Призрачные воины

КОЙОТ И ЖИВОЙ ВАЛУН

Давным-давно бежал как-то Койот по своим делам. И повстречал он других койотов, сидевших вокруг большого валуна. «Ты уж к этому валуну поуважительнее, — сказали койоты, — он живой»<— «Не говорите глупостей, — отозвался Койот. — Камни живыми не бывают». — «Он и катится быстро, так что ты поаккуратнее», — предупредили его другие койоты. «Да что вы несете, остолопы! — рассердился Койот. — Смотрите, что я сейчас сделаю!» С этими словами он вскочил на валун и нагадил на него. Спрыгнул Койот на землю и рассмеялся с довольным видом. «Видите, — говорит, — ничего страшного не случилось». Побежал Койот дальше, а валун взял да покатился за ним. Удивился Койот. «Я все равно быстрее тебя», — говорит. Побежал он бойчее, а валун все не отстает, нагоняет. Койот уже изо всех сил бежит, а камень все ближе и ближе, того и гляди задавит. Испугался Койот, шасть в яму! А валун подкатился и завалил ее — не выбраться теперь Койоту наружу! Принялся он по-всякому упрашивать валун отпустить его, а валун ни с места. Взмолился наконец Койот: «Прости, что нагадил на тебя. Отпусти меня, и я все за собой уберу». Откатился камень в сторону, и Койот убрал за собой. Когда валун сделался совершенно чистым, он покатился на свое привычное место, а Койот побежал своей дорогой.

На самом деле в этой истории шла речь о фруктах, цветах и прочих прекрасных вещах.

ГЛАВА 54 ИДТИ ПРОТИВ РОЖНА

Рафи ухватил мула за поводья и что есть мочи уперся каблуками сапог в землю. Не обращая внимания на воющий ветер, который швырял в лицо снег, на помощь ему поспешил Цезарь с еще одним солдатом. Они тянули втроем, покуда не вздулись вены на шеях и руках. Тщетно: мул продолжал скользить вниз по покрытому наледью склону, утягивая за собой и людей.

Внезапно Рафи оступился и, потеряв равновесие, покатился по земле. Врезавшись в камень, Коллинз приподнялся и закричал товарищам, чтобы те отпустили поводья. Посыпались в снег тюки с провизией и снаряжением.

Лейтенант приподнял накинутый на шляпу капюшон непромокаемого плаща и заорал:

— Сержант! Собери все барахло, до которого сможешь дотянуться, и раскидай его по бойцам. — Он кинул взгляд вниз на ревущего и бьющегося мула. — Не трать на него пулю.

Следующие три дня они ковыляли до заставы в Теплых Ключах. За это время охромела большая часть мулов и лошадей из тех, Что не успели пасть. Все чернокожие солдаты без исключения родились и выросли на юге, и такая погода была им непривычна. Кутаясь в одеяла, они тряслись от порывов пронизывающего до костей ветра. С неба то попеременно, то одновременно лил дождь, валил снег и сыпал град. Даже Рафи не мог припомнить такой погодки, а ведь на календаре было всего-навсего первое декабря.

С широких полей шляп, которые солдаты купили себе взамен бесполезных фуражек, свисали сосульки. Сапоги у тех, кто шел пешком, просили каши; некоторые бойцы и вовсе лишились обуви. Те из бедолаг, кто шел босиком, оставляли на снегу кровавые следы, но при этом ни один не жаловался. Хотя Рафи провел в обществе этих солдат уже несколько недель, он не переставал восхищаться их мужеством, выносливостью и оптимизмом, о чем и сообщил Цезарю.

— В Библии сказано, что трудно идти против рожна, — ответил тот. — Деяния апостолов, глава девятая, стих пятый. Как я это понимаю? Если ты вол, нечего пенять на свое ярмо.

— На самом деле все не так уж и плохо, сэр, — подал голос рядовой Бен Симпсон. На тыльной стороне ладони у него до сих пор виднелось клеймо его бывшего владельца. — Еще до войны мой масса попал в крепкую переделку. Он убил белого и решил перегнать нас, своих рабов, в Техас. Ох и снег валил, доложу я вам. Я тогда совсем сопляк был, но помню. Снег сыплет, а мы идем босые. Обуви-то нам лшсса не дал, даже мешковиной обвязать ноги не дозволил. Мамка моя все ноги в кровь разбила, они у нее и распухли. Масса пристрелил ее, а когда она упала, еще и ногой пнул. Сказал: «Мне ниггеры-неженки на хрен не нужны». — Симпсон покачал головой. — Так что сейчас не так и плохо, правда-правда.

«Верно говорят: хочешь узнать, чего на самом деле стоит человек, сходи с ним в разведку», — подумал Рафи.

Разведывательная вылазка оказалась на редкость тяжелой. Целый месяц отряд шел по следу из вереницы трупов фермеров, путников, почтальонов, пастухов, скотоводов и скота. Они насмотрелись на сожженные дома и опустевшие загоны. Гудели провода, летели телеграммы: армейские соединения пытались настичь Викторио прежде, чем он доберется до мексиканской границы. Ни Рафи, ни Цезарь не были уверены, что эта затея увенчается успехом.

— Эх, знать бы заранее, что до такого дело дойдет, — пробурчал Цезарь. Он ехал рядом с Рафи, вжав голову в плечи, чтобы спастись от ветра. — Знать бы заранее, что придется гоняться за собственной родней.

— Викторио надо остановить, — процедил сквозь зубы Рафи.

— Думаешь, нам его придется убить?

— Я бы не сказал, что он готов выйти к нам навстречу с поднятыми руками, — буркнул Коллинз.

Цезарь умолк. На протяжении двух месяцев его преследовало одно и то же видение: тело женщины, катящееся по склону и срывающееся с обрыва, а затем — дикий скорбный вопль. Отыскав труп, Цезарь с Рафи пришли в ужас, обнаружив, что перед ними Текучая Вода. Не обращая внимания на понукания торопившего их лейтенанта, они спрятали тело в узкой расселине. Затем, невзирая на ливень, они сняли шляпы, и Цезарь прочитал короткую молитву.

Рафи не хотелось кричать, и потому он пустил коня поближе к лошади Цезаря.

— Откуда нам было знать, что это жена Викторио? — заметил он. — Да и вообще, мы думали, что в отряде одни мужчины.

— Меня не отпускает мысль, что, возможно, именно я убил ее, — признался Цезарь.

— Да нет. Это явно Смертельный Выстрел.

— Ты так думаешь?

— Уверен. Но вряд ли он знал, в кого стреляет.

— Когда мы свидимся с Викторио, непременно расскажем ему, где похоронили его супругу.

«Если мы вообще с ним свидимся», — подумал Рафи.

Покуда Викторио продолжал оставаться неуловимым. Скорее всего, Лозен сопровождала брата. Возможно, Вызывающий Смех говорил о ней правду: воин уверял, что духи дали ей силу врачевать людей, усмирять коней и чуять приближение врагов.

Рафи стало интересно, видит ли сейчас Лозен в его лице врага. Чем она сейчас занята? Что чувствует? Мерзнет, как и сам Коллинз? Но в конце пути ее, в отличие от него, не ждет отдых у огня в глинобитном домике, котел с горячей похлебкой и стопка сухих одеял.

— Приехали. — Цезарь показал на темневшие вдалеке приземистые строения.

— Слава богу, — пробормотал Рафи, и его слова унес ветер.

— Надеюсь, капитан Эмброуз Хукер сейчас в разведке, — вздохнул Цезарь.

— Не ты один на это надеешься.

Командир роты, расквартированной на заставе в Теплых Ключах, капитан Эмброуз Хукер, мог вывести из себя кого угодно. Он был опасен. И безумен.

Рафи надеялся, что однажды кто-нибудь пристрелит капитана. Порой он подумывал сделать это сам.

— Рафи, капитана Хукера надо остановить. Он всеми силами старается вогнать своих бойцов в могилу.

— Я знаю, он болван и псих… — начал было Коллинз.

— Я не об этом, — махнул рукой Цезарь.

— А о чем?

— Он ведет себя так, словно в этом краю нет никакого бесчинствующего Викторио. Ставит коней на выпас в нескольких километрах от форта, будто сам просит апачей, чтобы они увели у него весь табун. А когда солдаты уходят в караул или пасти лошадей, он запрещает заряжать пистолеты и седлать коней.

Рафи знал, что Цезарь не склонен ко лжи или преувеличениям, но все же ему было сложно поверить, что даже такой человек, как капитан Хукер, станет отправлять солдат за пределы форта безоружными, лишив их к тому же возможности нагнать лошадей, если некоторые вдруг решат сбежать.

— Когда буду играть с офицерами в карты, попрошу их подать рапорт на Хукера, — пообещал Рафи. — Господь свидетель, я уже много раз писал Хэтчу, но это не помогло.

Увы, когда они добрались до форта, капитан Эмброуз Хукер оказался на месте. Он ворвался в конюшню в тот самый момент, когда Рафи в угловом стойле приводил в порядок своего гнедого. Хукер от всей души хлестнул арапником по спине солдата, собиравшего лопатой навоз.

— Никогда не видел, чтоб ниггер хоть что-то по-человечески сделал. — Капитан занес руку для нового удара, но солдат попытался заслониться лопатой, что разъярило Хукера еще больше. — Да я тебе сейчас все зубы повыбиваю! — взревел он.

— Эй! — крикнул Рафи. Он отшвырнул мешковину, которой протирал бока гнедому, и вышел из стойла. — Ты что творишь?

— Вбиваю этой скотине в голову разницу между солдатом и макакой с плантации.

— Завязывай! — Рафи схватился за арапник.

— Уйди с дороги, щенок.

— Завязывай, — повторил Рафи. — А не то выдеру тебя твоей же плеткой. — Он дал знак солдату уносить ноги, что тот и сделал.

— Из ниггера такой же солдат, как из шлюхи святая! — Хукер кипел от ярости. Рафи как-то видел выражение глаз быка, объевшегося астрагала[112]. Глаза у капитана сейчас были точно такими же. — Я буду только рад, когда апачи перебьют всех этих сраных черномазых.

Оставив капитана чертыхаться и сыпать проклятиями в одиночестве, Рафи отправился к себе в комнату писать очередное письмо полковнику Хэтчу. Жизненный путь капитана Хукера пестрел выговорами, сварами и ссорами, понижениями в звании и трибуналами. Буквально только что капитан был заключен под стражу за избиение чернокожего сержанта, которого Хукер предварительно связал. Но когда Викторио вышел на тропу войны, полковник Хэтч столкнулся с острой нехваткой офицеров и приказал выпустить Хукера.

Рафи, будучи человеком миролюбивым, редко испытывал к людям неприязнь, но Эмброуза Хукера он ненавидел люто, как некогда Седраха Роджерса.

Женщины стояли под дождем и с бесстрастным выражением на лицах наблюдали, как солдаты помогают детям и старикам выбраться из фургона. Затем солдаты с Цезарем обступили борта и перемазанные грязью колеса. Возница щелкнул кнутом, натянулись ремни упряжи, а бойцы налегли на повозку с такой силой, что у них голова закружилась. Колеса провернулись вокруг оси, фургон проехал по топкой грязи полметра, после чего снова завяз.

Караван состоял из четырех подвод и двенадцати фургонов, выделенных для перевозки женщин, детей и стариков, оставленных Викторио, когда тот со своими воинами пустился бесчинствовать по краю. Позади осталась едва ли четверть пути общей протяженностью свыше шести сотен километров — пути, конечной точкой которого была резервация Сан-Карлос. Дорога шла в основном по горам, но сейчас она раскисла и представляла собой ледяную жижу и топкую грязь. По этой причине даже старикам большую часть пути предстояло преодолеть пешком. Помимо всех этих бед имелась еще одна: конвой возглавлял капитан Эмброуз Хукер.

По уму, следовало обождать с переселением племени до весны, но армейские чины вместе с кабинетным начальством в министерстве внутренних дел сочли за лучшее держать родственников воинов-апачей в качестве заложников именно в Сан-Карлосе. Кто-то решил, что с таким козырем на руках будет проще договориться с Викторио.

Цезарю оставалось только радоваться, что его родня из племени скрылась вместе с Викторио. Да, сейчас они находились в бегах, но, по крайней мере, были избавлены от тех страданий, что испытывали остальные. Цезарь ужасно тосковал по очаровательному дуракавалянию Вызывающего Смех, да и племянника, Освобождающего, давно не видел. Юноше сейчас, скорее всего, уже исполнилось семнадцать.

Цезарь проехал вдоль вереницы фургонов, остановившись у пятою с конца. В нем ехали взрослая дочь Викторио, ею вторая жена Ветка Кукурузы, ее мать и несколько маленьких детей. Все они ужасно отощали и были одеты в лохмотья Ветер с дождем изорвали парусину фургона, и потому, чтобы хоть как-то согреться, несчастные сидели, прижавшись друг к другу.

Изо дня в день Цезарь пытался заговорить с ними, пуская в ход все свои знания испанского и наречия апачей, но женщины лишь смотрели сквозь него. На этот раз Ветка Кукурузы подняла взгляд на негра. Она сидела вместе с матерью, обхватив руками самого младшего сына Викторио, шестилетнего Истээ. Мальчика била крупная дрожь. Он буквально трясся в конвульсиях.

— Хисдлии, — промолвила Ветка Кукурузы. — Ему холодно. Каа ситии. Он болен.

Бабушка мальчика стянула с плеч обрывок одеяла и обернула его вокруг ребенка.

— Нохвич ’одиих, Шида ’а, — попросила она. — Помоги нам, Дядя.

Цезарь достал закрепленное за седлом армейское одеяло, о котором совсем забыл, и протянул его апачам. Сам он сел как можно ближе к пламени костра, силясь согреться и мечтая об одеяле. Тут к костру подлетел капитан Хукер с красным, как помидор, лицом.

— Кто это, сукины дети, казенное имущество индейцам раздает? — Капитан, потрясая одеялом Цезаря, орал так, что во все стороны летела слюна.

Цезарь застыл от ужаса.

— Они совсем замерзли, сэр, — пробормотал он.

— Ты у меня за это под суд пойдешь, сволочь. Тебя разжалуют и выкинут со службы к чертовой матери! Уж я-то об этом позабочусь!

Молодой солдатик открыл тяжелую дубовую дверь, и в камеру проник свет весеннего солнца. Сама камера располагалась в подвале глинобитного домика, служившего караулкой. В караулке имелась чугунная печка Сибли[113], но когда ее топили, тепло все равно практически не проникало вниз. Рафи принес Цезарю одеяла, исподнее, пару шерстяных рубашек и шинель: чернокожему заключенному приходилось спать на полу.

Узенькое оконце под потолком было зарешечено. Из мебели в камере имелось лишь ведро для отправления естественных нужд. Цезарь и еще трое заключенных были закованы в ножные кандалы.

Когда в камеру вошли Рафи с Мэтти и ее двумя детьми, часовой встал в дверях, внимательно следя за происходящим. Трехлетняя Элли Либерти кинулась к отцу, который подхватил ее на руки и крепко обнял. Продолжая прижимать девочку к себе, Цезарь встал на колени и обнял семилетнего Авраама.

— Мы всё посадили, — промолвила Мэтти. — И кукурузу, и тыкву, и бобы. Рафи пахал землю, а мы с Авраамом сеяли. Теперь Авраам воронье отгоняет. — Она запустила пальцы в курчавые волосы мужа. — Вон как ты оброс. Подстричься тебе пора.

— Вот ты и подстрижешь. Скоро у тебя появится такая возможность. — Цезарь не стал уточнять, что к сегодняшнему вечеру надобность в короткой стрижке отпадет.

— Отчего бы и не подстричь. Рафи говорит, что тебя сегодня отпустят.

— Отпустят, — согласился Цезарь и поднял глаза на друга: — Знаешь, старина, я даже рад, что меня выгоняют. Не хочу я в родных стрелять.

— Если мне удастся отыскать Викторио, я попробую убедить его сдаться, — пообещал Рафи.

— Власти довели его до края, — скептически хмыкнул Цезарь. — Не думаю, что он сложит оружие и склонит голову.

Они говорили, пока горнист не протрубил сигнал к построению.

— Мэтти, — Рафи протянул женщине четвертак, — это для детей. Пусть сбегают в маркитантскую лавку. — Он внимательно посмотрел ей в глаза: — Ты их не торопи, дай им возможность поторчать там всласть.

— Что надо ответить? — строго спросила Мэтти детей и тут же сама подсказала: — Большое спасибо, дядя Рафи.

— Когда вы закончите все дела в лавке, возьми фургон и жди нас дальше по дороге, у реки. — Рафи выбрал именно это место, потому что туда можно было проехать из лавки маркитанта напрямую, минуя плац.

Мэтти положила ладони детям на головы и мягко повела их к двери. На пороге она обернулась и бросила на Рафи обеспокоенный взгляд.

— Все будет хорошо, Мэтти, — успокоил Коллинз женщину;

Когда она с детьми скрылась из виду, Цезарь произнес:

— Жена говорит, ты возил ей еду и вообще все необходимое. Говорит, без твоей помощи зимой им бы пришлось совсем солоно.

— Да перестань, — махнул рукой Рафи. — На что мне деньги? Только в карты продувать в Централ-сити.

— Слышал, что случилось с нарядом, который охранял табун?

— Викторио со своими воинами перестреляли всех пятерых солдат и еще трех пастухов, а сами скрылись с табуном. Сорок шесть коней.

Апачи раздели убитых, но не стали уродовать трупы, что еще сильнее укрепило Рафи в убеждении: с таким противником, как Викторио, армии сталкиваться еще не доводилось. Положа руку на сердце, Коллинз не мог винить вождя за то, что тот встал на тропу войны. Викторио лез на рожон, но что ему еще оставалось?

Рафи вспомнилась мудрость, на которую он наткнулся в одной из книг: «Месть есть своего рода стихийное и дикое правосудие»[114]. Правосудие Викторио было наидичайшим.

— Я же говорил, что Хукер сведет солдат в могилу.

— Говорил, — согласился Рафи. — Возможно, гибель солдат наконец убедит полковника Хэтча выдвинуть против капитана обвинения. Уже начали расследование.

Послышалась тяжелая поступь. Цезарь понял, что пришли за ним, и в глазах у него мелькнул страх.

— Рафи, что я мог сделать? Мальчик был болен, как я мог не дать ему одеяло?

— Так поступил бы на твоем месте любой приличный человек. — Рафи не стал говорить, что ни Ветка Кукурузы, ни ее мать, ни маленький Истээ не пережили жуткой студеной зимы в Сан-Карлосе. Цезарю и так предстояла сегодня не самая приятная процедура, так зачем еще больше расстраивать друга? Рафи положил руки ему на плечи и посмотрел в карие глаза: — А теперь слушай, шик ’иен, брат мой. Тебе сейчас будет очень тяжело, но надолго это не затянется. Плевать, что там будут делать и что говорить про тебя… Помни главное: когда все это закончится, ты отправишься со своей семьей домой к себе на ферму и совесть у тебя будет чиста. Ты ведь это и сам прекрасно понимаешь, так?

— Понимаю, — эхом отозвался Цезарь.

— Мэтти с детьми ничего не увидят, но я буду рядом. Помни, большая часть народа на твоей стороне. А когда следствие докажет, что солдаты погибли по вине Хукера, с ним сделают то же самое, что и с тобой. Пусть это станет для тебя утешением.

Прибыл караул из шести рядовых. Они окружили Цезаря, и он, звеня кандалами, вышел. Хукер согнал на плац всех солдат, которые в данный момент находились в форте, — в общей сложности человек восемьдесят. Не без облегчения Рафи увидел, что кузнеца среди них нет. Хукер грозился заклеймить Цезаря, но, видимо, передумал, догадавшись, что клеймение на глазах солдат, совсем недавно являвшихся рабами, грозит неминуемым бунтом.

Когда Цезаря поставили перед строем рядовых, капитан Хукер жестом приказал снять кандалы. Затем негр встал на колени, и цирюльник принялся брить ему голову. Стояла такая тишина, что Рафи слышал, как скрипит сухое лезвие бритвы о кожу. Сыпались на землю густые кудри.

Когда цирюльник закончил, Цезарь встал, чтобы Хукер мог сорвать у него с рукава желтые нашивки, а с мундира — латунные пуговицы. И то, и другое Мэтти пришила на совесть. Цезарь неподвижно стоял с каменным лицом, пока капитан все сильнее дергал за пуговицы. Тщетно. Наконец Хукер сдался и взялся за нож. Среди солдат послышались смешки, а лицо вояки налилось кровью.

— Скоро, капитан, и тебя под зад ногой вышибут из армии. Посмотрим, как тебе это понравится! — крикнул кто-то из дальних рядов.

— Сукин сын, — достаточно громко процедил сквозь зубы еще один.

Цезарь вскинул голову и бросил на солдат строгий взгляд.

Оркестр, состоящий из горниста, флейтиста и барабанщика, заиграл «Марш мерзавца»[115]. Конвой из шести человек повел Цезаря вдоль строя. В конце последнего ряда солдат, на краю плаца его ждал с конями Рафи. Цезарь запрыгнул в седло, и два друга поехали прочь.

ГЛАВА 55 МУЛ ПО КЛИЧКЕ МАЛЯРИЯ

Лозен, Викторио и Колченогий, опустив взгляды, наблюдали за людьми, находившимися внизу, в каньоне. Члены отряда украсили уздечки пестрой пряжей и заячьим мехом. За исключением кожаных гамашей и мокасин, одежда на них была мексиканского или американского покроя: рубахи, жилеты и пиджаки. Голову одного венчал цилиндр, другого — шляпа-котелок.

Мужчины с надменным видом сидели на изможденных низкорослых лошадках. В ожидании знака, что их заметили, один достал книгу и вырвал из нее пару страниц, после чего все принялись сворачивать из них самокрутки. Другой спешился, достал палочку для добывания огня, сухой мох и развел небольшой костерок. Мужчины склонились к пламени, чтобы раскурить самокрутки. Еще один открыл выцветший розовый зонтик, укрываясь от солнца.

— Это не апачи, — промолвил Колченогий.

— Это команчи. — Викторио махнул рукой Уа-син-тону и Освобождающему, чтобы те спустились в каньон и проводили гостей до лагеря.

Видать, не туда свернули у Рио-Браво, — заметил Колченогий.

— Уснешь с липанами, проснешься с команчами, — буркнула Лозен.

Колченогий расхохотался в голос. Даже Викторио усмехнулся. Группа апачей, называвших себя липанами[116], пришла к Викторио и попросила разрешения присоединиться к нему. Липаны проживали в крае, примыкавшем к землям команчей на востоке, и редко ладили с Красными Красками. С команчами они тоже враждовали, но теперь, видимо, поняли, что у всех индейцев появился куда более опасный враг.

Возможно, именно липаны поведали команчам о войне, которую Викторио вел с бледнолицыми. Не исключено, что команчи получили весть об этой войне от солдат в форте Силл, куда им пришлось переехать по требованию армейских чинов. Если незнакомцы были из тех, кто отказался переселяться в Оклахому, то они могли узнать о Викторио от команчеро. Так или иначе, прослышав о делах вождя, команчи совершили то, что доселе не удавалось американской армии и ее следопытам: им удалось отыскать Викторио.

Этот небольшой отряд команчей был не единственным, примкнувшим к воинам Викторио. Всю весну и лето пешком или на коне, в одиночку или маленькими группами, к вождю прибывали добровольцы, желавшие сражаться с ним рука об руку. Одни приезжали с семьями, другие — со своим скарбом, третьи — только с оружием и небольшим запасом провизии.

Мескалеро, чирикауа из народа Высоких Скал и племя Мангаса всегда были союзниками Викторио, но теперь в его отряд влились и воины Белогорья, и аравайпа, и койотеро, и тонто, и хикарилья. Подтянулись даже апачи из племени Длинношеего.

Все сходились в одном: такого вождя, как Викторио, у апачей не было с момента смерти Чейса. Некоторые уверяли, что полководческими талантами Викторио даже превосходит Чейса, а хитростью — Красные Рукава. Бойцы шептались и о воительнице Лозен, тенью следующей за Викторио: женщина чувствовала приближение врагов, и потому синемундирники никогда не могли застать отряд врасплох. Многие считали, что своими успехами Викторио обязан именно мудрым советам сестры.

Всякий раз, когда прибывали новые желающие влиться в отряд, Викторио говорил одно и то же:

— Я могу предложить вам лишь смерть. Я могу дать вам разлуку с родными. Я могу обещать вам скорбь, страдания, тяжкие испытания и войну. Но в обмен на все это вы удостоитесь чести погибнуть за свой народ, испытывая гордость за то, что не сложили оружие и пали как мужчины — в бою.

