Призрачные воины

КАК ПО ВИНЕ КОЙОТА ЗА НЕВЕСТ СТАЛИ ПЛАТИТЬ ВЫКУП

Рассказывают, что однажды, в незапамятные времена, Койот повстречался с красавицей. Койот не отличался робостью — не то что нынешние юноши. Он только и ждал возможности поразвлечься с какой-нибудь молодкой. Они могли даже не блистать особой красотой, но та, о которой пойдет речь сейчас, была сущее загляденье.

Койот улыбался ей, смешил ее и гулял с ней под луной, чей свет проникал сквозь ветви сейб, росших по берегу реки. И вот он уже был готов ввести в красавицу свой член, как вдруг увидал в ее сокровенном месте ряды острейших зубов. Вместо члена он сунул ей в лоно палку. Зубы впились в дерево, щелк-щелк, и только мелкие щепки остались от палки.

Тогда Койот сунул в сокровенное место красотки камень. Вонзились в него зубы да и сломались. Так у красавицы стало лоно совсем как у всех женщин нынче — без зубов.

Обрадовалась женщина и сказала: «Отныне мужчины будут жаждать меня и ради близости со мной отдадут много лошадей и прочих дорогих вещей».

Вот почему в наши дни мужчина, желая взять в жены девушку, подносит ее семье лошадей, одеяла, седла и другие ценные подарки.

На самом деле этот рассказ был вовсе не о койоте, а о фруктах, цветах и прочих прекрасных вещах.

ГЛАВА 13 НОВЫЕ НАЧАЛА

В пустыне Рафи давно привык к слепящему солнцу, жаре, жажде и тем шуткам, которые порой играл с ним собственный разум. Впрочем, на этот раз действительно что-то было не так. Рыжий заржал, а четверо мулов принялись реветь и прядать ушами.

Гонимые желанием как можно быстрее добраться до Калифорнии старатели, поддавшись золотой лихорадке, бросали по дороге кучу всякого скарба: сломанные фургоны, мебель, кухонные плиты, сундуки, ручные мельницы. Ветер подхватывал с земли рваную одежду, и она перелетала с место на место подобно раненой птице. Вот и сейчас вдали маячили два ряда каких-то темных силуэтов, выстроившихся по бокам разбитой дороги.

Гнедой Отелло чуть дернулся в сторону, забренчав упряжью. Стоявший с ним в паре быстроглазый Яго, чуть поменьше габаритами, присел на задних ногах. Розенкранц и Гильденстерн, стучавшие копытами впереди них, отчаянно взбрыкнули.

Из-за яркого утреннего солнца Рафи пришлось прищуриться. Фигуры, маячившие вдалеке, дрожали в августовском мареве. Подъехав поближе, он увидел стоявших парами волов и мулов, лошадей и овец, расположенных по обеим сторонам дороги на расстоянии от трех до пяти метров друг от друга.

Все они были мертвы. Почерневшая кожа съежилась, обнажив местами кости, но все же не давала скелетам рассыпаться. Кто-то подпер трупы камнями и обломками досок, чтобы те не упали. По прикидкам Рафи, безмолвных стражей дороги было не меньше сотни. Коллинзу пришло на ум, что последние несколько километров ему не встретилось ни одного павшего животного у брошенных поломанных фургонов.

Мясной скот стоил в Калифорнии таких бешеных денег, что многие гнали его на запад на продажу. Это приносило сказочные барыши, даже если большая часть животных гибла в пути. Тяжелая дорога оказывалась непосильным испытанием и для тяглового скота. Животные мерли тысячами. Рафи не знал, что за шутники расставили вдоль дороги мертвечину и с каким умыслом, но недостатка в падали они явно не испытывали. И все же: что неизвестные хотели сказать своим поступком? Может, они намекали на человеческую глупость и тщетность усилий? Нет, вряд ли. Рафи подумалось, что, скорее всего, люди просто рехнулись от жары.

Первым в ряду стоял вол, в глазнице которого ковырялся вьюрок. Над трупами посвежее все еще гудели мухи. Картина была жуткой, терзающей нервы. В столь кошмарном паноптикуме человек чувствовал себя более чем одиноким во вселенной.

Рафи почти добрался до самого конца ряда, как вдруг увидел труп лошади, на которой все еще оставалось седло. С седла свисала сумка, а в ней виднелась книга. Рафи остановил фургон и спрыгнул на землю. Книжка казалась совсем новенькой. «Ромео и Джульетта». Коллинз осмотрелся по сторонам, подозревая, что это часть шутки остряков, расставивших вдоль дороги мертвечину.

Коллинз потянулся к книге и тут же отдернул руку. Да, нигде не было жуткой надписи «Умерли от азиатской холеры», которую иногда приводили с огромным количеством ошибок, но отсутствие предупреждающей таблички ничего не значило. Откуда Рафи знать, отчего пала эта лошадь и где ее хозяин?

А ну как зараза остается на предметах, которые принадлежали ее жертвам? И можно заразиться, просто дотронувшись до этих вещей? Уже после войны Рафи довелось увидеть, как от холеры умер его командир Блю, прослуживший в армии почти всю жизнь. Беднягу рвало, пока у него на лбу не полопались сосуды. Рафи с ужасом завороженно наблюдал, как по лицу Блю паутиной расползаются кровоизлияния — словно струйки воды под старым, подтаявшим льдом.

Когда за Блю пришла смерть, Рафи даже ощутил облегчение. Наверное, его почувствовал и Блю. Коллинз раскалил на углях старый армейский штык и выжег им надпись-предупреждение на деревянной табличке, которую водрузил на могилу Блю. Рафи не сделал ни одной ошибки: есть чем гордиться, особенно если совсем недавно освоил колдовское искусство складывать буквы в слова.

Холера не холера, но это все же был Шекспир. Да не что-нибудь, а «Ромео и Джульетта». Офицеры бригады, в которой служил Рафи, предпочитали военные драмы, «Макбета» и всяких «Генрихов» с «Ричардами», но Рафи втайне ото всех обожал самую романтическую из всех трагедий гения. Осторожно отстегнув от седла сумку, он кинул ее к себе на козлы и сам устроился рядом. Тронув фургон с места, Рафи поехал дальше, время от времени настороженно поглядывая на сумку, будто опасаясь, что она его укусит.

Добравшись до конца ряда, Коллинз уже настолько свыкся с видом трупов животных, что подпрыгнул от неожиданности, увидав впереди скачущую лошадь. Рафи тряхнул поводьями, чтобы мулы бойчее перебирали ногами. Всадник впереди, по всей видимости, услышал приближение фургона, поскольку развернул лошадь и принялся ждать.

— Авессалом! — В кои-то веки Рафи повстречал в пустыне не врага, а друга.

Джонс приставил ладонь козырьком ко лбу, чтобы не слепило солнце.

— Рафи? — Он дождался, когда фургон поравняется с ним, и поехал рядом. — Ты когда-нибудь видел такое? — Авессалом кивнул на выстроенные вдоль дороги трупы.

— Не-а. Причем я-то думал, что уже всею насмотрелся.

— Где-нибудь поблизости есть вода? — Авессалом перевернул кверху дном деревянную флягу в знак того, что она пуста.

— Неподалеку есть речушка. — Рафи протянул приятелю свою флягу.

— Если увижу речку, последую примеру индейцев на переправе в Юме. — Авессалом вытер шею и лицо косынкой.

Рафи понимал, что сейчас ему следует поинтересоваться, чем занимаются краснокожие на переправе, но поддерживать беседу он не умел, хоть и был рад видеть Авессалома. Коллинз много дней провел в одиночестве, и потому звуки своего хриплого голоса даже ему самому казались непривычными и странными. Жара в этой части территории, захваченной у Мексики и получившей название Аризоны, была совершенно особой. Она просто ошеломляла. Схожие ощущения можно было получить, встав у открытой печи для обжига извести.

Впрочем, Авессалома и расспрашивать было не нужно: он любил поболтать.

— Когда наступает такая жара, от которой сам дьявол начинает потеть, тамошние индейцы опускаются в речку по горло, а голову обмазывают жидкой глиной. Если поглядеть со стороны, то словно какие-то грязевые шары из воды торчат и хохочут, переговариваясь друг с другом. Сам видел.

— Апачи в этих краях совсем несносны. Напрасно ты отправился в путь в одиночку.

— Но теперь-то я не один, — осклабился Авессалом. — Да и ты тоже.

— Как там твой Цезарь? — Коллинз решил, что Авессалом захочет дать на этот вопрос развернутый ответ, избавив таким образом Рафи от необходимости разговаривать.

— О-о-о, это длинная история, — протянул Авессалом, глядя на заросли болиголова и кактусов, которые тянулись до самых гор, вздымающихся над пустыней вдалеке. — Впрочем, думается мне, у нас полно времени Когда мы добрались до Калифорнии, то выяснилось, что улицы там золотом не мостят, да и не каждый старатель его сейчас найдет. У всех крупных жил уже есть хозяева, и теперь из-за богатых месторождений началось смертоубийство. Народ по большей части вкалывает за гроши на толчейных фабриках, где руду дробят. Цезарь покрутился там, присмотрелся и решил, что с него хватит пыль глотать.

— И чем же он занялся?

— Мне бы не хотелось говорить, что он стрижет старателей, словно овец, однако это не так далеко от истины. Цезарь купил пару ножниц, палатку и кресло, где можно менять угол наклона спинки. А еще он усовершенствовал помаду для волос. Делает ее из топленого свиного жира, спермацета… — Увидев недоумение в глазах Рафи, Авессалом пояснил: — Это такое вещество, которое добывают из китов. Цезарь его заказывает вместе с настойкой черной бузины в одном из дорогих борделей Сан-Франциско, где снискал среди дам немалое восхищение. Одним словом, все это добро он разводит с бренди и маслом мускатного ореха и продает мужланам. Говорит, будто очень помогает при облысении. Снадобье пользуется большой популярностью.

— И что, от него действительно растут волосы?

— Ну, по крайней мере, меньше их уж точно не становится, — пожал плечами Авессалом.

— Сегодня заночуем на гасиенде у дона Анхеля, — сообщил Рафи. — Видишь горы? Там, в каньоне, у него ранчо.

— Что ж, это как нельзя кстати, — обрадовался Авессалом. — Я неделю не спал в кровати.

— Стол у дона Анхеля пристойный, а вот от кроватей я бы держался подальше. Они там с живностью. Шестиногой. Встанем лагерем в сейбовой роще у реки. Будем дежурить по очереди. — Рафи вытащил из седельной сумки книгу.

Улыбка Авессалома стала шире.

— Я видел, как Джульетту играла сама Фанни Кембл[34].

— Да ладно тебе! Где?

— В Сан-Франциско. В оперном театре. А как она нарядилась! В парусиновые штаны и брогамы[35]. Ох и разговоров потом было!

Рафи открыл было рот и тут же его захлопнул. Даже Авессалому он не хотел признаваться, что давно мечтает увидеть постановку пьесы Шекспира на настоящей сцене.

— У меня тоже есть что тебе показать. — Авессалом повернулся, покопался в седельной сумке и вытащил длинный предмет, завернутый в мешковину и перехваченный бечевкой. — Несколько дней назад я был в Тусоне. Теперь благодаря этому, — он кивнул на загадочный предмет, — у меня будет достаточно денег, чтобы добраться до дома и встать там на ноги. — Авессалом принялся развязывать бечевку. — Познакомился я с одним бедолагой. Сам он отчаянно нуждался в деньгах и мечтал поскорее доехать до Калифорнии. Продал мне эту бесценную реликвию за сущие гроши. Думаю найти на нее покупателя в Сан-Антонио.

Авессалом показал сделанный из сосны протез человеческой ноги. С одной стороны к нему крепились кожаные лямки. Мастер даже вырезал ступню с уродливыми бугорками, которые, по всей видимости, изображали пальцы.

— Что это?

— Это… — Авессалом выдержал для большего эффекта драматическую паузу, — деревянная нога, принадлежавшая генералу Санта-Анне[36].

— Говоришь, заплатил за нее гроши? — усмехнулся Рафи. — Ровно столько она и стоит.

— Думаешь, она не настоящая?

— По правде сказать, я видел с дюжину протезов Санта-Анны, причем всякий раз меня клятвенно уверяли, что уж этот точно настоящий. Один приятель из Иллинойса мне расскагы-вал, что деревянная нога генерала на самом деле выставлена в здании парламента в Спрингфилде[37].

Авессалом уныло посмотрел на протез.

— Ну хотя бы на топливо для костра он сгодится?

— В самый раз.

Рафи улыбнулся, припомнив, как американские солдаты после взятия Веракруса разграбили Эль-Энсеро — имение Санта-Анны. Генерал бежал в такой спешке, что даже оставил в экипаже протез. После этого на протяжении нескольких недель солдаты распевали «Оставил дома ногу я» на мотив «Оставил дома Бетси я»[38]. Некоторые из куплетов были на редкость похабными.

Под перестук копыт и бряцанье сбруи Рафи затянул песню о ноге Санта-Анны. У них с Авессаломом впереди достаточно времени, чтобы почитать вслух «Ромео и Джульетту», а предвкушение только усиливало грядущее удовольствие.

— Я тебе не друг.

Викторио остался в охотничьем лагере далеко позади, но его голос все равно ясно звучал у Лозен в ушах. Она споткнулась о торчащий из земли пучок болиголова, покачнулась, но устояла на ногах и помчалась дальше по пустыне. Она до сих пор не проглотила ту воду, что ей дал Колченогий в самом начале забега. Если полон рот, значит, волей-неволей дышишь через нос и постепенно к этому привыкаешь. Так тело теряет меньше влаги. Само собой, ей ужасно хотелось проглотить хоть чуть-чуть, чтобы смо-г чить пересохшее горло. Она мечтала об этом больше всего на свете.

— Моя жена тебе не друг, — нашептывал голос Викторио у нее в голове. — Колченогий тебе не друг.

Линию горизонта мотало из стороны в сторону. Кактусы будто плясали вокруг девушки. Песчаного цвета горный пик дрожал в раскаленном воздухе, казавшемся густым, словно кукурузная каша. Силуэты юношей, бегущих перед ней, расплывались в глазах, напоминая хлопья пуха сейб.

— Никто тебе не друг, — втолковывал ей Викторио. — Никто за тобой не придет после боя. Если не поспеваешь за остальными, то погибаешь.

Когда они собрались вместе перед забегом, Викторио велел ей не обращать внимания на других, но это было выше ее сил. «Пусть хотя бы один остановится или упадет!» — мелькнула мысль у нее в голове. В этом случае она не станет так себя презирать, если силы окончательно оставят ее. «Интересно, а у юношей так же ноют мышцы, как и у меня? Им так же жжет легкие раскаленный воздух?» — подумалось ей.

У юношей не было другого выхода. Если кто-нибудь из них откажется бежать, то прослывет лентяем. Мужчины станут насмехаться над ним. Женщины не захотят выходить за такого замуж. Но Лозен ведь никто не заставлял участвовать в забеге. Она вообще не должна тут находиться.

— Ноги тебе друзья, — наставлял ее брат. — Они унесут тебя от опасности. Натирай их мазью каждый день: ногам требуется питание. Твой мозг тоже тебе друг. Он поможет обхитрить врага.

Лозен казалось, что к ногам привязали по тяжеленному камню. Ныл бок в том месте, где о кожу терся кинжал. В глазах плясали мушки, словно жуки-светляки. Лямки мешка больно врезались в плечи.

В Теплых Ключах сейчас хорошо, прохладно. Она могла бы плескаться в озере с Одинокой или сплетничать с женщинами. Она могла бы помогать Тощему объезжать лошадей, которых они приобрели у команчеро[39].

Вместо этого она надела набедренную повязку и белую хлопковую рубаху с поясом, которая сейчас промокла насквозь от пота. Викторио привез эту рубаху из Мексики вместе со своим новым прозвищем и девочкой по имени Мария. После победы под Ариспе Викторио с Локо устроили налет на ферму, откуда забрали зерно, бобы, рубаху и девочку. Соплеменники хотели прикончить фермера, но Викторио возразил, что они убили достаточно мексиканцев и души принявших смерть под Ханосом должны быть довольны.

Викторио рассказал, что фермер был братом Марии. Забрав у него рубашку, индеец оставил дрожащего от страха мужчину среди чахлых побегов кукурузы. Викторио не пришлось объяснять сестре, что она не сможет бежать в одной набедренной повязке, как делали юноши.

Пропитанная потом лента из кожи удерживала вместе волосы, которые доходили девушке до талии. Лозен подвернула верх своих старых мокасин. Еще одна пара лежала в заплечном мешке, который набили камнями, чтобы тяжелее было бежать.

Она подняла взгляд на Говорливого, Мух-в-Похлебке, Большеухого и Чато. Она не могла догнать их, но и не отставала. Викторио неплохо подготовил ее. Он будил сестру до рассвета, после чего сам снова укладывался спать, а она бегала вверх-вниз по склону горы над лагерем. В студеную погоду брат отправлял девушку на реку, чтобы она проламывала лед и сидела в холодной воде.

Говорливый и трое других юношей добрались до подножия горы, вздымающейся над пустыней, и принялись карабкаться по склону. Лозен свернула на запад. За валуном, напоминающим бизона, — именно там, где и сказал Викторио, — начиналась узенькая тропа. Она была круче той, которую выбрали юноши. Когда гора становилась почти отвесной, девушка цеплялась за колючие кустики, росшие на склоне, и подтягивалась на них.

Почти у самой вершины Лозен увидела известняковый выступ — все, как и говорил брат. Между выступом и склоном горы имелся проход. Рассказывая о нем, Викторио придирчиво осмотрел сестру.

— Парни слишком большие, а вот ты пролезешь, — сказал он.

Лозен прижала ладонью одну из своих маленьких грудей, упругих, как плоды кактуса, искренне понадеявшись, что с возрастом они не станут больше. Груди и без того уже казались обузой: мешали бежать и привлекали к себе внимание, которого девушке хотелось бы избежать.

Она сняла заплечный мешок, рубашку и набедренную повязку. Из мешка Лозен извлекла свернутый лист юкки, перехваченный лыком агавы. Развернув лист, она обмакнула пальцы в мазь и натерла ею тело. Затем, подняв мешок и одежду над головой, встала боком и принялась протискиваться через щель. Примерно в середине проход стал таким узким, что Лозен показалось — еще чуть-чуть, и она застрянет.

Интересно, сколько Викторио понадобится времени, чтобы отыскать ее тут? Как он будет ее вытаскивать? Лозен в красках представила себе юношей и друзей брата, наблюдающих за тем, как ее вызволяют из тесного узилища. Это помогло. Подняв вещи повыше, она рванулась дальше, и ей удалось продвинуться — только кожу на спине содрала. Выбравшись наружу, Лозен снова оделась.

Переходя на бег, девушка заметила ранчо в маленьком каньоне у подножия гряды. Дом и примыкающий к нему двор были обычными и не привлекли ее внимание, в отличие от загона за домом. Он был окружен толстой и высокой глинобитной стеной. На ее глазах работники гасиенды отправили в загон не меньше двадцати лошадей. Чтобы закрыть ворота, потребовались усилия четырех человек. Створки были сделаны из дубовых брусьев, окованных железом. Лозен проследила, как один из работников продел в кольца ворот железную цепь и скрепил ее концы замком.

На лице Лозен промелькнула тень улыбки — девушке не хотелось пролить ни капли воды. Так вот почему Викторио велел ей бежать именно по этому маршруту. Девушка свернула направо и затрусила по тропинке, уводящей прочь от каньона. Добравшись до края гребня, она достала из мешка сыромятную шкуру, развернула ее, села и, оттолкнувшись, заскользила на ней вниз по склону. Добравшись до подножия, девушка вскочила под шум осыпающегося щебня, схватила изорванную шкуру и пустилась бежать.

Впереди никого не было видно. Ей подумалось, что юноши наверняка сейчас злорадствуют, полагая, что она сдалась. Как бы не так! Она их опередит, доберется до лагеря первой и расскажет, сколько лошадей в загоне и сколько человек их сторожат. Да, у загона высокие стены, вот только она уже придумала, как справиться с этой преградой.

ГЛАВА 14 ПЛЕНЕНИЕ ПОСАДКОЙ БЛАГОРОДНОЙ

Свет восходящей луны не достигал задней стены загона гасиенды. Именно там, съежившись, притаилась Лозен. Она предусмотрительно натерла рубаху и волосы шалфеем — это очень помогает при краже лошадей, поскольку от тебя пахнет, как от пастбища.

Впрочем, на пастбищах пахнет не только шалфеем. Именно поэтому Лозен измазала конским навозом щеки, руки и ноги. Викторио, Локо и Вызывающий Смех последовали ее примеру.

Увидев, что к вылазке готовится Вызывающий Смех, она испытала удивление. Он попросил Викторио взять его с собой, но передумал, узнав, что за лошадьми отправляется еще и Лозен. Викторио поведал сестре о том, как колебался юноша, когда подошел к полю для игры в чанки и тихо сказал, что никуда не пойдет. Викторио знал, о чем думает паренек. Участие в вылазке означало, что ему придется несколько дней находиться в обществе Лозен. В этом имелись свои плюсы и минусы.

С тех пор, как прошлой осенью Лозен приняла участие в обряде, Вызывающий Смех то и дело пускал в ход разнообразные уловки, чтобы привлечь ее внимание. Он выкладывал двумя рядами камни на тропинках, по которым девушка ходила на пастбище, реку и кукурузные поля. Он прятался в кустах, дожидаясь, когда она пройдет между рядами, но Лозен всегда их огибала. Однажды ночью Вызывающий Смех оставил олений окорок у входа в ее жилище, но наутро увидел его возле своего шалаша. Когда приходило время танцев, он вечно крутился возле Лозен, но она его никогда не приглашала.

Как бы сильно он ни мечтал о ней, мысль о том, чтобы вместе отправиться на вылазку, приводила его в ужас. Юноши отдельно, девушки отдельно; это было одним из главных правил. Привычка Лозен его нарушать вызывала у паренька интерес, изумление и досаду. Кроме того, он отчаянно боялся ненароком совершить какую-нибудь глупость.

Нельзя было забывать о еще одном обычае. Незамужним женщинам не полагалось проводить время в обществе братьев. Текучая Вода пыталась было возражать, когда Лозен нарушала и это правило, но потом махнула рукой. Танцы в паре друг с другом во время обряда Женщины, ©крашенной Белым, сблизили Лозен и жену ее брата до такой степени, что они стали называть друг друга Сестрами. И все же, несмотря на это, как ни умоляла Текучая Вода Лозен не ходить на пастбище к лошадям, все было без толку. Напрасны оказались и протесты против того, чтобы девушка тренировалась вместе с юношами. Текучей Воде ничего не оставалось, кроме как вручить Лозен мешок с медовыми лепешками из агавы с ягодами сумаха и сказать на прощание: «Да будем мы живы, чтобы встретиться снова».

Лозен пришлось запрокинуть голову, чтобы увидеть дорожку лунного света, которая пролегла по верхнему краю стены, напоминая ленту с потускневшими блестками. Она почувствовала, как качнулось у нее в волосах орлиное перо с церемонии Женщины, Окрашенной Белым, и оберег от змей, подаренный Колченогим. Локо сцепил пальцы обеих рук и развернул ладони кверху, чтобы Лозен могла поставить на них ногу. Затем девушка забралась на плечи Викторио, а потом на голову. Уцепившись за верх стены, она подтянулась, а мужчины снизу подтолкнули ее в ступни.

Хотя наверху стена сужалась, там оказалось достаточно места. Лозен легла на живот и протянула руку, чтобы помочь Вызывающему Смех. Затем они вдвоем затянули на стену Локо, которого подталкивал снизу Викторио. Взобравшись на гребень стены, Локо взялся за край веревки, и Лозен спустилась по ней в загон. Когда пальцы ее ног коснулись земли, Локо, по-прежнему лежавший на животе, вытянул веревку и перекинул ее на другую сторону, чтобы по ней поднялся Викторио.

Оказавшись внутри загона, Лозен застыла на месте, чтобы лошади попривыкли к ней. Развернув к ней уши, животные ржали, сгрудившись на другом конце загона. В лунном свете их глаза казались просто огромными. Тихо воркуя, Лозен направилась к лошадям. Она не могла различить в темноте их масть, зато почти читала их мысли. Несмотря на неповторимую индивидуальность каждого рысака, девушка ощущала присутствие некоего коллективного разума, определяющего поведение всего табуна.

Аккуратно ступая между лошадей, она гладила их, продолжая успокаивающе ворковать. Пальцами она осязала изгибы шей и очертания спин, крупов, ног и копыт. Раздвинув лошадиные губы, она ощупывала зубы скакунов.

Стоило ей прикоснуться к широкой мускулистой груди одной из кобыл, ощупать короткое туловище и задние ноги, как Лозен поняла: ей удалось найти то, что она искала. Погладив кобылу по бархатистой морде, девушка подула животному в ноздри, чтобы ее дыхание смешалось с дыханием лошади. Затем она накинула петлю на нижнюю челюсть кобылы и, прижав губы к ее уху, зашептала:

— Теперь ты моя. Мы всегда будем вместе. Ты поскачешь быстрее ветра. — Лозен знала, что важен не смысл слов, а ее голос. — Ты самая быстрая, самая сильная, самая умная и самая храбрая. Никто нас не догонит.

Кобыла прижалась щекой к груди Лозен и повернула ухо так, что оно прижалось к губам девушки. Лошадь стояла неподвижно, вслушиваясь в шепот. Тем временем Локо и Вызывающий Смех выбирали себе коней. Викторио приглянулся вожак табуна — мощный жеребец с длинной шеей. Он запомнился Лозен еще в тот день, когда она со скалы наблюдала, как табун запирают в загоне. Таких мексиканцы называли скаковыми рысаками — де крия лигера.

Выбрав место, где было темнее всего, мужчины сели на землю, прислонившись спинами к стене, накинули на себя одеяла и задремали. К ним присоединилась и Лозен. Даже если кто-нибудь из работников гасиенды заглянет в загон, то ничего не увидит: в темноте одеяла сливались со стеной.

Взявшись за край веревки, которой перевязала морду кобыле, Лозен сплела петлю, затянула ее у себя на запястье и принялась ждать. Вызывающий Смех подвинулся к девушке поближе, но она прижала пальцы к его губам, чтобы он не наделал глупостей: вдруг ему взбредет в голову заговорить. Оба участвовали в этом набеге на правах учеников. Они выполняли разные поручения, готовили, поддерживали огонь, больше слушали, чем говорили сами, и последними приступали к еде. С того самого момента, как они отправились в путь, Вызывающий Смех ходил за девушкой словно тень, умоляя ее замолвить за него словечко, когда она снова встретится с Одинокой.

— Неужели она обратилась за помощью к ведьме и околдовала меня? — спрашивал он Лозен, когда они собирали вместе хворост.

Порой, когда она тушила в котле вяленую оленину с пино-ле[40], юноша демонстрировал ей свою мускулистую, сильную руку и говорил со скорбным выражением лица:

— Погляди на меня. Я таю от любви. Ты просто обязана помочь мне, своему двоюродному брату, или скоро тебе придется меня хоронить.

В ответ Лозен смеялась и обещала сделать все, что в ее силах.

Девушка уснула практически под брюхом кобылы. Викторио растолкал сестру незадолго до восхода солнца. Все они накинули одеяла себе на плечи и принялись ждать. В предрассветных сумерках казалось, что в воздухе разлили молоко. Лозен удалось разглядеть, что ее избранница — гнедой масти рыжевато-красного, словно кровь, оттенка. Ноги, хвост и грива у нее были черными. Лозен стянула с себя мокасины и связала их вместе, чтобы повесить лошади на шею: в первый раз ей хотелось проехаться на кобыле босой. Девушку ждала встреча кое с кем, и мокасины ей будут только мешать.

Как только Лозен услышала сонные голоса мексиканцев, доносившиеся из-за ворот, она подскочила к кобыле и оседлала ее. Остальные трое индейцев тоже вскочили на коней, расположившись по краям табуна. Лозен прижала ладошку ко рту, чтобы подавить смешок. В замке залязгал ключ. За массивными дубовыми воротами загремела тяжелая цепь. Когда ворота раскрылись, Викторио рванул через них на своем черном как ночь жеребце. Локо и Вызывающий Смех принялись размахивать одеялами и кричать; Лозен издала улюлюкающий вопль. Табун устремился за вороным Викторио. Босыми пятками Лозен почувствовала, как под кожей лошади сжались мышцы, и потому не испугалась, когда кобыла рванула с места. Несясь через ворота, Лозен мельком увидела сонные изумленные лица пастухов. Только теперь она засмеялась — сдержать переполнявшие ее веселье и восторг не было сил.

Табун, следуя за Викторио, загрохотал копытами в сторону сейбовой рощи и реки, возле которой стоял фургон. В этот момент Авессалом как раз склонился над водой, чтобы умыться, а Рафи, поставив кипятиться черный от сажи котелок, жарил кофейные зерна. Услышав шум, Коллинз поднял голову и увидел летящего впереди табуна черного жеребца дона Анхеля. Верхом на рысаке ехал высокий индеец апач. Рафи схватил винтику и вскинул ее, но лошадей было слишком много, и он боялся промахнуться. Вдруг один из конокрадов отделился оз потока и понесся к Коллинзу.

Рафи навел винтовку на чужака. Лошадь внезапно поменяла направление и поскакала вдоль бивуака — так близко, что Рафи смог бы попасть в нее камнем. Всадник подтянул босые загорелые ноги, скорчился и внезапно встал во весь рост на спине лошади. Рафи уже доводилось видеть, как подобный фокус проделывают команчи и сорвиголовы из Техаса, но он все равно разинул рот от изумления.

Когда кобыла остановилась рядом с ним, до Рафи внезапно дошло, что всадник вовсе не мужчина. Лозен, небрежно держа веревку-уздечку в девой руке, правой отсалютовала Рафи, да так лихо, что обзавидовался бы даже выпускник академии Вест-Пойнт. Коллинз никогда не видел столь веселого и озорного взгляда.

— Капитан Пата Пелуда, комо эстас?[41] — прокричала она.

Капитан Волосатая Нога. Девчонка вспомнила его. Впрочем, скорее всего; она заранее знала, что Коллинз остановился тут на ночлег. Вместе со своими подельниками, этими краснокожими разбойниками, она наблюдала за ним, как и за доном Анхелем, его пастухами, лошадьми и загоном, через стены которого, по словам хозяина гасиенды, не сможет перебраться ни один апач.

Пустив лошадь вскачь, Лозен снова опустилась в седло. Табун, подняв тучи брызг, пересек реку. Рафи глядел ему вслед, пока Лозен, равно как и все до последней лошади, принадлежавшие дону Анхелю, скрылись из виду в каньоне. Неожиданно Рафи отчаянно захотелось поскакать вместе с Лозен. Вот бы и ему чувствовать себя так же легко и непринужденно в этом диком краю, где знаком каждый валун, каждая трещинка в земле. Жить в сулящей прохладу тени каньонов среди горных склонов, пахнущих кедром, покуда бледнолицые рвут друг другу глотки в пустыне. Брать то, что захочешь, не беспокоясь о последствиях. Не думать о деньгах и принятых в обществе приличиях. Не глотать по дорогам пыль.

— «Спустился ангел — укротить Пегаса и мир пленить посадкой благородной»[42], — процитировал Рафи.

— «Генрих Четвертый»? — Авессалом опустил ружье.

— «Генрих Четвертый», часть первая.

— Ты знаешь девчонку? — спросил Авессалом.

— Ага. Мы оба знаем эту шельму. Видели ее в тот день, когда вернули Пандору, рабыню Армихо. — Рафи помолчал. — Кстати, Армихо уже на том свете.

— Да ладно? — удивился Авессалом. — И кто его туда спровадил? Ревнивый муж? Обманутый батрак? Или апоплексический удар?

— Кинжал апачей. Когда Армихо срал. Бьюсь об заклад, это Пандора постаралась.

— Туда ему и дорога, — буркнул Авессалом.

Почуяв резкий запах подгорающих кофейных зерен, Рафи кинулся их спасать. Сняв зерна с огня и принявшись дробить их лезвием, Коллинз размышлял об индианке. Как ее там звали? Лозен? Бойкая? Удивительно, отчего их пути то и дело пересекаются. Впрочем, чего удивляться: край хоть и огромен, но почти безлюден, да и дорог тут раз-два и обчелся, а на дороги апачи выбираются только для того, чтобы разбойничать.

Рафи уже давно заметил, что некоторые люди с завидной регулярностью то появляются в его жизни, то пропадают, но исключительно для того, что объявиться вновь. Взять, к примеру, Авессалома. Их судьбы были явно как-то связаны, но как — оставалось за пределами понимания Рафи. Коллинзу стало интересно, увидится ли он с Лозен, и если да, то при каких обстоятельствах.

— Они увели лучшего жеребца дона Анхеля, — заметил Рафи. — Дон обожал бахвалиться своим загоном, считал его неприступным. Ну и разозлится же теперь Анхель. — Коллинз усмехнулся. — Апачи никогда не прекратят набеги. И никакие клятвы, обещания и переговоры тут не помогут. Похоже, апачи просто мечтают о том, чтобы мексиканцы, американцы и все остальные племена принялись охотиться та их скальпами.

— Есть у меня один знакомый торговец лошадьми, — медленно произнес Авессалом. — И вот решил он как-то продать старую полудохлую клячу. Покупатель посмотрел на нее, а потом и говорит торговцу: «Мистер, да у вас лошадь слепая. Вы поглядите, как она то и дело натыкается на деревья и заборы». А торговец, жуя табак, ему отвечает: «Не, она не слепая. Ей просто на все наплевать». — Авессалом присел у сковородки и с блаженной улыбкой втянул носом аромат прожаренных кофейных зерен. — Мне кажется, что апачи — совсем как та лошадь. Им просто на все наплевать.

ГЛАВА 15 ЛАСТОЧКА, ВЫСАСЫВАЮЩАЯ ЯЙЦА

На покрытой трещинами стене лавки маркитанта кто-то намалевал краской слова «ПОЙЛО» и «ПОМОИ». Приземистое глинобитное строение стояло в самом конце череды точно таких же домиков, являвших собой бывший военный городок, возведенный мексиканцами на шахтах Санта-Риты. Теперь в треугольном глинобитном форте располагалась только одна рота американских солдат.

Соломенная крыша лавки защищала товары от ударов природы, но не от подонков и отбросов рода человеческого, к которым, если верить слухам, можно было отнести и самого маркитанта, худого как спичка субъекта по имени Флетчер. Торговец носил черные хлопчатобумажные штаны, холщовую рубашку с высоким воротником, а с лица его не сходило постное выражение. Флетчер любил цитировать Священное Писание и, если верить слухам, продавал виски апачам. Рафи знал, что этот так называемый виски готовили из зернового спирта, который бил по мозгам, красного перца, глушившего мерзкий вкус, табачной настойки, придававшей пойлу нужный цвет, и дохлых жаб с мочой — из ненависти к индейцам.

В соответствии с договором, подписанным Пограничной комиссией, апачам следовало развивать земледелие. Правительство предоставляло им все необходимые орудия труда, землю, а до первого урожая — и провизию. Красные Рукава уговорил свое племя согласиться на эти условия и хотя бы попытаться перейти к оседлому образу жизни, но Флетчер нанял мексиканцев возделывать землю, выделенную индейцам. Урожай он продал, а деньги, Рафи не сомневался, прикарманил.

Впрочем, все это не имело никакого значения, поскольку правительство, несмотря на все обещания, не предоставило индейцам даже тяпки. Львиную долю провизии для краснокожих Флетчер тоже прибрал к рукам. Коллинз сам возил в Санта-Риту говядину, муку и бобы и своими глазами видел, что к моменту раздачи индейцам продуктов оказалось гораздо меньше, чем было.

Происходящее беспокоило Рафи отнюдь не из альтруистических порывов. Его не волновало, что апачи недополучают правительственную помощь, но индейцы могли разозлиться, поняв, что власти не собираются держать данное слово. Рафи снедало искушение донести на Флетчера, изменив своему правилу: живи сам и дай жить другим. Удерживало его от этого поступка лишь осознание, что никто не станет принимать никаких мер и Флетчер выйдет сухим из воды.

Лавка Флетчера была единственной на полтораста километров окрест, и потому выбора у Рафи с Авессаломом не было. Они стояли у прилавка и расплачивались за покупки: порох, пули, соль, кукурузную муку, кофе, табак и пару банок тушенки. Вдруг в лавку вошли трое молодых апачей. Не обращая внимания на взгляды покупателей, юноши принялись рассматривать товары, не пропуская ни одной лопаты или пуговицы, словно им было нечем больше заняться. Авессалом выгнул бровь и посмотрел на Коллинза. Тот пожал плечами и выложил на прилавок несколько мексиканских эскудо и горстку серебряных американских четвертаков с изображением грозной женщины, символизирующей Свободу.

— Помнишь старого вождя Красные Рукава? — спросил Рафи друга.

— Это который ростом с каланчу?

— Люди из его племени имеют право свободно сюда заходить;

— Проклятые ублюдки. Нянчиться тут с ними… — процедил сквозь зубы Флетчер.

— Но как же их пускают? — удивился Авессалом, раскладывая покупки по двум мешкам. — Все знают о налетах апачей на фургоны и караваны.

— Красные Рукава до сих пор притворяется, будто он и его соплеменники — лучшие друзья белых на всем свете. — Рафи закинул мешок с кукурузной мукой на плечо. — Он уверяет, что за налетами стоят другие племена, из Мексики. — Коллинз сухо усмехнулся. — Этот край кишмя кишит апачами из-за границы.

— Это еще почему? — Джонс вышел вслед за Рафи на загаженную навозом проселочную дорогу, носившую в этих краях гордое звание улицы. Как обычно, вопросов у Авессалома было хоть отбавляй.

— Апачи юристам из Филадельфии еще фору дадут. Краснокожие наконец осознали все преимущества новой границы. Куча племен перебралась к нам, на север. Здесь их мексиканские солдаты не достанут. Любые индейцы на редкость вероломны, но племя из Сьерра-Мадре хуже всех.

Рафи переложил мешок с мукой на спину Рыжему и накрепко закрепил груз веревкой. Тронувшись в путь, друзья заметили горстку апачей, стоявших у дверей агентства по распределению материальной помощи. Вид у них был жалкий. Индейцы стоически ждали, завернувшись в потертые, драные одеяла. Рафи показалось, что бедолаги кутались в одеяла не столько для того, чтобы защититься от пронизывающего, студеного декабрьского ветра, сколько стараясь стать как можно менее заметными. Ему вспомнился дрессированный медведь, увиденный им как-то в детстве. Дрессировщик дергал зверюгу за когти и зубы, держа на коротком поводке, а ошейник был застегнут так туго, что каждый вздох давался косолапому с трудом.

«Что ж, лучше уж они будут тут, пусть и в таком виде, чем в засаде на дороге», — подумалось ему. И все же Рафи никак не мог позабыть шельмовку Лозен как она стояла на спине гнедой кобылы и салютовала ему. Ему захотелось оглянуться и посмотреть, нет ли ее среди молчаливой толпы. Вдруг она тоже стоит там, понуро кутаясь в одеяло?

