лешку на корабль, накормил, уложил спать.

Почему из всех встречных именно он это сделал?

«Сирота» — густо населенная повесть. И в этой населенности, в характеристиках людей, встречающихся на трудном Лешкином пути, есть строгая система. Дубов не ограничивается тем, чтобы показать отношение взрослого к детям, он исследует психологические мотивы того или иного отношения, ищет их корни в биографии, характере, свойствах натуры человека.

Отношение к детям для писателя критерий внутренней ценности или убожества человека. Этот угол зрения — черта своеобразия повести, и она убедительна: отношение к детям действительно лакмусовая бумажка для определения глубинных свойств души. Если не всегда, то, во всяком случае, достаточно часто.

Алексея Ерофеевича сослуживцы считали суховатым и даже бесчувственным. На самом деле он был человеком сдержанным. Отец его, тоже моряк, не раз говорил: «Смотреть на человека в расстегнутой одежде противно, моральная расстегнутость еще противнее. Уважай себя и других, застегивай пуговицы [...]. Маленький Алеша старательно застегивался. Из подражания выросла привычка, привычка стала чертой характера».

Во время войны Алексея Ерофеевича, раненного, эвакуировали из осажденного Ленинграда, а вместе с ним истощенных в блокаде детей. «Алексей Ерофеевич смотрел на провалившиеся глаза, на съежившиеся в кулачок лица маленьких старичков и почувствовал, как его затрясло» (стр. 39—40). Впечатление оказалось потрясающим. С тех пор невозмутимый и спокойный во всех случаях жизни моряк испытывал тревогу и смятение, когда ему случалось сталкиваться на берегу с бездомными, беспризорными детьми.

Характеризован человек, и ясны мотивы его отношения к Лешке. Так всякий раз, когда мы встречаем на страницах «Сироты» людей, влияющих на судьбу мальчика.

Собирался Алексей Ерофеевич отправить утром Лешку в управление порта, добиться, чтобы комсомольцы его устроили. Но Лешка исчез. Он спрятался на теплоходе, потому что «не хотел никаких перемен и устал переживать».

Два дня на теплоходе были самыми счастливыми в жизни Лешки. Ничего особенного не произошло: просто к нему вернулось детство, да еще в волшебной обстановке теплохода, моря, настоящей качки. Вернулось детство потому, что тут никого не надо бояться, все к нему доброжелательны и ни о чем не выспрашивают.

Уже в первых повестях Дубова мы видели, с какой приметливостью, с каким увлечением умеет он рассказывать о простых детских радостях, о заполненности ребячьего дня, всегда прибавляющего что-то новое, жадно схватываемое, к познанию мира и людей.

...В приморском промышленном городе устраивает Алексей Ерофеевич Лешку в детский дом. Теперь мальчику надо решать — бежать или прежде осмотреться. Не хочется Лешке беспризорной жизни. Но неизбежные вопросы задает ему и Людмила Сергеевна, директор детдома. «Убежишь?» — спрашивает Людмила Сергеевна. Лешка молчал.— Как хочешь. Никто тебя силком держать не станет [...]. Только не торопись — убежать всегда успеешь».

Бродит Лешка у моря — и нежданное приключение: он спасает тонущего мальчика, своего ровесника. Драматизма в этом эпизоде нет — Витька очень легко и спокойно относится к тому, что едва не утонул и, в сущности, чудом спасся благодаря Лешке. И Лешка подвига не совершил — надо было только руку протянуть.

Дубов прерывает рассказ о Лешке, чтобы познакомить нас с Виктором, человеком совсем другого склада. Усложняется сюжет, готовится почва для серьезных психологических конфликтов.

Любознательный, неуемный, с быстрым и живым умом, Витя легкомыслен и совсем не умеет задумываться над последствиями своих поступков. С раннего детства у него неприятности со взрослыми. Он расковырял, например, заводной автомобиль, и ему попало. «Это было несправедливо: автомобиль-то купили, чтобы он, Витька, получил удовольствие — он и получил его, расковыряв машину [...]. Таких историй за Витькой числилось множество».

Были у него истории и похуже, но Витька легко себя оправдывал тем, что «виноват был не он, а его характер».

Что-то знакомое находит читатель повестей Дубова в образе Витьки. И вспоминает — это глубокая и последовательная разработка черт характера, фрагментарно намеченных в образе Кости из «Огней на реке».

Как-то в школе Витька нагрубил в классе учительнице — Людмиле Сергеевне, той самой, которая потом стала директором детдома. Этот эпизод — одна из сюжетных и психологических кульминаций повести.

«— Немедленно уходи из класса и без отца не возвращайся!

— Никуда я не пойду. А скажу отцу, так сами жалеть будете.

— Ты мне грозишь? — Людмила Сергеевна схватила журнал и почти выбежала» (стр. 71).

Витька чувствовал себя героем, но товарищи нашли, что он поступил «по-свински», и высмеяли мальчика.

Дело в том, что отец Витьки — секретарь горкома «и главнее его в городе нету никого [...]. Понемногу Витька начал считать, что они — отец, а значит, и он — не такие, как другие, все должны их слушаться и бояться».

И, смотрите-ка, Витька не вовсе оказался неправ. Директор школы уговаривает Людмилу Сергеевну замять происшествие, а Витьке делает ласковый выговор, чуть ли не извиняющимся топом: «Папе, конечно, некогда ходить... А ты скажешь маме, чтобы она зашла...»

Но Людмила Сергеевна ничего не собирается смазывать: «Вы подумайте, что из этого мальчишки дальше будет! Это же погибший человек!..— говорит она директору.— [...] Или вызывайте родителей Гущина, или я немедленно подам заявление об уходе. И пусть меня вызывают куда угодно...»

Витька этот разговор подслушал, и «погибший человек» его обозлил. Всего только. Задуматься не заставил.

Отец, узнав об этой истории, первый раз в жизни хлестнул Витьку ремнем, а выслушав подробности о том, как позорил его сын, свалился в тяжелом сердечном припадке. И, еще не оправившись, потребовал, чтобы Витька извинился перед учительницей, да не наедине, а при всем классе.

В напряженно написанном эпизоде показал здесь Дубов, как свойственная почти всем детям гордость своими родителями, их работой может перейти в зазнайство, в ощущение своего превосходства — «за его отцом приезжает машина, а за отцами других мальчиков — нет». Читатели Витькиного склада тут увидят, к чему приводит их вера в безнаказанность, обеспеченную общественным положением отца, а иных воспитателей Дубов заставит подумать, как они укрепляют это зазнайство своей робостью.

Но Витька оказывается все же привлекательным парнем. Его фантастические затеи (например, попытка запустить па Луну ракету, начиненную старой фотопленкой), живость характера, неуемная, хотя и поверхностная любознательность, добрые, хотя и не стойкие побуждения (он собирается с помощью отца избавить Лешку от всех бед) — все это объясняет, почему подружился с ним Лешка.

Дубов любит в своих повестях сводить детей с очень разными зачатками характера, умеет показать и противоречивость характера подростка, которую чаще писатели подмечают у взрослых героев.

Повесть многопланна. Один из ее лейтмотивов — утверждение самобытности ребячьих индивидуальностей и показ вреда их нивелировки воспитателями, вреда косности педагогического мышления.

Характеры и детей и взрослых отчетливо проявляются в драматических ситуациях. Но повесть не перенасыщена конфликтами. Индивидуальность героев обозначается в повседневности — в работе, играх, разговорах, небольших приключениях или происшествиях. Повседневность — воздух повествования Дубова, атмосфера его, в которой то проясняется небо, то собираются тучи. В повседневности определяются позиции, которые займут герои в грозовые дни, эти позиции подготовлены изображением их поведения в тихую погоду.

Переполох, вызванный взрывом Витькиной ракеты, обернулся для Лешки новой несправедливостью. Витю обругали мать и домработница, а Лешу турнули — пусть идет туда, откуда пришел. Им нет дела, откуда он пришел и есть ли ему куда идти. И они ведь не знают, что Лешка спас жизнь Вити. Впрочем, кажется, и Витя уже почти позабыл об этом, может быть, и Леша не вспоминает. Но читатели помнят, они остро ощущают горечь Лешкиного вывода: «Рассчитывать теперь на заступничество Витькиного отца не приходилось».

Дорогу к детдому Лешка забыл. Снова он одиноко бродит по улицам. А Людмила Сергеевна, только к вечеру обнаружив, что Лешка удрал, волнуется, корит себя. Недаром ведь она опасалась директорства в детдоме — «они же на мне верхом ездить будут!» Ее кандидатуру предложил Витин отец, секретарь горкома, и сказал, что характера у нее хватит,— в этом он был уверен после школьной истории с Витькой.

Да, мы позже убедимся, что решительности у нее хватает, но проявляется она чаще не в общении с детьми, а в защите их от вредных влияний, от самых разных опасностей, которые несут детским душам ошибки или карьерные соображения воспитателей.

Отношение Людмилы Сергеевны к порученным ей детям ясно обнаруживается в часы ее тревоги за Лешку:

«Ей представилось, как Лешка валяется на заплеванном вокзальном полу среди окурков или как бьют его спекулянты на базаре, где он, вконец оголодавший, и украл-то, быть может, всего-навсего жалкую морковку... А если утонул? Или попал под машину? [...] Ждать и надеяться было бессмысленно, но она все-таки надеялась и ждала. Воображала всякие ужасы, приключившиеся с Горбачевым, и ругательски ругала себя за это. Решала уходить и все-таки не уходила».

К ночи Лешка нашел детдом.

«Сердце Людмилы Сергеевны дрогнуло и заколотилось.

— Иди сюда,— сдерживая себя, позвала она.

Но когда Лешка вошел и бычком посмотрел на нее, ода, измученная усталостью и всеми придуманными несчастьями, не выдержала и расплакалась. Лешка с недоумением смотрел на Людмилу Сергеевну. Директорша должна была ругать его, грозить, наказывать, а эта плакала совсем как мама, когда Лешка убегал надолго, не сказавшись, и потом приходил домой. При этом воспоминании в горле у Лешки появился и застрял твердый комок.

— Ну где... Где ты бродил, мучитель? — спросила Людмила Сергеевна и запрокинула рукой его лицо.— Вон ведь — весь как ледышка...» (стр. 91).

Они вместе поплакали, вместе поели, и оттаял Лешка — о всех своих злоключениях рассказал.

Самое характерное в этом эпизоде — материнское отношение директора детдома к Лешке. И па протяжении повести мы убедимся, что так она относится ко всем порученным ей детям — это стиль ее воспитательной работы, требующий, конечно, большого душевного дара и полной самоотдачи.

В нашей литературе есть превосходные образы воспитателей детей, изломанных ранними невзгодами. Макаренко, такой, каким мы его знаем по «Педагогической поэме», воздействует на порученных ему подростков своей волевой целеустремленностью и блестящими педагогическими находками; Викниксор, герой повести Белых и Пантелеева «Республика Шкид», покорявший сердца пацанов своим человеческим обаянием и гибкостью средств воспитательного воздействия; помним мы и героя педагогической трилогии Ф. Вигдоровой — Карабанова, ученика Макаренко, талантливо развивавшего его методы в тридцатых годах и позже.

Но впечатляющий образ руководительницы детского дома, которая сумела стать матерью сотни детей, создала атмосферу мягкой душевной заботы о каждом и обо всех вместе, нов для нашей литературы. Образ Людмилы Сергеевны — художественное открытие Дубова.

Скитания Лешки позади. Вся вторая часть повести и начало третьей — изображение среды, в которой живет мальчик: детдома и школы. Это не фон повествования — Лешке тут уделено внимания и места не больше, чем его сверстникам. Зарисовываются коллектив и условия формирования подростков в коллективе. Мы знакомимся со множеством новых героев — с детьми и воспитателями, узнаем о небольших событиях школьной и детдомовской жизни, о повседневных радостях и огорчениях. И для этой части характерна отчетливая индивидуализация образов подростков.

Вот Алла, председатель совета пионерского отряда,— красивая, умная, властная девушка. Лешка восхищается Аллой — это его первая отроческая любовь, глубоко затаенная. Алла уже учится в техникуме, Лешку почти не замечает. А Кире, насмешливой, улыбчивой, живой и справедливой девочке, очень нравится Лешка. Но мальчика она раздражает своей готовностью принять участие в любом разговоре, в любом детдомовском событии — словом, раздражает как раз своей живостью.

Дружит Лешка с мальчиками — с вдумчивым, образованным, очень мягким и внимательным товарищем Яшей Брук и совсем непохожим на него Тарасом Горовец. Тарас своей спокойной положительностью, отчетливостью стремлений родствен Тимофею из «Огней на реке». Он «напоминал деловитого, хозяйственного мужичка: двигался неторопливо, говорил спокойно, рассудительно и совершенно был неспособен сидеть сложа руки». Жизнь в детдоме обрела для него содержание и смысл, когда появились огородный участок и разбитая больная кляча, списанная каким-то учреждением. Тарас выхаживал Метеора со страстью и деловитостью. Так и в городе, в детдоме, Тарас сумел найти близкую, привычную ему сельскую работу — в этом выразились определенность и упорство его стремлений.

Дубов любит показывать не только резко различные индивидуальности, он дает и варианты схожих характеров (иногда схожих судеб) людей разного возраста. Вспомните Тимофея и его маленького братишку в «Огнях на реке». В «Сироте» своего рода дублер Тараса во взрослом варианте — Устин Захарович. Недаром он для Тараса непререкаемый авторитет и образец для подражания.

