Призрачные воины

КАК ПОСПОРИЛИ КОЙОТ И ПЕС

Бежала как-то стая псов через лес. Увидел их Койот и говорит: «Отчего вы, псы, не переселитесь к нам в горы? Тут хорошо. Нам привольно живется в краю лесов и студеных чистых рек. Мы лакомимся олениной и прочей вкуснятиной». Один из псов ответил так: «Мы живем у людей. Они кормят нас мясом и дают приют. Мы спим в тепле и сухости, а люди вечно твердят, что любят нас». — «Но до нас порой доносится ваш вой и скулеж, когда вас бьют», — возразил Койот. «Когда мы не слушаемся хозяев, они бьют нас кнутами», — согласился Пес. «Сносить удары кнута тяжело и обидно», — заметил Койот. «Но здесь, в лесах, у вас много врагов, — ответил Пес. — Там, в долине, нам не приходится вечно прятаться от опасностей. Когда идет снег, вы мерзнете, а мы нежимся в тепле. Вас частенько мучает голод, а мы всегда сыты. К чему нам перебираться к вам в лес?» Псы побежали вниз по склону горы, а Койот проводил их взглядом. «И все же сносить удары кнута тяжело и обидно», — сказало он себе и пошел по своим делам.

На самом деле в этой истории шла речь о фруктах, цветах и прочих прекрасных вещах.

ГЛАВА 31 БОГАТЫЕ ДАРЫ

Шивойе пела утреннюю песню так тихо, что ее голос слышался лишь в стойбище Текучей Воды и Ветки Кукурузы. Лозен застала Бабушку сидящей скрестив ноги у входа в жилище, примостившегося между валуном песчаника и ореховым деревом. Когда Бабушка остановила свой выбор на этом месте для типи, она пояснила, что валун укроет ее жилище от ветра, а в ясные зимние дни, поглощая солнечное тепло, будет делиться им с ней. Дерево летом даст тень, а осенью — орехи. Главное, чтобы дары дерева не угодили по голове. Дары ведь такие: вечно норовят треснуть по макушке в тот самый момент, когда меньше всего этого ожидаешь.

Кое-кто из женщин собирал хворост, другие раздували тлеющие угли и разводили огонь. Лозен знала: если ее заметят, то сразу начнут жаловаться на хвори и беды и спрашивать совета в семейных делах, в которых девушка разбиралась плохо. Ее непременно попросят пропеть заговор, дать снадобье или сделать амулет. Обычно Лозен терпеливо выслушивала каждую из женщин, но на сегодня она запланировала кое-что важное.

Забравшись в семейную кладовую, она взяла седло, самый новый чепрак и лучшую упряжь. Сунув добро под мышку, она направилась к тому месту, где всегда встречала наступление нового дня и читала заговоры во время восхода солнца.

Лозен обогнула поле для чанки, где прибирались Говорливый и Чато. Да, скорее всего, в будущем их всех ждала битва с бледнолицыми, ну а пока большую часть дня мужчины и юноши проводили за игрой. Когда Лозен проходила по неглубокой лощине, она услышала в кустах мужской голос, а вслед за ним — девичий смех. Лозен могла поклясться, что это Мария и Большеухий. Девушка украдкой улыбнулась. Так вот почему Большеухий зачастил к ним — то на обед заглянет, то помощь в домашних делах предложит.

Приблизившись к лугу и лошадиному пастбищу, Лозен увидела трех детишек, двух мальчиков и девочку. Их матери, скорее всего, отправили ребят собирать хворост, но вместо этого они развлекались — в точности как и сама Лозен в возрасте пяти-шести лет. Они окружили старого боевого скакуна, принадлежавшего Тощему. Один мальчик обхватил коня ладошками за морду, второй поставил босую ногу на заднее колено животного. Когда он попытался взобраться на скакуна, девочка подставила другу плечо. С трудом вскарабкавшись на серого, мальчуган некоторое время лежал на нем ничком, свесив ноги. Затем он сел прямо, наклонился и помог девочке влезть к нему за спину. Потом уже вдвоем они затащили на коня третьего малыша. Весело загомонив, дети застучали пятками в бока скакуну. Тот лишь чуть подвинулся, лениво переступив ногами.

Лозен зашагала по лугу, поросшему травой, которая доходила ей до бедер. Завидев девушку, к ней побежали рысью ее новая кобыла и Койот. За ними последовали и другие лошади, видимо опасаясь, что упустят возможность полакомиться чем-нибудь вкусненьким или прозевают что-то интересное. Дети громко улюлюкали, подпрыгивая на спине серого жеребца, пустившегося в галоп, чтобы нагнать табун.

Лошади сгрудились вокруг Лозен, и она принялась их гладить. Скользнув ладонью по щеке вороного жеребца Викторио, она надела на скакуна уздечку. Этот конь был самый большой и быстрый из всех, что находились в собственности у ее семьи. Чтобы рассчитаться за услугу, о которой Лозен собиралась попросить, следовало поднести в дар только самое лучшее. Затянув на вороном подпругу седла, Лозен закрепила седельные сумки. Закинув чехол с карабином за спину, девушка вскочила на коня.

Стойбище жен Колченогого располагалось на скальном выступе у самой реки. Чуть в стороне стоял искривленный полузасохший кедр, который Колченогий называл Дядюшкой. Шаман любил нежиться на одеялах среди бугристых корней старого дерева, уверяя, что, пока он спит. Дядюшка нашептывает ему сказки.

В былые годы Лозен, бывало, обхватывала ствол дерева руками, прижималась к грубоватой коре ухом, и замирала. Иногда ей казалось, что она и в самом деле слышит шепот, хотя, возможно, это был лишь ветер, вздыхающий среди ветвей Дядюшки.

Лозен подъехала к жилищу, у входа в которое сидела Широкая в компании Глазастой. Женщины резали ломтями оленину и раскладывали ее на сушилках вялиться. После рождения дочери груди Широкой увеличились настолько, что перестали вмещаться в тунику из оленьей кожи. Пришлось шить новую, ну а пока Широкая ходила, завернувшись в одеяло. Колченогий любил поворчать за игрой в чанки, что придется приобрести целых две бизоньи шкуры, чтобы хватило материала на наряд Киове. «Впрочем, зато зимой она не даст мне замерзнуть», — добавлял он. «Однажды мы придем за тобой, снимем с тебя Широкую и обнаружим, что она тебя расплющила», — с серьезным видом отвечал Викторио.

Глазастая протянула Лозен теплую лепешку из агавы.

— Тебя уже ждут, Сестра.

Широкая кивнула на темноглазую малышку, таращившуюся из новенькой колыбели:

— Моя дочка научилась ловить синий камешек, который ты подвесила в люльку. Она хватается за него чаще, чем за другие обереги. Что скажешь? Это добрый знак?

— Шивойе считает, что это замечательный знак и твоя дочь вырастет настоящей красавицей.

Лозен повернула коня и поехала вверх по течению. Она не стала упоминать, что Бабушка еще добавила: «Из-за этой девочки ее семья хлебнет бед».

Значит, по словам Глазастой, Колченогий ждет ее? Это хорошо. Лозен хотелось правильно подобрать время для визита. Перед чтением утренних заговоров шаман спускался вниз по течению, чтобы облегчиться. Порой он очень долго искал местечко получше, где его никто не побеспокоит.

Лозен спешилась и повела вороного к Колченогому, который сидел, скрестив ноги, на своем любимом плоском камне, торчащем из воды. Длинные, покрытые морщинами руки и ноги шамана напоминали обломки сучьев, какие течение порой прибивало к берегу. Именно на этот камень Колченогий взбирался каждое утро, чтобы поприветствовать начало нового дня, выкурить самокрутку и полюбоваться встающим солнцем. Его лицо время от времени окутывали клубы табачного дыма, который шаман выдыхал через ноздри.

Колченогий повернул к Лозен узкое вытянутое лицо, напоминающее лошадиную морду. Верхняя губа у него была очень тонкой, отчего казалось, что он специально ее поджимает. Нижняя губа, наоборот, выдавалась вперед и была ярко-красной, словно плод кактуса. Когда Колченогий погружался в глубокие раздумья, он начинал ее жевать, словно губа и впрямь была съедобной.

Колченогий уставился на Лозен. Под его долгим взглядом девушка даже заволновалась.

— Мой брат надеется, что тебе придутся по сердцу этот конь, седло, одеяла и табак. Все это он преподносит тебе в дар. — Лозен привязала вороного в сейбовой роще пощипать травку, после чего вернулась к шаману и положила кисет с табаком и карабин на камень. Расставаться с ружьем не хотелось, но Лозен понимала: мелочиться сегодня нельзя.

Вы с братом отлично выездили этого коня.

Колченогий взял щепотку табаку, подцепил листочек из стопочки, лежавшей напротив него, и свернул самокрутку, после чего раскурил ее тлеющим кусочком можжевеловой коры. Некоторое время шаман завороженно, будто впервые, наблюдал за тем, как дымится кончик самокрутки.

Лозен терпеливо ждала, но Колченогий, казалось, позабыл о ней. Что ж, возможно, шаман начнет наставлять ее позже. А вдруг он передумал? Вдруг вообще расхотел ее учить? А то и она сама теперь, когда пришло время, не пожелает постигать премудрости ведовства?

Стать ди-йин непросто. Дело это долгое и очень трудное, причем как для наставника, так и для ученика. Ну и, вдобавок ко всему, безумно дорогое. Чтобы выучить заговоры и обряды, помогающие ладить с миром духов, требуются годы. Если Колченогий не захочет вести ее по этому длинному пути — тем лучше. Ей, Лозен, будет только проще жить. С чувством облегчения девушка повернулась, собираясь уйти.

— И куда это ты так торопишься? — скрипучим голосом осведомился Колченогий.

— Надо плести корзины для урожая и готовить оленьи шкуры для наряда Дочери — ей предстоит обряд.

— Сядь.

Лозен послушно забралась на камень и села, согнув под юбкой ноги. Обхватив их руками, она положила подбородок на колени и уставилась на воду, журчащую среди камней. Молчание затянулось. Вдруг девушке показалось, что в плеске волн она слышит голоса. Она попыталась разобрать слова, но тут заговорил Колченогий:

— Крадущий Любовь принес тебе шкуры?

Голос шамана вернул девушку к делам насущным.

— Он принес их для обряда Дочери.

— Он принес их тебе. Просто сказал, что они для Дочери.

— Он ничего не просил взамен, — тихо произнесла Лозен.

— Крадущий Любовь по-прежнему хочет взять тебя в жены. — Колченогий повернулся к девушке лицом: — Он славный воин, да и собой недурен. Ты ведь знаешь, что можешь вступать в брак, будучи ди-йин.

— Поздно мне уже замуж выходить.

— Ты родилась в год Смертельного Пира Собирателей Скальпов. Значит, видела двадцать пять урожаев. Не такая уж ты и старая.

— Куда летят гуси? — Лозен решила сменить тему разговора.

— Когда я был маленьким, один старик поведал мне, что гуси отправляются в путь с севера, далеко-далеко отсюда. Они летят на юг двенадцать дней, и каждый гусь несет с собой двенадцать кусочков хлеба. Когда они съедают хлеб до последней крошки, тогда и заканчивается их путешествие.

— А кто им печет хлеб?

— Мне отчего-то никогда не приходило в голову спросить об этом старика, — усмехнулся Колченогий. Он затянулся самокруткой, смежил веки и принялся медленно выдыхать дым, поочередно поворачиваясь на четыре стороны света. — В краю, где мы живем, есть места, которые могут общаться с нами, — сказал наконец шаман. — Они советуют вести себя благоразумно и не допускать ошибок. — Он показал рукой на реку, горы, землю, небо, деревья и круживших в вышине сарычей: — Мир пропитан силой. Она есть у всех: у кого-то больше, у кого-то меньше. Иногда духи делятся частью своей силы с нами. Но только иногда, — подчеркнул шаман и добавил: — Если их правильно попросить.

— А камни тоже живые?

Колченогий окинул взглядом высокие скалы, окружающие долину, валуны у их подножия и уступы из песчаника.

— Не все. Некоторые, — ответил он.

— Когда я была маленькой, горные пики казались мне стражами, — призналась Лозен. — Могучими воинами, охраняющими нас.

— Так и есть, — кивнул Колченогий. — Ты тоже станешь стражем и будешь защищать наш народ. Нам потребуются все защитники, которых мы только сможем обучить. Юнцы считают, что мы вечно будем бить синемундирников на перевале, но я в этом не уверен. Я думаю, впереди нас ждут тяжелые времена.

— Я не смогу всех защитить. У меня не хватит сил.

— Бабушки и дедушки наблюдают за детьми с самого их рождения. Старики видят и понимают, кто на что способен. Один станет могучим воином, другому будет больше по вкусу оставаться дома у очага, третий научится смешить людей, четвертый заставит печалиться всю свою родню; этот будет ухлестывать за женщинами, тот струсит и сбежит с поля боя. К тебе тоже приглядывались много лет. Стариков не удивило, что духи стали говорить с тобой.

— Иногда я об этом жалею, — пробормотала Лозен.

— Все мы иногда о чем-то жалеем, — усмехнулся Колченогий. — Откуда у меня сила? Я молился и постился, вымаливая ее. Твой дух-спутник просто выбрал тебя. Если ты готова взять на себя ответственность за силу, для начала следует усвоить, как надо общаться со своим духом-спутником да и другими духами, с которыми тебе предстоит столкнуться. Ты должна знать, как ублажать своего духа-спутника, как радовать его, иначе он обратится против тебя. Духи могут быть крайне мстительны и зловредны.