Рафи назвал молодого мула Малярией, потому что эта тварь с обрезанными ушами и хитрыми глазами мучила его не хуже лихорадки, то успокаиваясь, то начиная терзать с новой силой. Скотина могла сдохнуть от жажды, пули, укуса гремучей змеи или мора, уполовинившего стадо весной. В конце концов, мула могли украсть и сожрать апачи. Увы, всего этого не случилось, и Малярия с явным удовольствием продолжал трепать Рафи нервы. Чтобы солдаты и погонщики сразу отличали мерзавца от остальных мулов, Коллинз подрезал ему гриву и побрил хвост, оставив на кончике лишь маленькую кисточку.

Другие мулы каждое утро сами выстраивались в ряд возле поклажи и терпеливо ждали. Малярия — дело иное. Издавая громкие недовольные вопли, он бесцельно слонялся, расталкивая товарищей, пока кто-нибудь из погонщиков не отводил строптивца к его поклаже. Когда же вещи пытались навьючить на упрямую тварь, Малярия принимался крутиться и лягаться. После того, как поклажу с большим трудом удавалось навьючить и прикрыть соломенной накидкой, Малярия нередко укладывался на землю и принимался по ней кататься.

На этот раз, когда груз наконец удалось навьючить на Малярию, мексиканцы-погонщики, громко крича на мулов, как обычно, выстроили их позади отряда — полусотни бойцов Девятого кавалерийского полка. Хотя Цезаря выгнали из армии уже почти полгода назад, его голос, требующий от бойцов держать строй и выглядеть подобающе, чтобы ему, Цезарю, не было за них стыдно, до сих звучал в ушах Рафи. Бойцы тоже скучали по сержанту. Вечером на привалах они приходили к костру Коллинза, расспрашивали о своем командире и просили рассказать о нем какие-нибудь байки.

Где-то впереди колонны рядовой Бенджамин Симпсон заиграл на банджо. Льющаяся искристым каскадом музыка напоминала Рафи струящийся горный ручей. Подобно прохладной воде, она несла в себе облегчение от волн жара, исходивших от покрытых пылью и раскаленных августовским солнцем скал. Всякий раз, когда отряд отправлялся в поход, рядовой Симпсон брал с собой банджо. Вылазок приходилось делать много. Отряд под командованием майора Альберта Морроу гонял Викторио и его банду по всему Нью-Мексико, а Симпсон играл. Играл в жару и стужу, в бури и штиль, в ливни и сушь.

Армейские соединения из Аризоны и Нью-Мексико перекрыли Викторио все пути в Сан-Карлос и Мексику, и мятежный вождь затаился в Черных горах километрах в ста от Централ-сити. Полковник Хэтч любил говорить, что по сравнению с Черными горами даже поля застывшей лавы в Северной Калифорнии покажутся зеленой лужайкой. Но Хэтч даже преуменьшал. У Рафи складывалось впечатление, что на исходе шестого дня творения Господь собрал все самое омерзительное, ядовитое и колючее — одним словом, все то, чем не желал портить остальную землю, — и слепил из этого материала Черные горы. Викторио знал эти места как свои пять пальцев.

Стоило последнему мулу войти в каньон, как загремели выстрелы ружей.

«Опять ему удалось провернуть свой фокус!» — подумал Рафи.

Викторио удавалось водить за нос даже следопытов-апачей, находившихся на службе в американских войсках. Вождь снова заманил майора Морроу и бойцов Девятого кавалерийского полка в ловушку. Рафи, как ни старался, никого не мог разглядеть среди скальных выступов и зарослей кактусов. Казалось, огонь вели сами стены каньона.

— Черт бы подрал его со всеми потрохами, — выругался Морроу. Майор никогда не скупился на проклятия. Самые забористые из них были еще на подходе.

Морроу был щеголеватым пухлощеким мужчиной с кротким взглядом. На крутой лоб вечно падала прядка редеющих волос. Майор куца естественнее смотрелся бы за прилавком отдела галантерейных товаров: выбери он профессию продавца, ни один человек не ушел бы из его магазина без покупки. Морроу отличала редкая настойчивость.

Он уже девять месяцев гонялся за Викторио, терпел лишения и уворачивался от пуль, и потому поимка вождя стала для майора делом чести. Пока бойцы спрыгивали с лошадей и бежали искать укрытие, Морроу кинулся к Рафи, притаившемуся за креозотовым кустом. Эхо ружейной пальбы гуляло по каньону, отражаясь от стен, и очень скоро было уже не разобрать по звуку, откуда именно стреляют.

— Коллинз, приглядите за Гейтвудом[117]! — проорал майор.

— Слушаюсь, сэр.

Лейтенант Чарльз Гейтвуд ехал впереди колонны, чтобы вверенные ему следопыты-апачи могли сразу доложить обстановку после возвращения из разведки. Когда Рафи познакомился с Гейтвудом несколько лет назад, он был готов побиться об заклад, что молодой офицер двадцати шести лет от роду просто не успеет погибнуть от рук апачей, поскольку не дотянет до первой стычки с ними. И все же Гейтвуд до сих пор оставался жив.

Лейтенанта терзала какая-то хворь, от которой он страшно отощал и выглядел таким хлипким, что, казалось, его способен переломить надвое простой порыв ветра. Огромные лучистые глаза казались запавшими в обрамлении темных кругов, похожих на синяки. На изможденном лице особенно сильно выделялся нос, выступавший вперед, как топор, воткнутый в ствол поваленного дерева. Следопыты-апачи между собой называли лейтенанта Клювом и были ему по-собачьи преданы. Это обстоятельство поведало Рафи о Гейтвуде больше, чем любая официальная характеристика или рапорт. Апачи умели с первого взгляда разглядеть человеческое нутро.

Перемещаясь перебежками в поисках Гейтвуда, Рафи то и дело поглядывал на стены каньона, силясь определить по выстрелам, сколько у Викторио людей. Пока, по общим прикидкам, количество воинов в банде вождя за прошедшее с весны время выросло в два раза. По всей вероятности, в отряд вливались все отщепенцы окрестных земель, включая территорию Мексики.

Рафи обнаружил Чарльза Гейтвуда притаившимся возле камня. Лейтенант вроде пытался спрятаться, но только не разобрался, откуда ведется огонь, и потому присел на корточки не позади валуна, а перед ним. Нырнув за камень и пригнувшись, Рафи осторожно выглянул, так напугав Гейтвуда, что тот едва не повалился на спину.

— Лейтенант! — Рафи приложил ладони ко рту и закричал что есть мочи: — Вы не с той стороны камня!

Осознав свою ошибку, Гейтвуд досадливо поморщился. Пригибаясь к земле, он обогнул валун и присел рядом с Рафи. Прислонившись спиной к камню, Чарльз положил себе на колени винтовку «спрингфилд».

— Боже всемогущий, Коллинз, все палят в белый свет как в копеечку. Дурдом какой-то, честное слово. Мне кажется, вы тут единственный нормальный.

Тут Гейтвуд что-то заметил на склоне и весь подобрался. Вскинув винтовку, он прицелился в апача, который несся на всех парах по одному из низких гребней. За ним бежали еще двое. Рафи положил ладонь на ствол ружья и пригнул его к земле, заставляя Чарльза опустить оружие.

— Это Смертельный Выстрел, Грезящий и Феликс Уард. — Рафи тут же сам себя поправил: — То есть я хочу сказать, Микки Фри.

— Как вы можете их разглядеть с такого расстояния?

Рафи в ответ лишь пожал плечами. Он и сам не знал.

Выстрелы стали звучать реже — бойцы перезаряжали оружие. Рафи с Гейтвудом увидели, как сержант Смертельный Выстрел замахал рукой тем, кто следовал за ним, и прокричал зычным голосом:

— Проклятье! Мае бьен! Скорее!

Апачи были свирепее и сумасброднее пима и навахо, но при этом слыли куда более преданными и отважными. Имелась в стаде и единственная паршивая овца: Феликс Уард.

Рыжеволосый паренек, из-за которого двадцать лет назад пытались арестовать Кочиса, в результате чего в Аризоне вспыхнула война, вернулся, словно несчастливая монета. Все это время он жил с племенем Белогорья. В силу одному ему известных причин теперь он представлялся как Микки Фри. Прядь сальных волос, как и раньше, прикрывала его косой глаз, и Уард, как и раньше, оставался ленивым и угрюмым парнем.

Патроны требовалось экономить, и потому, пока вокруг свистели пули, Рафи погрузился в размышления. Он думал о молодой жене Смертельного Выстрела, которую тот взял себе из народа Теплых Ключей, когда они в первый раз эскортировали Викторио с его племенем в Сан-Карлос. Смертельный Выстрел зря времени не терял. Одного ребенка его супруга уже таскала в люльке, а месяцев через шесть ей должна была понадобиться еще одна колыбель. Рафи часто гадал, какие чувства испытывает эта женщина от работы мужа, который получает жалованье за то, что выслеживает, а в случае необходимости и убивает ее соплеменников.

«Любовь, — подумал Рафи, — чем-то похожа на мула Малярию: ей плевать на других».

Бойцы Викторио увидели следопытов, и пальба стала интенсивней. Когда время от времени наступало затишье, воины Викторио лаяли на следопытов по-собачьи и выли койотами. Намек был понятен: «Вы ручные шавки бледнолицых и подлые койоты».

Следопыты оскорбились. Они стали обмениваться с бойцами Викторио проклятиями на наречии апачей, испанском и вполне приличном английском. «Давайте, попробуйте нас взять, сукины дети!» — кричали в ответ бойцы Викторио. Вражеских воинов удавалось заметить только тогда, когда они, выпрыгнув из укрытий, поворачивались к бледнолицым спиной, наклонялись и, задрав набедренные повязки, демонстрировали задницы, куда солдаты изо всех сил старались попасть.

Перестрелка продолжалась весь день. Ближе к вечеру по вспышкам выстрелов Рафи понял, что бойцы Викторио медленно спускаются по склону и рассредоточиваются, намереваясь зайти в тыл отряду солдат Девятого кавалерийского полка.

Рафи отыскал майора Морроу, который склонился над убитым старшим сержантом, некогда занявшим место Цезаря. Майор закрыл ему глаза.

— Майор! — прокричал Рафи. — Викторио хочет обойти нас с флангов!

— Приведите мула с патронами! Мы их раздадим и отступим с обозом.

Рафи кинулся в боковой каньон — туда, где оставил мулов и кобылу. Но метрах в двадцати от них он резко остановился. Двое погонщиков распростерлись на земле. На кобыле сидела Лозен, которая наставила на Коллинза винтовку «спенсер» армейского образца. Рафи едва узнал женщину, верхнюю часть лица которой сейчас пересекала линия, нанесенная красной краской.

С беспредельной ясностью разглядел Коллинз и другие детали: высокие мокасины, длинную набедренную повязку из оленьей кожи и выцветшую армейскую рубаху, перехваченную на талии широким кожаным поясом, на котором висели свернутый плетеный сыромятный шнур, кинжал в ножнах и разнокалиберные мешочки. Лямка заплечного мешка пролегала аккурат между грудей Лозен, подчеркивая и выделяя их.

Голову воительницы украшал убор из ястребиных перьев. Волосы она заплела в толстую косу, доходящую до пояса и украшенную самыми разными амулетами из косточек, перышек, бирюзовых камушков и кусочков дерева, в которое некогда ударила молния.

При виде Лозен у Рафи перехватило дыхание — но не от страха. Он понял, что никогда раньше не встречал такой женщины и больше никогда не встретит. Она казалась воплощением первозданной мощи и силы, сравнимых с теми, которыми обладал Чейс.

Рафи испытал не только восхищение, но и растерянность. Он думал, что Лозен где-то прячется вместе с другими женщинами — в лучшем случае заряжает и подает мужчинам ружья. Он не ожидал увидеть ее в боевой раскраске.

Лозен стала медленно поднимать винтовку, покуда дуло не обратилось к небу. Затем женщина развернула кобылу, ударила пятками в бока и понеслась прочь. Зазвенел колокольчик на груди удаляющейся лошади. Мулы послушно потрусили вслед за ней — все, за исключением Малярии. Покрутившись на месте, Малярия направился к Рафи. Тот поспешно схватил мула под уздцы на тот случай, если Малярия вдруг передумает и решит последовать за товарищами. Мул оказался нагружен лишь палатками, лопатами и кирками. С этим добром Девятому кавалерийскому было не одолеть Викторио.

Страсть Лозена к конокрадству уже давно не была для Рафи секретом, но сейчас он узнал, что этим шманка не ограничивалась. Наверняка именно она убила двоих мексиканцев-погонщиков, а ведь они были славными людьми, и у обоих остались семьи. Она и Коллинза могла убить, но не стала. Но все равно он не хотел позволять ей улизнуть со всеми припасами и патронами.

Рафи вскинул винтовку и взял женщину на прицел. Она ехала не оглядываясь и даже не пытаясь пригнуться. Он понял, что она всем своим видом хочет показать: ты мой друг, и я знаю, что ты меня не убьешь.

Рафи положил палец на спусковой крючок, осязая кожей его прохладный металлический изгиб. Сделал глубокий вдох. Прочитал себе краткую, но при этом пылкую лекцию о святости долга. Нельзя играть за зайцев, если сам в команде гончих!

А потом, так и не выстрелив, Рафи опустил карабин.

ГЛАВА 56 «МЫ БЕГАЕМ, КАК ЯЩЕРИЦЫ»

Матери и бабки ехали верхом, повесив люльки на луки седел. Детишки постарше сидели позади и спали, свесив ручки и прижавшись щеками к спинам матерей. Чтобы они не свалились, женщины привязывали детей к себе. Позади Глазастой посапывал ее пятилетний внучатый племянник Торрес, а его малышка-сестра покачивалась рядом в колыбели. Глазастая и Лозен без конца ездили вдоль колонны уставших путников — они выискивали задремавших женщин и будили их, чтобы те случайно не вывалились из седла, утянув с собой детей.

На протяжении многих месяцев Викторио и Колченогому удавалось ускользать от солдат, но практически всякий раз апачи находились на волоске от гибели. Да, они выходили из стычек с синемундирниками победителями, но отряд нес потери. Прежняя, пусть и беспокойная жизнь теперь казалась Лозен идиллией. В былые времена они все были вместе, а сейчас людей мучила разлука с самыми юными и самыми пожилыми членами племени — они по-прежнему находились в Сан-Карлосе. Вызволить оттуда родичей так и не удалось, и ощущение утраты никогда не покидало тех, кто еще оставался на свободе.

Из поколения в поколение народ строил себе жилища под сенью сейб на берегу речки в Теплых Ключах. Теперь апачи никогда не вставали лагерем у воды, избегая лесов и согретых солнцем долин. Им приходилось разводить крошечные костерки в высокогорье, среди валунов. По ночам огонь вообще не зажигали, сколь бы ни была лютой стужа. Люди стелили себе изорванные одеяла либо под открытым небом, либо на каменных полах пещер. Лозен вспоминала, как когда-то зимними ночами все собирались у огромного костра и до восхода солнца слушали байки. Теперь истории о тех временах казались сказочной небывальщиной, столь же неправдоподобной, как и рассказы про Гигантское Чудище, Дитя Воды и Женщину, Окрашенную Белым.

Команчи из их отряда предлагали бежать на восток — в их край. Оттуда можно было свернуть на юг в Мексику, что гораздо проще, чем пробиваться через заставы синемундирников, перекрывших все дороги и тропы. Однако земли, лежащие на востоке, были еще безжизненнее, и отыскать там укрытие представлялось делом куда более сложным, чем тут. Кроме того, у племени в тех краях не было схронов с припасами. И все-таки Викторио согласился попробовать отступить именно туда.

Прежде чем отправиться в путь, женщины срезали со своих одежд оловянные украшения, чтобы их звяканье не привлекло внимания синемундирников. Людей мучили голод, жажда и усталость, но все же апачи были живы и на свободе. Никто не жаловался, хотя все понимали: надо скорее отыскать воду, иначе начнется падеж лошадей.

Молодые воины доложили, что заметили неподалеку следопытов синемундирников, хотя сами солдаты, скорее всего, отстали от колонны на много километров. Близлежащий ручей протекал по открытой местности, и отряд апачей не рискнул там оставаться, предпочтя зайти выше в горы и напоить лошадей у его истока.

Тропа, что вела наверх, сделалась такой узкой, что всем пришлось спешиться. Викторио прошелся вдоль колонны, лично убедившись, что каждый маленький ребенок крепко привязан к матери. Затем они с Лозен двинулись впереди процессии, а мужчины вели лошадей в хвосте. Лозен оглянулась и увидела детей и матерей с громоздкими люльками и кувшинами воды. Кое-где в тропе имелись провалы и расселины, которые предстояло перепрыгнуть. Если кто-то сорвется, спасти бедолагу не удастся.

Когда все добрались до вершины, Лозен легла на живот и подползла к краю. Перегнувшись через него, она, цепляясь за трещины и выступы, спустилась к тому месту, где из скалы брал начало ручей. Она всегда слыла сильной, но за год сражений и лишений стала еще крепче. На Скорость ей тоже не приходилось жаловаться: теперь бегом поднимаясь и© склону, ©на запросто могла нагнать оленя и при этом особ© не запыхаться.

Дожидаясь, когда женщины начнут передавать ей кувшины, Лозен устремила взгляд себе под ноги. Внезапно из неприметной щелки между камнями выскользнула крошечная ящерка. Благодаря чешуйчатой коже она практически полностью сливалась со скалой. Прошмыгнув между двух валунов, ящерка скрылась из виду. Колченогий любил повторять, что сейчас апачи стали совсем как ящерицы: снуют и прячутся среди камней. Лозен напомнила ему, что в легенде Ящерице хватило ума, чтобы спасти себе жизнь, убедив Койота, будто на них вот-вот рухнет небо. А еще в самом начале существования мира Ящерица помогла Дитяте Воды одолеть Гигантских Чудищ. Ящерицу не страшили ни ливни, ни засуха, ни холод, ни жара. В схожести с этими юркими созданиями не было ничего плохого.

Стоило Лозен наполнить последний кувшин, как Кайтеннай подал знак о приближении чужаков. Они с Викторио ухватили шаманку за руки и вытянули ее наверх. Затем Лозен улеглась рядом с братом, Чато и Колченогим на живот у самого края обрыва. Далеко внизу, на равнине, они увидели трех апачей, явно высматривающих следы. Разведчики приближались. — Псы синемундирников, — процедил сквозь зубы Кайтеннай, устроившись рядом с остальными.

Когда апачи десять лет назад впервые согласились пойти следопытами к синемундирникам, они также согласились воевать со своими старыми врагами — навахо и пима. Пока остальные прозябали в резервациях, следопыты наслаждались пребыванием на воле. Их свободе прочие индейцы и завидовали: металлические кружочки, которые ежемесячно выдавали своим разведчикам бледнолицые, для апачей значили мало. Поводом для зависти служили и новенькие блестящие винтовки, и патроны без счета. И вот теперь следопыты собирались сдать синемундирникам своих.

— Духи не предупредили меня о приближении врагов. — Лозен стало интересно, знает ли она троицу следопытов лично. Она с печалью подумала о давно разбившейся трубке-дальноглядке, которую когда-то стащила у Волосатой Ноги, — сейчас бы эта трубка ох как пригодилась.

— Наверное, духи сами запутались, — предположил Колченогий. — Как такое может быть, чтобы апачи стали врагами апачам?

— Эти койоты и есть самые злейшие из врагов. — Кайтеннай, полыхнув взглядом, уставился вниз на следопытов.

— Я знаю их. — Викторио не мог скрыть горечь в голосе. — Это чирикауа. Люди нантана Чиуауа.

Пока один из следопытов пил из ручья, двое других стояли на страже, поглядывая по сторонам. Вверх, к счастью, они не смотрели. К тому моменту, когда вся троица утолила жажду, Кайтеннай уже не мог сдержать гнева. Он вскочил и направил на следопытов винчестер.

— Вы предали братьев ради гадких железок бледнолицых! — проорал он что есть мочи. — Сейчас мы тоже наградим вас железками. Нашпигуем вас ими так, что не сможете угнаться за бледнолицыми хозяевами, псы!

Трое следопытов подняли головы, поспешно развернулись и бросились наутек. Кайтеннай взял их на мушку.

— Не стреляй, брат, — тихо попросила Лозен.

Воин смерил ее полыхающим взглядом: да как она смеет указывать ему?

— Пусть бегут, — поддержал сестру Викторио. — Их всего трое, и они не стреляли в нас.

Кайтеннай в поисках поддержки посмотрел на Колченогого — уж он-то точно согласится, что следопытов надо убить.

— Пусть уходят, — буркнул шаман.

— Это просто глупо! — Чато повернулся к Кайтеннаю: — Зачем было кричать? Теперь они знают, что мы здесь, и доложат синемундирникам.

— Если у человека в голове пусто, ему не следует называть другого глупцом, — парировал Кайтеннай.

Чато отшвырнул винтовку и кинулся на обидчика. Викторио, заступив ему дорогу, положил ладонь на грудь воина:

— У нас нет времени на детские свары.

Вождь развернулся и направился к остальным членам отряда. Да, им снова придется спасаться бегством, но Викторио не мог винить Кайтенная за несдержанность.

Еще один конь без сил рухнул на раскаленную солнцем землю. Солдат, который вел его в поводу, ослабил подпругу, после чего снял седло, уздечку и седельные сумки. Закинув поклажу себе на плечо, он, пошатываясь, двинулся дальше, поднимая клубы пыли.

Острые куски лавы изорвали сапоги, голенища которых доходили солдатам до колен. Бойцы пытались спасти положение, обматывая изношенные подошвы кусками кожи, мешковины и одеял. Сквозь прорехи в обуви проникал песок, который стирал кожу на ногах не хуже наждачной бумаги, оставляя кровавые мозоли.

Разговоры смолкли. Утихло даже банджо рядового Симпсона. Дорога давалась с огромным трудом. Каждый из бойцов поднимал ногу, прикидывал, куда ее поставить, чтобы ему это причинило поменьше страданий, опускал ногу на землю, после чего переносил на нее вес. Затем процесс повторялся.

Единственный плюс, который можно было углядеть в происходящем, заключался в том, что в этот поход в числе погонщиков-гражданских согласился отправиться Цезарь, решивший помочь Рафи. Негр признался, что не оставляет надежд вместе со Смертельным Выстрелом уговорить Викторио сложить оружие. Хотя оба сильно сомневались, что затея увенчается успехом.

Смертельный Выстрел высказался о ней емко и лаконично: — Викторио — умный сукин сын. — Смертельный Выстрел замедлил шаг, чтобы Рафи с Цезарем смогли его нагнать. — Водоем. Вода. Много. — Он кивнул на горный пик в окружении оскалившихся лавовых выступов и валунов.

— Там точно есть вода? — Во фляжке у Рафи плескалась мутная дрянь, отдающая щелочью.

— Ну да. Хорошая вода.

Смертельный Выстрел извлек из сумки плоский сверток. Развернув промасленную бумагу и ткань, он со смущенной улыбкой протянул крошечную фотографию на медной пластинке в кожаной рамке, с обложкой и замочком.

Солнце заиграло на старомодном дагеротипе, придав изображению удивительную четкость. На снимке был запечатлен Смертельный Выстрел со своими сыновьями и молодой женой из Теплых Ключей, на фоне кактусов, мексиканских одеял и глиняных горшков.

Младенец с взъерошенными, черными как смоль волосами, глазами-бусинками и носиком кнопкой был примотан к люльке, которая стояла прислоненной к коленям матери. Женщина в ситцевом платье сидела, сложив руки, и, чуть опустив голову, смотрела в камеру.

Смертельный Выстрел тоже сидел, положив руки на колени и вытянув натруженные ноги. Старший сын двух лет от роду стоял, опершись локтем на колено отца и опустив голову ему на ладонь.

Смертельный Выстрел на фотографии был облачен в свою лучшую клетчатую рубаху из льняной ткани. Лента из той же льняной ткани, завязанная узлом на лбу, перехватывала волосы воина. Парусиновые штаны, поверх которых следопыт надел набедренную повязку, он заправил в высокие мокасины.

Поперек колен лежала его винтовка «Спрингфилд». Воин смотрел прямо в камеру — честно и бесхитростно, совсем как в жизни.

Фотография обошлась Смертельному Выстрелу почти что в месячное жалованье. Ценнее нее у него не было ничего — ну, разумеется, кроме жены и детей. Следопыт явно ожидал от Рафи хоть какой-то реакции на увиденное.

— Ба ’ойдии, — кивнул Рафи. — Ба ’ойдии жо. Красиво. Очень красиво.

Смертельный Выстрел расплылся в улыбке. Завернув фотографию и снова спрятав ее в сумку, он осмотрелся по сторонам. То, что он увидел, а точнее, чего он не увидел, заставило его озадачиться.

— Конь. Он чертовски тихий, — заявил следопыт. — Мул. Он тоже чертовски тихий.

— Что ты хочешь сказать? — нахмурился Рафи.

Чтобы объясниться, Смертельный Выстрел перешел с английского языка на родное наречие:

— Лошади уже должны были почуять воду. Они как бы должны говорить сами себе: «Ох, да я же подыхаю от жажды. Чего же мы ждем? Скорее! Я хочу напиться!»