Нынешние владения Сары Боумен, раскинувшиеся на нескольких акрах земли, поросшей креозотовыми кустами, располагались в полутора километрах от лавки Флетчера. Супруг Сары Альберт сложил дом из непросушенных сосновых досок: плотницкое дело явно не входило в список его талантов. Щели и дыры были прикрыты кусками парусины, досками от ящиков и цинковыми листами.

Из вывески над дверью следовало, что здесь размещается «Американский дом». По сути дела, «Американский дом» выполнял точно такие же функции, как и предыдущее заведение Сары Боумен в Эль-Пасо. Он одновременно служил дешевой столовкой, баром, отелем, пансионом, игорным притоном, мюзик-холлом, театром, прачечной, парикмахерской, почтой и публичным домом: Сара не упускала возможности подзаработать. Рафи не ожидал ее снова тут увидеть. Боумен всегда тянуло поближе к армии, а здешний гарнизон из тридцати солдат и младшего лейтенанта, обосновавшийся в глинобитном форте, на это гордое звание не тянул.

Рафи и Авессалом, не спешиваясь, въехали во двор, где стояли фургоны. Разгрузив покупки, они направились к зданию, из-за тонких стен которого доносилась заунывная песня о любви, которую исполняло трио музыкантов, аккомпанировавших самим себе.

— Мексиканцы умеют «высасывать меланхолию из песни, как ласточка высасывает яйца»[43], — заметил Авессалом.

— «Как вам это понравится», — кивнул Рафи. Они с Авессаломом так часто в пути цитировали друг другу Шекспира, что Коллинз назвал пьесу почти рефлекторно.

Увы, вскоре друзьям предстояло расстаться. Рафи отправлялся на север с грузом досок и гвоздей для казарм, строившихся в городке Сокорро. Перед Джонсом стояла задача доставить сено в Эль-Пасо. Ему заплатили авансом, и этих денег должно было хватить, чтобы добраться аж до Сан-Антонио.

Мысли о прощании с другом навевали на Рафи грусть, но Авессалома ждала дома Лила — девушка с сапфировыми глазами и золотистыми, нежными как шелк волосами. С точки зрения Рафи, Авессалом мог похвастаться двумя редкими сокровищами: любовью красавицы и чистой совестью.

Когда они вошли в «Американский дом», Коллинз едва не закашлялся от запаха плесени, исходящего от парусиновой обивки стен. Эта вонь напоминала ему о службе в армии, о тех временах, когда он пытался заснуть в палатке, зловоние которой душило его, словно щупальца спрута.

В заведении, как всегда, толпился народ. Свора преисполненных надежд собак терпеливо ждала момента, когда с одного из подносов, которые таскали официанты, свалится кусок мяса. В число обслуживающего персонала входили мексиканцы, чернокожие, один индеец — судя по головному убору, семинол — и даже китаец. Клиентура состояла из старателей, бродяг и шулеров.

В уголке, в относительном спокойствии, шла игра в монте. Очаровательная мексиканка, которую Сара называла мисс Мерфи, сдавала карты. Рафи решил тоже сыграть партию-другую, как только смоет пыль в горле, промочив его по примеру мексиканок, опрыскивающих свои палисадники в жаркие летние дни, когда стоит сушь.

Когда игра в карты подойдет к концу, Сара пригласит к нему сеньориту, с которой Рафи отправится в свой фургон. Сеньорита минимум час будет притворяться, что любит его, и он ответит ей тем же.

Музыканты, закончив скорбные стоны о страсти, любви, сверкающих глазах и вечной печали, отправились к барной стойке подкрепить силы. Зал наполнился гулом голосов и звуком тасуемых колод, напоминающим стрекот цикад.

Авессалом и Рафи заказали себе по порции виски. Прислонившись спинами к грубо отесанной барной стойке, друзья окинули взглядами помещение.

— Я вне себя от восторга при мысли о том, что сегодня буду спать в нормальной кровати, — признался Авессалом.

— А ты знаешь, в каких условиях? — Рафи кивнул головой на одернутую занавеску из ткани. За ней находилось помещение, в котором в полуметре друг от друга стояли ряды коек.

— И что такого? — пожал плечами Авессалом. — Сара прачка, белье должно быть чистым.

— В отличие от соседей по койкам, у которых наверняка блохи. — Рафи сделал глоток. Виски обжег гортань, унимая печаль скорой разлуки с Джонсом.

— Не страшно. Я буду спать как убитый.

— Куда это ты собрался с петухом? — Зычный голос Сары перекрыл стоявший в зале шум.

Странствующий торговец галантерейными товарами с благородной сединой в шевелюре и бороде попытался сфокусировать взгляд на хозяйке заведения, но глаза упрямо разъезжались в стороны.

— Мадам, мне нужно рано встать. Я надеялся, что петух разбудит меня своим криком.

— Никуда ты с ним не пойдешь. Куры и петухи привлекают пум. Одна в прошлом месяце пыталась залезть ко мне в окно. Я кинула в пуму туфлей, и чертовка с ней сбежала.

Сара подошла к Рафи с Авессаломом. Фиолетовая юбка была перепоясана ремнем, из-за которого торчала пара рукоятей шестизарядных кольтов. Рукояти будто бы подпирали снизу шары грудей, которые, казалось, готовы были разорвать накрахмаленную парусиновую блузку. Пышную рыжую шевелюру венчала желтая фуражка Третьего артиллерийского полка, лихо сдвинутая набекрень.

— Рада вас снова видеть, мистер Коллинз.

— Насколько я могу судить, ваши дела идут в гору, миссис Боумен.

— Да, хлопот у меня полон рот. — Хозяйка со страдальческим видом обвела рукой зал. — Но мы тут ненадолго. Пограничная комиссия уехала, так что мы тоже собираемся повысить ставки и двинуться на запад.

— И куда же? — поинтересовался Рафи.

— В сторону Юмы. Там на переправе собираются строить форт. Альберт считает, что скоро на реке Хила будет полно старателей, моющих золото.

— Скажите, а ванна у вас еще есть? — Последние семьдесят километров Рафи мечтал, как погрузится в горячую воду с мыльной пеной.

— Та резиновая? Один странствующий торговец Библиями наделал в ней дыр. Расстрелял ее, представляете? Назвал творением дьявола. Похоже, он даже не заглядывал в Священное Писание, которым торговал, иначе бы знал, что чистоплотность сродни благочестию. Но у меня за кухней есть кормушка для лошадей. Могу сказать Хуаните, чтобы подогрела вам воды.

— Буду вам крайне признателен, мэм.

— Ужинать мы накрываем в восемь, а потом в девять. Жареное мясо и яйца пашот. — Сара наклонилась к собеседникам, чтобы ее было лучше слышно на фоне царящего в заведении гама, который сделался еще громче, когда в залу вошел очередной посетитель. — Какие еще будут пожелания, джентльмены?

Рафи криво улыбнулся. Сара подмигнула ему в ответ.

— Есть у меня для вас одна красотка, — промолвила она. — Мигдалией звать. — Хозяйка повернулась к Авессалому: — А вам, сэр, подобрать кого-нибудь?

Большое спасибо, мэм, но у меня есть возлюбленная.

— В таком случае вам повезло.

Улюлюканье и вопли в зале не стихали.

— Эй, Роджерс, либо веди себя тише, либо проваливай! — рявкнула Боумен.

— С тебя выпивка, Сара! — Роджерс снова издал пронзительный вопль. — Я только что выдрал этого старого ублюдка Красные Рукава.

Старатели встретили известие радостными возгласами.

— О чем ты толкуешь? — нахмурилась Сара.

— Короче, он пришел к нам в лагерь и по очереди стал толковать с моими парнями. Отводил их в сторонку по одному и якобы под большим секретом говорил каждому, что, мол, знает, где в Соноре можно добыть кучу золота. Он, мол, скажет, где оно, но только это страшная тайна, которую нельзя никому доверять. Ребята посовещались друг с другом, сравнили, чего он кому рассказал, и выяснили, что говорил он всем одно и то же. Я им такой: «Эта гнида хочет заманить нас в ловушку, чтобы краснозадые всех перебили. Давайте-ка хорошенько вздуем этого старого дикаря!» Ну, мы привязали его к дереву, и я хорошенько его вздрючил. Не думаю, что он будет нас еще донимать.

— Ты его убил? — Сара полыхнула взглядом.

— Не-а. Отпустил, чтобы он показал своим следы, которые мы оставили у него на теле. Пусть знают: вранье и конокрадство мы терпеть не будем.

— Демоны ада, — процедила сквозь зубы Сара. — Из-за этих идиотов нас тут всех перебьют.

Рафи покачал головой, чувствуя, как портится у него настроение. Несмотря на мирный договор с апачами, вероятность того, что они нападут и убьют кого-нибудь из горячих голов, всегда была высока. И вот теперь благодаря Роджерсу она выросла еще больше.

Авессалом задержался в «Американском доме» надолго. Он забрался в фургон через несколько часов после того, как минула полночь, — гораздо позже, чем ожидал Рафи. Впрочем, возможно, Джонс просто ждал, когда удалится Мигдалия. Авессалом принялся расчищать себе место, чтобы улечься.

— Ты был прав. — Он отчаянно скреб себя ногтями. — Спать там невозможно.

— Блох только сюда не напусти.

— Да черт с ними, с блохами, их я бы потерпел, но двадцать мужиков, храпящих так, что мертвые готовы подняться из могил… Нет, это уже чересчур. — Авессалом расстелил на полу пустые мешки и кинул на них сверху одеяла. — Впрочем, ушел я отнюдь не поэтому.

«А почему?» — захотелось спросить Рафи, но он прикусил язык. Дай Авессалому волю, он будет болтать всю ночь. А впрочем, даже если не давать ему воли, результат будет тот же.

— Ты такое упустил… — покачал головой Авессалом.

Рафи проворчал в ответ что-то невнятное. Хоть он уже и погрузился в полудрему, но все же краем уха слушал товарища.

— Странствующий торговец… Ну, тот самый, с петухом… Так вот, он напился вдрызг и стал приставать к дамам.

Авессалом ни при каких обстоятельствах не мог назвать женщину шлюхой, что являлось одним из многих его качеств, которыми восхищался Рафи.

— Думаю, девушки подсыпали ему в выпивку сонный порошок. Когда он завалился спать, аккурат рядом со мной, девушки тихонько вошли, раздели его догола и побрили. Всего. С ног до головы. Прямо-таки Самсон и Далилы. Ох, что началось, когда он проснулся!

Рафи усмехнулся и провалился в сон под аккомпанемент болтовни Авессалома, судачившего о своей суженой Лиле. Голос друга оказался лучше любой колыбельной. На следующее утро, когда Коллинз проснулся, первым делом он увидел глаза Роджерса, напоминавшие вареные луковицы. Подручный кузнеца смотрел на Рафи, стоя у откинутого полога фургона.

Я сейчас, мигом. — Проснувшийся Авессалом принялся спешно натягивать сапоги.

Роджерс кивнул и скрылся из виду.

— Что он тут забыл? — отрывисто спросил Рафи.

— Ему тоже нужно в Эль-Пасо. Мы договорились поехать вместе.

— Авессалом, он «ласточка, высасывающая яйца».

— Не беспокойся, я могу позаботиться о себе. Да ты и сам мне говорил, что дорога опасная, так что лучше уж я поеду с ним, чем один. Да и вообще, сейчас в Пинос-Альтосе нашли золото, так что на тракте народу много. Роджерс говорит, старатели прут туда толпами.

— Не спускай глаз с денег.

— Они у меня тут. Вот сюда припрятал. — Авессалом сунул руку под рубаху и похлопал себя где-то в районе живота. — Ты когда поедешь в Сокорро?

— Завтра утром. — Рафи с удовольствием ограничился бы этим ответом, но он прекрасно понимал, что Авессалом непременно спросит, почему он не хочет пуститься в путь сегодня, и пояснил: — Прежде чем начну грузиться, надо подправить левое заднее колесо. А там выезжать уже поздно, все равно Хорнаду-дель-Муэрто пересечь не успею.

Рафи предпочел бы вовсе не соваться в эту пустыню протяженностью в полтораста километров, которую окрестили Дорогой мертвеца, но выбора у него не было.

Коллинз вылез из фургона и отправился по своим делам. В первую очередь ему хотелось умыться и осмотреть мулов. По дороге он прошел мимо лошади Роджерса. От внимания Рафи не ускользнул краешек лука и несколько стрел, торчавших из свернутого в рулон одеяла, притороченного за седлом. Эта картина показалась Рафи странной: подручный кузнеца не производил впечатления человека, собирающего сувениры подобного рода.

ГЛАВА 16 ПРАХ К ПРАХУ

Лозен остановила кобылу и спрыгнула на землю.

— Ну, что видишь? — Одинокая склонилась пониже, не слезая с пегой лошади, которую Лозен подарила ей, получив свою долю украденных коней.

Лозен, присев на корточки, принялась изучать полустертый отпечаток заднего левого копыта.

— Это конь Красных Рукавов, — пришла она к заключению. — Дымчатый такой, с длинными, как у зайца, ушами.

— Что здесь позабыл Красные Рукава?

— Иногда он разбивает стойбище в том каньоне, где Локо убил медведицу. Красные Рукава говорит, что юкка там поспевает раньше, чем в других местах, а он обожает жареные стебли. Впрочем, жарят их обычно его жены. А еще он всегда навещает Тощего и Колченогого.

— А вдруг вождь попал в беду?

Те, кто хорошо знал Красные Рукава, в последнее время стали сомневаться в здравости его ума. Казалось, он верил, что американцы сдержат данное слово. Обычно вождь не позволял себе питать столь вздорных иллюзий.

Двоюродные сестры двинулись по тропинке вверх по течению. У входа в каньон они привязали лошадей к кедру, а дальше поползли через кусты. Когда показался шалаш, они остановились.

По всей видимости, Красные Рукава купался в реке. Он шел к шалашу голый, и с него капала вода. Ни Лозен, ни Одинокая не осмелились бы сейчас выдать свое присутствие. Они подавили смех при виде его члена, который болтался из стороны в сторону, шлепая по нагим бедрам. Колченогий, рассказывая байку о большом члене Койота, всякий раз хитро поглядывал на Красные Рукава. Что ж, слухи о размерах достоинства вождя не врали.

Когда мужчина подошел поближе, Лозен и Одинокая увидели диагональные красные рубцы у него на ногах. Потом вождь повернулся; такие же раны имелись у него и сзади. Девушки услышали гудение мух. Красные Рукава отмахнулся от насекомых пучком травы и сморщился от боли.

Постанывая и хромая, он ходил вокруг стойбища, собирая хворост. Лозен никогда не видела его настолько измотанным и постаревшим. Сколько она себя помнила, Красные Рукава слыл лучшим воином и мудрейшим из наставников народа чирикауа. Даже Чейс обращался к нему за советом.

Лозен попятилась ползком. Одинокая последовала за ней. Одинокой хотелось побыть в обществе Вызывающего Смех, и поскольку он приходился Лозен перекрестным двоюродным братом, она для соблюдения приличий могла составить девушке компанию. Отвязав от дерева лошадей, они направили их в поводу вверх по склону к каменистому выступу, где несли дозор юноши;

Вызывающий Смех, Чато и Говорливый наблюдали за дорогой, что вилась змеей внизу по равнине. Один ее конец, на юге, терялся в лабиринте переулков Месильи. Другой обрывался среди новых шахт Пино-Альто.

— Мы видели Красные Рукава, — сказала Лозен.

— И где же? — Вызывающий Смех взял мешок с вяленой кониной и вареными бобами, который ему протянула Одинокая, и улыбнулся ей в знак признательности.

— В Медвежьем каньоне. Вид у вождя такой, словно на него тоже медведица напала.

— Значит, люди правду рассказывают.

— Я же говорила, — произнесла Одинокая.

Вызывающий Смех кивнул на Говорливого и Чато:

— Мы ходили в жилище бледнолицего торговца, который ворует еду у людей Красных Рукавов.

— Там был мексиканец, — процедил Говорливый. — Он сказал, что старатели поймали Старика и отхлестали его.

— Отхлестали?

— Как упрямого мула, — подтвердил Вызывающий Смех. — Чуть до смерти не забили. Мексиканец сказал, бледнолицые насмехались над Красными Рукавами, когда били его. Потом они отпустили вождя, и больше его никто не видел.

— Может, он ждет, когда заживут раны, прежде чем отправиться мстить? — Чато мечтал о славе и звании воина.

Когда Одинокая протянула кувшин с водой Вызывающему Смех, то на мгновение прикоснулась пальцами к его руке. Юноша отвернулся в смущении, что было ему совершенно не свойственно.

Говорливый тем временем кивнул на облако пыли, надвигавшееся с запада:

— Их мы и ждали.

Индейцы принялись внимательно следить за приближающимся фургоном и всадником, следовавшим рядом. Фургон как раз проезжал под скальным выступом, когда возница неожиданно остановил мулов и спрыгнул на землю, чтобы облегчиться. Всадник подъехал к нему сзади и резко двинул по затылку прикладом карабина. Даже несмотря на расстояние, Лозен и всем остальным было ясно, что удар размозжил голову. Однако конник спешился и несколько раз ударил жертву в спину ножом. Срезав с трупа скальп, убийца отбросил клок кожи с волосами в сторону и завалил его камнями.

Затем он сиял с трупа широкий ремень, стянул сапоги и забрал оружие. Покончив с этим, убийца отпряг мулов и привязал их к луке своего седла. Потом он выпустил несколько стрел в фургон и еще пару — в труп, после чего, вскочив в седло, двинулся с мулами прочь с дороги, на юг, скрывшись в предторьс.

— Да он с луком толком не умеет обращаться, — заметил Чато.

— Когда враг уже мертв, в этом нет необходимости, — отозвалась Лозен.

— Он хочет, чтобы другие бледнолицые подумали, будто убийство совершил кто-то из наших, — заявил Вызывающий Смех.

— Но мы не забираем у врагов скальпы. — Одинокая ненадолго задумалась. — Может, он хочет, чтобы бледнолицые подумали на команчей?

— К чему двум бледнолицым враждовать друг с другом? — недоуменно спросил Чато. Странные поступки белых людей неизменно вызывали у него изумление.

— Наверняка у того, кто мертвый, имелось нечто такое, что хотел заполучить живой, — предположил Говорливый. — Бледнолицые вечно зарятся на чужое.

Солнце двигалось по небосклону привычным маршрутом. На юге появилось облако пыли, которое изрыгнуло из себя четверых всадников. Один спешился и принялся осматривать тело, а остальные его прикрывали. Затем четверка снова вскочила в седло и скрылась из виду.

Лозен с друзьями принялась смотреть, что произойдет дальше. Новые всадники так и не появились. Вместо них стали собираться стервятники. Сперва на горизонте появилась черная точка — это был первый. Вскоре над трупом уже кружилась, точно небольшой водоворот, целая стая. Лозен двинулась на кобыле вниз по тропе. За ней последовали Одинокая и юноши. Бледнолицые могли проглядеть что-нибудь полезное. Они вообще очень часто выбрасывали кучу дельных вещей.

Когда подростки добрались до фургона, Чато стал копаться в сене: вдруг бледнолицые в нем что-то припрятали. Вызывающий Смех обнаружил в фургоне стальную палку и с ее помощью вырвал из бортов железные кольца. Говорливый вытянул веревку, которая скрепляла сено, и аккуратно ее свернул.

Трое стервятников опустились рядом с трупом и заклекотали, будто обсуждая друг с другом, кому из них достанутся глаза покойника. Лозен швырнула в них несколько камней, и птицы, захлопав крыльями, поднялись в воздух. Авессалом лежал ничком, но при этом его голова была повернута набок; щека прижата к пропитанной кровью пыльной дороге, глаза широко раскрыты.

— Он приезжал к нам в лагерь с Волосатой Ногой и черным бледнолицым, — узнала убитого Лозен.

— Которые помогли мне сбежать от Эль-Гордо, — добавила Одинокая.

— Вчера мы видели его, — Говорливый показал на тело, — вместе с Волосатой Ногой в жилище бледнолицего торговца. — Юноша предпочел держаться на безопасном расстоянии от трупа. Кто знает, на что способен дух покойного, к тому же погибшего насильственной смертью, да вдобавок еще и бледнолицего.

— Надо отвезти его Волосатой Ноге. — Одинокая, обогнув друзей, подъехала поближе к телу и спешилась. — Помогите взвалить покойника на лошадь.

— Ты совсем рехнулась? — Юноши попятились. В любой момент Призрачный Филин мог явиться за душой покойника, а заодно забрать и их души.

— Он со своими друзьями спас мне жизнь. Я у него в долгу. Я не могу оставить его на съедение стервятникам, муравьям и братцу Койоту. Волосатая Нога знает, как правильно его похоронить по обычаям бледнолицых.

— Нет у тебя долгов перед мертвым бледнолицым, — покачал головой Чато.

— Он спас меня. Значит, стал мне братом. Таков обычай. Ты сам знаешь. — Одинокая повернулась к Лозен: — Ты можешь попросить своих духов о защите?

— У меня нет колдовской власти над призраками, — возразила та, но все же попыталась припомнить, какие заговоры читала Бабушка, чтобы призраки не крали души живых. Взяв щепотку пыльцы, девушка промолвила: — Мы подносим вам этот священный дар, чтобы вы не дали злу случиться с нашей сестрой и нашими братьями. — С этими словами она раскидала пыльцу по четырем сторонам света. Про себя Лозен произнесла краткую молитву о том, чтобы душа убитого беспрепятственно вступила на путь в те края, куда отправляются бледнолицые после смерти.

Прерывисто вздохнув, Лозен достала горсть золы из мешочка, висевшего у нее на поясе. Напевая заговор, которому Бабушка научила ее, когда Лозен была еще совсем крохой, она натерла золой лицо Одинокой, а потом тыльные стороны ее ладоней. Юноши приблизились к Лозен, и она проделала с ними то же самое. Затем она растерла золу по морде и спине лошади Одинокой, после чего нарисовала пыльцой кресты на лбах юношей, Одинокой и всех лошадей.

Вызывающий Смех и Говорливый взяли мертвеца за руки, а Лозен с Чато — за ноги. Совместными усилиями они закинули убитого на спину лошади Одинокой, и Лозен помогла двоюродной сестре сесть на гнедую кобылу вслед за ней. Ведя лошадь с телом Авессалома в поводу, они двинулись к селению бледнолицых. Руки и ноги мертвеца мерно покачивались под цокот копыт.

Рафи увидел их, не успев отъехать от форта даже на пять километров. Сам не зная как, он сразу понял, что тело принадлежало Авессалому. Вытащив свой армейский карабин системы Холла, он зарядил его, вставил капсюль и положил поперек седла.

Ладонь накрыла карман его старого военного френча — Коллинз сквозь ткань ощупал письмо. Не далее чем час назад, когда он в «Американском доме» заказал себе порцию виски, чтобы подкрепить силы перед Хорнадой-дель-Муэрто, в зал вошли четверо геологов-разведчиков. Они объявили, что нашли труп: бедолага, как и многие в этом краю, принял смерть от рук грабителей-апачей. Один из геологов задрал вверх руку, в которой сжимал письмо, найденное в кармане Авессалома.

Авессалом написал его Лиле. Скорее всего, он собирался отправить послание из Эль-Пасо, прикупив одну из этих чертовых новомодных почтовых марок. Теперь Рафи понял, что чувствовали офицеры, когда садились писать похоронки родственникам тех, кто погиб в ходе мексиканской кампании.

Рафи цедил виски, размышляя, как поступить. Здравый смысл подсказывал ехать дальше на север, написать невесте Авессалома и отправить оба письма в Сокорро или Альбукерке. Сердце же требовало безумного: отыскать тело Авессалома и предать его земле, наплевав на угрозу нападения апачей.

Сердце взяло верх. И вот итог. Он на дороге, один, а в его сторону едут четверо апачей. Может, до них уже дошли известия о трепке, которую старатели задали Красным Рукавам? Кто знает, вдруг это мстители? Да, они выглядят не особо воинственными, но и тощих жалких апачей, которые жались у входа в агентство по распределению материальной помощи, эта четверка совсем не напоминала.

Впереди ехали трое юношей. Рафи узнал их — именно эта троица слонялась позавчера по лавке маркитанта. Затем он узнал и девушек, ехавших вдвоем на той самой кобыле, которую увели из неприступного загона дона Анхеля. Волею судьбы он снова лицом к лицу столкнулся с конокрадкой Лозен и очаровательной убийцей Пандорой, коллекционировавшей уши и оставлявшей на память о себе навесные замки.

Его охватило удивительное спокойствие. Рафи захотелось улыбнуться четверке, подъехавшей к нему так близко, что Рыжий даже потянулся понюхать нос кобылы. У Коллинза возникло ощущение, что он давно знает этих ребят, и ему страшно захотелось с ними поговорить. У него к ним было столько вопросов. Да, он мог бы задать их на испанском, но не знал, как выразить свои мысли даже на английском. В Рафи жил пока лишь невнятный, не оформившийся до конца порыв разузнать побольше об этой четверке.

Лозен ткнула кобылу пятками в бока, чтобы поравняться с Рафи. Он увидел на лице девушки следы пыльцы и золу. Во время их предыдущей встречи Лозен была в грязной хлопковой рубахе и набедренной повязке. Сейчас она красовалась в традиционном девичьем наряде апачей. Для удобства она высоко подтянула юбку, и Рафи изо всех сил старался не смотреть на ее загорелые бедра — такие же мускулистые, как у юношей.

Волосы, распущенные в прошлый раз, она двойной петлей перехватила кожаным ремешком, украшенным бусинами. Рафи знал, что такую прическу носят незамужние. Ему стало интересно, есть ли воздыхатель Лозен среди троицы юношей, застывшей перед ним. Он бы не удивился, узнав, что в нее влюблены все трое.

Под густыми бровями девушки все так же озорно сверкали черные глаза. От взгляда Рафи не ускользнул гордый изгиб носа и полные чувственные губы, очерченные так, словно их изваял гениальный скульптор.

«Боже всемогущий, — подумал Рафи, — да она превратилась в настоящую красавицу».

Лозен взяла уздечку лошади из рук Пандоры и протянула ее Рафи. От прикосновения пальцев индианки у него по спине пробежал холодок, а в голова загудела от самых разных мыслей.

— Грасиас[44], — сказал Рафи.

— Пор надо[45].

Голос у нее тоже изменился, став женским — низким и с хрипотцой.

Коллинз посмотрел на лошадь. Понятное дело, апачи не собирались расставаться с ней навсегда. Он кивнул на уздечку:

— И эль кабальо?[46]

— Эс суйо[47], — отозвалась Пандора из-за плеча Лозен.

Не проронив больше ни слова, четверка развернула коней и поехала прочь. Рафи смотрел им вслед. В нем крепла уверенность, что Авессалома убили не апачи. И уж явно не эти четверо друзей.

Роджерс. Это сделал Роджерс.

Рафи задумался о том, что сказать на могиле, когда он похоронит друга, и ему пришла в голову очевидная цитата: «Покойной ночи, милый принц, спи мирно под светлых ангелов небесный хор» [48].

ГЛАВА 17 ДОРОГА МЕРТВЕЦА

Рафи назвал мула Отелло за аристократический нрав, преданность, окрас цвета крепчайшего кофе и вспышки ревности по надуманным причинам. Отелло шел коренным, поскольку был сильнее и умнее других. С наступлением темноты Рафи предпочитал ехать на нем верхом, нежели сидеть на облучке.

Коллинз уже начал дремать в седле, когда резкий хлопок, похожий на звук выстрела, пробудил его от дремы, заставив вскинуться и сесть прямо] Звук донесся откуда-то сзади, будто бы из-под копыт Отелло. Прямо посреди Дороги мертвеца протяженностью полтораста километров перед самым рассветом треснула спица на переднем колесе.

— Тише, Рози. — Рафи дернул за поводья левого ведущего мула по кличке Розенкранц. Был он поджарый и нервный, с укоризненным взглядом печальных глаз, и постоянно забирал в сторону.

Рафи спешился, обошел фургон и принялся ощупывать колесо. Да, одна спица сломалась, зато остальные вроде были целы. Можно спокойно ехать дальше, пока не рассветет.

Тут ухо Коллинзу ожгло жарким дыханием. Он протянул руку и погладил Рыжего по морде, по груди и шее. Конь в ответ пожевал его рубашку, а потом прихватил губами ухо. Без Рыжего Рафи никогда не осмелился бы отправиться по Дороге мертвеца в одиночку. Рыжий запросто уйдет от любой лошади, какая есть в распоряжении апачей.

Снова взобравшись на Отелло, Рафи взял в одну руку поводья. Встав в стременах, он щелкнул кнутом, издав боевой клич команчей. Забренчала сбруя, и фургон, будто застонав, тронулся с места и покатил по дороге.

Тоненькая ниточка света на горизонте постепенно превратилась в ленту — стала разгораться заря. Если бы посторонний человек, раньше не бывавший в этих краях, взглянул на нее, то никогда бы не подумал, что это зарево супит адское пекло, в которое превращалась пустыня с наступлением дня. Рафи почувствовал себя крошечным жуком, ползущим по спине гигантского чудовища. Воображение живо нарисовало дозор апачей, притаившийся среди утесов километрах в пятнадцати к востоку. Сейчас они, должно быть, сидят на корточках, положив руки на колени, и сворачивают первую самокрутку за день. Рафи представил, как они замечают ползущий по равнине жучок-фургон, запряженный четверкой мулов, как криками зовут товарищей и начинают суматошно готовить засаду.

«Не накликай беду!» — мысленно одернул себя Рафи.

Если не было спешки, на рассвете он обычно давал мулам передышку. Когда небо посветлело настолько, что сделалось видным темное пятно на крупе Рози, Коллинз остановил фургон. Натаскав мулам в ведрах воду из бочонка, который находился в задней части фургона, Рафи привязал животных там, где они могли попастись. К мулам присоединился и Рыжий.

Забравшись в фургон, Рафи достал толстый чурбан, вырезанный из мескитового дерева. Сунув его под ось фургона, он выкопал неглубокую ямку под колесом. Вернувшись в фургон, Коллинз открыл гроб, служивший ему сундуком, и принялся рыться в нем, разгребая спицы, клинья, молотки, пилы, тесло, веревки, коробки гвоздей, болты, штифты, зажимы и шплинты, пока наконец не отыскал монтировку, плоскогубцы и деревянную колотушку.

Сосновый гроб он выиграл в юкер у владельца похоронного бюро. Рафи любил повторять, что подобное приобретение всегда пригодится — и еще при жизни, и когда он, Коллинз, уже будет мертв. Другие возницы считали безумием возить с собой гроб, полагая это искушением судьбы. Кроме того, они считали глупостью в ущерб ценному грузу загромождать место инструментами и запчастями, особенно когда вдоль дороги найдется куча сломанных фургонов, число которых не меньше, чем несбывшихся надежд. Однако Коллинз никого не слушал, зная, что полагаться на удачу глупо.

Более того, Рафи даже заплатил кузнецу в Санта-Фе, чтобы тот сделал ему металлическую раму и закрепил ее позади фургона. И вот теперь она пригодилась. Подойдя к раме, Коллинз снял с нее запасное колесо. Его вид столь сильно забавлял других возниц, что Рафи даже стали называть Пятым Колесом.

Подкатив колесо к передней части фургона, Рафи разъединил съемную часть деревянной насадки на ступице и снял ее, обнажив конец оси и железный шплинт. Выяснилось, что широкая головка шплинта отломилась. Придется снимать со ступицы всю насадку, чтобы выбить молотком сломанный шплинт.

Рафи мог дать волю ярости. Мог обрушиться с проклятиями на невезение, костерить судьбу и всех демонов ада. Но был и другой вариант: порадоваться тому, что сломалась всего лишь спица, а не ось. Небрежный возница попробовал бы доехать до пункта назначения со сломанной спицей, но Рафи к таковым себя не относил.

Само собой, небрежные возницы сейчас дрыхли на стоянке фургонов в Санта-Фе или своим оглушительным храпом мешали спать очаровательным сеньоритам в заведении донны Розы. Ни один из этих небрежных возниц не согласился отправиться в путь с Коллинзом — и это несмотря на то, что армия предлагала ставку в шесть раз выше обычной. Даже таких денег было мало, особенно если учесть постоянные налеты апачей на путников, следовавших по Дороге мертвеца.

Роджерс заблуждался, полагая, что преподал Красным Рукавам хороший урок. Все как раз наоборот: теперь Красные Рукава и его налетчики демонстрировали всем, и даже таким мерзавцам, как Роджерс, как выглядят настоящие низость и подлость. Мстительность у апачей была в крови.

Повесив колесо со сломанной спицей на раму, Рафи принялся прилаживать новое. Внезапно заржал Рыжий. Подняв голову, Рафи увидел облако пыли. Он ощутил скорее не страх, а раздражение: бояться Коллинз давно отучился. Он вытащил из седельной сумки отделанную латунью подзорную трубу, через которую ему удалось разглядеть силуэты всадников, но кто они — оставалось неясным, поскольку их надежно скрывали клубы пыли.

— Не думаю, Рыжий, что к нам направляются святые отцы.

Придерживая шляпу за поля, Рафи внимательно следил за тучей пыли, пытаясь прикинуть, сколько всадников ее подняли и скоро ли они доберутся до него. Ему подумалось, что сейчас он чем-то напоминает колдуна из Месопотамии, гадающего о будущем по клубам дыма и подрагивающей козьей печени.

— Я полагаю, что ничего хорошего нас сейчас не ждет, — сообщил он Рыжему.

Бесило, что не удалось доставить груз, а ведь раньше Коллинз всегда довозил товар до получателя. Было жалко мулов, за исключением жирного наглого Яго; скорее всего, апачи забьют животных на мясо. А еще Рафи сердила — причем сильнее, чем он сам был готов признать, — перспектива лишиться фургона, ставшего ему домом.

Рафи распряг мулов и замахал на них шляпой:

— Пошли! Пошли прочь отсюда, чтоб вас забрала нелегкая!

Яго, никогда не отличавшийся особой преданностью, моментально сорвался с места, но Рози, Гильденстерн, Лир и Шут начали бегать вокруг хозяина кругами, пока тот не стал кидаться в них камнями. Отбежав в сторону, мулы остановились и принялись таращиться на Коллинза. Отелло так и не сдвинулся с места.

— Ну как хочешь, — процедил Рафи сквозь зубы.

Он оседлал Рыжего, стараясь не смотреть на облако пыли. Неизвестные, которые его подняли, скоро станут богаче на несколько ящиков ружей — самых обычных, кремневых, гладкоствольных, калибра 17,5 мм, которые с некоторыми модификациями поставлялись на вооружение пехоте с 1795 года. Начальство в Вашингтоне продолжало снабжать солдат оружием, разработанным для ближнего боя с крупными войсковыми соединениями, совершенно игнорируя тот факт, что нынешние враги практически никогда не вступали в ближний бой и ни разу не ходили в атаку строем.

Рафи предложил на время перевозки снять с ружей кремневые замки, но полковник только отмахнулся. Более того, его даже оскорбил совет Коллинза. Если бы сейчас замки лежали отдельно в мешке, Рафи мог бы избавиться от них, и тогда ружья в руках апачей стали бы совершенно бесполезными.

Проверив шестизарядные револьверы, Рафи сунул два себе за пояс, а еще два — в седельные кобуры. Затем он стянул узлом под подбородком завязки, свисавшие со шляпы. Чтобы защититься от стрел, он сложил вдвое толстое мексиканское одеяло и, накинув его себе на плечи, перехватил ремнем. Ружей у апачей пока было немного, но очень скоро это изменится-.

Тут Рафи заметил, что облако пыли несколько сместилось в сторону Налетчики явно решили двинуться наперерез. Ничего, ему лишь бы до предгорий добраться, а там он знает короткий путь. Апачи наверняка тоже его знают, только вряд ли ждут, что Коллинзу известно о тайной тропе.

Он покрепче взялся за поводья левой рукой. Рыжий нетерпеливо переминался с ноги на ногу, будто пританцовывал. Коллинз вскочил на коня, ухватившись правой рукой за луку седла. Едва ткань штанов седока соприкоснулась с кожей седла, Рыжий весь подобрался, как сжатая пружина, и взмыл в воздух. Там, где в землю только что упирались его передние копыта, остались ямки — глубокие, хоть картошку сажай. Конь с таким проворством сорвался с места, что Рафи, откинув голову назад, завопил от восторга.

Ветер дул в лицо, задирая вверх переднюю часть полей шляпы. Хозяин с конем летели по пустыне со скоростью стрелы, и Коллинз молился лишь об одном: чтобы Рыжий пережил безумную гонку по жаре. Рафи пообещал себе: когда доберется до форта, начистит Рыжего мягкой соломой и угостит его виски, не забыв, понятное дело, и о себе. Потом он завернет Рыжего в одеяла и даст ему сена, куда нарежет ломтики сырой говядины. Потом он прикажет принести еще сена, помягче да посвежее, чтобы конь хорошенько выспался. Если все сделать правильно, к утру Рыжий будет бодр и свеж.

А на тот случай, если произойдет нечто непредвиденное и они проиграют эту безумную гонку, у Рафи в пистолете имелось две пули: одна для него, другая для коня.

Викторио, покачиваясь в седле, восхищенно рассматривал мушкет. Ружье выглядело дивно; вдоль ствола тянулись выгравированные виноградные лозы и завитки. Кремневый замок, вделанный в полированное ореховое дерево, был выполнен в виде распростершегося в прыжке горного льва. Викторио стало интересно, кто изобрел столь удивительную вещь. Что за шаман бледнолицых нанес все эти изображения и каких духов они символизируют?

Локо, что-то напевая себе под нос, ехал на коне того оттенка гнедой масти, который мексиканцы называют тоста-до — жареный. За ним следовал незнакомец на мощном сером жеребце. Когда на скакуна падали солнечные лучи, белые волоски, росшие то тут, то там по всей поверхности тела коня, начинали переливаться, отчего казалось, что жеребца припорошило железной пылью. У незнакомца имелся собственный старый мушкет, на котором была выгравирована свернувшаяся кольцами змея.

Викторио, Локо, Крадущий Любовь и трое юношей-пастухов возвращались с охоты. Им не удалось добыть ни одного оленя, но это не имело никакого значения. Они захватили двадцать четыре плюющиеся огнем палки, порох, пули и пять мулов. В фургоне Волосатой Ноги отыскались также ножи, одеяла, ткани, лопаты, мотыги, топоры и блестящие медные котелки.

В каком-то смысле шахтеры из Пинос-Альтоса, унизив Красные Рукава, оказали индейцам услугу. Старик пытался держать обещания, которые дал бледнолицым во время переговоров. Он хотел уговорить воинов Красных Красок не воровать у американцев лошадей и скот, убивая при этом хозяев, когда те пытались воспрепятствовать краже.

А чем же ему ответили бледнолицые? Напали на женщин во время сбора урожая и уничтожили запасы на зиму. Вдобавок солдаты стали перехватывать воинов, возвращающихся из Мексики, изымая у них похищенный скот. И вот теперь Красные Рукава возвращается на тропу войны, а на этой тропе ему в прошлом равных не было. Старатели лишь восстановили естественный жизненный уклад.

Доехав до расщелины в скале, Викторио оглянулся. В самом хвосте Говорливый, Мухи-в-Похлебке и Большеухий подгоняли мулов. Крадущий Любовь, охранявший скот, замыкал процессию верхом на лошади.