— Мне кажется, я не готова.

— Никто никогда ни к чему не бывает готов. — Колченогий одарил Лозен едва заметной грустной улыбкой. — Союз между ди-йин и его силой похож на брак. Само собой, в каждом случае есть свои особенности, но эта связь — на всю жизнь, если, конечно, не происходит чего-нибудь непредвиденного. Как и в браке, в союзе с духом не всегда царят мир и согласие. Порой отношения становятся натянутыми. То дух сердится на тебя, то ты на духа. Разумеется, от дара можно отказаться, но решать нужно прямо сейчас. После того как ты приступишь к учебе, пути назад уже не будет.

Колченогий молча курил, пока Лозен взвешивала все за и против. В душе девушки боролись друг с другом страх, восторг, ужас, гордость, трепет и неуверенность.

— Я хочу учиться, — наконец произнесла она.

— Энжу! Хорошо! — Колченогий вобрал в грудь побольше воздуха и заговорил: — Запомни, твой удел — не просто читать заговоры. Вся твоя жизнь — один сплошной заговор. Ты вкушаешь пищу — это заговор. Ты танцуешь — тоже заговор. Неважно, что именно ты делаешь — спишь, жуешь шкуры, чтобы размягчить их, испражняешься, — все это заговор. Но есть и заговоры, которыми ты можешь вызвать духов и убедить их помочь тебе.

Колченогий затянул молитву, которую возносил каждое утро, приветствуя наступление нового дня. Закончив первое предложение, он остановился. Слова отличались от тех, что звучали обычно. Лозен повторила их за Колченогим. Шаман снова пропел первое предложение, и Лозен опять повторила за ним. За этим последовали третий и четвертый разы. Когда Колченогий счел, что девушка правильно воспроизвела интонацию и темп, он пропел второе предложение.

Лозен вспомнилось, как она принимала участие в целительном обряде для своего отца, как вместе с родственниками хором пела вслед за дийином. Обряд длился всю ночь, и Лозен в итоге сморил сон, так что Бабушке пришлось расталкивать ее. Девушка вспомнила, как проходила обряд Женщины, Окрашенной Белым, как долгие часы она стояла, стараясь держаться прямо, покуда Колченогий пел заклинания. Теперь к страху, восторгу, ужасу, гордости, трепету и неуверенности прибавилось еще одно чувство.

Скука.

ГЛАВА 32 ДВИЖЕНИЕ НЕБЕС И ТВЕРДИ

Домочадцы Сары Боумен назвали ее новую кровать Эль-Сьело — Небеса. Дело в том, что индеец навахо, смастеривший ложе, по просьбе Сары украсил изголовье, изножье и боковые стенки резьбой и картинами с изображениями херувимов, резвящихся среди облаков. На четырех толстых ножках, подпирающих Небеса, мастер-навахо воплотил индейские образы прародителей человека, первых обитателей земли: Водяное Чудище, Голубую Цаплю, Жабу и Дух Грома.

Четыре усатых мучачо [75], находившихся в услужении у Сары, поставили кровать на бок, чтобы протащить ее через дверной проем. Как только им это удалось, хозяйка проскользнула в комнату. Вертясь вокруг кровати, она размахивала руками и кричала: «Тенган куйдадо! Аккуратнее!» Когда лгучачо уронили кровать, Сара изрыгнула целый поток проклятий на испанском, причем столь забористых, что даже Рафи покраснел. Не обращая на великаншу никакого внимания, мучачо подняли кровать и снова принялись за работу. Складывалось впечатление, что они считали миссис Боумен главной помехой в деле.

Сара с домочадцами прибиралась после вчерашней головокружительной прощальной вечеринки. Судя по количеству битых бутылок, забытых сапог, изорванной одежды и все еще спящих среди окурков гуляк, вечеринка удалась на славу.

Между тем Сара собирала вещи: она переезжала обратно в форт Юма. Сборы проходили в такой суматохе, словно с лагеря снималась целая армия. Толстые глинобитные стены содрогались от криков на испанском и английском. Повсюду шныряли женщины и дети. Они то и дело роняли вещи, а иногда при случае даже швырялись ими.

Рафи чувствовал себя растерянным в этом гвалте. Теперь он ездил по ночам, отчего ему начало казаться, будто он единственная живая душа посреди равнодушного ко всему мироздания. В такие минуты тоска одиночества отдавалась похоронным звоном в его костях.

Как обычно, Рафи приехал еще до рассвета, в тот самый момент, когда гуляки, еще худо-бедно стоявшие на ногах, разбредались по домам, горланя песни. Добравшись до маленькой комнатушки на заднем дворе, Коллинз повалился на узкую кровать. Его выдернула из полузабытья Дульсе, его любимая девочка из борделя Сары, которая скользнула нагой к Рафи под одеяло и свернулась калачиком у него под боком. Дульсе не произнесла ни слова, но он узнал ее по аромату духов и округлости форм.

Ее легкие касания дурманили сильнее самой крепкой выпивки. Пара, никуда не торопясь, предавалась любовным утехам, и происходящее казалось скорее сладкими грезами, нежели реальностью. Достигнув пика наслаждения, Рафи провалился в сон — будто рухнул головой вниз в бездонный колодец.

Когда он проснулся, уже рассвело, а Дульсе ушла, причем настолько давно, что постель успела остыть. Рафи встал, умылся из поилки для лошадей и проведал Рыжего, после в компании Пачи, неотступно следовавшей за хозяином, отправился на кухню. Там черствыми маисовыми лепешками он вычерпал из котла остатки тушеных бобов, не забыв поделиться с собакой. Все это время вокруг сновали повара, рассовывавшие кухонный скарб по мешкам.

Прежде чем вернуться в Тусон, Рафи четыре месяца возил припасы войскам северян в Нью-Мексико. Пока он там работал, до него дошли известия о гибели Джорджа Бэскома в сражении при Вальверде, что оказалось единственной приятной новостью за все это время. Оставалось лишь сожалеть о том, что в стычках с мятежниками гибнут и другие северяне, согрешившие перед Всевышним куда меньше Бэскома.

Когда сержанты-вербовщики стали хищно поглядывать на Рафи, он понял, что из Нью-Мексико пора уезжать. Кроме того, он узнал, что федеральные части отбили форт Юма и двигаются на Тусон. Добравшись до города, он обнаружил, что за несколько дней до его прибытия южане снялись с лагеря, а в Тусон вступили северяне.

Сейчас Рафи старался не думать о том, как он будет тосковать по Саре и сопровождавшему ее пестрому табору, который она называла семьей. Рафи потягивал виски — стаканчик перед ним поставила пробегавшая мимо Дульсе, опалив жарким дыханием шею. Чтобы отвлечься от печальных мыслей, Рафи прочитал от начала до конца, а потом от конца до начала свежий номер «Тусон таймс».

В своей колонке редактор обычно давал полезные советы: как подковать лошадь, как построить ветряную мельницу или изготовить кровельную дранку. В этот раз он наставлял читателей, как ловчее убивать апачей. Редактор предлагал добавить в пирожные смесь коричневого сахара и стрихнина, после чего положить их в тряпичные мешочки и привязать к седлу. «Если вы обнаружите, что вас преследуют краснокожие подонки, — говорилось в статье, — просто бросьте мешочки с угощением, а примерно через час возвращайтесь за скальпами». Постскриптум гласил, что «данный метод столь же эффективен против индейцев навахо, койотов и крыс».

К Рафи направилась Сара, на ходу отводя со лба мокрые от пота рыжие локоны.

Рафи, как того требовали приличия, встал и опустил ладонь на спинку стула.

— Что, и это тоже надо грузить? — спросил он.

— Нет. — Сара присела за стол. — Один джентльмен согласился взять мебель оптом. Он, между прочим, и девочек моих хотел перекупить. Я им сказала так: кто хочет, пусть едет со мной.

У Рафи мелькнула мысль предложить Дульсе остаться с ним. Он попытался представить, как будет жить с ней на маленьком ранчо. Он станет сажать кукурузу и пасти скот, Дульсе будет кормить его до отвала, стирать и штопать одежду. Но если он женится на Дульсе, ему придется остаться с ней и защищать от набегов апачей. Каждый день вставать с постели и видеть перед собой одно и то же? Рафи знал: такая жизнь не для него. Он только разобьет девушке сердце.

От невеселых мыслей его отвлекла Сара. Показав на мечущихся людей, она с усмешкой произнесла:

— Что там говорилось в «Альманахе бедного Ричарда»[76]? Два переезда равняются одному пожару?

— Так и оставалась бы, — усмехнулся Рафи.

Ему подумалось, что так всем было бы проще. Кроме того, всякий раз, возвращаясь сюда из своих странствий, он будет знать, что здесь его ждет Дульсе.

— Мой Альберт уверен, что старатели не зря копают рядом с фортом Юма. По его мнению, там полно золота и серебра.

У Коллинза не повернулся язык сказать Саре, что он видел ее Альберта в Месилле в обществе юной вдовы одного старателя. При этом вдова — по всей видимости, благодаря усилиям Альберта — не выглядела такой уж безутешной.

Рафи протянул Саре сложенный треугольником лист бумаги. Он был кремового цвета, плотный, как пергамент, и скреплен красной треугольной восковой печатью.

— Это вам от дона Эстебана.

Сара сунула письмо себе за пояс рядом с пистолетами:

— Большое спасибо, Рафи. Как поживает дон?

— Очень даже неплохо. — Коллинз знал, что при первой же возможности Сара попросит миссис Мерфи прочесть ей письмо, но ни за что бы не позволил себе поставить миссис Боумен в неловкое положение, предложив свои услуги и показав тем самым, что ему известно о ее неграмотности.

— За сейф мы возьмемся в самую последнюю очередь, вполголоса произнесла Сара, подавшись вперед. Как сядет солнце, придешь с седельными сумками и заберешь свои деньги. — Великанша скрестила руки, будто собираясь предложить Рафи самую выгодную сделку в его жизни. Само собой, я могу заплатить тебе за твоих «двойных орлов»[77] пятьдесят тысяч долларов ассигнациями. Их всяко легче возить с собой.

— Вы предлагаете мне доллары конфедератов? Я вас правильно понял?

— Ни один вор не покусится на ассигнации, — улыбнулась Сара, сверкнув изумрудными глазами.

— На этом их преимущества заканчиваются. Насколько мне известно, с тех пор как мятежники ушли из города, народ пользуется этими ассигнациями только в сортирах. — Рафи сделал глоток, с наслаждением почувствовав, как виски ожгло ему горло, после чего сменил тему: — Что вы знаете о генерале, командующем калифорнийскими частями? — Коллинз решил, что Сара наверняка в курсе: все новости первым делом узнавала именно она, равно как и содержание официальных военных депеш.

— Ты о Джеймсе Карлтоне [78]? Я столкнулась с ним на рынке вскоре после того, как в город вступили войска. — Улыбка на лице Сары сделалась кислой. — Худой как палка, бледный как смерть и такой мрачный, будто у него только что померла мамаша, не вернув ему взятые в долг два доллара. — Она покосилась на дверь: — Ну вот, легок на помине.

Высокий офицер снял шляпу и, прищурившись, вгляделся в царивший в зале полумрак, — Миссис Боумен? Добрый день. — Генерал явно чувствовал себя здесь не в своей тарелке и потому не стал тратить время на любезности. — Скажите, пожалуйста, где мне искать мистера Рафи Коллинза? — У Карлтона был отрывистый говор выходца из холодного малонаселенного северного штата вроде Мэна или Массачусетса.

— Можете поискать его здесь: он как раз сидит напротив меня, господин генерал. Не желаете присоединиться к нам? — Сара достала бутылку и водрузила ее на стол.

— Я не прикасаюсь к алкоголю, мисс Боумен. «Ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют»[79], — речитативом произнес он.

— Может, оно и так, — кивнула Боумен, — но сам Иисус на свадьбе обратил воду в вино. Как полагаете, он унаследовал Царство Божие или нет?

Карлтон притворился, что не расслышал обращенного к нему вопроса. Вытянувшись в струнку, как на параде, он обратил на Рафи взгляд своих серых глаз. Милосердия в них было даже меньше, чем в свинцовых пулях.

«Итак, Джордж Бэском оставил этот бренный мир только для того, чтобы уступить место Джеймсу Карлтону. Всевышний избрал прекрасного преемника покойному», — подумалось Рафи.

— Мистер Коллинз, мне вас порекомендовали как возницу и разведчика, знающего здешние тракты и дороги лучше кого-либо другого.

Рафи покосился на Сару. Та помотала головой:

— Да это не я, Рафи. Хотя чего греха таить, тебе здесь и вправду все тропы знакомы. — Великанша улыбнулась генералу; ее явно забавляло, до какой степени ему неловко в ее царстве порока. — Стрелы апачей отскакивают от Рафи Коллинза, как камешки от ванны из индейской резины.

При упоминании о ванне лицо Карлтона сделалось красным, точно кушак его чопорного мундира.

— Капитан Кремони заявил, что если вы, мистер Коллинз, еще живы, мне следует вас отыскать.

— Это, часом, не Джон Кремони, служивший в Пограничной комиссии в пятидесятом и пятьдесят первом годах? — прищурился Рафи.

— Он самый. Сейчас он под моим началом командует кавалеристами.

— Что ж, я готов на вас поработать. Сегодня я собирался прикупить фургон и упряжку мулов. — Положа руку на сердце, Рафи понятия не имел, где добудет мулов. Оставалось разве что выменять их у апачей, которые угнали почти всех животных до последнего.