Рафи с Цезарем переглянулись. Никто не хотел первым произнести очевидное предположение, что водоем пересох. О таком не хотелось даже думать. Некоторые из солдат уже что-то бубнили себе под нос, разговаривая сами с собой, — первый признак подступающего безумия, вызванного жаждой.

Следопыты кинулись к водоему. Солдаты, еле переставляя ноги, последовали за ними. Коллинза, у которого хватало сил только на неспешную трусцу, нагнал лейтенант Гейтвуд. Вскоре они увидела майора Морроу, стоявшего на скалистом гребне, обрамляющем водоем. Он замахал пистолетами в знак того, чтобы солдаты не подходили к воде.

Сперва в ноздри Рафи ударила вонь, а потом он увидел труп койота, лежащей в озерце чистой воды. Рядом плавали гниющие внутренности животного, вывалившиеся из вспоротого живота. Вокруг покачивались куски человеческого кала. Смысл послания представлялся очевидным всякому кто был знаком со специфическим чувством юмора апачей.

Рехнувшиеся от жажды бойцы попытались обогнуть Морроу. Майор несколько раз выстрелил поверх голов, но некоторые солдаты все же припали к воде и принялись пить.

— Я думал, апачи считают, что убийство койота сулит несчастье. — Рафи едва ворочал языком.

— Это верно, — согласился Смертельный Выстрел. — Если убьешь койота, можешь заболеть. Но если койот уже сдох, такое можно сделать, — он кивнул на водоем, — только для этого нужно обладать особой колдовской властью над койотами. Подобная власть есть у Джеронимо, но и ему всякий раз приходится принимать снадобья, чтобы отвадить злых духов.

Рафи оперся рукой о шею гнедого, чтобы не упасть. В мозгу за глазами пульсировала боль. Язык во рту распух и теперь напоминал тюфяк, набитый конским волосом. Сглатывать и разговаривать с таким языком было занятием на редкость сложным и мучительным.

Громко крича, один из солдат, петляя, словно заяц, бросился куда глаза глядят в пустыню. Его нагнал и схватил сержант Карсон. Еще двое солдат помогли скрутить буйного — но им пришлось связать его по рукам и ногам и тащить обратно волоком. Рафи передал Карсону поводья гнедого, чтобы тот усадил на коня обезумевшего от жажды человека.

— Надо возвращаться, — глухо произнес Морроу.

Услышав эти слова, Рафи едва не разрыдался от облегчения. И чуть не вцепился в глотку Гейтвуду, когда лейтенант бросил в ответ:

— Нельзя. Смертельный Выстрел говорит, что мы их почти догнали.

— Люди измотаны до предела, — покачал головой Морроу. — Если мы не вернемся к последнему колодцу, то все здесь сгинем.

— Паркер отправил в разведку семьдесят своих следопытов, — стоял на своем Гейтвуд. — Можем встретиться с ними. Так мы останемся у Викторио на хвосте.

— Мы краснокожие, — подал голос Смертельный Выстрел. — Мы его поймаем.

— А вода? Где следующий источник? — Морроу в изумлении уставился на апача.

— Примерно день пути отсюда. — Смертельный Выстрел кивнул куда-то в южном направлении.

— И как вы дотянете?

— Найдем воду. — Смертельный Выстрел ткнул стволом винтовки в приземистый, похожий на бочку кактус. — Чуть-чуть тут, чуть-чуть там.

— Ну что ж, удачи, а пока мои бойцы пусть придут в себя, — кивнул майор.

— Вы с нами, Коллинз? — Гейтвуд кинул взгляд на Рафи.

Рафи хотел отказаться. Причем отказаться в самой грубой форме. Ему хотелось этого больше всего на свете, за исключением разве что желания оказаться сейчас в своем любимом баре Централ-сити и бросить хозяйке: «Мне двойной виски, мэм». Но отказ застрял в горле, а распухший язык не собирался повиноваться. Рафи сам не знал, почему молчит. Может, жаль было тратить силы на ответ. Или не хотелось позорить себя слабостью.

Черт тебя побери, Гейтвуд! Ну вот кого ты из себя строишь? Задохлик, соплей перешибешь, не пойми в чем душа держится. А ведь тебя в форте ждет очаровательная Эдриан Мэри. Она, между прочим, твоя невеста. Какое тебе дело до этих апачей, до этих сумасшедших дикарей?

Нет-нет, Рафи не мог отрицать, что Гейтвуд стоически переносил все тяготы похода. Как-то, во время одного особенно гяжелого перехода через пустыню, он повернул к Рафи носатое лицо и заявил: «Я считаю, если человек не готов мириться с жарой, жаждой и усталостью, ему лучше сидеть дома».

Апачи давно приспособились к жизни в этом краю. Их натаскивали и учили старшие, действуя предельно жестко. И все же Рафи не мог сдаться и признать, что он слабее их. Отступиться сейчас? Тогда апачи будут думать, что им ровня лишь один-единственный бледнолицый, и этот бледнолицый не Коллинз, а Гейтвуд. Нет уж, дудки!

Рафи устало кивнул.

— Я тоже пойду, — решил Цезарь.

— А как же твоя семья?

— Барышня Гейтвуда души не чает в моих детях. А Мэтти сейчас кухарит в офицерской столовой. Покуда я с вами, они не пропадут.

Рафи, Цезарь и Чарльз Гейтвуд закинули за спины рюкзаки и двинулись в путь вместе со следопытами. Все они шли пешком, впереди — Смертельный Выстрел и Гейтвуд.

Лейтенант кивнул на выжженную скалистую пустыню и колонну измочаленных солдат, двинувшихся с майором в обратном направлении.

— Черт подери, как же досадно думать о том, что всего этого можно было избежать.

Рафи хотел ответить Гейтвуду, что он первый, кто высказал подобное признание за последние тридцать лет, но решил не тратить понапрасну сил на разговоры.

— Мы перекидываем племена то туда, то сюда, заставляем переезжать с места на место, выгоняем с обжитых мест, — продолжил Гейтвуд. — Эх, если бы нашелся среди начальства хоть один человек, который держит слово и не меняет решений… — Он вздохнул. — Только подумайте, сколько жизней удалось бы спасти, каких страданий избежать!

Некоторое время они шли в молчании. Нарушил его Цезарь:

— Сержант Смертельный Выстрел, а где Грезящий?

Смертельный Выстрел осклабился и нарисовал в воздухе крест, будто священник, благословляющий паству.

— Ушел в дом чернецов в Санта-Фе. Видать, запамятовал, что такое быть краснокожим.

— Грезящий постигает христианское учение в монастыре Санта-Фе?

— Ну да.

Рафи подумалось, что с напастями и несчастьями людям мириться проще, чем с вопросами, затрагивающими веру. Впрочем, кому помешает, если Грезящий станет христианином?

ГЛАВА 57 ЖЕНА КАРАБИНА

Лозен всегда держала винтовку в пределах досягаемости. Она ела, положив оружие на колени, перед сном клала рядом с собой. Одинокая стала называть ее ружье ши-и, что значит «муж моей сестры». Другие подхватили прозвище, величая Лозен Ильти Би’аа — «жена карабина».

Прислонив ши-и к стволу можжевельника, Лозен обрабатывала ножом лист опунции. Выдернув из него колючки, она побросала их в крошечный костерок. В темноте виднелись силуэты людей, направлявшихся к месту сбора. Они ориентировались по аромату цветков акаций, что росли вдоль пересохшего русла речки. Люди искали пропавших детей и прочих родственников.

Духи не предупредили Лозен о приближении апачей-следопытов, служивших белым. Она была встревожена не меньше других, когда накануне на рассвете те открыли по лагерю огонь.

Теперь некоторые из тех, кому повезло выжить, направились к Рио-Браво, чтобы набрать воды. Те же, кто был слишком измотан, чтобы пускаться в столь далекое путешествие, рыли в высохшем русле ямки и ждали, когда те наполнятся водой. Затем они смачивали в лужицах тряпицы и давали их сосать детям. Многие ложились на песок, все еще хранящий тепло последних дней уходящего лета, и засыпали.

Лозен сняла с бедра Викторио пропитавшуюся кровью ситцевую повязку и убрала старый лист опунции, которым накрыла рану. Когда вчера в брата попала пуля, у Лозен все потемнело в глазах. В ярости она заорала следопытам, что им не видать тела вождя как своих ушей. Их бледнолицые хозяева ни за что не отрубят Викторио голову, как случилось с Красными Рукавами, и не станут себе на забаву отрезать от него куски плоти.

Лозен с Уа-син-тоном обвязали Викторио веревками и спустили с обрыва. Сейчас, поднеся поближе к ране горящую головню, Лозен осторожно ощупала вздувшиеся лиловые края.

— Та-а-ак, — удовлетворенно протянула женщина себе под нос. — Плоть сохранила упругость, а мухи не успели отложить личинки. — С этими словами она наложила на рану свежий лист опунции, привязав его ремнем, который некогда обхватывал ей лоб, удерживая волосы.

Лозен опустилась на песок рядом с братом. Вскоре к ней присоединились Колченогий, Кайтеннай, Чато, Вызывающий Смех и еще несколько мужчин. Неподалеку вертелся пятилетний внук Колченогого Торрес. Викторио поманил мальчугана к себе. Когда тот подошел, вождь положил ему руку на голову.

— Нарекаю этого мальчика новым именем. Отныне мы будем звать его Кайвайкла — Груды Мертвых Врагов. — Викторио улыбнулся мальчугану: — Пусть это имя, сын мой, принесет тебе много побед и громкую славу.

Викторио, сначала приподнявшийся на локтях, чтобы благословить мальчика, снова опустился на землю. Кайвайкла с упрямым видом протиснулся между дедом и вождем, вызвав у воинов смех.

Колченогий испустил по струйке табачного дыма на все четыре стороны света, после чего заговорил:

— Многие из племени моей второй жены отправятся в место, уготованное им бледнолицыми.

Викторио глухо заворчал. Мескалеро были не первыми, кто решил оставить отряд, после того как синемундирники и следопыты стали то и дело наносить ощутимые удары. Многие индейцы искренне полагали, что синемундирники глупы, поэтому их не составит труда одолеть. Напрасно. Солдаты оказались умнее и опаснее, чем кто-либо из воинов мог предположить.

Из раза в раз отряд Викторио, приблизившись к очередному водоему, обнаруживал там засаду синемундирников. Из раза в раз апачам приходилось проскальзывать мимо, так и не пополнив запасы воды. Отряд постоянно вынужден был спасаться от преследования, и это выматывало людей. Их мучила жажда, одежда превратилась в лохмотья, а патроны подходили к концу. И вот теперь, после того как ушли мескалеро, у Викторио осталось меньше сотни воинов.

— Будем ждать. Убедимся, что нас отыскали все, кто выжил. Потом переберемся через реку и уйдем в Мексику.

Вождь не подозревал, что мексиканское правительство объявило награду в три тысячи долларов за его голову. Впрочем, даже если бы Викторио знал об этом, это вряд ли изменило бы положение. За его голову назначали награду и раньше.

— По дороге на юг украдем лошадей. Потом обменяем их на патроны, — произнес вождь.

Племяннице второй жены Колченогого следовало уйти вместе с мескалеро, но она осталась. Впрочем, к длительным переходам по песчаным и лавовым пустыням Северной Мексики она тоже была не готова. Она вышла замуж на Освобождающего и скоро должна была родить ему ребенка.

— Я останусь и помогу племяннице Широкой с ребенком, — сказала Лозен. — Провожу ее к мескалеро, а потом отыщу тебя.

Лишь Лозен да, может, еще и Колченогий заметили тень сомнения, промелькнувшую на лице Викторио. Только они и знали, как важно для вождя присутствие сестры.

— Мы можем встретиться с тобой в деревне Длинношеего, — предложил Викторио.

— А как насчет наших соплеменников, которые до сих пор остаются в Сан-Карлосе? — нахмурился Уа-син-тон.

Викторио кивнул на измотанных людей, уснувших там, где их сморила усталость:

— Вчера следопыты бледнолицых убили больше двадцати человек. Они преследуют нас, как гончие псы. Псы они и есть. Такая жизнь не подходит для старых, больных, детей и только что разродившихся женщин. Им не вынести тягот похода.

— Я отправляюсь в Сан-Карлос, — полыхнул взглядом Уа-син-тон, гневаясь на отца за решение бросить собственное племя. — А по дороге попытаюсь украсть как можно больше лошадей и мулов, чтобы отдать их тем, кого мы оставили там.

Уа-син-тон собирался в край, кишащий врагами, — затея безумная, все равно что лезть в логово гремучих змей, однако его решимость была понятна Лозен. Уа-син-тон стосковался по возлюбленной — дочери Марии. Лозен также знала, что с Уа-син-тоном отправятся в дорогу и некоторые другие молодые воины — те, кто скучал по своим девушкам или женам, хотел снова прижать к сердцу собственных детей.

Вдоль берега быстрой, широкой реки выстроились почти три сотни людей. Обильные дожди, выпавшие в горах на севере, наполнили русло водой, и теперь река полностью соответствовала своему названию — Браво, Необузданная.

Пока Освобождающий отвел в сторону Племянницу попрощаться, другие собрались вокруг Лозен, чтобы пожелать ей счастливого пути. Отъезд шаманки пугал их. Как они теперь без нее? Кто предупредит их о приближении врагов? Викторио терпеливо ждал, когда все слова будут сказаны.

На протяжении последних полутора лет брат с сестрой разлучались самое большее на день-два. За все это время они никогда ничего не предпринимали, предварительно не посовещавшись друг с другом.

— Да будем мы живы, чтобы встретиться снова. — Викторио приблизился к сестре последним.

— Да будем мы живы, чтобы встретиться снова, брат, — ответила она.

Лозен почувствовала, как загудело в костях и голове. Она сделала шаг назад и прислушалась к своим чувствам, а потом принялась вращаться вокруг себя. Наконец, обратившись лицом на запад, женщина замерла. Гул в голове был едва ощутим.

— Солдаты? — нахмурился Викторио.

— Они еще далеко.

— Пусть женщины с детьми переберутся через реку. Пока мы не вернемся, Глазастая будет за главную. Колченогий уже дал мальчикам наказ слушаться ее.

Викторио направился к своей лошади, которую Бросающий держал под уздцы. Вскочив на нее, вождь повел воинов на перехват отряда синемундирников.

Подойдя вплотную к берегу, женщины помолились об удаче при переправе. Затем они бросили в воду кусочки бирюзы, чтобы усмирить бурное течение, но при этом никто не хотел заходить в реку первым. Глазастая, впереди которой в седле сидел ее внучатый племянник Кайвайкла, попробовала пустить своего приземистого мерина вниз по крутому склону берега к воде, но конь заартачился.

Держа над головой карабин, Лозен поскакала к реке на своем рослом черном жеребце. Колонна всадниц расступилась, чтобы пропустить ее. Вороной чуть помедлил, но потом все же уверенно шагнул в воду. Женщина развернула его против течения, и он поплыл.

За ней последовала Глазастая. Те, кто шел пешком, держались за хвосты лошадей, и животные тянули людей через реку. Вскоре лошади добрались до мелководья и стали, отряхиваясь, выбираться на противоположный берег. Пока люди выжимали одежду и одеяла, Лозен передала Глазастой приказ Викторио. Затем она развернула копя и переправилась обратно. На берегу ее ждала Племянница, обеими руками обхватившая живот: В глазах у нее застыл ужас — выражение, которое Лозен уже видела у женщин, готовящихся впервые ©тать матерью.

— Живот тянет?

— Да.

Лозен поскакала с Племянницей вверх по течению к зарослям кустарника, обступившего гранитный выступ. Гул в ушах становился все сильнее, но теперь Лозен чувствовала, что враги приближаются с востока. Скорее всего, это еще один отряд бледнолицых. Она помогла беременной спешиться и захлопала одеялом на коней, чтобы те ускакали прочь.

Племянница легла на землю и, извиваясь, поползла в заросли. Лозен замела следы, следуя за ней. Обе затаились в расселине в скале. Племянница зажала ладонями рот, чтобы сдержать тяжелое дыхание и глухие стоны, рвавшиеся из горла.

Копыта солдатских коней прогрохотали так близко, что на Лозен и Племянницу посыпались камешки и грязь. Когда шаманка поняла, что враги скрылись из виду, она помогла Племяннице перебраться под нависающую над берегом скалу в окружении кустарника и вьюнов.

Лозен расстелила одеяло, и беременная встала на него на колени, упершись руками в скалу. Шаманка принялась массировать Племяннице живот, а та начала тужиться. Наконец появилась головка ребенка. Лозен подхватила младенца и опустила на одеяло, после чего ножом перерезала пуповину и перевязала ее. Оторвав кусок от своего одеяла, она завернула в него новорожденную девочку и понесла к реке обмыть.

Лозен кинула пыльцу на четыре стороны света, а потом, прижав ребенка к себе, пропела заговоры на крепкое здоровье и долгую жизнь. Закончив, она отдала новорожденную Племяннице, чтобы та ее покормила, а сама прополоскала одеяло, на котором происходили роды, и повесила его сушиться на кусте. Завернув в тряпицу пуповину и плаценту, Лозен закопала их под мескитовым деревом: как месктитовое дерево каждый год обновляется и кормит людей плодами, так и дитя вырастет и станет кормить свою родню.

Присев на бережке, Лозен принялась размышлять над тем, как поступить дальше. Запасов муки и вяленой оленины им с Племянницей хватит на три дня. Да, по дороге они могут добывать еду, но сейчас Племяннице потребуется больше плодов кактуса и ягод, ведь ей нужно кормить ребенка.

Лозен двинулась на разведку вдоль реки. Она шла, пока не наткнулась на звериную тропу. Женщина улеглась на валун, выступавший над тропой, и принялась ждать. Когда показались лонгхорны[118], явившиеся на водопой, Лозен разглядывала стадо, пока наконец не выбрала самую толстую корову. Когда та проходила мимо камня, на котором притаилась Лозен, женщина прыгнула животному на спину, плотно обхватив бока ногами, а рукой — шею. Корова попятилась и закрутилась, силясь стряхнуть наездницу, но Лозен ловко всадила ей кинжал через ухо прямо в мозг.

Сперва Лозен вскрыла животному брюхо и вырезала желудок — будет в чем возить с собой воду. Затем шаманка сняла часть шкуры и настрогала туда мяса — столько, сколько они с Племянницей смогут увезти. Пока длинные полоски говядины, развешанные на ветках кустов, вялились на жарком солнце, Племянница с Лозен сняли остатки шкуры и, как смогли, выдубили ее. Когда она высохла, женщины нарезали из нее кусочки, чтобы починить мокасины. Напевая под нос заговоры и молитвы, Лозен изготовила колыбель, пустив в дело побеги ивы, одеяло и ремни из шкуры.

Скрестив ноги, Лозен села напротив Племянницы и принялась смотреть, как та кормит ребенка в тени пало-верде.

— Я видела, что ниже по течению встали лагерем мексиканские солдаты. Переплыву через реку и уведу у них коня.

Племянница всеми силами попыталась скрыть смятение: — И надолго ты меня оставишь?

— Должна вернуться к утру. Даже если мексиканцы пустятся в погоню, они не станут перебираться за мной на эту сторону реки.

Лозен положила ладонь на крошечное плечико девочки. Другой рукой она погладила Племянницу по голове. Затем положила карабин, патроны и свою порцию провизии к нехитрому скарбу Племянницы. Со своим «мужем», карабином ши-и, ей было особенно тягостно разлучаться.

— Если со мной что-то случится, возьмешь винтовку и пойдешь на северо-восток. Следи, чтоб восходящее солнце было справа от тебя.

ГЛАВА 58 ВСТРЕЧИ

На расстоянии дня пути верхом от высоких холмов Трес-Кастильос Кайтеннай повел отряд добывать патроны. Еще одну группу воинов возглавил Чато — они отправлялись на охоту, поскольку запасы мяса подходили к концу. Остальные пятьдесят три бойца Колченогий и Викторио разделили между собой.

Три сотни женщин и детей терпеливо ждали, когда проедет Викторио с воинами, занимающий позицию в авангарде. Отряд Колченогого последовал за ними. Глазастая направила свою серую, как холодное осеннее утро, лошадь в арьергард, пристраиваясь к самому концу колонны. Ее племянница Мудрая и двоюродный брат Кайвайклы, девятилетний Сики, пустили своих коней рядом с ней. За спиной Мудрой в люльке покачивалась сестренка Кайвайклы.

Колченогий повесил над колыбелью ожерелье из кусочков оленьих берцовых костей. Кайвайкла, сидевший за спиной у бабушки, слышал, как весело постукивают костяшки ожерелья. Мальчик зарылся лицом в одеяло, накинутое на плечи Глазастой, и быстро уснул, убаюканный мерным покачиванием в седле и знакомым ароматом дыма, исходящим от бабушки.

В свете закатного солнца процессия обогнула холм, и проснувшийся Кайвайкла понял, почему Викторио решил встать лагерем именно здесь. Со скалистой террасы открывался вид на поросшую травой равнину и озеро. Мужчины спешились, и юноши-пастухи повели лошадей к воде.

Люди по одному или по два стали отделяться от колонны: они шли выбирать место, где поставить шалаши. Глазастая пустила коня вверх по склону — там, в укрытии валунов, и можно будет обосноваться. Расседлав мерина, она принялась собирать хворост. Мудрая выкупала дочку, завернула в платок и уложила на одеяло. В тот самый момент, когда Сики снял с луки седла кувшины и направился к озеру, с прилегающих склонов загремели ружейные выстрелы. Истошно завопили женщины и дети.

Глазастая бросилась навстречу потоку людей, бежавших прочь из долины.

— Накайэ! — закричала она вслед Сики. — Мексиканцы!

Мудрая усадила Кайвайклу на мула, а потом и сама попробовала взобраться на него вместе с дочкой, но животное решило показать характер. Оно брыкалось и вырывалось, силясь скинуть Кайвайклу, изо всех сил вцепившегося в седло. Мудрая положила малышку на одеяло и попыталась успокоить мула:

К ней кинулся индеец-мескалеро.

— Скачите в горы! — крикнул он.

— Подай мне ребенка!

Она вытянула вперед руки, но мужчина, подхвативший девочку, вместо того чтобы развернуться, побежал дальше. Когда Мудрая поняла, что он не собирается отдавать ей малышку, она пустила мула вверх по склону холма. Добравшись до террасы, женщина с Кайвайклой оглянулись на озеро.

Там, в долине у подножия гор, уже сгущалась тьма. Вспышки выстрелов ружей отряда Викторио были редкими. Бойцы израсходовали почти все патроны. Кайвайкла услышал грохот копыт, донесшийся с дороги под террасой: мексиканская конница торопилась отрезать апачам путь к отступлению.

Мудрая спешилась и сияла со спины мула Кайвайклу. Хлопнув животное по крупу, она прогнала его, после чего стала карабкаться с мальчиком вверх. Женщина втиснулась в узкую расселину и позвала за собой сына, но тот вдруг заколебался: в таких расселинах обычно обитали гремучие змеи. Прикусив губу, Мудрая схватила его за руку и, притянув к себе, усадила рядом. Они едва поместились в укрытии вдвоем, а ноги почти торчали наружу. Кайвайкла прижался к матери, чувствуя, как у нее бешено колотится сердце.

Рядом спешился солдат. Он прислонил к скале винтовку и закурил. Кайвайкла ясно видел на фоне темнеющего неба его силуэт и красный огонек самокрутки. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем солдат отшвырнул окурок — чуть ли не под ноги мальчику — и, вскочив на коня, поехал прочь.

Мудрая и Кайвайкла выбрались из расселины и снова принялась карабкаться вверх. Позади них время от времени слышались выстрелы да стучали копыта коней, проносившихся то туда, то сюда: мексиканцы охотились за выжившими.

— Выступ, на котором мы находимся сейчас, пересекает высохшее русло, — прошептала Мудрая на ухо сыну. — В дальнем его конце растут кусты. Надо добраться до них. Оттуда мы влезем повыше. Если прежде, чем мы окажемся у кустов, взойдет луна, солдаты нас заметят.

По дороге они наткнулись на Высокую с внучкой.

— Слишком поздно, — еле слышно произнесла Высокая, — солдаты уже повсюду.

— Все равно надо попытаться, — прошептала в ответ Мудрая. — Кайвайкла пойдет первым. Главное, не высовывайся, — посоветовала она сыну. — Если вдруг что-нибудь услышишь, замри и прижмись к земле.

Проскользнув к пересохшему руслу Кайвайкла пополз по нему, не обращая внимания на острые камни, до крови царапавшие ему колени, и колючки кактусов, впивавшиеся в ладони. Вдруг он услышал голоса и фырканье лошади. Мальчик понял: животное почуяло его. Следуя совету матери, он прижался к земле. Ему почудилось, что сердце у него колотится с такой силой, что вот-вот задрожат горы.