Устин Захарович — человек трудной судьбы. Его сын погиб на войне, сноху с двумя внуками угнали немцы. И жизнь стала ему не мила. Упорно, со страстной тоской пытается он разыскать внуков. Добился, чтобы его отпустили из колхоза в город. Там лейтенант милиции ведет розыски — и не в силах Устин Захарович быть вдали от единственной своей надежды. Он случайно встретил на улице детдомовцев и помог добротно уложить рассыпавшуюся с телеги гору новых кроватей. Дошел с возом до детдома, а там калитка не в порядке. Починил. Молчаливый, угрюмый, он зачастил в детдом и без всякой корысти приводил в порядок все требовавшее починки. Умел он решительно все, что нужно было делать руками. Дети привыкли к Устину Захаровичу и совершенно не боялись его угрюмости. «Он никогда не был ласковым и приветливым, окружающие не получали от пего ясно видимой радости, однако ему самому она все больше была нужна. И он получал ее, скупую, рвущую сердце, слыша звонкие ребячьи голоса, их смех, ссоры и беготню. Им он отдавал единственное, что имел,— свои неутомимые руки» (стр. 109).

Увидев, как он необходим в хозяйстве, как привязались к нему дети, Людмила Сергеевна зачислила его в штат — инструктором по труду.

Внутреннее родство Устина Захаровича с Тарасом очевидно — оно во внутренней необходимости обоих всегда быть занятым трудом, простым и полезным, требующим навыков скорее сельских, чем городских. Тарас культурнее, в чем-то и умнее, разностороннее Устина Захаровича, не так угрюм; он и в совете отряда и в общении с товарищами разумен, всегда стоит на стороне справедливости.

Но сложна вязь повести: кроме варианта характеров (Устин Захарович — Тарас), дан и вариант судьбы. Второй инструктор по труду, Анастасия Федоровна, потеряла на войне мужа и сына. «В родной город Анастасья Федоровна вернулась, но вернуть свое место в жизни не могла: ей не о ком было заботиться, не на кого было расходовать неиссякаемые запасы любви. К тому же и делать она могла немногое — шить, по-домашнему готовить». Друзья устроили ее в детдом, и она учит девочек шить. Анастасия Федоровна «[...] без памяти привязалась к своим «крошкам». Могучая руководительница изливала на них столь же могучие потоки нежности. Дети никогда не ошибаются в оценке внутреннего к ним отношения взрослых. Они отвечали ей тем же» (стр. 149—150).

В сущности, вводя эти образы в повесть, Дубов бьет в одну точку. Мы видим, что для Людмилы Сергеевны самое нужное, важнее даже педагогических способностей (и Устин Захарович и Анастасия Федоровна сами отнюдь не считают себя педагогами),—окружить детей той атмосферой любви, которую всегда чуют, угадывают ребята во взрослых. И она свела детей, лишенных родителей, со взрослыми, тоскующими по потерянным детям. Любовное отношение к детям свойственно и старшей воспитательнице, Ксении Петровне. Всего одной фразой Дубов дает мотивировку привязанности Ксении Петровны к детдомовцам: она страдает от того, что у нее нет своих детей.

Когда в такую чистую среду самоотверженной и страстной заботы о детях вторгается человек совсем иного склада, бездушная воспитательница, карьеристка, уверенная в своем превосходстве (педагогический диплом!), она оказывается занозой, которую необходимо удалить немедленно, чтобы избежать опасного воспаления детского коллектива.

Не раз наши писатели создавали образы воспитателей-формалистов — то последователей умозрительных теорий, то просто невежественных дилетантов. Мы читали о них у Макаренко, у Пантелеева, у Шарова, Кассиля, Вигдоровой... Да все не перечислишь, тем более что, кроме художественных произведений, надо припомнить газетную и журнальную публицистику. Особенно часто очерки, корреспонденции, статьи о том, сколько вреда приносят плохие педагоги, появляются в «Известиях», в «Литературной газете».

Дело, конечно, не в моде и не в перепевах привычной темы, а в том, что педагоги неумелые или черствые, не понимающие, а то и не любящие детей, зато очень уверенные в себе — не редкость. У каждого, кто писал о таких воспитателях, были свои наблюдения и свой гнев. Одни создавали образы сатирические, другие изображали драматизм или комичность ситуаций, связанных с деятельностью плохих воспитателей, но эмоциональный результат был всегда одинаков: гнев автора передавался читателям, тем более что у них часто тоже копились свои наблюдения, а некоторые были жертвами воспитательных... экспериментов? Нет, чаще штампов.

Дубов отлично показывает, что у присланной гороно дипломированной воспитательницы Елизаветы Ивановны на каждый ребячий поступок готова реакция: запретить, наказать, проследить, произнести поучение. Она многозначительно умолкает, узнав, что спальни мальчиков и девочек в одном здании; требует, чтобы девочки купались не меньше чем в тридцати метрах от мальчиков. В ее речи знаки препинания «ощущались, как каменные столбы в деревянном заборе». Ее попытки занять ребят вызывают у старших только иронию, а у младших скуку. Но она полна энергии,— начинать надо с решительных мер. Теперь-то, с ее приходом, «вся эта орава распущенных мальчишек и девчонок почувствует твердую руку». Все это более или менее нам знакомо и по другим литературным зарисовкам подобных воспитателей. Обычно изображаются только поступки таких педагогов, и этого вполне достаточно, чтобы их возненавидеть. Но Дубов дает и психологический портрет Елизаветы Ивановны.

Тут нужно напомнить эпизод во время купания. Лешка, думая, что позади пленяющая его воображение Алла, плывет все дальше, «чтобы утереть нос этой задаваке». Но оказалось, позади не Алла, а Кира, вечно раздражающая его «смола». Заплыли оба дальше, чем думали,—стало Лешке страшновато, когда увидел, сколько плыть до берега. Ветер стал порывистее, волна круче, и Лешка начал уставать. Не буду пересказывать эпизод — он написан сильно, рельефно, изображена вся гамма переживаний мальчика и девочки, начинающих понимать, что им не доплыть. Лешке пришлось спасать тонувшую Киру. И он, сам выбившийся из сил, справился.

В последствиях этого драматического эпизода раскрывается психология и Елизаветы Ивановны и директора детдома.

Елизавета Ивановна была очень напугана. Конечно, за детей, которые вот-вот утонут, она боялась? Нет, она панически испугалась за себя!

«Как у всех втайне трусливых людей, страх у Елизаветы Ивановны переходил в озлобление против тех, кто был причиной этого страха. Увидев далеко в море головы двух ребят, она пережила панический испуг. Каждую секунду они могли исчезнуть под водой и больше не появиться, утонуть, а отвечать за это должна будет Елизавета Ивановна. Никто не вспомнит, не подумает, что виновата, в сущности, совсем не она, а прежняя воспитательница, все порядки в детдоме [...]. В любую минуту из-за каких-то мальчишки и девчонки ее безупречная репутация могла погибнуть» (стр. 137—138).

Но когда все кончилось благополучно, она обрадовалась. Не спасению ребят, а тому, что теперь-то есть достаточный повод для решительных мер. Ведь она, в сущности, ненавидит мальчишек и девчонок, которых собирается воспитывать. И презирает воспитателей, добрых и внимательных к этим потенциальным преступникам. А Людмила Сергеевна? Ей рассказали о происшествии Алла и Кира. Все ждут, как попадет Лешке. И сам он понимает, что этого не избежать...

«Людмила Сергеевна поднялась и, подойдя, положила руку ему на плечо:

— Ну, Алеша, не ожидала... не думала я, что ты такой молодец.

Лешка недоверчиво посмотрел на нее.

— Да, молодец! — повторила Людмила Сергеевна и села на стул, стоящий напротив.— Как человек помогает попавшему в беду — это самая лучшая и верная проба для человека. Ты испытание хорошо выдержал...

Лешка вспомнил, как он, струсив, метнулся в сторону от Киры, и покраснел.

— И все-таки тебя следует наказать. Ты нарушил строжайший наш закон, запрещение [...] не заплывать дальше, чем разрешено [...]. Но я не хочу тебя наказывать [...]. Обещай мне никогда не заплывать далеко и не допускать, чтобы другие это делали. Обещаешь?

— Обещаю! — хриплым, сдавленным голосом сказал Лешка.

— Вот и хорошо! А теперь иди ужинать, уже звонят» (стр. 136—137).

Познакомив нас с материнским отношением Людмилы Сергеевны к детям, ее уверенностью, что воспитывает прежде всего здоровая среда, Дубов показывает и ее реакцию на происшествие. Педагогический ход — похвала вместо наказания — действен своей неожиданностью. Он успешен потому, что гармонирует с атмосферой доверия, созданной в детдоме Людмилой Сергеевной.

И, разумеется, в такой атмосфере нетерпима Елизавета Ивановна с ее подозрительностью и вкусом к жестким мерам. Ей пришлось уйти через два дня. «...По-видимому, ждать окончания испытательного срока не стоит»,— прощается с ней Людмила Сергеевна. Дипломированная воспитательница нашла себе место по душе — мы еще встретимся с ней в роли инспектора гороно.

Внезапная для детей реакция на поступок Лешки — не случайность, а стиль педагогической работы Людмилы Сергеевны. Он характерен для одаренных воспитателей, не признающих педагогических штампов. Мы помним сильные, долгодействующие моральные удары поощрением вместо наказания (иногда наоборот — наказанием вместо ожидавшегося поощрения), о которых читали опять же в «Педагогической поэме» и в «Республике Шкид».

Секрет успеха таких ударов — в чутье к индивидуальности и восприимчивости «объекта воспитания», к его характеру, к деталям события, которое потребовало вмешательства. А «объектом» иногда может быть и целый коллектив детей.

Как-то после экскурсии в краеведческий музей, где детдомовцы между прочим знакомились с дворянским бытом, ничем прежде не примечательный, послушный мальчик Толя, «отрада воспитательских сердец», внезапно взбунтовался. Он был дежурным по столовой и отказался накрывать на стол — «лакеев нет, теперь не капитализм».

«В иное время дикий заскок этот без труда можно было бы унять, нелепый гнев и глупая оскорбленность взбудораженного мальчика угасли бы в конфузливом смешке, но сейчас исход поединка подстерегала вокруг в десятки глаз и ушей выжидательная тишина. Да Толя и не услышал бы ничего: сейчас он упивался своим геройством. Любая нотация, наказание только ожесточили бы его, а глупая выходка засияла бы ореолом жертвенности».

Ситуация требовала урока всему коллективу.

«— Хорошо,— как можно спокойнее сказала Людмила Сергеевна.— Раз так — обеда сегодня не будет» (стр. 194).

Дети опешили: при чем тут они, почему все без обеда — пусть дежурит завтрашний, очередной. Но Людмила Сергеевна замену не разрешила. Сидит она у себя в кабинете взволнованная: «А не слишком ли глубоко лопату засадила? Что как черенок хрустнет да обломится?..» Да, в педагогическом эксперименте всегда есть элемент риска. Воспитатель только по результатам узнает, верно ли учел все тонкости ситуации — они ведь тоже всякий раз индивидуальны! — пойдет ли коллектив по намеченному для него руслу.

Толя «не понимал, что присутствие Людмилы Сергеевны было скорее защитой для него, чем опасностью, и что, уходя, она оставила его с глазу на глаз с судьей, не знающим пощады».

И судья, разобравшись, воспылал гневом. «С обедом можно и потерпеть, но что значит — он не лакей? А другие — лакеи?» Толя пытался спорить и огрызаться. «Он не понимал того, что затронул и обратил против себя самое опасное. Коллектив признает авторитет одного, если он заслужен, но он не прощает пренебрежения к себе» (стр. 196).

Подвиг оказался срамом. Толю довели до слез и отправили к Людмиле Сергеевне просить прощения.

И еще одну сложную педагогическую операцию провела Людмила Сергеевна — ее объектом были Валерий Белоус, по прозвищу Валет, и одновременно весь коллектив.

Валет был в детдоме добровольным шутом, но небезобидным. Он издевался над слабыми, над новичками и остерегался вышучивать сильных. Когда его призывали к ответу, он «юлил, каялся, врал и не менялся».

Совет пионерского отряда обсуждал, как бы наказать Валерия, чтобы он наконец образумился, а Людмила Сергеевна предложила торжественно отпраздновать день рождения Валерия. Ребята в совете отряда опешили, приняли это за шутку. А потом загорелись идеей.

Решения Людмилы Сергеевны нередко прямо противоположны ожиданиям и героев повести и читателей. Стремление Дубова показать, как воспитывать добром и радостью, избегая обычных наказаний,— одна из идейных основ повести. Она и нас радует справедливостью мысли, горячностью полемики с жесткими воспитателями. Есть, может быть, излишняя настойчивость, прямолинейность в изображении, а тем самым и в пропаганде решений прямо обратных ожидаемым. Это в какой-то мере лишает образ воспитателя гибкости, которой требует педагогический процесс. Но подобное сомнение только отчасти справедливо: решения Людмилы Сергеевны, в частности в отношении Белоуса, хорошо мотивированы, и писатель убедительно проследил благие последствия эксперимента.

Хлопоты по устройству торжества — с парадным обедом, именинным пирогом, подарками и вечером самодеятельности — все это было радостью для коллектива и изменило отношение детдомовцев к Валерию: оно стало товарищеским и приветливым.

Такое внимание Людмилы Сергеевны к Валерию объясняется его безрадостным детством. Отец убит на войне, мать — уборщица, заработка не хватало, чтобы быть сытыми в первые послевоенные годы. А потом мать посадили в тюрьму на пять лет, заодно с крупными спекулянтами,— она пыталась продать буханку пайкового хлеба, чтобы купить Валерию сахару и масла. Мальчик еще долго голодал, начал неумело воровать еду, но его поймали и отправили в детский дом.

Биография Валерия определила воспитательный ход. Впервые в жизни он был центром радушного внимания, героем праздника.

Решение педагогической задачи здесь снова тонкое: Людмила Сергеевна догадалась, что шутовство Валерия было неосознанным стремлением хоть как-нибудь привлечь к себе интерес — пусть недоброжелательный. Дубов не делает ошибки, частой в посредственных детских повестях: воспитательное «мероприятие» — и немедленный результат, полное преображение героя. Валерий меняется постепенно, так же как отношение к нему коллектива. Стремление привлекать к себе внимание оказалось глубоко заложенным. Но после праздника оно переключилось: Валерий, понемногу отказываясь от недоброго шутовства, пристрастился к произнесению по всякому поводу длинных и неумелых речей. Это уже вызывает только добродушное подтрунивание ребят.