— Что ж, тогда мы будем платить вам как независимому подрядчику. Капитан Кремони зачислит вас в штат.

За годы, проведенные в армии, Рафи успел досыта наглядеться на таких, как Карлтон: ревнителей строгой дисциплины, солдафонов, полагавших, что грозный вид и гаркающий голос придают им авторитета. Карлтон поднес два пальца к тому месту, где находились бы поля шляпы, будь она у него на голове, развернулся на каблуках начищенных сапог и двинулся прочь.

— Видел, как ощерился? Не нравится ему у меня, — покачала головой Сара. — Богобоязненный человек, ненавидящий апачей.

— Их многие ненавидят. Даже сами апачи ненавидят друг друга.

Сара проводила Карлтона взглядом. Генерал скрылся за дверью, оттолкнув по дороге пару лгучачо.

— Да, их многие ненавидят, — согласилась она, — но не так сильно, как он.

На стоянках фургонов Рафи чувствовал особый уют, ощущая себя там почти как дома, которого у него не было. Он искренне восхищался красотой, практичностью и прочностью фургонов, которые вызывали у него немой восторг. Ему нравилось водить по ним ладонью, ощущая кожей грубые деревянные остовы и прохладные железные детали.

Апачи и мексиканские бандиты положили конец грузоперевозкам. Фургоны томились на стоянке очень долго. За четыре месяца отсутствия Коллинза их состояние, мягко говоря, не улучшилось. Между спицами колес проросла трава и побеги кустарников, а парусина на ободах из ясеня местами прогнила.

Рафи приглядел фургон еще в прошлый раз. Тот никуда не делся и стоял на том же месте, что и раньше. Фургон был фирмы «Вильсон» — как раз такие правительство использовало во время недавней войны с мормонами[80]. Железные детали проржавели, их придется заменить, зато деревянный корпус чинить не надо: спасибо сухому климату. Остов мастера изготовили из дуба, ступицы — из каучука, колесные валы — из ореха гикори, а борта — из сейбы. Рафи еще раз внимательно осмотрел фургон, убедившись, что древесина нигде не подгнила.

— Если собираетесь прикупить этого красавца, масса Рафи, берите смело, не пожалеете.

Коллинз резко обернулся:

— Цезарь! — Он протянул руку, которая тут же утонула в огромной ладони негра. Его рукопожатие было уверенным и крепким — рабы так руки не пожимают. Светло-карие глаза гиганта смело смотрели на Коллинза.

— Как же я рад встрече с вами, масса Рафи! Я-то боялся, что вас прикончили апачи. А потом увидел Рыжего у конюшни и понял, что с вами все в порядке.

— Прикончить меня им не удалось, но пытались они изо всех сил, — ухмыльнулся Рафи.

Они с Цезарем обошли вокруг фургона, разглядывая его со всех сторон изучающими взглядами.

— Если купите эту повозку, я помогу ее починить. — предложил Цезарь. — Я теперь кое-что в этом деле понимаю.

Рафи приподнял покрытый плесенью парусиновый полог и заглянул внутрь, ломая голову над тем, как сообщить Цезарю печальную новость о его прежнем хозяине.

— Возишь грузы для военных? — спросил Коллинз.

— Так точно, сэр. Благодаря вам, сэр. — Цезарь криво улыбнулся. — Мне очень пригодилось все то, чему вы научили нас с массой Авессаломом.

— И как тебе работается у Карлтона?

— Стараюсь держаться от него подальше, — пожал плечами негр. — Апачей он, кстати, ненавидит люто.

Рафи удивило, что вот уже второй человек отдельно упоминает о вполне обычной для белых неприязни к апачам.

— Ненавидит сильнее других? — спросил он.

— Именно так, сэр.

Наконец Рафи решил, что не может дальше ходить вокруг да около.

— Мы встретились с Авессаломом, когда он ехал домой, — начал он.

— Да ладно? — просиял Цезарь. — Я, если честно, думал двинуть к нему на восток, когда янки покончат с мятежниками. Буду помогать на ферме ему и мисс Лиле. Я так думаю, к тому моменту рабам дадут вольную, так что я пригожусь Авессалому.

— Его убили.

— Апачи? — Цезарь присел на корточки и, уронив руки на колени, притворился, что разглядывает сломанное заднее колесо.

Рафи прислонился к фургону и, покосившись на Цезаря, заметил, как влажно поблескивают глаза негра.

— Вряд ли это были апачи, — тихо ответил Коллинз. — Помнишь Пандору?

— Помню. — Цезарь украдкой смахнул слезу, сделав вид, будто чешет бровь.

— Она привезла мне его тело. Она и маленькая конокрад-ка по имени Лозен. Это было лет десять назад, не меньше.

— «По принужденью милость не действует»[81], — произнес Цезарь.

Рафи не удивился, что негр цитирует Шекспира. Он ведь долгие часы, дни и недели слушал в дороге, как Авессалом и Рафи читают друг другу наизусть произведения великого барда.

— «А падает она, как тихий дождь, струящийся на землю из облаков», — подхватил Коллинз.

— «Благословление в ней особое: она благословляет тех, кто дает и кто берет ее».

— Он был хорошим человеком. — Рафи сглотнул ком в горле. — Справедливым и милосердным.

— Да, сэр, все так. Вы знаете, где он упокоился?

— Я похоронил его в горах недалеко от Пинос-Альтоса, под сейбой на красивом холме возле реки. Зимой там солнечно, а в летнюю жару есть тень, и круглый год щебечут птицы. Будь у меня выбор, мне бы хотелось вечность после смерти провести как раз в таком месте.

— Генерал Карлтон собирается пустить в ход пехоту, чтобы закрепиться у речки на перевале Сомнений. За пехотой пойдут фургоны в сопровождении кавалерии. Он намерен построить на перевале склад снабжения. Как только войска закрепятся на перевале, мне бы хотелось отыскать могилу массы Авессалома.

— Я тебя отведу к ней, но у апачей могут быть свои планы на перевал и реку. Лучше места для засады не сыскать.

Перевал Сомнений. Его еще называли Пасо-дель-Дало — перевалом Судьбы. Благодаря действиям Кочиса название подходило этому месту как никогда раньше.

Цезарь встал и поманил Коллинза за собой. Последовав за негром, тот вскоре увидел два смутно знакомых силуэта. Хотя предметы были накрыты парусиной, Рафи догадался, что скрывает материя. Да, Коллинз демобилизовался в 1848 году и с тех пор больше не видел таких агрегатов, но не сомневался: под парусиной именно то, о чем он подумал.

— Доброе утро, рядовой Тиль, — поздоровался Цезарь с часовым.

Паренек коснулся шляпы. Лицо у него было мальчишеское, неброское — пройдешь мимо и не запомнишь.

— Можно я покажу близняшек мистеру Коллинзу? — спросил Цезарь.

— Само собой, — расплылся в улыбке солдатик.

Негр отдернул одно из покрывал.

— Гаубицы, — выдохнул Рафи.

— Хорошенько угостим из них врагов, — с довольным видом кивнул рядовой Тиль.

Рафи оглянулся на площадь, где находилось длинное глинобитное здание, все еще украшенное вывеской с надписью «Американский дом».

— Ставлю в заклад свою печень, что у Сары найдется для нас бутылочка-другая, — сказал Рафи Цезарю. — Я угощаю.

— Не хочу, чтобы у вас из-за меня были неприятности, масса Рафи, — замялся негр. — В городе полно южан.

— Зато теперь их гораздо меньше, чем раньше, — подмигнул Рафи, и оба зашагали к «Американскому дому».

По пути Цезарь негромко произнес:

— Масса Рафи, Авессалом был мне как брат.

— Я знаю, — отозвался Коллинз.

ГЛАВА 33 ПОД ОГНЕМ

Гроза шла через перевал как на параде — сверкая молниями и рокоча громом. Лозен, Викторио и воины Теплых Ключей спрятали оружие под скальным выступом и принялись ждать, когда закончится шторм. Струи дождя молотили о выступ, с которого каскадом лились потоки воды. Мужчины пытались хранить спокойствие, изо всех сил делая вид, что их не страшат напасти, которые могут одолеть любого из-за грома и молнии.

Вызывающий Смех сидел на корточках чуть в стороне от остальных. Уперев локти в колени, он наблюдал за потоком жидкой грязи, несшимся вниз по склону. Лозен опустилась рядом с ним и заорала ему, силясь перекричать шум дождя и грома:

— Что, братец, наконец решил стать воином?

— Нет. — Глаза у парня были печальные, и Лозен внезапно поняла, что никогда прежде его таким не видела. — Храбрость — это страх показаться трусом, — добавил он. — Но я не могу похвастать даже такой. Я слишком труслив, чтобы меня заботило чужое мнение.

Лозен знала, что двоюродный брат грешит против истины: отваги ему было не занимать. Девушка ничего не сказала в ответ, сочтя за лучшее промолчать. Если Вызывающий Смех захочет поделиться наболевшим, она даст ему такую возможность. Дождь прекратился, но с выступа продолжала капать вода. Раскаты грома напоминали рык горного льва, который, наевшись до отвала, отходит от обглоданной туши.

— Я здесь из-за ребенка, которого носит под сердцем моя жена. — Вызывающий Смех вытянул руку, словно желая прикоснуться к желтовато-бурым изгибам долины, раскинувшейся далеко под ними. Казалось, ей нет ни конца ни края, но они оба знали, что долину обрамляют покрытые лесами горы, со склонов которых стекают прозрачные, как слеза, реки и ручьи, а в прохладных тенистых лощинах поют птицы.

Лозен знала, о чем думает Вызывающий Смех. Синемундирники хотят лишить их дома. Бледнолицые заставили Красные Рукава и его племя покинуть отчий край, забившись в крохотный закуток, оставленный для них правительством. Стычки из-за лошадей, мулов и скота уступили место войне за родную территорию. За право жить.

Вызывающий Смех был прав. Отец не может позволить, чтобы у его будущего ребенка отобрали земли предков.

На гребне горы было не продохнуть от пыли, словно буквально день назад не грохотала тут гроза. Опаленная зноем земля быстро впитала ту малую часть дождевой воды, что не успела сбежать вниз по склону. Летнее солнце стремительно высушило крошечные лужицы и настолько прокалило камни, что к ним было больно прикоснуться.

Упираясь носками мокасин в каменистую землю, Лозен толкала валун вверх по склону. Спина ее синей рубахи промокла от пота. Да и не только спина — вся талия под патронташем тоже была мокрой. Из-под ремня, на котором висел через плечо колчан, по ткани тоже расползались влажные пятна.

Рубаху удалось добыть, когда разграбили обоз с припасами. Чато отдал вещицу Лозен, присовокупив еще и мексиканское седло в обмен на боевой амулет, который она сама изготовила и заговорила. Рубаха была роскошной, но все же Лозен завидовала мужчинам. Сейчас ©ни красовались в одних лишь мокасинах, набедренных повязках, амулетах и патронташах, за которые заткнули боевые шлемы из перьев.

Лозен завязала волосы в узел, но это помогло мало: он пропитался потом и давил на затылок. Отерев рукой лицо, она с удвоенной силой принялась толкать валун в сторону вершины.

— Вон туда кати. — Викторио показал пальцем на проем в низкой стене, которую его воины возводили вдоль гребня. Вождь сунул руку в одну из бойниц, желая удостовериться, что в нее пролезет ствол ружья. На противоположной стороне узкого каньона отряд Чейса тоже сооружал стену. Воины Красных Рукавов строили редуты на вершине соседнего холма.

Говорливый и Чато помогли Лозен поставить камень на место. Тела всех трудившихся над строительством покрывали ссадины и грязь, руки кровоточили. Говорливый плюнул на камень, и слюна, зашипев, испарилась. Парень с улыбкой посмотрел на Лозен:

— Да тут лепешки печь можно.

Подобное поведение было ему свойственно: ради красного словца он не жалел потратить драгоценную влагу, которую следовало бы поберечь. И все же мальчишки и юноши восхищались Говорливым из-за его бравады. Даже если бы на него бросился медведь, Говорливый наверняка первым делом плюнул бы ему в глаза.

— Хорошо, что мы, в отличие от бледнолицых, не живем в каменных домах, — тяжело дыша, произнес Чато. — Женщины бы намучились их строить.

— И зачем нам стена? — проворчал Говорливый. — Мы перебьем всех солдат еще раньше, чем они сюда залезут.

Лозен промолчала. Говорливый знал ответ и сам: мудрые воины не полагаются на случайности, у них всегда есть запасной план. Нельзя допустить, чтобы синемундирники добрались до речки, ниспадающей каскадом в зеленую расселину.

Лозен провела языком по пересохшим губам. Ей вспомнилось, как они с друзьями, проведя целый день в пути, подъезжали к речке и черпали пригоршнями прозрачную ледяную воду. Они останавливались на водопой на полпути между их родным краем и владениями Чейса и его племени Высоких Утесов. С завтрашнего дня Лозен сможез пить и< реки когда заблагорассудится. В небе закружат грифы, а воронье с койотами соберется на пир, полакомиться плот ью мертвых солдат, а потом этот край снова будет принадлежать чирикауа.

Когда мужчины закончили работу, Лозен направилась к самому высокому месту на перевале. Многие из воинов последовали за ней — вдруг духи откроют ведунье что-то важное. Девушка опустила взгляд. Внизу промеж двух сходящихся горных склонов, испещренных расселинами, петляла ниточкой тропа, огибая овраги и валуны. Именно здесь и предстояло пройти солдатам.