Отыскав заросли кустарника, мальчик спрятался под ними. Устремив взгляд на горную террасу, по которой они только что шли, он увидел, что ее край уже посеребрила луна. Скоро свет доберется до русла, и тогда все, кто там прячется, будут как на ладони.

Кайвайкла повертел головой по сторонам в поисках матери, но ее нигде не было видно. Мальчика охватила паника. Что делать? Скоро до него доберется свет луны! Где же родичи? А вдруг всех тех, кого он знал и любил, уже нет в живых?

Ребята постарше в самых красочных подробностях рассказывали, что мексиканцы обожают пожирать маленьких детей, предварительно поджарив их на вертеле. Губы у Кайвайклы задрожали. Слезы резали глаза и жгли щеки.

Он едва удержался от вскрика, заметив неясный силуэт, но тут же понял, что это мать. Они тронулись вверх по склону. В какой-то момент женщина с сыном остановились и оглянулись. Долина и близлежащие к ней склоны холмов кишмя кишели солдатами. Их было не меньше тысячи. Возле озера развели огромный костер, отблески которого отражались в поверхности воды. На фоне пламени мелькали силуэты людей.

Из-за полной луны было светло почти как днем. Серебристое сияние заливало долину и пересекающее ее высохшее русло, в котором не было ни души.

— А где Высокая с внучкой? — шепотом спросил Кайвайкла.

— Они не захотели даже попытаться перебраться через русло. А теперь уже поздно. — Мудрая помолчала, а потом добавила: — Теперь это больше никому не под силу.

Викторио видел, как Освобождающий спрыгнул с валуна на спину первого из преследовавших их солдат. Он перерезал мексиканцу горло, но пал под ударами других.

Вызывающий Смех бежал аккурат позади Викторио. Крича от ярости и потрясая разряженным винчестером, он кинулся на толпу, окружившую его сына. Викторио не стал останавливаться, чтобы узнать, удалось ли другу забрать с собой кого-нибудь на тот свет, прежде чем его насадили на пики.

Кровь струилась из многочисленных ран вождя, оставленных пулями. Викторио потерял ее столько, что у него кружилась голова. Раз за разом он силился отыскать лазейку в кавалерийском отцеплении, но тщетно. Конники тронули поводья скакунов и перешли в наступление. Медленно, но верно они оттесняли вождя к скалистой стене. Фыркая и улюлюкая, мексиканцы выкрикивали его имя, называя его амиго и предлагая сдаться.

Викторио знал, что мексиканское правительство объявило награду тому, кто убьет его. При виде всадников, устремившихся к нему, вождь расплылся в улыбке. Награда тому, кто его убьет? Он лишит врагов возможности ее получить — только это ему и под силу. Награда не достанется никому!

Взявшись за кинжал обеими руками, он нацелил острие себе в сердце и запел заговор против врагов:

Изо всех остававшихся у него сил Викторио вонзил кинжал себе в грудь, а потом упал ничком, и под весом тела клинок вошел по самую рукоять. Вокруг все взорвалось ослепительно ярким светом. Вождь почувствовал, как, кружась в воздухе, словно орел, он поднимается ввысь над полем боя. Его охватили покой и умиротворение. Он вот-вот обнимет любимых жен, мать, бабушку и дедушку, принявших смерть от бледнолицых. Он прижмет к груди маленького сына и услышит его смех.

Его больше не будут мучить ни голод, ни холод, ни усталость. Ему больше никогда ни с кем не придется воевать.

Проведя почти два месяца в пути, Лозен наконец добралась с Племянницей и ее ребенком до резервации мескалеро. Шаманка сидела у костра, и ей казалось, что тело налилось свинцом. Она слушала, как родня Племянницы весело щебечет, тиская в объятиях юную мать, которую они уже не чаяли увидеть в живых. Бабушки, тетки и двоюродные сестры, ахая и охая, передавали ее младенца с рук на руки.

В резервации гостил Локо, приехавший из Сан-Карлоса. Он не мог упустить возможности поговорить с Лозен и, как только узнал о ее приезде, пришел повидаться с ней. На нем была набедренная повязка, а сверху — измятое пальто. Две пуговицы отсутствовали, и полы расходились в стороны, обнажая живот индейца. Рукава едва доходили до широких запястий. Голову Локо венчала шляпа-котелок. Чтобы она не сваливалась, апач проделал в ней две дырки по бокам и протянул сквозь них бечевку, концы которой завязал под подбородком. Прижав к груди Лозен, старый воин не смог сдержать слез.

Женщина шутливо ткнула его в живот.

— Старый ты конь, — прищурилась она, — совсем разжирел на пастбищах бледнолицых. Как же ты теперь собираешься вступать на тропу войны?

— Хватит с меня войн, доченька, — вздохнул Локо. — Это удел молодых. А мы с тобой и твоим братом уже не молоды. — Он тяжело опустился за землю рядом с ней. — Давай к нам, в Сан-Карлос, Поселишься с остальными апачами. Тамошние бледнолицые обращаются с нами неплохо. Агент каждую неделю выдает зерно и говядину. Приворовывает, конечно, но не сильно.

— Родичи Племянницы сказали, что синемундирники напали на твое племя.

Казалось, Локо не может погрусгнеть еще больше, но ему это удалось.

— Мы разбили лагерь неподалеку от агентства. Стали ждать раздачи пайков. Вдруг на нас налетели конные синемундирники. Стреляли, рубили саблями. Убили тридцать человек, в основном женщин и детей. Потом сказали, что напали по ошибке: мол, охотились на отступников.

— Солдат наказали?

— Нантан синемундирников лично явился на наш совет и принес извинения, но никого наказывать он не стал. — Локо вздохнул. — А еще солдаты убили твоего племянника в Черных горах. Сказали, что он отступник и собирался увести твое племя из Сан-Карлоса.

«Отважный горячий Уа-син-тон», — подумала Лозен. Он так хотел увидеть свою возлюбленную, привезти ей еду, ткани, одеяла и лошадей. Неужели синемундирники решили умертвить всех ее родных, перебить их одного за другим, словно мальчишки, сшибающие рогатками ворон?

Локо говорил о былых временах до самого рассвета. Наконец он велел сонному мальчишке привести лошадь, медленно, по-стариковски забрался в седло и, пустив кобылу шагом, поехал прочь. Когда он скрылся из виду, Лозен отыскала укромное местечко, где дала волю слезам, скорбя по Уа-син-тону.

Лозен прожила у мескалеро достаточно долго. Она провела обряд имянаречения дочери Племянницы и руководила ритуалом, в ходе которого с головы малышки срезали локон волос и прокололи ей мочки ушей. В дорогу родичи Племянницы дали шаманке муку из правительственных пайков и отделанные бахромой парфлеши, набитые вяленым мясом. Лозен навьючила скарб на статного серого жеребца — она забрала его у синемундирника-одиночки, устроив на него засаду в узком каньоне. Солдат был первым человеком, которого она убила с помощью ножа. Это оказалось даже проще, чем зарезать корову у Рио-Браво.

Она забрала также седло, уздечку и чепрак, пополнила свой арсенал новенькой винтовкой «Спрингфилд», полным патронташем и мешочком пуль. Еще Лозен достались толстое шерстяное одеяло, солдатская шерстяная рубаха, мундир, но что самое главное — фляга. Срезав с солдатских штанов желтый лампас, шаманка перевязала лентой волосы. Лозен была довольна: теперь она готова пуститься в обратный путь в сторону Мексики.

Без Племянницы и ее новорожденной дочки она поедет быстрее, да и рисковать можно будет серьезней. Ей не придется переживать о том, что ребенок может расплакаться и привлечь внимание врагов. И все же она скучала по своим спутницам. Она давно уже не оставалась так надолго одна.

День сменялся днем. Лозен ехала на юго-запад через горы. Она двигалась вдоль пересохших рек, слушая, как постукивают о камни копыта коня. Когда до границы было уже совсем близко, на глаза Лозен стали попадаться оставленные войсками следы. Теперь она ехала только по ночам, невзирая на страх перед Призрачным Филином. Однажды, когда она двигалась по тропе вдоль гребня скальной гряды, залитой серебристым лунным светом, шаманку внезапно сковал страх, а грудь пронзило острой болью. Подняв голову, она увидела Викторио, стоявшего на тропе.

Брат будто помолодел на несколько десятков лет. Он был в белой, отделанной бахромой замшевой рубахе и набедренной повязке, которые надел в тот день, когда она, Лозен, давным-давно проходила обряд Женщины, Окрашенной Белым. Конь зафыркал, замотал головой и попятился. Потянув поводья, Лозен остановила его. Она понимала, что тоже вроде бы должна испытывать сейчас страх, но с чего ей бояться родного брата?

— Береги остальных, — сказал Викторио.

— Хорошо.

Он исчез, и Лозен уже знала, что ей нет смысла произносить фразу: «Да будем мы живы, чтобы встретиться снова».

ГЛАВА 59 ПОМОЩЬ И ПОДДЕРЖКА

Совсем незадолго до заката Лозен увидала следы и услышала ружейную пальбу. Женщина направила спотыкающегося, прихрамывающего коня в сторону луга, на котором уже паслись тринадцать лошадей. За ними приглядывали пятеро юношей-подручных, игравших в карты. Женщина заговорила с пастухами, пыталась казаться веселой, шутила, но они лишь с почтением тихо отвечали ей: «Да, Бабушка» и «Нет, Бабушка», так и не признавшись, из какого они отряда.

Она поехала дальше, ориентируясь на звуки выстрелов. Наконец путница оказалась на скальном выступе. С него открывался вид на дорогу, по которой обычно ездили фургоны бледнолицых. Именно отсюда в годы юности она следила с друзьями за трактом. А сколько добычи им удалось тут взять в былые дни! Сегодня засаду устроил Чато. Внизу виднелись три обугленных остова фургонов. Огонь уже успел догореть. Должно быть, Чато напал на караван еще утром.

Чато и восемь воинов растянулись цепью по склону ниже выступа и укрылись за валунами. Лозен узнала Обожженного Пальца и сводных братьев Джеронимо — Весельчака, Ресницу и Попугайчика. Остальных она видела впервые. Воины палили в дохлую лошадь. Удивительно, но лошадь отстреливалась, причем била куда более метко, чем апачи, не позволяя им высунуться из-за камней.

Лозен, пригибаясь и перемещаясь перебежками, добралась до Чато и встала рядом с ним на одно колено. Казалось, его нисколько не удивило появление шаманки. Он ни слова не сказал о пепле и саже, покрывающих ее лицо. Сейчас каждый день кто-то погибал, и потому немало людей мазали лицо пеплом, чтобы отпугнуть неупокоенные души. Лозен любила брата, но ей не хотелось, чтобы его дух снова приходил к ней, вместо того чтобы отправиться в последний путь. Пепел не позволит Викторио приблизиться к сестре.

— Эй, Волосатая Нога! — закричал Весельчак на испанском. — Ты настоящий храбрец. Давай к нам! Мы тебя вождем сделаем!

— Ты, сукин сын, достанешься на ужин стервятникам! — проорал в ответ Рафи на том же языке.

— Значит, там Волосатая Нога? — изумилась Лозен.

— Ага. Которого никак не получается убить. — Чато осклабился, но в его улыбке, как обычно, не чувствовалось ни веселья, ни радости. — Он наверняка могущественный колдун, раз ему все эти годы удается ускользать от нас живым. Когда у желтоволосого кончатся все патроны, мы подвесим его вверх ногами, а прямо под носом разведем костер. Пламя отгонит злые чары.

— Прекратите в него стрелять.

Чато полыхнул взглядом:

— Может, Бабушка, ты и водишься с желтоволосым, но лично мне он не друг. — Он кивнул на своих товарищей: — Им он тоже не друг.

Воздев над головой винтовку, Лозен выбралась из укрытия и направилась вниз по склону к лошади. На полдороге женщина обернулась. Уперев приклад в землю и сплетя пальцы вокруг дула, она посмотрела на отряд.

Весельчак! — Назвав воина по имени, она подчеркнула всю серьезность своей просьбы. Теперь он не сможет ответить ей отказом. — Этот человек помогал моему племени. Я у него в долгу. Я прошу тебя оставить его в живых.

Ответа она не стала ждать. Снова подняв винтовку над головой, Лозен продолжила спускаться к мертвой лошади.

— Шилах! Брат! — позвала она на наречии апачей. — Зачем ты укрылся в этом вонючем форте? Скоро стервятники и муравьи сожрут его стены.

— Бабушка? — Из-за посеченного пулями лошадиного трупа, который уже начал раздуваться и вонять на жаре, показались глаза Рафи. Он высунулся из укрытия чуть больше, чтобы Лозен увидела его улыбку. — Воины, как обычно, не чистят винтовки. Вот поэтому они либо мажут, либо не могут достать до меня.

Лозен обошла труп лошади и присела рядом с Коллинзом. Кровь и грязь покрывали одну из его рук. Женщина видела, что он уперся локтем в землю, чтобы хоть немного остановить кровотечение Она протянула Рафи флягу. Коллинз не стал обращать внимания, что фляга армейского образца, и сделал несколько глотков.

— Пей, — строго сказала Лозен. — До дна. Но медленно, мелкими глотками.

— У меня осталось всего два патрона, — процедил Рафи сквозь зубы на английском языке. — Один собирался оставить для себя. — Он потряс новеньким винчестером: — Одна беда, винтовка слишком длинная. Все прикидывал, как ухитриться нажать ногой на спусковой крючок. Для такого старого пердуна, как я, не самая простая задача.

— Пошли со мной. — Лозен вдруг ощутила прилив нежности к этому бледнолицему. Ей захотелось обнять его — как старого боевого товарища, с которым она прошла не одно сражение.

Неожиданно Лозен поймала себя на том, что в обществе Волосатой Ноги ей гораздо проще и легче, чем с Чато. А еще она поняла, что он уже давно не тот парень, у которого она много лет назад пыталась увести чалого жеребца. Лозен и Волосатая Нога постарели. Вместе. Вместе, но при этом вдали друг от друга.

Бледнолицый с огромным трудом встал, опираясь на винчестер, и Лозен увидела, что его ранило не только в руку, но и в бедро. Волосатая Нога перевязал ногу платком, но тот съехал, и из раны снова сочилась кровь.

Чтобы кровотечение стало поменьше, шаманка туго затянула платок вокруг верхней части бедра Рафи. Закинув его руку себе на плечо, Лозен, приняв на себя большую часть веса его тела, повела Коллинза к лежащему в отдалении высохшему руслу, которое утопало в зарослях кактусов, мескитовых деревьев и пало-верде. Скорее всего, именно туда пытался добраться бледнолицый, когда Чато со своими воинами застрелил под ним лошадь.

Лозен подняла взгляд. Склон холма опустел. По всей вероятности, Чато с Весельчаком и остальными членами отряда уже ушли, однако по тракту часто ездили бледнолицые. Сейчас женщина чувствовала себя в куда большей опасности, чем Волосатая Нога. Заросли у русла послужат им идеальным укрытием. Потом Лозен сможет привести туда своего усталого коня — пусть пощиплет травку.

Когда они добрались до арройо, Рафи рухнул на землю. Лозен понимала, что некоторое время он пролежит без сознания. Женщина вспорола штанину рядом с раной, срезала лист кактуса, вскрыла его и примотала внутренней стороной к пулевому отверстию, закрепив с помощью желтого лампаса с брюк убитого ею солдата.

Губы Рафи приобрели синеватый оттенок, его била дрожь. Солнце почти село, и уже подступала ночная прохлада, но дрожал Коллинз не столько от холода, сколько от большой крово-нотери. Лозен сбегала за свернутым одеялом, притороченным за седлом убитой лошади. Сияла она и второе одеяло, которое носила повязанным вокруг талии. Расстелив одеяло Рафи на земле, она аккуратно переложила на него раненого, а своим одеялом накрыла его сверху и подоткнула края, чтобы под них гремучей змеей не забрался холод. Затем она отправилась за своей лошадью и мешком со снадобьями. Посредине поля, неподалеку от того места, где паслась лошадь, Лозен обнаружила нору лесного хомяка. Куча разрытой земли доходила ей почти до пояса. Если нору не успели разорить мальчишки-пастухи, в ней наверняка спрятана целая куча кедровых орехов. Надо будет их поискать.

Рафи лежал на боку, подтянув к животу ноги и скрестив руки на груди. Всякий раз, когда он выныривал из забытья, он слышал пение Лозен. Ее тихий голос завораживал. Песням не было конца, но Рафи мучился от лютого холода, которым веяло от окружающего мрака. Коллинзу казалось, что он погружается в ледяную воду. Ему хотелось вынырнуть на поверхность, но он был не в силах пошевелить окоченевшими руками и ногами. Дрожь била его с такой силой, что он проснулся.

Лозен скользнула к нему под одеяло и, подогнув ноги, как и Рафи, обняла его рукой и крепко прижалась к спине. С удивлением Коллинз почувствовал, что женщина тоже дрожит, а ведь он отчасти верил в байки о том, будто апачам не страшны ни холод, ни боль, ни жара, ни смерть, ни печали.

Постепенно его дрожь начала униматься — как и ее. Рафи отвел здоровую руку назад и обхватил пальцами предплечье Лозен — крепкое, мускулистое, будто мужское. А потом Коллинз уснул, чувствуя на шее теплое дыхание шаманки и исходящий от нее аромат дыма и лошадиного пота.

Когда Рафи пробудился, подступающее тепло нового дня уже гнало прочь ночную прохладу, но он все же поплотнее закутался в одеяло. Казалось, что боль пульсирует буквально в каждой клеточке тела. Заглянув под одеяло, Коллинз обнаружил, что Лозен сделала для его раненой руки шину из побегов юкки и перебинтовала ее ситцевой лентой, которой подвязывала волосы.

Сама Лозен, скрестив ноги, сидела неподалеку, склонившись над палочками для разведения огня. Пряди черных волос обрамляли ее лицо. Рафи вспомнилась старая ирландская солдатская песня: «На Рэглан-роуд в осенний день я увидел ее, и я знал: ее темные локоны станут сетями, и я пожалею, что в них я попал».

Разведя костер, Лозен насыпала кукурузную муку в походный котелок Рафи, добавила туда воды, замесила пальцами густое тесто, после чего слепила из него тонкие плоские лепешки, выложила их на широкий плоский камень и поставила на огонь запекаться.

Лозен была в наряде воина; на ногах у нее четко проступали мышцы. В отряде апачей она была бы неотличима от мужчин. Солдаты сочли бы ее за красивого юношу, не заметив несколько седых прядок в волосах.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Лозен на наречии апачей.

— Словно по мне пронесся табун мустангов, а потом развернулся и пронесся снова.

— Ты проспал всю ночь, весь день, а потом еще одну ночь.

— Не удивительно, что я сейчас готов выпить целую реку и сожрать мою убитую лошадь вместе с копытами и хвостом, — усмехнулся Рафи.

Она протянула ему флягу. Коллинз потряс ею и спросил:

— Откуда вода? — Собственный голос показался ему едва знакомым. Язык, казалось, превратился в ржавую задвижку, лязгавшую в столь же ржавом запоре.

Лозен кивнула на яму, вырытую в песчаном дне пересохшей реки. Достав из ямы тяжелый от влаги платок, женщина задрала подбородок, открыла рот и выжала влагу из платка себе в рот.

— Дай мне свое ружье, — попросил Рафи.

Она протянула ему винтовку, и он придирчиво осмотрел затвор. Как и ожидал Рафи, механизм оказался грязным. Коллинз ни разу не видел, чтобы индейцы ухаживали за своим огнесгрельиым оружием. Достав из сумки наждачную бумагу, промасленную ветошь и шило, Рафи принялся за работу.

Наконец он вернул Лозен вычищенное ружье, а она протянула ему лист юкки, на котором лежали кедровые орехи, виноград и тутовые ягоды.

Пока он ел, Лозен сняла повязку, осмотрела рану и поменяла лист кактуса на свежий. Рафи изо всех сил старался не морщиться и не дергаться от боли, когда ее пальцы прикасались к воспаленной коже.

Затем Лозен надломила колючку на конце листа агавы и аккуратно дернула так, что за колючкой, отрываясь от листа, потянулась длинная зеленая нить. Снова усевшись, скрестив ноги, шаманка принялась штопать дыру на одеяле Рафи, а тот, словно завороженный, смотрел на женщину. Действия Лозен казались ему удивительными и невероятными, а ведь для апачей это было естественной, неотъемлемой частью их жизни.

Коллинзу очень хотелось узнать, где Лозен пропадала, почему путешествует одна и куда направляется, но он знал, что лучше не лезть с расспросами. Вдруг шаманка подумает, что он хочет разведать, где скрывается ее отряд и сколько в нем человек? Рафи надеялся, что Лозен доверяет ему и знает, что он никогда не предаст ее, и потому не желал давать ей повода усомниться в нем.

— Мне пора, — сказала она. — Но я оставлю тебе свою лошадь.

— А как же ты?

— Украду себе новую. — Уголки ее полных губ дрогнули, а в глазах мелькнуло озорное выражение. — Думаю, я ворую лошадей ловчее тебя. Так что лучше забирай мою.

Рафи сел, не удержавшись при этом от стона. Стараясь не опираться на раненые руку и ногу, он придвинулся к женщине поближе.

— Останься. — Коллинз положил ладонь на ее руку. — Останься со мной. — Рафи и сам не верил, что эти слова сорвались у него с уст. Но это случилось, и их было не вернуть, словно вырвавшихся на свободу диких мустангов. Лозен не стала убирать руку. Несколько коротких мгновений Рафи казалось, что она согласится, и это сводило с ума, кружило голову и пугало.

— Мне нужно отыскать своих, — тихо промолвила Лозен.

— Я поеду с тобой.

— Тебе нельзя.

— Если они сложат оружие, армия о них позаботится. Тогда мы можем быть вместе.

— Они не сдадутся, — все так же тихо ответила женщина. — Вы же не можете одновременно сражаться с войсками и США, и Мексики!

— Можем.

— Вам не победить. Ты должна это понимать, — выдохнул Рафи.

— Мы уже проиграли. Мы индэх.

— Индэх? Мертвецы?

— Бледнолицые убили нас много лет назад. — Лозен смотрела на мужчину печально, но без всякой жалости к самой себе. — Люди моего народа давно уже стали призраками. Мы дышим. Мы разговариваем. Мы ходим по земле. Но мы мертвы. — Она встала: — По тракту часто ездят фургоны, очень скоро на тебя кто-нибудь да наткнется.

Она помогла Рафи подняться, но, оказавшись на ногах, он не спешил размыкать объятия. Лозен, в свою очередь, тоже не пыталась высвободиться.

— Если… если ты останешься со мной… я… я каждый день буду стараться делать тебя счастливой, — прошептал Коллинз.

Лозен стояла неподвижно, словно ретивая кобылица, зачарованная шаманом, имеющим колдовскую власть над лошадьми. Она путешествовала с мужчинами, становилась с ними лагерем, терпела лишения и шла плечом к плечу с воинами в бой. Она знала о мужчинах больше, чем любая из женщин. Она знала, какими сильными, верными, отважными, мужественными и веселыми они могут быть. Ей были ведомы и мужские слабости: тщеславие, заносчивость, жестокость.

Но ни разу за всю свою жизнь она не познала нежности со стороны мужчины, за исключением любви брата — любви, о которой тот ни разу так и не заикнулся.

Она позволила Рафи обхватить себя рукой и прижать к себе, а потом положила голову ему на грудь. Лозен почувствовала, как Коллинз гладит ее по спине и шее, запускает пальцы в густые волосы, и ей показалось, что через миг она растает, как снег. Прикрыв глаза, она позволила себе ненадолго утонуть в этой неге, позабыв обо всех испытаниях и невзгодах.

— Я никогда не смогу жить как бледнолицые. — Лозен подняла взгляд на Рафи. — Не смогу жить среди них.

— Я знаю.

Рафи наклонился, собираясь поцеловать ее, но женщина отвернулась. До него дошло, что поцелуи у апачей не приняты. Тогда он зарылся носом в гущу ее волос, а потом медленно, с неохотой разомкнул объятия и содрогнулся от охватившей его тоски, печали и одиночества, которые терзали сильнее боли от ран.

Лозен закрепила седло на серой лошади, а позади него уложила свернутое в рулон одеяло Рафи. Затем она помогла Коллинзу вставить ногу в стремя и подсадила, чтобы он смог забраться в седло. Рафи невольно дернулся, перекидывая через лошадь раненую ногу. Обойдя кобылу, женщина вставила ступню Коллинза во второе стремя, и он взглянул на ее поднятое к нему лицо. Наклонившись, Рафи коснулся кончиками пальцев полных губ Лозен, будто желая поделиться с нею толикой колдовской силы, которой он, по мнению апачей, обладал. Губы Лозен чуть дрогнули, расходясь в едва заметной улыбке. Она все поняла.

— Да будем мы живы, чтобы встретиться снова, — промолвил Рафи.

— Да будем мы живы, чтобы встретиться снова.