Даже не видя лица Крадущего Любовь, Викторио знал, что юноша пребывает в дурном расположении духа. Он не хотел отправляться на охоту, и даже новый мушкет не улучшил его настроения. Ревность, проклятая ревность не давала ему покоя, донимая, словно камешек, попавший в мокасин, или иголка кактуса, застрявшая в набедренной повязке.

Крадущий Любовь гадал: не похитил ли за время его отсутствия кто-нибудь из соперников сердце Лозен? Подавляющее большинство незамужних девушек в племени то и дело заигрывали с ним, а Лозен отвергла юношу. Это для Крадущего Любовь было в новинку, и он чувствовал смятение и злость.

Викторио попросил Крадущего Любовь отправиться с ним на охоту, чтобы Лозен отдохнула от его ухаживаний. С другой стороны, он хотел уберечь Крадущего Любовь от сестры. Юноша ходил за ней следом, словно тень, и это начало раздражать Лозен. В подобном состоянии сестра могла сыграть с пареньком какую-нибудь шутку, выставив его на смех, отчего тот сделался бы еще несчастнее.

Когда Викторио позвал Крадущего Любовь на охоту, юноша уставился на него, словно кролик на гремучую змею.

Нельзя упускать возможности составить компанию старшему брату своей возлюбленной. Вдруг Викторио станет его другом? А то и убедит Лозен сменить гнев на милость и выйти замуж за него, за Крадущего Любовь.

С другой стороны, во время его отсутствия один из бесстыдных гаденышей, ухаживающих за Лозен, может овладеть любовным колдовством и приворожить ее. Крадущий Любовь вернется с богатыми дарами и обнаружит, что любимая сошлась с Коротким Канатом, Пловцом или, что еще обиднее, с этим придурком Маком. При мысли о соперниках юноша заскрипел зубами.

Викторио направил Койота в узкое ущелье, и обжигающий зноем летний день сменился сумраком и прохладой. От американских солдат-синемундирников, смешивающих, словно осы-землеройки, глину с водой и соломой, чтобы снова взяться за починку кучки глинобитных хибар, которые они именовали фортом, отряд отделяло полдня пути. Вскинув голову, Викторио глянул на полоску солнечного света, проникавшего в ущелье, — золотистую, словно лента, украшающая форму синемундирников. Он протянул руку и коснулся прохладного камня. Вот это настоящая крепость — фортапеза.

Подумав о долине по ту сторону ущелья, Викторио будто почувствовал кожей прохладу, царящую у реки под раскидистыми сейбами. Ему показалось, что он слышит смех детей, плещущихся в воде. Сегодня вечером его племя будет пировать и танцевать, радуясь богатой добыче. Мужчины будут держать совет со всадником, который прибыл к ним, — загадочным незнакомцем, прозванным Серым Призраком. Народ судачил о Сером Призраке уже целый месяц — с того момента, как его впервые увидели охотники. Некоторые пребывали в уверенности, что он действительно призрак или ниспосланное им знамение. Возможно, старшие на сегодняшнем совете выяснят больше, чем удалось Викторио.

Викторио стало интересно, что натворила за время его отсутствия Лозен. Дала ли она повод женщинам снова почесать языки? Продолжает ли спорить с Текучей Водой, безустанно уговаривающей Лозен вести себя как подобает девушке на выданье? Какие шутки Лозен успела сыграть с юношами, ухаживающими за ней?

Сестра поджидала его с другой стороны ущелья. Она сидела в тени кедра и учила Марию играть в камешки. Подбросив камешек в воздух, Лозен один за другим схватила еще четыре, разместив их на костяшках пальцев другой руки.

Увидев брата, девушка вскочила, подоткнула старую юбку из оленьей кожи, посадила Марию на кобылу, а потом разбежалась, уперлась лошади в круп руками и тоже запрыгнула ей на спину, устроившись за Марией. Взяв поводья, девушка поехала рядом с Викторио. При виде мушкета Лозен просияла. Она потянулась к оружию и погладила ствол.

— Нам удалось отобрать у Волосатой Ноги двадцать четыре таких ружья, — похвастал Викторио.

— Вы убили его? — Мысль о возможной гибели Волосатой Ноги отчего-то расстроила Лозен.

— Нет.

— Он ускакал на моем Колорадо?

— Да. Крадущий Любовь гнался за ним весь день.

— Этот конь принадлежит мне, а не Крадущему Любовь.

— Крадущий Любовь упустил Рыжего на перевале Мертвой Женщины, — сообщил Локо. — Волосатую Ногу так утыкали стрелами, что он напоминал кактус. Может, он владеет колдовской силой, защищающей его от пуль и стрел.

— Он обвязал вокруг шеи одеяло, — пояснил Викторио. — Оно развевалось на скаку и не давало стрелам попасть в тело.

— Надо было сжечь фургон, — недовольно проворчал Локо.

— Если мы сожжем фургон, в чем Волосатой Ноге возить товары? Что мы тогда будем у него отбирать?

Викторио и Локо спорили о фургоне всю дорогу, начиная с того момента, как оставили повозку на дороге, точно брошенного стадом одинокого трехногого бизона. Наклонившись к сестре, Викторио прошептал ей на ухо:

— Я оставил Волосатой Ноге пыльцу в мешочке, который ты мне подарила, — с длинной бахромой и ястребиными перьями.

Он знал, что Одинокая чувствует себя обязанной Волосатой Ноге и его друзьям, которые помогли ей сбежать от Эль-Гордо. Да и сам Викторио испытывал некоторое сожаление оттого, что Волосатую Ногу пришлось ограбить, но, если подумать, они ведь забрали не личное имущество парня, а вещи, которые ему поручили перевезти другие бледнолицые. Пусть мешочек с пыльцой даст ему пищу для размышлений. Викторио любил заставлять людей поломать голову, даже бледнолицых, которые, казалось, вообще не умели шевелить мозгами.

Лозен протянула брату сверток из кукурузных листьев, перехваченный стеблем травы. Викторио развернул его. Внутри оказались хрустящие лепешки из тертых кукурузных зерен. Одну из них Викторио отправил себе в рот.

— Мальчики вчера предложили помочь мотыжить поле с кукурузой, — сообщила Лозен.

Викторио знал, что она имеет в виду своих ухажеров, хотя Мак, Короткий Канат и Большерукий уже не были мальчиками. После битвы под Ариспе совет племени проголосовал за то, чтобы принять их в войны, но Лозен все равно продолжала относиться к ним с пренебрежением.

— Когда Мак расчищал нам новое поле под кукурузу, то сделал так. — Лозен надула щеки поджала губы и три раза трескуче выпустила через них воздух. — Одинокая так хохотала, что аж на землю повалилась. — Лозен расплылась в улыбке. — А Мак покраснел, как бутон цветка налеуох, в честь которою его назвали. С тех пор парня никто не видел. Хотя его сестра рассказывала, что вчера с наступлением темноты он, словно носуха, кружил вокруг ее очага в поисках чего-нибудь съестного.

Викторио рассмеялся, подумав, какой же скучной была бы жизнь, если бы его сестра не отличалась от обычных девушек.

— Замуж-то не выскочила еще? — спросил Локо.

— Все наши мальчишки недостаточно безобразны. Я дожидаюсь твоего предложения. — В знак того, что она шутит, Лозен подняла правую руку и развернула ее ладонью к Локо: указательный и средний пальцы выставлены вверх, а мизинец и безымянный — прижаты к ладони и накрыты сверху большим пальцем.

— Мы приехали не одни, — сообщил Викторио.

Лозен обернулась и увидела всадника на сером жеребце, появившемся из ущелья. Когда тот подъехал поближе, девушка обнаружила, что выглядит он как индеец, но при этом одет в парусиновые штаны коричневого цвета. Рукава ситцевой рубахи были перехвачены на запястьях широкими серебряными браслетами. Шляпу незнакомец носил как у бледнолицых, но сзади с широких полей спускался шлейф из белых перьев, ниспадая на плечи. Солнце играло на серебряном полумесяце, висевшем на груди всадника, перевязанной крест-накрест малиновым кушаком. Даже на расстоянии Лозен заметила, что чужак очень недурен собой. Она уставилась на него, чуть приоткрыв рот.

Викторио, взмахнув рукой, поймал муху. Зажав ее, жужжащую, в ладони, он поднес кулак к Лозен. Девушка озадаченно уставилась на брата.

— Лучше уж ловить мух рукой, как я, а не как ты — ртом, — промолвил он.

— Это Серый Призрак? — тихо спросила Лозен, наклонившись к брату.

— Да. Можешь не шептаться. Он не понимает нашего языка.

— Где вы его нашли?

— За ним по каньону гнались бледнолицые. Мы окликнули Серого Призрака и показали тропу у Высокой Скалы. Встретились с ним за перевалом, и он согласился поехать с нами.

— Кто он? Откуда? Где живет его племя? — На самом деле Лозен хотелось спросить, женат ли он и есть ли у него возлюбленная.

— Я не знаю. Он даже на испанском не говорит. Хорошо, что он владеет языком жестов. Как мы поняли, он приехал сюда с востока.

— Его племя живет так далеко на востоке, что во время восхода солнца в его лучах можно запечь лепешки, — добавил Локо.

Викторио вернул остатки лепешек сестре и попросил:

— Отдай их нашему гостю.

Лозен хотела отказаться, но вместо этого поехала к Серому Призраку.

У него были высокие выступающие скулы, совсем как у мужчин ее племени, но лиц© казалось уже, а черты — изящнее, и цвет кожи был светлее. Лозен подумалось, что мужчина, замерший перед ней, успел повидать за свою жизнь около тридцати сборов урожая. Глаза у него оказались серыми, под масть коня. Каждое перышко на шляпе подрагивало и трепетало в лучах солнца. Красная ткань рубахи выгорела, сделавшись бледно-розовой, а таких мокасин Лозен никогда в жизни не видела.

За седлом виднелись свернутые в рулон одеяла. На боках коня висели отороченные бахромой седельные сумки и мушкет в чехле. Из еще одной кожаной сумки торчала боевая палица с навершием в виде тяжелого деревянного шара, в который был вделан медвежий зуб.

Языком жестов, известным всем, Серый Призрак поздоровался с девушкой.

Она ответила ему тем же и протянула лепешки. Он взял с благодарной улыбкой, от которой Лозен едва не растаяла. Дернув поводья, она поскорее развернулась и, пустив кобылу рысью, вернулась к Викторио.

Голова у девушки кружилась, словно после целого кувшина тисвина залпом. Она ощутила себя глупой маленькой девочкой, но маленькие девочки не испытывают того желания, что сейчас пробуждалось в Лозен. Ей хотелось смеяться и плакать одновременно.

Любовь. Так вот что это за чувство, о котором судачат женщины, когда плетут по утрам корзины. Вот о чем они шутят, когда дубят шкуры и собирают ягоды. Какой ужас. Интересно, знают ли Бабушка или Колченогий заговор, способный излечить от этой напасти? А если даже и знают, хочет ли от нее избавиться сама Лозен?

ГЛАВА 18 ДОБЫЧА

По идее, известие о том, что брату удалось добыть столько ружей, должна была радовать Лозен, но когда Викторио стал раздавать сокровища из фургона Волосатой Ноги, девушка на них даже не посмотрела. Она не могла оторвать взгляда от Серого Призрака. Застыв в полумраке чуть в стороне от костра, Лозен мысленно молила его посмотреть в ее сторону. Она упрашивала духов привести гостя к ней, заставив встать рядом.

Ей отчаянно хотелось, чтобы он заговорил с ней, пусть она и не поймет его слов. Впрочем, даже владея его наречием, девушка все равно онемела бы, обратись он к ней. Оставаясь внешне невозмутимо спокойной, Лозен никому не показывала бурю чувств, бушующих в ней. Она просто еще не успела, хотя собиралась довериться Текучей Воде и Бабушке. Почему же никто не предупредил, что любовь лишит ее способности мыслить, превратив в дуру?

Викторио открыл деревянный ящик и стал раздавать огненные палки самым опытным и крепким воинам в расцвете сил. Затем он принялся выкрикивать имена апачей, жизнь которых уже начала клониться к закату. В самую последнюю очередь огненные палки получили те из молодых, кто успел себя проявишь.

А Лозен погрузилась в мечты о танцах, которые должны были последовать за раздачей добычи. Она думала о том, как мужчины и женщины станут касаться друг друга пальцами, чуть задевать плечами, обмениваться взглядами. Танцы всегда были преисполнены страсти и желания, но прежде совершенно не трогали Лозен, оставляя холодной и равнодушной. Теперь все изменилось. Хватит ли у нее смелости пригласить на танец Серого Призрака?

— Иди и забери свою огненную палку.

Лозен подпрыгнула от неожиданности, когда к ней прикоснулась Одинокая.

Одинокая слегка подтолкнула ее в спину, и Лозен, покачнувшись, вышла в круг света, отбрасываемого костром. Викторио протянул к ней руки: в одной был мушкет, в другой — мешочки с пулями и порохом. Девушка дрогнувшими пальцами взяла свою долю добычи. Говорливый, Мухи-в-Похлебке, Чато да и многие ребята наверняка разозлятся, что ей достался мушкет, а им нет. Впрочем, если сейчас кто-то и возмущался, то Лозен была настолько ошарашена, что ничего не слышала.

Девушка отошла в сторону, прижимая к груди тяжелое оружие. Вокруг нее тут же столпились женщины, надеясь разглядеть диковинку поближе.

— Она думает, что больно хороша для парней. Мол, никто ее не достоин, — протянула Высокая. — Естественно, ей нужно ружье. А то как же она будет охотиться? Иначе придется плясать голой перед воинами, выпрашивая у них подачки.

Текучая Вода смерила Высокую испепеляющим взглядом, а сама подумала: похоже, ее муж Викторио все же прав и у духов есть свои планы на Лозен. Возможно, девочка так и не найдет мужчину, с которым свяжет жизнь и от которого родит детей. Эта мысль очень опечалила Текучую Воду.

Следующие два месяца пролетели в радостях и печалях. Серый Призрак поселился в шалаше рядом со стойбищем Текучей Воды и осенними вечерами большую часть времени проводил у костра в обществе Викторио и его друзей. Чаще всего к ним присоединялись другие члены племени и даже Тощий, их старейшина. Лозен споро подносила всем еду и напитки. Серый Призрак обращался с девушкой вежливо, но видел в ней лишь младшую сестру своего друга.

Гость делал успехи в их наречии и теперь мог больше рассказать о бедах, творящихся на востоке. Как-то вечером в стойбище заглянул Красные Рукава, и Серый Призрак словами и языком жестов снова поведал свою историю.

Бледнолицые заполонили край, в котором всегда жило его племя. Они вырубили деревья. Ту дичь, что не ушла, перебили. Мать-землю вспороли здоровенными железными лезвиями, прицепленными к лошадям или мулам. Когда бледнолицым надоедало рубить и копать, они поджигали леса и прерии, уничтожая то немногое, что осталось от старинных охотничьих угодий индейцев.

Серый Призрак видел, как умирают его соплеменники, обезображенные невиданными ранее хворями, от которых не помогали ни снадобья, ни колдовские заговоры. Больше сотни лет бледнолицые кормили его племя обещаниями, но при этом нарушили их все до одного. Серый Призрак решил двинуться на запад в поисках убежища.

— Довериться бледнолицым — все равно что вручить свою судьбу гремучей змее в надежде, что она тебя не ужалит, — промолвил он с печальной улыбкой.

— Есть среди бледнолицых один человек, которому я доверяю, — изрек Красные Рукава. — Его имя Цэ’к. Он славный малый. — Вождь скривил губы и смежил тяжелые веки, прикрыв выпуклые печальные глаза. — Он обещает нам пищу, если мы будем жить у него в форте и сажать кукурузу, бобы и тыкву. Когда приходит зима, у меня ноют суставы. Я отправлюсь к нему с теми, кто готов последовать за мной.

— Когда ты так поступил в предыдущий раз, представитель бледнолицых тебя обокрал, — напомнил Викторио. — Он продал твоим воинам виски, из-за которого они стали драться друг с другом и бить своих жен. — Викторио не стал упоминать о том, как старатели высекли самого вождя: об этом в его присутствии никто не заикался.

— Этот не станет меня обманывать. — Красные Рукава с усилием поднял руки, словно доставал тяжелое ведро из колодца. — Я устал. У меня ломит кости. Бледнолицые источили меня, как вода истачивает камень. — Наклонившись вперед, он уперся локтями в костлявые колени и с мрачным видом уставился в огонь.

— Им нет числа, — промолвил Серый Призрак. — Я видел их города. Бледнолицые снуют в них, как муравьи по муравейнику. Я видел Вашингтон.

— Уа-син-тон! — Викторио с друзьями навострили уши. — Бледнолицые то и дело о нем говорят. Кто такой Уа-син-тон?

— Это город, в котором живет их Верховный Вождь, и поселение такое большое, что не поместится даже в вашем каньоне. Через него проходят дороги в два раза шире поля для чанки, а дома там выше утесов, что нас сейчас окружают.

Мужчины у костра зашевелились и стали переглядываться. Никто не собирался обвинять Серого Призрака во лжи, но верилось в его слова с большим трудом;

— А людей в том городе живет больше, чем во всем вашем крае, — добавил гость.

— Так вот откуда они, наверное, берутся, — предположил Тощий. — Когда приходит пора размножаться змеям, сотни их сплетаются в один клубок. Бледнолицые следуют их примеру.

К костру, тяжело дыша, подбежал Вызывающий Смех, двоюродный брат Лозен:

— Сюда едут двенадцать конных! С ними фургон — большой, похож на дом, только на колесах. Они говорят на испанском, но сами не мексиканцы.

Вызывающий Смех оказался прав. Обычно верх фургонов бледнолицых был закруглен, а у этого оставался плоским. Крыша, разукрашенная красными и белыми полосами, покоилась на четырех столбах. Парусиновые стены были свернуты и закреплены наверху. По краю фургон украшала красная бахрома, которая колыхалась из стороны в сторону при движении. Бренчали закрепленные по углам бубенчики из блестящей латуни. Повозку тянула четверка белых меринов — красивых, но тонкокостных. Впереди ехал Колченогий.

Народ столпился вокруг, осыпая его вопросами, но Колченогий сам толком ничего не знал.

— Они заплутали, остались без воды. Мы отвели их к ближайшей речке. Я сказал, что они могут остаться здесь и передохнуть, пока не соберутся ехать дальше на закат.

Многим хотелось заглянуть в фургон, но двенадцать черноволосых всадников, припорошенных пылью, взяли его в кольцо. Они держались уверенно, хотя вид у них был грозный. Ружья конники направили дулами вверх, уперев приклады в колено и хищно поглядывая вокруг из-под широких полей черных войлочных шляп.

Возница установил на земле деревянный ящик, после чего из фургона, опершись на руку кучера, с важным видом вышла статная пожилая дама. За ней показалась еще одна женщина, гораздо моложе первой. На ней было длинное синее платье, отливающее на солнце то лиловым, то зеленым. Лиф облегал тело, словно вторая кожа, подчеркивая осиную талию. Положив бледную ладонь на плечо пожилой дамы, девушка другой рукой чуть приподняла юбки, обнажив крошечные черные туфельки и тонкие щиколотки, и стала спускаться.

Когда она скинула с головы на плечи черный платок с каймой из бахромы, гул голосов стал громче. Незнакомка оказалась настоящей красавицей. Идеальные локоны обрамляли идеальное личико с идеальными чертами. Лозен кинула взгляд на Серого Призрака и едва сдержала крик отчаяния: он взирал на незнакомку с точно таким же ошарашенным выражением в глазах, какое появлялось у Лозен всякий раз при виде самого Серого Призрака.

Лозен полагала, что ее чувства к гостю остаются тайной, но оказалось, что Бабушка давно уже о них догадалась. Когда сама иливойе была столь же юной, как Лозен, она едва не зачахла насмерть, поскольку юноша, которого она любила, женился на девушке-мескалеро[49]. Теперь Бабушка даже не могла припомнить имени того парня. Она вышла замуж за другого и жила с ним в счастье, пока собиратели скальпов не убили его у приисков Санта-Риты. Сколько лет с тех пор минуло? Пятнадцать?

Порой Бабушка мечтала путешествовать по времени, как по пустыням, горам и зеленым долам. Ей хотелось вернуться в юность и сказать самой себе, несчастной девчушке с разбитым сердцем, что все будет хорошо. Но это было не в ее силах, как не в ее силах было объяснить внучке, что душевная боль утихнет, выцветет, как ткань на солнце, и настанет день, когда Лозен лишь посмеется над собственной глупостью. Молодость преисполнена самонадеянности, и девушки с юношами свято верили, что ни один из стариков ни разу не испытывал тех чувств, какие сейчас переживают они.

Бабушка смотрела вслед удаляющемуся фургону, который, грохоча колесами, катился прочь, позвякивая латунными колокольчиками. О его пассажирах знали немного: молодая женщина приехала из-за широкой-широкой глади воды на востоке. Она направлялась на запад, туда, где заканчивалась земля и начиналась вода без края. По словам гостьи, там, на западном берегу, жил ее отец, и он послал за ней.

Когда прибыл фургон незнакомцев, его сопровождало двенадцать всадников, а уехал он уже с тринадцатью. Теперь рядом с удаляющимся фургоном, приторочив за седлом одеяла, ехал на своем статном жеребце Серый Призрак, сложивший все свое имущество в новые седельные сумки, которые ему сшила Лозен. За фургоном, крича и смеясь, бежали ребятишки. Наконец процессия скрылась из виду, и женщины вернулись к домашним делам, а мужчины — к игре в чанки.

Лозен с маленькой Марией стояли в облаке пыли, поднятой уехавшим фургоном. Девочка, желая утешить Лозен, взяла ее за руку. Малышка еще только осваивала язык апачей, но уже научилась передавать свои чувства, почти не прибегая к словам.

— Шидээ, моя старшая сестра, — обратилась она к Лозен, и та почувствовала в голосе крохи печаль.

Бабушка, ее подруга Черепаха и Глазастая мололи кукурузу и желуди, поглядывая в сторону Лозен.

— Ничего, перебесится и позабудет. — Глазастая стряхнула перемолотую желудевую муку в широкую неглубокую миску.

— Что может быть хуже, чем выйти замуж за мескалеро или выходца из племени Белогорья? — усмехнулась Черепаха. У нее был острый подбородок и маленький нос с горбинкой, напоминающий клюв. Из-за морщин вокруг близко посаженных глаз она с каждым годом все больше становилась похожа на животное, в честь которого получила имя. Немного помолчав, старуха сама ответила на свой вопрос: — Хуже только одно: стать женой человека, который не говорит на твоем наречии.

— Зато, если он станет вдруг ее ругать, она ничего не поймет, — возразила Глазастая.

— Любовь докучливее стаи мух, — промолвила Бабушка, — и пристает она к человеку чаще, чем мухи.

— Как-то я не заметила, что любовь тебе сейчас докучает, — усмехнулась Черепаха.

— Любовь не докучает, а вот мухам я по-прежнему мила. — Бабушка подняла взгляд и заметила Лозен, которая шла в сторону лагеря. Волосы, остриженные клоками, теперь даже не доходили до плеч.

Кто срезал тебе волосы?

— Я сама.

— Теперь тебя с такими космами никто не возьмет замуж! — Текучая Вода протянула девушке миску с тушеным мясом, но Лозен отрицательно покачала головой.

— Я вообще не собираюсь замуж, — заявила девушка. — Так что и косы мне не нужны.

— И как ты собираешься жить без мужа? Кто станет о тебе заботиться в старости, если ты не родишь дочерей?

Лозен, пропустив вопрос мимо ушей, повернулась к Викторио:

— Брат, теперь твоей жене помогает ее сестра, их мать и Мария. Я хочу стать твоей подручной. Сопровождать тебя на тропе войны.

— Это невозможно. — Текучая Вода, нахмурившись, строго посмотрела на мужа, чтобы тот не вздумал ответить согласием на столь вздорную просьбу. — Незамужние девушки не вступают вместе с мужчинами на тропу войны. Ты опозоришь семью. Люди станут глумиться над тобой.

— Моя жена права, — кивнул Викторио. — О тебе пойдут пересуды, сестра.

— Они уже и так идут, — пробормотала Ветка Кукурузы. Все тут же уставились на нее. Она редко принимала участие в семейных советах и еще реже выражала свое несогласие. Возможно, ночи, что она провела, тихо смеясь, в своем жилище в обществе Викторио, помогли ей набраться смелости.

— Люди говорят, что она не такая, как все, — продолжила Ветка Кукурузы. — Люди говорят, что духи благословили Лозен, даровав ей силу врачевать, подчинять себе лошадей и видеть на расстоянии. Никто и не ждет, что она станет себя вести как обычная девушка. Мне кажется, если такое случится, народ будет даже разочарован.

Одинокая воззрилась на подарок, оставленный возле ее постели. Это был кувшин из тыквы-горлянки, на которой вокруг напоминающего нос выступа кто-то вырезал и подрисовал красками глаза и улыбающийся рот. Зрачки были скошены к носу, под которым умелец приклеил клочок заячьего меха. На кончике носа мастер нарисовал сеточку вен, похожих на те, что покрывают фаллос. Благодаря стараниям искусника Одинокая без труда догадалась, какие части тела в его понимании символизировали глаза и рот. Внутри кувшина лежали леденцы из кактуса, которые так мастерски готовила мать Вызывающего Смех.

Подарок так развеселил Одинокую, что она принялась хохотать, повалившись на одеяла. Проснувшиеся от ее смеха Лозен и Мария приподнялись и с изумлением воззрились на соседку. Та подняла повыше кувшин, чтобы они его увидели. Мария захихикала, и даже Лозен улыбнулась, хотя думала, что после отъезда Серого Призрака навсегда разучилась веселиться.

— Это подарок Вызывающего Смех? — спросила Мария.

— Ну а кого еще? — Одинокая, опершись на локоть, принялась вертеть в руках кувшин. — И что мне теперь делать?

— Тебе решать, Сестра, — ответила Лозен. — Ты любишь этого парня?

— Люблю, но он не такой, как все.

— А тебя это беспокоит?

— Нет, — подумав, ответила Одинокая. — Он хороший охотник. И славный парень.

— Тогда поступай по велению сердца. — Лозен внезапно почувствовала себя старухой. Теперь, после того как она сама испытала силу любви, девушка считала себя вправе давать советы в сердечных делах. — Любовь, как и колдовская сила, — это дар, ниспосланный Юсэном.

Зашуршав лапником, Лозен повернулась на бок и уставилась в стену жилища. Сквозь парусину, некогда обтягивавшую фургон Волосатой Ноги, виднелось пламя костра. Мария прижалась к спине девушки, но от прикосновения малышки тоска по Серому Призраку сделалась еще сильней.

По щекам Лозен покатились слезы. Она все еще не спала, когда Одинокая собрала одеяла и крадучись вышла. Скорее всего, она решила отправиться к Вызывающему Смех. С завтрашнего дня Одинокая начнет ему готовить, и все будут считать их мужем и женой.

После ухода двоюродной сестры Лозен почувствовала себя еще более обездоленной.

ГЛАВА 19 ЛЕГКОЕ КАСАНИЕ

Студеный ветер гнал по декабрьскому небу мрачные серые тучи. Он играл с сухими листьями и мусором, проносясь меж глинобитных домишек форта, носившего название Вебстер. Солдаты ходили по двору, подняв воротники шинелей и опустив отложные наушники шапок. С наступлением темноты по форту скользили апачи — беззвучно, словно поземка. В такое время бойцы гарнизона осмеливались выходить наружу только с заряженными и взведенными пистолетами и ружьями.

И все же остановиться на ночлег в форте казалось предпочтительнее, чем среди глуши и безлюдья, да и к тому же Рафи пришелся по душе доктор Майкл Стек[50] — главный управляющий территорией, приобретенной благодаря победе в войне и получившей название Нью-Мексико. Нашел себе Коллинз и новую работу: теперь он перегонял казенные грузовые фургоны. Армии пришлось вернуться в эти края, чтобы встать на защиту старателей и фермеров. Рафи подозревал, что золотодобытчики специально провоцируют апачей, чтобы те нападали снова и снова: именно по этой причине властям приходилось держать здесь гарнизон на постоянной основе.

Рафи забавляла абсурдность происходящего: государство платило ему, чтобы он возил сюда зерно и мясо на прокорм индейцам, чьим бесчинствам пытались положить конец солдаты, присланные сюда тем же государством. Впрочем, почему бы не накормить краснокожих? Попытки воевать с ними пока результатов не дали, так отчего же, пусть и ненадолго, не купить их расположение?

В этом рейсе Рафи рассчитывал приобрести упряжь, мулов и вернуть себе фургон. От дозорных Коллинз недавно узнал, что остов его повозки все еще стоит в Хорнаде-дель-Муэрто. Ну а в данный момент Рафи играл в юкер с доктором Стеком.

Стек проследил взглядом за тем, как противник, произведя раздачу, положил остаток колоды на стол, перевернув верхнюю карту. Затем доктор глянул на свои карты.

— Когда индейцы Красных Рукавов пришли за провизией в предыдущий раз, некоторые из них решили показать, сколь искусно они управляются с лошадьми, — поведал он. — Поразительное зрелище, доложу я вам.

Рафи промолчал, и Стек, оторвавшись от карт, покосился на него:

— Апачи вас не впечатляют?

— Впечатляют, врать не буду, но только не искусством верховой езды, — хмыкнул Рафи.

— Ах да, вы же имели дело с команчами. Так?

— Знаете, что говорят команчи? — Коллинз взял одну из своих карт и подложил ее поперек под несданную колоду.

— И что же они говорят?

— Белый сядет на мустанга и будет скакать на нем, пока мустанг не выдохнется. Мексиканец будет ехать на мустанге, пока тот не упадет замертво. А команч всегда доедет туда, куда ему нужно.

— Эта поговорка скорее говорит об их презрении к жизни, чем о мастерском обращении с лошадьми, — покачал головой Стек.

— Я тоже полагал, что команчам нет равных в их равнодушии к смерти, пока не столкнулся с апачами, — отозвался Рафи.

— Принимая во внимание, сколько оскорблений и обид пришлось снести Красным Рукавам, вождь своим поведением демонстрирует редкое самообладание и сдержанность.

— Сдается мне, самообладание и сдержанность проявляются несколько иначе, — хмыкнул Коллинз.

— Старатели нападают на стойбища апачей, их женщин и детей. Солдаты отбирают лошадей, которых индейцы покупают на законных основаниях у мексиканских торговцев.

Покупают? На законных основаниях? Рафи не стал разубеждать собеседника и развеивать его иллюзии.

— Мой предшественник, этот шельмец Флетчер, разворовывал материальную помощь, которую правительство присылало апачам, — продолжил доктор Стек перечислять обиды, нанесенные его подопечным. — Он продавал им виски. Власти так и не выделили инструменты, чтобы апачи начали возделывать землю.

— Вы полагаете, они такие смиренные? — выгнул бровь Рафи. — Занятно.

— Я твердо убежден, что львиную долю краж и убийств в этих краях совершают наши уголовники, а вину сваливают на индейцев. Уверяю вас, апачи стали вполне сговорчивыми. Кстати, они вот-вот должны явиться за материальной помощью. Красные Рукава сказал, что с ним придет и племя Теплых Ключей.

— Само собой, — кивнул Рафи.

Стек, услышав ехидство в голосе Коллинза, вскинул на собеседника озадаченный взгляд:

— Вас что-то смущает?

— Майкл, вы славный малый, — совершенно искренне произнес Рафи. Доктор Стек отличался честностью, добротой и порядочностью, но при этом был строгим, требовательным и решительным. Он занял должность главного управляющего, взвалив на себя труд, от которого отказались бы даже Соломон с Иовом и Гераклом — конечно, будь они в здравом уме. Однако доктор Стек справлялся со своими обязанностями так безукоризненно, что полюбился даже апачам, которые ненавидели бледнолицых. И все же Стек в этом краю был новичком, и ему еще многое предстояло узнать и усвоить.

Доктор терпеливо ждал ответа Рафи.

— Поймите, — продолжил Коллинз, — зима — не самая подходящая пора для набегов. Сейчас государство кормит индейцев, дает одеяла, котелки, ножи и всякие безделицы. Апачи только рады. Так будет длиться еще несколько месяцев. А потом настанет весна, апачи снова двинутся на юг и мы еще возблагодарим Всевышнего за то, что мы не мексиканцы.

— Я считаю, что вы, Рафи, неправы. На этот раз индейцы останутся и будут возделывать землю.

«С тем же успехом можно надеяться, что волки вдруг станут выращивать бобы», — подумал Рафи и решил сменить тему:

— Вам доводилось слышать о человеке по фамилии Роджерс?

— Вы о подлеце, который высек вождя Красные Рукава?

— Помимо прочих прегрешений, — кивнул Рафи.

— Я слышал, он отправился разбойничать в Калифорнию. Ну и скатертью дорога.

Приоткрылась дверь, впустив внутрь ледяной порыв ветра, который будто бы только и ждал за порогом, словно кошка. Заглянул лейтенант с раскрасневшимся от мороза лицом.

— Доктор Стек, они прибыли.

— А Викторио с племенем Теплых Ключей?

— Я так понял, они тоже здесь. Для меня все индейцы на одно лицо. — Голова лейтенанта исчезла, но мгновение спустя снова появилась в дверном проеме: — Мистер Коллинз, мои ребята доставили ваш фургон. С него кто-то снял всю парусину, а внутрь нанесло кучу песка, но в целом он вполне себе в рабочем состоянии. Его оттащили на стоянку для фургонов.

Взяв с собой Рыжего, Рафи отправился за компанию с доктором Стеком на склад, где ждали индейцы. Первое, что бросилось в глаза Рафи, когда он вошел в складское помещение, — практически полное отсутствие молодых мужчин среди собравшихся апачей. Коллинз покачал головой с едва заметной горькой улыбкой. Такая картина нисколько его не удивила. Молодые воины не стали ждать наступления весны и отправились в Мексику за добычей.

Рафи поразило, как сильно сдал Красные Рукава. Вождь очень постарел, выглядел усталым и совершенно безобидным. Морщины на лице стали глубже, из-за чего уголки рта опустились, придавая лицу скорбное выражение. Рафи с трудом мог представить, что когда-то этот воин сеял смерть и ужас.

— Волосатая Нога! Друг!

Прежде чем Рафи успел увернуться, Красные Рукава заключил его в объятия, стиснув так, что у Коллинза перехватило дыхание и заныли ребра. Судя по запаху, исходившему от индейца, он давно не мылся; впрочем, этим он мало отличался от остальных присутствующих. Рафи отстранился. На щеке у него остался отпечаток от металлического пинцета, который висел на бечевке на шее вождя. Красные Рукава заговорил на испанском:

— Дай мне фосфорос, добрый друг.

— У меня их нет.

— А как твои носки?

— Я их сносил.

— Как я — мокасины. — Красные Рукава оскалился в улыбке, выставив вперед голую ногу, подошва которой цветом напоминала перемазанный грязью черепаховый панцирь.

«Интересно, он и впрямь сносил мокасины или просто прибедняется перед доктором Стеком?» — подумалось Рафи. Если вождь со своими соплеменниками решил разыграть перед доктором Стеком спектакль, то получалось чертовски правдоподобно. Занятно, а куда же подевались лошади, которых индейцы наворовали прошлой осенью? Неужели съели? Красные Рукава выглядел так, словно запросто мог уминать по коню в день.

— Телескопио? — с надеждой в голосе спросил Красные Рукава.

— Рафи, я рассказал им о вашей подзорной трубе. — Доктор Стек улыбнулся толпе одетых в рванину индейцев, и те заулыбались ему в ответ. Коллинз ни разу прежде не видел, чтобы апачи столь явно демонстрировали свое расположение белому. По всей видимости, они интуитивно, на уровне шестого чувства, улавливали, что собой представляет человек на самом деле.

Рафи вытащил из седельной сумки небольшой мешок, сделанный из рукава старой рубахи. Вынув из него подзорную трубу, он протянул ее Красным Рукавам. Тот посмотрел в нее, воскликнул: «Энжу!» — и протянул ее апачу, которого доктор Стек называл Викторио. Ростом он был примерно с Рафи, то есть выше большинства индейцев. Под кожей молодого человека перекатывались мускулы, а сам он напоминал хищного зверя. Викторио казался бы еще выше, если бы не стоял рядом с гигантом-вождем.

Рафи вспомнил, что видел этого парня в палатке Джона Кре-мони на копях Санта-Риты, а потом на состязании по стрельбе, в ходе которого маленькая конокрадка заработала себе прозвище Лозен. До Коллинза внезапно дошло, что в прошлый раз он видел девушку и Викторио вместе — когда они уносились прочь с табуном лучших лошадей дона Анхеля.

Рафи окинул взглядом толпу индейцев и увидел Лозен: она стояла с Пандорой и другими женщинами и девушками немного в стороне от мужчин. Коллинз с трудом подавил порыв улыбнуться и помахать Лозен рукой. Девушка стояла, завернувшись в одеяло, из-под которого торчала отделанная бахромой юбка, доходившая до щиколоток, прикрытых старыми мокасинами. Ни прически, ни украшений, присущих незамужней девушке, она больше не носила. Скорее всего, она вступила в брак — возможно, вон за того рослого, крепкого юношу, который то и дело поглядывал на нее.

Викторио протянул подзорную трубу Лозен. Она направила ее на Рафи, и он уставился в поблескивающее стекло. Ему показалось, что девушка разглядывала его слишком долго, прежде чем передать трубу соседке. Похоже, теперь каждая из индианок считала своим долгом, хихикая, посмотреть сквозь окуляр на Коллинза.

Рафи уже мысленно попрощался с подзорной трубой, однако ему все же вернули ее. Он провел пальцами по латунной поверхности, надеясь ощутить тепло рук Лозен. Это могло показаться глупостью, но ему хотелось каким-то чудом отделить это тепло, прочувствовать его на фоне других прикосновений.

Толпа апачей зашевелилась, собираясь проследовать туда, где их ждали солдаты, которые вели наблюдение за распределением говядины и зерна. Когда Лозен повернулась, Рафи увидел закинутый за спину мушкет в кожаном чехле, украшенном бусинами, ракушками и парой белых ястребиных перьев. Рядом с чехлом покачивался мешочек — не иначе, с каким-то колдовским снадобьем. Неужели это одно из тех ружей, что были похищены из его фургона? Такие же мушкеты имелись еще у нескольких мужчин, но Лозен была единственной из женщин, которая могла похвастаться подобным оружием.

Коллинзу захотелось броситься вслед за ней, закричать: «Эй, погоди, дай-ка взглянуть на твой мушкет!», схватить девушку за руку, дотронуться до нее. Вместо этого он отправился на стоянку для фургонов, ведя в поводу Рыжего, который игриво толкал хозяина в спину. Каково же было изумление Коллинза, когда помимо фургона он увидел на стоянке старого знакомого.

— Отелло!

Мул посмотрел на Рафи так, словно с момента их расставания прошло несколько минут, а не пять месяцев. Отелло хоть и отощал, но пребывал в бодром расположении духа.

Рафи обошел вокруг своего старого фургона фирмы «Паккард», провел рукой по знакомой глубокой борозде, когда-то оставленной в борту острым краем валуна, скатившегося по склону и едва не разбившего в щепки весь фургон.