Лозен чувствовала под подошвами мокасин мелкие камешки — горячие, словно угольки. Как же мучаются солдаты бледнолицых! Им приходится идти пешком, да еще и во всей этой дурацкой одежде. А их сапоги? В таких, небось, сразу сбиваешь в кровь ноги.

Девушка стала медленно вращаться вокруг своей оси. Стоило ей повернуться на запад, в ушах послышался рокот, а пальцы стало привычно покалывать. Но было и кое-что новенькое. Во тьме за смеженными веками она увидела нисходящий с неба огонь и услышала, как в ужасе кричат мужчины. Но кому именно принадлежали эти голоса?

— Духи явили мне огненный дождь. — Видение потрясло ее до глубины души.

— Ты видела, как на синемундирников обрушивается град пуль из наших ружей, — отозвался Викторио. — У нас троекратное преимущество. Они обречены на поражение.

Ну конечно же, брат прав. Разведчики насчитали всего-навсего шестьдесят два пехотинца и шестерых конных. Вслед за ними на расстоянии половины дня пути семенили двести сорок коров, вместе с которыми в фургонах ехали сорок пять человек.

Викторио окинул взглядом раскинувшуюся перед ним землю.

— Синемундирников рожали женщины, как и нас. Это значит, что их можно убить. Когда солдаты завтра пойдут через перевал, мы их всех прикончим. — Он вскинул над головой мушкет и несколько раз тряхнул им. Лозен почувствовала, как воинов, словно вода сосуд, наполняет уверенность в завтрашней победе.

К ним с холма направился Красные Рукава, а за ним — полсотни его бойцов. Воины едва поспевали за вождем, широкими шагами спускавшимся вниз по склону. Время от времени он разворачивался и бежал обратно к своим бойцам, чтобы перекинуться с ними парой шуток. Только что он произнес перед ними вдохновляющую речь, а после выпил тисвина, который ему дала в дорогу третья жена. Красные Рукава знал, что скоро ему предстоит убивать бледнолицых. Он был счастлив.

— Брат мой! — закричал он Викторио. — Я со своими людьми поеду вперед и посмотрю, где там эти синемундир-ники.

Даже если Викторио и не понравилось, что Красные Рукава с отрядом решил оставить заранее оговоренную позицию, он не мог об этом сказать: Красные Рукава не спрашивал его мнения.

Около полуночи откуда-то из темноты донеслись тяжелые шаги и тихое металлическое позвякивание. Пачи зарычала, а шерсть у нее на загривке встала дыбом. Рафи успокаивающе положил руку на спину собаке и вместе с Цезарем, разинув рот, воззрился на призрака, вышедшего к костру. Призрак нес на плече свернутое одеяло, уздечку и украшенное золотистыми кольцами седло, придерживая все это левой рукой. В правой руке он сжимал кавалерийскую шашку в ножнах, держа ее примерно посередине длины. Шашка покачивалась при ходьбе, время от времени задевая кольца, отчего и получался звякающий звук.

— О боже, — выдохнул Цезарь.

Рафи был потрясен не меньше его. Все считали, что рядовой Джон Тиль мертв. Сержант уверял, что своими глазами видел, как под Тилем пал конь. Остальные подчиненные сержанта ехали на лошадях по двое и едва смогли добраться живыми до лагеря с фургонами. Апачи убили под всадниками троих скакунов.

— Я позову сержанта. — С этими словами Цезарь скрылся в темноте.

Джон Тиль кинул уздечку с седлом на землю. Рафи протянул ему флягу, и рядовой озадаченно на него посмотрел. Вода сейчас была на вес серебра или даже золота.

— Пей сколько хочешь, — предложил Рафи. — Завтра мы доберемся до реки.

— Может, оно и так. — Не выпуская из рук саблю, солдатик запрокинул флягу. — У меня целые сутки ни капли во рту не было, — признался он. — Как остальные? Все живы?

— Все, — кивнул Рафи.

— Вам рассказали, что случилось?

— Говорят, когда вы вошли в ущелье, апачи открыли огонь по арьергарду.

— Они несколько часов поливали нас свинцом и осыпали стрелами, а мы толком понять не могли, откуда ведется огонь. Капитан послал вперед стрелков — и мы пробились к старой станции дилижансов. Она сложена из камня — укрытие отличное, да только воды там нет. Сперва отмахать шестьдесят километров, а потом шесть часов сражаться — и всё на одной кружке кофе. Мы чуть не сдохли. Но надо было сражаться. Мы знали: не доберемся до речки — считай, мы трупы.

— А как же гаубицы?

— Пока мы их сняли с мулов и собрали, уже стало смеркаться. Потом одна из них перевернулась. А расчет другой гаубицы отступил в укрытие — апачи палили так, что хрен высунешься.

Прибежал сержант, на ходу заправляя рубаху в брюки.

— Боже всемогущий, — покачал он головой, принимаясь застегивать мундир. — Что случилось?

— Апачи убили подо мной коня. — Тиль без сил опустился на бревно.

— Мы решили, тебе крышка.

— У апачей однозарядные мушкеты, а у меня винтовка «генри». Она помогла мне держать их на расстоянии. К вечеру у меня подошли к концу патроны. Я решил, раз уж все равно погибать, последний оставлю для себя. Ну а предпоследним угощу кого-нибудь из краснозадых. Я выбрал самого здорового. Настоящий великан со взорванной курицей на голове;

— Со взорванной курицей? — не понял сержант Мейнард.

— Ну… там у него перья во все стороны торчали. Я как увидел, вспомнил про своего старшего брата. Он однажды взял большущую шутиху, привязал к одной из наших кур и подпалил запал. Ну и всыпала же ему мама за это…

— Ты попал? — Рафи догадался, о ком из апачей идет речь. Ему вспомнилось, как Красные Рукава всякий раз выпрашивал у него табак и спички. И еще он подумал о том, как жестоко обошлись с вождем старатели в Пинос-Альтосе. Однако, несмотря на это, Рафи не мог вызвать в себе сожаление при мысли о гибели вождя.

— Я попал ему в грудь, и дружки его куда-то утащили. Я слышал, как они скачут прочь. Я снял шпоры, собрал вещи и со всех ног кинулся сюда.

— Теперь мы знаем характер местности, врасплох нас уже не застанешь, — промолвил сержант. — Завтра мы покажем, на что способны гаубицы. Разрывные снаряды Генри Шрапнеля заставят Кочиса пожалеть о том, что он появился на свет.

Крадущий Любовь тихо похрапывал за каменной стеной. Говорливый и Мухи-в-Похлебке крадучись приблизились к свернувшейся на одеяле Лозен и присели на корточки.

В призрачном лунном свете девушка не моста разглядеть их лица и руки, но знала, что друзья, как и она сама, перемазаны пороховой сажей. Весь день Лозен стреляла из мушкета, и ее мучила жажда, которую не удалось бы утолить парой глотков воды, оставшихся в ее фляге. Язык стал как одеяло, а в горло будто насыпали репейника.

Во время боя она потратила много воды, пытаясь остудить замок и ствол мушкета, но стоило воде соприкоснуться с металлом, она, шипя, испарялась. Лозен заряжала и стреляла — в этом была некая упорядоченность, совсем как в работе по возведению каменных укреплений, вот только жара мучила куда сильнее. Даже сейчас, в ночной прохладе, Лозен не могла забыть мушкет, жгущий руки, словно раскаленные угли.

Она села, завернувшись в одеяло, а Говорливый и Мухи-в-Похлебке привалились спинами к стене.

— Синемундирник попал Старику в грудь, — тихо произнес Говорливый.

Лозен почувствовала, как по спине прошелся холодок. Красные Рукава встал во главе своего племени еще до ее рождения. Ее брат Викторио, Тощий, Чейс, Локо и даже Длинношеий в Мексике полагались на мудрость и советы могучего вождя.

— Где он? — спросила она.

— Его люди решили отвезти Красные Рукава к бледнолицему лекарю в Ханосе.

— Кто-нибудь из его отряда остался?

— Нет, все уехали. — Говорливый выдержал паузу. — Некоторое время назад фургоны синемундирников добрались до каменного жилища. Разведчики сказали, что путь повозок не составило труда отследить по павшим в дороге лошадям и мулам. Фургоны все же дотащились до цели.

Все апачи прекрасно понимали, что в фургонах, скорее всего, пули, порох и прочие припасы для синемундирников. Лозен знала, что у Говорливого не осталось ни стрел, ни пуль. Под конец он швырялся в синемундирников камнями, а когда это не остановило солдат, бросился на них с ножом. Воины стали называть его Кайтеннай — Сражающийся без Стрел.

Пули и порох подошли к концу почти у всех, и лишь у немногих еще оставалось несколько стрел. Никто не думал, что потребуется столько пуль, чтобы прикончить синемундирников.

Посовещавшись с Чейсом, вернулся Викторио. Он сел рядом с Лозен, обхватил руками подогнутые ноги и тихо затянул боевую песню. Под нее девушка и уснула, привалившись к стене. Она проснулась перед рассветом, разбуженная перекликающимися песнями металлических рожков и дудок синемундирников и рокотом барабанов.

Это была песня без слов, но именно ею синемундирники всякий раз встречали новый день, столь же неизменно, как сама Лозен, Викторио, Колченогий и Бабушка читали утренние молитвы. Песню врагов девушка хорошо запомнила после того, как всю ночь наблюдала за скотным двором при форте и часовыми. Ох уж эти синемундирники: то в рожки дудят, то на своей танцевальной площадке строятся в ряды и шагают в ногу… Лозен решила, что это часть их обрядов. Ну и чудная же у них религия.

Опершись на сложенную из камней стену, Лозен и Викторио смотрели на разгорающееся утро и проступающие в полумраке вершины гор. Начали материализовываться из тьмы кустарники и скалы. К брату и сестре, хромая, направился Колченогий. Кинув взгляд на безоблачное небо, он послюнил палец и выставил его вверх, проверяя направление ветра.

— Отличный день для битвы, — объявил шаман.

Снова запели рожки, и солдаты, выстроившись аккуратными рядами, двинулись из ворот станции. В центре колонны солдаты толкали пару небольших двухколесных тележек, на которых стояло по металлической трубе.

Чато, Большеухий, Мухи-в-Похлебке. Вызывающий Смех и Говорливый, которого теперь называли Кайтеннай, пригибаясь, проскользнули к тому месту, где за стеной стояла на одном колене Лозен.

— Ребята хотят быть поближе к твоему могуществу, — улыбнулся девушке Вызывающий Смех.

— Отсюда просто лучше видно, — с хмурым видом возразил Чато.

— Цельтесь получше, чтобы бить без промаха, — напутствовал Колченогий.

Сегодня они завершат начатое. Когда кончатся стрелы, воины будут биться ножами и копьями, камнями и руками.

Солдаты остановились, даже близко не подойдя к тому месту, где их можно было достать из мушкета. Синемундирники принялись сгружать с лошадей деревянные ящики. Они суетились вокруг двух маленьких повозок, словно муравьи, возящиеся с дохлой гусеницей. Из-за стены стали появляться головы воинов, желавших узнать, что затеяли бледнолицые.

— Они достают из тех коробок пули размером с буханки мексиканского хлеба. — Викторио передал подзорную трубу Колченогому. — Наверное, железные трубки на тележках представляют собой новый вид огненных палок.

— Два ружья с большими пулями, — презрительно фыркнул Кайтеннай. — Какой прок от двух ружей, пусть даже очень больших, когда нас так много?

Синемундирники отошли от левой тележки. Труба изрыгнула пламя. За этим последовал грохот — очень громкий, несмотря на внушительное расстояние. Воины вместе с Лозен проследили взглядом за снарядом, который со свистом прочертил дугу на фоне голубого неба, заставив апачей отшатнуться. Грохнула вторая труба.

— От таких пуль легко увернуться, — покачал головой Кайтеннай.

А потом снаряд с грохотом взорвался. Во все стороны брызнули раскаленные кусочки свинца и железа, расщепляя камень и пуская осколки в смертельный полет. То же самое произошло и со вторым снарядом. Синемундирники подвинули тележки вперед и дали еще один залп. Подобравшись еще ближе, они поочередно выстрелили влево, вправо и по центру. Снаряды один за другим разрывались над укреплениями, обрушивая вниз пламя и обломки камней. Грохот заглушал крики апачей.

Воины, петляя, кинулись в горы. Лозен взобралась на стену. Ее силуэт четко проступал на фоне неба. Девушку заворожило могущество колдовской силы бледнолицых. Духи в видении показали ей именно ту картину, которая сейчас разворачивалась перед ней.

Сильнее страха Лозен одолевало любопытство. Как бледнолицые смогли такое сотворить? Что за духи дали им громы и молнии, заключенные в металлические оболочки? Как духи научили бледнолицых с такой легкостью отнимать жизнь?

Девушка окинула взглядом скалистый склон и увидела бегущего к ней Викторио. Почему он решил вернуться? Он ведь неоднократно повторял сестре, что во время боя с ней никто возиться не будет. В случае отступления все разбегаются кто куда — это затрудняет врагу преследование.

Викторио что-то кричал ей, но его голос тонул в разрывах, хлопках выстрелов и перестуке сыплющихся вниз камней. Брат показал куда-то вверх, и девушка увидела снаряд, со свистом летящий прямо на нее.