Рафи смотрел вслед Лозен, которая шла на юг. Патронташ съехал на ее изящные бедра. За спиной покачивались свернутое в рулон одеяло, начищенная винтовка «Спрингфилд», лук с колчаном стрел и заплечный мешок с припасами.

Она собиралась отыскать соплеменников. Ее путь лежал в Мексику — путь протяженностью почти пять сотен километров по землям, являвшим собой сущее подобие ада.

«Мы уже умерли. Мы стали призраками», — так она сказала.

— Да будем мы живы, чтобы встретиться снова, Бабушка, — прошептал Рафи.

ГЛАВА 60 ПОВЕРИТЬ — ЗНАЧИТ УВИДЕТЬ

Лозен знала, что наверняка кто-то выжил. Не могли все ее соплеменники погибнуть! Когда к ней на тропе явился призрак брата, он велел беречь «остальных». Викторио не стал бы просить ее позаботиться о призраках и костях. Однако по мере того, как Лозен посещала одно место сбора за другим, в ее сердце постепенно начал закрадываться страх, что она осталась совсем одна.

Ее терзали подозрения, что самые страшные опасения могут оказаться правдой. Душу сковал леденящий ужас. Лозен слезла с украденной мексиканской лошадки и повела ее в поводу по ивовой роще, где племя иногда вставало лагерем. Судя по всему, это место давно никто не посещал. Поводья задрожали у женщины в руках.

— Бабушка!

Она резко развернулась и вскинула карабин, прицелившись в силуэт, появившийся на вершине невысокого гребня. Лозен проследила взглядом за человеком, который заскользил вниз по крутому склону, увлекая за собой поток мелких камней, и узнала Кайтенная. Когда он оказался внизу, Лозен подбежала к нему и заключила в объятия.

— Энжу, — промолвил он, — хорошо.

«Да, — подумалось Лозен, — очень хорошо».

Кайтеннай сообщил, что пришел сюда искать выживших. Когда они с Лозен присели у реки, воин поведал ей о резне в Трес-Кастильос. Он не мог поминать в разговоре имена погибших, но женщина и без этого знала, о ком идет речь.

— Когда напали бледнолицые, меня не было в лагере: я отправился с воинами добывать патроны. Мы их украли немало, но когда вернулись, уже было поздно. Когда мы потом отыскали нантана Колченогого, он попросил меня взять с собой нескольких человек и позаботиться о погибших.

— Так Колченогий жив?

Кайтеннай улыбнулся по-мальчишески, совсем как в детстве, — словно на зеркальце упал солнечный лучик.

— Да кто сумеет убить старика?

— Многие выжили?

Кайтеннай принялся перечислять, и улыбка исчезла с его лица.

— Мы нашли почти семьдесят тел. Пропели над ними заговоры. Мексиканцы убили всех мальчиков старше девяти лет. С большинства сняли скальпы. Много трупов сожгли.

— А мой брат?

— Вокруг него лежали кучи врагов. Он вонзил себе нож в сердце. Рядом не было расселин для погребения, так что мы просто засыпали его тело грудой камней.

— И что собирается делать Колченогий?

— Мстить. — На лицо Кайтенная снова вернулась улыбка. — Он отправил вестников на север с просьбой присоединиться к нему. — Воин замолчал. Всю свою жизнь он обитал в стойбище Глазастой и слушал, как они с мужем добродушно подшучивают друг над другом. В их доме всегда царили радушие и веселье, словно ароматный дым от готовящейся снеди. Глазастая была ему как родная мать. — Первая жена Колченогого не вернулась, — промолвил он. — Думаем, они с племянницей попали в плен.

И Лозен, и Кайтеннай знали, что это означает. Мексиканцы считали старух бесполезными. Кому нужны такие рабыни? Поэтому их обычно убивали.

Возраст не знает пощады. Колченогого мучил артрит, и воин уже не мог без посторонней помощи взобраться на коня, но, оказавшись в седле, был способен скакать без остановки дни напролет. Никто из бледнолицых не смел вставать у него на пути.

Старый шаман больше никогда не поминал свою первую жену по имени. Колченогий демонстрировал скорбь иным образом. Они с Лозен провели обряд над ружьями, чтобы те не давали осечки. Они пропели заклятия, делающие воинов неуязвимыми для пуль. Они прочитали заговоры над патронами, которые добыл Кайтеннай.

Лозен присоединилась к отряду Колченогого, состоявшему из сорока воинов и сотни женщин, детей и стариков. Она сражалась с ними плечом к плечу, когда отряд принялся наводить ужас на южную часть Нью-Мексико. Но Колченогий не просто мстил: раз за разом он доказывал, что ни мексиканцам, ни американцам не смирить боевой дух апачей. «Если вы поверите, что вам всё под силу, — говорил он своим воинам, — так оно и будет на самом деле».

За полтора месяца спутники старого шамана преодолели больше полутора тысяч километров, а на хвосте у апачей было свыше тысячи солдат кавалерийских войск и две сотни добровольцев из народных дружин. Отряду приходилось больше десяти раз принимать бой, и почти всегда апачи выходили победителями. В отличие от бледнолицых, они не считали, сколько врагов убили, но все же они отправили на тот свет около пятидесяти солдат, старателей, погонщиков и пастухов, а ранили вдвое больше. Они жгли ранчо и резали скот, угнали свыше двухсот лошадей.

Всякий раз, когда апачей начинали нагонять измотанные подразделения Девятого кавалерийского полка, индейцы уходили от синемундирников по одному, по два в горы. Если солдаты оказывались слишком близко, отряд скрывался в Мексике, где американские войска уже не могли его достать.

Да, апачи несли потери, но не такие уж серьезные. Все понимали, что бледнолицым не удается разгромить отряд исключительно благодаря острому уму Колченогого и дару Лозен, чувствовавшей приближение врагов. «Если бы Бабушка была с нами в Трес-Кастильос, мексиканцы ни за что не убили бы ее брата и многих других», — говорили люди.

И вот теперь путь Колченогого, Лозен и их отряда снова лежал на север, в Аризону. Они свернули к западу, держась подальше от привычных троп, и направилась в местечко под названием Сибекью, в двух днях пути верхом от Сан-Карлоса. Мескалеро поведали о бывшем следопыте бледнолицых Грезящем, который собирался провести там особый ритуал.

Мескалеро уверяли, что Грезящему под силу изгнать из отчего края бледнолицых и вернуть земли апачам. Грезящий даже считал, что сможет вернуть индейцам трех великих вождей: Красные Рукава, Чейса и Викторио.

Затея Грезящего пугала. Доселе никто не пытался призвать дух после того, как он оставил тело. Впрочем, мескалеро говорили, что Грезящий обещает вернуть не призраков, а вождей во плоти.

Народ судачил об этом до середины ночи. А захотят ли покойные покидать Счастливый Край? Да, апачи отчаянно нуждаются в помощи павших вождей, но хватит ли этого, чтобы вернуть их к жизни? Колченогий вместе с остальными членами отряда пожелал увидеть обряд своими глазами.

Обрамленная деревьями речка Сибекью протекала через широкую зеленую долину, пестрящую кукурузными полями, персиковыми садами и зелеными лугами. Сейчас, когда на долину опустилась тьма, в ней мерцали мириады огней костров — тысячи людей встали здесь на ночлег, расположившись на склонах прилегающих к долине холмов. Неподалеку от стойбища Грезящего сотни ног танцующих апачей вытоптали землю. Люди выстроились в огромный круг. Внутри него по направлению к центру, словно в спице в колесе, протянулись вереницы апачей. В самом центре, воздев к небу руки, молился Грезящий. Танцующие под ритм барабанов двигались вперед-назад, тогда как Грезящий время от времени осыпал их пыльцой, которую черпал из корзины.

Лозен казалось, что еще чуть-чуть, и она взлетит, и дело было вовсе не в тисвине, кувшины с которым переходили из рук в руки. Просто Грезящий делился переполнявшей его силой с народом. Он с лихвой возвращал то, что люди давали ему. Кружась в танце, Лозен чувствовала знакомый жар и покалывание во всем теле — это бурлила в ней энергия, ниспосланная духами. Ей чудилось, что она поднялась в воздух и с высоты взирает на самое большое сборище апачей за всю историю существования ее народа.

Ласковый тихий голос Грезящего убедил представителей разных племен забыть былые обиды. Жители Белогорья и Сан-Карлоса, тонто, койотеро и липаны, добравшись до Сибекью, смешались с чирикауа и мескалеро, недни и бедонкое. Апачи, служившие в полиции Сан-Карлоса и отряде следопытов синемундирников, танцевали вместе с теми, на кого неоднократно вели охоту.

Изможденных, голодных, одуревших от горя грела надежда. Надежда на то, что шаман, обладающий невероятной колдовской силой, поможет изгнать бледнолицых из отчего края, после чего мир станет таким, каким его помнили и о каком рассказывали истории детям.

Лозен, словно в озере, купалась в собственных грезах и видениях. Волнами по ней прокатывали восторг и печаль. Слезы струились по щекам шаманки, но при этом она не могла удержаться от смеха. Когда небо над вершинами гор начало светлеть, Грезящий опустил руки, и барабаны умолкли. Тишина звоном отдалась в ушах Лозен. Сердце заходилось в груди, а волоски на шее встали дыбом.

Грезящий был очень невысокого роста — настолько, что, когда он двинулся через ряды танцоров, Лозен могла определить его местоположение только по расступавшимся людям, которые освобождали ему дорогу. В молчании апачи двинулись за шаманом, направившимся к холму с окутанными туманом склонами. Подозвав к себе Колченогого, Лозен, Локо, сына Кочиса Найче и сына Красных Рукавов Мангаса, шаман Грезящий велел остальным ждать, после чего проследовал к подножию холма.

Воздев руки, шаман затянул молитву, обращенную к Дарителю Жизни. У Лозен скрутило душу от страха и тоски по брату. А что, если у Грезящего получится вернуть ей Викторио? А что, если нет?

В тумане ближе к вершине холма постепенно начали проступать фигуры. Из земли стали подниматься призрачные силуэты Красных Рукавов и Чейса. Появились и кони — сперва головы, потом шеи, туловища и передние ноги. Наконец из тумана показались голова и широкие плечи Викторио. Лозен затрепетала от восторга и потянулась к брату.

Троица поднялась из земли уже до пояса. Показались и крупы лошадей. И вдруг фигуры стали погружаться обратно. Когда над их головами снова сомкнулись земля и туман, Лозен издала крик отчаяния.

— Вернитесь, — прошептала она, — вернитесь…

Когда приехал Рафи со следопытами, чтобы арестовать Грезящего, тот сидел у входа в шалаш своей жены и с невозмутим видом ел тушеное мясо, будто не ведая о грозящей ему опасности. Шаман поднял на прибывших столь спокойный взгляд, что в памяти Рафи всплыла Гефсимания[119].

Последователи Грезящего не отличались такой же кротостью. Стоило лейтенанту приказать следопытам взять шамана под стражу, по толпе из нескольких сотен апачей, которые наблюдали за происходящим со склона холма, прошел ропот ярости. Наконец отряд разведчиков двинулся в обратный путь. Впереди ехали лейтенант Том Круз и его следопыты-индейцы, взявшие в кольцо Грезящего. За ними следовали жена и сын шамана. В арьергарде скакали солдаты, по следу которых шли апачи.

По дороге по обеим сторонам каньона то тут, то там появлялись воины в боевой раскраске. По прикидкам Рафи, за отрядом разведчиков следовало от семи до восьми сотен апачей. Коллинз положил на колени винтовку и вознес молитву Всевышнему. Однако, к удивлению Рафи, им удалось добраться до лагеря, так и не сделав ни единого выстрела.

Солдаты, дожидавшиеся в лагере прибытия отряда, уже развели костры, чтобы приготовить еду, и поставили палатки. Они будто разбили самый обычный бивуак: напоили и накормили лошадей, сложили шалашиками винтовки. Следопыты бросили в круг вьючные седла и припасы, и караул сопроводил Грезящего в центр этого круга. Его жена примостила нехитрый скарб под сейбой неподалеку и стала собирать ветки и хворост, чтобы развести огонь и построить шалаш. Их сын повел лошадей попастись.

Рафи удалось отыскать капитана у его палатки. Офицер наблюдал за денщиком, который готовил ему ужин. Капитан пребывал в приподнятом настроении — сейчас ему и море было по колено.

— На вашем месте я приказал бы солдатам оставить винтовки себе, — заметил Рафи.

— Да перестаньте вы дергаться, Коллинз, — рассмеялся капитан. — Нам совершенно нечего опасаться. Все прошло без сучка без задоринки.

— Мы еще не вернулись в форт.

К ним быстрым шагом подошел полковник:

— Лейтенанту Крузу очень не понравилось то, что он видел на обратной дороге сюда.

— И что же ему не понравилось, сэр? — вздернул бровь капитан.

— К толпе недовольных присоединилось немало индейцев в боевой раскраске. — Полковник махнул рукой сторону группы апачей, которые, показавшись из густых зарослей кустарника, начали переходить речку вброд. — Капитан, извольте прогнать их оттуда. Что это они тут шляются?

— Слушаюсь, сэр.

— Полковник… — начал Рафи. Ему хотелось сказать, что с капитаном имеет смысл послать сопровождение из пятнадцати — двадцати солдат, но Коллинз счел за лучшее промолчать. Вместо того чтобы вступать с офицерами в дискуссию, он кинулся искать укрытие. Однако далеко он уйти не успел.

Капитан заорал на апачей, как на докучливых детей.

— Угаш! Уходите! — Для наглядности он даже замахал на воинов рукой.

Рафи не заметил, кто выстрелил первым, но капитан рухнул на землю. Пригибаясь среди свистящих тут и там пуль, солдаты кинулись к карабинам. Рафи нырнул за баррикаду из седел и припасов вокруг Грезящего. Коллинз понимал: даже если он убережет шамана от смерти, бой этим не остановишь, но гибель Грезящего будет иметь прямо-таки катастрофические последствия.

Солдаты уже убили его жену, когда она попробовала до него добраться. Убили они и сына шамана, когда тот пытался подогнать отцу коня. Грезящий пополз к телам родных. Рафи увидел, как двое солдат взяли апача на прицел.

— Нет! — Пригибаясь, Рафи кинулся вдоль баррикады.

Пули впивались во вьючные седла и ящики с консервированными персиками, выбивая из них фонтанчики ароматного сока. Двое солдат выстрелили, и Грезящий ткнулся лицом в землю, но потом все же приподнялся и снова пополз к телу жены. Сoлдат добил его топором.

Рафи услышал улюлюканье и грохот копыт. Похолодев Коллинз помчался к лугу, где должны были пастись мулы, навьюченные боеприпасами: отправив животных на выпас, никто так и не удосужился снять с них груз. Еще одна идиотская промашка полковника Карра. Теперь индейцы могли угнать животных.

Рафи почти достиг луга, когда апачи, притаившиеся в ветвях деревьев, открыли по нему огонь. Коллинз увидел Лозен, пригнувшуюся к шее пегой кобылы. Размахивая одеялом, она неслась прямиком через перекрестный огонь американцев и апачей. Солдаты попали в окружение. Индейцы значительно превосходили их числом. Рафи прекрасно понимал: если Лозен угонит мулов с боеприпасами, то он вместе со всем отрядом обречен.

Коллинз не мог заставить себя выстрелить в Лозен, так что прицелился в лошадь. Но шаманка, видимо, имела колдовскую власть и над пулями. Рафи считал себя хорошим стрелком, и все же промазал. Воительница галопом унеслась прочь, гоня перед собой мулов.

С мулами сгинуло три-четыре тысячи патронов — этого апачам хватит на несколько месяцев боев. Теперь индейцы могли перебить весь отряд следопытов, однако с наступлением темноты апачи прекратили огонь и скрылись. Рафи застыл и, наслаждаясь звенящей тишиной, вознес благодарственную молитву Богу.

Рафи стоял между гнедым мерином и вьючным мулом, которые шумно пили из реки. Уже привычно, механически, он повернул голову и посмотрел на юг, в сторону Мексики.

«Хватит о ней тревожиться, — велел он сам себе. — Ее не так уж просто убить».

Он потянул мула, но тот упрямо расставил ноги, красноречиво показывая, что не собирается сдаваться без боя: животное явно давало понять, что намеревается пить, покуда речка не застынет. Рафи назвал мула Адвокатом за сказочное упрямство — скотина никогда не упускала возможности показать свой норов и продемонстрировать протест. Вот и сейчас Рафи терял из-за него понапрасну время, когда до форта Апачи оставалось рукой подать. Нынче за пределами фортов и городских стен было по-прежнему опасно — и так уже полгода, с тех пор как апачи взбунтовались в Сибекью.

Банды индейцев устраивали налеты на ранчо, прииски и даже на небольшие города, но потом подтянулись войска из Нью-Мексико и Калифорнии. Тогда отступники начали массово сдаваться, но не все: чирикауа продолжали сражаться.

Они с боями отступали на юг, к Мексике, как обычно, сея хаос и разорение на своем пути. Рафи решил, что с ними в путь отправилась и Лозен.

Коллинз никак не мог избавиться от одолевающей его печали. Вчера солдат и следопытов выстроили на плацу форта Апачи, после чего у них на глазах вздернули Смертельного Выстрела, который был в чине сержанта, а заодно с ним и еще двух разведчиков-апачей. Приговоренные к смерти были признаны виновными в мятеже, дезертирстве и убийствах, совершенных во время событий при Сибекью. Рафи сомневался, что Смертельный Выстрел открывал огонь по американским солдатам. Во время боя царила жуткая неразбериха, и потому очевидцев, которые были готовы подтвердить, что от рук именно этих трех апачей, приговоренных к повешению, кто-то погиб, не имелось. Впрочем, Рафи легко мог представить себя на месте следопытов. Коллинз не мог винить Смертельного Выстрела, если тот вдруг уверовал в обещания Грезящего воскресить вождей и простить всех, кто пошел на службу бледнолицым.

Когда на шею Смертельного Выстрела накинули петлю, апач, прежде чем перевести взгляд на свою семью, посмотрел на Рафи. Коллинзу показалось, что в мужественных глазах индейца промелькнули печаль, сожаление о случившемся и вроде бы даже страх. Рафи отвел взгляд, когда палач хлестнул лошадь под апачем, которого он, Коллинз, называл другом, и та рванулась прочь.

Время, отделявшее момент, когда петля затянулась на шее приговоренного, от момента, когда его ноги перестали дергаться, в масштабах вселенной было лишь мигом, но Рафи оно показалось вечностью. Все это время Коллинз думал о судьбе, которая ждет двух сыновей Смертельного Выстрела. Они сше мальчики! Апачи постепенно становились народом сирот.

Наконец Рафи выманил мула из воды вкусным артишоком, после чего направился к лагерю следопытов — он собирался вручить провизию и одеяла родным казненных. По большому счету, он лишь отдавал то, что должно было им принадлежать по праву. Коллинзу всего лишь пришлось купить одеяла и зерно у одного тусонского вора — редкой сволочи и сукиного сына. Мерзавец даже не удосужился закрасить казенные печати на ящиках и мешках.

Агент по делам индейцев и его подельники наживались на апачах как хотели, и Рафи ничего не мог с этим поделать. Ворье настолько потеряло всякий стыд и страх, что даже вид боевой палицы, водруженной на стол агента, уже не производил былого впечатления.

Когда Рафи увидел тело, покачивающееся на ветви дуба, то сперва принял его за освежеванную оленью тушу, которую повесил охотник, чтобы дать стечь крови. Только подъехав поближе, Коллинз понял, что перед ним не олень. На конце веревки висела жена Смертельного Выстрела, слегка покачиваясь от легких дуновений ветерка. Бедняжка толком не знала, как сплести петлю, и потому обрекла себя на то, чтобы медленно задохнуться, вместо того чтобы быстро погибнуть от перелома шеи. Рафи едва мог поверить, что она решила свести счеты с жизнью. И все же индианка предпочла умереть так же, как и муж, чтобы они всю оставшуюся вечность прожили вместе с растянутыми, обезображенными шеями.

ГЛАВА 61 ОХОТА

Подавляющее большинство людей считало генерала Крука безумцем. Рафи же, в свою очередь, полагал, что Крук — самый здравомыслящий человек во всей американской армии. С момента их знакомства прошло десять лет, что не могло не оставить следов на внешности генерала. Во всем остальном он ничуть не изменился. Сейчас, в возрасте пятидесяти трех лет, он оставался таким же высоким, широкоплечим и полным сил. Он не пил ни кофе, ни чая, не говоря уже об алкоголе. Он не курил, не употреблял крепких выражений и плевал на то, что о нем говорили другие. Длинные кустистые бакенбарды генерал предпочитал носить распушенными, словно их растрепал ураган.

Во время вылазок, невзирая на опасности, генерал всегда ехал впереди колонны верхом на старом муле по кличке Апач. Генерал вечно наряжался в коричневый парусиновый костюм, за который следопыты прозвали Крука Ба’чо Делит-согэ, что значило Загорелый Волк. Во время переходов индейцы любили ехать рядом с ним, а на привалах держались поближе к его палатке. По мнению Рафи, апачи в каком-то смысле избрали генерала своим вождем.

Именно из-за следопытов многие считали Крука безумцем. Когда Джеронимо помог Локо и шести сотням его соплеменников бежать из Сан-Карлоса, чтобы прорваться в Мексику, Крук пустился за ними в погоню, взяв с собой всего сорок два солдата и две сотни апачей. Он впервые за всю историю дозволил следопытам ехать на лошадях. Еще он выдал индейцам красные повязки на голову — чтобы отличать в бою своих от врагов. Практически все в один голос уверяли, что две сотни следопытов при первой же возможности перережут четыре десятка солдат.

Сейчас следопыты выстроились, чтобы выслушать обращенную к ним речь нантана Загорелого Волка. Один из апачей служил ему верой и правдой уже десять лет — его Крук окрестил Моисеем. Повернувшись к нему, генерал обратился к индейцу через переводчика, которым выступал Микки Фри.

— Сержант Моисей, как полагаешь, нам удастся нагнать чирикауа в Мексике?

— Нет, сэр.

— И почему?

— Они прячутся не хуже койотов и еще издалека чуют опасность.

— Сядем им на хвост и будем идти по следу, покуда всех не переловим. Мы носим казенную одежду и едим казенные харчи. Президент желает, чтобы мы изловили всех апачей-отступников, и мы это сделаем. — Генерал воздел руку, в которой сжимал листок пергамента: — Я подписал одну важную бумагу. Даже если меня убьют, президент узнает о том, на что ради него вы пошли. Нет никакой разницы, останусь я жив или погибну. Президент все равно наградит вас за верную службу.

Крук получил от мексиканских властей разрешение пересечь границу в ходе преследования Джеронимо и его приспешников. Никто не знал, что ждет отряд в Мексике. Да, Крук отправил разведчиков в глубь мексиканской территории, но толку было мало. Позднее генерал указал в своем рапорте:

«На той неделе у мексиканцев случилась очередная революция». На практике это означало, что по Мексике рыскают отряды солдат и мятежников, а разведчикам сказочно повезет, если они вернутся живыми и со скальпами на головах.

Каждый из членов отряда брал с собой одеяло, оружие и сорок патронов. Остальные боеприпасы и еду с расчетом на два месяца везли на мулах. Командиром обоза и начальником над погонщиками генерал назначил Рафи.

Всякий раз при мысли о пересечении границы Коллинз чувствовал себя не в своей тарелке. Он помнил войну с Мексикой столь ясно, словно она закончилась в прошлом месяце, а не тридцать лет назад.

Он представить не мог, каково это — ехать по Мексике, когда тебя не пытаются убить местные солдаты. Кроме того, он хорошо знал, через какой край лежит их путь и как тяжело там будет отыскать Джеронимо и его людей. Земли Сьерра-Мадрес могли вместить в себя все горы Аризоны, вместе взятые.

Солдаты и следопыты ехали по раскаленной, дышащей жаром долине Сан-Бернандино. Они миновали устье каньона Гваделупе и речушку, по которой проходила граница. Тут члены отряда натянули поводья и остановили коней.

— Слушайте меня, ребята! — Генерал Крук встал в стременах. — Теперь нам не на кого положиться, кроме нас самих. Если повезет и мы добьемся своего, то, скорее всего, нам удастся решить проблему апачей.

— А если не повезет, господин генерал? — спросил Рафи.

— В этом случае политиканы сожрут меня со всеми потрохами.

Крук тронул поводья и двинулся со своей маленькой армией в Мексику. Суровый край проглотил отряд, будто его никогда и не было.

— Американцы не пересекают границу, — заметил Кай-теннай.

— А эти пересекают, — возразила Лозен.

В обществе Колченогого, Джеронимо и сорока воинов они наблюдали с горного гребня за армией апачей-следопытов, которая входила в их лагерь. Женщины чирикауа вывесили белые флаги, чтобы в них не стреляли, и Кайтеннай с воинами ограничились тем, что осыпали следопытов проклятиями и оскорблениями. Те тоже не остались в долгу.