Затем, прерывисто вздохнув, Коллинз сунул палец в одно из двух отверстий, оставленных стрелами апачей. Он помнил историю каждой царапины, щелки и вмятины.

Что ж, над фургоном придется потрудиться, прежде чем снова начать возить грузы, но, по крайней мере, он хотя бы отыскался. Получалось, что не Рафи вернулся домой, а дом вернулся к нему. Ухватившись за борт, Коллинз забрался внутрь. Лейтенант оказался прав: песка надуло немало.

Взгляд Рафи упал на какой-то шнурок, торчавший из кучи песка в углу. Коллинз разгреб ладонью песок и увидел кожаный мешочек, мастерски украшенный бусинами. Должно быть, его обронил кто-то из грабителей: вряд ли кто-нибудь по доброй воле расстался с такой прелестной вещицей.

Развязав мешочек, Рафи обнаружил в нем золотистую пыльцу — будто напоминание о солнечном жарком лете. Он принялся было высыпать ее на ладонь, но вовремя остановился, вспомнив, как трепетно к пыльце относилась его возлюбленная, индианка из народа навахо.

Коллинз вытряхнул немного пыльцы на облучок, и та засверкала, словно источая накопленный солнечный свет. Спустившись на землю, Рафи посыпал золотистым веществом оси, а остатки раскидал по четырем сторонам света — совсем как когда-то делала его девушка. Коллинз не только надеялся приманить удачу и почтить память возлюбленной, но и в знак признательности Всевышнему за возвращение «паккарда», пусть Рафи и не желал в том себе признаваться. Покончив с этим, он сунул томик «Ромео и Джульетты» в мешочек из-под пыльцы, убрал его в задний карман штанов и отправился говорить с гарнизонным тележных дел мастером о починке «паккарда».

Вечером Рафи, закутавшись в одеяла, улегся спать возле фургона. Привязь Рыжего он намотал себе на руку. Засыплет снегом с головой? Плевать! Когда рядом стоят лагерем апачи, одного он Рыжего не оставит!

Неслышно, как порхающие в воздухе снежинки, Лозен ступала меж глинобитных строений. Открылась дверь, и на снег упал прямоугольник света. Из дома донеслись громкие голоса. Лозен застыла во мраке между домом, где жили офицеры, и зданием, где обычно вел прием представитель бледнолицых Ц’эк. Завернувшись в одеяло, девушка прижалась к стене. Мимо прошло трое синемундирников, чьи силуэты на краткий миг выхватил лунный свет.

Дверь захлопнулась, прямоугольник света исчез. Лозен двинулась дальше. Ее путь лежал на стоянку для фургонов. Она знала, что и где там расположено. Это ни для кого не являлось секретом.

Она также знала маршрут часовых, обходивших встречным курсом по периметру загон и стоянку. Девушка помнила, когда и в каком месте их маршруты пересекаются. Там она оставила бутылку виски — словно ее по небрежности обронил кто-то из солдат. Затем Лозен затаилась в темноте и принялась ждать. За виски ей пришлось отдать мула, но дело того стоило. Часовые не обманули ее надежд. Она услышала, как один из них вполголоса принялся звать товарищей. Потом Лозен увидела, как патрульные, осмотревшись по сторонам, скрылись в темноте.

Рыжий отыскался рядом с фургоном Волосатой Ноги. Конь посмотрел на девушку настороженным взглядом, но не сдвинулся с места, не заржал и даже не фыркнул. Она уставилась на скакуна, соображая, что он собирается делать.

«Нет, меня не проведешь, — подумала она. — Как только я попытаюсь тебя отвязать, ты разбудишь Волосатую Ногу».

Рыжий мог оповестить хозяина прямо сейчас, но у девушки сложилось впечатление, что конь играет с ней, желая дать ей подобраться поближе и только после этого поднять тревогу. Лозен вытащила веревку из конского волоса и сплела на ней петлю, чтобы накинуть ее на морду коня и править им, когда она вскочит ему на спину.

Девушка нащупала привязь. Легкими, как усики мотылька, прикосновениями девушка проверила, куда она ведет. Привязь исчезала под одеялами Волосатой Ноги: он наверняка прикрутил ее себе к запястью.

Рядом с бледнолицым лежали седельные сумки. Лозен ощупала их, отыскала завернутую в ткань дальнозоркую трубку и, вытащив ее наружу, сунула себе за пояс под одеяло, которое носила на манер пончо.

Присев на корточки, девушка уставилась на спящего. В сиянии полной луны лицо Волосатой Ноги выглядело юным и безмятежным, хотя Лозен знала: этот бледнолицый успел хлебнуть лиха. Воины полагали его могущественным ди-йином, но Волосатая Нога совсем не походил на шамана. Как раз наоборот, сейчас он очаровывал своей беззащитностью, ничуть не напоминая всесильного чародея, способного с легкостью отмахиваться от пуль и стрел, как от обычных слепней.

Лозен подумала, что для бледнолицего он хорош собой. Цвета в ночи различать не получалось, но девушка знала, что у него светло-желтые волосы — совсем как священная пыльца. У него был прямой нос и четко очерченный рот волевого мужчины. Ресницы в лунном свете казались серебристыми. На них опустилась снежинка. Еще одна упала Волосатой Ноге на бровь, а йотом еще несколько — на волосы. Лозен охватил внезапный порыв протянуть руку и стряхнуть их, как если бы перед ней спал ребенок.

Вот глупость. Если бы ее увидели соплеменники, то сочли бы слабоумной. Впрочем, когда еще у нее появится возможность с такого близкого расстояния рассмотреть бледнолицего мужчину — по крайней мере, живого?

Она могла бы перерезать привязь, не разбудив хозяина жеребца, но ей хотелось проявить удаль и проверить свою ловкость. Девушка сделала глубокий вдох. Что бы ни случилось, духи непременно позаботятся о ней. Даже если все до последнего синемундирники форта кинутся за ней, стреляя на ходу, она все равно от них уйдет. Лозен знала это наверняка.

Она стала поднимать край одеяла — так медленно, что он, казалось, вообще не двигался. Плавно отвернув ткань, девушка увидела перехваченное поводом запястье. Кончиками пальцев Лозен аккуратно ощупала узел — он оказался простым. Девушка сосредоточила на нем все свое внимание.

Ей удалось ослабить узел, и вдруг она почувствовала в районе затылка какое-то странное ощущение вроде щекотки. Подняв глаза, Лозен встретилась взглядом с Волосатой Ногой. Выпустив из рук узел, она рванулась в царящий под фургоном сумрак. Вынырнув с другой стороны, девушка помчалась прочь, пробираясь под брюхами спящих мулов.

Некоторое время Рафи продолжал лежать неподвижно. Его парализовал не ужас, а изумление. Он отказывался верить своим глазам. Неужели девушка привиделась ему во сне? Но он вроде бы наяву видел овал ее лица, обрамленный темными волосами, подобными двум вороньим крыльям. Лунный свет выхватил ее нос с горбинкой, полные губы, широкие скулы. Рафи ощупал узел привязи: наполовину ослаблен. Все ясно. Значит, это был не сон.

Умная девчонка сообразила, что Рыжий не станет спокойно стоять и ждать, если она попробует отвязать повод со стороны его недоуздка. Рафи подумалось, что было бы интересно поглядеть, как она попытается объездить его коня. Ладно, не в этот раз.

Внезапно он вспомнил, как странно поступили апачи с подзорной трубой, дав ее посмотреть девушке, прежде чем на диковинку успели наглядеться все мужчины. Их загадочное поведение уже тогда привлекло внимание Рафи. Коллинз схватил седельную сумку: подзорная труба пропала.

ГЛАВА 20 ГИБЕЛЬ ФУРГОНА

Кто-то предпочитал бурлящий жизнью Санта-Фе, но Рафи уже давно пришлась по сердцу деревенька Сокорро, представлявшая собой горстку глинобитных домишек в оазисе на северной оконечности Хорнады-дель-Муэрто. Название деревушки означало «помощь». Еще его можно было перевести как «облегчение», что ясно отражало чувство, которое всякий раз испытывал Рафи, добравшись до деревушки живым после поездки по полному опасностей тракту. Обычно парень сразу же направлялся в бар под названием «Ла палома» — «Голубка».

Основную часть клиентуры «Голубки» составляли мексиканцы, и Рафи это вполне устраивало. Туда приходили промочить горло крестьяне, погонщики, лавочники, ремесленники. По мере того как посетители напивались, вспыхивали драки, а вливали в себя пьянчуги столько, что их мотало из стороны в сторону, когда они выходили из заведения отлить.

И все же посетители «Голубки» — как, собственно, и все жители Соккоро — были довольны жизнью. Народ здесь веселился и работая, искренне полагая, что «катается как сыр в масле» — именно такое выражение любил пускать в ход Авессалом. Возможно, это и привлекало Рафи, ведь сам он был перекати-полем, не ведавшим радости возвращения в родной дом за отсутствием такового.

Нынешним вечером в «Голубке» американцев собралось больше обычного. Рафи сидел за столиком в углу на одном из немногих стульев, которые могли похвастаться наличием спинки. Коллинз решил побаловать себя бутылкой местного пойла — текилы, которую гнали из ростков агавы, заполонившей пустыню на многие километры окрест. Потягивая содержимое бутылки, он поглядывал на девушек, снующих по узким проходам между столами, высоко подняв над головой подносы.

Девушки были ослепительно прекрасны. Все они очаровывали Рафи — даже нахалки, которые, с его точки зрения, могли запросто проломить ему голову табуретом, а потом обчистить карманы. Коллинза завораживало, насколько женщины и мужчины отличаются друг от друга, хотя живут бок о бок на протяжении тысяч и тысяч лет. Однако, невзирая на долгое сосуществование, женщины сочетались с мужчинами не лучше, чем синицы с борзыми псами.

Когда любимица Коллинза Милагро кинула взгляд в его сторону, Рафи отсалютовал ей пустым бокалом. Неспешно покачивая бедрами, девушка направилась к нему через окутанную табачным дымом залу. Красотка была столь обворожительна, что Рафи захотелось расправляться с выпивкой быстрее, чтобы подзывать девушку к столику чаще. Особенно ему нравилось наблюдать за ней, когда она уходила прочь. Милагро вполне соответствовала своему имени, которое означало «чудо».

Она улыбнулась ему полными красными губами, одарив чуть отстраненным взглядом печальных глаз.

— Хотите еще, сеньор Рафаэль?

— Да, пожалуйста, сеньорита Милагро.

Она двинулась прочь, и взгляды мужчин неотступно следовали за ней, словно стая голодных щенков. Рафи подпрыгнул от неожиданности, когда прямо у него над ухом кто-то громко прочистил горло. Коллинз повернулся и увидел мужчину со вздернутым носом, пухлыми красными щеками и рыжими бакенбардами. Незнакомец наклонился, чтобы его было слышно на фоне царящего шума, и оказался чуть ли не нос к носу с Рафи. Коллинз слегка отодвинул стул.

— Это вы Рафи Коллинз? — поинтересовался обладатель бакенбард.

— Будь у меня выбор, с радостью был бы кем-нибудь другим. — Рафи вдруг обнаружил, что ему уже трудно сфокусировать взгляд, хотя вечер едва успел начаться.

Незнакомец откинул голову и расхохотался, да так громко, что люди за соседними столиками стали на него оборачиваться.

— Понимаю. Вы бы желали быть не Рафи Коллинзом, а кем-то еще. Отличная шутка. — Толстяк протянул ладонь, формой и размером напоминающую небольшую лопату, и Рафи пожал ему руку. Ладонь оказалась грубой и мозолистой, а рукопожатие — крепким. — Меня зовут Иезекииль Смит. Люди кличут меня Зик. — Смит подтащил к себе табурет из-за соседнего столика. — Вы позволите присесть?

Рафи кивнул.

— Мне нужны перевозчики.

— Что за груз? — спросил Коллинз.

— Двуногий скот.

— Люди?

— Люди, почта, немного товаров. — Зик чуть пожал плечами.

— Мой фургон не предназначен для перевозки людей.

— А нам ваш фургон без надобности. — Зик махнул рукой, и Милагро двинулась в его сторону с бутылкой виски и стаканом. — Вам доводилось слышать о Джоне Баттерфилде[51]?

— Тот самый Джон Баттерфилд, который считает, будто ему под силу организовать постоянное пассажирское сообщение между Сент-Луисом и Сан-Франциско?

Глаза Зика полыхнули огнем, и он сделался похож на библейского проповедника.

— Только подумайте, это станет одним из величайших достижений нашей эпохи! — Смит взмахнул рукой и едва не опрокинул бутылку с текилой, которую Рафи удалось подхватить в самый последний момент. — Вы представьте! Маршрут через весь континент! Дилижансы ходят дважды в неделю! За двадцать пять дней мы преодолеем почти четыре тысячи километров. А станции расположатся на расстоянии тридцати пяти километров друг от друга! — Глаза Зика сияли. — Пока мы с вами разговариваем, мануфактуры выполняют заказ на двести пятьдесят дилижансов. Мы нанимаем возниц, сопровождающих, смотрителей станций, кузнецов, механиков, конюхов, пастухов, тележных и колесных мастеров. Нам нужны только лучшие. Этого требует Баттерфилд. Его девиз: «Доставим любой ценой». Когда вся подготовительная работа будет закончена, на маршруте начнут работать две тысячи человек и две сотни станций.

Рафи покачал головой, удивляясь, что его до сих пор способны поразить человеческая глупость и безрассудство.

— Вот интересно, а мистеру Баттерфилду кто-нибудь объяснил, как обрадуются апачи?

— Что вы этим хотите сказать?

— Всего лишь то, что у индейцев появится постоянный источник дохода: им всегда будет кого грабить.

— Ах, вы об этом… — Зик небрежно махнул рукой. — Сам вождь Кочис согласился поставлять древесину для строительства промежуточной станции на перевале Сомнений. А потом и дрова для отопления.

— Вот как? — Теперь новость не просто удивила Коллинза: она его, как сказал бы Авессалом, ошарашила.

— Я сам беседовал с вождем. По-моему, он хозяин своего слова.

Рафи откинулся на спинку стула. Он раздумывал не о деловом предложении, а о таких людях, как Джон Баттерфилд. О тех, кто способен мыслить по-настоящему масштабно. Тех, кому мало старого «паккарда» и упряжки мулов. На какой-то краткий миг Рафи даже пожалел, что его интересы ограничены лишь Нью-Мексико и Аризоной.

— Благодарю вас за интересное предложение, — склонил голову Коллинз.

— Так вы согласны?

— Нет.

— Но почему? — изумился Зик. — Я не забыл упомянуть, что мистер Баттерфилд не скупится и щедро платит?

— Забыли, но я все равно настроен отказаться.

— Должна же быть какая-то причина!

— Полагаю, она в том, что я предпочитаю работать на самого себя.

— Понимаю. — Иезекииль Смит со вздохом поднялся из-за стола. — Если вдруг передумаете, я остановился в пансионе у доньи Маргариты.

Зик быстрым шагом направился к двери. Рафи проводил его взглядом. Одно дело мечтать, и совсем другое — воплощать мечту в жизнь. Коллинз не был знаком с Баттерфилдом, но у него сложилось впечатление, что если кто-то и сможет построить станции дилижансов прямо посреди территории, где хозяйничают апачи, то это будет Иезекииль Смит.

Рафи вновь сосредоточил свое внимание на бутылке текилы. Голоса американцев, сидевших в другом конце залы, становились все громче. Сквозь клубы табачного дыма Рафи удалось разглядеть нескольких старателей и лейтенантов армии США. Судя по тягучему говору золотодобытчиков, большая их часть явилась сюда с юга: из Алабамы, Джорджии, Луизианы или обеих Каролин. Лейтенанты в беседе со старателями упорно пытались взывать к здравому смыслу, из чего Рафи заключил, что офицеры лишь недавно окончили военную академию Вест-Пойнт.

— Ну и с какой это стати я теперь обязан платить денежки, если мне взбредет в голову отправить письмо? — возмущался один из старателей.

— Так решили в правительстве. — Лейтенант откинулся на спинку стула и сложил руки на животе, по всей вероятности желая продемонстрировать латунные пуговицы, символизирующие статус законного представителя властей.

— Что еще за новомодное введение? — вступил в беседу второй старатель. — Кто письмо получает, тот и платит.

— Уже нет.

— И когда порядки поменялись?

— Три года назад.

— Произвол!

— Да поймите, — начал втолковывать лейтенант, — если письмо доставлено, а человек отказывается его получать, почтовая служба теряет деньги. Приходится возвращать письмо отправителю за государственный счет.

— Я вот ни в жисть не отказывался от писем, — подал голос третий старатель.

— Господи, Руфус, да тебе ни в жисть никто и не писал!

— А вот ежели бы кто написал, я бы ни за что от письма не отказался.

— Да на хрена тебе письмо? Ты же читать не умеешь!

— Ну пусть. Человек писал, старался, тратил время и силы. И что же, обижать его теперь? Вертать ему взад письмо?

Первого старателя вдруг осенило: он углядел самую суть перемен.

— Да просто политиканы нашли новый способ на нас поживиться. Дерут с честных людей три шкуры, только чтобы самим жить кучеряво.

Рафи едва сдержал смех. На поиски честных людей в Нью-Мехико пришлось бы убить много времени. Шансы обнаружить таковых в Аризоне были еще меньше, равно как и по другую сторону перевала Сомнений — где теперь, как ни удивительно, Кочис станет поставлять бледнолицым древесину. Жизнь не переставала поражать своими чудесами.

Оскорбленный в лучших чувствах любитель эпистолярного жанра продолжил развивать мысль об обидах, наносимых правительством:

— Это ж совсем как со сраными пошлинами. С какой стати мы должны платить пошлину на товары северян? Чтобы фабриканты-янки жировали, пока мы тут сидим в грязи и нищете? Знай себе назначают поборы, а много ли в правительстве наших, с Юга? Раз-два и обчелся! Хватит, мы сыты по горло!

«Ну вот, начинается», — подумал Рафи. Взяв бутылку, он отодвинулся подальше в угол, наклонив стул так, чтобы можно было прислониться к стене и со всеми удобствами наблюдать за дракой, которая должна была вспыхнуть с минуты на минуту.

Подобные споры ему доводилось слышать и раньше. Сквозь гам до него долетали отдельные фразы: «суверенитет штатов», «воля большинства», «несправедливость к меньшинству». То и дело раздавались вопли: «Пусть сраные янки только попробуют нам указывать, как поступать с нашими черномазыми!»

Рафи и дальше собирался оставаться в стороне от спора, но тут в бар зашел Седрах Роджерс. По всей видимости, дела у него в Сан-Франциско не задались, и он решил обосноваться здесь. Спор становился все жарче, в глазах у Рафи плыло. Коллинз встал и, сосредоточенно переставляя ноги, направился к Роджерсу. Описав дугу, кулак Рафи врезался подручному кузнеца в ухо. Удар не вырубил Роджерса, но однозначно привлек его внимание.

Обругав себя за неспособность с первой попытки отправить противника в нокаут, Рафи схватил Роджерса за горло и повалил на пол. Завизжали девушки. Мужчины кинулись с кулаками друг на друга. Полетели вверх тормашками столы. В воздухе перепуганными птицами проносились бутылки и стулья.

Рафи видел лишь глаза Роджерса, похожие на вареные луковицы, и слышал лишь булькающие хрипы, когда тот силился втянуть воздух, несмотря на пальцы Коллинза на горле. Но тут Рафи почувствовал удар по затылку, и все погрузилось во мрак.

Очнулся он если и не в раю, то в месте, очень на него похожем. Рафи ощутил тепло нагого девичьего тела, лежавшего на нем. Застонав, он обнял девушку и понял, что и сам полностью обнажен. Он изо всех сил попытался открыть глаза, не обращая внимания на пульсирующую боль в голове. В темноте он смог разглядеть лишь новенькую парусину стен собственного фургона. Издалека неслись звуки скрипки. По всей видимости, драка в «Голубке» подошла к концу и начались танцы.

— Как ты себя чувствуешь? — промурлыкала Милагро ему на ухо, и Рафи почувствовал, как по всему телу прокатилась жаркая волна.

— Будто меня пропустили через камнедробилку.

Девушка, хихикнув, стала неторопливо покрывать легкими поцелуями его шею, плечи и грудь. Мазнув губами по его губам, она прошептала:

— Могу попробовать это исправить.

Несмотря на боль, продолжавшую пульсировать в голове, Рафи стало легче, а местами и вовсе великолепно. Перекатившись и оказавшись сверху на Милагро, он со всей страстью ответил на те поцелуи, что она ему подарила.

Боль и страсть так поглотили его, что он практически не обратил внимания на ржание Рыжего, зато почувствовал запах керосина и привстал на локтях. Рафи услышал, как что-то плеснули на парусину фургона. Полыхнуло пламя, а за ним раздался свистящий звук, сопровождаемый хохотом. Огонь, охвативший парусину, осветил внутренности фургона.

— Ай, Диос! — вскрикнула Милагро и кинулась на четвереньках к выходу из фургона. Тем временем гудящее пламя, одолев парусину, охватило деревянное дно повозки.

Рафи схватил мешочек с книгой, одеяло и выцветшие армейские штаны. Жар от огня был очень сильным, и Коллинзу показалось, что еще чуть-чуть, и мозги у него спекутся в черепе. Девушка все никак не могла выбраться из фургона, поскольку запуталась ногой в веревке. Тем временем у нее занялись огнем волосы, куда попала искра. Рафи поспешно набросил на голову Милагро одеяло. Девушка завопила и попыталась стряхнуть ткань, поскольку она перекрыла обзор. Тут Коллинз наконец справился с веревкой, подхватил девушку и вышвырнул ее из фургона. Милагро приземлилась на ноги и, по инерции пролетев вперед, упала и покатилась по земле. Коллинз выпрыгнул вслед за ней.

Отвязав Рыжего, Рафи повел коня прочь от пламени. Жар сменился ночной прохладой. Коллинз накинул на плечи Милагро одеяло, и дрожащая девушка вцепилась в края руками. Коллинз натянул штаны. Застыв под усыпанным звездами небом, Рафи с Милагро стояли и завороженно смотрели, как беснующееся пламя пожирает все, за исключением металлических деталей.

— Кто это сделал? — выдохнула Милагро.

— Кажется, я знаю.

Ведя Рыжего в поводу, Рафи проводил девушку до двери ее комнатушки на заднем дворе «Ла паломы». Затем он вскочил на коня, направив его в сторону узкой улочки, бравшей начало на центральной площади. Где-то там располагался пансион доньи Маргариты. Может, Иезекииль Смит еще не спит, а его предложение по-прежнему в силе.

«А завтра я отправлюсь на поиски Седраха Роджерса», — подумал Рафи.

ГЛАВА 21 НОВЫЕ ГОРИЗОНТЫ

Слово «праздник», без всякого сомнения, обладает колдовской силой. Стоит ему прозвучать, как тут же, словно из-под земли, появляются люди. Скорее всего, их приманивают бесплатные еда и выпивка, но Рафи, сколько ни ломал голову, так и не смог понять, каким образом народ узнает о намечающемся торжестве. По одному, по двое люди стягивались к новенькой станции дилижансов в тридцати километрах от перевала Сомнений. Некоторые из них спускались с окутанных сизой дымкой близлежащих холмов, но большинство все же приходило из пустыни, и очертания их силуэтов дрожали в жарком мареве.

Многие вели с собой груженных поклажей мулов и ослов. Люди являли собой скорбное зрелище: заросшие, грязные, одетые в лохмотья, они выглядели так, словно всю зиму провели среди скал, где силились отыскать золото и разбогатеть. Народ собрался у новой станции, чтобы принять участие в празднестве в честь хозяина транспортной сети Джона Баттерфилда.

Когда экипаж с Джоном Баттерфилдом к назначенному времени так и не прибыл, старатели решили начать вечеринку, не дожидаясь виновника торжества. Многие из них привезли горячительные напитки с собой, причем самые разнообразные, от крепчайшей самогонки из коричневого мексиканского сахара до пойла из сока агавы и настойки на ее почках. Один из присутствующих уверял, что научился гнать из яда гремучих змей выпивку, от которой на подошвах ступней начинают расти волосы, но Рафи все же предпочитал самогон фермера по имени Джон Уорд. Ничем иным — ни внешностью, ни характером, ни повадками Уорд похвастать не мог, поэтому собирался заломить Баттерфилду непомерную цену за виски. К слову сказать, к десяти вечера большая часть собравшихся уже счастливо позабыла, кто такой Баттерфилд.

Рядом со станцией располагалось ранчо. Когда-то там жили несколько человек, которые десять лет назад погибли от руки Красных Рукавов и его воинов. Теперь Красные Рукава старался выполнять обещания, данные доктору Майклу Стеку, или хотя бы устраивать набеги к югу от границы. Увы, другие апачи, в особенности молодежь, продолжали бесчинствовать и воровать скот. Именно поэтому представитель Баттерфилда Иезекииль Смит попросил, чтобы эту часть маршрута, самую опасную, взял на себя Рафи. Область, прилегающая к перевалу Сомнений, идеально подходила для нападений на дилижансы.

Джон Уорд показал на ранчо рукой с зажатой в ней бутылкой виски:

— Знаю… как пить дать… что под этой доминой есть гнездо. Утиное. Факт!

Джон Уорд знал «как пить дать» много такого, что, по опыту Рафи, не соответствовало истине. Коллинз осушил оловянную кружку с виски Уорда и посмотрел на костер. Столб дыма покачивался, словно под музыку.

Показав кружкой на кактусы и чахлый кустарник, Рафи возразил:

— На пятьсот километров окрест тут нет ни одной утки.

— Окромя той, что живет под домом, — упрямо заявил Уорд, едва сдерживая гнев. Сейчас он напоминал преподавателя, в которого кто-то из студентов запустил кочаном гнилой капусты.

Уорд был из тех, кто редко терпит возражения даже в трезвом состоянии, а сейчас он был изрядно навеселе. Весь поджарый и угловатый, он обладал крючковатым носом, тонкими, как лезвия складного ножа, губами и острыми ключицами, выпирающими над кофтой, кое-как связанной из черной овечьей шерсти.

— Черт подери, да нет там никаких уток, — подал голос кто-то из толпы, сгрудившейся вокруг бочонков.

— Ставлю серебряный доллар, что есть! — крикнул еще кто-то.

Народ загалдел и начал делать ставки.

— Феликс, а ну дуй сюда. — Уорд поманил себе мальчонку лет десяти.

На самом деле мальчугана звали Фелис. Грязные рыжие волосы ниспадали ему на плечи, а одна прядь прикрывала левый глаз, постоянно косивший вверх. Его мать-мексиканка побывала в плену у апачей, и поговаривали, что, несмотря на рыжие волосы мальчика, отцом ему приходится индеец. Когда мать вместе с ребенком сбежала из плена, Уорд их приютил, но жизнь Фелиса от этого слаще не стала. На испанском его имя значило «счастливый». Вот уж счастливым Фелиса никак нельзя было назвать.

Мальчик был бос и одет в перехваченные сыромятным ремнем старые штаны своего приемного отца, подвернутые снизу. Он приблизился с таким видом, будто ожидал, что Уорд при первой возможности закатит ему оплеуху.

— Лезь под эту гасиенду и притащи мне утку, — велел фермер.

— Но там гремучие змеи и скорпионы! — Мальчик попятился, не сомневаясь, что теперь-то оплеухи точно не избежать.

Джон Уорд замахнулся — видимо, не желая разочаровывать мальчугана.

Рафи сделал шаг вперед, заслоняя Фелиса, и предложил:

— Давайте просто заглянем под дом.

Подняв повыше факелы, толпа пересекла двор ранчо, таща с собой один из бочонков виски, принадлежавших Уорду, и встала полукругом перед домом. Углы здания покоились на валунах, приподнимавших его примерно на полметра над каменистой почвой. Под домом царила кромешная мгла, наводившая на мысль о том, что скорпионы и гремучие змеи могут оказаться сущей ерундой по сравнению с другими ужасами, таящимися во тьме.

— Давайте отдерем пару досок и поглядим, есть ли там утка, — озвучил кто-то светлую мысль.

Все радостно загалдели. Пока большая часть собравшихся подкрепляла силы выпивкой, отдельные смельчаки отправились к станции за инструментами. В свете факелов закипела работа. Если кто-то уставал или горел желанием промочить горло, его быстро сменяли. К двум часам ночи груда деревянных обломков, совсем недавно являвшаяся домом, весело горела, освещая трудяг, доламывавших остатки ранчо. С коновязи свисали пять обезглавленных гремучих змей.

Большинство старателей, принимавших участие в уничтожении дома, уже уснули или лежали без чувств посреди двора. От здания остался последний угол. Сгрудившиеся там люди из тех, кто еще держался на ногах, с изумлением рассматривали притаившуюся во мраке собаку.

— Ну и ну, — протянул один из старателей. — Какая мохнатая утка.

Широко расставив лапы и чуть присев, собака защищала свое логово. Рафи подошел поближе и опустился на корточки, чтобы хорошенько ее разглядеть. Песочного цвета псина была тощей, со вздернутым носом и свирепыми глазами. Увидев Коллинза, она на него зарычала.

Между лап собаки толкались, попискивая, два щенка. Рафи стало интересно, каким образом матери удавалось уберегать отпрысков от гремучих змей. По всей вероятности, она заключила со змеями нечто вроде перемирия. Впрочем, возможно, эти двое щенков — жалкие остатки куда большего помета.

Рафи не заметил, как Уорд достал свой старый револьвер и прицелился в собаку, поэтому подпрыгнул от грохота выстрела у него под ухом. Псина упала. Лапы несколько раз дернулись, будто она гналась за кроликом во сне, а потом собака замерла. Щенки, повизгивая, силились выбраться из-под тела матери.

Прежде чем Рафи успел что-либо предпринять, Уорд схватил одного щенка за шею и, стиснув пальцы, принялся бешено его трясти. Не теряя времени, Рафи подхватил второго. Швырнув мертвого щенка в огонь, Уорд потянулся за мохнатым комочком у Коллинза на руках, но, увидев выражение лица парня, тут же передумал и, развернувшись, пошел прочь, что-то недовольно бубня себе под нос.

Рафи, совершенно протрезвевший, двинулся через двор, огибая мусор, обломки забора, покосившиеся надгробные камни, гниющую сбрую и спящих людей. Ему подумалось, что можно подремать пару часиков на кровати в подсобке станции: дилижанс ожидался только утром.

Разбудили Коллинза крики и грохот пистолетного выстрела. Апачи! Схватив новенький дробовик, он бросился наружу, но вместо индейцев его ждали громогласные проклятия и падающий откуда-то сверху багаж. Мимо, словно выпущенное из пушки ядро, просвистел саквояж, рухнув на землю, и в него тут же впилась летевшая следом кирка.

Как оказалось, прибыл дилижанс фирмы «Конкорд» — первый из следующих по маршруту, разработанному Трансконтинентальной почтовой компанией Баттерфилда. Вокруг повозки сгрудилось, отчаянно споря, не меньше трех сотен человек, покуда конюхи посреди общего хаоса и гвалта силились сменить лошадей. Кто-то закидывал саквояжи и сумки на крышу дилижанса, кто-то скидывал багаж обратно на землю. Все это сопровождалось такими забористыми ругательствами, что, услышав их, покраснел бы даже погонщик мулов.

Рафи подошел поближе, чтобы осмотреть дилижанс. Прочный и ладный, он оказался настоящим красавцем. Темно-красный фургон был сработан из лучшего орешника со стальными вставками и осями, а ходовую часть выкрасили в желто-коричневую полоску. На двери красовалась написанная маслом картина: пустыня с кактусами и лиловыми горами, залитыми лучами заходящего солнца. Внутри фургона виднелись занавески и красно-коричневая кожаная обивка.

Наклонившись, Рафи осмотрел широкие кожаные ремни подвесок, проходившие через стальные стойки ходовой части. Они удерживали кузов дилижанса над осями, обеспечивая его плавный ход. Дилижанс казался настоящим совершенством, но Рафи знал, что он никуда не годится. Корпус бесспорно был прочным, но при этом громоздким и очень тяжелым. Одна ошибка беспечного возницы — и дилижанс опрокинется на первой же переправе. Отказываться от подобного великолепия было мучительно больно, но Рафи твердо решил при встрече с мистером Баттерфилдом посоветовать использовать на линии фургоны полегче.

Наконец внимание Коллинза вернулось к скандалу. Плюгавый станционный смотритель совсем недавно прибыл из Коннектикута и, мягко говоря, авторитетом не пользовался. Старатели считались с ним не больше, чем с букашкой.

— О чем спор? — проорал Рафи на ухо смотрителю.

— Старатели прознали о том, что к северу от Хила-Сити нашли золото. Вот все и хотят туда добраться.

Рафи уже доводилось слышать россказни про слитки весом двести кило и запасах золота, превышающих сокровища всех властителей мира, вместе взятых. Коллинз зашел обратно в здание станции. Заглянув в кладовую, он взял оттуда упаковку старых крекеров и банку молока. Этого щенку должно хватить. Вздохнув, Рафи убрал крекеры и молоко в заплечный мешок, где уже лежали льняные кальсоны, носки и шерстяная рубаха, а на самом верху — пальто. Посадив щенка на пальто, Рафи сунул ему в пасть кусок вяленого мяса и закинул мешок на плечо.

Зарядив дробовик, Рафи вышел наружу. Подобрав одиннадцать камешков, он сунул их в карман и забрался на высокий облучок. Сопровождающий по имени Туми, сжимающий в руке почтовый рожок, сдвинул шляпу на затылок и устроился рядом, положив на колени дробовик.

Возвышаясь над царящим внизу хаосом, Рафи пальнул в воздух. Когда внимание присутствующих обратилось к нему, он стал по одному кидать камешки в тех, кого счел самыми приличными из толпы. В людях Рафи не ошибался и при этом никогда не промахивался.

Избранники осыпали его проклятиями, потирая ушибленные места. Не обращая на них внимания, Рафи произнес достаточно громко, чтобы услышали все:

— Те, в кого я попал, поедут. Остальным отойти. — Когда отверженные стали возражать, Рафи навел на них револьвер: — Почтовые отправления в Соединенных Штатах будут доставляться в срок. Ничто и никто на свете не сможет этому помешать. Так сказал мистер Баттерфилд. Я всажу пулю в любого, кто встанет у меня на пути. — Он сунул револьвер за пояс. — Чужой багаж скину с левой стороны. Те одиннадцать человек, кого я выбрал, подойдите к дилижансу справа. Передавайте свое барахло Туми, он будет складывать его на крышу. Если не успеете погрузиться к тому моменту, как я дочитаю монолог Гамлета, пеняйте на себя.

Принявшись декламировать «Быть или не быть…», Рафи начал скидывать с дилижанса поклажу. Народ, невзирая на падающие сверху ящики и саквояжи, кинулся разбирать свои вещи. Коллинз трудился размеренно, в унисон с монологом, благоговейно передвигая мешки с корреспонденцией. Он думал о письмах в этих мешках, о посланиях со всей необъятной страны, о бумаге, которой люди доверяли свои радости и горести, свои самые сокровенные тайны. Возить лес и гвозди, зерно и солонину — просто работа. Доставка почты казалась Коллинзу призванием.

Натянув вместе с Туми на груду поклажи непромокаемую, промасленную парусину, Рафи стал ее привязывать, произнося последние строчки монолога:

— Слабеет живой полет отважных предприятий, и робкий путь склоняет прочь от цели[52].

Он был поглощен погрузкой и, только затянув последний узел, обратил внимание на повисшую вокруг тишину. Опустив взгляд, Коллинз увидел, что собравшиеся взирают на него. Самое удивительное заключалось в том, что теперь к слушателям присоединились двое апачей: высокий красавец и внешне похожий на него парень, только ниже ростом и плотнее.

Рафи узнал высокого, поняв, что перед ним Кочис. Второй апач, Койюндадо, приходился братом вождю. На некотором удалении от них стояли три индианки с мулами, груженными хворостом. Кочис сдержал слово: как и обещал, он привез дрова).

При виде вождя Рафи почувствовал облегчение — как-никак ему предстояло ехать через владения Кочиса. Он по-военному откозырял апачам, и вождь с братом ответили ему тем же. Они выглядели очень торжественно. «Как петухи на насесте», — сказал бы Авессалом. Вдруг на лице Кочиса мелькнула улыбка, которая тут же пропала, и Рафи чуть не решил, что она ему померещилась.

«Ну что ж, вождь, вполне допускаю, что мы тебе кажемся немного странными», — подумал он.

Поставив заплечный мешок себе в ноги, Коллинз открыл его, давая щенку побольше воздуха. С высоты облучка лучшего в мире дилижанса Рафи смотрел, как разгорается новый день. От ощущения дикого, хлещущего через край восторга волоски на руках встали дыбом, а сердце застучало, словно копыта рысака, оставившего позади всех соперников на скачках.

Рафи частенько клялся, что будет работать только на себя, но Роджерс сжег его фургон и сбежал. Кто-то уверял, что мерзавец скрылся в Мексике, прознав о Коллинзе, идущем по его следу. Мексиканцам можно было только посочувствовать — у них и без Роджерса хватало забот, — ну а Рафи пришлось принять предложение и пойти на службу к Баттерфилду.

Честно говоря, новый начальник вызывал у Коллинза уважение, мешавшееся с восхищением. Только безумец мог обещать регулярно и в срок дважды в неделю доставлять почту из Мемфиса в Сан-Франциско. И все же меньше чем за год нанятые Баттерфилдом землемеры, геодезисты, инженеры и рабочие расчистили дороги, навели броды, построили мосты, вырыли колодцы и возвели базовые станции. Все это они проделали на палящей жаре, рискуя погибнуть от жажды или от рук индейцев. А раз уж Баттерфилд пообещал, что почтовые отправления будут доставляться в срок, Рафи собирался приложить к тому все свои силы.

Коллинз взял шесть поводьев, зажав каждый между пальцами — три в левой руке, три в правой. Он привычно ощутил, как через пальцы по рукам, плечам, груди и дальше по всему телу растекается сила, исходящая от лошадей.

— А ну, пошли! — Кисти рук возницы пришли в движение, поводья щелкнули, и дилижанс, качнувшись, понесся вперед.

Пассажиры радостно закричали, а Рафи погрузился в раздумья. Ему не давал покоя один вопрос: что на самом деле замышляет Кочис?

ГЛАВА 22 В ПУТЬ!

Колченогий вместе с Викторио, Тощим, Локо, Крадущим Любовь и несколькими другими соплеменниками расположился в тени на расстеленных одеялах. Только что Колченогий дал подручным задание: добежать до близлежащей вершины и вернуться обратно. Про себя шаман считал, что Говорливый скорее загонит себя до полусмерти, чем позволит Лозен его опередить. Локо тоже прекрасно это понимал и потому поставил на Говорливого пегого коня.

— Мы правильно сделали, что взяли с собой твою сестру. — Колченогий кинул взгляд на Викторио, вырвал страницу из Библии и стал сворачивать из нее самокрутку. И Библию, и скот они отобрали у мексиканского священника. — Теперь парни стараются гораздо больше обычного. — Он прошелся по самокрутке языком, чтобы ее заклеить.