Лозен бросилась прочь, лихорадочно раздвигая руками кустарник. Викторио прыгнул и обрушился на сестру с такой силой, что едва не вышиб из нее дух. Он накрыл ее своим телом, и девушка, придавленная весом брата к земле, почувствовала, как больно впились ей в тело камешки. А потом весь мир с оглушительным грохотом взорвался. Кусочки скальной породы, просвистев в воздухе, острыми жалами вонзились ей в руки и ноги; пыль душила, в ушах звенело.

Тут Лозен ощутила, как по руке медленно течет теплая кровь, и впервые с начала боя поддалась ужасу. Если синемундирники убили ее брата, она бросится прямо на них — станет убивать врагов ножом и даже голыми руками, покуда ее не прикончат.

Викторио все же поднялся на ноги, a за ним встала и Лозен. У брага от плеча до локтя тянулась длинная открытая рана. Она кровоточила, как и косой порез на бедре. Лелея обняла Викторио та талию, и они вдвоем принялись спускаться с дальнего края гребня. Орудия внезапно замолчали, и в наступившей тишине Лотен услышала крики приближающихся синемундирников.

ГЛАВА 34 УЛЬТИМАТУМ НА ДЕСЕРТ

Доктор Томас Оверленд, равно как и любой другой житель Ханоса, даже не рассчитывал, что апачи возьмут в привычку стучаться, прежде чем войти. Впрочем, прежде апачи никогда не проявляли интереса к его кожаному саквояжу, в котором лежали медицинские инструменты, и потому, когда полсотни индейцев ввалилось с улицы в маленькую приемную, это стало для доктора неожиданностью. Дверь с железными вставками была сделана из дубовых досок толщиной в тридцать пять сантиметров, но доктор Оверленд никогда ее не запирал.

На кухне за сводчатым дверным проемом, что вел в приемную, супруга Томаса донья Элена подавала мужу кофе с заварным кремом. Три их дочери спорили, чей черед качать воду и мыть посуду после ужина. Служанка в приемной протирала иконы с изображениями Иисуса, Богородицы и святого Фаддея, который, как считалось, приходит на помощь в самых безнадежных случаях. Когда дверь распахнулась и в приемную в сопровождении тучи мух хлынули покрытые пылью грозные воины в боевой раскраске, вооруженные луками, стрелами, дубинами и мушкетами, служанка с воплями бросилась прочь. По мере того как в дом входили все новые и новые апачи, те, что переступили порог первыми, начали перебираться в кухню и размещаться вдоль стен.

Дочери кинулись вслед за служанкой. Донья Элена встала за спинкой стула, на котором сидел ее муж. Томас бегло говорил на испанском и не нуждался в переводчике, но женщина осталась не поэтому. Она положила мужу руку на плечо, будто желая сказать: если им суждено сейчас умереть, пусть они погибнут вместе.

Доктору Оверленду подумалось, что, возможно, нынешний день и впрямь станет последним и для него самого, и для всей его семьи. Это случится, если он не сможет помочь бедолаге, лежавшему на носилках из одеял и стеблей агавы, которые несли четверо воинов. По всей вероятности, больной был важной птицей и его доставили сюда издалека.

Паренек лет восемнадцати, не больше, положил копье на стол, резким движением смахнул на земляной пол тарелки и миски, после чего жестом приказал носильщикам водрузить тело раненого на столешницу. Пациента водрузили перед доктором, словно главное блюдо праздничной трапезы.

Раненый приподнялся на локте и рявкнул что-то воинам. Половина из них тут же кинулась прочь — по всей вероятности, встать дозором на улице. От доктора Оверленда, которому наблюдательность не изменяла даже в самых неблагоприятных обстоятельствах, не укрылось досадливое выражение, промелькнувшее на лице юноши: похоже, он злился на себя за то, что сам не догадался выставить караул.

— Американские синемундирники ранили моего отца Красные Рукава, — проговорил молодой апач на испанском. — Вылечи его, а не то мы перебьем всех жителей Ханоса. — Он явно счел излишним уточнять, что первыми погибнут доктор и его семья. — А еще мы убьем всех кур и ваших мерзких маленьких безволосых собачек.

Так, значит, пациент — знаменитый вождь Красные Рукава? Доктор Оверленд приподнял одеяло на теле больного и отшатнулся, словно от пощечины: в ноздри ударила вонь от раны. В ней кишели личинки. Что ж, они, по крайней мере, съели хотя бы часть отмершей плоти.

— Ми амор [82], — обратился доктор к жене, — принеси-ка мой саквояж.

Донья Элена проскользнула за дверь, стараясь держаться как можно дальше от непрошеных гостей. Вскоре она вернулась с кожаной сумкой.

Красные Рукава начала бить дрожь, и доктор Оверленд аккуратно накрыл его одеялом. Донья Элена спешно поставила на огонь металлический чайник. Зайдя за большую кухонную глинобитную печь, она сняла с себя нижнюю юбку и принялась рвать ее на бинты.

Доктор Оверленд между тем мыл руки.

— Трайгаме дос ботельяс дела медисина эспесиаль! [83] — крикнул он дочерям, поглядывавшим на него снаружи. Секунду спустя он добавил по-английски, чтобы его не поняли апачи: — Смотрите, чтоб они не заметили, где мы их храним.

Старшая из дочерей вернулась с двумя бутылками бренди. Одну из них доктор Оверленд вручил Красным Рукавам. Сын вождя помог отцу принять полусидячее положение и поднес к его губам горлышко. Для тяжелораненого человека Красные Рукава опорожнил бутылку на удивление быстро. Вождь устремил преисполненный надежды взгляд на вторую бутылку, но доктор Оверленд покачал головой.

— Это для стерилизации раны, вождь. Чтобы убить злых духов, — пояснил он. — Пара матар а лос эспиритус малос.

— Эспиритус сантос пара матар эспиритус малое. Святые духи убивают злых духов. — Старик снова лег навзничь, одарив доктора блаженной улыбкой: — Ту эрес муй буэн амиго [84]. — Он смежил веки и захрапел, словно бизон, лежащий в луже грязи.

Одну за другой доктор принялся удалять из раны личинок пинцетом. Поняв, что так уйдет слишком много времени, Оверленд попросту зачерпнул рукой шевелящуюся массу и стряхнул ее в деревянную миску с объедками, предназначенными для свиней. Затем, неслышно шепча молитву, доктор принялся копаться в ране в поисках оставшихся личинок.

Стая стервятников сорвалась с земли и взлетела. Хлопки их крыльев напоминали ружейные выстрелы. Воронье встретило Рафи недовольными криками, словно театральная публика, возмущенная проделками злодея в мелодраме. Несмотря на декабрьскую прохладу, в воздухе стоял запах тлена — плотный, словно клубящийся пороховой дым после залпа артиллерийской батареи.

Цезарь подтянул вверх шейный платок, чтобы прикрыть им нос и рот. Негр остановился на небольшом возвышении с наветренной стороны и принялся внимательно изучать обнаженное тело, насаженное лицом вниз на куст юкки. Жесткие остроконечные листья пробили труп насквозь и вышли наружу со стороны спины.

— Не по-людски это — так поступать… — Из-за шейного платка, прикрывающего рот, низкий голос Цезаря звучал приглушенно.

Рафи не стал возражать, хотя был не согласен с Цезарем. Это как раз было очень даже по-людски. Разные зверства, в отличие от добрых поступков, давно уже перестали удивлять Коллинза. Да и какой зверь смог бы выдумать столь изощренные пытки?

Еще один труп, обугленный, свисал вверх ногами с почерневшего от сажи мыльного дерева. Рафи мог бы поклясться, что апачи, запалив сухостой, остались и наблюдали, как человек, начиная с головы, поджаривается заживо. Коллинз представил, как индейцы жестикулируют и зубоскалят, глядя на агонию жертвы. Остальным покойникам, можно сказать, повезло: на тот свет — в рай или в ад, кто знает? — их спровадили копья, пули и стрелы. Оценив состояние тел, Рафи пришел к выводу, что тут успели попировать и койоты.

— Они мертвы уже несколько недель, — заметил он.

— Ты был с ними знаком? — спросил Цезарь.

— Сложно сказать. Но я узнаю одежду на некоторых из них.

Люди, окружавшие Рафи, как правило, носили одинаковые парусиновые штаны, фланелевые рубахи и мешковатые шерстяные куртки, поэтому он навострился обращать внимание на мелочи, отличавшие одежду каждого, с кем сводила его судьба.

Рафи ходил среди мертвецов. Те из них, кто лежал навзничь, смотрели на него пустыми глазницами. Ему казалось, что мертвецы беззвучно умоляют отыскать их глаза и вставить на место. Роджерса среди трупов не оказалось.

— Я бы сказал, что тут лежат старатели из Санта-Риты, направлявшиеся в Тусон. Апачи, скорее всего, прятались в овраге, мимо которого мы только что проехали.

— И кто тут зверствовал? Снова Кочис?

— Эта сторона перевала — вотчина Красных Рукавов. Он к старателям из Санта-Риты и Пинос-Альтоса питает особенно теплые чувства.

— Может, пуля Джона Тиля все же отправила его на тот свет?

«Этот старый стервятник еще спляшет на наших похоронах», — хотел сказать Рафи, но смолчал: уж слишком мрачными были эти слова и чересчур походили на пророчество. Зачем зря кликать себе на голову беду?

— Может, хоть похоронить их по-человечески? — предложил Цезарь.

— С этим справятся и солдаты, когда доберутся сюда.

Судя по лицу Цезаря, он явно ощутил облегчение при мысли о том, что не придется хоронить в каменистой почве добрую тонну гниющей плоти. Сняв шляпу, он склонил голову. Рафи терпеливо ждал, когда его спутник закончит молиться. Когда приятели направились обратно к коням, щипавшим сухую траву, и Пачи, которая нежилась на солнышке, они увидел на дороге вереницу конников, показавшихся из-за поворота.

Пусть перед ними были и не апачи, Цезарь с Рафи все равно вытащили оружие. Процессия приблизилась, и друзья увидели, что за ней следует рота кавалеристов Карлтона.

— Здорово! — Мужчина, ехавший во главе колонны, скользнул взглядом по раскиданным повсюду трупам с безразличным видом, будто подобная картина ему уже давно была не в новинку.

Незнакомец взирал на Рафи с Цезарем внимательными ярко-голубыми глазами. Белоснежная борода доходила до середины куртки из бизоньего меха. Всадник и без куртки был бы внушительных габаритов, а сейчас Коллинз и вовсе почувствовал себя Давидом, обменивающимся любезностями с Голиафом.

— Здравствуйте, — произнес Рафи. — Как жизнь?

— Скальп пока на месте. — Незнакомец снял шляпу, высвободив из-под нее густую копну непокорных седых волос.

— У них тоже, — сухо заметил Цезарь, кивнув на трупы.

Мужчина лишь слегка удивился, что негр так дерзко разговаривает с белым. Рафи это пришлось по вкусу, и он поставил незнакомцу плюсик.

— Меня звать Уокер. Джозеф Редфорд Уокер[85]. — Он махнул куда-то за спину шляпой, после чего водрузил ее обратно себе на голову. — Мы с ребятами отправились на увеселительную прогулку в поисках богатств, превосходящих самые смелые фантазии, — улыбнулся он. Ему нельзя было отказать в обаянии.

Рафи доводилось слышать о Джозефе Уокере. Рассказывали, что из шестидесяти пяти прожитых лет тридцать он провел на фронтире. Еще ходили слухи, что Уокер заключил сделку с генералом Карлтоном: за долю от доходов Уокера генерал закрывает глаза на любые его выходки. Уокер со своим отрядом, состоявшим из сорока человек, напоминал Коллинзу Джона Глэнтона и его охотников за скальпами. Рафи мог поспорить на Рыжего, что в число спутников Уокера, помимо звероловов, старателей и дезертиров-конфедератов, входят воры и убийцы. При виде отряда головорезов перед внутренним взором Рафи предстал образ Али-Бабы и сорока разбойников, до сего момента безнадежно затерявшийся где-то в закоулках памяти.

— Мы проехали всю страну до Калифорнии, но богатые жилы там уже выработаны, вот мы и решили поискать счастья в этих местах. Что же до апачей, то есть у нас план, как уберечься от их проделок.

— И что же это за план? — не удержался от вопроса Рафи.

— Похитим у них какого-нибудь говнюка поважнее и будем держать в заложниках, покуда едем через эти края.

— Бог в помощь, — пожал плечами Рафи.

— Мы отмахали шесть тысяч километров по глуши, кишащей дикарями, которые только и мечтают заполучить наши скальпы. Все это время мы худо-бедно сами заботились о себе. Сам Бог видит, что мы в его помощи не нуждаемся.

Проводив процессию взглядами, Рафи с Цезарем оседлали коней.

— Что ж, если им не нужна Божья помощь, значит, у Всевышнего будет больше времени позаботиться о нас, — заметил негр. — Как думаешь, их план сработает?

— Вспомни лейтенанта Бэскома. У него он сработал?

У Рафи имелись и другие причины сомневаться в успешности затеи Уокера. Приказы генерала Карлтона относительно апачей звучали совершенно недвусмысленно. Рафи доводилось читать некоторые из них, где попадались и такие фразы: «Военную операцию против племени Красных Рукавов нужно провести как можно быстрее. Это сборище убийц следует наказать сурово и беспощадно». Если Уокеру и впрямь удастся взять плен вождя, долго ли апач проживет в заложниках, оказавшись в руках у военных?

Впрочем, сейчас у Коллинза были другие заботы.

— Я похоронил твоею бpaтa неподалеку отсюда, — мягко произнес Рафи.