Сами солдаты встали ниже по течению у излучины реки Ба-виспе. Лозен с остальными воинами, сменяя друг друга, вели с высоких скал наблюдение за синемундирниками. Через несколько дней их терпение оказалось вознаграждено: за ними явился сам Загорелый Волк.

Когда Крук отправился на муле через заросли высокой травы, держа наготове винтовку, чтобы подстрелить куропатку, его ожидал сюрприз. Вместо куропатки из травы поднялся Джеронимо вместе со своими воинами. Охотник превратился в добычу. Однако Крук, даже если почувствовал страх, ничем его не выдал.

— Давайте убьем его, — предложил Весельчак.

— Нет. — Джеронимо забрал у генерала ружье и бечевку с нанизанными на нее куропатками, которых Крук уже успел добыть. — У нас патроны на исходе. Сейчас нельзя рисковать и вступать в бой. — Он повернулся к Лозен: — Бабушка, ступай в лагерь синемундирников и передай им: я хочу, чтобы рыжеволосый койот по прозванию Кривой растолковал смысл моих слов Загорелому Волку.

Лозен сняла повязку, обхватывавшую голову, и волосы рассыпались по плечам. Втерев в лицо грязь, шаманка обернула вокруг талии одеяло, чтобы синемундирники не увидели на ней набедренной повязки вместо юбки. Когда Лозен, шаркая ногами, вошла в лагерь, солдаты не обратили на нее внимания. Увидев Рафи, она даже не подала виду, что узнала его, и он последовал ее примеру. Коллинз не назвал ее по имени, ведь солдатам доводилось слышать о Лозен. А сейчас в их глазах она была всего лишь очередной чумазой индианкой, явившейся побираться.

Лозен рыскала по лагерю, пока не отыскала Микки Фри. Парень ни у кого не пользовался любовью и доверием, зато бегло говорил и на наречии апачей, и на испанском, хоть и путался в испанской грамматике. Что же касается английского языка, то из него он помнил немного: как ругаться и как выпрашивать курево и виски.

После долгих споров генерал Крук убедил Джеронимо и его людей явиться к нему в лагерь на переговоры. Когда индейцы-отступники въехали на бивуак вместе с генералом, Крук держался так, словно угодил в плен к апачам намеренно.

В бесконечных переговорах прошло еще несколько дней. Наконец Крук уговорил Джеронимо перебраться со всеми своими последователями в резервацию при форте Апачи, расположенную в семидесяти километрах от Сан-Карлоса. Две сотни следопытов Крука расхаживали с довольным видом. Во-первых, они хорошо показали себя перед Загорелым Волком, а во-вторых, выиграли в карты у чирикауа все, что у тех имелось с собой.

В форт вместе с Круком отправились пятьдесят два воина в сопровождении двухсот семидесяти трех женщин и детей. Все они по большей части шли пешком. Чтобы укрыться от палящего солнца, женщины прикрывались срезанными с сейбы ветками. Сам Джеронимо предпочел остаться.

Он заявил, что соплеменники в страхе перед солдатами разбежались и теперь ему требуется время, чтобы их собрать. Однако свой истинный план Джеронимо не раскрыл. Лозен ему кое-что предложила, и Джеронимо в кои-то веки прислушался к ней. Правда, на осуществление задуманного требовалось время.

Прошло восемь месяцев. За этот срок Джеронимо, Лозен и остаток воинов украли у мексиканцев триста пятьдесят голов скота. Лозен собиралась разводить животных — совсем как бледнолицые, с тем отличием, что стадо, по обычаям индейцев, будет принадлежать всем соплеменникам. Апачи больше не собирались зависеть от агента в Сан-Карлосе и поставок продовольствия. Агент, полагавший, что еды индейцам следует выдавать ровно столько, чтобы они не померли с голоду, компенсировал нехватку пищи плотской — духовной пищей в виде сборников проповедей и христианских гимнов. Лозен как-то раз на совете сухо заметила, что книги, как их ни готовь, все равно останутся несъедобными.

Всякий раз, когда на советы приходили бледнолицые, они до хрипоты твердили, что апачам нужно научиться обеспечивать себя самим. В ответ вожди указывали им, что до появления американцев так, собственно, и было. Что ж, теперь благодаря этому стаду чирикауа наконец смогут позаботиться о себе, не выполняя при этом унизительные условия, которые ставят им бледнолицые.

При приближении к границе Джеронимо явно занервничал. Лозен прекрасно понимала, в чем кроется причина его беспокойства. Семь лет назад Мягкая Висячая Шляпа забил воина в кандалы, унизил и посадил под замок в маленькую комнатенку. А вдруг бледнолицые, несмотря на все посулы Загорелого Волка, снова поступят с ним так же? А вдруг его вздернут со всеми его людьми, как это случилось со Смертельным Выстрелом? Вдруг женщин и детей продадут в рабство? Для себя Лозен решила: если ее попробуют заковать в кандалы, она последует примеру брата и вонзит себе в грудь кинжал.

Встречать Джеронимо на границе генерал Крук отправил лейтенанта Бриттона Дэвиса[120], дав ему в сопровождение разведчиков Эла Зибера[121] и роту «Б», состоявшую из апачей-следопытов. Дэвис родился и вырос в Браунсвилле, что в Техасе, и потому растягивал слова на техасский манер, будто желая всем показать, в каком именно краю находится его отчий дом. Лейтенанту приходилось напоминать об этом окружающим, поскольку он не походил на высоких худощавых отпрысков техасской земли. Он не подозревал, что апачи-следопыты уже окрестили его Пухлячком. Впрочем, его такое прозвище только повеселило бы.

Дэвису исполнился всего годик, когда разразилась Гражданская война. Отец, будучи южанином, все же пошел на службу к северянам и встал во главе полка. Войну он закончил уже бригадным генералом. В результате его сын Бриттон являл собой диковинку: он был техасцем, который окончил Вест-Пойнт и при этом не испытывал ненависти к «проклятым янки».

Тяготы армейской жизни казались Бритту Дэвису сущей ерундой. Он был крепким и находчивым, как и все техасцы, но при этом умнее и добродушнее подавляющего большинства земляков. Дэвис пришел в восторг, узнав, что под его командование передали роту апачей. О лучшем он не смел и мечтать и пребывал на седьмом небе от счастья, что именно ему доверили эскортировать Джеронимо со всей его бандой разбойников к форту Апачи.

Неделя сменялась неделей, и Дэвис начал задумываться: а не собирается ли старый плут Джеронимо обвести его, Дэвиса, вокруг пальца — в точности так, как уже не раз проделывал. Впрочем, пока оснований для жалоб не имелось. Дэвис ловил в реке форель и охотился на куропаток, антилоп и кабанов. Добычу он отдавал Хосе Марии Сото, которого называл «поваром из царства грез».

Лейтенант любил поговорить о литературе с одним янки в просторном пиджаке и широкополой войлочной шляпе, которой тот прикрывал блестящую, словно очищенная луковица, лысину. Янки уверял, что пишет об апачах роман, но Эл Зибер за глаза ворчал, что тот, как и все писатели, слишком ленив.

В декабре прибыл сын Кочиса Озорник, а с ним — чуть больше десятка воинов и тридцать женщин и детей. Дэвис сопроводил их в Сан-Карлос без всяких проволочек. Хотя по пути они предпочли избегать главных дорог, им все равно удавалось преодолевать по шестьдесят километров в день.

До Сан-Карлоса они добрались меньше чем за пять дней. Снова на север Дэвис отправился уже с Манг асом и Чато, которые прибыли с полусотней своих соплеменников. После этого лейтенант вернулся в пограничный лагерь и вновь принялся ждать.

Наконец в феврале 1886 года вернувшийся из разъезда патруль доложил о приближении отряда Джеронимо, состоявшего из пятнадцати воинов и шестидесяти женщин и детей.

К счастью, лошадей у них имелось в достатке. Джеронимо не пришел в восторг, узнав, что его будет сопровождать эскорт следопытов, треть которого составляли апачи-чирикауа. Микки Фри принялся переводить слова вождя. Стоило Джеронимо открыть рот, как сразу стало ясно, почему все считают, что с этим старым воином очень сложно иметь дело.

— Мы заключили с бледнолицыми мир, — напомнил он. — От кого вы нас тогда собираетесь охранять?

Дэвис тщательно подбирал слова. Ему отчаянно не хотелось допустить оплошность. Вдруг старому головорезу что-то не понравится и он снова отступит в Мексику?

— Есть плохие индейцы, а есть плохие бледнолицые, — наконец ответил лейтенант. — Они могут выпить много виски и начать бесчинствовать.

— Если на нас нападут, мы сможем постоять за себя, — возразил Джеронимо.

— Увидев меня рядом с вами, белые поймут, что у вас добрые намерения. Вам не придется рисковать жизнью женщин и детей.

Джеронимо неторопливо принялся обдумывать услышанное. Наконец недовольная гримаса исчезла, и апач приобрел чуть менее зверский вид.

— Теперь мы братья. — Джеронимо пожал руку Дэвису. — Отныне и навсегда.

— А это что? — Лейтенант кивнул на клубящуюся в хвосте процессии пыль.

— Ганадо. Мы пока встанем лагерем, а они пусть пасутся.

Ганадо. Скот. С таким стадом они в лучшем случае осилят в день километров двадцать пять. Коровам надо пастись. Им нужно много воды. Придется идти проторенными дорогами, и такой караван не останется незамеченным.

«Боже милостивый, — подумал в отчаянии Дэвис, — и что же мне теперь делать?»

ГЛАВА 62 НА РЕДКОСТЬ ДЕЛЬНАЯ ШУТКА

Бритт Дэвис проводил взглядом двух мужчин с одутловатыми лицами, которые тяжело спустились с деревянного крыльца и вышли за ворота. Громко хлопнула тяжелая дубовая дверь.

Один из мужчин представился судебным приставом, а второй — сборщиком таможенных пошлин из Ногалеса, небольшого городка в Аризоне, совсем рядом с мексиканской границей. Поначалу Дэвис решил, что его погонщиков-мексиканцев собираются арестовать за контрабанду, но, как оказалось, все обстояло куда как хуже. Мужчины потребовали взять под стражу Джеронимо и его воинов, а затем доставить в Тусон, где их предадут суду по обвинению в многочисленных убийствах. Помимо этого, Бритту Дэвису полагалось изъять у апачей стадо краденого скота.

Дэвис выразил протест, сказав, что не вправе предпринимать действия подобного рода без прямого приказа генерала Крука. На это пристав заявил, что он официально вызывает лейтенанта Дэвиса, всех его погонщиков-мексиканцев, Эла Зиберта и пятерых ковбоев, обретающихся здесь, на ранчо Сульфур-Спрингс, для дачи показаний в суде в качестве свидетелей. В том случае, если Дэвис откажется ему помочь, пристав издаст posse comitatus [122] и поставит под ружье всех окрестных мужчин.

Некоторое время Дэвис обдумывал положение. Что делать? Попробовать бежать и где-нибудь спрятаться? Но на много миль вокруг раскинулась прерия, плоская, как блин. Холмики и кусты в ней были не выше крылечка.

Пятеро ковбоев с интересом наблюдали, как Джеронимо со своими людьми разбивает лагерь возле окружающей ранчо глинобитной стены высотой метра полтора. Со страшным шумом и гамом погонщики вместе с мулами расположились в полусотне метров от апачей. Далее, чуть в стороне, устроились следопыты. Юноши-пастухи Джеронимо отогнали стадо на луг метрах в семистах от ранчо — там трава была получше. Сам Бритт Дэвис едва успел поставить палатку и тешил себя мыслями о сытной трапезе. И вот теперь ему испортили аппетит эти два городских хлыща.

Форт Боуи располагался слишком далеко: в полусотне километров на восток. Даже если сегодня вечером отправить туда гонца за помощью, она все равно не поспеет в срок. К тому же в качестве жеста доброй воли Бритт разрешил Джеронимо и его воинам оставить себе оружие. Если старый шельмец пронюхает о случившемся, он может запросто напасть на конвой сопровождения или, что еще проще, сорвется со всей своей ватагой и скроется в Мексике, да еще и следопытов с собой уведет. Многие из разведчиков приходились родней членам отряда Джеронимо. Они согласились сопроводить отряд Джеронимо в резервацию, а не на виселицу.

Дэвис мог подчиниться приставу и погибнуть вместе с остальными бледнолицыми на ранчо от рук взбунтовавшихся апачей. Даже если ему удастся арестовать Джеронимо, передать его местным властям и остаться при этом в живых, он нарушит приказ генерала Крука. Что тогда? Разжалование и позорное увольнение из армии. А если отказать приставу? Тот все равно получит свое, собрав добровольцев. Если в этом случае самому Дэвису удастся избежать линчевания, ему светят суд и тюремный срок.

Брип едва сумел сдержать крик радости, когда увидел клубы ныли на дороге, что вела в форт Боуи. На помощь шла кавалерия, а точнее, один кавалерист. Впрочем, если по был именно тот, о ком сейчас думал Дэвис, то и ею хватит. Теперь у Бритта появился план. Когда лейтенант Бо Блейк[123] подъехал к Дэвису и спрыгнул с лошади, Бритт расплылся в довольной улыбке.

— Черт подери, Бо! Как же я рад тебя видеть. Слушай, на меня тут столько дел навалилось, я даже забыл вестового тебе послать, передать, что я тут. — Дэвис схватил Блейка за руку и решительно ее тряхнул.

Бо кивнул, снял с лошади седло, одеяло, седельные сумки и винтовку. Поводья он вручил юноше-апачу, который словно из-под земли появился перед офицерами. Бритт не удивился, что Блейк без всякой задней мысли расстался с лошадью: если Дэвис доверял пареньку, то и Блейку не о чем переживать. Завтра утром лошадь вернут хозяину — напоенную, накормленную, обласканную и вдобавок с каким-нибудь амулетом, вплетенным в гриву или хвост.

— Что за беда у тебя стряслась? — повернулся Бо к Бритту.

За ужином, на который повар подал тушеную оленину с подливкой и кукурузные лепешки, Дэвис изложил суть возникшей перед ним дилеммы и свой план.

— Ты ведь, Бо, закончил Вест-Пойнт на год раньше меня, так?

— Верно.

— Получается, ты меня главнее, — улыбнулся Дэвис.

— Получается, что так.

— Значит, ты можешь приказать мне остаться на ранчо — в точном соответствии с распоряжением пристава. Пока пристав, таможенник и ковбои спят, ты бери обоз, следопытов, Джеронимо со всем его табором, и бегите отсюда со всех ног.

Дэвис понимал, что в этом случае отлучка Блейка из форта Боуи затянется, но другого выхода из сложившегося положения у него не было. Из-за ирландской крови, текшей в его жилах, Бо Блейк питал любовь к подобным проделкам, но при этом дураком он не был.

— Господи боже! — Бо огляделся по сторонам. — Ты хочешь увести обоз с ревущими мулами из-под носа у ковбоев? Да не просто обоз, а еще и людей, коров и лошадей. Да у нас ни малейшего шанса уйти без драки!

Дэвис промолчал. Драки никогда раньше не останавливали Блейка, но у Бо имелся еще один вопрос:

— Ты и вправду думаешь, что сумеешь убедить Джеронимо смыться отсюда по-тихому? Ведь его хлебом не корми, дай только ввязаться в бой, да и за своих коров он волнуется.

— Пожалуй, сумею. Индейцы мне доверяют.

— В таком случае можешь на меня положиться, — улыбнулся Блейк.

— Легки на помине. — Дэвис кивнул на пристава и таможенника, направлявшихся в их сторону. Неужели пристав собирался вызвать в суд и Блейка?

К величайшему облегчению Дэвиса, пристав с таможенником просто хотели позлорадствовать. От них он узнал, что писатель-янки в лагере на границе регулярно докладывал им и о других группах апачей, приходивших сдаваться, но Бритт так быстро переправлял их на север, что приставу не удавалось их перехватить. На этот раз из-за стада, существенно замедлившего продвижение отряда, все сложилось как нельзя лучше для пристава.

Ребята, в этом краю чертовски сухо. — Бо достал внушительных размеров бутыль, вмещавшую два с половиной литра виски. Как насчет того, чтобы промочить горло?

Возражать не буду. — Откуда ни возьмись в руке пристава вдруг появилась кружка.

Бритт и Бо позаботились о том, чтобы большую часть виски выпили их недруги.

Пару часов спустя Блейк, широко улыбаясь, проводил взглядом две фигуры, которые, едва держась на ногах, удалялись в сторону дома:

— Сегодня ночью они не проснутся, даже если Джеронимо вдруг решит снять с них скальпы.

Бритт сверился с карманными часами. Всего десять вечера, а все уже спят. У ручья квакали лягушки. Время от времени позвякивал колокольчик на шее ведущего мула, когда тот тряс головой. В лагере апачей закашлял ребенок. Бритт вошел в ворота и посмотрел на две семьи, расположившиеся на ночлег слева и справа от них. Сердце у него екнуло, когда он заметил, что пристав завалился спать прямо на крыльце, всего в двух метрах от апачей. Его храп напоминал рев дерущихся из-за добычи медведей гризли.

Дэвис вернулся к своей палатке, позвал сержанта Моисея и рассказал ему о своем плане. Следопыт даже не требовал объяснений. Если лейтенант дал задание, значит, его надо выполнить, и Моисей об этом позаботится.

Затем Дэвис отправил за Джеронимо, а сам пока повторил про себя версию, которую собирался изложить вождю. Отсюда надо выбраться живыми и невредимыми, а потому всей правды говорить не стоит.

Лозен заряжала винтовку. Судя по звукам, доносившимся до нее из темноты, другие воины делали то же самое. Она заполнила патронами два патронташа, после чего вместе с остальными пошла за Джеронимо в палатку Пухлячка. Вслед за ними туда набилось около тридцати следопытов. Все ждали беды: в такое позднее время Пухлячок не стал бы звать Джеронимо ради пустой болтовни.

Следопыты и воины встали кольцом вокруг Джеронимо, Моисея, Мики Фри и лейтенанта-синемундирника, приехавшего несколько часов назад. Лозен чувствовала повисшее в палатке напряжение.

Пухлячок заявил, что двое бледнолицых — чиновники. Они пришли, чтобы получить пошлину в размере одной тысячи долларов за стадо, которое Джеронимо пригнал из Мексики. Если Джеронимо не заплатит, стадо заберут в Тусон. Пухлячок предложил Джеронимо забрать скот и уходить со всеми своими людьми. С ними отправится его, Пухлячка, брат-синемундирник, ну а сам он останется, чтобы поутру сбить чиновников со следа.

Лозен видела, что Джеронимо вне себя от бешенства. Она не осмелилась произнести ни слова, лишь вознесла молитву духам, чтобы те убедили воина прислушаться к синемундир-нику.

«Глаза у Пухлячка честные и веселые, — хотелось ей сказать. — Он предлагает наилучший для нас вариант».

— Нет! — произнес Джеронимо, будто сплюнул. — Ты обещал дать коровам отдых, позволить им попастись. Пусть бледнолицые только попробуют наутро забрать у нас скот! — Индеец распалялся все больше, нервно перекладывая винчестер из руки в руку. — Зачем ты разбудил меня и заставил подняться ради такой ерунды?

Он уже собрался уйти, но тут затараторил сержант Моисей, и слова его разили хлеще пуль:

— Ты сейчас говоришь глупо, словно ты из народа Безмозглых. — Моисей давно испытывал ненависть к Джеронимо и сейчас наслаждался возможностью его обличить. — Молодой нантан синемундирников отважен и честен. Ради тебя он рискует своей жизнью и своим положением, а ты ведешь себя как неблагодарное дитя. — Моисей раскинул руки, будто намереваясь заключить в объятия весь окружающий мир: — Выйди из палатки, погляди на этот край. Чему он нас учит? Он говорит нам: «Не допускай ошибок. Поступай благоразумно». Если ты не станешь слушать советов, то попадешь в беду.

Сержант был готов говорить и дальше, невзирая на попытки Джеронимо его перебить. Лозен заметила, что старый вождь от такого напора заколебался. Когда сержант сделал паузу, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, а бой вступил Пухлячок:

— Быть может, Джеронимо опасается, что его отряд не сможет улизнуть, не разбудив при этом двух бледнолицых и пятерку ковбоев?

Сперва Лозен оскорбилась не меньше Джеронимо, но потом поняла задумку Пухлячка. Она вполне могла сработать. Несмотря на острый ум, предводитель апачей был на редкость тщеславен.

Джеронимо даже притопнул ногой от возмущения:

— Мои люди способны прошмыгнуть мимо твоего носа, а ты этого даже не заметишь.

Лицо Пухлячка расплылось в озорной улыбке, которой он сразу же очаровал Лозен.

— Занятная выйдет шутка, — заявил лейтенант. — Представьте: проснутся люди утром, глядь, а индейцев уже и след простыл. Ни мулов. Ни лошадей. Ни скота.

Джеронимо по-прежнему хмурился, но Лозен научилась читать выражение его лица с той же легкостью, как и следы, оставленные на мокром песке. Перспектива утереть бледнолицым нос пришлась ему по душе.

Лозен ощутила, как напряженная атмосфера в палатке медленно начала разряжаться. На смену ей пришли возбуждение и восторг, которые всегда посещали шаманку, когда она собиралась украсть лошадей из-под носа у синемундирников. Сейчас ей предстояло увести не скакунов, а соплеменников.

Пристав и таможенник проснулись приблизительно через час после восхода солнца. Мучимые последствиями вчерашних возлияний, оба вооружились полевыми биноклями и в одних кальсонах взобрались по лестнице на плоскую крышу дома, где и обозрели окрестности. Равнина, куда ни кинь взгляд, была пуста — лишь Дэвис сидел на ящике из-под галет, а рядом с ним грустил мул.

Изрыгая проклятия, пристав с таможенником спустились, натянули одежду и с важным видом направились к Бритту.

— Где индейцы?

— Смылись.

— Я что, слепой, по-вашему?! — взорвался пристав. — Сам вижу, что смылись. Куда они сбежали?

— Понятия не имею, — пожал плечами Дэвис. — Приехал мой начальник, лейтенант Блейк. Он и принял командование. Мне он приказал остаться здесь, во всем вам содействовать и дать нужные показания в суде, а сам куда-то уехал с индейцами — часов десять назад. Сейчас они уже километрах в шестидесяти отсюда. А направиться они могли куда угодно.

— Лжете, — процедил пристав.

— Может, и лгу, — охотно согласился Бритт. — Только вы все равно ничего не докажете.

Пристав и таможенник переглянулись.

— Похоже, нас обвели вокруг пальца, — наконец признал очевидное пристав. — Можно ехать домой.

— Если я вам больше не нужен, то я вернусь к месту несения службы, в Сан-Карлос, — сообщил лейтенант.

— Да катитесь вы хоть к черту, скатертью дорога, — фыркнул пристав, но все же крепко пожал Дэвису руку: — А вы ловкач, лейтенант, вам палец в рот не клади. Расскажи мне кто такое, не поверил бы.

Пристав с таможенником отправились обратно в дом, а из-за забора на них глядели скалящиеся ковбои.

ГЛАВА 63 СУМАТОХА ИЗ-ЗА СЕНА

Лейтенант-синемундирник по кличке Пухлячок взял у Косоглазки тюк с сеном, положил на весы и перерезал стягивавшую сено лозу. Тюк развалился, и на землю покатился тяжелый булыжник. Пухлячок наклонился, подобрал его и бросил в кучу таких же булыжников, обломков веток мескитовых деревьев и пучков мокрой травы, которые успел обнаружить в сене за нынешний день.

Морщинистое лицо Косоглазки скуксилось.

— Ихо де пута! — заорала старуха. — Сукин ты сын!

Косоглазке было шестьдесят лет, кожа у нее была смуглой и сухой, как прошлогодняя трава, зато возмущалась она с такой энергией, что позавидовали бы и молодые.

— Вайя алъ диабло, Гордито! [124] — Дальше старуха уже обрушилась на следопыта, заметившего, что она придавливает ногой чашу весов: — Черт тебя подери, сволочь поганая!

В наречии апачей ругательства, за исключением загадочной фразы «нож и филин», отсутствовали, поэтому Косоглаз-ка и остальные женщины обогащали свою коллекцию бранных слов благодаря погонщикам — как мексиканским, так и американским. Как только запас проклятий на испанском языке подошел к концу, Косоглазка тут же перешла на английский.

Пока Пухлячок взвешивал тюки, женщины постарше обменивались шутками со следопытами, а девушки вовсю флиртовали с ними. Следопыты считались завидными женихами: у них были новые винтовки, красивые синие рубахи, жалованье и паек.

Армейское начальство выразило согласие платить по два цента за килограмм сена, но женщины давно навострились выклянчивать у лейтенанта больше, чем им полагалось. Истертые монеты они не желали даже брать в руки, отдавая предпочтение блестящим серебряным гривенникам, четвертакам и полтинникам. Научились они также уговаривать округлять причитающуюся им сумму в большую сторону.