— И ведут они себя лучше, — добавил Локо. Он приподнял рукой обезображенное медведицей правое веко, чтобы лучше видеть подручных, карабкавшихся вверх по скалистому склону.

Колченогий и Локо говорили сущую правду. Когда Говорливый, Мухи-в-Похлебке, Чато и остальные юноши не были заняты сбором хвороста и перетаскиванием сразу двух кувшинов воды на каждого, они только и ждали какого-нибудь поручения от старших. Они не ворчали, когда им велели поддерживать огонь, готовить и доедать за взрослыми объедки. Стоило прозвучать приказу, как они тут же отправлялись в забег по пустыне или крутому склону. Юноши внимательно следили за речью и гораздо реже пускали в ход особые слова, предназначенные для тропы войны. Сегодня они отправились в набег, чтобы похитить у синемундирников лошадей и мулов, но нельзя было исключить, что в какой-то момент придется принять бой.

Юноши внимательно слушали наставления Викторио:

— Не укрывайтесь в тени. Именно там первым делом вас станут искать враги. Нельзя резко оборачиваться — это принесет неудачу. Не ложитесь спать без разрешения.

Лозен вечно состязалась с парнями, но теперь за ними наблюдали мужчины, которые решали, кто взял верх. Девушку поразило, насколько ее изменило общество старших воинов. Теперь, когда с наступлением темноты Лозен смотрела в пламя костра, боль от расставания с Серым Призраком мучила ее все меньше: душевная рана постепенно заживала. Средством, ускорившим заживление, стало право слушать мужские разговоры и истории, не предназначенные для девичьих ушей. Лозен открыла для себя целый мир, о существовании которого никогда бы не узнала, останься она с женщинами в лагере.

Она участвовала в забегах на равных с юношами. По утрам Лозен вставала раньше всех, чтобы разжечь костер, раздув тлеющие угли. Ночами она укутывалась в одеяло, когда все уже спали. Она заговаривала, только когда к ней обращались. И самое досадное — она готовила гораздо лучше любого из юношей.

Все это нисколько не удивляло Колченогого. Его поражало другое: юношей не особенно возмущало присутствие девушки. Впрочем, на то имелись причины. Во-первых, они давно уже водили дружбу с Лозен и привыкли к ее обществу. У каждого парня были сделанные ею амулеты и обереги, повышающие остроту зрения и усмиряющие лошадей.

Вторжение Лозен в их мир не возмущало юношей. Они негодовали только по поводу того, что духи наделили колдовской силой именно ее, причем наделили очень щедро. Более того, Лозен пользовалась этой силой с таким спокойствием, достоинством и великодушием, словно была многоопытной ведуньей преклонных лет. Наверное, именно по этой причине духи ее и выбрали, но юношам не хотелось признавать» ту простую истину, которая, возможно, была для них совершенно неочевидной.

Колченогий встал с рассветом и принялся ждать. Наконец на небосклоне показался клин гусей, чей едва слышный крик, полный радости, знаменовал наступление весны. Вслушиваясь в гусиный клич, шаман подумал, что нет на свете звука прекрасней. Птицы словно обращались к нему, звали с собой на север. Колченогий развел руки в стороны, вскинул подбородок и представил, что летит.

Умей он летать, никто бы и не вспомнил о его искалеченной ноге. Умей он летать, воины, возможно, выбрали бы его вчера вождем племени Теплых Ключей, после того как Тощий объявил, что уходит на покой. Никто не оспаривал мужество, опыт и мудрость Колченогого. Все знали, что благодаря колдовской силе он силен и неутомим. К нему приходили за советом, за врачебной помощью, за оберегами и амулетами. И все же, несмотря на авторитет шамана, вождем выбрали воина, который был сильнее и красивее его. Воина, к которому тянулись люди. Они выбрали Викторио.

Колченогий любил Викторио как сына. Он восхищался им как воином и уважал как мужчину. Колченогий знал: Викторио достоин оказанной ему чести, и все равно полагал, что и у него есть шанс стать вождем, несмотря на искалеченную ногу. На юге выбрали предводителем Длинношеего, который так заикался, что на советах за него говорили помощники. Кривошеий ходит с головой набок, и все-таки на севере Мескалеро поставили его во главе племени. Но хромая нога, видать, дело совсем иное.

«Ну что ж, — подумал Колченогий, — меня обошли, но по веской причине. Однако воины не стали голосовать и за Локо, хотя единственный его физический недостаток заключается в обезображенном лице». Впрочем, истинная причина наверняка крылась во вздорном нраве молодого воина. По настоянию Колченогого Викторио объявил Локо своим первым советником и помощником, но Колченогий знал: для Локо это слабое утешение.

В головном уборе из гусиных перьев шаман напоминал гигантскую несуразную птицу. Для усиления сходства он разрисовал щеки, веки лоб и виски широкими черными полосами. Нижнюю половину лица и часть шеи Колченогий закрасил белым.

Ежегодный пролет гусей всегда вызывал у Колченогого трепет. Каждую весну птицы отправлялись в путь откуда-то с юга, из тех мест, куца никогда не ступала нога народа Колченогого. Гуси пролетали над его родным краем, устремляясь в земли, где, как говаривали, никогда не тает снег, даже в низинах. Осенью клин пролетал в обратном направлении — на этот раз с молодняком. Многие птицы осенью и весной покидали родной край, но, по мнению Колченогого, гусям в небе не было равных. Сейчас, когда они пролетали у него над головой, шаман запел, обращаясь с просьбой ниспослать ему свою силу.

Когда крики птиц стихли, он слез с валуна, что лежал у самой речки, и похромал в сейбовую рощу, где женщины уже разбирали жилища, складывали шкуры и гасили костры. Все собирались в дорогу: как и прежде, каждый год племя отправлялось на ярмарку в Аламосу.

Путь Колченого лежал через стойбище Текучей Воды. Там его ждала миска с супом, приготовленным Бабушкой: картошка, пара молодых луковиц, и все сдобрено последней пригоршней желудевой муки. Оставив угощение Колченогому, Бабушка снова принялась собирать вещи и грузить вьюки на лошадь. Лозен и Мария складывали шкуры, раньше покрывавшие жилище Бабушки. За шесть лет ветер, дождь и жаркое солнце давно уже превратили в лохмотья парусину, которую Викторио снял с фургона Волосатой Ноги в Хорнаде-дель-Муэрто.

Ветка Кукурузы и Текучая Вода навьючивали мешки с вяленым мясом и связки дубленых шкур на последнего мула, оставшегося у семьи. Зима, которую апачи именовали Временем Призрачного Лица, выдалась студеной и долго не желала уходить. Много лошадей и мулов, принадлежавших племени Теплых Ключей, закончили свой жизненный путь на вертелах или в булькающих котелках. Тех, что уцелели до весны, собирались потом продать. Лошадей и мулов осталось мало, и большей части племени предстояло идти до мексиканского города Аламоса пешком. Несмотря на это, всем не терпелось поскорей отправиться в путь.

Дочке Викторио уже исполнилось восемь. С каждым днем она все больше походила на отца. Увидев приближающегося Колченогого, который из-за хромоты двигался вперевалку, напоминая походкой гуся, девочка построила своих друзей клином — будто гусиную стаю. Расправив руки, словно крылья, и громко гогоча, девочка бросилась навстречу гостю, а потом принялась бегать туда-сюда по стойбищу. Друзья следовали за ней, подражая полету птичьей стаи.

Колченогий вытянул тощую шею, выставил вперед острый подбородок и принялся по-птичьи водить головой из стороны в сторону. Схватившись за края одеяла, он вскинул его над плечами и начал им трясти; будто хлопая серыми крыльями. Затем, вытянув руки как можно выше, Колченогий выпрямился и, продолжая хлопать одеялом, зашипел.

Дети уже забавлялись этой игрой и раньше. С визгом они бросились врассыпную. Колченогий кинулся за ними в погоню, лавируя между женщинами. Он шипел, тряс одеялом, норовя ущипнуть детей, а заодно и женщин. Те, хохоча, отбивались от него всем, что попадалось под руку.

Едва взошло солнце, женщины принялись закидывать себе за спины корзины с поклажей и люльки. Те из них, кто ехал верхом, крепили люльки ремнями к лукам седел, чтобы они висели сбоку. Когда племя тронется в путь, малыши будут таращиться на проплывающий мимо пейзаж, а потом мерное покачивание убаюкает их, и они уснут. Дети постарше рассаживались по двое, трое и даже четверо на лошадей, принадлежавших их семьям. Пастухи собирали скот в стадо — им предстояло следовать в самом хвосте процессии. Мужчины заняли места на флангах.

Колонна лошадей, мулов и людей устремилась к расщелине в утесе, через которую текла река. Обычно колонну возглавлял Тощий, но теперь впереди ехал Викторио со своей семьей. Рядом ехал Локо; смежив веки, он дремал в седле. Если Локо и злился, что на совете его не выбрали вождем, то не подавал и виду.

К Лозен присоединились Одинокая и Вызывающий Смех, и вскоре сестра Викторио повеселела. Вчерашний совет расстроил не только Колченогого с Локо: мужчины проголосовали за то, чтобы зачислить в ряды воинов Говорливого, Большеухого, Чато и Мух-в-Похлебке, но никто даже не подумал объявить воином Лозен, хотя она принимала участие в семи походах за лошадьми на правах подручной. Впрочем, она не рассчитывала на признание и потому не чувствовала себя разочарованной.

Люди обращались к ней за помощью со своими бедами, величая ее при этом ласковым прозвищем Тетушка. Мужчины, прежде чем отправляться в набег, просили ее подсказать, где притаились враги. Да и в Аламосе мексиканцы кинутся за подмогой к Лозен, ведь она знает, как обуздать диких мустангов, при этом не искалечив их.

Лозен нравилось, что теперь время от времени ее зовут в походы за лошадьми. Это уже само по себе являлось привилегией. В племени всегда исходили из того, что женщина должна уметь постоять за себя и свою семью, когда мужчины нет рядом. Девочек обучали верховой езде и меткой стрельбе, однако это не делало их воинами. Теперь Лозен понимала всю правоту слов Текучей Воды: женщина никогда не сравняется с мужчиной.

ГЛАВА 23 ИЗБЫТОК НЕДОСТАТКОВ

Порывистый ветер гнал дождь со снегом по узкому каньону, швыряя его мириадами ледяных игл в лицо Рафи. Стоял последний декабрьский день, и 1860 год явно не желал уходить без боя. Рафи поглубже надвинул шляпу, подтянул воротник старой, выцветшей армейской шинели, силясь прикрыть им уши, и съежился на облучке небольшого легкого экипажа. Теплее ему от этого не стало. Пятеро пассажиров задернули парусиновые занавески, прикрыв ими щели. Рафи оставалось только завидовать тем, кто ехал внутри дилижанса.

Судя по тому, что голоса из фургона становились все громче и в них отчетливо проступали гневные нотки, по всей вероятности, один из пассажиров взял с собой в дорогу виски. Рафи тяжело вздохнул. Еще во время погрузки седоки произвели на Коллинза впечатление не самых приятных людей.

Самым мерзким из них Рафи показался пижон с бочкообразной грудью, глазами навыкате, как у таксы, и кустистыми висячими бакенбардами, обрамляющими квадратные челюсти. Одет он был в цилиндр, лакированные полуботинки и новомодный костюм-тройку: шерстяной сюртук, брюки и жилетка. Рафи сразу подумал, что от такого добра не жди, и пижон Коллинза не разочаровал.

Сегодня, за исключением собаки Рафи, никто из пассажиров не согласился ехать наверху. Псина сидела, гордо вскинув морду, а с шерсти у нее свисало кружево ледышек. Рафи дал ей кличку Пачи — сокращение от слова «апач». Он искренне надеялся, что чутье у собаки окажется не хуже индейского, но при этом понимал: в такую стужу все равно ничего не унюхаешь. Скорее всего, Пачи не чувствовала даже запаха дешевого одеколона, которым обильно поливал себя сопровождающий Туми. Всякий раз, когда в ноздри Рафи бил аромат, исходящий от помощника, в голове возникал образ дохлого опоссума, гниющего под жасминовым кустом.

Туми до мелочей копировал образ Баттерфилда. Такая одежда теперь продавалась буквально в любом магазине от Мемфиса до Тусона. Хотя сам Джон Баттерфилд дальше Арканзаса в эти края не забирался, в Тусоне теперь, куда ни плюнь, можно было угодить в человека, одетого в стиле Баттерфилда.

Туми, в точности как Баттерфилд, натягивал рейтузы поверх высоких кожаных сапог. Безусловно, в результате пропадал смысл носить сапоги в краю, где полно колючих кустарников, но самолюбие и желание следовать моде, как всегда, брали верх над целесообразностью. Когда становилось теплее, Туми щеголял в доходившем до икр желтом холщовом плаще, шелковом шарфе и накрахмаленной белой льняной рубахе — совсем как мистер Баттерфилд. Сейчас Туми натянул на себя дубленку из бизоньей шкуры, которую носил мехом наружу. Временами Рафи казалось, что он сидит рядом с настоящим бизоном, хотя даже тот меньше вонял бы и был более приятным собеседником.

Шляпа с широкими полями и невысокой тульей — аккурат как у Баттерфилда — прикрывала лысину, с каждым месяцем отвоевывавшую новую территорию на голове Туми. Захоти Рафи такую же шляпу, достаточно было бы проехаться по маршруту следования дилижансов: их в каждой лавке было пруд пруди.

— Слышь, Коллинз! Ты хоть раз в жизни вдул бабе из апачей? — прокричал Туми сквозь свист ветра.

Рафи досадливо поморщился: лучше бы уж Туми развлекал себя привычной забавой. Сопровождающий любил палить из дробовика по мелким птахам и кактусам, превращая их в решето.

Покачав головой, Рафи уставился на крупы лошадей. Мысль о близости с женщиной из племени апачей отчего-то никогда не приходила ему в голову. Ему доводилось сталкиваться с девушками других индейских народов в заведениях, которые Коллинз время от времени посещал, но при этом он ни разу не слышал ни об одном мужчине, который мог похвастаться тем, что взял девушку из апачей — ну разве что силой. Девушки апачи, с которыми его сводила судьба, были на удивление скромны и застенчивы. Впрочем, как он мог забыть о той плутовке-конокрадке! Она вообще была ни на кого не похожа — не только на индианок, но и на всех остальных женщин, которых Рафи довелось знать. С другой стороны, ее нельзя было назвать и кокеткой. Пожалуй, проще уломать рассерженную барсучиху, чем такую девчонку.

— Знаю, они не шибко сговорчивые! — проорал Туми, — Но если их хорошенько подпоить, они твоему болванчику зададут жару, это я тебе точно говорю!

Болванчику? Несмотря на мрачное настроение, Рафи едва не расхохотался. Значит, в Сан-Франциско, откуда Туми родом, член называют болванчиком? Получается, и товарищи Туми в Комитете бдительности называют свои причиндалы болванчиками?

К облегчению Рафи, стены каньона расступились, и дилижанс выехал из ущелья навстречу солнечным лучам. Стало теплее, но ненамного. Студеный ветер дул с прежней силой, заставляя Рафи кутаться в шинель. Коллинз будто силился укрыться не только от резких порывов, но и от свары, разгорающейся между пассажирами, и от потока слов, льющихся из уст Туми. Рафи знал: если тот завел речь о женщинах, его трудно заткнуть или заставить перевести разговор на другую тему. Именно поэтому Коллинз почувствовал нечто сродни радости, когда увидел полдюжины апачей, гнавших около двух десятков голов скота. Что ж, хоть это отвлечет Туми. Дело за малым — позаботиться о том, чтобы сопровождающий со своей винтовкой системы Генри не развязал войну.

Апачи приближались к тракту под углом — их путь лежал на северо-восток. Туми зарядил дробовик, оба пистолета и поставил их на предохранители. Винтовку он держал заряженной всегда. Когда процессия оказалась в зоне поражения, Туми вскинул винтовку и взял на прицел индейца, ехавшего впереди.

— Опусти, — коротко приказал Рафи.

— Если хочешь знать, мы можем досыта накормить их свинцом, и еще на добавку останется.

— Опусти винтовку, но держи ее наготове.

Туми положил ружье на колени — рядом с дробовиком. Он обожал охоту, и больше всего ему нравилась двуногая дичь. Туми часто рассказывал, как в Калифорнии расправлялся с преступниками и убийцами. Порой он вместе с коллегами по Комитету бдительности отправлял на виселицу невиновных, но это никого не волновало.

Рафи наклонился вбок. Ему пришлось несколько раз крикнуть, прежде чем занавеска на окне дилижанса отодвинулась и наружу высунулся обладатель кустистых бакенбард и цилиндра. Изогнув шею, он поднял на Рафи взгляд, и тот заметил, что хлыщ успел как следует выпить и его хитрые выпученные глазенки начали разъезжаться.

— К нам приближается группа индейцев! — проорал Рафи. — Судя по виду, они не на тропе войны, но все равно держите оружие наготове. Огонь только по моей команде!

Хлыщ с готовностью выхватил пистолеты и принялся ими размахивать. Рафи взял все шесть поводьев одной рукой, а другой выхватил кнут, спрятанный в сапог. Раздался громкий щелчок, и кончик кнута чуть задел руку хлыща. Цилиндр тут же скрылся внутри экипажа, а Рафи прокричал ему вслед:

— Начнешь палить без моей команды, очень об этом пожалеешь! — Он сел прямо, посмотрел вперёд и добавил: — Если, конечно, апачи не перебьют нас первыми.

Апачи не предприняли ни малейших попыток остановить дилижанс или изменить направление своего движения. Рафи остановил лошадей и принялся смотреть, как процессия пересекает дорогу метрах в пятнадцати от него. Апачи, как обычно, были одеты в традиционные костюмы, за исключением одного мальчика в изорванной рубахе и домотканых штанах, который ехал вторым. Мальчик повернул голову к Рафи и Коллинз невольно вздрогнул. Сперва он подумал, что ему померещилось, но косящий кверху левый глаз и рыжие вихры, выбивающиеся из-под шляпы, говорили сами за себя.

Рафи терпеть не мог лезть не в свое дело, но кто знает: вдруг индейцы удерживают мальчика против его воли? Цивилизованное общество вряд ли многое потеряет, если Феликс Уорд останется у индейцев, а если к ним в лапы угодит еще и его приемный отец Джон Уорд, это будет даже благом. Однако если мальчик в плену, его надо спасти; это убережет всех от множества бед в дальнейшем. Рафи не собирался сражаться и рисковать жизнью ради мальчугана, но отчего бы не попытаться выкупить его.

— Эй! — окликнул Рафи. — Феликс Уорд! Хочешь поехать с нами?

Мальчик скользнул по нему взглядом. Он совершенно не переменился в лице, которое оставалось все таким же хмурым. Феликс отвернулся, будто даже не слышал вопроса Коллинза. Рафи и Туми уставились вслед процессии, удаляющейся в сторону гор.

— Если пацан сбежал от Джона Уорда, не могу его винить, — процедил Туми. — Я Уорда еще с Калифорнии знаю. Его исключили из Комитета за неподобающее поведение.

Услышав это, Рафи усмехнулся. Как же низко надо пасть, чтобы тебя изгнали из рядов Комитета бдительности Сан-Франциско! Впрочем, так или иначе, Феликс Уорд теперь у индейцев, и никто по нему скучать не станет, в особенности его приемный отец, от которого мальчуган столько натерпелся.

Рафи тронул дилижанс, продолжая размышлять о мальчике, но тут его отвлекли. Из-за мерзкого нрава хлыща в цилиндре накалившаяся обстановка внутри экипажа наконец привела к взрыву. Двери распахнулись, и наружу, изрыгая проклятия и размахивая кулаками, посыпались пассажиры. Поборов искушение пустить коней вскачь, оставив скандалистов глотать пыль, Коллинз натянул поводья и снова остановил фургон.

Подобное ему неоднократно доводилось видеть и раньше. Время от времени пассажиров охватывали приступы безудержной ярости. Причины были просты: многодневная бессонница в сочетании со страхом перед нападением команчей или апачей. Приступ начинался в тот момент, когда пассажиру все же удавалось задремать, но его что-то будило — шум либо случайный толчок. Бедолага, вообразив, что на экипаж напали, набрасывался на других пассажиров или, выпрыгнув из дилижанса, мчался со всех ног в пустыню.

Всякий раз Рафи клялся, что, как только ему удастся скопить на свой фургон, он тут же бросит работать на Баттерфилда и снова станет возить товары. Пусть в солонине и зерне порой заводились личинки и жучки, но они, по крайней мере, не устраивали шумных свар.

Участок маршрута, на котором работал Рафи, заканчивался здесь, на базовой станции в каньоне Сифон — одном из многих каньонов, которые вместе образовывали расселину протяженностью десять километров, отделявшую Дос-Кабезас от гор Чирикауа. Американцы прозвали эту длинную теснину перевалом Сомнений, а мексиканцы — Пасо-дель-Дадо, ущельем Игральной Кости. Название красноречиво намекало на то, что всякий, кто вершит здесь путь, играет с судьбой. На протяжении многих веков именно в этой теснине апачи нападали на странников.

Oглядев себя, Рафи обнаружил, что покрыт пылью с головы до ног. Взяв ведро, он отправился на речку, разделся, несмотря на холодный февраль, и окатил себя водой, приплясывая, чтобы согреться. Вытершись ветошью, он оделся, после чего отправился прикорнуть пару часиков на койке в подсобке. Когда он проснулся, у него все еще оставалось время до отправки: дилижанс в сторону Западного побережья ожидался не ранее чем через два часа.

Рафи вызывался помочь Джиму Уоллесу, начальнику станции на перевале Сомнений, таскать зерно и соль для солдат, вставших лагерем за гребнем на склоне. Лучшего извозчика, чем Джим, Рафи не встречал за всю свою жизнь. Говорил Уоллес тихим голосом и отличался редким здравомыслием; единственным поводом для гордости ему служил передний золотой зуб. У Джима были волнистые темные волосы, которые он зачесывал назад. Шрамы, покрывающие поджарое тело и руки, выдавали в нем человека, который успел за двадцать лет хлебнуть лиха в этом краю. Он немного говорил на языке апачей и всегда делился табаком с Кочисом. Именно Джим уговорил вождя снабжать станцию дровами.

Рафи решил пойти вместе с Уоллесом, поскольку тот упомянул, что в лагерь военных обещал заглянуть Кочис. Вождь приобрел большую известность среди индейцев, американцев и мексиканцев. Поговаривали, что одного его слова, а порой и взгляда оказывалось достаточно, чтобы усмирить самые буйные горячие головы среди апачей.

После того как Рафи с Уоллесом разгрузили все бочки у палатки, где располагалась полевая кухня, Коллинз отпустил Пачи поохотиться на кроликов, а сам присел у речки. Разбив тоненький лед, он зачерпнул студеную воду и мрачно оглядел выстроившиеся аккуратными рядами три десятка палаток. По идее, близкое соседство с солдатами должно было приносить облегчение, но Рафи его не чувствовал.

С точки зрения Коллинза, после прибытия младшего лейтенанта Джорджа Бэскома[53] обстановка стала только хуже. Рафи невзлюбил этого вояку с первого взгляда, когда лейтенант уверенным шагом вошел в здание станции, чтобы представиться Уоллесу. В близко посаженных голубых глазах Джорджа Рафи разглядел пламя честолюбия, но, увы, в них не наблюдалось ни капли интеллекта. «Недостатков у лейтенанта в избытке», — покачал головой Уоллес, ухватив самую суть.

Бэскома окружал черно-белый мир, в котором существовало лишь абсолютное добро и абсолютное зло — полутонов лейтенант не признавал. Людей он делил на тех, кто соглашался с его точкой зрения и был прав, и тех, кто ее не разделял, а значит, заблуждался. У Бэскома были лоснящиеся, по-детски пухлые щечки, а еще он носил клиновидную бородку, видимо призванную скрыть тот факт, что при создании подбородка лейтенанта у Всевышнего закончился материал. Бэском напоминал Рафи саламандру, рыскающую у речки в траве. Про себя Коллинз прозвал его Тритоном.

Погода Рафи тоже не радовала. Небо затянуло низкими свинцовыми тучами, сулившими снегопад. Солнечный свет едва пробивался сквозь облака, отчего казалось, что уже близится вечер, хотя на самом деле едва перевалило за полдень. Горы вокруг лагеря выглядели угрожающе.

Рафи окинул внимательным взглядом лошадей, привязанных рядом с палаткой Бэскома. Седла и упряжь были украшены перьями, звериными когтями и бисером, из чего Рафи заключил, что к лейтенанту наведались индейцы. Коллинз понимал, что судьба сейчас вряд ли сулит ему встречу с Лозен, но все равно поискал глазами ее кобылу. Интересно, где сейчас эта несносная девчонка и что она замышляет?

— Меня мучают дурные предчувствия. — Рафи вскарабкался на облучок фургона и устроился рядом с Уоллесом. — Этот званый вечер у Бэскома добром не кончится.

— Вождь взял с собой жену, нескольких детей, брата и двух племянников. — Джим протянул Рафи фляжку с виски, который приятно обжигал рот и горло.

— Он не станет бузить, когда рядом жена и малыши. Кочис меня как раз не беспокоит. — У Рафи засосало под ложечкой. — Как думаешь, что затевает Бэском?

— Он сказал, что ему надо повидаться с вождем и потолковать. Скорее всего, они уже отобедали и сейчас пьют кофе. Я говорил Бэскому, что вождь неравнодушен к этому напитку.

— Бэском не производит впечатления гостеприимного человека, — нахмурился Рафи.

— Джон Уорд устроил дикий скандал. Всех на уши поднял. У него увели скот и похитили сына. Может, он хочет, чтобы солдаты вернули мальчишку, а Бэском думает, что Кочис способен помочь в этом деле.

— Уорду плевать на Феликса. — Легкое беспокойство Коллинза сменилось сильной тревогой.

— Зато похищение ребенка поднимет армию в два счета, — почесал голову Уоллес. — Скот воровали у каждого: спасибо и апачам, и бандитам-мексиканцам. А вот увести мальчишку — совсем другой разговор. Я так думаю, сейчас Уорд жалеет, что апачи не пришили Феликса. Если бы мальца убили, солдаты взялись бы за дело еще шустрее.

— Кочис не имеет к этому никакого отношения. Я видел Феликса с индейцами, которые, скорее всего, и похитили скот. Они ехали на север. Судя по фасону мокасин, апачи были из племени Белогорья. К тому же мне не показалось, что мальчика везли силой.

— Может, тебе стоить рассказать об этом Бэскому?

— Пожалуй, так и сделаю.

Но Рафи тут же понял, что опоздал. Пятьдесят четыре солдата, находившиеся под началом Бэскома, зарядили винтовки и окружили палатку. Услышав, что разговор внутри перешел на повышенные тона, солдаты нахмурились.

— Этот кретин лейтенант вот-вот сотворит какую-то глупость, — процедил Уоллес.

Тут стенку палатки проткнули изнутри ножом. Клинок рванулся вниз, разрезая ткань. Наружу высунулась большая смуглая рука с кружкой кофе. Вслед за кружкой показался Кочис. Промчавшись мимо обомлевших солдат, он стремглав кинулся в креозотовые кусты, росшие за палаткой. Вынырнув с другой стороны, он ринулся, петляя, вверх по склону с такой скоростью, словно бежал напрямую и по ровной поверхности. Солдаты открыли огонь, выпустив, по прикидкам Рафи, не меньше полусотни пуль. Кочис, разменявший шестой десяток, даже не сбавил темп. Прежде чем он скрылся из виду, Коллинз заметил, что вождь все еще сжимает в руках кружку.

— Черт вас всех раздери! Болваны! Тупицы! — Выпучив глаза, Бэском выбежал из палатки и, брызгая слюной, принялся рассыпать приказы и проклятия: — Дикарей под арест! Кочис дорого заплатит, если не вернет пацана! Видит бог, я покажу этим мерзким язычникам, кто здесь главный!

Уоллес едва слышно бормотал под нос ругательства, желая Бэскому той же участи, как и самому ленивому из своих мулов, с каковым лейтенант, с точки зрения Уоллеса, несомненно состоял в близкородственной связи.

Рафи раздраженно выдохнул. «Полоумный дурак только что развязал войну», — подумал он.

ГЛАВА 24 «ОНА ИДЕТ, БЛИСТАЯ КРАСОТОЮ…»

От станции тянулась высокая стена, охватывающая заодно и стойла, в которых держали лошадей. В каждом из них имелось по маленькому окошку наподобие бойницы. В данный момент Рафи, Джим Уоллес и конюх, работающий на станции, разглядывали через эти бойницы апачей, замерших на гребне холма под низкими свинцовыми тучами.

Джон Мотт, служивший у Бэскома сержантом, приблизился к Рафи и глянул в бойницу. Скорее всего, Мотт был ровесником Рафи и ему еще не перевалило за тридцать, но выглядел он на десять лет старше. За прожитые годы солнце выдубило кожу на лице и руках до такой степени, что она сгодилась бы на материал для седел. Поскольку сержанту постоянно приходилось щуриться, от уголков его светло-серых глаз расходились морщинки. На фоне необстрелянных сопляков из отряда Бэскома он производил впечатление бывалого человека, и потому Рафи, познакомившись с Моттом, испытал некоторое облегчение.

Бэском полагал, что Кочис может напасть в любую минуту, и решил перенести лагерь поближе к станции, расположив его у самых стен. Теперь Рафи при желании мог бы плюнуть прямиком в палатку лейтенанта с прорехой, которую наспех зашили большими неровными стежками. Она напоминала Коллинзу рану, которой предстояло еще очень долго заживать.

«Тритон поставил свой вигвам как можно ближе к станции. Что ж, пусть это останется на его совести», — подумал Рафи.

Кочис со своими воинами появился на холме около часа назад. Завидев индейцев, Бэском с солдатами и мулами тут же набились во двор станции.

— Мне показалось или наш храбрый Тритон белее выбеленной рубахи? — усмехнулся Уоллес.

Рафи и Джим прекрасно понимали, что в данный момент им ничего не угрожает. Ни один апач в здравом уме не пойдет в атаку на укрепленные позиции — даже имея численный перевес, в котором сейчас никто не сомневался. Увы, втолковать эту азбучную истину лейтенанту не удалось. Бэском, не желая ничего слушать, метался по двору станции, рассыпая противоречащие друг другу приказы.

— К нам идет вождь! — закричал Уоллес. — Он несет белый флаг, хочет начать переговоры!

Кочис и впрямь спускался по склону холма, держа в руках белую тряпицу. С ним шло еще трое мужчин. Вождь явно знал дальность огня винтовок. Чуть не дойдя до зоны поражения, он остановился и принялся ждать. Сержант Мотт достал из кармана большой белый платок и привязал его к кончику древка.

— Лейтенант, наверное, сейчас в штаны навалил. — Уоллес, усмехнувшись, посмотрел на Рафи.

На короткий миг Коллинзу показалось, что Бэском прикажет открыть по Кочису и его делегации огонь. Однако вместо этого лейтенант выбрал для переговоров капрала и двух рядовых. При этом Тритон даже не посмотрел в сторону Уоллеса, немного говорившего на языке апачей, и проигнорировал Рафи с сержантом, которые обладали хоть какими-то знаниями об индейцах. Коллинз знал причину такого странного поведения: Бэском терпеть не мог людей, которые разбирались в чем-нибудь лучше него, в силу чего фактически обрекал себя на вечное одиночество.

Сержант Мотт протянул Бэскому белый флаг и заговорил, но лейтенант оборвал его взмахом руки, развернулся и с гордым видом пошел прочь.

— Что ты скатал Бэсиому? — спросил Уоллес, когда Мотт вернулся к нему и Рафи.

— Я предложил отпустить заложников, иначе начнется война и прольются такие реки крови, которых он отродясь не видел. А еще я сказал, что слову Кочиса можно верить и вождь поможет вернуть скот и Феликса Уорда. Я ведь не ошибаюсь? Кочис держит слово?

Рафи и Джим Уоллес одновременно кивнули.

— А Бэском заявил, что освободит заложников, только когда вернут мальчика. — Сержант Мотт подтянул ремень и скрестил на груди руки. — Насколько я понял, он считает так: даже если пацана похитил не Кочис, вождь может заставить всех индейцев плясать под свою дудку и убедит вернуть Феликса.

— Проклятье, — тихо выругался Уоллес. — Всякий апач пляшет только под одну дудку: свою собственную.

Из кузни, в которой заперли пленных апачей, раздался громкий высокий голос: брат Кочиса, Бык, затянул песню. Солдаты тем временем столпились у бойниц; все взгляды были прикованы к парламентерам. Уоллес, конюх, Рафи и сержант Мотт расположились у амбразур, через которые можно было разглядеть лицо Кочиса. Выражение лица Бэскома никого не волновало. Рафи прекрасно понимал, что, несмотря на позерство и хвастовство, Бэском беспомощен и бессилен. Это было очевидно и остальным. Именно за Ко-чисом оставалось право выбора: жить им или умереть. Парадокс заключался в том, что выбор вождя, а значит, и жизнь всех людей, засевших в станции, зависел как раз от действий и слов Бэскома.

Судя по тому, что видели приятели, переговоры зашли в тупик. Джим Уоллес снова чуть слышно выругался.

— Из-за этого недоумка нас тут всех перебьют. Я ему не позволю провалить дело. — Уоллес расстегнул ремень, на котором висела кобура.

— Я с тобой, — поднялся Рафи.

— И я пойду. — Конюх тоже стянул с себя ремень с кобурой, повесив его на крючок рядом с ремнем Уоллеса.

С тяжелым сердцем Рафи положил рядом два своих кольта.

Затем он внимательно вгляделся в неглубокую лощину, камни и кустарник, примыкавшие почти вплотную к дороге, которая вела на холм. Из той точки, где находился Коллинз, дно лощины просматривалось практически полностью. Там все было тихо — ни малейшего движения. Рафи вспомнилось, как Уоллес объяснял ему тонкости работы возницей дилижанса:

«Если видишь апачей, будь осторожен. Если не видишь, будь осторожен вдвойне».

Заскрипели здоровенные железные петли — двое солдат налегли на ворота и принялись их открывать. Рафи потрепал Пачи по макушке, велев вести себя смирно и никуда не убегать. Собака сидела навострив уши и не сводила глаз с хозяина, покуда он не скрылся за створками ворот, закрывшихся за ним.

Рафи, Джим и конюх двинулись вперед. Они преодолели примерно половину расстояния, когда из-за края лощины на них выпрыгнуло девять полуобнаженных воинов. Несмотря на внезапность, появление индейцев не стало для Рафи сюрпризом. Он знал, как искусно апачи умеют маскироваться. Развернувшись, он кинулся обратно к высокой стене, удивившись, насколько далеко успел от нее отойти за такое короткое время.

Засвистели пули — стреляли по меньшей мере из трех разных точек. Рафи услышал, как закричал Джим Уоллес, умоляя о помощи, но скорости сбавлять не стал. Если Джим попался в лапы апачей, ему все равно ничем сейчас не поможешь, ведь Рафи тоже вышел со станции безоружным.

Когда в Коллинза угодила круглая свинцовая мушкетная пуля, он уже почти добежал до стены. Ему показалось, что кто-то с размаху хлопнул его ладонью по левой лопатке — с такой силой, что Рафи потерял равновесие. Споткнувшись о камень, Коллинз полетел головой вперед и упал ничком, ощутив щекой крупный холодный песок. Боли в спине не было, лишь онемение, которое стало быстро расползаться по всему телу. У него почти получилось подняться на ноги, когда мимо пронесся Бэском и, задев Рафи, сшиб перевозчика обратно на землю. Ни лейтенант, ни трое его солдат не предприняли ни малейшей попытки помочь.

В щеку Рафи впивались мелкие камешки. Он зажмурился и начал собираться с силами, чтобы еще раз попробовать встать. Когда его подхватила под мышки пара крепких рук, Коллинз попытался вырваться. Мелькнула мысль: «Интересно, успею я покончить с жизнью прежде, чем мне в этом помогут апачи — не торопясь и со смаком?» Но тут он ткнулся носом в кованые носки сапог сержанта Мотта и почувствовал, как Пачи лижет ему лицо. Сержант рывком поднял Коллинза и, закинув его руку себе на плечо, потащил к воротам.

Приподняв голову, Рафи увидел, как конюх бежит к дальней оконечности стены. Запрыгнув на нее, парень попытался ее перелезть. Из-за стены показалась макушка солдата, который пальнул прямо в лицо конюху и снова скрылся из виду. Конюх упал навзничь и замер. Рафи, Пачи и сержант Мотт проскочили в ворота, когда те уже начали закрываться. Еще мгновение, и солдаты задвинули массивный засов.

— А Джим Уоллес? — выдохнул Рафи.

— Он у индейцев, — бросил Мотт.

Коллинз покачнулся и прислонился к стене. Прикосновение к ней вызвало сильную боль в спине, но отстраниться уже не хватило сил, и Рафи просто съехал вниз, осев на землю. Прежде чем потерять сознание от потери крови, Рафи почувствовал приступ отчаянной досады: ну почему апачи не убили Джорджа Бэскома!

На ней была лишь набедренная повязка. Серебристый лунный свет подобно боевой раскраске освещал изгибы ее высоких скул и носа, очертания упругих грудей с торчащими сосками. Темные волосы развевались на фоне полуночного леса. Рафи отчаянно захотелось нырнуть вместе с ней в эту лесную чащу и больше никогда не возвращаться.

— Лозен.

Он произнес ее имя вслух или про себя? При всем желании Коллинз не смог бы ответить на этот вопрос. Он знал, что наг, безоружен и беззащитен, но его это не волновало.

— «Она идет, блистая красотою…» — Рафи удивился, что вспомнил этот стих, хоть и позабыл, какой поэт его сложил и от кого из офицеров он сам его услышал. — «Она идет, блистая красотою, цветущая земли роскошной дочь, одетая сиянием и тьмою, как дивная полуденная ночь»[54].

Девушка улыбнулась, и ее улыбка была светлой и чарующей, словно рассвет в пустыне, который, несмотря на всю свою красоту, сулит мучения и палящий зной, вынести который выше человеческих сил. Он пошел ей навстречу, будто околдованный, — тело двигалось само по себе. Она опустила руку себе на талию, и набедренная повязка соскользнула вниз.

«Боже всемогущий, — подумал он. — Ни одна из женщин не сравнится с ней в красоте».

Она окольцевала его руками, и он утонул в аромате дыма, полыни и лошадиного пота. Он принялся ласкать ее груди, осыпая их поцелуями. Она прижала его к себе, и он заключил ее в объятия. Его губы прикоснулись к шее Лозен, потом к плечу. Его охватила страсть такой силы, что он будто полностью растворился в девушке. Его кожа стала ее кожей. Когда Рафи целовал ее, его губы сливались с ее полными чувственными губами. Его кости стали ее костями, его желание — ее желанием.

Когда он вошел в нее, мышцы ее лона плотно, словно ладонь, обхватили его естество и принялись сжиматься в медленном, дразнящем, сводящим с ума ритме. Внутри у нее было обжигающе жарко. На секунду у Рафи мелькнула мысль, что сейчас он умрет от восторга, а потом все мысли куда-то пропали.