— Может, подождем солдат? Они бы поехали с нами.

— Это ни к чему. Мы успеем вернутьса, прежде чем они закончат рыть могилы. — По глазам Цезаря Рафи увидел, что тот колеблется. Тогда Коллинз скупо улыбнулся и в шутку добавил: — Не придется тратить на себя последнюю пулю.

— «Надеюсь жить и умереть готов»[86], — ответил цитатой негр. На губах у него промелькнула тень улыбки. — «Мера за меру».

— Такой пьесы я еще не читал.

Сунув руку за пазуху выцветшей хлопковой рубашки, Цезарь вытащил промасленный тряпичный сверток. Под тряпицей оказалась красная бархатная ткань. Развернув и ее, негр показал спутнику книгу.

— Дамочки в доме, где я жил, перед моим отъездом устроили прощальную вечеринку. Они знали, что я без ума от Шекспира, вот и подарили мне эту книгу. Я собирался вручить ее Авессалому.

Рафи раскрыл томик и принялся его листать.

— Пятьдесят первая страница, — подсказал Цезарь.

— «Готовься к смерти, а тогда и смерть, и жизнь — что б ни было — приятней будет», — прочел Рафи с того места, где остановился Цезарь. Закрыв книгу, он протянул ее спутнику, но тот покачал головой:

— Оставь себе. — Охваченный внезапным смущением, негр опустил взгляд. — Может, настанет время, и мы будем цитировать ее друг другу… Как когда-то вы с Авессаломом.

— Да, конечно-конечно. — Вообще-то, Рафи очень хотелось узнать, как Цезарь жил все эти годы в борделе. — Кстати, тебе понравилась отвальная, которую устроили девочки?

— О да, сэр. — Цезарь расплылся в улыбке. — Думается мне, о ней до сих пор судачит весь Сан-Франциско. Последний день моих проводов я совсем не помню, но дамочки уверяли, что я погулял на славу.

Лозен и Одинокая лежали у края скального выступа и смотрели вниз. Девушки были вооружены луками и стрелами. Мушкеты они оставили в лагере — какой смысл таскать с собой эдакую тяжесть, когда нет ни пороха, ни пуль.

Они увидели, как двое мужчин ведут в поводу коней к маленькому холмику на возвышенности у реки. За ними бежала собака Волосатой Ноги. Собаки обычно приносят беду, но, похоже, это правило не распространялось на питомицу Волосатой Ноги. Возможно, псина служила ему духом-защитником.

Мужчины встали у холмика, сняли шляпы и склонили головы. Что они делают? Молятся? Лозен знала, что под холмиком находится тело — труп, который когда-то давным-давно они с Одинокой привезли Волосатой Ноге. Что привело сюда этих мужчин? Почему они стоят в краю своих врагов над зарытым в землю мертвецом, подвергая себя опасности со стороны как живых, так и нежити? Неужели они так просят помощи у духов?

— Черный бледнолицый вернулся. — Одинокая узнала Цезаря, стоило ему снять шляпу.

Лозен что-то невнятно пробурчала в ответ в знак согласия. Она по-прежнему силилась понять, зачем двое мужчин сюда явились. Между этой парочкой и покойником, должно быть, существовала какая-то сильная связь.

— Почему ты следуешь за Волосатой Ногой по пятам? — тихо спросила Одинокая.

— Хочу заполучить его чалого.

— У тебя и так есть лошади. Кроме того, чалый Волосатой Ноги уже старый.

— И все равно он быстрее всех скакунов, которые есть у меня. К тому же скоро нам придется забить на мясо оставшихся лошадей.

Лозен сама задавалась вопросом: почему всякий раз, повстречавшись с Волосатой Ногой, она начинает шпионить за ним? Почему, навострив уши, слушает рассказы разведчиков в надежде, что они упомянут о нем? Почему, когда тот или иной воин бахвалится, уверяя, что именно от его руки падет Волосатая Нога, ее охватывает беспокойство? Почему бледнолицый иногда является ей во сне? Может он пытается что-то ей сообщить?

— Хоть Волосатая Нога и бледнолицый, он обладает недюжинной колдовской силой, — промолвила Лозен.

— С чего это ты взяла?

— Все его пытаются убить, а он все еще жив.

ГЛАВА 35 ЧЕЛОВЕК ПРЕДПОЛАГАЕТ…

Студеный ветер продувал дозорный пост на открытом скальном выступе. Лозен скинула с себя коровью шкуру и высвободилась из одеяла, подставляя тело под удары холодных порывов. Она попыталась следовать наставлениям брата и представить, что она сосулька, верная подруга и союзник холода, снега и льда. Ветер впивался в кожу тысячами обжигающих колючих стрел, и Лозен, подумав, пришла к выводу, что он ей вовсе не друг.

Девушка снова закуталась в одеяло. Долина где-то далеко внизу, равно как и окружающие ее горы, была укутана белым снежным покрывалом. Самые высокие пики поблескивали в свете поднимающегося солнца. Они выглядели куда прекраснее золотых камней, которые искали бледнолицые. Когда-то, даже во мраке самой студеной зимы, Лозен знала, что этот край всегда будет кормить, защищать и учить ее народ. Теперь уверенность пропала. Почему? Ответ на этот вопрос медленно полз по заваленной снегом долине.

Красные Рукава направлялся в Пинос-Альтос во главе отряда из двадцати трех человек. Путь вождя лежал на прииски, которые племя Лозен теперь называло Местом-Где-Его-Высекли. Красные Рукава вернулся из Ханоса в мексиканской шляпе, штанах и рубахе, которые ему подарил доктор-американец. Вождь был преисполнен решимости потолковать со старателями и синемундирниками, которые недавно вернулись в заброшенный лагерь на приисках.

Бледнолицые прислали мексиканца, велев тому передать, что им нужен мир. Они сказали, что гарантируют вождю безопасность, если он приедет к ним один и бет оружия Они дадут ему и его людям одеяла, мугу и говядину. Никто, кроме Красных Рукавов, не верил обещаниям бледнолицых, но вождь был непоколебим. «Может, мы прогневали Дарителя Жизни, — повторял он, — раз уж он научил наших противников столь искусно врачевать раны и убивать?»

Большие железные трубки, которые бледнолицые пустили в ход на перевале, вызвали всеобщую растерянность и упадок духа. Воины собирались перебить всех ос, однако потерпели поражение. Мало того, осы построили себе гнездо. Синемундирники теперь сновали повсюду. Апачей чирикауа, словно туча, накрыло черное отчаяние, которое не миновало ни племя Красных Красок, ни народ Высоких Утесов.

Даже Тощий, лучший друг Красных Рукавов, не смог уговорить вождя держаться от Пинос-Альтоса подальше. Красные Рукава заявил, что больше не может слушать, как плачут от голода дети. Его амиго — американский лекарь из Ханоса — сказал, что вождю нужно всеми силами добиваться мира, и Красные Рукава был склонен с ним согласиться.

Позади Лозен раздался шорох, и она, обернувшись, увидела, как на скальный выступ взбирается Крадущий Любовь. Лозен понимала, что он хочет побыть с ней наедине, и уже не опасалась досужих пересудов. Девушка знала, что люди перестали о ней сплетничать. Кому охота оскорбить ведунью? Мало ли, вдруг потом понадобится попросить ее пропеть заговор над заболевшим домочадцем, усмирить лошадь, сделать люльку или боевой амулет.

— Слушай, Лозен, перебирайся в мое жилище, — горячо заговорил Крадущий Любовь. — Подарками осыплю. Приведу тебе из Мексики лошадей и мулов, груженных добром.

— Дарующий Жизнь указал мне иной путь.

— Дарующий Жизнь не желает, чтобы ты всю жизнь провела одна, без мужа и детей.

Девушку очень раздражало, когда Крадущий Любовь начинал рассказывать ей о судьбе, которую уготовил ей Даритель Жизни, но вместо того, чтобы спорить, она переводила разговор на другое. Крадущий Любовь к этому уже привык. Смена темы означала, что беседе о браке подошел конец.

Лозен протянула ему зеркальце в рамке — такими пользовались часовые бледнолицых, чтобы сигналить друг другу.

— Приглядывай за Сердитым и Бегущим. — Она кивнула на другой выступ, чуть ниже по склону. На самом краю, свесив ноги в пропасть, сидели двое юношей. — Если они уснут, кинь в них камешком. — И Лозен пошла прочь.

— Как думаешь, Старик вернется? — крикнул Крадущий Любовь ей вслед.

Девушка кинула взгляд на извилистую вереницу людей, пробиравшихся через заваленную снегом долину:

— Он всегда возвращается.

Волосы и борода бледнолицего здоровяка казались такими же белыми, как и привязанная к палке тряпка, которую он держал в руке. Красные Рукава терпеливо ждал, пока Беловолосый беседовал на испанском с посланными на переговоры воинами-апачами. Наконец разговор подошел к концу. Вождь проводил взглядом удаляющихся соплеменников: они будут ждать его в Дрожащих Листьях, там, где когда-то находился их лагерь. Тем временем старого индейца окружили сорок бледнолицых конников. Вождь решил, что они призваны помешать ему, если он вдруг попытается скрыться.

Напрасные меры предосторожности: он не собирался бежать. Красные Рукава пустил коня шагом бок о бок с Беловолосым, который ростом почти не уступал вождю. Нантан бледнолицых казался живым воплощением самой зимы. Синие глаза-ледышки и белые волосы наводили на мысли о буране, жестоком и непредсказуемом.

Красные Рукава понимал, что сегодня у него куда больше шансов расстаться с жизнью, нежели встретить завтрашний рассвет. При мысли о том, что ему будет не суждено увидеть зарю нового дня, старику стало грустно. Яркие всполохи зорь напоминали ему бумажные флажки на празднествах в Ханосе. Вождю подумалось, что рассвет — это тоже праздник, который солнце устраивает в честь нового дня.

Возможно, были и другие способы договориться о мире, вот только они не приходили Красным Рукавам в голову. С него довольно войны. Молодежь, коли хочет, пусть воюет, а он уже слишком стар. А еще он очень устал.

Дни, когда о вожде-гиганте гремела слава, давно остались в прошлом. Их уже не вернуть — об этом позаботятся синемундирники со своими большими железными трубками, взрывающими камни. Скорее всего, Красным Рукавам больше уже не суждено вернуться с войны победителем. Женщины, певшие когда-то радостные песни, теперь воют от горя. Даже во сне он слышит их плач. Ему было жаль молодых: какой мир им достанется?

Он все хорошо продумал. Если бледнолицые удивят его и все-таки сдержат данное слово, значит, ему удастся спасти свое племя и он приехал сюда не зря. Он отвезет людям подарки, обещанные бледнолицыми. Женщины будут петь и плясать, вновь зазвучит смех. Если Красные Рукава погибнет, возможно, его сын Мангус станет великим вождем. Пусть даже американцы, при самом худшем раскладе, убьют его, старика. Ну и что? Его дух отправится в Счастливый Край.

Болтовня бледнолицых на незнакомом языке и мерное покачивание в седле действовали на вождя убаюкивающе. В полудреме ему вдруг стало интересно: а каково будет предаваться любовным утехам в Счастливом Крае? Слаще ли там быть с женщиной, чем в этом мире? После возвращения из Ханоса вождь уже не мог ни достичь удовлетворения, ни ублажить своих жен, так что в смерти и переходе в иной мир имелись несомненные преимущества.

В Счастливом Краю можно будет каждый день играть в чанки. Глядишь, ему даже удастся отыграть пегого жеребца, которого он когда-то уступил вождю Хуану Хосе, много лет назад убитому собирателями скальпов.

Впрочем, Хуан Хосе мог за это время проиграть пегого кому-нибудь еще. Стараясь даже в уме не называть имен, Красные Рукава стал вспоминать всех родных и друзей, которые уже отправились в Счастливый Край. Народу оказалось на удивление много, и Хуан Хосе мог проиграть коня любому из них. Вождь чуть заметно улыбнулся. Он сам не мог понять, чего ему сдался тот пегий. Возможно, все дело было в озорном взгляде скакуна.

Старик всем сердцем надеялся, что после гибели его никто не станет поминать по имени. Он будет только рад оставить этот мир печали и скорби. Если смерть — избавление от боли, бремени ответственности и позора, тем лучше. Вождю очень не хотелось, чтобы кому-нибудь взбрело в голову призывать его дух обратно.

Печальным и озадаченным, величественным и комичным — именно таким Красные Рукава показался Рафи. Лошадка, на которой ехал вождь, была столь низкорослой, что ноги старика едва не касались усыпанной снегом земли. Уже спустились сумерки, а пронизывающий ветер стал еще холоднее. Несмотря на это, Красные Рукава был одет лишь в красно-белую клетчатую рубаху и комбинезон из джинсовой ткани. Штанины комбинезона были обрезаны на уровне колен, и оттуда торчали узловатые, покрытые шрамами ноги, напоминающие ветви кедра. Большущую голову вождя венчала соломенная шляпа. Чтобы она не сваливалась, Красные Рукава приделал к ней тесемки, которые завязал под подбородком. Исполинский рост Красных Рукавов стал особенно очевиден после того, как Джозеф Уокер со своим отрядом поскакал прочь, а вождя окружили всадники полковника Уэста[87].

При виде Рафи старик просиял:

— Ми амиго. Комо эстас?

Полковник Уэст, заслонив вождя от Коллинза, кивнул двоим караульным. Солдаты, вооруженные мушкетами с при-мкнутыми штыками, знаками показали Красным Рукавам, чтобы он подошел к костру. Затем один из дозорных швырнул старику одеяло.