Лозен и Одинокая стояли рядом со своими тюками с сеном. Лозен чувствовала себя неловко в грязной, заляпанной кожаной юбке и тунике. Одежда Одинокой была ничем не лучше. Женщины-чирикауа, перебравшиеся в форт Апачи на несколько месяцев раньше них, щеголяли в пестрых ситцевых юбках до колен и блузках, украшенных лентами, кружевными манжетами и поясами из серебряных кончос. Носили они и разноцветные бусы, а на мокасинах у них позвякивали латунные бубенчики.

Когда наконец пришел через Лозен и Одинокой, солнце уже начало клониться к закату. Глухо заворчав, Чато поставил на весы тюк Лозен. На голове у апача алела повязка, а сам он красовался в синей рубахе следопыта. Пухлячок произвел его в сержанты, после чего Чато заважничал так, словно его сделали генералом.

Пухлячок развязал тюк Лозен и даже удивился, не обнаружив там никаких сюрпризов. Лейтенант протянул шаманке первые заработанные ею деньги: четвертак и гривенник. Некоторое время Лозен внимательно изучала монеты, поражаясь их безупечно круглой форме и четкому изображению орла. Пожалуй, если в каждой из монет проделать дырочку, получатся отличные серьги.

Между тем Чато оттолкнул женщину от весов. Она наградила его пристальным взглядом, от которого в глазах апача промелькнул страх. Возможно, он вспомнил о ее колдовских силах и вреде, который шаманка при желании способна ему причинить.

Испуг в глазах Чато заметила и Племянница, которая прошептала на ухо Лозен, когда они двинулись прочь:

— Берегись его, Бабушка. Он рассказывает о наших всякие небылицы. Если он на тебя осерчает, то может сказать, что ты ведьма.

— Пусть сам бережется. Вранье разъедает душу лжеца. Племянница, Лозен и Одинокая двинулись за веселой толпой женщин в торговую лавку форта Апачи. Ее владелец Джордж Раттен держал магазин открытым еще долго после захода солнца. Он слыл честным человеком и бегло говорил на наречии апачей. Его заведение стало местом, где любили собираться индейцы форта. Лозен всякий раз надеялась встретиться там с Волосатой Ногой, но потом узнала от следопытов, что он по большей части работает в районе Сан-Карлоса.

Вдыхая аромат кофе и табака, Лозен в изумлении бродила меж полок с товарами. Она дотрагивалась кончиками пальцев до гладкой поверхности банок с консервами, накидывала на руку отрезы ситца и коленкора, восхищаясь яркой расцветкой и легкостью ткани, пристально разглядывала бусы, ленты, ножи, топоры, бубенцы, оловянную посуду.

Взяв в руки зеркальце, она поймала в него свет лампы и направила зайчик на стену. Первым делом Лозен в голову пришла мысль, что с помощью зеркальца удобно давать сигналы разведчикам в ходе боевых вылазок, но потом женщина вспомнила, что время сражений для ее народа миновало.

Ну и что? Зеркальце все равно может пригодиться: сигналы нужно подавать и в мирные дни. Лозен поглядела на две монетки, лежащие у нее на ладони: один кружочек побольше, другой поменьше. Но что на них можно купить? Как судить о ценности столь бесполезной ерунды?

Локо хотел отправить телеграмму. Рафи как раз находился в здании телеграфной станции Бюро по делам индейцев Сан-Карлоса, когда старый воин переступил порог дома. Апач был одет в черный пиджак и мешковатые штаны, которые заправил в мокасины. На голове у него красовался котелок, и потому обезображенное шрамами лицо выглядело особенно дико. Белые обитатели форта считали индейца смешным — но только не Рафи. Он знал: смешных людей апачи вождями не выбирают.

Увидев Рафи, Локо несказанно обрадовался. Постоянно улыбаясь Коллинзу, он попросил помочь ему перевести послание, которое собирался передать через пэш-би-ялып, «говорящее железо». Обращение было адресовано вождю племени пима, который, по слухам, в присутствии свидетелей угрожал Локо. Послание было кратким: если нантан пима когда-нибудь объявиться рядом с Сан-Карлосом, то Локо со своими воинами заставит его сильно об этом пожалеть.

Когда Рафи уходил со станции, телеграфист силился втолковать Локо, что за отправку телеграммы нужно заплатить. Апач искусно делал вид, будто не понимает, о чем идет речь. В его упрямстве имелась своя логика. С какой стати ему платить за разговоры? А вдруг завтра бледнолицые начнут брать деньги и за то, что он, Локо, дышит?

Из конюшни показался Эл Зибер. Помахав Рафи рукой, он пошел рядом с ним.

— Говорят, Крук забрал у Джеронимо все стадо. Он собирается продать коров, а деньги вернуть мексиканским владельцам животных.

— Вроде справедливо, — кивнул Рафи.

— Но взамен никаких других коров он Джеронимо не даст.

— Почему?

Бюро по делам индейцев настаивает на том, чтобы апачи занялись земледелием, — пожал плечами Эл Зибер.

— С какой стати?

— А с такой, что местные скотоводы не желают конкуренции со стороны апачей. Вдруг индейцы начнут получать государственные контракты на поставку мяса. Вот фермеры и дали на лапу главе бюро.

— Но мужчины-чирикауа хотят разводить скот, — нахмурился Рафи. — И чем им теперь заняться?

— Не знаю, — буркнул Эл Зибер. — Копаться в земле они точно не будут. Это удел женщин.

Рафи подумал о ссадинах, синяках и кровоподтеках, которые видел у некоторых индианок. Женщины их получили явно не в поле. Мужчины лишились работы, охотиться было не на кого. Им оставалось немногое: пить горькую, драться, избивать жен и хандрить. Во всем этом апачи не знали себе равных.

Колченогий вдруг замолчал, дойдя примерно до середины рассказа о том, как старина Койот предложил другим койотам научить их лгать, попросив в награду белого мула, седло и отделанную серебром сбрую. Увидев в свете полной луны, как к ним, подпрыгивая на кочках, приближается фургон, старый шаман спешно закончил байку и произнес сакраментальное «на самом деле в этой истории шла речь о фруктах, цветах и прочих прекрасных вещах». Как раз в этот момент фургон остановился. Мулами правил сам Пухлячок.

Из фургона выбрались Чато и Микки Фри. Они направились к костру, словно старые друзья, хотя все присутствовавшие их недолюбливали, а племянница Колченогого Мудрая и вовсе ненавидела и презирала эту парочку.

— Вот уж кто мог бы поучить койотов врать, — прошептала она на ухо Лозен.

Все знали, что Чато и Микки Фри сказали лейтенанту Дэвису, будто Кайтеннай собирается поднять восстание. Пухлячок, естественно, приказал следопытам арестовать злоумышленника. Судили Кайтенная присяжные из племени Белогорья. Они отправили его в тюрьму на скале, расположенную посередине Великой Воды.

Но Чато с Микки Фри будто бы этого было мало. Они нашептали Джеронимо, что бледнолицые собираются повесить его вместе с остальными отступниками или же в лучшем случае сослать на каменистый остров, где он будет жить в цепях до скончания своих дней. При этом по ходу рассказа Чато проводил пальцем себе по горлу, а Микки Фри пучил глаза и хрипел, делая вид, что задыхается в петле. Чирикауа гневались на Пухлячка за арест Кайтенная, но никто не осуждал лейтенанта за то, что он поверил Чато и Микки Фри. Эта парочка одурачила бы даже братца Койота.

Пухлячок помог выбраться наружу четырем пассажиркам — босоногим, одетым в лохмотья. При виде их Лозен едва сдержала вопль радости. Глазастая вернулась! А с ней прибыла и Сики, четырнадцатилетняя племянница Кайвайклы.

Пухлячок заговорил, а Микки Фри начал переводить. Четыре женщины в поисках родни прошагали почти две тысячи километров. Сердце Пухлячка переполняла радость оттого, что они все же наконец воссоединились со своими семьями. Великий Отец в Вашингтоне тоже будет рад узнать, что его чада-чирикауа следуют тропой мира.

Еще Пухлячок сказал, что когда Кайтеннай через пять лет вернется из тюрьмы, то сам увидит, как далеко вперед шагнул его народ. Он убедится, что упорный тяжкий труд, умеренность и сдержанность привели апачей к процветанию. «Неужели ты, Пухлячок, считаешь, будто воровать лошадей проще простого? Что ты тогда вообще знаешь об упорном труде?» — подумала Лозен.

Когда Пухлячок, Чато и Микки Фри скрылись во мраке ночи, люди принялись обниматься, смеясь и плача от радости. Колченогий, тихо всхлипывая, заключил свою жену в объятия. Наконец Глазастая рассказала о своих злоключениях.

— Нас отвезли аж в Мехико, — пояснила она. — Продали человеку, который выращивал юкку и делал пульке. Поскольку я старая, меня приставили убирать в доме. А внучка с остальными двумя женщинами работала в полях. Монахи учили нас своей вере. Чтобы хозяева стали нам доверять, мы притворялись, будто приняли ее. Зимой я украла нож и несколько одеял. Однажды вечером нам разрешили самим пойти в дом их бога. Так мы и сбежали. По дороге на север мы питались плодами кактусов, они как раз в это время начинают созревать. Как-то ночью, когда мы спали, на нее напала пума, — Глазастая кивнула на фигуру, кутавшуюся в одеяло. — Зверь вцепился ей в плечо и попытался уволочь. Внучка с Молодой стали бить пуму камнями, а я колола ножом, пока тварь не издохла. Когда мы развели огонь, то увидели, что пума разодрала нашей подруге лицо.

Женщина, кутавшаяся в одеяло, опустила его, демонстрируя обезображенные черты, при виде которых раздался всеобщий стон.

— Я, как сумела, пришила кожу ей на место и смазала раны слюной пумы, чтобы они зажили. С наступлением утра я прикладывала к ним листья кактуса. Потом мы отыскали пещеру, в которой наш народ прятал припасы. Затем мы снова отправились в путь. Мы шли и шли, пока нас не нашли синемундирники. Они нас привезли сюда. Теперь мы с вами, и наши сердца преисполнены счастьем.

Лозен тоже переполняла радость, но женщина не могла не задаться вопросом, надолго ли воцарился мир. При мысли о том, к чему могут привести нагромождения лжи Чато и Микки Фри, ей стало не по себе. Она подумала о своем старом друге Кайтеннае, который сейчас находился где-то далеко-далеко, на скале посреди воды. Подумала и о страхе перед виселицей, который снедал Джеронимо. Вспомнила Лозен и всех тех мужчин, которые, напившись тисвина, ссорились друг с другом и обижали жен. Пухлячок арестовал некоторых апачей за пьянство и избиение женщин, но аресты только озлобили и напугали их.

Лозен понимала, что долго так продолжаться не может.

Боль, пульсировавшая в висках Эла Зибера, от стука в дверь усилилась стократно. Командир следопытов был готов убить на месте того, кто осмелился его потревожить, но на это требовалось потратить слишком много усилий. Стальная задвижка загрохотала: кто-то с силой принялся дергать дверь.

Черт подери, а сколько сейчас времени?

Зибер с трудом сел и свесил ноги с койки.

— Да перестань трясти дверь, сукин ты сын! — простонал он, отчего заныло в ушах. Последняя бутылка виски вчерашним вечером явно была лишней.

Чуть приоткрыв дверь, Зибер прикрыл рукой глаза от слепящего яркого солнца. К горлу подкатывала дурнота. Хотя в глазах все плыло, Зибер разглядел перед собой недавно прибывшего в расположение лейтенанта, который размахивал у него перед носом какой-то бумажкой.

— Что это, черт возьми?

— Телеграмма.

— Мне вестей ждать не от кого. — Зибер начал осторожно прикрывать дверь. В других обстоятельствах он бы ее захлопнул, но только не в нынешнем состоянии.

— Послание не вам.

— Так какого хрена ты тогда мне его притащил?

Может, захлопнуть-таки дверь и пропади оно все пропадом?

— Телеграмма от лейтенанта Бриттона Дэвиса из форта Апачи. Она адресована генералу Круку, но его нет.

— Само собой, его тут нет! Здесь живу я, а не генерал, жопа ты ослиная!

Я хотел сказать, что его нет на месте. Вот телеграфист и принес послание мне.

Зибер, едва совладав с разъезжающимися глазами, направил взгляд на телеграмму и попытался сложить прыгающие буквы в слова. Увидев, в каком состоянии находится командир отряда следопытов, лейтенант принялся читать телеграмму вслух.

— «Чирикауа, несмотря на запрет, продолжают употреблять спиртные напитки, точка. Продолжают бить своих жен, точка. Допускаю возможность мятежа, точка. Жду указаний, точка».

Зибер почесал в затылке, а потом махнул рукой.

— Ерунда. Ну перепили индейцы тисвина, тоже мне беда. Наплюй и забудь, — посоветовал он лейтенанту. — Дэвис сам справится.

Зибер снова повалился на койку и захрапел, стоило только голове опуститься на седельную сумку, которую он использовал вместо подушки. Лейтенант послушно вернулся к себе в кабинет, убрал телеграмму в папку и со спокойной душой позабыл о ней.

Ртуть в термометре перевалила за отметку пятьдесят градусов Цельсия, после чего градусник лопнул. Размахнувшись, Бритт Дэвис со всей силы отшвырнул его от себя. Термометр взвился на высоту полуметра, пролетел вперед с метр и низринулся в пропасть глубиной метров сто. Провожать его падение взглядом Бритт не стал. Ширина тропы в этом месте составляла не больше полутора метров, и при взгляде вниз у лейтенанта начинала кружиться голова, а в нынешних обстоятельствах следовало сохранять присутствие духа.

Заорали погонщики в хвосте колонны: видать, еще один мул сорвался с обрыва. Сорок следопытов вместе с Чато уже успели добраться до самой вершины и скрылись за гребнем. Дэвис проводил их взглядом, полным зависти и благоговения. Лейтенант не переставал поражаться силе, выносливости и бесшабашной храбрости индейцев. Генерал Крук был прав, назвав их тиграми в человеческом обличье.

Все лето напролет они гонялись по горам Сьерра-Мадрес за отрядом Джеронимо. Каждый день Дэвис безустанно благодарил Всевышнего за Чато и прочих апачей-следопытов, поскольку в здешних краях карты были совершенно бесполезны. Одежда бойцов превратилась в пропитанные потом лохмотья. Треть мулов и лошадей пала. Остальные плелись, так низко опустив головы, что порой начинали задевать губами острые камни.

Мало того: Дэвис терзался мыслью, что сам виноват в происходящем. Когда генерал четыре месяца назад оставил его телеграмму без ответа, надо было отправить еще одну, а лучше лично приехать и переговорить с Круком. Вместо этого Дэвис предпочел сидеть сложа руки и надеясь на то, что чирикауа Джеронимо успокоятся и станут заниматься земледелием, как Локо со своим племенем.

Поскольку от Загорелого Волка так и не было вестей, Джеронимо вбил себе в голову, что синемундирники собираются его арестовать и повесить. Именно поэтому он и сбежал, взяв с собой сорок два воина и сотню женщин с детьми. Апачи перерезали телеграфные провода, причем столь искусно, что места разрывов было практически невозможно отыскать, и скрылись в горах. Часть индейцев пошла с вождем Чиуауа на восток, часть — с Джеронимо на юг.

Бойцы отряда Джеронимо знали, что мексиканские патроны не подходят для имеющихся у них винтовок «Спрингфилд», и потому напали на приграничный лагерь, убили семерых солдат и скрылись, прихватив немало боеприпасов. Путь отряда Чиуауа был еще более кровавым. Бритт слышал о семье скотоводов, зарезанных на ранчо неподалеку от Централ-сити. Когда туда прибыли солдаты, трехлетняя дочка фермера все еще была жива: она висела, насаженная затылком на мясницкий крюк. Бедняжка умерла вскоре после того, как ее сняли.

Бремя вины за случившееся и было самым тяжким грузом, что тащил на себе Дэвис. Преодолев последние метров четыреста, он оказался на вершине. За минувшие два месяца он покорил сотни таких гребней, и потому открывшаяся с высоты картина оставила его совершенно равнодушным. Куда ни кинь взгляд, до горизонта тянулись склоны гор — крутые, голые, безжизненные, навевающие тоску.

Укрывшись от солнца за лошадьми, курили самокрутки следопыты. Эл Зибер сидел в седле, надвинув на глаза шляпу. Казалось, он спит, но когда Дэвис приблизился к нему, командир разведчиков все же заговорил:

— Мои ребята потеряли след. По всей видимости, наш добрый друг Джерри отправил вперед нескольких бойцов с запасными лошадьми, тогда как основные силы его отряда запутали след, вернулись назад и прошли по тому скалистому участку, который мы проехали километров пять назад.

Дэвису отчаянно захотелось сказать, что было бы здорово, если бы подопечные Зибера это поняли чуть раньше: тогда не пришлось бы переться до самой вершины. Впрочем, винить следопытов не стоило. В выслеживании врага Чато и его соратники не знали себе равных, но Джеронимо со своим отрядом был неуловим — с тем же успехом можно пытаться поймать в сети дым. Вокруг апача-отступника собрались самые свирепые, отважные и бесстрашные из тигров в человечьем обличье.

— Такое впечатление, что они всякий раз заранее узнают о нашем приближении, — заметил Дэвис.

— Следопыты уверяют, что в отряде у Джеронимо есть ди-йин — вроде знахарки. Она, мол, и рассказывает ему о том, где мы находимся.

— И ты в это веришь?

Зибер пожал плечами:

— Когда мы играли с ребятами в карты, я сам видел, как они пытались колдовать и читать заклятия… Только им это не помогло.

Он усмехнулся. — Все равно продули.

ГЛАВА 64 «О СТАРЫХ ДОБРЫХ ВРЕМЕНАХ»

Закадычный друг Кайвайклы Генри был длиннее парня по меньшей мере на пол-ладони и старше самое малое на семьдесят лет, но они все равно практически никогда не разлучались. Именем Генри юноша нарек старый кремневый мушкет, доставшийся ему от Лозен. Кайвайкла натер латунного орла на боку Генри до такого состояния, что теперь, стоя на посту, мог посылать сигналы солнечными зайчиками.

Практически у каждого мальчика-апача старше девяти лет имелось ружье, а на бедрах болтался патронташ. Из ободов бочек для воды, брошенных синемундирниками, мальчишки понаделали сотни наконечников стрел. Голенища высоких мокасин они заворачивали книзу, а ноги мазали топленым жиром — чтобы быстрее бегать. По деревне они вышагивали гордо, скалясь, словно волчата.

Сантьяго Маккин приходился Кайвайкле лучшим другом, если, конечно, не считать Генри. Мать Маккина была мексиканкой, а отец — бледнолицым. Полгода назад Джеронимо убил старшего брата Маккина, а самого Сантьяго украл вместе с лошадьми, которых пасли мальчишки.

Светловолосому веснушчатому мальчугану общество чирикауа пришлось по вкусу, будто он жил среди них с самого момента рождения. Лозен казалось, что Сантьяго появился на свет в семье бледнолицего по нелепой ошибке. Всякий раз, когда она смотрела на золотоволосого кареглазого Маккина, кожу которого покрывал густой загар, ее посещала мысль, что именно так, наверное, выглядел бы ее сын, прими она предложение Волосатой Ноги.

Волосатая Нога в последнее время снился ей особенно часто. Иногда в этих снах он гнался за Лозен, пытаясь ее убить. Иногда он сжимал женщину в своих объятиях, в точности как когда-то наяву. Она ощущала, как его рука касается шеи, и чувствовала, как их сердца бьются в унисон. Часто Лозен просыпалась в слезах.

Страстное желание снова ощутить его прикосновение сходило на нет с пробуждением: уж слишком много было хлопот, ведь каждый день превращался в борьбу за выживание. Кроме того, Лозен не любила тосковать. Сколько у нее погибло родных и близких! Так с какой стати ей грустить по человеку, мало того что живому, так вдобавок еще и чужаку — нзаадже голиини?

Лозен хорошо подготовилась к набегу, припасла снадобий, а теперь укладывала все, что ей могло бы пригодиться. Ей с воинами предстояла дальняя дорога на север. Они отправятся добывать патроны и мстить. Стояло начало времени Призрачного Лица, а значит, похолодает прежде, чем они вернутся в Мексику. Кайвайкла и Сантьяго еще раз попытались убедить шаманку взять их подручными, чтобы они ухаживали за лошадьми, покуда воины вершат свой путь по тропе войны.

— Вы должны защищать женщин и детей, — ответила Лозен. — И постарайтесь остаться в живых. Нам, старикам, скоро помирать, а вам предстоит сражаться дальше.

Лозен привязала за седло свернутое в рулон одеяло. Мальчишки встали по бокам лошади, чтобы отвести ее к месту сбора.

— Помните, — напутствовала шаманка, — слаб тот, у кого жизнь сладка. Невзгоды и лишения — наши друзья. Они делают нас сильными.

Лозен, Колченогий, Джеронимо и еще восемь воинов добрались аж до форта Апачи. Напав под покровом ночи, они убили двенадцать человек из племени Белогорья, находившихся неподалеку от форта. В общей сложности отряд преодолел две тысячи километров, потерял одного бойца, убил тридцать восемь человек и похитил двести пятьдесят лошадей и мулов. Газеты негодовали, требуя голову генерала Джорджа Крука. Его непосредственный начальник, генерал Филип Шеридан, принял решение перевести Крука, а на его место назначить другого командующего — вдруг у него ловчее получится усмирять тигров в людском обличье.

Генерал Нельсон Майлз[125], высокий, подтянутый, в накрахмаленной и отутюженной форме, сразу по прибытии принялся отдавать приказы. Как и сам Крук, он первым делом посетил с визитом Сан-Карлос и форт Апачи. Однако, в отличие от своего предшественника, Майлз с вождями беседовать не стал, ограничившись чтением нотаций. Нищета и пьянство, царящие в резервациях, вызвали у генерала чувство омерзения.

Большую часть апачей-следопытов генерал уволил со службы, заявив, что разведывательные подразделения прекрасно справятся и без них, из чего Рафи заключил, что Майлз не просто человек неблагодарный, а вдобавок к этому еще и редкий болван. Эл Зибер знал Майлза лично и уверял, что Рафи генералу даже льстит.

— Стоит Майлзу почувствовать малейшую опасность, как он тут же пускается наутек. — Зибер достал из кармана джинсов серебряную монету, подбросил ее в воздух и ловко поймал. — Ставлю доллар, что дальше Тусона он к границе не приблизится.

Рафи не видел смысла проигрывать доллар. Индейцы, отлично разбирающиеся в людях, уже дали Майлзу прозвище Вечно-Опаздывающий-к-Бою.

Новый командующий сразу отправил начальству кучу донесений и рапортов, в которых подверг действия Крука жесткой критике. Он разработал план, суть которого сводилась к ликвидации следопытов, верных Круку, и окончательному решению проблемы апачей. План был достоин самого Макиавелли.

Чато откинулся на обитую красным плюшем спинку сиденья и смотрел на проплывавшие в окне поля золотой пшеницы. Поезд на всех парах несся через Канзас навстречу заходящему солнцу. Чато переполняло ощущение счастья. Вместе с Микки Фри и еще восемью апачами-следопытами они побывали в Вашингтоне. Сам президент жал им руку и благодарил за службу США. А потом была торжественная церемония, на которой глава государства повесил на шею воинам большущие серебряные медали на блестящих красных лентах.

Чато знал: когда он станет рассказывать апачам об увиденном, его назовут лжецом. Плевать! Бледнолицые возвысили его над соплеменниками, что ютятся в убогих хижинах по резервациям или бродят по Мексике подобно диким зверям.

Подъехав к станции Форт Ливенворт, поезд дернулся и остановился. В вагон зашли солдаты и, сославшись на приказ нового нантана синемундирников генерала Майлза, потребовали, чтобы следопыты сошли с поезда. Конвой отвел их в камеру и посадил под замок. В смятении Чато и его товарищи принялись ждать объяснений. Апачи получили их по дороге в тюрьму форта Сент-Огастин, что в штате Флорида. Там, за каменными стенами двухметровой толщины, бывшим следопытам предстояло двадцать семь лет размышлять о степени благодарности американских властей[126].

Колченогий снял с себя боевые амулеты и положил их на истершуюся от частого использования кожаную сумку.

Внутри лежал полинявший убор из гусиных перьев. Шаман приступил к длинному ритуалу над своими вещами, прося у них прощения за то, что расстается с ними. Колченогий молил священные предметы не гневаться на него и не чинить вреда его родным. В завершение заговора он пять раз пронзительно вскрикнул, после чего вместе с Глазастой зашипел по-змеиному.