Поступки героев повести — и детей и воспитателей — оказываются не только сюжетно, но и психологически безукоризненно мотивированными.

Сюжет «Сироты» развивается целеустремленно, выполняя свою основную функцию: писатель создает ситуации, в которых проявляются характеры героев в их развитии, движении, и обнаруживается позиция автора в отношении проблем, которые приходится решать героям. Но в то же время повесть написана свободно: в нее, незаметно для читателей, вкраплено несколько вставных новелл, обогащающих повесть. Задержки в развитии сюжета почти не ощущаются, потому что вставные новеллы коротки, всегда интересны читателям и внутренне связаны с генеральной линией повествования.

Дубова, наряду с главными его героями — подростками и их воспитателями,— всегда занимают малыши, раннее проявление их индивидуальности. В основных событиях повести для малышей места нет. Но в эпизоде с запуском Витиной ракеты дана очень забавная сцена, в которой участвуют его младшая сестренка со своим приятелем, а в эпизод купания и Лешкиного заплыва вкраплен рассказик в несколько абзацев о двухлетнем малыше на пляже.

Характер вставной новеллы носит и глава, посвященная трудной судьбе Устина Захаровича.

Ироничному, пожалуй даже сатирическому, рассказу о краеведческом музее и случайному, неудачному подбору экспонатов нашлось место в повести, так как посещение музея стало поводом для Толиного отказа «быть лакеем». И хотя рассказ о музее тоже законченный, самостоятельный очерк, нелепость экспозиции оказывается внутренне связанной с нелепой реакцией Толи.

Простая как будто постройка повести на деле оказывается довольно сложной конструкцией. Ее элементы, кроме сюжетных связей, образующих видимую простым глазом целостность архитектуры, скреплены и неприметными на первый взгляд глубинными связями — они обеспечивают логику движения характеров.

Во второй и третьей частях повести жизнь детского дома тесно переплетается с жизнью школы (а отчасти и ремесленного училища, куда пойдут детдомовцы после седьмого класса). В эпизодах школьной жизни мы видим результаты детдомовского воспитания, кое в чем неожиданные. Как будто меньше всего была озабочена Людмила Сергеевна дисциплиной — она предоставила ребятам очень много свободы (железную дисциплину собиралась ввести Елизавета Ивановна). О том, чтобы эта свобода не вредила коллективу и каждому его члену, заботится осторожно направляемый директором дома совет пионерского отряда.

Изображение роли совета в повести — художественная пропаганда широкого самоуправления коллектива подростков, пропаганда, которую и своей практикой, и средствами искусства, и публицистическими выступлениями вели талантливейшие педагоги нашего времени: Макаренко — в советских условиях, Корчак — в условиях буржуазной Польши. Для них самоуправление — школа общественной жизни, школа демократии, школа самодисциплины и самовоспитания, также как и для Пантелеева, Шарова, изображавших в своих повестях и рассказах школьное или интернатское самоуправление.

Детдомовцы в школе чувствуют себя заединщиками — и не только в стычках. Они защищают честь детдома, не прощая пи-кому из своих распущенности или небрежности в ученье. Большие неприятности были у Лешки, когда, пристрастившись к чтению, он нахватал двоек.

В школе возобновилась дружба Лешки с Витей (они одноклассники), и тут резко обнаруживается различие их характеров. Оба вступили в трудный возраст частых перепадов настроения, резких поступков. У сдержанного Лешки эмоции спрятаны глубоко, у порывистого Вити — все на виду. Его переживания бурны, но поверхностны, так же как увлечения. Сейчас он мечтает стать моряком, и это сближает его с Лешкой, у которого много связано с морем: его отец был моряком, неизгладимый след оставили в Алешиной душе облик Алексея Ерофеевича и счастливые дни на теплоходе. Но Витьке каждое свое желание надо осуществить немедленно, все бросив, обо всем забыв. Когда

Лешка получает письмо от Алексея Ерофеевича, теперь капитана на Севере, он отвечает на его вопросы и ни словом не заикается о том, как ему хочется снова быть с ним и с морем. Письмо он показал Витьке. «И без того всегда взбудораженное, Витькино воображение получило [...] сокрушительный толчок». Он присоединяет к Лешкиному ответу свое письмо — не возьмет ли его Алексей Ерофеевич юнгой, сейчас же, сразу,— Арктики он не боится, так как ходил зимой с расстегнутым воротником.

То же происходит в неспокойных, свойственных возрасту, переживаниях.

«Ты был когда влюбленный?» — спрашивает Витя. «Лешка удивленно открыл глаза и покраснел. Кто же говорит об этом вслух?

— Нет,— ответил он».

Лешка в самом деле не знает, как называется его сложное чувство к Алле. Он иногда ненавидел ее — задавака. Но она была красивей всех, умнее всех. Леше все время хотелось смотреть на нее. Но Алла ни о чем не догадывалась и догадаться не могла: своих чувств Лешка не выдал ни словом, ни движением. Это его характер.

А Витька весь нараспашку. Лешке рассказал о своей влюбленности, и весь класс о ней догадался, и Наташе он отправил классическое послание, с нарисованным кровью сердцем. А когда Наташа его высмеяла, предался бурному отчаянию на целый вечер.

Дубов подробно, с легким юмором и великолепным пониманием всех оттенков отроческих переживаний рассказывает историю Витиной любви к Наташе. И это очень кстати прочесть Витиным сверстникам, потому что многие из них узнают свои чувства и мысли, а если их еще не было, припомнят Витьку, когда они появятся, или, может быть, предпочтут Лешину сдержанность. Воспитательная идея проводится без тени дидактики — только художественным изображением ситуации и переживаний героев. Автор не высказывает слишком явно своих симпатий: лишь сравнивая веселую, чуть ироничную непринужденность рассказа о Витькином увлечении с серьезностью топа, каким говорит Дубов о переживаниях Лешки, мы догадываемся, чей характер эмоций ближе писателю.

Витька ребячлив — он еще не думает, а выдумывает. А Лешка думает. Он расстается с детством, и ему скучно: неизвестно, как вступать в жизнь. Ищет ответ в книгах — и не находит. Его увлекает образ Павки Корчагина. Но как стать таким в мирное время? Пытается Лешка поговорить о жизни с Людмилой Сергеевной, однако и она его не очень поняла — еще не оформились мысли мальчика, он не может их выразить ясно.

Томление, неопределенные поиски ответов на смутные вопросы — это и создает то душевное состояние, которое подростки иногда ощущают как скуку. Поэтично, ритмической прозой, подчеркивающей волнующую значительность темы, говорит Дубов о неуловимом моменте перехода от детства к отрочеству, от бездумной радости бытия к мучительному рождению сознания, поискам себя и своего места в мире. (Тут невольно вспоминается, как поэтично и углубленно писал Фраерман в «Дикой собаке Динго» о втором, тоже неуловимом переходе — от отрочества к юности.)

Почему нужен писателю здесь пафос, изображение драматизма первого становления личности? Ровесникам своих героев Дубов помогает прояснить истоки их «скуки» и намечает пути ее преодоления. А нам показывает, что мы плохо, недостаточно внимательно относимся к этому периоду жизни детей, неумело готовим их к переходу в отрочество.

«Родители пытаются оградить детей от узнавания множества вещей. Но дети видят и узнают всё. Они видят смерть и горе, узнают любовь и ненависть, подлость и благородство, низменные поступки и высокие взлеты. В сущности, человек уже в отрочестве узнает жизнь и все, что в ней происходит. Потом он узнает больше, точнее, будет думать и чувствовать тоньше, по никогда последующие высокие витки спирали не могут сравниться с первыми, отроческими, по которым он ковылял еще нетвердо и неуверенно, оступаясь и падая, с душой, потрясаемой то ужасом, то восторгом [...]. Никогда не будет так безутешен и возмущен человек в зрелом возрасте, как подросток, когда в его безоблачном мире появляется первая тень обмана. Ничто не приносит взрослому ликования и восторга, равных испытанным в отрочестве (стр. 262).

В этих горячих мыслях мы находим и принципиальное обоснование, почему не только взрослым, но и отрокам — им в первую очередь — адресует Дубов свои повести, в которых поднято так много пластов жизни, почему отрокам раскрывает он их собственную психологию и психологию взрослых, хороших и плохих воспитателей, тех, кто помогает их становлению или мешает ему, тех, кто ведет их к правде или сеет в душах зло.

Помогают или мешают не только люди, но и книги.

«Среди книжек для детей было много таких, что Лешка не мог их дочитать до конца. В сущности, это были не книги, а сборники задачек по поведению, примеров того, что нужно и похвально делать детям и что делать нельзя и не похвально. Придуманные мальчики и девочки, совсем не похожие на тех, что были вокруг Лешки, прилежно решали эти скучные задачки.

Такие книжки напоминали пироги, которые пекла Лешкина мама, когда ничего для начинки не было» (стр. 260).

Немало скапливалось на книжных прилавках и библиотечных стеллажах таких пирогов без начинки. Им противостоят подлинно художественные, сильные и важные книги, созданные за полвека теми советскими писателями, которые впервые в мире вывели детскую литературу на уровень передовой литературы народа. В их число, конечно, входят и повести Дубова. Но все-таки, все-таки как нужно заботиться писателям, публицистам, критикам, чтобы поменьше было пирогов с ничем в литературе и воспитателей с ничем в душе!..

Мы знакомимся в повести, кроме Елизаветы Ивановны, еще с одним злодеем воспитания — пионервожатым Гаевским. Под его руководством «пионеры непрерывно учили друг друга хорошему поведению и усердию [...]. Они произносили много торжественных слов, но слова эти были как бы сами по себе и не влияли на их поступки. Стоило им уйти со сбора, и они так же шумели и баловались, подсказывали и списывали, так же притворялись больными, не выучив урока, и радовались, если удавалось провести учительницу».

Скука бездарно и вяло проведенных сборов, скука плохих детских книг, метания отрочества привели Лешу к тому, что он увлекся очередной детской забавой Витьки — игрой в тайное общество будущих капитанов, названное неутомимым фантазером «футурум». Витька уговорил Лешку принять в их общество двух девочек — Киру и Наташу, а то что это за общество вдвоем. И герб нарисовал Витька, и девиз сочинил, и все дали клятву хранить тайну. Но дела не получилось — не придумали, как готовиться к будущему капитанству, и вышла только игра в тайну.

А привела эта игра к последним в повести драматическим событиям. В их нарастании окончательно обозначаются характеры уже знакомых нам героев и появляются два новых действующих лица.

Тайна так уж тайна. Витька передал Леше на уроке шифрованную записку (цифры вместо букв), назначая сбор будущих капитанов в сквере. Записку Лешка не понял, а на перемене ее обронил. Юрка Трыхно поднял записку и отнес ее Гаевскому.

И начал пионервожатый Гаевский «дело о тайном обществе».

Юрка Трыхно — мальчик с ясными и правдивыми глазами — отрицает, что нашел записку и отнес ее Гаевскому, когда Лешка после первого допроса спросил его об этом. А на педсовете он с безмятежным лицом подтверждает: да, поднял, передал и Лешка за это его ударил.

«Людмила Сергеевна смотрела на него с неприязнью. Тихоня, округлое безмятежное лицо, чубик полубокса, ямочки на щеках. И ни капли смущения. Таким был, наверно, и с Горбачевым. Наверно, всегда такой: что бы ни сделал — ни тени неловкости, ни проблеска стыда. Увидел записку и не сказал тут же, при всех, а побежал наушничать... Уже сейчас двуличен и бессовестен. Сколько ему? Тринадцать? А что станет с ним потом?..» (стр. 285).

Гаевский допрашивал Лешку грубо, с угрозами: «хватит дурака валять», «дело кончится плохо. Оч-чень плохо», «говорить мы тебя заставим». Уровень его культуры выражен одной фразой: «Не играет значения, откуда я знаю». Неудачливый пионервожатый, мечтающий о карьере, Гаевский надеется, раздув дело, выдвинуться на этом. Шутка ли: «Вот, посмотрите, чем наши школьники занимаются! Шифровочка!..»

Классная руководительница напугана — она человек еще новый в школе, как бы не нажить неприятностей.

Директор боится гороно — репутация школы в опасности.

Инспектор гороно, та самая Елизавета Ивановна Дроздюк, которой пришлось быстро исчезнуть из детдома, торжествует: теперь-то все увидят, как поставлено воспитание в детдоме, теперь-то она сведет счеты с директором!

Старый учитель, Викентий Павлович Фоменко, легко разгадав примитивный шифр (впрочем, записка и расшифрованная непонятна — что значит сбор «футурум»?) понимает, что ничего тут нет, кроме игры в тайну, игры, вызванной мертвечиной, которую разводит в школе Гаевский.

Лешка не поддавался ни на окрики, ни на угрозы, ни на ласковые уговоры. Только Людмиле Сергеевне он признался, почему не может сказать, что такое футурум: «...Я же слово дал!.. Вы сами всегда говорили, что слово надо держать...»

Людмила Сергеевна верна себе: она вздохнула — да, слово надо держать.

Но как же ей защитить Лешку — ведь ему грозит исключение из школы. Мальчик это знает, но все-таки молчит. Ничего плохого мы не делали, сказал Лешка. Людмила Сергеевна достаточно знает его, чтобы поверить на слово.

Почему же молчит автор записки, Витька? И Лешка и Кира уверены — он струсил. И действительно, Витя боится, но главным образом за отца — он не забыл его тяжелого сердечного припадка после прошлогодней истории в школе.

Тогда Кира не выдерживает. Лешке, мальчику с сердитыми глазами, к которому она тянется всей душой, грозит беда. Лешка исчез — его не было на уроках и домой не пришел. Она решает — тут справедливо слово нарушить. Захлебываясь от слез, рассказывает Кира Людмиле Сергеевне историю тайного общества. Витю и Наташу (она больна и участия в событиях не принимает) Кира не называет — говорит только о себе и Леше.

А Лешка, как всегда случалось в крутые дни его жизни, бродил без дела, одиноко обдумывая безвыходность своего положения. Встретился Витька, обещал завтра все рассказать.