Он беспечно взглянул на кинжал в руке Лозен, сверкнувший в лунном свете, и тут же ощутил острие, ткнувшееся ему в кожу под ухом. Откинув голову назад, Коллинз покорно подставил горло.

В ушах эхом зазвучала старая песня индейцев навахо «Молитва ночи»:

Девушка расплылась в чарующей лукавой улыбке и нежным движением взрезала ему горло. Он достиг пика наслаждения в момент смерти, истекая горячей кровью и семенем. Но ради того счастья, что он пережил, можно было расстаться и с жизнью.

С громким стоном Коллинз проснулся. В груди заходилось сердце, а тело, несмотря на холод, заливал пот. Одеяла на койке были смяты и перекручены. В руке и плече пульсировала боль, отдающая в кости. Член тоже пульсировал, но быстро опадал. Рафи тяжело дышал, потрясенный ярким сном.

«Она идет, блистая красотою…» Лозен и раньше являлась к нему в грезах, но такой сон он видел впервые. Коллинз огляделся по сторонам. Он был в кладовой, примыкавшей к кабинету начальника станции. В этом кабинете Бэском устроил свой штаб и в данный момент спорил там с сержантом Моттом. Снаружи доносился рев мулов. По пронзительным крикам животных Рафи быстро понял, что их беспокоит. Он попытался сказать: «Дайте мулам воды», но во рту было сухо, как в пустыне, и Коллинз сумел лишь еле слышно выдавить: «Воды». Впрочем, его усилия пропали даром: из-за ругани за стеной его все равно никто не услышал бы.

— Этот болван Майкл Стек вконец избаловал дикарей! — Вопли Бэскома напоминали Рафи рев мулов. — Они грабили и убивали, он им потакал, а правительство закрывало на это глаза. Пора преподать этим нехристям урок.

Сержант говорил тихо, и Рафи не удалось полностью расслышать его ответ, но фразы «набитый дурак» и «осёл из Вест-Пойнта», донесшиеся из-за тонкой дощатой стены, он все-таки разобрал.

— Капрал! — взвизгнул Бэском. — Арестуйте сержанта за нарушение субординации!

Через несколько мгновений четверо рядовых втолкнули Мотта в кладовую, где находился Рафи. Сковав сержанта по рукам и ногам, солдаты закрепили длинные цепи кандалов на поперечной балке под потолком.

Когда рядовые ушли, сержант осмотрел Рафи с ног до головы.

— Да тебе, сынок, судя по твоему виду, приснился кошмар.

— Врать не буду, я чувствую себя как загнанная лошадь. — Рафи гадал, говорил ли он во сне, когда грезил о Лозен, но спросить все же постеснялся. Вместо этого он глянул на стену, за которой теперь располагался штаб Бэскома, и поинтересовался: — Что случилось?

— У Кочиса теперь твой приятель Уоллес. Вождь притащил его на веревке, словно мула, на вершину холма. Уоллес вроде цел и невредим. Кочис предложил обменять его на своих родных.

— И Бэском, естественно, отказался.

— Само собой. Должен сказать, что вождь был само терпение.

— Еще бы. Он хочет вернуть семью, — кивнул Рафи.

— Согласен. Этим утром он оставил послание на холме.

— Что в нем сказано?

— Не знаю, — пожал плечами Моп, — Бэском никого к нему не подпустил. — Сержанту удалось обеими скованными руками снять с пояса фляжку. Звеня цепями, он подтолкнул ее по полу к Рафи. Коллинз свесился с койки, чтобы подобрать флягу, и у него так сильно закружилась голова, что он едва не свалился. Схватив фляжку за ремень, он притянул ее к себе. Она оказалась почти пустой.

— Вода по счету, ее не хватает, — пояснил Мотт, прислонившись затылком к стене. — Пулю из тебя пришлось вынимать ножом. Свинцовый шарик расплющился. Одним словом, тебе все это не шибко понравилось.

— Я помню.

— Потом рана загноилась, у тебя начался жар. Тогда я положил в рану опарышей, и они ее вычистили. — Сержант покосился на Рафи и сухо усмехнулся: — Уж чего-чего, а опарышей у нас много.

— Спасибо. — Коллинз помолчал, а потом вспомнил крики мулов. — Ты сказал, вода по счету? И давно так?

— Последние три дня.

Рафи вспомнил, что речушка находится всего в полукилометре от них, в начале лощины, из которой на них вылетели апачи. Он приподнялся на локтях, сел и закинул флягу сержанта за здоровое плечо. Когда Рафи удалось свесить с койки ноги, он покачнулся: ему показалось, что он сидит на краю пропасти. Дождавшись, когда кладовая перестанет кружиться перед глазами, Коллинз встал, не обращая внимания на боль в плече, которое сержант перевязал красной лентой от парадной формы.

Опираясь на метровую рукоять кнута, как на трость, Рафи вышел наружу и принялся проталкиваться сквозь толпу. Пока он лежал без сознания, прибыл дилижанс, направлявшийся на запад, и к числу осажденных прибавился еще один извозчик, очередной сопровождающий и семеро рассерженных пассажиров, которые даже не представляли, насколько им повезло. В стойлах по-прежнему ревели мулы. Рядом с Рафи крутилась Пачи, будто желая уберечь хозяина от дальнейших несчастий.

Солдат в конюшне, где стоял Рыжий, отодвинулся в сторону, дав Рафи возможность посмотреть в бойницу. На вид мальчишка был не старше пятнадцати. «Когда я пошел в армию, то и сам бы таким», — подумалось Коллинзу. Казалось, с тех пор минула целая вечность.

Рукава измятого мундира, из которых торчали тощие руки паренька, были сантиметров на десять короче нужного. Прядь золотистых волос ниспадала солдатику на левый глаз. Руки у него были мозолистые, но загрубели явно до того, как паренек оказался в армии, — уж слишком недолго он тянул солдатскую лямку. Скорее всего, мозоли появились от работы в поле за плугом. Что ждет этого фермерского сына? Вернется ли он к своему плугу и тучным полям где-то в дельте Миссисипи или сложит голову здесь?

Конюх лежал там, где упал, таращась невидящими глазами в свинцовое небо. Лицо его, словно сахарная пудра, припорошил снег.

— Мы бы отправили за ним наряд, чтобы похоронить, — юноша кивнул на труп, — да лейтенант не позволяет. Я камнями в ворон кидался, чтобы они ему глаза не выклевали. А еще я вашу собаку с лошадью кормил, пока вы спали.

— Спасибо, сынок, — кивнул Рафи и посмотрел на вершину холма, в которую кто-то вогнал длинную жердь. Затем он окинул оценивающим взглядом тяжелые деревянные ворота, окованный железом засов и свою перевязанную руку.

— Открывай ворота.

— Не могу, сэр. Лейтенант Бэском запретил.

— Тогда давай свою флягу. И другие фляги тащи, сколько унесешь.

Вскоре рядовой вернулся, держа в руках связку из пятнадцати фляг, и Рафи закинул их за здоровое плечо. Упершись левой ладонью в засов, он налег на него всем своим весом. Сдвинув засов в сторону, Рафи толкнул левым плечом створку.

Из глаз посыпались искры, но ворота удалось чуть приоткрыть — достаточно для того, чтобы протиснуться в образовавшуюся щель. Следом за Рафи юркнула Пачи.

Коллинз шел не оглядываясь. Где-то позади снова затянул песню брат Кочиса Койюндадо. Чувствуя на себе взгляды апачей, которые наверняка сидели за скалами, окружающими станцию, Рафи вскарабкался на вершину холма и развернул бумажку, обернутую вокруг жерди. Послание было написано на обратной стороне чека на шляпы-котелки, ботинки и микстуру от кашля. Коллинз узнал аккуратный почерк Уоллеса, хотя прекрасно понимал, что диктовал Джиму не кто иной, как Кочис.

«Теперь у меня еще трое белых, помимо именуемого Уоллесом, — гласило послание. — Обращайтесь с моими людьми хорошо, и я не обижу ваших. Кочис».

Еще трое белых? Но кто они? Случайные курьеры? Путники, которым не повезло? Возницы грузовых фургонов?

Спустившись с холма, Коллинз подошел к речушке и наполнил фляги. Ремень от фляжки сержанта Рафи сунул Пачи в зубы. Собака потрусила следом за хозяином, высоко задирая голову, чтобы фляжка не волочилась по земле.

К тому моменту, когда Рафи добрел до ворот, ему казалось, что каждая из фляжек весит не меньше двадцати кило. Но ему было плевать: теперь у него затеплилась робкая надежда. Ставки выросли, сейчас на кону стоят уже четыре жизни. Быть может, Бэском пойдет на попятную?

Сперва Коллинз отнес фляжку сержанту Мотту, а потом постучался к лейтенанту. Рафи репетировал речь заранее, однако стоило ему только открыть рот, как он понял: его ждет фиаско. По испуганным глазам лейтенанта, по его упрямо поджатым губам было ясно, что Бэском не отступит. Болезненная неуверенность в себе превращала любую уступку в чудовищный удар по самолюбию.

Пальцы у Рафи ходили ходуном от гнева, когда он протянул лейтенанту послание. Коллинзу страшно хотелось придушить упрямца голыми руками, он прямо-таки жаждал услышать предсмертные хрипы в глотке Бэскома.

А что, если отправиться на поиски Кочиса? Наверняка вождь притаился где-то там, среди смертельно опасного лабиринта скал и утесов. Может, ему, Рафи, удастся как-нибудь уговорить вождя сохранить жизнь Уоллесу и еще трем пленникам? Нет, пока семья Кочиса в руках у Бэскома, уговоры не имеют смысла. Воображение услужливо нарисовало жуткие пытки и мучительную смерть, которые ждали бедолаг, оказавшихся в руках индейцев. Рафи не знал, какими словами проклинать Бэскома и взывать ко Всевышнему, наделившему венец своего творения таким непроходимым упрямством.

ГЛАВА 25 ДЕЛО РУК ЖЕНЩИН

Джеронимо ехал впереди — рядом с Викторио и Локо. За ними следовала Лозен с Колченогим и Красными Рукавами. Замыкали шествие Говорливый, Крадущий Любовь и прочие молодые воины с подручными. Все утро они взбирались вверх по склону, направляясь к охряным скалам, вздымающимся по бокам узкого ущелья, что вело к оплоту Чейса. Пронизывающий холодный ветер, который завывал среди круч и оставшихся от оползней груд щебня, пробирал до костей.

Джеронимо рассказывал о группе апачей, которых испанцы прозвали тонтос — слабоумными. Среди сородичей Лозен они были известны как бини-э-дине, что значит «безмозглый народ». Сам Джеронимо теперь по большей части жил в племени Неприятелей, вождем которого являлся муж его сестры Длинношеий. Джеронимо, казалось, совершенно не тревожило пренебрежительное отношение апачей-чирикауа к его новым соплеменникам. Народ Длинношеего обитал в Сьерра-Мадре — земле еще более негостеприимной, чем суровый край чирикауа. Несмотря на невысокое мнение апачей о Неприятелях, выходцы из этого племени, как и остальные апачи, смотрели на бини-э-дине свысока.

Джеронимо говорил громко, чтобы слышали даже подручные:

— Эти бини-э-дине вообще ничего не соображают. Они жрут койотов, змей и даже рыбу. Если, ребята, кто-нибудь из бини-э-дине пригласит вас разделить трапезу, вы, прежде чем есть, лучше сперва понюхайте, что там булькает в котелке.

Кто знает, чем вас накормят. Будете вонять рыбой, а по всему телу пойдут пятна.

Лозен никогда прежде не видела Джеронимо в столь приподнятом расположении духа. Однако остальные не разделяли его веселья. Несмотря на шутки и байки брата вождя, а также добычу, что ждала впереди, все ехали с мрачными лицами.

Джеронимо принес весть о том, что американские солдаты вероломно нарушили священный закон гостеприимства. Они пригласили на трапезу Чейса и взяли в плен не только его племянников и брата Быка, но еще и жену с детьми. Не будь Чейс таким проворным или обращайся он с ножом похуже, то и сам угодил бы в неволю к вождю синемундирников. Весть о случившемся облетела край чирикауа со скоростью степного пожара. Народ уже назвал этот инцидент «Историей о разрезанной палатке».

— Почему синемундирники не отпускают пленных? — спросил Викторио.

Джеронимо скорчил гримасу, которую, впрочем, было сложно отличить от обычного выражения его лица.

— Я был с Чейсом, когда он держал совет с вождем синемундирников, — промолвил он. — Синемундирник напуган. Он боится выставить себя дураком перед своими людьми и потому ведет себя как еще больший дурак. Я думаю, бледнолицые — тоже бини-э-дине.

— И все из-за дрянного мальчонки с рыжими волосами и косыми глазами, — фыркнул Локо. — Племени Белогорья только повезло, когда много лет назад его мать сбежала, прихватив сына с собой. А теперь они его опять похитили.

— Сколько мулов у синемундирников? — Говорливый вернул беседу в нужное русло, заговорив о самом важном.

— Пятьдесят шесть, если солдаты ни одного не съели и ни один не сдох от жажды, — ответил Джеронимо. — Вся вода у них в большом деревянном горшке. — Движением рук воин очертил силуэт бочки. — Даже если бледнолицые пьют не больше ящериц, горшок должен уже день стоять сухим.

Красные Рукава сидел в седле понурившись, на лицо легла печать усталости и беспокойства. Жена Чейса приходилась Красным Рукавам дочерью, ее дети были внуками старика Случившееся потрясло его.

— От бледнолицых одни неприятности, — печально произнес он.

Добравшись до гребня, процессия остановилась, и всадники посмотрели вниз. Там, на изрезанной колеями дороге, чернели остовы четырех фургонов, служивших ответом на вопрос, в чем причина приподнятого настроения Джеронимо. Среди остовов прохаживались стервятники. Несколько птиц присели на обугленные колеса. Прежде чем поджечь фургоны, воины из племени Чейса привязали к колесам девять мексиканцев. От пламени плоть обуглилась и отвалилась от костей, а сами кости почернели.

— Мы захватили троих бледнолицых, чтобы обменять их на семью Чейса, — сообщил Джеронимо. — На мексиканцев синемундирникам плевать, вот мы с ними и позабавились. — Воин осклабился. Ничто его так не веселило, как мертвые мексиканцы, и чем страшнее была их смерть, тем радостнее становилось у Джеронимо на душе.

Викторио запрещал своим бойцам пытать врагов, поэтому, как и Лозен, оставил другим возможность острить по поводу кулинарных талантов Джеронимо и того, как лучше готовить мексиканцев. Викторио с сестрой подошли к груде камней, оставленных апачами в благодарность духам за помощь в нелегком восхождении. Лозен положила в кучу кусок сланца, высыпала на самый верх горсть пыльцы, а ее остатки раскидала по четырем сторонам света.

Она молила духов ниспослать удачу, когда придет пора отправляться за мулами синемундирников. Внезапно в голове привычно зашумело, а в груди возникло сосущее ощущение, словно ветер, дующий в лицо, внезапно лишил ее возможности дышать.

Лозен стала поворачиваться вокруг своей оси. Когда ее взгляд оказался обращенным на юго-запад, девушка задрожала: волна ужаса пронеслась по ней, словно бурный водный поток по узкому каньону. Когда волна сошла, Лозен вся тряслась; казалось, из нее вытянули все силы. С каждым разом, когда духи обращались к ней, она все четче ощущала их присутствие. Открыв глаза, девушка обнаружила, что мужчины молча смотрят на нее. Их стало больше — к процессии присоединился Чейс и несколько его воинов, пришедшие, чтобы встретить подмогу.

— Бледнолицые вернули тебе родных? — спросила Лозен.

— Нет. — Чейс всегда держался спокойно и с достоинством, но сейчас он выглядел так, словно в любой момент был готов взорваться от ненависти и ярости.

— Откуда шли враги? — спросил Викторио у сестры.

Лозен молча кивнула на юго-запад.

— Духи поведали тебе, сколько их?

— Кажется, много, но они далеко.

— Двоюродный брат моей жены ездил на охоту, — сообщил Чейс, — и видел семьдесят синемундирников. У них трое пленных апачей. Он думает, они из племени койоте-ро. Синемундирники идут пешком. Должны прибыть завтра к середине дня. — Вождь кинул взгляд вниз на останки фургонов. — Вождь синемундирников захватил наших мужчин, отобрав их у семей. Я не стал мешать их женам, когда они захотели убить бледнолицых, ехавших в тех фургонах. А еще они убили бледнолицего из каменного дома. Тела они оставили там, где их найдут синемундирники по дороге сюда.

— Синемундирники развяжут против нас войну, — заметил Викторио.

— Так тому и быть.

В тусклом свете заходящей луны Лозен лежала ничком у речушки. Сквозь набедренную повязку и замшевую рубаху она чувствовала исходящий от земли холод, но дубы надежно скрывали ее и от чужих глаз, и от ледяного ветра. Викторио придерживал сестру за подбородок, покуда наносил ей на лицо широкую полоску краски из крови оленя, смешанной с толченой агавой. Горизонтальная полоса пересекала обе щеки и нос девушки. Точно такие же полосы украшали лица мужчин, сопровождающих Викторио. Красная линия исказила черты лица Лозен, но теперь девушку будет сложней разглядеть в пустыне.

Лозен гадала, слышит ли Викторио биение ее сердца. Поначалу они лишь собирались украсть у военных мулов, но теперь намечалась куда более значимая и опасная вылазка. Девушка тревожилась, что ее отправят домой, но мужчины проголосовали за то, чтобы позволить ей отправиться с ними.

Лозен втерла в волосы пыль, потом наломала дубовых веточек и закрепила их на ремне, перехватывающем голову. Завернувшись в выцветшее одеяло, она уперлась подбородком в скрещенные руки и слилась с окружающим пространством. Остальные мужчины из отряда Викторио последовали ее примеру, превратившись кто в валун, кто в куст. Все это произошло очень быстро — не дольше, чем паук оплетает паутиной бьющуюся в его тенетах муху.

Чейса мулы вообще не интересовали. Он жаждал выманить синемундирников, чтобы перебить их и спасти родных. Если ему не удастся проделать задуманное нынешним утром, все пропало. Когда приближающееся подкрепление доберется до станции, у Чейса просто не хватит воинов противостоять врагам.

Сквозь дубовые ветви Лозен могла разглядеть усыпанные камнями подступы к ручью. Издалека доносился отчаянный рев мулов. Если бледнолицые в самое ближайшее время их не напоят, животные начнут дохнуть. Впрочем, мотивы, толкающие бледнолицых на совершение тех или иных поступков, находились за пределами понимания здравомыслящих людей. Девушка застыла в ожидании.

Когда взошло солнце, раздался крик ястреба — условный сигнал, оповещавший о том, что бледнолицые открывают ворота. Лозен продолжала сохранять спокойствие и безмятежность. Прежде чем они с соплеменниками накинутся на мулов, животным надо дать утолить жажду. С другой стороны, мулам нельзя позволять упиться: от избытка воды животные не смогут быстро бежать, а путь им предстоял долгий, аж до самой Мексики.

Земля, к которой Лозен прижималась животом, едва заметно задрожала от топота копыт. Рев мулов теперь слышался отчетливее и звучал более исступленно. Ястреб прокричал дважды. С мулами отправились всего двое погонщиков, хотя речка находилась вне зоны досягаемости ружей солдат, затаившихся в каменном доме. Что ж, значит, увести мулов не составит никакого труда.

Как только прозвучал последний, полный скорби крик ястреба, который издал дозорный, Лозен вскочила и сунула одеяло сзади себе за пояс. Она тут же услышала крики товарищей Викторио и хлопки мушкетов: чтобы напугать мулов, апачи стреляли поверх их голов. Издав вопль, пронзительный и жуткий, Лозен кинулась к воинам, собравшимся у речушки.

Вопреки ожиданиям, мулы не обратились в паническое бегство. Большинство из них даже не подняли морд от воды. Лозен выхватила из-за пояса одеяло и замахала им на животных, но это не помогло. Колченогий правильно говорил: мул упрямее его жены Глазастой, когда та в самом дурном настроении.

С помощью криков, взмахов одеял и ударов дубинок индейцам время от времени удавалось отогнать от берега то одного, то другого мула. Увы, отбежав, животные через несколько мгновений снова возвращались к воде. Лозен со всех ног бежала к месиву острых копыт и крутых крупов, как вдруг увидела рослого чалого коня, галопом несшегося на нее: Волосатая Нога скакал обратно к стене вокруг станции, а за ним мчалась его собака.

Лозен поняла, что стоит на пути к его спасению. Не останавливаясь, девушка подобрала четыре камня, завернув их в углы своего одеяла и закрепив узлами. Затем она бросилась чалому наперерез.

Волосатая Нога увидел ее, но из-за боевой окраски не узнал — это Лозен поняла по выражению его глаз. Не заметила она в его глазах и страха, лишь решимость пробиться к своим. Когда конь приблизился, Лозен побежала рядом. Не обращая внимания на собаку, которая, щелкая зубами, пыталась впиться ей в ноги, девушка резким движением накинула чалому на голову одеяло. Камни по углам сыграли роль грузил и не дали одеялу упасть. Одеяло плюхнулось на голову коня, словно откормленная птица на ветку. Чалый резко остановился, и всадник вылетел из седла.

Практически не сбавляя скорости, Лозен запрыгнула в седло. Сорвав с головы жеребца одеяло, она заткнула его себе за пояс, схватила поводья и стукнула пятками чалого по бокам. С трудом поднявшись, Волосатая Нога пустился бегом к стене. Девушку кольнуло чувство вины — она ведь оставила его без коня посреди людей, прикладывающих все усилия, чтобы лишить бледнолицего жизни. Впрочем, ощущение вины быстро прошло. Жизнь суровая штука. Смерть подстерегает повсюду, и уж если кому и под силу ее обставить, то Волосатой Ноге.

Лозен галопом понеслась прочь. Она не стала продевать ноги в стремена: какой в этом смысл, они все равно слишком длинны для нее. Выхватив карабин Волосатой Ноги из седельного чехла, она с радостным криком вскинула оружие над головой. Потом девушка оглянулась через плечо, желая проверить, был ли брат свидетелем ее триумфа. Чалый вдруг свернул в сторону. Лозен стремительно обернулась. Она еще успела увидеть сук, но времени уклониться от него уже не осталось. Толстая ветка врезалась ей в грудь, и девушка вылетела из седла. Кубарем прокатившись по крупу коня, Лозен рухнула на землю.

Приземлившись на живот, она подпрыгнула, как мячик, и покатилась по земле, не выпуская из рук винтовку. Наконец затормозив, она вскочила и, тяжело дыша, уставилась на чалого, который, тряся пустыми стременами, с гордым видом мчался к Волосатой Ноге. Бледнолицый вскочил в седло и без приключений доскакал до ворот. Собака неотступно следовала за ним. Лозен услышала, как лязгнул обитый железом засов.

Все тело у нее ныло. Из ссадин на руках, коленях и щеке текла кровь. Лозен похромала к реке, где мужчины уже собирали мулов в стадо. Девушка искренне надеялась, что никто не увидел, как она упала. Если это заметила хоть одна живая душа, о ее неудаче в ближайшее время узнают все.

Впрочем, о какой неудаче идет речь? У нее ведь осталась винтовка! Что же до коня, то он и так принадлежит ей, просто она завладеет им чуть позже. Лозен не сомневалась, что судьба еще сведет ее с Волосатой Ногой и его чалым.

— Коллинз, давайте сюда! — позвал доктор Ирвин.

Бэском спешно отошел от Ирвина. Завтрак вышел из лейтенанта быстрее, чем тот его съел. Рафи слышал, как остатки холодных бобов и галет извергаются из глотки Бэскома на каменистый грунт пустыни.

Поморщившись от боли, Рафи спешился. Из-за падения с Рыжего открылась рана от пули в спине. Коллинз не горел желанием увидеть то, что хотел показать ему Ирвин, и потому решил не торопиться. Никто не станет упрекать его в нерасторопности, ведь он недавно был ранен.

Он медленно заковылял к Бэскому и доктору Бернарду Ирвину — военному хирургу из форта Бьюкенен. Шесть дней назад Ирвин прибыл в сопровождении семидесяти солдат, доставив с собой трех пленных скотокралов — аначей-койотеро. Отряд опоздал совсем немного, добравшись до станции вскоре после того, как индейцы угнали мулов. Скорее всею, это не было совпадением: Рафи слишком хорошо знал Кочиса, чтобы верить в подобные случайности.

Сам Коллинз был вне себя от радости при виде подкрепления. После стольких дней без воды язык распух от жажды, словно Рафи сосал луку седла. Помимо всего прочего, общество Бэскома оказалось сущим кошмаром. Рафи с сержантом Моттом тщетно пытались убедить лейтенанта, что апачи, в отличие от регулярной армии США, не могут послать за подкреплением, а потому не станут штурмовать каменные стены или атаковать превосходящего по численности противника. Бэском ничего не хотел слушать. Настроение у него менялось по несколько раз за день: он то лучился напускной храбростью, то трясся от ужаса.

От скуки и страха казалось, что время остановилось. Между солдатами начали вспыхивать ссоры. Северяне то и дело выясняли отношения с бредившими независимостью южанами. Политические споры, как правило, заканчивались драками. К тому моменту, как прибыла подмога из форта Бьюкенен, Рафи всерьез подумывал о том, чтобы подозвать собаку, оседлать Рыжего, зарядить пистолеты и новенький карабин Джима Уоллеса системы Шарпса, после чего, положившись на удачу, уехать прочь: авось судьба убережет его от встречи с Кочиеом и его воинами.

Выяснилось, что доктор Ирвин скроен из того же материала, что и Бэском, но он хотя бы позволил лейтенанту Муру взять солдат и сходить в разведку. Прошло три дня. Вчера разведчики наконец вернулись с известием о том, что обнаружили лишь старые следы и в спешке брошенные стойбища. Лейтенант Мур уверял, что апачи скрылись в неизвестном направлении, но Рафи отказывался в это верить. Многие считали, что для апачей кровное родство и дружба лишь пустой звук, однако Коллинз пребывал в уверенности, что Кочис никогда не бросит свою семью.

Теперь солдаты направлялись в форт Бьюкенен, от которого их отделяло сто десять километров. Добравшись до заброшенного стойбища, отряд остановился. Рафи вышел на тенистую прогалину, укрытую от солнечного света ветвями четырех дубов. Под деревьями распростерлись три трупа. Ирвин и Бэском застыли над четвертым, лежавшим возле прогоревших углей костра.

— Вы можете его опознать? — Лицо Бэскома сделалось серым, как пепел в кострище.

Рафи опустил взгляд на истерзанное тело. А ведь когда-то это месиво костей, плоти и внутренностей было человеком. Он ходил, разговаривал, его прижимала к сердцу мать. Не секунду Рафи показалось, что и у него желудок взбунтуется, как у Бэскома, но ему все же удалось сдержаться. Коллинз лишь сплюнул подступившую к горлу желчь.

Апачи распяли бедолагу голышом на земле, привязав его конечности к колышкам. Несчастному отрубили пальцы и кастрировали. Живот был вспорот, а грудь покрывали ожоги. Удары копий обезобразили лицо. Рафи набрал в грудь побольше воздуха и присел, чтобы рассмотреть тело поближе. Солнце поблескивало на золотом зубе, видневшемся в кровавой ране, некогда являвшейся ртом.

— Это Джим Уоллес.

— Кто же мог сотворить такое! — ужаснулся Ирвин.

— Это дело рук женщин, — отозвался Рафи. — Возможно, они родственницы тех, кого мы захватили.

— Ну что ж, давайте позаботимся о том, чтобы свершилось правосудие, и отправимся дальше. — Ирвин нагнулся, чтобы начистить носки сапог, после чего выпрямился, развернулся на каблуках и решительным шагом направился к шести мужчинам, мальчику и женщине с младенцем на перевязи. Все они были связаны друг с другом веревкой и находились под охраной десятка солдат с винтовками. — Лейтенант, назначьте наряд похоронить тех несчастных ублюдков. И еще один наряд — вздернуть пленников. По два на каждое дерево. Подвесим их так высоко, что ни один волк не достанет. Пусть болтаются подольше: они станут наглядным уроком для каждого вороватого кровожадного дикаря, который будет тут проезжать.

Рафи счел эту затею безумием. Казнью ничего не исправить, станет только хуже, хотя куда уж хуже. И все же при виде обезображенного тела Уоллеса у Рафи внутри все скрутило от ярости, отвращения и разочарования. Он-то считал Кочиса человеком чести, однако ошибся. Вождь отдал на растерзание человека, которого называл другом.

Надругательство над телом имело особый сакральный смысл, непонятный для Ирвина с Бэскома. Апачи верили, что человек отправляется в мир иной в том виде, в котором умер. Индейцы обрекли Уоллеса на то, что его дух навеки останется обезображен.

«Да будьте вы, апачи, прокляты за это», — думал Рафи.

Солдаты принялись распутывать веревки, которыми были перехвачены ящики и мешки в фургоне.

— Коллинз, вы вроде немного говорите на испанском? — прищурился Ирвин. — Объясните этим дикарям, что их казнят в отместку за убийство наших людей.

— Но они их не убивали, — сообщил Рафи очевидный факт.

— Просто переведите то, что я сказал.

— А как вы поступите с женщиной и двумя детьми?

Судя по выражению лица, Ирвин уже был готов устроить Рафи выволочку за препирательство и вопросы, но вовремя вспомнил, что Коллинз — не солдат и ему не подчиняется.

— Будь моя воля, я бы передавил их как гнид, — бросил доктор, — но лейтенант Бэском считает, что их следует отпустить. Мне кажется, ему хочется поскорее от них избавиться.

Он даже не желал вешать трех родичей Чейса, но я его переубедил.

Рафи так и подмывало сказать: если бы здравомыслие проснулось в Бэскоме десять дней назад и он отпустил заложников на волю, всех этих ужасов не было бы. Взяв себя в руки, Коллинз направился к шестерым апачам, бесстрастно наблюдающим за происходящим. У него сложилось впечатление, что игра в карты или новая лошадь заинтересовали бы их куда больше. Перекидываясь шутками и смеясь, солдаты стали делать петли на концах веревок. Один из них забрался на облучок фургона и закинул первую веревку на сук. Теперь пленники следили за приготовлениями с куца большим напряжением, чем раньше.

Еще один солдат взял в руку поводья и потянул мулов в упряжи, чтобы подвинуть фургон и позволить своему сослуживцу перекинуть через сук еще одну веревку, в полутора метрах от первой. Затем фургон отогнали к соседнему дереву.

— Вас собираются убить, — пояснил Рафи.

Койюндадо сделал шаг вперед. Он был столь же хорошо сложен, как и Кочис, хотя уступал брату в росте и гармоничности черт лица. Рафи чувствовал исходящую от него опасность. Она ощутимо выделяла Койюндадо даже среди апачей, которые сами по себе представляли опасность.

— Де гарроте? — спросил Койюндадо и приложил ладонь к шее чуть повыше ожерелья из серебряных кончос. — Нас удавят?

— Си[55].

— Тиранос[56], — промолвил индеец.

— Они хотят, чтобы их расстреляли, — заявил Рафи, повернувшись к Ирвину с Бэскомом.

— Какая им разница?

— Дело в самолюбии. Если они умрут в петле, то целую вечность будут ходить на том свете с растянутыми шеями.

— Растянутые шеи на том свете их будут волновать в самую последнюю очередь, — отрезал Ирвин. — Расстреливать мерзких воров и убийц? Больно много чести!

Рафи перевел, хотя приговоренные по тону уже сами догадались о смысле сказанного.

— Энтонсес, данос пульке.

— Они просят виски, — перевел Рафи.

— У нас тут не питейное заведение. — Ирвин замахал руками на солдат, чтобы те поторапливались.

— Но импорта[57]. — Койюндадо со связанными за спиной руками помотал головой, словно смерть для него была не страшнее назойливой мухи. — Недавно я убил двоих мексиканцев, — добавил он по-испански, — я и так доволен.

Солдаты подвели семь лошадей из разных упряжек. Руки у апачей были связаны, поэтому солдаты помогли индейцам забраться в седла. Каждую лошадь поставили под петлю. Один из солдат вскочил на седьмую лошадь и подъехал к приговоренным. Всякий раз он делал одно и то же: накидывал каждому петлю на шею, а другой конец веревки привязывал к луке седла. Рядовой поглядывал на пленников с опаской, будто страшась, что апачи, несмотря на связанные руки, как-нибудь изловчатся и убьют его.

Когда очередь дошла до Койюндадо, индеец запел — громко и протяжно. Это было так неожиданно, что солдатик, прилаживавший петлю на шею апача, подпрыгнул в седле. Рафи мог поклясться, что Койюндадо не просто хотел спеть себе отходную, но и желал напугать паренька. Апачи любили пошутить.

Мальчику постарше было лет десять — двенадцать. Он стоял молча, а лицо его сохраняло бесстрастное выражение, совсем как у его матери и малыша в перевязи у нее на груди. Они даже не дрогнули, когда солдаты принялись стегать лошадей ремнями. Скакуны сорвались с места, оборвав песню Койюндадо. Петли захлестнули шеи приговоренных, и апачи взмыли вверх, врезавшись макушками в ветви, на которые были накинуты веревки. Лошади резко остановились, а индейцы забились в конвульсиях. Они так сильно выгибались и дергались, что задевали друг друга. Когда последний из казненных затих, солдаты привязали концы веревок к стволам деревьев.

Сержант тем временем развязал женщину и толкнул ее в спину. Рафи проводил индианку и ее сына взглядом — они удалились, даже не оглянувшись. Коллинз задался вопросом, способна ли эта женщина пытать пленника, как пытали Уоллеса ее соплеменницы. Наверняка способна. Но как она отыщет мужа, если слухи не врут и Кочис скрылся в Мексике?

Впрочем, какой смысл ломать над этим голову? У Рафи задача простая: добраться живым до форта Бьюкенен с горсткой необстрелянных юнцов. Что ж, скучать явно не придется. А потом, когда он окажется в безопасности, вернется к прежним привычкам: будет жить одним днем, стараясь при этом не погибнуть.

ГЛАВА 26 ДАР

Поскольку Чейс решил изгнать бледнолицых из родного края, ему требовалось вооружить воинов, добыть патроны и снаряжение. За этим, как обычно, отправились в Мексику. За компанию отправился со своими соплеменниками и Викторио, желая продать лошадей и скот, угнанный по дороге на юг.

Команчеро сунул пальцы под сомбреро, отчего шляпа съехала набекрень, обнажив глаз торговца — черный, как кромешная ночная мгла. Изрытое оспинами лицо мексиканца приобрело сосредоточенное выражение, и он принялся чесать свалявшиеся в колтуны волосы, покуда Лозен выбирала бусы. Наконец торговец поймал вошь и сунул ее себе в рот.

Лозен взяла нитку бус из красного стекла, водрузив ее поверх кучи выбранных ею товаров, что лежала на двух сложенных шерстяных одеялах: два мешочка — с порохом и свинцовыми пулями, три зеркальца, десять метров ситца, мешок кукурузы и нож. Протянув торговцу поводья мулов, она принялась укладывать товары в седельные сумки из сыромятной кожи. Ее кобыла терпеливо ждала.

Если команчеро и удивился, что апачи, отправившись в набег, взяли с собой юную девушку, он не подал виду. Все его внимание сосредоточилось на мулах. Как ни странно, животные будто успели привязаться к Лозен и не желали расставаться с ней. Торговцу с трудом удалось оттащить их за поводья к стаду мулов, которых апачам удалось угнать со станции дилижансов.

Приятели торговца не выделялись ни статью, ни принципиальностью, зато их хитрости и выдержке оставалось только завидовать: как-никак они вели дела с людьми, на протяжении вот уже трех веков убивающими мексиканцев. Торговцы по большей части происходили из индейцев тараумара. Пышные черные усы прикрывали нижнюю часть их лиц, а на верхнюю часть отбрасывали густую тень сомбреро, благодаря чему апачи не видели неуверенного выражения глаз команчеро. Штаны и короткие тужурки торговцев по цвету не отличались от пыли пустыни.

Чейс и Викторио отыскали команчеро без всякого труда — выследили по брошенным сломанным осям от вечно громыхающих двухколесных телег. Покуда несмазанная ось пребывала там, где ей полагалось, при движении она издавала скрипящий звук, похожий на стоны струн контрабаса под смычком. Колеса для повозок вырезали из дубовых стволов. При полной загрузке телегу тащила упряжка из шести волов.

С такими телегами взобраться по извилистой тропе, петлявшей по крутым склонам гор, где обитал со своим племенем Длинношеий, не представлялось возможным, и потому встречи с апачами проходили в условленном месте на равнине. Именно туда и прибыли команчеро с мулами, столь же неухоженными и необузданными, как и сами торговцы. Нагруженные животные со стороны напоминали ходячие горы товаров. Мулы едва переставляли ноги от тяжести поклажи, а копыта у них стерлись и растрепались, точно усы их хозяев.

Старший из команчеро, закончив торговаться с Лозен, повернулся к Викторио и обратился к нему на причудливой смеси испанского, наречия апачей и языка жестов:

— Хефе [58], у нас для тебя подарок.

Торговцы подтащили за веревку Седраха Роджерса. Конец веревки был свит в петлю, затянутую на шее подручного кузнеца, а руки ему связали за спиной. Он едва не падал — ему мешал идти путающийся в ногах мешок, из которого Седраха, по всей видимости, только что вытащили. Роджерс вырывался, всхлипывал и молил о пощаде, однако его слов никто не понимал.

Команчеро небрежно махнул рукой в сторону пленника:

— Этот койот — охотник за скальпами. Возможно, кто-то из твоих принял смерть от его руки. Он убил старика и старуху из нашего народа — после того как они его накормили и приютили. Мы собирались его подвесить вверх ногами и оставить подыхать, но… — Торговец пожал плечами и великодушно закончил: — Потом мы решили порадовать подарком нашего доброго друга Викторио.

— Десять лет назад он жил в деревне старателей, — прошептала Лозен на ухо брату. — Когда он был пьян, я забрала у него патронташ.

— Я его помню, — кивнул Викторио. — Он был подручным пэш-чидину — заклинателя железа.

— Он уже тогда был дурным человеком, — бросила Лозен. — И с тех пор не изменился.

Викторио взял веревку и протянул ее Говорливому и Чато. По штанам Роджерса, и без того грязным и вонючим, начало расползаться влажное пятно. Команчеро просиял. Судя по всему, ему ужасно хотелось задержаться и посмотреть, что пьяные апачи сотворят с собирателем скальпов. Конечно, оставаться не слишком благоразумно, но какое же увлекательное действо сейчас начнется!

Кое-кто из апачей уже успел откупорить купленные у торговцев бутылки с иульке и начал вовсю хлебать их содержимое, а команчеро прекрасно знали, что находиться рядом с пьяными апачами опасно. Щелкая кнутами и изрыгая самые жуткие из проклятий, они скрылись за поворотом дороги, оставив после себя облако пыли и отголоски рева мулов.

Викторио и Лозен пошли прочь, не желая видеть, как соплеменники поступят с собирателем скальпов. Увы, они по-прежнему слышали его вопли, и потому им пришлось оседлать коней и отъехать подальше, где крики звучали не громче хриплых голосов чачалак[59].

— Что ответил Длинношеий на предложение Чейса изгнать бледнолицых? — спросила Лозен.