— Глаз с него не спускать, — отрывисто произнес Уэст, тщательно подбирая слова. — Побега нельзя допустить ни при каких обстоятельствах. Ясно?

— Так точно, сэр. — Караульные осклабились. — А можно подстрелить этого краснозадого, если он попытается сбежать?

— Разумеется.

Дождавшись, когда солдаты уведут вождя, Рафи подошел к Уэсту. Коллинза мало волновала судьба Красных Рукавов. Может, этот старый лицемер и не стоял за бесчисленными убийствами и разбойными нападениями, происходившими по эту сторону перевала Сомнений, но он точно не прикладывал особых усилий, чтобы их предотвратить. При этом Рафи понимал: если Уэст осуществит задуманное, их всех ждут куда как большие беды.

— Полковник, если вы убьете старика, чирикауа никогда не сложат оружие.

— Не вашего ума дело, Коллинз. У меня приказ генерала Карлтона.

Рафи направился к фургону, возле которого Цезарь приглядывал за лошадьми и мулами. По пути Коллинз миновал караульных. Красные Рукава лежал у костра, завернувшись в одеяло, из которого торчали его голые ноги. Вождь храпел.

«А у старика есть выдержка, этого у него не отнимешь», — подумал Рафи.

Он тоже улегся спать, размышляя о событиях, которые привели сюда Красные Рукава. Случившееся напоминало горящий бикфордов шнур, тянущийся к динамиту. Все началось, естественно, с Бэскома, но даже не будь его, ситуация рано или поздно все равно вышла бы из-под контроля. Красные Рукава не годился в святые. Впрочем, и святому было бы не под силу отучить своих молодых соплеменников угонять скот и лошадей — как и Карлтон ничего не мог поделать с воровством и подлостями, которые творили и солдаты, и гражданские на подведомственной ему территории.

Было около полуночи, когда Рафи встал по нужде. Он уже собирался залезть обратно в ворох теплых одеял, как вдруг услышал голос Красных Рукавов. «Я вам не ребенок, чтобы со мной в игры играть!» — крикнул вождь по-испански. Грохнуло шесть выстрелов. Цезарь резко сел и потянулся за револьвером под седлом.

— Старика убили, — промолвил Рафи.

— Вождя?

— Ага. — Рафи принялся закутываться в одеяла.

Дело было сделано. Теперь оставалось как-то пережить неминуемые последствия. Однако любопытство все-таки взяло верх. Ежась от холода, Рафи направился к костру. Двое караульных глазели на тело Красных Рукавов. В отблесках пламени Коллинз разглядел ожоги на ногах старика. Судя по форме, их оставили раскаленные штыки. Подошвы ног мертвеца были обуглены.

Один из караульных, жуя табак, сплюнул и едва не попал в тело покойника.

— Старая гадина пыталась сбежать.

— Он ведь закутан в одеяло.

— Хочешь сказать, что я вру?

— Воз именно.

Караульный снова сплюнул, на этот раз совсем рядом с сапогом Рафи. Подошел лейтенант и потыкал прикладом в труп.

— Пусть здесь полежит, — решил он. — До рассвета все равно гнить не начнет.

— Черт меня подери, — рассмеялся один из караульных, — сейчас такая холодрыга, что его можно тут оставить хоть до апреля.

Рафи отправился спать. Интересно, быстро ли апачи узнают, что бледнолицые снова обвели их вокруг пальца, а вождя убили? Впрочем, сами апачи за прошедшие годы тоже часто водили бледнолицых за нос. Рафи уснул, радуясь, что, скорее всего, индейцам пока ничего не известно о случившемся. Как только они об этом пронюхают, начнется настоящий кошмар.

Едва начало светать, Рафи с Цезарем направились погреть бока возле полевой кухни и заодно наполнить желудки едкими помоями, которые повар по недоразумению называл «кофе». Один из караульных, несших дозор минувшей ночью, с мрачным видом смотрел в курившуюся паром оловянную кружку. Он был из отряда Уокера. По всей видимости, до парня наконец дошло, что теперь, после того как они лишились заложника, за их жизни никто не даст и ломаного гроша. Зубы, которые караульный выбил у Красных Рукавов себе на память, служили слабым утешением.

Вокруг тела толпились солдаты. Один из них отделился от товарищей и быстрым шагом направился к полевой кухне. Молодой солдатик оказался тщедушным, тощим, и Коллинзу подумалось, что таким в армии делать нечего; видимо, война с конфедератами истощила запасы пушечного мяса северян.

— Слышь, дай-ка нож. — Солдатик выхватил из рук повара мясницкий тесак и побежал прочь.

Вскоре он вернулся, держа окровавленный кусок кожи, из которого торчали жесткие черные волосы.

— Вот, ребята, подарочек себе на память раздобыл. Снял с этого вождя-здоровяка скальп. — Он сунул окровавленный нож повару, но тот отшатнулся:

— Черт тебя побери! Кровь смыть не подумал?

Ополоснув скальп водой из фляжки, солдат уселся и принялся натягивать трофей на обруч. Когда остальные бойцы закончили обшаривать мертвого вождя в поисках безделушек, которые можно было оставить себе в качестве сувениров, они подняли труп, по-прежнему завернутый в одеяло, и бросили в неглубокую канаву.

Весь день Цезарь и Рафи чинили упряжь и подковывали мулов. Опустилась ночь. Рафи лежал, закутавшись в одеяло, и слушал, как койоты грызутся между собой, глодая плоть мертвеца в канаве. На следующее утро он проснулся с чувством облегчения, граничившего с бездумной надеждой на то, что Уэст и Карлтон все же правы. Может, со смертью Красных Рукавов в этом крае и впрямь станет спокойней.

Рафи нисколько не удивился, увидев строившихся солдат в нескольких сотнях метрах от него. Полковник Уэст явно не желал тратить понапрасну время. Давешний дозорный, со столь же мрачным выражением лица, как и накануне, подошел к Рафи и Цезарю, которые грузили в фургон инструменты и запасные детали, оставшиеся после ремонта.

— Угадайте, что теперь говорит полковник Уэст, — буркнул он.

— Что Красные Рукава бросился на караульных и солдатам пришлось его застрелить. Самооборона. — Рафи надел уздечку на голову Отелло.

— В яблочко. А еще он уверяет, что взял вождя в плен в результате кровопролитной битвы.

Рафи вспомнилось, что Джозеф Уокер собирался использовать вождя в качестве живого щита на пути через перевал Сомнений. Как там говорится? Человек предполагает, а Бог располагает? Рафи осклабился и посмотрел на дозорного:

— И что теперь будете делать? Заложник мертв, а труп вам нужен как собаке пятая нога.

— Твоя правда, Коллинз, — кивнул тот.

— Можете попробовать привязать его к седлу, — на полном серьезе предложил Рафи. — Вдруг удастся одурачить воинов вождя, пока едете через перевал?

— Да, — задумчиво покивал дозорный, — это могло бы сработать, будь у вождя голова на месте.

— Не понял, — нахмурился Рафи.

— Ее отрезал хирург Стерджен.

Доктора Стерджена Рафи с Цезарем застали у костра. Взгляд врача был устремлен на булькающий котел. Из бурлящей воды на Рафи смотрело лицо старого вождя. Происходящее казалось дикой шуткой, жуткой и нелепой. Повар явно был не в восторге от того, что в его котле варят человеческую голову, а вот доктор как раз наоборот — радовался добыче.

— Хочу отправить череп знаменитому френологу Фаулеру[88], — пояснил Стерджен. — Осмелюсь сказать, ни разу в жизни не встречал экземпляров столь титанических габаритов.

— Что еще за хренолог? — Цезарь тоже не мог отвести взгляда от булькающего котла, черного от сажи. Разве можно варить человеческую голову, словно кусок солонины? Цезарю почудилось, что еще чуть-чуть, и рядом с головой он разглядит в бурлящей воде луковицы и картошку.

Вопрос, по всей видимости, пришелся доктору по вкусу, и Стерджен с удовольствием начал отвечать:

— Френология — это наука, изучающая связь между поведением человека и строением его черепа. Исследовав бугорки и впадинки на черепе, опытный специалист сможет определить наличие в характере таких черт, как агрессивность, афродизия, филопрогенитивность[89] и тому подобное.

Несмотря на события последних нескольких суток, Рафи про себя улыбнулся. Он не знал значения слов «афродизия» и «филопрогенитивность», но был знаком с френологией. Во время войны он наслушался офицеров, спорящих о ней. Один капитан даже приводил слова Джона Квинси Адамса[90]: тот говорил, что не понимает, как два френолога могут без смеха смотреть друг другу в лицо.

Рафи подумалось, что скоро будет не до веселья: когда апачи узнают об убийстве вождя, начнется настоящий кошмар. Впрочем, если разобраться, нынешнее положение ничем не лучше.

Рафи, Цезарь и доктор Стерджен некоторое время наблюдали за построившимися солдатами, которые уже были готовы выступать. Один из бойцов держал в руках белый флаг.

— Что они задумали? — спросил Рафи, хотя уже обо всем догадался сам. Что ж, принимая во внимание обстоятельства, такое решение представлялось единственно здравым.

— Подберутся под белым флагом как можно ближе к воинам, ожидающим Красные Рукава, а потом перебьют индейцев, — подтвердил хирург опасения Рафи. — Генерал Карлтон придумал, как разом покончить с апачами и навахо. Отличный план, осечки быть не может. Он попытается соблазнить их подарками и переговорами. Те, кто сложит оружие, отправятся в резервацию, подальше от цивилизованного общества. Карлтон считает, что индейцы должны либо покориться, либо исчезнуть. Он обратился за помощью к Киту Карсону[91]. Кит займется теми, кто рискнет сопротивляться.

Рафи сталкивался с Карсоном лишь один в psi, ta карточным столом в Санта-Фе, но был наслышан о генерале Да, пожалуй, именно Карсон наилучшим обраюм подходил для выполнения подобной задачи. Услышав слова о прекрасном плане, который не может дать осечки, Коллинз испытал знакомое чувство тревоги. Ну почему никто не желал замечать, что план, предполагающий истребление апачей, согласившихся на мирные переговоры, вряд ли убедит других индейцев сложить оружие?

Впрочем, даже если индейцы согласятся перебраться в резервацию, апачи никогда не будут жить в мире бок о бок с навахо. Да и немудрено, ведь они воюют друг с другом уже многие сотни лет. Возможно, у Кита Карсона получится одолеть племена, но заставить их ладить друг с другом не под силу даже ему.

И зачем в армии всячески пестуют глупость среди офицеров? Или вояки попросту глупеют с каждым новым званием?

ГЛАВА 36 УДЕРЖИВАЯ НЕБО

Двое старателей вошли в шатер, служивший офицерской столовой, и встали на пороге. Рафи уже видел их раньше, когда они приобретали в лавке маркитанта стрихнин. Воздев в руке покупку, один из них произнес: «Смешаем с кукурузной мукой. Славная приманка выйдет для краснопузых крыс, верно, ребята?» «Ребята» весело заулюлюкали в ответ.

В настоящий момент один из двух звероподобных старателей, смахивающий на медведя, сжимал в руке дешевый бульварный роман из тех, что продавались за двенадцать с половиной центов. На обложке златовласый великан в кожаной куртке, отделанной бахромой, сражался с оскалившимся индейцем. Голову индейца венчал боевой убор с бизоньими рогами, который носили команчи. В руке он сжимал томагавк — как раз такие были в ходу у сиу. На поясе индейца, словно рыбацкий улов, болталась связка светловолосых скальпов.

«Кит Карсон и злобные апачи» — гласило заглавие на обложке. Владелец книги уставился на человека, сидевшего за столом с Цезарем и Рафи. Затем он перевел взгляд обратно на обложку. Повернувшись к товарищу, отчаянно напоминавшему хорька, старатель что-то прошептал.

— Да он это, — с настойчивостью в голосе ответил ему Хорек.

— Да нет же, — мотнул головой Медведь.

— А ты спроси его.

— Хочешь, чтобы я себя остолопом выставил? Да ни в жизнь!

Наконец приятели неспешным шагом направились к бочке, служившей Рафи, Цезарю и полковнику Киту Карсону столом.

— Звиняйте, мистер. — Хорек сосредоточил свое внимание на Карсоне. — Мне кореш говорил, что вы, типа, были на Тёрки-Крик во время заварушки с апачами.

— Был.

Хорек кинул торжествующий взгляд на Медведя, всем своим видом показывая гордость от собственной правоты.

— И сколько краснопузых сволочей вы грохнули?

— Ни одного.

— А чё так?

— Я сделал ноги.

— Сделал ноги? — переспросил Медведь.

— Ну да, сделал ноги.

— Свалил он, — объяснил приятелю Хорек и, подумав, добавил: — Без шума и пыли.

— То есть сбежал? — Теперь настал черед Медведя торжествующе взирать на Хорька.

— Ну да, — кивнул Кит Карсон. — Видели бы вы этих краснокожих. Да за мою жизнь никто бы гроша ломаного не дал. Вот я и пустился наутек.

— А полковник Кит Карсон там был?

— Был. Врать не стану.

— Ну дела! — Медведь просиял. — А он и в самом деле такой храбрец, как о нем рассказывают?

— Другого такого не найдешь.

Старатели замерли в ожидании баек. Каждый, кого судьба сводила с Китом Карсоном, имел за душой несколько историй о нем, но полковник продолжал пилить ножом кусок говядины, всем своим видом показывая, что не склонен к разговорам.