«— Ну, и что? Исключат тебя тоже, вот и все!

Так могло случиться. Даже наверняка так и будет. Они же не лично против Лешки, а против организации, а если Витька — главный закоперщик, его в первую очередь и выгонят...»

Тут проясняется еще одна немаловажная черта Лешиного облика: трезвость суждения и мужественная готовность принять на себя всю кару, ни с кем не делить ее тяжесть.

Витька решает, что все расскажет отцу. Но отец пришел домой поздно, Витька, ожидая его, нечаянно заснул, а утром отец еще спал, когда Витьке пора было идти в школу.

Однако все становится на свои места как раз в кабинете секретаря горкома (никто, кроме самих членов тайного общества, так и не знает, что зачинщик — его сын). Людмила Сергеевна, поняв, что ни в школе, ни в гороно клубок не распутать, уговорила Викентия Павловича вместе пойти к Гущину. Тут завяли все пышные слова инспектора гороно о политическом смысле происшествия. А она уже смаковала близкую победу над директором детдома.

«— Мы еще не изучили это дело в деталях,— резюмировала она,— и сделаем это в кратчайший срок. Но и сейчас можно сказать: дело оч-чень нехорошее! Если посмотреть на это дело политически...

— Да, в самом деле! — встрепенулся Гущин, который до сих пор внимательно, с неподвижным лицом слушал.— Ну, так что же получается, если посмотреть на это политически?..

В интонации Гущина что-то насторожило Елизавету Ивановну, она взглянула в лицо секретаря, но не уловила ничего опасного».

И напрасно. Гущин ей разъяснил: «[...] политическая сторона не в том, что вам мерещится, а в том, что раздули дело из пустяка, а когда разумные люди с этим не согласились, их тоже начали обвинять и подозревать...» (стр. 301—302).

Беспроигрышная, как казалось Елизавете Ивановне и Гаевскому, игра в сверхбдительность была проиграна[34].

На следующий день, узнав, что все обошлось, Леша и Кира радовались: какой хороший друг Витька, рассказал отцу про их тайное общество. А Витька не спорил, даже сочинил кое-какие подробности разговора — очень уж пришлась ему по душе роль героя. Но совесть грызла — и к вечеру он сознался Лешке:

«— Ничего я отцу не говорил... Ты думаешь, что я сказал, а я побоялся, отложил на сегодня... И они сами все... Это, конечно, подло с моей стороны, и ты имеешь полное право презирать...— Губы Витьки задрожали, он замолчал.

— Так он про тебя ничего не знает?

— Нет!

— Чудак! — засмеялся Лешка.— Так это же хорошо! И нечего надуваться! Будь здоров!» (стр. 313).

В этом обмене репликами оба характера нараспашку. К нашему пониманию Витиной натуры тут, пожалуй, мало прибавляется — мы таким его уже знаем, легкомысленным и запоздало совестливым, а образ Лешки в последней его реплике обогащается немаловажной чертой: он не только мужественно

благороден — он и благородно незлобив.

Всю повесть пронизывает мысль: преступление, воспитывая детей, думать прежде всего о себе, как неудачливый карьерист Гаевский или бездарная воспитательница Дроздюк. И плохо детям, когда их берутся воспитывать без любви и понимания, невежды или сухари.

В школе им противопоставлен Викентий Павлович, для которого дети — не отвлеченная категория, требующая непрерывных воспитательных мероприятий, а люди, которым надо сделать интересными и учение и досуг. Он помогает новому пионервожатому влить жизнь, деятельный дух в пионерскую дружину, засушенную, забюрокраченную Гаевским, теперь наконец выгнанным.

Каким действенным органом самодисциплины, самоконтроля может стать для коллектива пионерская организация, направленная чутким педагогом, Дубов показывает в повести не раз. Это для него важная тема — ей посвящен и один из последних эпизодов, в котором речь идет об Алле. Поглощенная интересами техникума и новыми знакомствами, она стала иждивенцем детдома, заставляла младших прибирать за ней и за нее дежурить — словом, превратилась в эгоистическое, самодовольное и наглое создание.

Что-то было упущено в ее воспитании — девушку перехвалили, она поверила в свою исключительность, и это не только ее развратило, но начало развращать коллектив. На сборе пионерский отряд решил, что она должна покинуть детдом, перейти в общежитие техникума. Такой удар по самолюбию, такое крушение авторитета, вероятно, станет для нее важным уроком — и, во всяком случае, это урок для читателей.

Лешка жалел Аллу, страдал на сборе, «как если бы говорили все это о нем самом. Но он молчал — это было справедливо» (курсив мой.— А. И.).

Вот таким приближается к юности герой повести: человеком, на честь и слово которого можно положиться, человеком с обостренным чувством справедливости — он требует ее от себя и ждет от других. Леша трудно переживает несправедливое отношение к себе, замыкается, молчит. От нелегкого детства остались в нем внутренняя суровость и легкая ранимость. Но в то же время он открыт доверию и добру.

Умиротворенно кончается повесть. С друзьями по детдому и школе Лешка идет в морской поход на катере. «Полный вперед! — крикнул он.— Чтобы ветер свистал в ушах!..

Ясный свет разгорающегося утра струился на легкой волне и бежал им навстречу».

Впереди — жизнь...

Богата в повести галерея выразительных, глубоко разработанных психологических портретов детей и взрослых. Серьезны идеи Дубова о воспитании, и убедительно их художественное воплощение. Талантливо и приметливо изображена повседневность детдома и школы. Жизненны и остры конфликты. Привлекателен герой. Все это вывело «Сироту» в первый ряд советских книг о разгорающемся утре жизни.

Через пять лет читатели снова встретились с героями «Сироты» в повести «Жесткая проба» (1960). Позднее (1967) Дубов объединил обе повести, опубликовав роман в двух книгах «Горе одному» (первая книга — «Сирота», вторая — «Жесткая проба»). О второй книге пишу коротко, так как главные герои ее, Лешка и Витька, уже не дети, а юноши, работающие на заводе.

Для Дубова борьба за достоинство человека, за справедливость в общественных отношениях, за товарищеский дух в коллективе — дело кровное. Это определило публицистический накал «Жесткой пробы».

Главные герои — те же, что в «Сироте», но несколько изменилось направление интересов и забот автора.

Леша Горбачев и Витя Гущин повзрослели. Они кончили ремесленное училище и работают на заводе. Отец Вити, секретарь горкома, умер, и юноша решил зарабатывать, чтобы помочь семье.

Основной конфликт повести связан с заводской работой друзей. В его развитии и разрешении резко проявились знакомые нам по «Сироте» черты характера, отношение к жизни обоих юношей.

Кроме действующих лиц «Сироты», мы в «Жесткой пробе» встречаемся с рабочими и общественными деятелями завода, входим в среду, где протекает теперь жизнь Леши и Вити.

Позиции участников, конфликта в «Жесткой пробе», как и в первой книге романа, резко противопоставлены: они определяются биографией и характером человека, требовательностью или снисходительностью к себе, борьбой за благо общества и товарищей или за собственное процветание.

Конфликт начинается с того, что Алеша поперек вывешенной на заводском дворе «молнии» о достижениях Виктора Гущина написал: «Липа». Сделал он это, конечно, сгоряча. Ему было стыдно за друга, который всерьез стал считать себя передовиком и смертельно обиделся на Лешу, когда тот призывал его образумиться.

Характерные позиции обнаружились уже в начале конфликта.

Одна выражается обычно стандартной формулой невмешательства, за которой иногда скрывается и робость: «А что, мне больше всех надо?»

Умный, ироничный в беседах, а в поступках оказавшийся очень робким, Вадим Васильевич, к которому бросился негодующий Алеша, сказал ему: «Гущин не первый, и не последний. Легкая слава многих соблазняет» (стр. 443) и сражаться тут за правду — донкихотство.

Алексей не согласен мириться с неправдой, где бы и в чем бы она ни выражалась. Двое бьют одного — он бросается на выручку и, не боясь ножа, не боясь угроз хулиганов расправиться с ним, спасает ровесника, которого терпеть не может, очень плохого человека. Его лучшего друга, Виктора Гущина, незаслуженно прославляют, и он бросается спасать его от этой душевной опасности, спасать от нее и весь свой цех, завод. Сперва кажется, что он одинок в своей борьбе. Позже мы убеждаемся, что это не так.

Герой романа непримирим в защите правды везде и всюду — в маленьких школьных происшествиях и в серьезных рабочих конфликтах, в любви и в дружбе. Он неопытен и порывист, он еще не всегда хорошо разбирается в людях. Но в конечном счете, как это и бывает в жизни, поддержка ревнителю правды приходит сама. Только карьеристы спешат, а сопротивление им нарастает постепенно, но неотвратимо.

С упрямой последовательностью Дубов показывает, какими жизненными принципами, какими свойствами ума и характера определяется для его героев внутренняя необходимость выступить в защиту правды.

Комсорг Федор Копейка пришел на завод после армии. Он скоро понял, что надо самому стать к станку — только тогда он поймет, какая и кому нужна комсомольская помощь. И с тем же упорством, с каким в армии Федор преодолевал свою физическую нетренированность, он теперь осваивает профессию долбежника. Федор шутливо говорит о себе, что он по натуре долбежник. Таким и оказывается в борьбе за правду.

Достойные партийные деятели — молодой Копейка и двое пожилых рабочих, Василий Прохорович и Маркин,— хорошо очерчены автором. Юные читатели видят, на кого равняться и с кем вступать в борьбу.

«Горе одному» — роман о личной и общественной нравственности, о ее воспитании. В «Сироте» для Дубова главной темой была личная нравственность и ее воспитание, а художественный анализ общественной нравственности оказался как бы второй темой, сопутствующей главной. В «Жесткой пробе» соотношение изменилось — главной темой стала нравственность общественная и воспитание ее в коллективе.

Сила «Жесткой пробы» — в напряжении, страстности заботы автора о подлинной защите интересов социалистического общества от лицемерия, корысти плохих людей. В этом и воспитательная ценность второй книги романа. Она помогает юному читателю верно оценивать стремления и помыслы людей: отличать весомость, продуманность высказываний и действий Василия Прохоровича, Федора Копейки от шумихи, которую поднимают беспринципные карьеристы вроде журналиста Алова или председателя цехкома Иванычева.

Дубов всегда присматривался к малышам. Они появлялись в эпизодах почти всех повестей — младшие братья и сестры героев или соседи, встречные. Их образы, написанные любовно и приметливо, запоминались, потому что Дубов мастерски сочетает возрастную характерность с проявлениями индивидуальности малыша.

Но впервые главным героем малыш стал у Дубова в повести «Мальчик у моря» (1963).

Направленность повести, ее построение определяются одной репликой и одной мыслью мальчика: «Зачем плохие люди?» — спрашивает он. И невесело думает: «Плохо быть маленьким. Трудно. И не потому, что тебя всякий обидит. То само собой. Главное — столько непонятного...» Это итог всего, что пережил Сашук за несколько дней, изображенных в повести.

Непонятно, зачем обижают — несправедливо, жестоко. Все дети знают — нельзя бить маленьких, тех, кто слабее. Почему же взрослые их бьют? Не ремнем — об этом в повести нет речи,— а своими поступками. Походя наносят удары душе ребенка, часто по невнимательности — это стерпеть можно,— а иногда по внутренней грубости, по бессовестности. И это малыша бьет больно — для него справедливость естественное, нормальное состояние мира.

Переживания Сашука Дубов передал проникновенно, психологически точно.

События повести не выходят за пределы житейской обыденности. Но когда малыш, по самой природе своей доверчивый, ждущий добра от людей и света от мира, сталкивается с реальностью, в которой хорошее соседствует с дурным, справедливость — с ложью или жестокостью, то он переживает нешуточную драму. Она неизбежна для всякого ребенка, пока отношения между людьми далеки от совершенства. Эта драма детства обыденна, и все же первостепенное общественное значение ее несомненно. Недаром столько писателей привлекали к ней внимание своих современников и потомков — от Диккенса до Горького, от Пантелеева до Дубова. Приходится неустанно повторять: взрослые обязаны не разрушать доверчивость и радость жизни малышей. Что для этого нужно? Понимание психики детей, их душевных потребностей, справедливость.

И чем полнее раскроет художник склад души, характер мышления детей, чем сильнее, эмоциональнее он покажет, какие травмы наносит слепота взрослых к их миру, тем больше общественное значение произведения.

Для человека в возрасте Сашука нет ничего обыкновенного. В его восприятии всякий день значителен, полон радостных и горьких новостей — они вызывают множество мыслей, сильных переживаний. Ведь весь мир ребенку нов.

С огорчения мальчика начинается повесть. Артель рыбаков едет на промысел. Мать Сашука — кашевар артели — не позволяет ему взять с собой щенка. Мальчик плачет горько, безутешно — как бросить беспомощного кутенка, оставить его на гибель. Выручает хороший человек — бригадир Иван Данилович. Говорит матери: «Пускай берет, чего ты ребятенку душу надрываешь».

Так с первой страницы писатель вводит нас в мир маленького человека, беззащитного перед взрослыми. А они часто небрежны к тому, что для него жизненно важно,— даже мать. Сашук плачет от беспомощности — он не умеет еще найти нужных слов, чтобы поняли, как дорог ему кутенок, как невозможно бросить живое существо на произвол судьбы. Ведь щенок еще беззащитнее его, он так нуждается в заботе, и так хорошо, так гордо сознавать себя его покровителем. Повезло Сашуку, что бригадир его понял.

Мы и дальше, на протяжении всей повести, видим, как человечность противостоит жестокости — и чаще побеждает, но не всегда вовремя.

С главной темой повести — столкновением доброты с равнодушием, которое оборачивается злом, связана вторая: мальчик осваивает мир — осваивает его в воображении и в реальности.

Вся повесть — разработка этих тем; они переплетаются, варьируются, как в симфонии или в сонате, доминирует то одна, то другая, эпизоды драматические сменяются радостными. И все проникнуто лиричностью. Книга построена музыкально.