— Он сказал, что находится в ссоре с мексиканцами, а не с бледнолицыми, но все же готов нас выслушать.

— Будете держать совет в деревне Длинношеего?

— Нет. Чейс считает, что на этот раз ему потребуется куда больше помощи духов. Он хочет отправиться в самое святое место и вести переговоры там.

— В Бесконечный каньон? — Лозен всю свою жизнь слушала рассказы об этом ущелье и гадала, суждено ли ей увидеть его своими глазами. Мексиканцы называли его Барранка-де-Кубре — Медным каньоном.

— Он такой огромный, что в него поместится весь мир, — улыбнулся Викторио.

Лозен кинула взгляд на белые облака, плывущие по лазоревому небу, и подошла к обрыву, встав так, что носки ее мокасин выступили за край. Девушка посмотрела на раскинувшуюся внизу широкую долину. Ей подумалось, что если она вдруг сорвется, то будет падать до самого заката.

Долину покрывали густые зеленые леса. Над серебристой лентой реки, змеей вьющейся по земле, клубился туман — белый, как плывущие в поднебесье облака. Племя Длинношеего называло Сьерра-Мадре Синегорьем — и теперь Лозен понимала почему. С расстояния сочная зелень лесов меняла цвет сперва на голубой, а потом и темно-синий, четко выделяясь на фоне неба. Девушку потрясли богатства, размах и красота края, в котором она оказалась. На фоне этого величия она чувствовала себя букашкой, что карабкалась вверх по ее мокасину.

Викторио уверял, что здешние земли не являются Счастливым Краем, в который уходят души умерших, но кто знает, вдруг он ошибается? Может, сейчас Лозен стоит на пороге того самого мира, где души усопших обретают свой приют? Все души, что отправились в свой последний путь с тех пор, как старина Койот выпустил Смерть из мешка, запросто могли уместиться и в этой долине, и во многих других, что примыкали к ней. Лозен представила, как призраки охотятся, играют, занимаются любовью, танцуют, смеются и травят байки. Она представила свою мать, отца, маленького братца в этом краю, где не знают холода, голода, страха, печали и боли.

Она пошла вдоль утеса, пока не набрела на ответвляющийся от него узкий каньон. Лозен двинулась по его восточному краю. Давно уже перевалило за полдень, время обеда в лагере, но девушку манили изгибы, повороты и скальные выступы, похожие на скульптуры, вытесанные ветром. Когда стали сгущаться сумерки, она почти добралась до того места, где ущелье сужалось до тесной расщелины. Расстелив на краю одеяло, девушка села на него, скрестив ноги. Если бы она бросила камень, то запросто попала бы им в пещеру чуть ниже противоположного края расщелины.

Лозен стала наблюдать за клонящимся за горы солнцем. Она взирала на небо, охваченное пламенем заката, и облака, обретающие окрас цветков, усыпавших пустыню по весне. Она любовалась склонами гор, постепенно меняющими оттенок. Красный цвет расползался все ниже и ниже, покуда река где-то там, глубоко внизу, не налилась пурпурным тоном.

Постепенно, пядь за пядью, ночь отвоевывала каньон у дня. Сумерки сгустились настолько, что Лозен уже не могла различить очертания скал. Всю ночь она просидела, вслушиваясь в шорохи, которые издавали животные, спешившие по своим делам, в крики кугуаров, вой волков и койотов, в песни ночных птиц.

Весь следующий день и всю следующую ночь она не сходила с одеяла, оставляя его только в тех случаях, когда ей надо было облегчиться. Девушка ощущала голод, жажду, усталость, холод от пронизывающего ветра, но все это казалось ей неважным. Она не думала ни о Викторио, ни о совете, который он держал с Чейсом, Красными Рукавами, Локо, Колченогим, Длинношеим и другими вождями. Впрочем, брат уже привык к тому, что она время от времени пропадает, отправляясь искать совета у духов.

На третью ночь Лозен стала слышать голоса. Краешком глаза она заметила движение. Явился Койот. Долго, очень долго он смотрел на нее, склонив голову набок и высунув язык. Затем Койот поведал ей, как однажды нагадил на камень и тот стал за ним гоняться, покуда Койот его не почистил со всеми причитающимися извинениями. Лозен посмеялась его рассказу, но бдительности не утратила, настороженно поглядывая на гостя. Койоты непредсказуемы, это все знают.

Поздней ночью ожили скалы, которым дождь и ветер придали причудливые формы. Когда каменистую поверхность посеребрил лунный свет, скалы шепотом обратились к Лозен. Посещали девушку и духи, что давно помогали ей. Последний просочился туманом меж стен каньона. В висках застучали его слова: «Дабы познать силу врагов, не спускай глаз с пещеры. Смотри на пещеру, если хочешь знать, откуда они придут». Дух еще трижды повторил совет.

На четвертое утро Лозен уставилась на пещеру, как только ее очертания проступили на фоне белесой стены расщелины. Не успело еще толком подняться над скалой солнце, как Лозен услышала рокот барабанов — такой ритм отбивали синемундирники.

Порыв ветра растрепал ей волосы и швырнул их в лицо. Рокот сделался громче, и вскоре Лозен услышала чеканный шаг — это грохотали уродливые сапоги синемундирников. В устье пещеры она разглядела самих солдат: они маршировали по шестеро в ряд с винтовками на плечах. За первым рядом последовал еще один, за ним третий, четвертый и пятый Видения были одеты в одинаковые синие мундиры. Под козырьками их кепи, напоминающих пеньки, Лозен не могла разглядеть лиц, вместо них белели лишь смутные овалы без рта, глаз и носа, из-за чего солдаты были неотличимы друг от друга. Достигнув выхода из пещеры, бойцы растворялись в воздухе, но на смену им ряд за рядом шли новые. Мимо пеших рядовых проносились группы всадников — тоже в военной форме.

Лозен наблюдала за марширующими колонами, а солнце медленно ползло по небосклону. Когда оно вновь стало клониться к закату, последний ряд солдат вышел из пещеры и растворился в воздухе, как и предыдущие. Стихли барабаны. Умолкли грохот сапог и перестук копыт. Тишина показалась девушке звеняще оглушающей.

Лозен постаралась встать как можно медленнее, но перед глазами все равно вспыхнули искры, а голова закружилась, отчего девушка покачнулась. Восстановив равновесие и обернув одеяло вокруг пояса, она пустилась бежать. До лагеря Лозен добралась быстрее опускавшихся сумерек. За время ее отсутствия успел прибыть Длинношеий со своим племенем. Мексиканские рабыни его жен убирали оставшиеся после пиршества объедки, раскиданные по одеялам и шкурам. Лозен услышала взрывы смеха, донесшиеся от большого костра в центре лагеря, где располагались жилища чирикауа.

Красные Рукава сидел по левую руку Длинношеего, а Чейс — по правую. Локо, Колченогий и Джеронимо расположились позади них, на чуть менее почетных местах. Остальные мужчины расселись сообразно своему статусу, а места у них за спиной заняли подручные. Позади всех сидели и стояли женщины с детьми.

Лозен расстелила одеяло рядом с женой Чейса — Дос-тэ-сэ, баюкавшей младшего сына, которому дали имя Озорник. Женщина протянула Лозен бутыль из тыквы-горлянки с водой и кусок темной хрустящей лепешки. Жены торговцев-мексиканцев пекли такие лепешки из кукурузной муки, которую перемалывали по четыре раза на разных жерновах. Лепешки, от которых тянуло дымком, отличал насыщенный вкус. Снаружи они были сухими, а внутри — чуть помягче. Лозен ела неторопливо, чтобы пустой желудок не взбунтовался после четырех дней воздержания от пищи.

Дос-тэ-сэ не составило труда отыскать Чейса после того, как синемундирники отпустили ее с сыновьями на все четыре стороны. Чейс со своими соплеменниками наблюдал за казнью пленных с высокой скалы. Он не мог рисковать жизнью людей, чтобы спасти брата и племянников, отчего переполнявшая его ярость делалась еще сильней.

Нынешний Чейс совсем не напоминал того приветливого человека, который любил шутить и смеяться с Лозен. Гнев испепелил его. Люди избегали обращаться к нему. Прежде вождь всегда находил время поиграть с детьми, но теперь они не смели к нему приближаться. Лозен украдкой взглянула на его лицо, очерченное отблесками костра, и заметила, что даже шутки и байки Колченогого не могут вызвать у Чейса улыбки. С тем же успехом можно было пытаться развеселить скалы в каньоне.

Колченогий встал, и новенькие золотые цепочки, которые он купил у торговцев, засверкали в отсветах пламени. Он привязал к ним бечевки, которые пропустил через отверстия в мочках ушей, и теперь цепочки опускались ниже плеч.

— Расскажу-ка я вам одну смешную историю, — промолвил он.

Тут же встал парень из самых молодых воинов и девушка, примерно его ровесница. Они удалились, а те, кто находился поближе, весело смеясь, тянули руки, чтобы подергать уходящих за одежду. Парень с девушкой любили друг друга и прекрасно поняли намек Колченогого: смешные истории, как правило, оказывались на редкость похабными, а слушать такое в присутствии человека, которому недавно отдал свое сердце, было ужасно неловко. Колченогий, прохаживаясь у костра, терпеливо дожидался, когда влюбленные, разошедшиеся в разных направлениях, окончательно скроются во тьме.

— Это история о старине Койоте. Байки о Змее и старине Медведе — Безобразной Заднице надо рассказывать зимой, когда настает пора Призрачного Лица. Змей и Безобразная Задница в такое время спят, поэтому не услышат разговоров о себе и не разозлятся. Всякий раз, когда история подходит к концу, не забывайте сказать, что речь в ней шла о фруктах, цветах и прочих прекрасных вещах. — Потрепав одного из заснувших детей по голове, чтобы разбудить его, Колченогий направился обратно на свое место. — Рассказывают, что однажды, давным-давно, в прерии Койот увидел, как девушки играют в игру. Девушки были все красавицы как на подбор, но Койот возжелал самую красивую. Койот вечно не давал прохода красавицам. Многие мужчины и нынче ведут себя совсем как Койот, потому что когда-то последовали его примеру.

Все рассмеялись. Ни для кого не было секретом, на кого намекал Колченогий.

— Койот подошел к Суслику и сказал: «Видишь, во-о-он там сидит красотка? Она меня к себе и близко не подпустит, так что я хочу попросить тебя об одной услуге. Прокопай-ка к ней туннель, а выход сделай аккурат в том месте, на котором она сидит». Суслик ему: «Прокопаю, отчего ж не прокопать», и тут же взялся за дело. Как только он закончил, Койот юркнул в туннель, добрался до самого его конца, глянул вверх и сквозь дыру в земле увидел еще одну маленькую дырочку. Член у Койота встал и сделался твердый, как палка. Просунул его Койот через дыру в земле и попытался пристроиться к красотке. Девушка почувствовала, как в нее что-то тычется, привстала и увидела снующий в дыре член Койота, похожий на зайца, пытающегося выпрыгнуть из глубокой ямы. Красотка взяла валун и швырнула его на дыру в земле со словами: «Лучше развратничай с этим камнем», а сама с подружками убежала, смеясь. — Колченогий, как обычно, предусмотрительно присовокупил в конце истории: — На самом деле в этой истории шла речь о фруктах, цветах и прочих прекрасных вещах.

Обычно Колченогий травил байки до рассвета, но около полуночи Лозен одолела усталость. Девушка завернулась в одеяло с головой: если Колченогий увидит, что она задремала, то непременно разбудит, потрепав по голове или пощекотав. Лозен быстро провалилась в крепкий сон без сновидений.

Когда она проснулась, ей показалось, что все кости и мышцы тела превратились в растертую в кашу мякоть агавы. Не раскрывая глаз, она высунула голову из-под одеяла и зевнула.

— Ты похожа на выглядывающую из панциря черепаху, — заметил Викторио.

Викторио, Колченогий, Говорливый и Локо сидели рядом, потягивая самокрутки. Казалось, мужчины ждали ее пробуждения. Все остальные уже разошлись. Предводители племени сидели против солнца, и Лозен пришлось сощуриться, чтобы разглядеть их.

— Очень похожа, — согласился Колченогий. — Особенно сейчас, когда щурится. Должно быть, она и над черепахами получила колдовскую власть.

Лозен завернулась в одеяло. Она чувствовала себя усталой и разбитой, будто общение с духами отняло у нее все силы. Девушке ужасно не хотелось рассказывать брату с Колченогим о том, что ей довелось увидеть. Когда она скажет, откуда шли синемундирники, ей никто не поверит.

— Скоро начнется совет, — сообщил Колченогий, — и тебя там ждут.

— Какой от меня прок на совете?

— Например, ты можешь рассказать, что видела за время своего отсутствия.

Продолжая кутаться в одеяло, Лозен подвинулась, чтобы сесть аккурат напротив брата и Колченогого.

— Я видела синемундирников, — призналась она.

— Сколько?

Их было так много, что я не смогла сосчитать. Они шли мимо меня весь день, ряд за рядом. Были и пешие, и конные.

Но они направлялись не сюда. Мне кажется, они держат путь в наш край.

— Тогда им придется миновать перевал неподалеку от каменного дома — там, где мы украли мулов, — промолвил Викторио.

— И где твоей сестре не удалось украсть большого чалого коня, — добавил Колченогий.

— Дождемся их на перевале и перебьем. — Викторио свернул еще одну самокрутку.

— Синемундирники шли с запада и маршировали на восток, навстречу восходящему солнцу.

— С запада, дитя? — Колченогий, рассеянно потиравший покалеченную лодыжку, с удивлением поднял на девушку взгляд.

Кто-то из мужчин хихикнул. Лозен услышала шепоток — над ней насмехались. Сперва она упала с чалого, а теперь рассказывает нелепицы. Девушка тяжело вздохнула. Порой дары духов ложились на ее плечи тяжкой ношей.

— Да, с запада, — твердо произнесла она.

Лозен видела, что Колченогий и даже Викторио настроены скептически. Но что ей оставалось делать? Она лишь поведала о том, что узрела, а уж верить ей или нет — их дело. В ее видении враги шли не с востока, как всегда бывало с бледнолицыми.

Они шли с запада.

ГЛАВА 27 РАЗВОД

Поместье Билла походило на замок, построенный рехнувшимися эльфами. Оно неизменно напоминало Рафи детскую сказку о волке и трех поросятах: во время строительства в ход пошли и солома, и прутья, и камень, и даже железо. Над безумной мешаниной скособоченных флигелей и парусиновых шатров с изорванными стенами, обрывки которых знаменами реяли на порывистом ветру, донжоном высился ржавый железный паровой котел.

Несколько лет назад охотники за серебром потратили огромную сумму и немало труда, чтобы довезти паровой котел до этой глуши, а потом энтузиазм иссяк, и бойлер оставили тут. Неподалеку валялась груда костей — останки двенадцати волов. Именно эти животные тащили злосчастный котел и пали здесь. Был он три метра в высоту и два с половиной метра в диаметре и являл собой впечатляющий плод тяжких трудов: в глаза бросались скрепленные заклепками стальные квадратные листы и стальная арматура в тех местах, где должны были находиться датчики давления, клапаны, трубы и патрубки. Теперь котел маячил посреди пустыни между Тубаком и Тусоном, словно неведомо как очутившийся здесь маяк.

Часть имущества Билла громоздилась под открытым небом — вещи будто подхватило невидимым потоком, выплеснув их за пределы поместья. Чего тут только не было! И жернова, и покосившееся пианино без передних ножек, которое будто преклоняло перед кем-то колени, и стайка печек Франклина[60], которые облюбовали ящерицы, змеи, мыши, хомяки и суслики. Имелись у Билла пароходные кофры, запчасти к фургонам, рамы для картин, шелушащиееся облезающей позолотой, старые колеса, сбруи, хомуты, вальки от упряжек Все это добро он выудил из мусора, оставленного старателями. Можно было с уверенностью утверждать: любая вещь, попавшая в руки Билла, оставалась у него навсегда.

Сейчас стояла середина мая, и побеги тыкв были на полпути к тому, чтобы полностью покрыть владения Билла бугорчатым зеленым ковром. Хозяина это совершенно не трогало; он защищал от поползновений тыкв лишь маленькую делянку, где выращивал перцы чили. Такого количества сортов перца Рафи не видел за всю свою жизнь.

По краям владений Билла возвышались трехметровые, усыпанные цветами кусты фукьерии [61], служившие, по всей видимости, подобием изгороди. Для каждого флигеля, хижины, палатки и глинобитной хибары у Билла имелось название, хотя Рафи не знал значения доброй половины этих слов. Однако Коллинз был в курсе, где у Билла располагаются портик, пьяцца, притвор, оранжерея, кабинет, библиотека (притом что хозяин поместья не умел читать), зал собраний, гостиная, ванная, кузница, буфетная, будуар и трапезная.

Трапезная представляла собой плетеную беседку в окружении кострищ, обложенных камнями, и железных вертелов с нанизанными на них свиными ребрышками, которые медленно томились над раскаленными жаровнями. Рафи давно догадался, что слово «трапезная» означает место приема пищи, поскольку именно туда всякий раз отправлялся Билл с полным еды котелком — черным от сажи и блестящим от жира. Билл водружал котелок на снятый задний борт фургона, положенный поверх двух бочек, и вместе с Коллинзом приступал к обеду. Ели друзья стоя.

Всякий раз, когда Рафи заглядывал к Биллу, содержимое посудины разнилось, и все же Коллинз подозревал, что Билл ни разу не опорожнял котелок до конца. Одним из неизменных составляющих блюда являлись перцы чили. Прочие ингредиенты отправлялись туда по мере того, как Билл находил их на земле, отлавливал, пристреливал, заманивал в ловушки или душил силками. Сегодняшним вечером Рафи успел опознать в похлебке останки змеи и зайца. Еще Коллинз мог поручиться, что лапка, плавающая в бульоне у него в ложке, принадлежала крысе, весьма вероятно некогда обитавшей в одной из пузатых печек на границе поместья.

Опустошив котелок примерно на две трети, Билл с Рафи отправились на «веранду» — еще одну беседку, расположенную рядом с дверью, которую кузнец по просьбе Билла, закрепив на петлях, врезал в стену парового котла. У владельца поместья имелось множество табуретов и стульев, но Рафи больше всего любил кресло-качалку. Именно туда Коллинз и опустился, а Пачи устроилась у него в ногах. Рыжий, дожевав ведро кукурузы, с интересом смотрел, как хозяин достает из седельной сумки книгу.

Билл расположился на сиденье, которое когда-то снял с кабриолета. Из сумки, закрепленной слева, до сих пор торчала рукоять кнута. Вытянув тощие ноги в мокасинах, Билл откинул голову назад. Его шишковатый нос окутали клубы дыма от самокрутки, совсем как облака окутывают вершину горы.

Всякий раз, когда Рафи гостил в поместье, он читал вслух «Ромео и Джульетту». Он мог бы запросто рассказать трагедию наизусть, но Билл просил, чтобы Коллинз именно читал. И Билл, и Рыжий внимательно вслушивались в голос Рафи, koi да тот дошел до скорбной сцены в склепе и гибели влюбленных. Билл полулежал, смежив веки, но его губы беззвучно двигались, проговаривая слова трагедии. Рафи навещал приятеля уже немало лет, и за это время владелец поместья успел выучить не только реплики героев, но и сценические ремарки.

— «Но нет печальней повести на свете, чем повесть о Ромео и Джульете»[62]. — Рафи аккуратно закрыл томик Шекспира. За эту книгу ему нередко предлагали столько же, сколько и за Рыжего.

Шмыгнув носом, Билл вытер рукавом повлажневшие уголки глаз. Рафи сунул книгу в мешочек из мягкой кожи, выдубленной дымом до медового цвета, чтобы сделать ее непромокаемой. Затем Коллинз перевязал мешочек сыромятным ремешком, тоже мягким благодаря стараниям неведомой женщины, долго жевавшей кожу. Ее же руки отделали мешочек бахромой и украсили ракушками каури и кусочками бирюзы. Рафи часто размышлял о том, что это была за женщина и какова ее судьба.

Минуло уже два года с тех пор, как он высыпал пыльцу из этого мешочка на свой старый «паккард», но ее остатки чудесным образом все еще оставались во внутренних складках. Пыльца попала и в книгу, и порой, когда Рафи ее раскрывал, его на миг окутывало небольшое золотистое облачко, будто бы наколдованное феей. Коллинзу казалась вполне естественной такая незримая связь Шекспира с языческой магией, пусть даже в «Ромео и Джульетте» не фигурировали ни Калибан, ни Титания, ни Пак.

Сунув мешочек с книжкой в задний карман штанов, Рафи принялся медленно покачиваться в кресле, размышляя о королеве фей Титании в тончайших одеждах, свитых из паутины. Титания… Воистину она как сон в летнюю ночь. Коллинза кольнула печаль оттого, что у него нет девушки, которую он мог бы любить и лелеять.

— Женщины, — процедил Билл.

Рафи, смежив веки, принялся ждать, когда собеседник разовьет мысль. Билл никогда не рассказывал о своем прошлом, и теперь Рафи гадал, под силу ли будет кувшину виски, который он привез, развязать приятелю язык.

— От них всегда одно сплошное расстройство, — изрек Билл.

Снова воцарилось молчание: хозяин поместья взял привезенный Рафи табак и принялся сворачивать самокрутку.

— Знавал я как-то одну честную женщину, — промолвил Билл. — Я познакомился с ней в Калифорнии, когда был богат.

Рафи попытался представить приятеля богатым и женатым. Воображение спасовало.

— И вот в один прекрасный день она заявляется ко мне и говорит, что ей нужен ра-а-азвод. Нашла себе в Филадельфии адвоката, и тот ей сказал, что она просто обязана получить половину всего, что у нас есть. Пожалуйста, не вопрос. — Билл усмехнулся. — Вытащил я из шкафа все ее платья и каждое разрезал пополам вот этим. — Он показал приятелю охотничий нож. Клинок был длинным, не короче узловатого предплечья Билла, а наточенное лезвие — тоньше листа бумаги. — А еще разрезал пополам свои панталоны, жилеты, рубахи и пиджаки.

Пока больше всего в рассказе Рафи потрясло, что когда-то у Билла имелась сменная одежда. И не просто одежда, а жилет. Рафи попытался представить приятеля в жилете.

— Тебе когда-нибудь приходилось резать ковры? — Билл подмигнул Коллинзу. — Так вот, я взялся за них, как только закончил с тряпьем. Затем я разломал печь и перебил все тарелки и горшки, а обломки с осколками сложил в две равные кучи. Дальше я схватил топор и принялся делить мебель, лампы и прочую дребедень, а баба носилась вокруг меня и орала, будто ее кололи шпильками. — Билл удовлетворенно вздохнул. — Я вышел наружу, а она за мной, продолжая верещать, как свинья. А пока я кумекал, как мне разделить на две части дом, примчалась полиция — положить конец дебошу.

Снова воцарилось молчание. Воспоминания явно доставляли Биллу удовольствие. Какой смысл было искать правды в суде? Он сам все решил по справедливости.

— И вот теперь я здесь, — закончил он. — Счастливее деревенского дурачка.

— Апачи тебя в последнее время не беспокоили?

— Не-а, — помотал головой Билл. — Кочис со своим развеселым племенем считает меня сумасшедшим, а сумасшедшие у них вроде святых. И вообще, после того как апачи увели отсюда лошадь и мула, они потеряли ко мне интерес. Взять-то с меня больше нечего. Раньше они порой заглядывали ко мне на огонек. Курили, выпивали чуток. Но сейчас стоит мне завидеть апачей, я прячусь и запираю дверь на засов. — Подавшись назад, хозяин поместья постучал костяшками пальцев по паровому котлу, отозвавшемуся низким металлическим гулом, который долго не хотел стихать. — Врать не буду, летом внутри чертовски жарко.

— Не зря ведь эти хреновины котлами называют, — кивнул Рафи.

Коллинз продолжал раскачиваться в кресле. Размеренное движение успокаивало его, и он чувствовал себя словно в колыбели. Рафи, Билл, Рыжий и Пачи молча смотрели, как заходит солнце. От царящей вокруг тишины веяло покоем и уютом, как от пары старых разношенных мокасин. Когда ночь окончательно вступит в свои права, Рафи оседлает Рыжего, подзовет свистом Пачи и отправится в путь. Он по большей части ездил по ночам: так было безопасней.

— Знаешь, во всем в этом мире есть свой смысл, даже в апачах, — нарушил молчание Билл. — Взять, к примеру, мужчин. Господь их сотворил, чтобы есть и пить, а еще чтобы по ночам иногда не спать. — Он опять надолго замолчал, наслаждаясь окутавшей их тишиной.

— А женщин? — наконец не выдержал Рафи.

— Женщин Всевышний сотворил, чтобы они нам готовили разную вкуснятину, делали выпивку и не давали спать по ночам. — Билли подмигнул Рафи.

Тут приятели увидели, как на севере появилось облако пыли. Билли зарядил свой мушкет, а Рафи взял карабин «Шарпе». Конники были еще далеко, но ощущение тяжести винтовки, лежащей теперь у Коллинза на коленях, придавало ему уверенности.

Шестеро солдат доскакали до владений Билла, когда окончательно сгустилась тьма. Командовал отрядом сержант Джон Мотт — тот самый, с которым Рафи когда-то свел знакомство в осажденной станции дилижансов. Пока солдаты поили лошадей у колодца Билла, сержант отведал из котелка ложку варева, после чего опустился на стул с решетчатой спинкой, положил затянутые в сапоги ноги на бочонок и, откинувшись, принялся задумчиво раскачиваться, балансируя на двух ножках стула.

— В прошлом месяце мятежники обстреляли форт Самтер и американских солдат, которые там находились, — сообщил сержант.

— Где этот форт Самтер? — поинтересовался Рафи.

— На острове неподалеку от Чарльстона. Война объявлена.

— Я как чувствовал, что дело идет к разводу, — кивнул Билл. — Даже не знаю, что тут добавить. Я так понимаю, они собираются разделить страну пополам?

— Армия за пару недель приведет сепаратистов в чувство, — безапелляционно заявил Мотт.

Рафи не разделял уверенности сержанта, но спорить не стал. Коллинз достаточно хорошо знал южан. Они не понимали слова «поражение», Хоть отруби им ноги по колено, они все равно будут сражаться, впиваясь зубами в лодыжки врага, точно барсуки.

Перекусив и наполнив фляги, солдаты снова оседлали коней.

Мятежники избрали своим президентом Джефферсона Дэвиса[63], — напоследок сказал Мотт, обернувшись через плечо.

Некоторое время Рафи прислушивался к перестуку копыт, медленно стихавшему в темноте.

— Джеф Дэвис, — проворчал Коллинз. — Жаль, что мятежники не назначили его генералом. Тогда война точно быстро закончилась бы.

— Ты его знаешь?

— Наслышан о нем. После того как его «Стрелки Миссисипи»[64] решили исход сражения при Буэна-Виста, он многое о себе возомнил. Стал считать себя гениальным стратегом, хотя на самом деле ему просто помогла удача.

— Получается, ты за янки, хоть сам из Техаса[65]?

Рафи задумался. Ответ удивил его самого:

— Пожалуй, что да.

Коллинз вдруг осознал, что его симпатии на стороне армии и северян, а не Техаса. Оно и понятно: армия дала ему несравнимо больше Техаса. Кроме того, южане раздражали Рафи. Казалось, главная цель всей их жизни заключалась в отстаивании права бичевать плетьми все, что движется и не движется. О чем только думал Дэвис со своими единомышленниками? Это ж каким надо быть надменным и самонадеянным, чтобы развязать войну с противником, который значительно сильнее, гораздо лучше подготовлен и оснащен и вдобавок обладает куда большими ресурсами?

— Лично мне плевать, чем кончится дело, — махнул рукой Билл.

Рафи хорошо понимал чувства приятеля. Грызня честолюбивых хлыщей в широких галстуках, полосатых брюках и лакированных кожаных туфлях обоим представлялась далекой и несущественной. Безжалостные бандиты-мексиканцы, кровожадные американцы, беспощадные апачи да и сама пустыня с завидной регулярностью отправляли на тот свет как правых, так и виноватых.

И тут Рафи внезапно осенило.

— Черт подери, — пробормотал он.

Билл поднял на него взгляд и выгнул кустистую бровь.

— Черт подери, — снова выдохнул Рафи.

Несмотря на проливной дождь с грозой и молнии, то и дело раскалывающие небосклон с раскатистым громом, подобным пальбе тяжелой артиллерии, в форте, как и ожидал Рафи, царил хаос. Коллинз привязал Рыжего у конюшни, стряхнул воду с полей шляпы и отправился на поиски капитана. Пачи неотступно следовала за хозяином.

Капитан оторвал взгляд от раскрытого журнала учета, лежавшего на столе в палатке интенданта.

— Новости слыхали? — спросил он.

Рафи кивнул, хотя капитан уже успел снова сосредоточить внимание на каракулях сержанта-интенданта.

— Некоторые из солдат южан уже дезертировали.

— И что теперь? — спросил Рафи.

— Мы уходим отсюда. Это приказ. Мы нужны на передовой.

— На передовой? — Во время мексиканской кампании плечом к плечу с Рафи сражались сотни южан, и сейчас он попытался представить, каково будет сойтись с ними в бою. А вдруг правительство объявит мобилизацию? Вдруг его тоже отправят на войну?

— Мы только что получили свежую депешу. — Капитан потряс в руке мятым листом бумаги. — К первой неделе июля велено все сжечь и выдвинуться на восток.

— А как же апачи? Они станут резать людей, как волки овец.

— Приказ есть приказ, — пожал плечами капитан. — Слушайте, Коллинз, а давайте с нами, а? Вас, в отличие от многих дураков, не свела с ума золотая лихорадка. Пусть пот проклятый Богом край достается дикарям. Если хотите знать мое мнение, апачи заслужили эту землю.

Уехать отсюда? Подобная мысль никогда прежде не приходила Рафи в голову. Он ненадолго задумался. Кто знает, может. Фанни Кембл все еще гастролирует в США с пьесами Шекспира? Рафи видел литографию с ее изображением в старом номере газеты Фрэнка Лесли[66]. Бумага истерлась от прикосновений множества пальцев, но Рафи сумел разглядеть, что Фанни Кембл удивительно красива. Он попытался представить, как сидит в театре: кругом лепнина, херувимы на потолочном плафоне, женщины с перьями на шляпах, и все зрители трепетно внимают мисс Кембл.

Коллинз покачал головой:

— Пожалуй, я останусь.

— Понимаю, — кивнул капитан. — Знакомый черт лучше незнакомого.

Рафи понимал: если он отправится на восток, его с известной долей вероятности призовут в армию. Кроме того, он скорее попадет на луну, чем переберется на другой берег Миссисипи. Он был наслышан о том, как живется на востоке: народу не протолкнуться, кругом вонь, шум. Не разгуляться — ни душой, ни телом.

Пусть капитан считает здешние земли бесполезными пустошами, его дело, а у него, Рафи, другая точка зрения. Коллинз внезапно понял, что влюбился в этот полный опасностей жаркий, пыльный край и теперь не может с ним расстаться. Развод был немыслим.

ГЛАВА 28 ТУСОН. ТУБАК. ТУМАКАКОРИ И ДАЛЕЕ — В АД

Синемундирники уходили. Колченогий не был удивлен. Он посмотрел на Викторио с Лозен, после чего снова устремил взгляд в сторону форта в долине, напоминавшего горстку крошек на дне широкого блюда.

— Молнии сослужили нам славную службу, — промолвил он.

— Но у синемундирников много железа. — Викторио не мог поверить своим глазам. — Железо ослабляет волшебную силу молний.

— Послушай меня, брат, мой заговор сработал. Молнии встали на нашу сторону и прогнали бледнолицых.

В отличие от Викторио, Красным Рукавам не составляло труда поверить, что духи то ли молний, то ли еще чего-то наконец ответили на всеобщие мольбы. Он расставил руки в стороны, обратив ладони к небу, и задрал квадратный подбородок, чтобы жаркие солнечные лучи падали ему на лицо. Смежив веки, великан пустился в пляс. Притоптывая ногами и размахивая руками, он принялся вращаться на месте. Со стороны вождь напоминал обожравшегося мертвечиной стервятника, тщетно пытающегося подняться в воздух.

Лозен лежала на животе рядом с Викторио и поглядывала на брата, рассматривавшего синемундирников в трубку-дальноглядку, которую девушка стащила у Волосатой Ноги. Неподалеку от них лежали Колченогий с Джеронимо, тогда как остальные члены отряда схоронились за гребнем хребта.

Синемундирники построили кучку деревянных домиюпг на перевале Сомнений и теперь контролировали доступ к единственной речушке на день пути окрест. Это очень мешало апачам-чирикауа, когда им нужно было попасть в оплот Чейса на западе или вернуться домой, в край Красных Красок на востоке.

Само собой, воины и Чейса, и Красных Красок воровали солдатских лошадей и мулов, и синемундирники ничего не могли с этим поделать. Апачи нападали на обозы и разъезды, однако и солдаты не сидели сложа руки. Отряды бледнолицых устраивали вылазки в горы, разоряя стойбища индейцев. О спокойном сне оставалось только мечтать.

И вот теперь синемундирники уходили. Собравшись на плацу, они, согласно своему ритуалу, выстроились в четкие аккуратные колонны. За ними расположились груженные скарбом фургоны. Процессию замыкали жалкие остатки стада — большую часть мулов чирикауа уже успели украсть.

От дома к дому ходили солдаты с факелами — они поджигали крытые деревянной кровельной дранкой крыши. Дранка была сухой, как трут, и пламя быстро распространялось. Лозен слышала доносящееся издалека потрескивание, похожее на стрекот насекомых в гнилушках.

— Похоже, они замерзли, — хмыкнул Викторио, передавая подзорную трубу Колченогому.

— Может, они напоследок решили устроить пир? — Шаман глянул в трубу. — Пусть бы зажарили на огне тех несчастных мулов, что у них еще остались.

— Мы убивали мексиканцев и без их помощи. — Тонкие губы Джеронимо скривились в хищной улыбке. — А теперь можем и дальше их убивать, и никто нам не помешает.

Позади них Красные Рукава, продолжая пританцовывать, затянул победную песнь. Теперь этот край снова принадлежит чирикауа. Они прогнали синемундирников. Раньше вождю всякий раз приходилось придумывать новые отговорки, чтобы не вступать с бледнолицыми в переговоры, ведь те хотели, чтобы он отдал им землю своего народа. Теперь Цэ’к больше не станет уговаривать Красные Рукава взять в руки пишущую палочку и нарисовать крестик на говорящих листках бледнолицых.

Красные Рукава страшился белых прямоугольных говорящих листков больше грома, молнии, Призрачного Филина и всех винтовок синемундирников, вместе взятых. Листки обладали колдовской силой, которую получали от Уа-син-тона — то ли волшебного места, то ли могущественного шамана ди-йина. Так или иначе, эта сила могла отобрать у Красных Рукавов его родной край, изгнав апачей из их жилищ.

Последний припозднившийся солдатик, на ходу поправляя вещмешок, спешно занял свое место в колонне. Трубач дал сигнал. Загремели барабаны, выбивая ритм, от которого даже Лозен, вопреки ее воле, захотелось маршировать. Конные си-немундирники пришли в движение первыми, за ними проследовали пешие солдаты. Заскрипели оси фургонов, засвистели и закричали погонщики, направляя мулов и скот навстречу поднимающемуся облаку пыли.

Лозен вдруг осознала, что происходящее отчасти напоминает ее видение, вот только двигалась колонна с востока на запад. Ей стало ясно: теперь насмешек не избежать. Джеронимо, в отличие от Викторио, Колченогого, Локо и Крадущего Любовь, оказался не в силах промолчать.

— Похоже, твоя сестра далеко не столь мудра, как сама считает, — произнес он, с улыбкой посмотрев на Викторио.

Тот обратил на него не больше внимания, чем матерый волк на щенка. Однако от Лозен не скрылось, как другие воины начали кивать на отступающее войско.

— Ну да, все в точности как напророчила сестра нагнана, — фыркали они. — Синемундирники идут с запада на восток.

Лозен знала, что это только начало. Ей вспомнилось, как Колченогий однажды сказал ей: «Заслужить славу провидца сложно, а не растерять ее еще сложнее».

— Не обращай на них внимания, — посоветовал сестре Викторио. — Ты все увидела правильно, мы лишь неверно истолковали твое видение.

Лозен уставилась на солдат, фургоны и скот, двигавшихся в клубах пыли. Дело не в ошибочном толковании. Просто она видела нечто другое — совсем не то, что происходило сейчас.

Летучие мыши — животные быстрые и цепкие, и потому считалось, что хорошие наездники обладают колдовской силой летучих мышей. Поговаривали, что ею наделена Лозен. Сама она считала, что такой силой может похвастаться и высокий бледнолицый по имени Волосатая Нога, однако девушка стала называть его Ч’банне — Нетопырь — по другой причине.

Девушка знала отпечатки копыт его рослого чалого не хуже, чем следы лошадей всех членов своей семьи. Во время вылазок с Викторио она часто обнаруживала поутру следы чалого на тракте, там, где накануне вечером их не было. Чтобы не наткнуться на один из отрядов Чейса, вставшего на тропу войны, Волосатая Нога теперь бодрствовал по ночам, совсем как филин, скунс или кошачий енот какамицли — или как нетопырь.

Викторио с соплеменниками и раньше навещал Чейса, но теперь им не будет нужды скрываться в дороге от солдат. Долгожданная свобода! Если в пути они наткнутся на стадо или им удастся раздобыть патроны — тем лучше. Впрочем, соплеменники Чейса дочиста разграбили край, так что скота в нем почти не осталось.

Сияние утреннего солнца освещало Волосатую Ногу, ехавшего по тракту чуть севернее старой мексиканской церкви под названием Тумакакори[67]. Лозен не знала, где Волосатая Нога обычно укрывается с наступлением дня, но ей было известно, что сейчас поблизости нет ни пещеры, ни ранчо. Говорливый, Большеухий, Чато и Крадущий Любовь были в восторге: каждый из них мечтал заполучить коня Волосатой Ноги.

Подгоняя пятками лошадей, группа ринулась вниз по склону. Посыпались мелкие камни. Добравшись до ложа долины, апачи галопом поскакали за бледнолицым, оглашая окрестности боевым кличем. За друзьями устремилась и Лозен. Викторио и Колченогий решили не тратить понапрасну времени. Они и раньше гонялись за этим огромным чалым и потому знали, насколько бессмысленное это занятие.

Лозен не испытывала никаких иллюзий, она понимала, что ей не нагнать Волосатую Ногу. Девушка желала лишь одного: оказаться между преследователями и жертвой, чтобы не дать друзьям убить бледнолицего. Сейчас она скакала на сером мерине, которого недавно увела с гасиенды. Скакун оказался проворным, с крепкими ногами, и Лозен почти поравнялась с Чато, когда тот поднял мушкет и выстрелил.

Волосатая Нога покачнулся в седле, но все же выпрямился, и его жеребец понесся вперед с удвоенной силой. Крадущий Любовь наложил на тетиву стрелу и вскинул лук. Лозен захотелось крикнуть ему, чтобы он не убивал золотоволосого. Погибнуть, как олень на охоте, — этот бледнолицый не заслуживал такой участи. Но воин не указывает другому воину, что делать. Может, мужчины и не считают Лозен воином, но она своим поведением не даст им оснований видеть в себе лезущую не в свое дело женщину.