Глазастая тихо заплакала, когда Колченогий, размахивая руками, принялся просить небо принять его к себе и поглотить. Старый шаман похлопал себя правой рукой сначала по одному плечу, потом по другому. Затем, приложив обе ладони к сердцу, он затянул заговор, в котором упрашивал духов благословить нового владельца амулетов и головного убора. Воздев над головой сумку, он резко выдохнул на четыре стороны света. Под конец шаман пять раз повторил «йалан», что значит «до свидания». Со слезами на глазах Колченогий вручил сумку Лозен:

— Дочь моя, я обучил тебя всем обрядам и заговорам. Да защитят они тебя.

Кайвайкла и Сантьяго Маккин помогли Колченогому забраться на лошадь. Устроившись в седле, старик улыбнулся Лозен, но улыбка получилась лишь тенью прежней, как и в нынешнем Колченогом едва можно было узнать прежнего могучего воина и колдуна.

— Боевые заговоры мне теперь без надобности, — пробормотал он и взялся узловатыми пальцами за поводья. Руки у Колченогого постоянно дрожали.

Глазастая, сидевшая на своей низенькой пестрой кобыле, смотрела, как забираются в седла остальные члены маленького отряда Колченогого. Кайвайкла и Сантьяго Маккин кинулись к Лозен и заключили ее в объятия.

— Да будем мы живы, чтобы свидеться снова, Бабушка. Сынки, хорошенько заботьтесь о родных. — Лозен переполняла грусть из-за отъезда обоих мальчиков. Даже до того, как Колченогий решил покинуть отряд, там почти не оставалось детей.

Колченогий пустил коня по петляющей тропке, что вела с высокого плато вниз, в пустыню. За ним последовали Глазастая с шестью другими женщинами и мальчики. Месяц назад вождь Чиуауа и его отряд из семидесяти шести человек направились на север к форту Боуи, чтобы сложить оружие и сдаться. Теперь остались только Лозен, Джеронимо, пятнадцать воинов, двенадцать женщин и шестро детей, двое из которых были младенцами.

Лозен могла лишь строить догадки о том, сколько солдат сидит сейчас у них на хвосте. Она иногда обсуждала это с другими воинами — без всякой особой цели, просто чтобы убить время. По их прикидкам, за отрядом охотились тысяч пять синемундирников, три тысячи мексиканских солдат и по меньшей мере тысяча американских скотоводов, старателей, фермеров и горожан. Сейчас апачи исходили из того, что каждый встречный — их враг.

Девять тысяч человек преследовали семнадцать воинов-апачей. Соотношение сил вызывало у Лозен гордость. Конечно, не могло быть и речи о том, что они смогут взять над бледнолицыми верх. Оставалось лишь протянуть подольше и забрать с собой побольше врагов, когда придет час расстаться с жизнью.

Лозен проводила взглядом отряд Колченогого, который, свернув, пропал из виду. Шаманка залезла на самую вершину кряжа и оглядела горы, тянущиеся ввысь, будто стараясь достать до неба. «Неужели мы последние свободные апачи? Последние из тех, кого бледнолицые не смогли обуздать и загнать в стойла?» — подумалось ей.

Солнце пекло немилосердно. От него исходил жар, словно от горнов бледнолицых пеш-чидинов — «духов железа». На руках Лозен виднелись ожоги, оставленные раскаленным стволом винтовки. От голода сводило живот. Мышцы ныли.

И все же ее переполнял дикий восторг. Она свободна — свободна, несмотря на голод, холод, жару, усталость или отчаяние. Она вольна странствовать, где хочет, идти, куда вздумается, и никто не мог указать ей, что делать и как поступать. Когда члены ее отряда хотели повидаться с родными, они тайком пробирались в резервацию. Может, им удастся убедить кого-нибудь сбежать и снова присоединиться к ним.

Лозен запустила пальцы в мешочек, зачерпнула пыльцы и раскидала ее по четырем сторонам света. Снова потянувшись за пыльцой, чтобы втереть ее себе в лоб, шаманка нащупала на донышке мешочка медный цент. Монета блестела, как новенькая. Сколько раз Лозен поглаживала ее, размышляя о том, где сейчас находится Волосатая Нога и чем он занят!

Женщина знала, что Волосатая Нога дал ей монету из лучших побуждений, но амулет из нее получился никудышный. Слово «свобода», выгравированное на изображении индейца, оказалось очередной ложью бледнолицых. Лозен швырнула монетку в прокаленный солнцем воздух. Сверкнув в жарких лучах, цент пролетел по дуге и пропал из виду в пропасти.

Восторг оставил Лозен столь же неожиданно, как и охватил. С тяжким сердцем она отправилась обратно в лагерь. Большая часть шалашей теперь пустовала. Сегодня вечером тут разведут совсем мало костров.

Шерсть на загривках мексиканских псов встала дыбом: в деревеньку Фронтерас, представляющую собой кучку полу-развалившихся глинобитных хижин с соломенными крышами, въехали Лозен и Одинокая. Замерли женщины, моловшие зерно и лепившие тортильи. Дети разбежались по домам. Мужчины, прищурившись, наблюдали за незваными гостьями.

Лозен чувствовала ненависть мексиканцев столь же ясно, как аромат булькающих в котлах бобов, кукурузы и перцев чили. В животе у Лозен заурчало. За последние три дня она съела лишь горсть ягод и орехов да пару клубней дикого картофеля.

Все лето отряд предавался любимому занятию Джеронимо — убивал и грабил мексиканцев. По ходу дела воины израсходовали все патроны и потому отправились восполнить запасы на север, в Аризону. До границы они не доехали: исхудавшие лица детей вынудили Лозен принять решение завернуть за провизией во Фронтерас. Одинокая вызвалась составить ей компанию.

Обе понимали, что уйти из деревни живыми у них шансов мало, но Лозен помнила слова брата: «Если не боишься смерти, то и быть отважным просто». Сейчас она могла бы добавить к этой мудрости еще одну: «Мексиканцы легковерны, их несложно обмануть».

Лозен и Одинокая не удивились, когда солдаты заперли их в кладовой, пыльной от сухой мякины. Стоило явиться деревенскому главе, как Лозен в два счета убедила его, что Джеронимо хочет вступить в переговоры о мире. От осознания того, что ему готов сдаться сам неуловимый Джеронимо, деревенский глава должен был ошалеть от радости. Лозен заявила, что в качестве жеста доброй воли старосте следует отправить Джеронимо подарки — кукурузу, бобы, вяленую говядину, одеяла, ткани и ножи.

И вот теперь Лозен с Одинокой вели в отряд трех низкорослых лошадок, груженных припасами, в том числе десятью бутылками мескаля — крепкого пойла из агавы. Большую их часть шаманка собиралась выкинуть, но ей предстояло решить, сколько бутылок оставить. Если вообще не привезти выпивки, воины станут еще мрачнее прежнего. Если оставить слишком много — апачи перепьются, а это сулит опасность, причем для всех.

Когда Лозен с Одинокой оставили деревню позади, обе вздохнули с облегчением. Теперь все будет хорошо. Дети наедятся досыта.

Лозен не могла знать, что командир крошечного гарнизона Фронтераса запросил в подкрепление две сотни солдат, уведомив о Джеронимо, желающем мира. Она не могла знать, что староста отправил в Аризону новому генералу гринго телеграмму с известием о том, что Джеронимо, оказывается, на триста километров южнее, чем все полагали. Лозен не знала, что мексиканцы в деревне собираются устроить пир в честь Джеронимо, на котором постараются перебить весь отряд апачей. Впрочем, расчеты мексиканцев не имели никакого значения. У Джеронимо были свои планы, и никакой мир он заключать не собирался.

Четырнадцатилетний племянник Джеронимо по имени Канси очень серьезно относился к обязанностям часового. Он не спал и не играл в карты с единственным оставшимся у него другом. Он внимательно наблюдал в армейский бинокль за двумя всадниками, ехавшими по равнине в сторону лагеря. В знак того, что приближаются чужаки, юноша закричал ястребом.

Подойдя в компании пары воинов к племяннику, Джеронимо взял у него бинокль и посмотрел на конников.

— Это псы бледнолицых, Мартин и Кайита. — Джеронимо передал бинокль воину по имени Яножа. — На них у меня патронов хватит.

— Кайита приходится двоюродным братом моей жене, — возразил Яножа. — Вскинешь винтовку — и я тебя убью. — Взобравшись на валун, он замахал руками и закричал: — Скачите сюда! Никто не причинит вам вреда!

Когда Мартин и Кайита подъехали, все члены отряда, включая Лозен, уже собрались вместе, чтобы выслушать посланников.

Вы все мои друзья, а некоторые даже родственники, — начал Кайита. Я не хочу, чтобы кого-нибудь из вас убили.

— Убиваем мы, — перебил его Джеронимо.

Кайита сдержался и промолчал. Никто и не думал, что Джеронимо станет вести себя вежливо.

— Синемундирник по прозванию Клюв будет ожидать вас в Тенистом каньоне неподалеку от реки Бависпе. Он предлагает вам мир.

— Мы уже досыта наговорились с синемундирниками.

— Он привезет вам подарки. — Кайита знал, что только обещанием гостинцев и можно заманить Джеронимо. Однако, помимо посулов, воин стал приводить и разумные доводы: — У твоего отряда нет шансов. Вы едите на бегу. По ночам не спите, вслушиваетесь в любой шорох. Вас может переполошить любой треск сучка или катящийся по склону камешек. Даже высокие утесы вам враги, а не друзья. В темноте вы можете оступиться, сорваться вниз и разбиться. — И затем он добавил последний аргумент, который все и так знали: — У вас не осталось друзей. Ни одного. Во всем белом свете.

Рафи сидел и ждал, когда заварится кофе, а каньон изрыгнет из себя отряд апачей. Чтобы скоротать время, он размышлял о безумии ситуации, в которой оказался. Ни один человек в здравом уме не стал бы браться за это задание. Лейтенант Чарльз Гейтвуд по кличке Клюв десять лет гонялся за апачами и при этом вроде бы сохранял здравый смысл. Однако, невзирая на это, лейтенант все равно решил пойти на сделку с одним из самых опасных убийц, которых знал человеческий род.

Присутствие Гейтвуда выглядело тем более странным, что высокого и тощего лейтенанта, казалось, может унести первым же порывом ветра. Кроме того, Чарльз, в отличие от Бритта Дэвиса, не доверял индейцам. У Коллинза мелькнула мысль: если бы Дэвис остался в армии, вместо того чтобы подать в отставку и переехать на ранчо, то сейчас здесь был бы именно он, а не Гейтвуд. Общество Дэвиса нравилось Рафи куда больше: Гейтвуд был необщительным и мрачным. Впрочем, честностью он не уступал Дэвису, а это качество являлось очень существенным, когда речь заходила о переговорах с апачами.

Генерал Майлз приказал лейтенанту взять с собой четверть сотни солдат. Узнав об этом, Рафи лишь покачал головой: еще одна идиотская затея Вечно-Опаздывающего-к-Бою. Джеронимо и близко не подойдет к парламентерам, если рядом будет ошиваться толпа солдат. Когда Рафи и Гейтвуд узнали, что пограничные заставы в общей сложности смогут выделить лишь десять человек, у обоих словно гора свалилась с плеч. Но сейчас Коллинз уже начал жалеть о том, что солдат так мало. Чем больше народу, тем меньше шансов, что одна из выпущенных индейцами пуль достанется самому Рафи.

Коллинз, Гейтвуд, переводчик Джордж Раттен и разведчик-апач Мартин завтракали кукурузными лепешками и кофе. Накануне Мартин вернулся с известиями о том, что сегодня Джеронимо явится на переговоры. Кайиту он оставил в заложниках.

Генерал Майлз, некогда считавший апачей-следопытов совершенно бесполезными, похоже, изменил свою точку зрения. Ходили слухи, что он пообещал Мартину и Кайите по семьдесят тысяч долларов каждому, если те убедят Джеронимо сдаться. Столь внушительная сумма впечатлила бы любого белого человека, но для индейцев деньги ничего не значили. Апачи предпочли бы получить во владение землю неподалеку от форта, где они могли бы жить со своими семьями. И на это Майлз ответил согласием. Черт подери, да генерал пообещал бы луну со звездами с неба, лишь бы заполучить Джеронимо.

Но пока следопыты, не связанные ничем, кроме обещаний, запросто могли вступить в сговор с Джеронимо и устроить засаду на солдат с лейтенантом и Рафи. Нельзя было забывать, что Кайита женат на родственнице одного из бойцов Джеронимо, а с остальными воинами его связывают узы давнишней дружбы. А что, если он остался у Джеронимо вовсе не заложником? Впрочем, с другой стороны, какой смысл плести заговоры против крошечного отряда белых солдат? Они как на ладони, и перебить их не составит никакого труда.

Шло время. Рафи, Гейтвуд, Раттен и Мартин устроились в тени орехового дерева играть в вист. Стоило лейтенанту высказать предположение, что Джеронимо решил всех надуть и старого разбойника можно уже не ждать, как в густой траве в паре сотен метров от них поднялась человеческая фигура. За ней еще одна, чуть западнее, и еще одна — восточнее.

Трое апачей двинулись к компании, сидящей под деревом. За ними показались и другие индейцы.

— Как думаете, давно они тут прятались? — спросил Гейтвуд.

— По меньшей мере с рассвета, — отозвался Рафи.

— Значит, если бы они хотели нас убить, то давно бы это сделали.

В ответ Рафи промычал что-то невнятное. Он считал индейцев по головам и потому не мог поддерживать беседу. Показался последний воин. Вместе получалось пятнадцать человек плюс Джеронимо. Руки Коллинза непроизвольно потянулись к карабину. Неужели это и есть вся знаменитая банда чирикауа, больше года водившая за нос армии двух государств?

Среди воинов Рафи не увидел Лозен. Разведчики говорили, что апачи прячут ее, полагая, будто бледнолицым не понять ту особую роль, которую она играет в отряде. Наверное, они опасались, и не без оснований, что американцы просто сочтут ее распутницей.

Апачи замерли вне зоны досягаемости ружейного огня, а Джеронимо с Озорником двинулись в сторону солдатского бивуака. Озорник оказался высоким и красивым — совсем как его отец Кочис. Создавалось впечатление, что именно его профиль красуется на пятицентовой монете[127]. Лицо Джеронимо куда более органично смотрелось бы на пиратском флаге, чем на монете. Несмотря на августовскую жару, он был одет в измятую и запыленную черную куртку и выцветшую хлопковую рубаху поверх набедренной повязки, а на талии у него виднелся патронташ. Голова была перевязана красной косынкой, еще одна косынка алела на шее.

Джеронимо положил винчестер на землю, но остальные его воины продолжали держать оружие в руках. Джордж Раттен подошел поближе, чтобы переводить. Джеронимо пожал Гейтвуду руку. Улыбка разбойника напомнила Рафи скалящийся череп из папье-маше вроде тех, что мексиканцы делают на День мертвых[128].

— Приветствую тебя, мой старый друг. — Джеронимо явно пребывал в приподнятом настроении: бледнолицые согласились на переговоры на его условиях и на его территории, а вдобавок собирались поднести ему дары. — Что с тобой случилось, Длинноносый? Ноги у тебя худые, как у койота. Совсем отощал, пока гонялся за нами?

— Я рад, что ты приехал поговорить, — отозвался лейтенант.

Гейтвуд и Джеронимо устроились на седлах, положенных на бревна. Пока Джордж Раттен потчевал вождя вяленой кониной и прочими деликатесами, Рафи пошел к воинам раздавать табак и бумагу для самокруток.

Вскоре атмосфера разрядилась. Воины курили и смеялись, перекидываясь шутками друг с другом. Рафи знал, что у апачей на уме. К осени они согласятся откочевать на север в резервацию. Зиму проведут в кругу родных и друзей, питаясь казенными пайками. Ну а с приходом весны, когда в резервации станет скучно, снова отправятся разбойничать.

«Ничего-ничего, веселитесь, — думал Рафи. — Посмотрим, будет ли вам весело, когда вы узнаете о планах генерала Майлза насчет вашего народа».

Прежде чем Рафи, Раттен и Гейтвуд отбыли из форта Апачи, генерал поделился с ними своей задумкой. Он разошлет известия по всем резервациям, что президент Соединенных Штатов лично желает встретиться с индейцами и пожать им руки. Затем Майлз погрузит всех в вагоны — даже следопытов, служивших властям верой и правдой, — и отправит во Флориду.

Отныне апачи больше не будут тревожить Аризону и Нью-Мексико. Рафи знал, что и совесть не будет тревожить Майлза. По части коварства генерал мог бы дать Джеронимо фору. План генерала не вызвал восторга Гейтвуда, но лейтенант знал, что ему нужно уговорить Джеронимо сдаться, иначе смертоубийству не будет конца.

Гейтвуд сразу перешел к делу:

— Мы предлагаем тебе сложить оружие. Тогда ты отправишься во Флориду, к своим.

— Неужели здесь никого ни осталось? — Джеронимо выглядел не просто ошарашенным: его словно ударили обухом топора.

— Все уехали — все до последнего: мужчины, женщины и дети.

Лозен шла меж двух рядов синемундирников. Ей ужасно хотелось заткнуть уши. Ее не трогали их насмешки, но от звуков горнов, труб, кларнетов, дудок, банджо, гармошек и барабанов военного оркестра, казалось, вот-вот лопнут барабанные перепонки. Если бы разом заревела тысяча голодных мулов, и то шуму было бы меньше.

Шаманка не знала, что оркестр исполняет балладу «О старых добрых временах»[129], и потому не понимала, отчего смеются солдаты. Лозен тихонько запела лечебный заговор. Тревога чуть поутихла, но шаманка не верила, что заговор поможет. Колченогий говорил, что снадобья и заговоры работают только при правильном, положительном настрое, а об этом сейчас не могло быть и речи.

Лозен, все еще в воинском облачении, шла рука об руку с Одинокой в хвосте колонны из пятнадцати мужчин.

В какое-то короткое мгновение женщина ощутила легкое, словно паутинка, прикосновение пальцев Одинокой: та молила шаманку о поддержке. Вслед за ними с Лозен тащились, еле переставляя ноги, еще четырнадцать женщин и двое детей.

Нантан Вечно-Опаздывающий-к-Бою обещал дать Кайите и Мартину землю и, как всегда, обманул. Сейчас следопыты стояли на платформе и ждали, когда их посадят в поезд вместе с людьми, которых они предали. Осознание того, что члены ее отряда отомстят им за измену, заставив Кайиту и Мартина хорошенько помучиться, принесло Лозен хоть какое-то удовлетворение.

Она посмотрела на Попугайчика — двоюродного брата Джеронимо. Узнав, что нантан Вечно-Опаздывающий-к-Бою отправил его семью в загадочное место под названием Флорида, Попугайчик заявил, что больше не собирается воевать, раз ему не суждено свидеться с родными. Отказались сражаться и другие. И Джеронимо, и Лозен понимали: эта битва подошла к концу и теперь начинается новая.

В конце синей вереницы солдат пыхтело железное чудище, которому предстояло отвезти в своем брюхе пленников навстречу жизни, которая будет ничем не лучше смерти. Ни один из членов отряда раньше не был во Флориде. Апачи считали, что их ждет путешествие сродни тому, которое души совершают после смерти, вот только на их долю выпала участь отправиться в путь еще живыми.

Когда паровоз изрыгнул клубы искр и дыма, дети начали плакать, а женщины заголосили, закрывая руками лица. Лозен дернулась, но все же продолжила идти дальше, затянув заговор против врагов:

Все последние тридцать лет Лозен думала, что встретит смерть на поле боя. Что ж, возможно, так тому и быть. Когда нантан Вечно-Опаздывающий-к-Бою сказал, что члены отряда отступников увидят своих родных, большинство решило, что речь идет о загробном мире. Апачи думали, что бледнолицые отвезут их куда-нибудь недалеко в этом жутком, фыркающем железном чудище, а потом убьют.

Джордж Раттен ехал с апачами в качестве переводчика. Ему доверяла даже Лозен. Пожалуй, она считала Джорджа другом, но если весь народ бледнолицых вознамерился покончить с апачами, то что сможет сделать против них один Раттен?

Лозен знала, как поступить. Солдаты их тщательно обыскали, но синемундирникам не удалось найти узкий тонкий кинжал, который она спрятала в толстую косу, заткнутую за пояс. Если бледнолицые нападут на апачей, Лозен убьет столько врагов, сколько сможет, а потом покончит с собой.

Последний из воинов забрался в вагон. Лозен опустила руку на поручень, а ногу в мокасине поставила на нижнюю ступеньку.

— Шивойе! Бабушка!

Обернувшись, Лозен увидела Волосатую Ногу, который пробирался через орущую толпу солдат. Он бежал к ней.

Шаманка отвернулась, взобралась по лесенке и вошла в брюхо железного чудища.

За ней последовали и прочие женщины и дети. Солдаты закрыли двери. Лязгнули засовы. Засвистел паровоз. По поезду прошла судорога. Он дернулся и медленно пополз вперед.

Осыпаемый золой и сажей, Рафи бежал вдоль платформы вместе с плавно разгоняющимся составом, силясь хоть краешком глаза разглядеть Лозен в окно. Когда поезд набрал скорость, Коллинз остановился. Так он и стоял на платформе, покуда хвост состава не исчез вдали.

— Йалан, шивойе, — прошептал Рафи. — До свидания, Бабушка.

Эпилог ПРИЗРАЧНЫЕ ВОИНЫ

Нет-нет, далеко не все бледнолицые желали, чтобы люди Джеронимо маялись хворями. Нашлись и добрые души, протестовавшие против условий содержания в форте Пик-кенс, что посреди малярийных болот Пенсаколы на западе Флориды. Через полгода добряки взяли верх. Правительство перевело маленький отряд Джеронимо в казармы Маунт-Вернона, заставы полувековой давности в штате Алабама. Она располагалась на холме, но к нему тоже подступали болота. Вокруг росли такие густые леса, что апачам приходилось взбираться на деревья, чтобы хоть одним глазком увидеть небо.

Генерал Нельсон Майлз обещал индейцам, что они увидят родных через пять дней, но на самом деле апачи воссоединились с семьями только через восемь месяцев. Джордж Раттен так и остался при них переводчиком. Доктор Уолтер Рид оказывал апачам врачебную помощь — она была весьма кстати.

Индейцы прятали детей, но власти все равно их нашли и забрали у родителей, отправив в школу для краснокожих в Карлайле, что в штате Пенсильвания. Там из подростков собирались воспитать богобоязненных законопослушных граждан. Самым младшим из юных чирикауа был Кайвайкла, чье имя, данное ему отцом Викторио, означало Груды Мертвых Врагов.

Когда детей на каникулы привезли обратно, Лозен вместе с родителями отправилась встречать поезд. Апачи в ужасе обнаружили, что многие из ребят больны чахоткой — хворью, которой индейцы прежде не знали. Однако она означала смертный приговор, поскольку болезнь не могли вылечить ни шаманы, ни лекари бледнолицых. От нее у бледнолицых в ходу было только ядовитое снадобье — галлюциногенная настойка растения лахнантес, смешанная с алкоголем, стрихнином, хлороформом и морфием. Другие бледнолицые предлагали лекарство из растертых многоножек. От всех этих зелий апачи отказались.

Дети кашляли, теряли в весе и харкали кровью. Родители, не находя себе места от тревоги, умоляли Лозен избавить ребятишек от заразы, вызывавшей болезнь. Шаманка истолкла в ступке корень растения, именовавшийся нарроу, и залила водой, а чтобы ее подогреть, кинула в сосуд четыре раскаленных камня. Перед тем как дать снадобье больным, шаманка провела все традиционные обряды, прочитала заговоры и раскидала пыльцу на четыре стороны света. Ничего не помогло.

Лозен оставалось признать, что духи оставили ее и все усилия тщетны. Всякий раз, когда умирал очередной ребенок, шаманке казалось, что с ним уходит и часть ее души. Лозен отощала от горя, беспокойства и недостатка сна. Никто не удивился, когда она и сама подхватила чахотку.

Одинокая, Племянница и Глазастая сидели подле Лозен, а Колченогий всеми силами пытался помочь ей. Все племя собралось у ее жилища: люди хором пели лечебные заговоры. Лозен слышала все, что творилось вокруг нее, но при этом воспринимала происходящее как-то отстраненно, с некой растерянностью и даже облегчением. Она же знахарка! Это она должна врачевать, а не наоборот. Впрочем, в болезни имелись и свои преимущества. Теперь Лозен была избавлена от бремени вины за то, что снадобья и заговоры не помогли.

Когда за ней прилетел Призрачный Филин, Лозен смежила веки и улыбнулась ему, будто старому другу. Ее ждала дальняя дорога, и она сгорала от нетерпения поскорее отправиться в путь. Она не стала задерживаться и смотреть, как соплеменники отнесли ее тело в лес и похоронили там, где бледнолицые вовек не сыщут ее могилы. Она не слышала плача по ней, что не стихал неделю за неделей. Она наконец-то была по-настоящему свободна и могла скакать верхом вместе с братом по горам и долам края, который она так любила и берегла.

Те, кто чтит память Лозен, знают, что она до сих пор там скачет.