Встреча с морем мальчику предстоит впервые. Какое оно? «Бездна»,— говорит Сашуку водитель грузовика, в котором они едут к морю. Бездна — значит, без дна. Сашук пытается вообразить — это трудно. У всего есть дно — у колодца и у реки. И когда Сашук уже не воображает, а видит море, его «голубая, сверкающая, слепящая пустота», волшебная и немного страшная, волнует, как таинственное слово «бездна», оправдывает его. Может, и правда море без дна?

Чтобы не возвращаться к этому: Дубов на протяжении всей повести, показывая отношение малыша к слову, раскрывает характерные черты детского мышления. Это особенно важно для взрослых читателей — помогает им разгадывать ход иногда причудливых, на наш взрослый взгляд, ассоциаций детей, понимать их, говорить с ними. Ребенок остро воспринимает метафоричность слова, которую уже не ощущают взрослые, а иногда, напротив, метафорическое определение принимают за буквальное. Видит Сашук длинную резиновую ленту, протянутую от причала к бараку. Ему объясняют — это машина, чтобы рыбу гнать в цех на засолку. «Сашук удивляется и не верит — как это рыбу можно гнать? Что она, дура, чтобы самой на засолку идти?»

Жорка дразнит Сашука. «Как не стыдно,— кричит Сашук,— как не бессовестно!» Рассерженный, он выбегает из барака и пинает своего щенка. Ему сразу становится стыдно и жалко: «Не сердись, я нечаянно, со злости».

Часто кажущиеся нелогичности детского языка, причудливость выбора слов забавны взрослым, вызывают у них смех, и это ребят обижает, заставляет их почувствовать неполноценность своей речи. Смех взрослых в таких случаях вызывает у малыша горькие слезы. И тут напрашивается дидактический вывод. Очень нужно всем нам в общении с ребенком помнить: для него то, что он говорит,— серьезно, он напряжением ума нашел слова, которые кажутся ему подходящими, и не стоит обнаруживать, что нам эти слова забавны.

Воспроизводя речь малыша, писатель, особенно такой проникновенный исследователь детской души, как Дубов, меньше всего стремится позабавить нас. Слова мальчика, строй его мышления — характеристика индивидуальности Сашука и в то же время способ художественной типизации. Писатель не сообщил возраста своего героя, но читатель его легко угадывает — мальчику лет пять или немногим больше.

Лирический колорит создается изображением всей гаммы чувств Сашука и, как почти всегда у Дубова, пейзажами — их мягкость, задумчивость совмещается с реалистической точностью рисунка. Детали пейзажа соотносятся с внутренней темой повести. Сашук сидит над обрывом, смотрит на море. «Чайки бесшумно скользят на распростертых крыльях, потом поворачивают и летят обратно, как патруль. Время от времени то та, то другая камнем падает на воду и снова взмывает вверх, держа в клюве рыбину. Чайка на лету заглатывает ее и опять неторопливо летит туда, потом обратно. А один раз большая чайка нападает на маленькую и отнимает у нее добычу. Маленькая чайка кричит, и тогда громко, пронзительно начинают кричать и другие чайки. Должно быть, они тоже возмущаются и сердятся на здоровенную ворюгу...» (т. 3, стр. 151).

Тема несправедливости, тема беззащитности маленьких вошла в пейзаж.

Драматический элемент повести определяется как раз встречей Сашука с таким ворюгой. Но об этом чуть позже.

Кроме бригадира артели, который не раз вступается за Сашука, важное и благодатное для мальчика знакомство — «бандит» Жорка. На самом деле он вовсе не бандит. Мать ворчала — «зачем этого уголовника взяли» — и требовала от Сашука: «Ты от него подальше, слышь, сынок?» А Жорка стал мальчику верным и внимательным другом.

Ребенок чуток. Когда ему говорят, что человек дурной, а мальчик видит, что он добр и справедлив, то верит своему впечатлению. И тут тоже нелегкие переживания, трудные мысли — как понять, почему про человека говорят плохо, когда все поступки его хороши.

Жорка рассказал Сашуку, за что в тюрьме сидел: запустил чернильницей в самодура-начальника, который людей мордовал. «Там почти сплошь бабы работали. А бабы известно: молчат да плачут». За них и заступился Жорка. Дело было давно, в 1952 году. Потом пересмотрели, выпустили...

Сашук интересуется:

«— А где он теперь, этот... самордуй?

— Самодур? Не знаю... Может, и сейчас в начальниках ходит».

Жорка горяч, нетерпим к плохим людям и дурным поступкам. Ему надо расправиться со злом тут же, не медля ни минуты. У него сжимаются кулаки — и пускал бы он их в ход, если б не другой справедливый, по спокойный, положительный человек, бригадир Иван Данилович. Жорка дал ему слово — не драться. Он грубоват, но добр, возится с Сашуком, приучает его не бояться моря, избавляя от страха, который заронило в душу мальчика слово «бездна». И Сашук тянется к нему — Жорка говорит с мальчиком без снисходительности, без пренебрежения, с которыми так часто приходится встречаться малышам. И защищает его. И знает, что подарить. Принес Сашуку кухтыль — один из поплавков, на которых держатся сети. Море выкинуло, а Жорка подобрал. Если бы еще один найти, да связать их веревкой — такие пузыри получатся, что плыви куда хочешь. Но вещь волшебна сама по себе, безотносительно к пользе, которую может принести.

«[...] Сашук бережно несет кухтыль под навес, укладывает на обеденный стол и рассматривает со всех сторон. Стекло толстое, зеленоватое. Оно такое сделано или стало зеленым от того, что плавало в море?.. Может, и в середке что-нибудь есть? Но середку рассмотреть трудно — сетка мелка и густо облеплена ракушками. Они так плотно приросли, что никак не отколупываются; ноготь сломался, а ни одна не стронулась...» (стр. 166).

Волшебство бесполезной вещи понимает Жорка, потому он и близок Сашуку.

А вот Игнат Приходько, тоже один из рыбаков артели, не способен к такому восприятию: «Бесполезная вещь, хотя... если разрезать пополам, полумиски будут». Это не случайное замечание — тут характер, мироотношение. Ты «должен с малолетства привыкать себе на пользу стараться»,— учит Игнат мальчика. Он презирает Жорку: «Шалтай-болтай, живет врастопырку. Ни кола, ни двора, штанов лишних и то нет...» А у Игната прочный сундучок. «Что в нем, Сашук не видел, так как сундучок всегда заперт висячим замком, а если Игнат его открывает, то обязательно поворачивается так, чтобы никто заглянуть не мог». И Жорка ненавидит скупердяя, жадюгу Игната. Характеры резко противопоставлены, поступки, как увидим, тоже. Работая над «Мальчиком у моря», Дубов, очевидно, думал о читателях помоложе тех, для кого писал «Горе одному». И с безошибочным чутьем иначе строит повесть. Сопоставления здесь резче, очевиднее, поступки добрые и злые изображаются рядом или в самом близком соседстве; хорошие люди вступают в спор с дурными.

Мы не найдем здесь, как в романе «Горе одному», разработанных биографий, которые определяют склад характера и мотивы поведения действующих лиц. В «Мальчике у моря» изображение поступков человека отчетливо обозначает его характер, поведение объясняет его судьбу (например, Жоркину тюрьму). Такой метод психологического раскрытия образа доступнее восприятию детей младшего возраста.

Но в этой доступности, простоте нет и следа упрощений — «Мальчик у моря», как все зрелые повести Дубова, увлекает, волнует в равной мере и детей и взрослых. Психологическое содержание не обеднено — изменен только способ его раскрытия. И десятилетним читателям ясно, что столкновения между героями повести обусловлены различием их характеров и отношения к людям; ясна им и направленность повести — к защите добра и справедливости. А взрослых обогатит образ Сашука. Писатель с такой отчетливостью и эмоциональной силой изобразил переживания, которые вызывают у мальчика поступки взрослых, что наша мысль невольно идет за пределы изображения, вызывает раздумья об опасности небрежного отношения взрослых к детям, о душевных последствиях этой небрежности для маленького человека.

Злобность Игната, который презирает, ненавидит все, что не дает выгоды, приводит к драме для Сашука. Рыбаки вернулись с моря; в суете на причале азартное участие принимает Бимс — так Жорка назвал Сашиного кутенка. Щепок «подкатывается под ноги Игнату. Тот зло пинает его сапогом. Бимс коротко, будто подавившись, вякает, взлетает в воздух и падает в море». Его вытаскивают, но щенок мертв.

Молча стоят рыбаки. «Сашук слепнет от слез, отчаяния и ненависти». А Жорка «медленно и страшно распрямляется [...] сгребает Игната за грудки и заносит над ним кулак». Ударить не дал Иван Данилович. «Несколько секунд Жорка сумасшедшими глазами смотрит на Ивана Даниловича, жилы у него на шее так вздуваются, что кажется, сейчас лопнут. Он опускает кулак и отталкивает Игната [...] — Иди, гад... чтоб я тебя больше не видел!» (стр. 219—220).

Тут и становится очевидным, что привело в тюрьму Жорку сочетание ненависти ко злу с бешеным темпераментом.

Беспомощности Жорки, который пытается расправиться со злом кулаками, противостоит сильная спокойствием и разумом справедливость бригадира Ивана Даниловича. Беспомощность Жорки роднит его с Сашуком. Оба беззащитны перед злом — один по свойствам характера, другой — по возрасту.

Потрясение, которое пережил в тот день Сашук, очевидно, запомнится ему навсегда. Одна из самых важных для Дубова тем — она проходит почти во всех его повестях: огромная значимость впечатлений детства для всей жизни человека и, пожалуй, в первую очередь для формирования его нравственного облика. Правда, не всегда бывает, что зло, нечестность или жестокость, с которыми сталкивается ребенок, возбуждают в нем благородное отвращение, вырабатывают моральную щепетильность и жаркое стремление к борьбе со всяческой низостью, как у Алексея Горбачева. Все знают, что часто дурная среда оказывает разлагающее влияние. Тем важнее, что Дубов знакомит читателей с подростками, которые убегают от зла и пытаются противостоять ему, знакомит с малышами, глубоко переживающими несправедливость и жестокое равнодушие.

Чему научит Сашука его ранняя встреча с бессмысленной жестокостью и злобой? Этого мы не знаем — ведь всего несколько дней его жизни изображены в повести. Впрочем, намек на то, как отложатся в памяти Сашука события тех дней, в повести есть. Игнат оказывается не только жестоким, скупым, он еще вор и негодяй. В тот же день, когда он погубил щенка, выясняется, что Игнат украл и спрятал в свой сундучок артельное сало, да еще попытался оклеветать больную мать Сашука, и мальчика, и щенка — они, мол, сало съели. Артель его выгоняет.

Показано сцепление качеств, определяющих облик человека. Любовь к стяжанию приводит к воровству, презрение ко всему, что не приносит выгоды,— к расправе над щенком, стремление выгородить себя — к клевете. Таким, очевидно, и запомнится Сашуку весь этот эпизод его детства — клубок нравственной грязи. И у здоровой натуры, а именно таким изображен Сашук, должно родиться отвращение к моральной нечисти, стремление противодействовать ей.

Не так уж много злых на страницах повести — хороших больше. Добрые и внимательные формируют душу мальчика, жестокие наносят ей раны — шрамы от них остаются надолго, может быть навсегда...

Эпизод гибели щенка — в конце повести. А прежде было важное для мальчика знакомство со Звездочетом — так отрекомендовался Сашуку астрофизик, путешествующий на «Москвиче» с женой и дочерью. «Бородатый чудик» в трусах и разрисованной рубашке — определяет его Сашук. Первый разговор с ним философский — мальчик интересуется, правда ли, что своя звезда есть у каждого человека. Звездочет подтверждает, но ставит перед Сашуком сложную задачу — перевести поэтичное представление о реальной «своей» звезде в небе в план метафорический. Звезда низводится с неба на землю, поиски ее становятся делом, трудом. Для начала надо рано вставать, советует Звездочет, преодолевать лень, а то можно и жизнь проспать. И тогда не найдешь своей звезды... Дидактично это только в кратком пересказе — разговор в повести не надуман и серьезен.

Тайный поход ночью к пограничникам, чтобы посмотреть, как они ловят шпионов, отношение Сашука к богу и его чудесам, о которых рассказывала бабка, встреча с подлинным чудом, с «оранжевым богом» — автомобилем, в котором путешествует Звездочет... Все эти эпизоды значительны, психологически достоверны, во многом определяют тональность «Мальчика у моря». Но останемся в пределах стержневой темы повести.

С Анусей, дочкой Звездочета, Сашук быстро находит общий язык. Он подарил ей дохлого краба, и Ануся, по совету отца, приняла подарок. Но вот жена Звездочета...

«— Где ты взяла эту вонючую гадость? — с отвращением говорит Анусина мама, выхватывает у нее из рук краба и отшвыривает в сторону».

Она из тех, кто отшвыривает и дохлых крабов и живых людей. Эта избалованная, себялюбивая дама по душевной грубости оказывается во внутреннем родстве с Игнатом. Ни слова не говорит автор об этом родстве — сопоставление он предоставляет читателям.

«— Зачем ты привела этого грязного мальчишку? Вон у него болячки какие-то на носу... Подцепишь какую-нибудь инфекцию [...].

Дальше Сашук не слушает. Он поворачивается, засовывает сжатые кулаки в карманы и уходит. Уши у него снова горят. От обиды» (стр. 176).

Это только первая обида. Дружба с Анусей налаживается, но снова мать грубо гонит Сашука — ей нет дела до чужих сопливых детенышей. Трудно с ней Звездочету, доброму, но с характером слишком мягким для такой жены. Тут опять соседство злого с добрым, прямое их противопоставление. Звездочет страдает и всякий раз, несмотря на противодействие жены, восстанавливает справедливость. Он доставляет Сашуку высшую радость — катает его на «оранжевом боге» и даже позволяет погудеть. Всякий раз, как Звездочет делает добро, жена его бесится и требует зла. Образ ее вполне реалистичен, но все же это в какой-то мере и мачеха народных сказок (впрочем, и мачехи сказок ведь не придуманы — фантастичны только счастливые похождения их падчериц). Как раз для сказок характерно такое прямое противопоставление добра и зла, как в «Мальчике у моря».