Стрела Крадущего Любовь впилась Волосатой Ноге в спину, но всадник не упал. Расстояние между ним и преследователями неуклонно увеличивалось, а стрела в спине покачивалась, будто махала апачам рукой — в точности как делают бледнолицые в знак прощания. Ну и глупый же обычай!

Говорливый развернул дымчатую лошадь и пустил ее рядом с Лозен.

— Ты права, — вздохнул он, — его очень непросто убить.

Убедившись, что преследователи прекратили погоню. Рафи пустил Рыжего шагом. Потянувшись рукой та спину, он нащупал стрелу и выдернул ее. Ему удалось извлечь стрелу вместе с наконечником, потому что она, к счастью, толком так и не вошла в тело. Обычно бывало по-другому: апачи крепили наконечники к древкам туго натянутыми оленьими сухожилиями, которые размокали от крови, и при попытке вынуть стрелу наконечник, нередко смазанный ядом, оставался в теле.

Вытащив из штанов подол рубашки, Рафи извлек из-за пояса украшенный бусинами мешочек, прикрывавший ему поясницу. Теперь в нем появилось два отверстия: круглое и треугольное. Коллинз извлек из мешочка книгу.

Стоило ему открыть ее, как со страниц посыпалась пыльца, перемазав пальцы желтым. Коллинз принялся листать томик, разделяя страницы, слипшиеся, когда книгу пробила пуля. Расплющенный кусочек свинца обнаружился в пятом акте, под строками: «Место, время, мое решенье — грозны и зловещи; они ужаснее, чем тигр голодный, они грозней, чем бурный океан»[68]. Край пули надорвал заднюю сторону обложки.

Рафи вытащил кусочек свинца и подбросил его на ладони. Он уже собрался его выкинуть, но, передумав, сунул в карман куртки — пусть будет талисманом. Затем Коллинз чуть слышно пробормотал молитву, поблагодарив Всевышнего за то, что стрелявший из мушкета апач то ли поторопился, то ли решил сэкономить, когда отсыпал порох. Окажись пороха хотя бы чуточку больше, пуля прошила бы книгу навылет и перебила Рафи позвоночник.

Коллинз остановил Рыжего — пусть чуток отдохнет, пока их не догонит Пачи. Через некоторое время собака вылетела из кустов, на ходу обнюхивая все, что попадалось по пути. Наконец она остановилась возле жеребца и вскинула морду.

Рыжий наклонил к ней голову, и конь с собакой соприкоснулись носами — так они всегда здоровались.

Февральский ветер пробирал до костей. Рафи поплотнее закутался в куртку и тронул поводья. Теперь впереди бежала Пачи — рыская то влево, то вправо. Собака всегда предупреждала Рафи о приближении апачей и знала, где от них спрятаться.

Рафи свернул к ранчо, на котором часто гостил, но обнаружил, что крышу поместья пожрал огонь, а в одной из стен зияет пролом. Двор был усыпан обломками мебели, кусками изорванных матрасов и осколками посуды. Обнаженные тела двух мужчин, живших на ранчо, распростерлись за опрокинутым дубовым столом, испещренным пулевыми отверстиями.

— Боже всемогущий, — выдохнул Рафи.

Из трупов торчали копья. Помимо них, в грудь одного из мужчин по рукоять вогнали вилы. Коллинзу хотелось предать тела земле, но ему надо было добраться до Тубака, а индейцы могли вернуться в любой момент.

Рафи осмотрел обложенный камнем резервуар. Сочтя воду в нем достаточно чистой, он дал Рыжему напиться. Отыскав среди обломков медный горшок, Коллинз зачерпнул им воды и поставил перед Пачи. Затем он наполнил фляги, связки которых висели за седлом, точно деревянная виноградная гроздь.

Позади фляг располагались кожаные сумки с почтой. В последнее время писем стало меньше, но теперь Коллинз брал за доставку больше, так что заработок выходил прежний. Доставка корреспонденции и бандеролей щедро оплачивалась, и Рафи подумал, что вполне может разбогатеть, если, конечно, останется жив. Далеко не каждый рискнет выйти за надежные стены Тубака, располагавшегося к северу, не так далеко от ранчо. Кроме Тубака в этой части земель, полученных от Мексики в качестве территориальных уступок и теперь именовавшихся Аризоной, было лишь одно более-менее крупное поселение: Тусон. Южнее Тусона располагалась заброшенная христианская миссия Тумакакори. «Тусон, Тубак, Тумакакори и далее — в ад» — именно так описывали путники здешний тракт. Впрочем, теперь ад начинался куда севернее границы с Мексикой, и Рафи подумалось, что сатана, совсем как апачи, решил расширить рубежи своих владений.

Коллинз всегда брал плату вперед — уж слишком велика была вероятность того, что получатель по прибытии корреспонденции окажется мертв или же отправитель окажется на том свете раньше, чем Рафи вернется за деньгами. Да. Коллинз и сам мог расстаться с жизнью, но, как и его работодатели, был готов рискнуть.

Это ранчо некогда являлось последним обитаемым местечком между Тумакакори и Тубаком, и вот теперь его уничтожили воины Кочиса. Чувствуя, как накатывает отчаяние, Рафи снова пустился в путь. Он и раньше успел насмотреться на белеющие кости павшего скота, сожженные фургоны, заброшенные дома и ранчо. В последний год к этому пейзажу добавилась еще одна деталь: покосившиеся, выгоревшие на солнце доски, вертикально врытые в землю. Их ставили на могилах тех, кто погиб от рук мародеров. Рафи не покидало ощущение, что он едет по гигантскому кладбищу.

— Бэском, — произнес Рафи вслух. Порой он теперь разговаривал сам с собой — просто чтобы услышать посреди царящего вокруг запустения человеческий голос. Рыжий дернул ушами, внимая хозяину. — Какой же ты дурак, Бэском! Черт бы тебя побрал со всеми потрохами. Это лейтенант во всем виноват, Рыжий, это из-за него началась резня. А теперь, не ровен час, нам всем настанет конец.

Рафи вспомнилось, как во время погрузки багажа на крышу дилижанса он читал монолог Гамлета, а Кочис, задрав голову, смотрел на него. На лице вождя играла легкая, чуть удивленная улыбка. Увидев такого человека единожды, хочется посмотреть на него снова. Это было лицо мудреца, рассудительного вождя, но никак не безжалостного убийцы.

Око за око — апачи действовали согласно этому простому ветхозаветному принципу. Вот только счет очам они не вели, да индейцев и не особо беспокоило, кому именно они мстят. Более того, за каждое око апачи брали тысячу.

Рафи знал, что сворачивать на тропу, ведущую к серебряной шахте, бессмысленно. Он успел побывать там две недели назад, отправившись в те места с письмом от тусонского торговца по имени дон Эстебан Очоа. Торговец всегда платил Рафи больше, чем тот просил. «Пара суэрте, — с неизменной улыбкой всякий раз говорил Очоа, накидывая Рафи пару лишних монет, — на удачу».

Добравшись до шахты, Рафи обнаружил, что все мертвы. Из груди американца-управляющего торчало сверло. Тела двух его работников-немцев были изрешечены пулями. Один из немцев все еще лежал на койке, закутавшись в одеяла, словно пытался укрыться ими от пуль.

Увиденное показалось Коллинзу странным: апачи действовали иначе. Рафи не нашел ни копий, ни стрел, ни трупов мексиканцев. Апачи ни за что не дали бы рабочим-мексиканцам уйти. Рафи принялся кружить у тела американца, внимательно разглядывая истоптанную землю. Наконец он отыскал отпечаток сандалии. Обувь с таким рисунком подошвы носили в Агуа-Сарке, что в Соноре, неподалеку от миссии Тумакакори по ту сторону границы.

Рафи пришел к выводу, что резню на шахте устроили мексиканские бандиты — как будто в здешнем краю без них проливалось мало крови. Стоило американским войскам уйти, как головорезы хлынули через границу, словно покупатели, спешащие на распродажу. Возможно, бандиты подкупили своих соотечественников, работавших на шахте. Убив американца и двух немцев, они скрылись, прихватив с собой переплавленное в слитки серебро.

Рафи обратил внимание, что после ухода бандитов на шахте побывали и апачи: он узнал отпечатки копыт их неподкованных лошадей. Индейцы отковыряли твердые кусочки шлака от стенок плавильной печи, чтобы использовать их вместо пуль. Шлак, помимо меди и свинца, содержал в себе мышьяк и серу. Вслед за ранением такой пулей всегда наступало сражение. Рафи полагал, что апачам об этом прекрасно известно. Индейцы не имели промышленного производства, но быстро учились пользоваться всеми его благами.

До Тубака Коллинз добрался без приключений, но задержался там только до наступления темноты. Когда в июле правительство отдало приказ о выводе войск, уходящие части сожгли все оставшиеся запасы на складах. Прошел слух, что к Тубаку из Сан-Антонио направляется полковник Джон Бейлор[69] с ордой техасцев, и командование не хотело, чтобы в руки мятежников попало что-нибудь ценное. Если верить слухам, Бейлор собирался расположить к себе апачей дорогими подарками и обещаниями, а потом перебить всех мужчин, а женщин и детей продать в рабство[70]. Вырученная за рабов сумма должна была покрыть все расходы на военную кампанию. Рафи хотелось по возможности избежать встречи с таким человеком.

Никто не мог поручиться, что слухи о приближении Бейлора соответствуют истине, но это не имело значения. Мексиканские бандиты к югу от Тубака и апачи к востоку превратили жизнь обитателей поселения в сущий кошмар. Двадцать человек, укрывавшихся за глинобитными стенами деревеньки, приняли решение ночью тайком выбраться на дорогу и попытаться преодолеть полсотни километров до Тусона.

Рафи сослался на занятость, позволив жителям пуститься в путь первыми. Коллинз счел, что, если апачи ночью не станут ложиться спать, грохот восьмидесяти копыт наверняка привлечет их внимание. Сам Коллинз сел подремать, привалившись спиной к западной стене, которая худо-бедно успела прогреться на солнце. Когда жители Тубака давно уже скрылись из виду и взошла полная луна, Рафи оседлал Рыжего и подозвал свистом Пачи.

Коллинз ехал всю ночь. Когда до безумного поместья Билла было рукой подать, солнце еще не встало, но всю пустыню уже посеребрил бледный свет разгорающейся зари. Порыв ветра донес до Рафи аромат жареного мяса. При мысли о свиных ребрышках, которые они с Биллом сейчас умнут на завтрак, у Рафи заурчало в животе, а рот наполнился слюной. Соус из перцев чили, которым Билли обильно смазывает мясо, не даст Рафи уснуть до самого Тусона. Вдруг Коллинз увидел, как у Пачи встала дыбом шерсть. С тяжелым сердцем Рафи зарядил винчестер.

Подъехав поближе, он увидел, что большая часть хижин и домиков превратились в дымящиеся, обугленные руины. Апачи, по всей видимости, разобрали часть творений Билли, обложив полученной древесиной основание парового котла. Судя по размерам куч пепла, жар от пламени, несмотря на февральскую стужу, был похлеще, чем в преисподней.

Опершись на луку седла, Рафи уставился на дверцу, которую Билл врезал в стену парового котла. Из отверстий для труб и датчиков страшно воняло жженой плотью и тленом. Рафи захотелось умчаться прочь, но он спешился и попытался открыть дверцу. С некоторым облегчением он обнаружил, что Билл заперся изнутри. Рафи со всей силы ударил по котлу.

— Билл, старый ты дурень… Ну что же ты наделал! Я тебя теперь даже похоронить не смогу. — Рафи сделал шаг назад и окинул взглядом паровой котел. — Хотя с другой стороны, лучшего склепа и не придумаешь. Простоит до второго пришествия.

Он снял шляпу, стараясь дышать ртом, чтобы не чувствовать жуткого запаха. При этом Рафи пытался прогнать мысли о том, как мучился Билл в свои последние минуты.

— Мне с тобой было весело, Билл. Лучшего и нельзя ожидать от друга. — Он склонил голову и произнес слова, которые так часто слышал за свою жизнь: — Мы предаем его тело земле. Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху, в надежде на воскресение к жизни вечной…

«Пепел к пеплу…» В случае с Биллом эти слова были как нельзя к месту.

Порыв ветра подхватил золу и закружил у ног Рафи. Он вспомнил, как Лозен и Пандора возвращали ему тело Авессалома. Лица девушек тоже были перемазаны золой. Апачи верили, что она отпугивает призраков. Об этом много лет назад Рафи узнал от своей возлюбленной из племени навахо. На миг Коллинзу показалось, что у его ног кружится пепел Билла, хотя он знал, что останки друга покоятся внутри парового котла. Так, по крайней мере, полагал Рафи. Что еще могло там находиться, распространяя смрад на всю округу?

Новый порыв ветра подхватил очередную горсть пепла, швырнув его в Рафи, и он с непоколебимой уверенностью почувствовал: дух Билла где-то рядом. Призрак, желая удержать друга, цепляется за него, уговаривая остаться, а то и почитать ему «Ромео и Джульетту». Рафи водрузил шляпу на голову и затянул завязки под подбородком. Поправив томик Шекспира за поясом, он со всем почтением к покойному двинулся обратно к Рыжему.

ГЛАВА 29 ЮЖНЫЙ НЕУЮТ

Тусон никогда нельзя было назвать тихим и спокойным городишком, но после того как армия ушла на восток сражаться с мятежниками-южанами, на улицах и в домах воцарилась атмосфера отчаяния, наводящая на мысли о библейском Судном дне. Однако Рафи не удивился, когда, едва миновав в ворота в глинобитной стене вокруг города, обнаружил, что в Тусоне праздник.

Флаги конфедератов, сшитые на скорую руку из косынок, старых мундиров и мешков из-под муки, реяли на февральском ветру. Большая часть обитателей Тусона, крича и улюлюкая, собралась на главной улице. Некоторые из них, поднимая клубы пыли, отплясывали джигу под аккомпанемент банджо, игравшего нечто среднее между «Махну к моей Лу» и «Старой дубовой бадьей»[71].

— По всей видимости, народ с нетерпением ждет «южного уюта»[72], — сообщил Рафи Рыжему. Конь, будто в знак согласия, тряхнул ушами.

Однако вряд ли такой «уют» пришелся бы жителям Тусона по вкусу. У него имелись руки, ноги и гнилые зубы, а еще он славился отвратительным поведением: к городу направлялись части конфедератов, состоявшие, с точки зрения Рафи, из редких отбросов общества.

Люди в здравом уме давно уже бежали из Тусона. Остались в основном южане, причем те, кто был не в ладах с законом.

Жители Тусона всегда активно поддержи вали идеи сепаратистов. Впрочем, даже те, кто не особо симпатизировал идеалам южан, были готовы, невзирая на политические убеждения и взгляды, с распростертыми объятиями встретить солдат белой расы.

Рафи направился на центральную площадь — именно там располагалось новое заведение Сары Боумен, по-прежнему именовавшееся «Американским домом». У входа на ящике возвышался мужчина, вокруг него собралась небольшая толпа. Незнакомец выставил длинный узловатый палец, в котором, кажется, суставов было больше положенного, и показал им на Рафи.

— Бойся змия на барной стойке! — прогремел мужчина. — Отринь сатанинский ром!

Окружившая его кучка народу воздела руки с зажатыми в них бутылками и кружками, где плескался самогон, и с восторгом троекратно прокричала «ура». Рафи кинул на мужчину преисполненный надежды взгляд. Ром? Неужели Сара Боумен где-то раздобыла ром?

— Братья мои! Люди мира сего впали в тяжкий грех. Они нарушили вечный завет нашего Творца. — Пророк вскинул руку с зажатой в ней потрепанной Библией. — Именно об этом сказано в Книге пророка Исайи! Глава двадцать четвертая, стих шестой: «За то проклятие поедает землю, и несут наказание живущие на ней; за то сожжены обитатели земли, и немного осталось людей».

— Вот это ты, старина, верно подметил, — пробормотал Рафи, вспомнив кучи пепла вокруг парового котла Билла и бесчисленные покосившиеся деревянные надгробья, безмолвными стражами выстроившиеся вдоль тракта.

Сунув поводья конюху, служившему при «Американском доме», Рафи остановился у дверей, к которым была приколочена старая, изорванная и пожелтевшая вырезка из газеты семимесячной давности. Рафи пробежал знакомую статью глазами в вящей надежде, что ее содержание каким-то чудом успело измениться. Там рассказывалось о потерях северян в битве при Булл-Ран, состоявшейся в июле 1861 года. Необученные войска мятежников под командованием генерала Джексона, заработавшего кличку Каменная Стена, выдержав напор северян, перешли в контрнаступление и отбросили противника. Отступление федеральных войск в направлении Вашингтона быстро превратилось в бегство.

Покачав головой, Рафи переступил порог и вошел внутрь. Пачи неотступно, буквально по пятам, следовала за хозяином. При виде других псов, уже находившихся в зале, Пачи ощерилась, а шерсть у нее на загривке встала дыбом. Псы тут же посторонились, уступая гостям дорогу. В «Американском доме» было на редкость спокойно и тихо.

Всякий раз за последние семь месяцев, въезжая в Тусон, Рафи утешался лишь одной мыслью — о предстоящей встрече с Сарой, великаншей про прозвищу Великий Запад. Когда отступающая армия оставила форт Юма, с ней отправилась в путь и Боумен, но, добравшись на своем старом фургоне «студебеккер» до Тусона, решила тут и остаться. Ехать дальше на восток у нее «не лежала душа» — по крайней мере, именно так она сказала Рафи. Ее супруг Альберт не стал разлучаться с супругой, надеясь после победы над мятежниками прибрать к рукам серебряные прииски, заброшенные во время смуты.

Кроме того, если верить доходившим до Сары слухам, на востоке царил тот еще хаос. Брат восставал на брата, и творилось такое смертоубийство, что на этом фоне апачи казались безвредными щенками. Как-то раз Сара, подмигнув Коллинзу, возблагодарила Всевышнего за то, что у апачей пока нет пушек. «Боже, помоги нам, если у них появится артиллерия», — согласился Рафи.

Сара влетела в залу с кухни. Как обычно, пышную рыжую шевелюру венчало желтое кепи Третьего артиллерийского полка.

— Нет-нез-нет, Рафи! — весело закричала хозяйка «ведения. — Не слушай этого слабоумного снаружи! Нет у нас никакого рома! Народ требует ром с самого утра, стоило идиоту-проповеднику завести свою шарманку.

Она сдавила Рафи в объятиях, от которых у него затрещали ребра и сперло дыхание. В живот больно впились рукояти пистолетов, заткнутых за пояс Сары, но Коллинз не стал протестовать, поскольку, помимо пистолетов, Боумен прижалась к нему и своим внушительным бюстом. Положив Рафи ладони на плечи, Сара отстранилась от него на расстояние вытянутой руки, окинула взглядом с ног до головы и снова сграбастала в объятия. В ее темно-зеленых глазах стояли слезы. Она умолчала о том, как боялась, что Рафи погибнет и с его смертью у нее станет за пределами дома в два раза меньше друзей. Душой Сара была видавшей виды воительницей, а воины не поминают о смерти — это удел сопляков.

Рафи вздохнул и прикрыл глаза, наслаждаясь исходящим от рыжей великанши уютом, теплом и мягкой силой. Он лишь немного уступал ей ростом, но из-за габаритов Сары все равно ощущал себя в ее объятиях ребенком. Отпустив его, Боумен вскинула руку и помахала рукой дочери подруги-мексиканки миссис Мерфи — пятнадцатилетней красавице Пас, расположившейся за барной стойкой в окружении воздыхателей. Пас, наклонившись, достала бутылку, которую хранила подальше от пьяных глаз местного сброда. Саре не приходилось сомневаться в кредитоспособности Коллинза. По просьбе Рафи она хранила его деньги в сейфе, вкопанном в земляной пол под ее кроватью.

Забрав бутылку бурбона и два стакана, Рафи направился к угловому столику, за которым сидел сеньор Эстебан Очоа. При виде приближающегося Коллинза Эстебан встал и протянул ему тонкую руку. В огромных черных глазах вспыхнул огонь, отчего Эстебан сделался еще привлекательнее и благороднее — хотя, казалось, куда уж больше.

— Сеньор Рафаэль, слава Всевышнему, что вы вернулись живым и невредимым! — Эстебан владел английским лучше всех в Тусоне. Лишь едва заметный акцент, прямые черные волосы, темные глаза и смугловатая кожа выдавали в нем мексиканца.

Дон Эстебан своим видом напоминал Рафи о том, что на свете есть люди, которые могут выглядеть элегантно и грациозно, совершенно не прилагая к этому усилий. Рафи неизменно был благодарен за это Эстебану, поскольку о существовании подобных людей было легко забыть. Оно и понятно: достаточно вспомнить о том, какая публика обитала в Аризоне. Дон Эстебан, миссис Мерфи, Боумен и ее толпа приемных детей служили для Рафи доказательством того, что род людской еще не успел окончательно оскотинеть. Благодаря таким людям в нем не умирала надежда на лучшее будущее для человечества.

Дон Эстебан, поклонившись Саре и миссис Мерфи, притащил им стулья из-за соседних столиков. Теперь можно было с уверенностью заявить, что все сторонники северян города Тусона в сборе. Сара держала на коленях мальчика-мексиканца лет трех-четырех — одного из сирот, которых недавно усыновила. Еще один из ее приемных сыновей, чуть постарше, возился с Пачи на земляном полу.

— Кого они с таким нетерпением дожидаются? — Рафи плеснул в стакан бурбона и поставил его перед доном Эстебаном. — Мятежники на подходе?

— Они уже здесь. — Дон Эстебан взял стакан и благодарно кивнул. — Отядом командует капитан Шерод Хантер.

— Доводилось с ним сталкиваться, — кивнул Рафи и плеснул себе бурбона. — Не сказал бы, что мне это доставило удовольствие.

— Он прибыл вчера с сотней никчемных мерзавцев, именующих себя аризонскими добровольцами-конфедератами, — добавила Сара.

— И где они?

— По большей части валяются пьяными по салунам. Я сразу сказала, что в моем заведении южанам с их привычками будут не рады.

Когда заговорила мисс Мерфи, в ее низком с хрипотцой голосе помимо испанского акцента слышались нотки ирландского, техасского и теннессийского говора.

— Капитан Хантер поставил дона Эстебана перед выбором: либо клятва на верность мятежникам, либо вон из города.

— Капитан вел себя достаточно цивилизованно, — заметил Очоа. — Он чуть ли не извинялся передо мной.

— Шерод Хантер столько всего натворил… Ему есть за что просить прощения, — буркнул Рафи.

— Он сказал, что слышал о моих симпатиях к северянам, но при этом выразил надежду, что я осознаю очевидную победу Юга. Он попросил меня присягнуть Конфедерации, чтобы ему не пришлось конфисковывать мое имущество и выгонять меня из города.

— И что же вы ответили? — прищурился Рафи.

— Я сказал, что всем в своей жизни обязан правительству Соединенных Штатов и потому не собираюсь его предавать.

— Когда уезжаете?

— Сегодня вечером. Капитан Хантер позволил мне взять лошадь и все, что я смогу запихнуть в две седельные сумки. — Эстебан помолчал. — Ах да, еще он позволил взять с собой ружье и двадцать патронов.

— Двадцать патронов! — взорвалась Сара. — Нет, вы слышали! Да лучше просто расстрелял бы, и дело с концом!

— И куца вы собираетесь направиться? — спросил Рафи.

— В Месилью.

— В одиночку? — Брови Рафи поползли вверх. — Да это же почти полтысячи километров по землям апачей.

— Бог бережет детей и дураков, — пожал плечами Очоа.

— Не проще ли податься в Сонору? Граница с Мексикой всяко ближе. Кроме того, Месилья сейчас в руках Джона Бейлора и его подонков-сепаратистов.

Мысль о том, что южная часть Нью-Мексико оказалась в руках Бейлора, вызывала у Рафи омерзение, а осознание того, что регулярные части армии США выставили себя сборищем клоунов, приводило в ужас. Роль главного клоуна сыграл майор Исаак Линд, сдавшийся с пятью сотнями бойцов трем сотням техасских оборванцев под началом Бейлора. Секрет крылся в том, что многие из солдат-северян, отступая из Аризоны, в преддверии тяжелого перехода через горы наполнили свои фляги не водой, а виски. Когда они прибыли на место, ни о каком сражении не могло идти и речи.

— В Месилье у меня остались связи в деловых кругах. — Улыбка дона Эстебана стала грустной. — Вдобавок ко всему нынешние хозяева положения меня не знают.

Он не стал добавлять, что «нынешними хозяевами положения» оказались не просто американцы, а техасцы, для которых все мексиканцы были на одно лицо.

— Я еду с вами, — решительно произнес Рафи. — Мне известны те края.

Нью-Мексико. Где-то там безобразничает эта нахалка и сорвиголова Лозен. Рафи вспомнилось, как он однажды проснулся на стоянке фургонов в форте Бьюкенен и, открыв глаза, увидел над собой ее лицо. Над ним словно склонилась фея из сказки Шекспира. А это выражение досады, промелькнувшее у нее на лице, когда девчонка поняла, что ей снова не удалось украсть его коня! Только сейчас до него дошло, что Лозен могла запросто перерезать ему, спящему, горло и спокойно забрать Рыжего, но все же оставила Рафи в живых.

И вот теперь он вернется в поросшие лесом горы — край, который Лозен считала своим домом. Интересно, сведет ли его с ней судьба? Да и жива ли она? Сейчас ведь повсюду льется кровь. А что, может, и вправду лучше перебраться в Нью-Мексико? Теперь эта мысль представлялась Рафи уже не столь безумной. Да, там идет война, ну и что? Благодаря этому там много солдат, и южан и северян, а индейцы стараются не высовываться.

— Вы уподобитесь ангелу Рафаилу, которого послал Господь в проводники ослепшему Товиту, — улыбнулся дон Эстебан и, наклонившись, почесал Пачи за ухом. — У того Рафаила тоже был пес.

— Кто такой Товит?

— Герой одного из апокрифов[73]. Если угодно, расскажу по дороге.

— А ты как, Сара? Как все твои? Поедете с нами? — Рафи задал этот вопрос из вежливости. Он прекрасно знал, что Боумен и тут неплохо. Никто не осмеливался ее донимать, а те, кто все же шел на этот риск, очень быстро начинали сожалеть о своем решении.

— Спасибо, что спросил, но я откажусь. Я считаю, что армия США быстро покончит с этим отребьем. Мы с Альбертом даже глазом не успеем моргнуть, как пора будет собираться обратно в Юму.

— Отчего ты хочешь туда вернуться?

— В тамошних краях есть свое очарование.

Однажды Рафи доставлял в Юму груз муки и ветчины, но никакого очарования там не заметил. Он даже не стал задерживаться, чтобы опустошить карманы офицеров, перекинувшись с ними в вист.

— Служил как-то в Юме один солдат. Служил-служил и помер, — промолвила Сара.

Рафи терпеливо принялся ждать продолжения. Гибель солдата в Юме сама по себе вряд ли была бы достойна упоминания.

— Солдат попал в ад, а через неделю, дрожа от холода как осиновый лист, вернулся за одеялами.

Рафи откинул голову и расхохотался. «Боже всемогущий, как же хорошо просто посмеяться», — подумалось ему.

ГЛАВА 30 «ВОКРУГ НЕЕ ПЛЯШУТ МОЛНИИ»

Корзины садились плести по утрам. Так было заведено издревле, и даже старухи не могли объяснить, откуда взялся такой обычай. Нынешнее утро выдалось на редкость погожим. Женщины пришли с детьми и ворохами ивовых прутьев в сейбовую рощу у реки. Расстелив одеяла, они делились друг с другом едой. Когда к ним, ковыляя, подходил какой-нибудь малыш, делавший свои первые шаги, угощали и его, не разбираясь, чей это ребенок.

Ветка Кукурузы повесила люльку на одну из веток, что располагались поближе к земле. Дитя с интересом наблюдало за тем, как качаются на ветру перья и птичьи позвонки, украшающие полог колыбели. Другие матери либо прислонили люльки к деревьям, либо по примеру Ветки Кукурузы повесили на сучья. Колыбельки покачивались на ветвях, словно непомерно разросшиеся плоды.

Некоторые младенцы спали, другие глазели на птиц, щебечущих на ветках. Девочки постарше, положив на землю крошечные игрушечные люльки и кукол из оленьей кожи, принялись строить у речки шалаш и готовить угощение для пира: лепешки из глины, украшенные веточками и желудями. Речушка тихо журчала, будто негромко посмеиваясь над мальчишками, гонявшимися вдоль берега за спущенными на воду лодочками из коры. Небо отливало синевой цветков дикого льна, а под ним в сиянии солнечного света раскинулась искрящаяся зелень деревьев, кустов и лугов.

Пока Лозен помогала Дочери связать вместе ивовые прутья, чтобы те образовали остов колыбели, Одинокая, Мария и Текучая Вода готовили опальные материалы. В неглубоких корзинах лежали кусочки красной коры, снятой с корней юкки, и черные семечки чертова когтя[74], предназначенные лля украшения будущей колыбели. Рядом кучками сложили тутовые прутья для вертикальной части каркаса. Некоторые из прутьев женщины отложили в сторону, а потом каждый разделили зубами и пальцами на три части — их вплетали горизонтально. Мякоть из сердцевины женщины выковыряли кончиками ножей.

Остальные индианки занималась изготовлением широких корзин для грядущего урожая. Собирать его будет очень непросто. Чейс со своими воинами оттеснил большую часть бледнолицых, заставив их уйти на восток. В результате чужаки заполонили здешний край. Они разделились на синемундир-ников и серомундирников и теперь кишели повсюду, сея войну.

Все только и судачили о том, почему бледнолицые начали сражаться друг с другом, но ответа на этот вопрос не знали ни Красные Рукава, ни Чейс, ни Викторио. Синемундирников и серомундирников слишком занимала вражда друг с другом, чтобы еще и охотиться на апачей, однако бледнолицые из обоих лагерей, завидев индейцев, тут же открывали огонь. Как женщинам собирать еду в таких условиях? Приходилось лезть выше в горы, хотя растений там было меньше. Запасов провизии стало так мало, что мужчины начали подумывать о набеге на Мексику. Говорливый уже совершил одну такую вылазку с несколькими друзьями — впервые без сопровождения старших.

Длинные ветви покачивались, будто перешептываясь друг с другом, а женщины продолжали трудиться. Поскольку Одинокая была на сносях, ей мешал живот, и приходилось работать вытянув руки. Вторая жена Колченогого из апачей мескалеро по имени Нтээле, что значит Широкая, кивнула на Одинокую:

— Похоже, она собирается родить коня. — Погладив себя по животу, она добавила: — Ну а я — бизона.

— Говорят, выпив тисвина, мескалеро бегают крутить шашни с бизонами, — улыбнулась Текучая Вода. — Мол, бизоны в ваших краях похожи на мескалеро.

Широкая, откинув голову, расхохоталась. Круглолицая и плотно сбитая, она напоминала плод кактуса. Смеялась она весело и заразительно, а в глазах сверкали искорки. Год назад Колченогий привез ее сюда вместе со своей первой женой. Хоть Широкая и не была чирикауа, она пришлась всем по душе. Однако народ посмеивался над ее говором и странными словами, которые она порой использовала. Поминали и странную форму ее мокасин. Некоторые из женщин прозвали женщину Киовой — так звучало название племени, с которым соседствовал ее народ. Широкая отнеслась к этому с юмором. Ее любили в племени, и она отвечала тем же.

— Киова, — лукаво прищурилась Текучая Вода, — твой муж немолод. Пусть намажет свой причиндал тертой агавой: так он станет тверже.

— Мой муж хоть и немолод, но заткнет за пояс двоих юнцов, — отозвалась Широкая. — Для чирикауа он очень неплох.

Киова не без труда встала и, подойдя к Лозен, опустилась рядом с ней на одеяло. Взяв два мешочка, один с бубенцами и другой с ракушками каури, Широкая кивнула на Дочь:

— Будет чем украсить наряд твоей племянницы, когда придет время ее обряда. А еще у меня есть две отличные шкуры. Очень ей пригодятся.

— Да, наряд выйдет просто загляденье, — согласилась Лозен. Но девушке хотелось знать, что Широкая желает получить взамен.

— Ты сделаешь мне люльку? — спросила та.

— У Бабушки они получаются лучше.

— А я хочу, чтобы колыбель изготовила именно ты. В моем племени знают о твоей силе.

Лозен изумленно посмотрела на Киову. Да, женщины и по сей день обращались к Лозен за лечебными травами, но с тех пор, как солдаты ушли на восток, а не на запад, как она предсказала, все считали, что ведунья лишилась большей части своих сил. Духи привередливы и своенравны, они без предупреждения отказывают былым любимцам в помощи и поддержке.

— В моем племени говорят, что ты можешь творить добро простым прикосновением, — добавила Широкая.

Лозен много раз помогала Бабушке мастерить люльки, но ей ни разу не доводилось самой делать колыбель от начала до конца. Она никогда не пела заговоров, дарующих малышу долгую жизнь.

— Бабушка научила меня своему заклинанию, — наконец произнесла Лозен.

— Так ты сделаешь мне люльку?

— Я спрошу у духов и завтра дам тебе ответ.

Малыш Уа-син-тон заплакал: ему в глаз попала мошка. Дочь взяла его на руки и отнесла к Лозен на одеяло.

— Тетя, — спросила девочка, — а мне ты сделаешь люльку, когда у меня будет ребенок?

— Сперва тебе придется четыре раза взбежать вон на ту гору. — Лозен знала, что Текучая Вода уже ломает голову над тем, где набрать добра для обряда Женщины, Окрашенной Белым, который предстояло пройти ее дочери.

— Кроме того, ты еще толком не умеешь готовить и шить, — добавила Текучая Вода. — Кому нужна жена, день-деньской греющаяся на солнце, словно ящерица?

«И когда это малышка успела так вырасти?» — подумала Лозен. Как же быстро пронеслось время! Годы пролетели, словно гуси Колченогого, — а вот куда? Кто знает? Лозен положила руку на свой плоский, как у юноши, живот. У нее не было ни мужа, ни детей, но ее больше печалило, что она о них и не мечтает. Лозен пришли на ум слова заговора, который Бабушка напевала, когда мастерила люльку.

«А ведь когда-то и я, совсем как Уа-син-тон, лежала в колыбели, а духи берегли и защищали меня», — подумала Лозен.

Никогда прежде она не пыталась представить себя малышкой в люльке на спине матери. Ставшая одеялом Белая Вода не давала ей замерзнуть, Белая Раковина укрывала от зноя, а вышитая зигзагом Молния защищала. Радуга скрепляла колыбель, не давая ей рассыпаться, а Солнце составляло малышке компанию, грохоча в покрывале из заячьей шерсти.

Рядом с Лозен остановилась ватага мальчишек лет десятиодиннадцати.

— Брат прислал за тобой. Хочет, чтобы ты поскорей пришла, — выпалил Обжегший Палец.

Лозен не стала спрашивать, зачем она понадобилась Викторио, — это и так скоро станет ясно.

— Племянница, отнеси мои вещи ко мне в жилище, — промолвила она.

Лозен не торопилась. Ей не хотелось показать свою растерянность, хотя она пребывала в смятении. Викторио обычно не присылал за ней посреди дня. Женщин, по всей видимости, это тоже удивило. Собрав детей, они поспешили вслед за девушкой.

Как оказалось, мужчины в лагере собрались держать совет. Большинство уже село в круг, а оставшиеся спешили занять свои места.

Викторио встал, завидев приближающуюся Лозен:

— Сестра, тебе тоже следует послушать.

Говорливый повернулся к Викторио и сообщил:

— Нантан, мы видели две тысячи солдат, триста пятьдесят коней и пять сотен мулов. Они на той стороне перевала в трех днях пути отсюда.

— Как же получилось, что они оказались за перевалом, а мы их не заметили? — спросил Викторио.

Говорливый перевел взгляд на Лозен:

— Они идут с запада, как и предсказала твоя сестра.

По толпе прошелся ропот. Что за нелепость?! Как это солдаты идут с запада? Лозен почувствовала смесь восторга и страха. Духи не обманули ее, ниспослав видение, а значит, ее племя в опасности.

— Это невозможно, — проворчал Джеронимо.

— Хочешь сказать, я лгу? — набросился на него Говорливый. — Или ты считаешь меня глупцом, неспособным отличить восток от запада?

— Солнце встает на востоке. Оттуда же приходят и сине-мундирники, — махнул рукой Джеронимо.

— А эти идут с запада. — Говорливый втянул носом воздух. Ему очень хотелось вспылить, но он не мог себе этого позволить. Взрослый мужчина, в отличие от юнца, обязан уметь себя сдерживать. — Мы говорили с Чейсом. Он знает о солдатах. Он видел их, когда был в разведке, и покурил с их вождем. Синемундирник поведал Чейсу о планах солдат.

Говорливый выдержал паузу. Он знал: его следующие слова взбудоражат всех без исключения.

— Когда луна снова станет полной, синемундирники пойдут пешком через перевал и вступят в земли Красных Красок. Они собираются перебить всех бледнолицых серомундирни-ков. Чейс хочет, чтобы воины Красных Красок вместе с его отрядом устроили засаду на перевале. Он отправил гонцов держать совет с Красными Рукавами и Длинношеим.

Викторио не стал тратить много времени на размышления.

— Славный план. Через месяц солнце начнет жарить так, что на камне можно будет запечь яйцо. Солдатам придется маршировать полтора дня через пустыню, где нет ни ручья, ни речки.

— Именно так и сказал Чейс! — От избытка чувств Говорливый даже перебил Викторио. Когда молодой человек осознал свой промах, на лице у него отразилась досада, но Викторио знаком предложил Говорливому продолжать. — Мы можем спрятаться над речкой прямо на перевале. Когда туда доберутся бледнолицые, они будут измотаны долгим переходом и жаждой. Мы их всех перебьем.

Викторио видел воодушевленные лица воинов. Такой отличный план просто не мог не сработать.

— Нам надо хорошенько подготовиться. Соберем свинец, который оставили на приисках бледнолицые, когда бежали на восток. Порох купим у команчерос. Вымочим коровьи шкуры в реке, чтобы обернуть ими копыта коней. Забьем мулов, а наши жены навялят нам в дорогу мяса. Наготовим снадобья для раненых.

— Нантан! — снова подал голос Говорливый. — Мы потолковали друг с другом. Все как один хотят, чтобы твоя сестра отправилась с нами, когда мы пойдем воевать с сине-мундирниками. Чейс просил о том же. Он сказал, что сестра нантана — могущественная ди-йин.

Прозвучавшие слова не особенно утешили Лозен. С незапамятных времен с юга нападали мексиканцы, а с севера — навахо. С запада совершали набеги явапаи, пима и папаго. Синемундирники же всегда приходили с востока. Теперь получалось, что бледнолицых солдат можно было ждать откуда угодно. Они уподобились разящим молниям.

Лозен подумала о заговоре, который пели при изготовлении колыбели. «Вокруг нее пляшут молнии…» Эти слова всегда успокаивали девушку, но теперь ей казалось, что в них кроется зловещий смысл.