Заболела мать Сашука, она может погибнуть, если не отвезти ее немедленно в больницу. Бегает отец,— ни лошади, ни машины нигде нет. Только у одного сытого бюрократа «газик». Но ему чужая беда — не беда. Неохота ему время терять — ждать, пока обернется машина. Тут всплывает в памяти Сашука, свидетеля разговора отца с бюрократом, образ злого начальника, которого побил Жорка, и непонятное слово, которым его назвал рыбак. «Сам себя не помня, Сашук сжимает кулаки и что есть силы, со всей злостью, на какую способен, кричит в налитую, обтянутую рубашкой спину: «Самордуй!» У него уже составилось представление о типе людей, которых можно обозвать этим словом.

А матери все хуже. На счастье, приезжает с прогулки Звездочет. Сашук ведет к нему отца. У Звездочета, конечно, сомнений нет — надо везти. У жены его тоже сомнений нет — везти не надо: «Хватит с меня грязи, благотворительности, паршивых мальчишек...»

Не потерявший совести Звездочет отвозит мать Сашука в больницу, но и жена на своем настояла — на следующий день семья уезжает на курорт.

А Сашуку снится сон. Звездочет везет его проведать мать в больницу — то есть не везет, Сашук сам ведет машину, а Звездочет рядом, пассажиром. На дороге встречают развалившуюся машину самордуя. Тот униженно просит подвезти его. Но Сашук и Звездочет непреклонны: «Пусть теперь сидит здесь. Пускай знает про справедливость».

Мчится машина, сигналит Сашук, и встречает их мамка, веселая, совсем здоровая. Доктор говорит Жоркиным голосом:

«У нас в два счета. Наука!»

«Тогда садитесь,—говорит Звездочет,— и я отвезу вас на край света. Или прямо в космос...»

Тут Сашука разбудили, и он заходится отчаянным плачем.

«— Ты чего, дурной? — удивляется Жорка.

— Не-правда!..— захлебывается слезами Сашук.

— Что — неправда? — спрашивает Иван Данилович.

— Все неправда! — кричит Сашук и плачет, спрятав лицо в согнутый локоть» (стр. 213).

В сказках справедливость восстанавливается волшебством, в реалистической повести Дубова — во сне.

Только во сне оказывается здоровой мать, только во сне может Сашук научить самордуя справедливости...

Уезжает Звездочет с семьей. И Сашук дарит Анусе самое дорогое, что у него осталось,— кухтыль из зеленого стекла. Сашук счастлив своей щедростью, Ануся счастлива подарком.

«Мать смотрит на кухтыль, ноздри у нее начинают раздуваться и белеют.

— Опять какая-то грязная гадость?

Она выхватывает у Ануси кухтыль, яростно отбрасывает его в сторону [...]. Ануся в ужасе всплескивает руками, поднимает опавший мешок из сетки — там звякают стеклянные обломки.

— Зачем! Как не стыдно! — кричит Ануся и, заливаясь слезами, бросается к отцу: — Папа, папа, ну скажи же ей!..

[...] Вместе с кухтылем разбивается еще что-то такое, чего Сашук не умеет сказать словами, но отчего ему становится невыносимо горько».

Вот так и ранят детские души равнодушные или злые люди.

Потом та история с Игнатом — гибель щенка. Сашук корит себя: оставь он кутенка дома, может, жил и жил бы...

Насыщенны событиями, переживаниями, мыслями дни мальчика у моря. Были радости — дружба с Жоркой, Звездочетом, Анусей, знакомство с «оранжевым богом». Были горечи, встречи, жгущие душу несправедливостью плохих людей.

Всю гамму переживаний пройдет десятилетний читатель вместе с Сашуком. С ним будет счастлив поездкой на автомобиле, с ним будет плакать над погубленным бессмысленной злобой щенком, над чем-то разбитым вместе с кухтылем...

И взрослый читатель не останется равнодушным к этой глубоко эмоциональной, трогательной повести о справедливости и зле.

Трудно быть маленьким. Не забудем об этом. Постараемся помочь каждому Сашуку, с которым столкнет нас жизнь, чтобы меньше было вокруг него непонятного зла, чтобы жил он в мире справедливости — в мире Жорки, Ивана Даниловича, Звездочета, а не Игната и Анусиной мамы. К этому зовет Дубов, об этом его мечта, тревога и забота.

Не буду говорить о двух повестях Дубова, опубликованных в 1963 году. Одна из них — «У отдельно стоящего дерева» — не связана с нашей темой. Ее герои — взрослые; действие происходит во время войны, и написана она под свежим впечатлением недавних событий. Время работы над повестью указано 1945— 1963, и первая дата чувствуется отчетливее, чем вторая,— повести не хватает той художественной зрелости и глубины психологической трактовки, которыми вполне обладал Дубов к 1963 году.

Другая повесть — «Небо с овчинку» — о подростках, их приключениях в лесном поселке. Повесть написана мастерски. Лепка образов, изображения быта, пейзажи — все это на уровне тех повестей, о которых мы говорили в последних главах. Не разбираю эту повесть, написанную увлекательно и добротно, лишь потому, что в творческой биографии Дубова мне представляются особенно интересными его взлеты к новому литературному качеству, к новой силе художественного исследования, к большей значительности в изображении детей и взрослых, их психологии и взаимоотношений.

Такие качественные взлеты, как мне представляется,— «Сирота», «Мальчик у моря» и, наконец, повесть «Беглец» (1966), последняя опубликованная ко времени, когда я пишу эти строки. Снова она адресована взрослым и подросткам. Психологический строй «Беглеца» очень не прост и во всей глубине доступен только взрослым. Мальчик у моря, маленький Сашук, страдает оттого, что непонятно — зачем плохие люди; для подростков все обстоит несколько иначе. О соседстве и борьбе дурного с добрым они уже кое-что знают, их жизненный опыт шире. Кое в чем ранимость уменьшилась, загрубели внешние покровы души, но только формируются ее глубинные слои — они теперь самые нужные, самые ранимые. На этом построена одна из психологических линий «Беглеца». Она понятна юным читателям. Но есть и другие линии — связанные с переживаниями взрослых героев повести. И тут Юрка, будущий беглец, оказывается примерно в том же положении, что и его ровесники — читатели этой повести. Понять во всей их сложности психологические коллизии, возникающие между взрослыми героями, не всем подросткам под силу, но почувствовать, уловить умом и сердцем главное, определяющее, они могут.

Интуитивное восприятие внутренней ценности людей, их душевного строя нередко опережает осмысление и у взрослых участников или наблюдателей событий. А у детей — почти всегда. Именно на это чутье и ориентируются писатели, которые, как Житков, как Дубов, не считают нужным упрощать жизненные ситуации и душевные конфликты, адресуя свои книги юным читателям.

Я вспоминаю здесь Бориса Житкова, потому что он первым в нашей детской литературе решился писать о гибели людей, об убийствах не в книгах о войне и не в детективах или приключенческих повестях, а раскрывая психологические драмы. Секрет доступности подросткам таких рассказов Житкова — в отчетливости моральной идеи. Она не высказывается прямо, она поставлена перед читателем как проблема, которую он должен решить для себя, переживая события рассказа, обдумывая поведение его героев.

Литературный метод Дубова в таких книгах, как «Горе одному», «Мальчик у моря», несколько иной. Моральный вывод здесь вытекает из ситуаций более непосредственно, прямо, чем, например, в «Механике Солерно» или в «Погибели» Житкова. Справедливо — несправедливо, добро — зло, благородно — неблагородно, все это в повестях Дубова, о которых мы говорили, настолько очевидно, что задача нравственной оценки поведения или характера героя перед читателем не возникает — она отчетливо решена автором.

Для писателя важно в этих книгах другое — создать характеры и ситуации, возбуждающие эмоции достаточно сильные, чтобы вызвать у читателей стремление к действенной защите справедливости, к борьбе со злом всюду, где бы оно ни встретилось на его пути.

В психологических и моральных проблемах «Беглеца» пет такой очевидности противопоставления зла добру, как в «Горе одному» и «Мальчике у моря». В решении этических задач, поставленных повестью, должны принять участие читатели (потому в связи с «Беглецом» я и вспоминаю о рассказах Житкова). Книга требует от них душевной и умственной работы, которую возбуждает вживание в события и в нравственные коллизии повести.

...Живет Юрка в уединенном домике с добрым дедом — дорожным мастером, бабкой (все зовут ее Максимовной), с инвалидом войны, сильно пьющим отцом и громкоголосой матерью. До ближайшего поселка километра четыре.

Эта уединенность жизни и труда — вне коллектива, вне всяких общественных интересов и связей (мать Юрки работает по ремонту дороги, которым ведает дед) — очевидно, и породила, укрепила затхлую атмосферу мещанства, в которой, до начала событий повести, совсем неплохо чувствовал себя ее герой — Юрка.

Домик стоит у моря, в степной части Крыма. События в жизни героев, их переживания у Дубова всегда органически связаны с пейзажем, и прежде всего с морем или рекой — это стойкая особенность его произведений. Море или река даже не фон, а, хочется сказать, действующее лицо повестей — так неразрывно связаны с ними сюжеты «Огней на реке», «Мальчика у моря», «Беглеца», и отчасти «Сироты».

Жизнью Юрка в общем доволен — правда, ребят маловато: двое малышей и брат, Славка. Да еще школа далеко. Но хороший человек, шофер, по прозвищу Сенька-Ангел, часто подвозит. И велосипед есть. Все лето можно купаться хоть каждые пять минут. В семье Юрку не слишком обижают, хотя ругают часто, иногда и затрещину получит.

Обыкновенность жизни нарушается приездом людей из другого мира — москвичей Виталия Сергеевича и Юлии Ивановны. Они путешествуют на автомобиле и пленились пейзажем, особенно бугром близ Юркиного дома — он «был окутан бледно-розовым дымом — тамариск цвел». Цветущий тамариск — лирический фон «Беглеца».

Там, на бугре, и поставили свою палатку приезжие. Первое открытие для Юрки: «Он жил и жил и никогда не думал, красиво здесь или нет. И никто не думал об этом и не говорил [...]. Наоборот, все жаловались, как плохо тут жить на отшибе — ни людей, ни магазина, ни клуба» (т. 3, стр. 274). И никто не любовался тамариском — его в этом безлесном краю рубили на топливо.

Как будто не очень значительно открытие, что место, где живет Юрка, красиво. На самом же деле тут вступает одна из стержневых тем повести, и с каждым эпизодом она раскрывается все шире и полнее. Юрка открывает, что мир и людей можно воспринимать иначе, чем привыкли в его среде. И это другое восприятие ценнее, глубже, обогащает ум и сердце, помогает разглядеть красоту не только природы — нет, красоту и безобразие людей, их душевного и нравственного облика. Юрка учится видеть, размышлять и критически оценивать. Конечно, сам он еще не может понять, что внесли в его жизнь приезжие, чему он учится. Но Юрка как раз в том возрасте перелома, брожения, когда уходит детское восприятие мира.

Снова, как и в «Мальчике у моря», возраст не назван, но уверенно угадывается. «Досаждало ему только одно: он начал стесняться. Раньше этого как-то не было или он не замечал, а теперь стал замечать и стеснялся все больше [...] при других становился неловким и неуклюжим, спотыкался и все ронял, ходил, как спутанная лошадь, руки и ноги делались большими, нескладными, их некуда было девать, он старался держаться свободнее, развязнее, от этого получалось еще хуже, и его начинали ругать, а он улыбался. Не потому, что ему было смешно, а потому, что очень стеснялся, но другие этого не понимали и ругали его еще больше. И для полного счастья ему не хватало только одного — чтобы исчезла эта скованность и он держался уверенно и свободно, ну, например, как папка...» (стр. 284).

Взрослый читатель, конечно, оценит мастерство, с которым Дубов дает психологический портрет возраста: одной деталью душевного самочувствия мальчика — скованностью — и одной деталью внешнего выражения этого самочувствия — улыбкой некстати.

Дед помогал Виталию Сергеевичу ставить палатку, и вечером его с Максимовной приезжие пригласили закусить. Выпили. Дед быстро захмелел, и Максимовна на обратном пути его «костила последними словами за то, что наклюкался, как свинья...» И наутро костила. Припомнила, что ласки от него не видит.

« — Да ты что, Максимовна, неуж мне на старости за тобой сызнова ухаживать?

— А что старость? Вон этот: голова седая, а сам так и норовит, чем ей догодить. «Юленька да Юленька»... То-то она такая гладкая да ухоженная. А ты за кобылой больше глядишь...»

«Юрка с удивлением подумал, что и на самом деле эти приезжие держатся, разговаривают друг с другом совсем не так, как дед и Максимовна [...]. А папка и мамка ругаются то и дело. Особенно, когда выпьют [...]. И никто из всех, кого Юрка знал, никогда не разговаривал друг с другом так ласково и не смотрел так, и не улыбался, что видно — улыбаются они потому, что им приятно смотреть друг на друга...» (стр. 282—283).

Так возникает у отрока критическая работа сознания. Со сравнения привычного и, как думалось Юрке, естественного, всеобщего характера общения близких людей друг с другом с иным стилем отношений, в котором мальчик почувствовал внутреннюю красоту.

С первого дня знакомства с приезжими, когда он узнал, что бугор с тамариском красив, а разговаривать с близкими, смотреть на них можно совсем не так, как дед и Максимовна или мать с отцом, начинается для Юрки цепь открытий, критических переоценок.

Еще недавно, страдая от своей вдруг появившейся скованности, Юрка завидовал развязности отца. Но, увидев, как всегда ровен, нетороплив Виталий Сергеевич, Юрка заметил, что отец неприятно суетлив и «даже стал стесняться, будто суетился не папка, а он сам».

Виталий Сергеевич со всеми одинаков. «Голос у него спокойный, не громкий, но почему-то, когда он заговаривал, все умолкали и слушали, и он будто знал, был уверен, что так и будет, даже не пытался говорить громче, перекрикивать других. Ну, прямо как Сенька-Ангел сказал — авторитетный [...]. Вот таким и захотелось стать Юрке. Спокойным, сильным и авторитетным» (стр. 286).

Потрясающее открытие: Юрка почувствовал, что ему не нравится среда, в которой он живет, он не хочет быть таким, как его близкие. Тут начало самопознания; тут характерный для вдумчивых мальчиков его возраста поиск идеала, эталона для своего будущего. Одни его находят в книгах, другие — в жизни. Юрка не приучен читать книги. Свой эталон он нашел благодаря способности наблюдать и критически осмысливать наблюдения. Мы еще ничего не знаем о том, что произойдет с Юркой в ближайшие недели, и не узнаем из повести, как сложится его характер и судьба в грядущие годы. Но уже по первым страницам, по первым мыслям Юрки, чувствуем, что натура его не вовсе заурядна — Юрка начинает раздумывать об укладе среды, в которой живет, едва появился материал для сравнения. Мальчик умнее, интеллектуальнее своего окружения.

После критической переоценки быта в своем доме (или, вернее, параллельно и в связи с ней) рушатся детские, бездумные представления Юрки о том, что такое искусство. Его папка пишет картины. «Конечно, Юрка понимал еще мало, но что папка здорово рисует, это он понимал хорошо. У него все такое похожее. Видно каждый камешек, каждую веточку. И все такое красивое. Даже красивее, чем на самом деле. Если уж луна, так желтая-прежелтая, солнце краснее, чем светофор в городе перед базаром, а таких зеленых листьев и травы не было даже в городе...» (стр. 300).

И вот оказывается, что это плохо, если красивее, чем на самом деле. Юркин папка рисовать, а тем более писать картины не умеет — это объясняет незадачливому художнику Виталий Сергеевич. Базарный лубок, который портит вкус народа. Не для себя, не по внутренней потребности пишет картины (перерисовывая с открыток) Юркин папка, а на продажу. И от покупателей, хвастает он, отбою нет: «Народ ведь стал культурнее, все хотят жить красивше...» Вот и предлагает он красивую жизнь — «...озеро, все заросшее широкими, с тарелку, листьями и белыми цветами, а поверх листьев и цветов лежала тетка с угольно-черными глазами. Сама она была розовая, как семейное мыло, и совсем голая, только стыдное место прикрывал белый шарфик, который сам по себе висел в воздухе. И здесь тоже были белые гуси с длинными шеями и желтая луна. Юрка не понимал, почему эта толстомясая тетка не тонет, и про себя думал, что, если б он умел рисовать, он бы рисовал не этих голых теток, а самолеты и танки, Чапаева, как он летит на белом коне, или космонавтов, как они гуляют в космосе (стр. 299— 300).

Юрку не устраивали сюжеты, Виталий Сергеевич в ужасе и от сюжетов и от выполнения картин. Неожиданно сильное впечатление произвело на него художество Нечаева, Юркиного папки. Ему захотелось напиться. И за бутылкой коньяка он раздумывает вслух, говорит Нечаеву об искусстве, о своей работе, вспоминает о художнике Расторгуеве: «Уж если нарисует мопса — на нем все шерстинки можно пересчитать», вспоминает о статуях в садах: «Серийные пионерчики с горнами, гигантские бабы с веслами, которых белят два раза в год [...]. Это же пропаганда пошлости!»

Но, бросив камни в пошлость Расторгуева, стандартных статуй, в изделия Нечаева, Виталий Сергеевич бросает камень и в себя... «Если по большому счету, то мы с вами одного поля ягоды...» И развивает эту тему. «Помесь ласточки со свиньей» — называет он здания, построенные по его проектам, поправленным другими.

Виталий Сергеевич не хотел создавать роскошные дворцы спорта, бракосочетаний, пионеров, которые были в моде одно время. Он тогда бросил проектировать — и тут его драма художника. «Не выдержал, сбежал на кафедру. И что? Создал школу, воспитал смелых новаторов? Чего достиг?» (стр. 307).

В малевании Нечаева Виталий Сергеевич увидел злую пародию на свои испорченные безвкусными поправками проекты.

Что же понял Юрка в этой драме? Не много, конечно. Но он узнал, что папкины картины никуда не годятся, и почувствовал, что искусство не развлечение, не промысел, а содержание жизни художника. Папка уехал в поселок, пил там и хвастал, что их таких только два — он и академик-лауреат по фамилии Расторгуев. «Если уж что и нарисует, так уж в точности, все как есть».

Юрка в отчаянии: «Как же это могло у папки все перевернуться? Или он нарочно врет и выдумывает? Зачем?» Решить эту психологическую задачу мальчику, разумеется, не под силу — откуда ему знать, в какой форме может проявляться чувство собственной неполноценности, сознание неудачливости, пропавшей жизни. Но остро переживает Юрка, что чужим, неприятным, неуважаемым становится для него отец. Юрка стал свидетелем его хвастовства, потому что мать послала мальчика привести отца домой. На обратном пути пьяный отец разбивает Юркин велосипед и уходит куда-то — еще пить и еще хвастаться.

А Юрка сильно ушиб лоб, кружится голова, тошнит — и в школу теперь придется пешком ходить. Он, почти теряя сознание, тянет на себе останки велосипеда. Никогда ему еще не было так плохо. А дома мать больно ударила за то, что поломал велосипед и отца не привел.

Не обиду испытывает Юрка — его охватывает злость. На фоне гармоничных отношений приезжих — там, в розовом дыму цветущего тамариска,— отвратительной становится для Юрки жизнь в его семье.

«Он отчетливо увидел, как все было уже много раз, как будет и теперь: мамка приведет упирающегося отца и станет укладывать его спать, а он будет хорохориться, обзывать ее всякими словами, а мамка его тоже, он полезет драться, и она даст ему сдачи, потом они помирятся и лягут вместе спать, а может, и не помирятся, просто папка свалится и захрапит...» (стр. 316) .

Не хочет, не может он этого больше видеть. И уходит к бугру, где стоит палатка, зарывается в стог сена.

Прежнее восхищение развязностью отца сменилось стыдом за него, прежнее бездумное отношение к укладу жизни в семье сперва вызвало критические мысли, а потом и ненависть. В сущности Юрка уже внутренне ничем не связан с родителями, его уход из дому психологически подготовлен. Он тянется всем сердцем к тому строю и культуре отношений между людьми, которым он учился в палатке приезжих. Но еще много должно произойти прежде, чем Юрка убежит.

Утром Юливанна, как зовет ее Юрка, нашла мальчика около стога, перевязала ему ранку на лбу. У нее были ласковые, нежные руки, и тут, когда она осторожно промывала ранку, Юрке «почему-то вдруг стало отчаянно жалко себя, и он впервые за все время заплакал».

А потом снова приходится сравнивать. Виталий Сергеевич ни о чем не расспрашивает. А прибегает мамка — и говорит, говорит, стараясь угадать, рассказал ли Юрка, как все было. «Юрка понимал, что она пытается заговорить зубы, видел, что и приезжие тоже понимают это, ему стало стыдно за нее — зачем она врет, и изворачивается, никто ведь ее ни о чем не спрашивал, а она все объясняла и объясняла» (стр. 319). Вот теперь и за мать ему стыдно. Все понял Виталий Сергеевич — увел Юрку купаться.

«Зачем люди пьют?» — спрашивает на берегу Юрка Виталия Сергеевича. «Это прилипчиво, как зараза, как неизлечимая болезнь. А попросту — это трусливое бегство. Трусливое и бессмысленное — в бутылку. Из нее-то уж во всяком случае выхода нет. Только один смерть...» (стр. 321).

Ответ Юрке — это может быть и напоминание себе? Мы уже видели и увидим дальше, что Виталий Сергеевич от мучительных раздумий убегал в бутылку.

И тут, на берегу, в задушевном разговоре, Юрка окончательно понял, чего требует его душа: «Уйду я от них. Совсем». Он не может объяснить почему, и Виталий Сергеевич снова не расспрашивает. Только говорит, что «бегство — не выход. Бегство — тоже от слабости, малодушия». А это только к Юрке обращено или, быть может, и к себе?

Одна из черт своеобразия повести, глубины ее подтекста в том, что переживания мало что видавшего мальчика и взрослого человека с трудной судьбой оказываются как бы параллельными.

Тут на берегу моря Виталий Сергеевич сделал необыкновенный рисунок: смотришь вблизи — заросший тамариском бугор, тент, натянутый у палатки, и крыша дома, где живет Юрка; смотришь издали — на рисунке весело смеются глаза Юливанны. И называется рисунок «Счастье». Но Юливанна сказала, что счастье куцее и ничего само собой не уладится. У обоих испортилось настроение, и Виталий Сергеевич пошел пить коньяк.

Так копятся от страницы к странице предвестия драмы, ее психологические предпосылки. Как обычно у Дубова, пока не происходит событие, поглощающее все душевные силы героев, определяющее их поступки, ломающее жизнь, предвестия проходят на фоне обыденности, в которой много и радостных дней и небольших огорчений, обид, омрачающих настроение.

Радостен был день, когда Юрка с мальчиками ходил ловить рыбу и не очень-то съедобных крабов, чтобы угостить друзей в палатке. Тяжелым был день, когда Юрка, подходя к бугру, услышал, как Юливанна раздраженно говорила о нем, о вечной его улыбке, назвала мальчика непонятным ему словом «кретин». Она не поняла того, что знал Виталий Сергеевич, покрасневший, когда оказалось, что Юрка слышал сердитые слова: улыбался Юрка от смущения, от скованности. Самое глупое, что он и тут продолжал улыбаться.

Он невольно все думал о словах Юливанны — почему они так задели, так обидели его. Ведь его дома и в школе часто ругали, привык. Один дед его не ругал — он добрый. И после этого размышления идет эпизод, казалось бы проходной, но психологически очень важный. Мальчики как-то нашли гнездо с птенцами и с нежностью следили, как они живут, как прилетает мать их кормить. А добрый дед тоже нашел это гнездо и бросил птенцов своему коту.

«— Ты зачем птенцов кошке? — закричал Юрка.

— А что, кошке тоже исть надо,— сказал дед, ласково щурясь.

— Птенцов, да?

— А чего их жалеть? Их много» (стр. 337).

И снова безудержная злость охватывает Юрку. Он искал, что бы разбить, поломать, уничтожить.

Видно, он почувствовал фальшь дедовой доброты, почувствовал, что за ней кроется равнодушие, душевная пустота. Это не сказано словами, это изображено поступками. Дубов в «Беглеце» пишет психологические портреты, предоставляя осмыслить их читателям, и осмысление дает иногда тот же эффект, что рисунок Виталия Сергеевича: смотришь вблизи — пейзаж, издали — смеющиеся глаза. И то, что это у Дубова получается,— еще одно свидетельство зрелости и самобытности его таланта.

Мы еще встретимся с добротой деда — эпизод с птенцами тоже предвестие.

А потом опять светлый день с Виталием Сергеевичем — он старается, чтобы Юрка забыл, как обидела его Юливанна. Его непоказная доброта серьезна, он бережет душу мальчика. «Слово, Юра,— опасная вещь. Им легко ранить человека, можно даже убить. Не в прямом, конечно, смысле... Юлия Ивановна совсем не хотела тебя обидеть. Слово, которое она употребила, попросту означает «отсталый». Но ведь это правда! Ты второй год в третьем классе [...]» (стр. 341). И говорит Виталий Сергеевич, что надо много читать, подумать о будущей профессии. Тут опять, совсем мельком: когда Виталий Сергеевич наклонился, «на Юрку пахнуло спиртным». От чего бежит Виталий Сергеевич?

Юрка говорит: «Я в интернат хочу». Тут Виталий Сергеевич, очевидно, не понял, что именно общение с ним и Юливанной родило у Юрки стремление вырваться из среды, в которой жил,— уйти и от вечно пьяного отца, и от доброго деда. «Думаешь, там будет легче — не надо учиться? От своего долга никуда, брат, уехать нельзя [...]» — говорит он.

А это сказано Юрке или себе? От долга уехать нельзя — еще одно предвестие.

Потом пришел шторм. Он подкрался исподволь, незаметно. Для знающих прежние повести Дубова нет неожиданности в том, что шторм в жизни героев начинается в час шторма на море. Мы уже много раз видели, как тесно связаны в художественном мышлении Дубова переживания людей, события их жизни с природой, с солнцем и бурями, с морем или рекой, с ветром или штилем.

Шторм подкрадывался исподволь и к героям «Беглеца». Я ради того и напоминал эпизоды, чтобы показать, с какой психологической убедительностью, внутренней логикой ход событий и склад личности двух главных героев повести — Юрки и Виталия Сергеевича — приводит к шторму в их жизни...

Первый порыв ветра сорвал тент автомобиля. Второй ветровой удар унес косынку Юливанны. «Кусты тамариска пригнулись, розовое облако сорванных соцветий понеслось за косынкой». Это не просто детали бури, тут метафора. Ветер сорвал цветы тамариска, шторм уносит куцее счастье.

Ветер стих. «Уже все, он больше не будет?» — спросила Юлия Ивановна. «Это только прелюдия». Прелюдия катастрофы — в переживаниях Юрки, в беседах, размышлениях и коньяке Виталия Сергеевича, в пьянстве отца, которому врачи запретили пить, и, наконец, в картине начала шторма. Все это создает настроение повести, ее колеблющуюся атмосферу, постепенно сгущающуюся в предштормовую.

Ветер уже «невидимой упругой стеной давил па лицо и грудь». Виталий Сергеевич пьет коньяк и беседует с Юркой. Вдруг море выкинет сундук битком набитый дукатами, и тогда «поедем куда глаза глядят, на край света, например», конечно, с Юлией Ивановной, считает Юрка. Бежать на край света от сложностей жизни мечтает Виталий Сергеевич? От коньяка? От кафедры? Или просто Юрку развлекает? Пусть подумает читатель... А может, это будет не сундук, продолжает фантазировать Виталий Сергеевич, а бутылка и в ней призыв «SOS», «Спасите наши души!». «Спасти можно тело, жизнь, а когда лезут спасать душу... Мы не будем лезть ни в чью душу — попробовали, как другие лезут в нашу...» И тут, видно, неблагополучие.

Юливанна пришла и схватила бутылку: «С твоим сердцем, в такую жару, на солнцепеке...» Виталий Сергеевич обещает без позволения больше не пить. «Страус перестал прятать голову...» И больше ни от чего не будет прятать.

«— А что случилось?

— Ничего. Просто я созрел. Как созревают запоздалые овощи» (стр. 346).

Пока сготовится обед, пошли к морю. Виталий Сергеевич учил Юливанну и Юрку подпрыгивать, когда подходит волна. А потом решил как следует выкупаться в бушующем море. Он «оглядывался, поджидая набегающую волну, а как только она подошла, быстро и сильно заработал руками, оказался на ее гребне и вместе с нею пошел к берегу. Но волна ушла вперед, он остался за ней и стал поджидать следующую. Она пришла, подхватила его, понесла, он открыл рот что-то крича, поднял руку и скрылся под водой» (стр. 348).

Так кончилась жизнь одного из героев повести.

И вскоре открывается смысл намеков, неясных Юрке реплик, одно из значений разговоров о страусе, прятавшем голову, одна из причин бегства в бутылку.

«Лицо Юливанны дрогнуло, она закусила губу, потом, сдерживая себя, с трудом проговорила, все так же глядя в землю:

— Пошлите телеграмму... Деньги у меня в сумочке, в палатке. Там его паспорт и адрес...

— Кому телеграмму?

— Его жене.

У папки отвисла челюсть, глаза деда спрятались в морщинах, мамка и Максимовна переглянулись, лица их одеревенели.

— Как же это,— сказал дед,— а...

Юливанна подняла голову, посмотрела ему в лицо.

— Я не жена... Мы... А, да что вам до этого?..

Она повернулась и пошла назад, к берегу» (стр. 353—354).

Там она потеряла сознание. Привести ее в чувство не удавалось. Появляется со своим грузовиком шофер Сенька-Ангел. Всегда у Дубова, когда он изображает среду душного мещанства, подлости или тупой бюрократизм, появляются и хорошие, справедливые люди. Сенька-Ангел сразу уловил, что не потрясение несчастьем, не сочувствие горю владеет сейчас мыслями Юркиных родителей и деда, а нежданная радость — роскошная сплетня. Сенька увозит еле живую Юливанну в больницу, у нее шок.

А в Юркином доме смакуется событие. Мальчик «не мог больше выносить, не мог видеть, как они переглядываются, подмигивают, кивают друг другу и говорят, говорят что-то неуловимое, скользкое и чему-то даже будто радуются... Как они могут?!»

Ночью папка куда-то уходил. Позже Юрка понял, что ходил он к палатке. Все следующие дни он пьянствует беспробудно. А дома гости, сплетни, сплетни.

«— Так ить это и сразу бы догадаться... Он же перед ей прямо расстилался. Разве законный муж о седой голове будет перед женой эдак-то: Юленька да Юленька...» (стр. 359).

Это Максимовна говорит — радостно находя оправдание тусклой своей жизни с дедом.

Приезжает жена Виталия Сергеевича со взрослым сыном. Их больше всего беспокоит, как машину в Москву перегнать и увезти вещи. Это важнее горя, важнее открытия, что ее муж был тут с Юлией Ивановной. Юрка теперь понимает, почему Виталий Сергеевич уехал от жены. Он увидел еще одну ипостась того мещанства, той тусклой жизни, которую он возненавидел. Мать и бабка наговаривают жене наперебой на Юлию Ивановну, и жена жадно слушает...

Облетевший куст тамариска был предвестием несчастья. Теперь Юрка находит запутавшийся в корнях тамариска надорванный листок с отпечатавшимся на нем следом каблука. Это рисунок Виталия Сергеевича — «Счастье»...

Тонка и прочна художественная ткань повести, сложен ее рисунок. Все выраженное и в то же время недосказанное в эпизодах, разговорах, иногда словно незначительных, иногда ведущихся как будто об одном, а на деле скрывающих важный подтекст, складывается в композиционно строгую картину. Ничего лишнего. Каждая деталь и каждое слово необходимы — отсутствие хоть одного уменьшило бы многозначность повести, нанесло урон психологической точности, полной убедительности поведения героев, внутренней логике характеров.

Вот уже позади трагические события, уже мы прочли, как лебезившее перед Юлией Ивановной семейство обливает ее помоями; кажется, к концу идет повесть, но к Юрке шторм еще только подкрадывается.

Возвратилась из больницы за своими вещами Юлия Ивановна — она поникла, погасла, постарела. Ее провожает Сенька-Ангел. На ее «здравствуйте» никто не ответил, кроме деда.

«— Странно,— сказала она.— Я не помню где, но у меня были деньги... Не очень много, но были...

Папка ужасно засуетился, дедовы глаза спрятались в морщинах, рот у Максимовны вытянулся в ниточку. А Юрку почему-то обдало жаром».

Юливанна попросила немного денег в долг.

«Время шло, а они молчали. Молчали и молчали...

— Еще чего! — сказала мамка.— Кабы у нас лишние деньги, мы б тоже по курортам ездили... А тут не знай, чем рты напихать...

— Деньги мы не куем,— сказала Максимовна,— у нас лишних не бывает».

А добрый дед, скормивший птенцов коту, молчит.

Сенька уводит Юливанну: «У них зимой снега попроси — удавятся, не дадут...»

И тут все, что копилось в душе Юрки за время знакомства с приезжими, все, что он понял и почувствовал в укладе, мыслях, поступках своей семьи (уже и о Сеньке-Ангеле хихикают: «Один утоп, другой присоседился. Такие небось не пропадают») — все взрывается ненавистью, слепой яростью:

— Ну и гады же вы все! — сказал он.— Подлые гады!

— Ты чего это, поганец! — изумленно открыл глаза дед.— Ты это кому говоришь?

— Тебе! И тебе, и тебе, и тебе... Все вы сволочи! Вы же врете, что денег нет, вы получку получили... Вам жалко, жмоты проклятые...»

Мамка хлестнула Юрку по лицу.

« — Бить будете? Бейте!.. Все равно вы сволочи и гады... Был дядя Витя, бегали к ним, подлизывались, жрали, пили, а теперь вам денег жалко?.. А куда ее деньги девались?.. Вы их и украли!

— Кто украл? — вскочил папка.— Я тебе покажу — украли!»

Папка бил со знанием дела, туда, где больнее, бил зло и долго. Юрка изловчился, боднул его в живот и убежал.

«Что-то в нем обломилось или повернулось так, что ни приставить, ни повернуть обратно, словно он вдруг, сразу стал намного старше» (стр. 368—371).

И потянулись дни скитаний. Как плохо бесприютному мальчику, как, убежав из дому, начинают пропадать, Дубов показал в «Сироте». И еще раз изобразил это здесь, в «Беглеце».

Напрасно Юра просит у встречных работы, для мальчика ни у кого работы нет. Добрался до Евпатории, ночевал там на садовых скамейках, отчаянно голодал, унизительно подбирал объедки с чужих тарелок в столовой,— но и оттуда гонят, объедки подавальщицам для свиней нужны.

Эпизоды скитаний Юрки подчинены мысли, неизменной для Дубова: трудно голодать, плохо, когда бьют, по самое трудное — когда равнодушно проходят мимо, не замечая, как ему плохо, не задумываясь, что человека, соскребывающего остатки с чужих тарелок, надо накормить и расспросить. Проще говоря, нужно быть внимательным к каждому человеку, а к маленькому — вдвойне. Никто не спорит с этой очевидной мыслью, беда, что многие не воплощают ее в поступках и не считают это для себя обязательным. Не только злодеи. Один из признаков мещанства — равнодушие к чужому горю, равнодушие к не своим детям. Дубов настойчиво, темпераментно пропагандирует идею очевидную, привлекая самые сильные художественные средства для изображения и эгоистической черствости и деятельной доброты, потому что ему нужно прорваться к совести равнодушных, а добрых побудить к действию, к неослабной внимательности.

Долго голодал Юрка, потерял счет дням. «Все время было наполнено, занято одним — желанием есть. Он все реже вспоминал о том, что произошло там, дома, а когда вспоминал, ему казалось, что это было давным-давно, и только ненависть не слабела — это ведь они довели, сделали его таким...» (стр. 393).

Однажды, бродя вокруг станции, он увидел, как мелькнула Юливанна. Бросился за ней, но, пока пробрался сквозь толпу, она уже исчезла из виду, и только когда тронулся поезд, показалась в окне. Она махала рукой, но не ему — Юрку она не заметила. Она прощалась с провожавшим ее Сенькой-Ангелом, оправдавшим свое прозвище. Конечно, это он дал деньги, приютил и отправил несчастную женщину.

Расспросил шофер Юрку, узнал про его мытарства, накормил в вокзальном буфете и повез к себе домой. Решил он, пока в интернат или в ремесленное не попадет мальчик — документов-то нету,— отвезет он Юрку к своей сестре в Симферополь, будет у нее за ребятенком присматривать.

Поехали. Только по дороге решил Юрка куртку из дому взять — Славка вынесет.

Тут мы подходим к последнему эпизоду повести. Он неожидан. Он внезапной вспышкой освещает повесть, открывает глубинное ее значение, заставляет переосмыслить события, характеры.

Славка не встретился. Юрка прокрадывается в комнату и видит, как отец беспомощно шарит руками, отыскивая сигарету. А она лежит на виду. Юрка не сразу понял, что папка ослеп (врачи предупреждали: пить ему нельзя). Увидев, как беспомощен отец, мальчик подошел к нему, подал сигарету. Заплакал папка, и у Юрки «тоже почему-то задрожала нижняя челюсть». Очень испугался папка, что сын опять уйдет.

«Юрка спустился с крыльца. На мелководье, расплескивая солнечные зайчики, взапуски бегали три крохотные фигурки. Пацаны... Теперь их тут и вовсе замордуют, затуркают. Будут расти, как бурьян, без призора... На мамке теперь все. А что она одна сможет? А отец так и будет мыкаться в четырех стенах, вытянув перед собой руки, натыкаясь на все и падая...

Он шел к дороге, и каждый шаг давался с трудом, будто он без роздыха шел целые сутки или надел, как водолаз на переправе, свинцовые башмаки».

Подошел Юрка к Ангелу, ожидавшему его в кабине. Рассказал, что отец ослеп и он остается. «Что ж, видно, правильно...» — решил Семен.

Провожает Юрка глазами отъехавшего Семена. «Машины мчались, рявкали сигналами, подгоняя друг друга, и нельзя было понять, то ли они догоняют что-то и никак не могут догнать, то ли убегают от чего-то и боятся, что убежать не смогут. Они мчались все быстрее и быстрее, и все мимо, мимо...

Юрка повернулся и пошел к дому» (стр. 403).

Так кончается повесть.

Не смог убежать Юрка, мечта о жизни в другой среде промчалась мимо. В ненавистный ему дом вернулся Юрка.

Это грустно, но тут брезжит свет. Только прочитав последние страницы повести, мы понимаем, что глубинная ее тема — долг. Вот о чем были предвестия, вот о чем были раздумья Виталия Сергеевича, вот откуда его тоска, его коньяк. Все видишь иначе, когда Юрка победил свою ненависть к дому и понял, что обязан остаться. Иначе видишь судьбу Виталия Сергеевича, понимаешь, что в повести — два беглеца.

Виталий Сергеевич бежал от жены к Юлии Ивановне, бежал от архитектуры на кафедру, бежал к коньяку от сложностей семейной жизни, от сложностей своей жизни в искусстве.

И странно: ведь второгодник Юрка, не читавший книг, проявивший свой интеллект пока только в том, что сумел увидеть и возненавидеть окружающее его мещанство, сердцем потянуться к другому, высокому строю жизни, мыслей и чувств, едва познакомившись с ними,— этот едва вступивший в отрочество мальчик оказался сильнее глубоко интеллектуального, доброго к людям и безжалостного в самооценке Виталия Сергеевича.

Читателям решать, не полусознательным ли бегством было его купание в шторм. Да, все естественно, просто — больное сердце, выпитый коньяк, неудачно нырнул под волну... Но все-таки не было ли тут и опыта фаталиста, который приставляет ко лбу пистолет, не зная, заряжен ли он. Мы не найдем на это ответа в повести, он необязателен. «Беглец», глубоко впечатляя эмоционально, заставляет каждого думать о сложностях жизни, о путях их преодоления, о поисках нравственно верного пути.

Эта повесть тоже о справедливости, но «Беглецом» Дубов сказал: в понятие справедливости входит выполнение нравственного долга. Даже когда претит среда, в которой придется его выполнять. Сверхзадача повести — убедительно раскрыть эту истину. Она может стать важным открытием для многих читателей, тем более что покоряет сила, художественная точность повести, ее вдохновенность.

Если обстоятельства жизни и творчества так запутаны, как у Виталия Сергеевича, и однозначно справедливого решения пет, если совесть, ум и воля не находят верного пути к выполнению долга перед собой и близкими, перед обществом и перед своим искусством, тогда — трагедия. Они были в жизни на нашей памяти, такие трагедии. Маяковский, Есенин.

У Юрки проще, выбор однозначен, как в ячейке кибернетической машины — «да — нет». Но даже миллиарду ячеек машины задачу совести и интеллекта не решить. Кто заложит математически ясную программу — поступить как мне лучше или как лучше чуждым духовно, но попавшим в беду родителям и ни в чем не повинным пацанам, которым худо будет без Юрки? Машина нравственную задачу решить не способна. Отрок мужественно выбрал долг. И мы поверили в его светлое, хоть и нелегкое, вероятно, возмужание.

Вот к каким сложным художественным исследованиям пришел Дубов в расцвете своего таланта. И мы верим в светлое будущее писателя. Он выбрал в своем искусстве нравственный долг, справедливость...

1967