Хорек глянул на Медведя и пробормотал:

— Ладно, мистер, не будем больше у вас почем зря время отнимать.

— Тогда всего вам хорошего, — кивнул Карсон, набив рот мясом.

Рафи проводил взглядом приятелей, подумав о том, как они были бы разочарованы, узнав, что Кит Карсон сидит перед ними. Полковник, поджарый мужчина невысокого роста, пару-тройку лет назад перевалил за пятьдесят. Его совсем не героический облик дополняли впалые щеки, вислые усы и редкие седеющие волосы, которые полковник зачесывал назад, обнажая высокий лоб. Кит больше походил на ученого, чем на военного, но при этом читать он не умел и потому не мог лично ознакомиться с тем вздором, который про него писали в бульварных романах.

— А ведь говорят, что вы в одиночку уложили десятерых апачей, масса Кит. Получается, это враки? — спросил Цезарь.

Карсон покачал головой:

— Я просто растолковал апачам, что к чему. Мол, шутки в сторону, игра окончена. Ну, они потолковали промеж собой и решили не лезть в бутылку.

Рафи доводилось слышать от очевидца иную версию произошедшего. Даже если принять во внимание, что рассказчик привирал, история захватывала дух. Киту и его семнадцати бойцам преградило путь по меньшей мере полсотни апачей. Кит в одиночку двинулся навстречу индейцам, которые потрясали оружием и завывали, словно неупокоенные духи. Очевидец уверял, будто Карсон прямо на глазах стал выше и шире в плечах. Глаза полковника полыхали огнем. Носком сапога он начертил на земле линию и заявил апачам: если они ее пересекут, их ждет смерть. Апачи сочли за лучшее отступить.

Вообще-то Карсон был общительным и разговорчивым человеком, но тут же менялся, когда речь заходила о его подвигах. Заслышав сплетни о своих приключениях, он принимался недовольно махать руками — такими изящными, словно они принадлежали женщине. Полковник Карсон пригласил Цезаря и Рафи присоединиться к нему за трапезой, и теперь все трое с аппетитом поглощали тушеную говядину с капустой и картошкой. Цезарь с Рафи только что прибыли с караваном и хотели укрыться подальше от сутолоки и гвалта, всякий раз неизбежно сопровождающих раздачу припасов в резервации Боске-Редондо.

Кит Карсон явно что-то задумал и, видимо, поэтому заказал еще два бокала виски. Возможно, его мучила совесть. Полковник оставался для Рафи загадкой. Карсон был честен, справедлив и добродушен. Он восхищался индейцами и сочувствовал им, но при этом все равно воевал с племенами, причем куда успешнее многих. Совесть — помеха любому солдату, и уж тем более человеку, который сражается с индейцами.

Рафи и сам почувствовал укол совести, когда подумал о том, сколь ничтожно мало муки и говядины он доставил сюда вместе с другими возницами. В том не было его вины, и все равно он стыдился, что работает на правительство, решившее морить голодом людей, которых оно обещало кормить. Коллинз понимал: еды едва хватит тем восьми тысячам индейцев навахо, которые недавно прибыли в резервацию с Китом Карсоном, присоединившись к пятистам уже проживавшим здесь апачам мескалеро.

Гомон снаружи становился все громче. Мескалеро и навахо собирались у здания, где раздавали провизию и одеяла. Оно же временно служило канцелярией доктору Майклу Стеку. Мерный гул голосов порой перекрывался выкриками на наречиях апачей и навахо, а также гарканьем на испанском и английском солдат, силившихся восстановить порядок.

— Опять краснопузые столпотворение устроили, — вздохнул Кит и допил виски.

Цезарь направился на стоянку фургонов, а Коллинз с Карсоном принялись пробираться через бурлящую от негодования толпу. Мескалеро, значительно уступающие числом своим противникам, стояли на склоне метрах в ста от здания, подступы к которому перегородили навахо. Обе группы индейцев осыпали друг друга проклятиями и обвинениями в воровстве, убийствах, похищениях, клевете, порочности и самом страшном, с их точки зрения, грехе — лживости.

По приказу генерала Джеймса Карлтона Карсон воевал с навахо все лето и осень 1864 года, однако проигнорировал приказ убивать без пощады всех индейцев, встречающихся ему на пути. Карлтон исходил из того, что от осин не родятся апельсины, но Карсон упорно не желал лишать жизни женщин и детей. Вместо этого он предавал огню сады и поля навахо и вырезал их скот. К зиме мерзнущие, голодающие, лишившиеся всего индейцы были готовы сложить оружие и отправиться в резервацию. Сколько их погибло зимой по дороге туда, никто не считал. Всякий раз, когда об этом заходила речь, глаза Кита становились печальными и полными сожаления.

Однако индейцы усвоили, что Карсон держит единожды данное слово. Редко кто из белых, за исключением доктора Стека, мог похвастаться этим качеством. Индейцы верили, что он сделает все возможное, чтобы им помочь. Так и случилось, но увы: полковник был не в состоянии облегчить нынешнее бедственное положение обитателей резерваций.

Отступающие войска конфедератов бросили по пути трех бойцов, больных оспой. Все трое умерли, но до этого успели заразить солдат северян, а от них, в свою очередь, оспу подхватили навахо.

Многие из индейцев приносили больных с собой на носилках. Они звали: «Ка-сон! Ка-сон!», умоляя полковника им помочь. Кит с преисполненными скорби глазами пробивался через толпу. Бремя мира оказалось не менее тяжким, чем ярмо войны.

Жуткие волдыри, покрывающие лица больных навахо, вызывали у Рафи смесь отвращения и страха, и потому он старался следовать по пятам за Карсоном. Наконец они оказались внутри жарко натопленного дома. В походной конусообразной печке потрескивали дрова. Доктор Стек и генерал Карлтон были так увлечены спором друг с другом, что не обратили никакого внимания на вошедших.

— Вам не следовало сюда приезжать! — гремел Карлтон.

Я хотел своими глазами увидеть ни нечеловеческие условия.

— Я забочусь о благосостоянии индейцев. Даже выписал из Санта-Фе учителя.

— Навахо нужны лекарства, а не буквари.

— Индейцы подцепили оспу от солдат, с которыми спутались их женщины.

— Какая теперь уже разница? Люди мрут сотнями, в том числе и невинные дети.

— Я уже обо всем позаботился.

Глаза доктора Стека загорелись надеждой. Может, по инициативе Карлтона прибывший караван привез вакцину?

— И каким же образом?

— Приказал бросать трупы умерших в реку.

— Но ниже по течению стоят лагерем апачи!

— Раньше надо было думать и скот не воровать!

— Мескалеро — самые тихие из всех апачей. Они находились на грани голода. Весь скот, что им удавалось добыть, они забивали и съедали. — Лицо Стека покраснело от гнева. Доктор явно был готов сорваться. — Даже будь на месте индейцев спартанцы, и они не выстояли бы против бесконечного потока золотоискателей. Из-за появления белого человека им пришлось отказаться от освященных веками традиционных способов добычи средств к существованию.

— Вам прекрасно известно, что у них лишь один освященный веками способ добывать средства к существованию: воровство. «Укравший должен заплатить; а если нечем, то пусть продадут его для уплаты за украденное им». Исход, глава двадцать вторая, стих третий.

Кит выгнул бровь и посмотрел на Рафи. Они оба знали о темных делишках, которые Карлтон обстряпывал с людьми вроде Джозефа Уокера. Может, их и нельзя было назвать воровством в прямом смысле слова, но и честного в них было мало. Генерала ни разу не поймали за руку, и все же он не пользовался особой любовью даже среди тех, кто поддерживал его политику.

Карлтон повернулся к Рафи и Киту.

— Быстрее разгружайте то, что привезли, — бросил он, направляясь к двери. — Доктор Стек поедет с вами обратно в Санта-Фе.

Отряду не требовалось искать широкую расселину, чтобы похоронить Тощего: ему хватило места и в узкой. Кайтеннай, Мухи-в-Похлебке, Большеухий, Чато и другие члены отряда завернули тело в одеяло, а потом опустили его вместе с оружием и вещами, принадлежавшими покойному, в щель, расколовшую базальтовую плиту.

Воины не ожидали, что хозяин ранчо и его пастухи станут столь отчаянно сражаться за своих лошадей. Пуля проделала аккуратную дырочку во лбу Тощего, войдя чуть повыше носа. Выходное отверстие на затылке было куда менее аккуратным.

Кайтеннай известил о случившемся жен Тощего. Дым от его горящего жилища и вещей накрыл лагерь пеленой. Скорбный плач не стихал еще много дней. Викторио нередко обращался к Тощему за советом, а теперь тот погиб. К тому же Викторио не мог поговорить и с Красными Рукавами о тех бедах, что терзали их племена: старый вождь с отрядом воинов отправился в Пинос-Альтос два с половиной года назад, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. В отсутствие отца племя возглавил его сын Мангас — лучшей кандидатуры просто не нашлось.

Мангас отличался добродушием и силой, но ему недоставало решительности и хитроумия Красных Рукавов. Мангас нередко приходил к костру Викторио и размышлял вслух о том, куда мог пропасть его отец. Много из членов его племени — голодные, замерзшие, впавшие в уныние — перебрались к родственникам в деревни Викторио и Локо.

Окружающий мир всегда таил опасности для апачей, но даже старики не могли припомнить столь тяжких времен. Отряд бледнолицых напал на деревню Локо, когда ее обитатели спали. Убили в основном женщин и детей, сняв с них скальпы. Налетчики также выбили у своих жертв зубы и отрезали части тел. Мексиканские торговцы из Аламосы говорили, что бледнолицые даже деньги за скальпы не получают и снимают их просто так, на память.

Да, племя Теплых Ключей, в отличие от других апачей, могло положиться на Лозен, которая чуяла приближение врагов, но люди все равно ощущали себя загнанными зверями. О больших кострах и увлекательных байках под открытым небом пришлось забыть. Лишь около двадцати индейцев сидело сейчас у небольшого костерка, разведенного в пещере. Лозен с трехлетним Уа-син-тоном на коленях расположилась между Бабушкой и Дочкой. Он слушала беседу мужчин, смежив веки и опершись подбородком на макушку малыша.

Их всех позвал Вызывающий Смех. Он знал, что веселье лучше всего прогоняет голод. Сегодня он надел свой любимый головной убор из шкуры скунса. Хвост ниспадал мужчине на плечи, а голова зверька чуть прикрывала лоб. На месте глаз Одинокая приделала к морде скунса два черных зернышка. Иногда Вызывающий Смех начинал говорить, едва шевеля губами, и ему удалось убедить детишек помладше, будто шкура скунса у него на голове умеет разговаривать.

— Бежал как-то своей дорогой Койот, — начал он рассказ со знакомых всем слов, и дети тут же навострили уши: байки о приключениях пройдохи Койота всегда вызывали у них смех. — И увидел вдруг высокую сухую сосну, вздымавшуюся под самое небо. На стволе сидела жирная Ящерица. Посмотрел Койот на Ящерицу и говорит: «Ух, какая ты аппетитная! А ну слезай живее, я тебя съем!» А Ящерица ему в ответ: «Погоди, дружище. Разве ты не видишь, что на нас вот-вот рухнет небо, а я держу эту сосну, которая его подпирает». — «Врешь ты все», — возмутился Койот, но, как ни прыгал, все равно не мог достать Ящерицу. «Да ты сам посмотри ввысь, и увидишь, что я говорю правду», — сказала ему Ящерица. Койот задрал голову и уставился на верхушку сосны, которая раскачивалась от ветра. В небе над деревом плыли облака, и у Койота закружилась голова. Ему показалось, что небо и впрямь вот-вот рухнет вниз. «Силы скоро оставят меня, и я более не смогу удерживать дерево, — посетовала Ящерица. — Подержи-ка его вместо меня, а я пока сбегаю за своими детьми, они нам помогут». Койот ухватился за сосну и сжал ее изо всех сил. Ящерица юркнула вниз и была такова. Койот простоял, вцепившись в дерево, всю ночь. За это время его припорошило снегом, а на носу выросли сосульки. К рассвету все тело у бедолаги так и ныло от усталости, и у него больше не было сил держать дерево. Койот отпустил сосну и стремглав кинулся к расселине в скалах, где и укрылся, ожидая, что небо вот-вот рухнет. Но этого, само собой, не случилось, и тогда Койот понял, что Ящерица его обманула. «Ах ты бестолочь! — принялся он костерить сам себя. — Когда же ты научишься уму-разуму?» Вздохнул он и побежал прочь, голодный, злой и замерзший. — Вызывающий Смех выдержал паузу и добавил: — На самом деле в этой истории шла речь о фруктах, цветах и прочих прекрасных вещах.

Вызывающий Смех начал рассказывать следующую байку о Койоте, следуя заведенной традиции, а Лозен погрузилась в тревожную полудрему. Она чувствовала себя Койотом, который, напрягая до боли все свои мышцы, удерживает небо. А у Викторио бремя еще тяжелее, ведь к нему каждый день приходят всё новые апачи с просьбами об убежище, еде и совете.

Мир настолько обезумел, что история о рушащемся на землю небе уже не казалась сказкой. Вот к примеру, как мог бесследно пропасть гигант Красные Рукава? А где его отряд, который два года назад отправился вместе с вождем держать совет в поселении старателей? Неужели все они погибли от рук бледнолицых? Может, Красные Рукава решил отправиться в Мексику навестить Длинношеего и по какой-то причине там задержался? Или вместе со своими людьми поехал воровать коней на юг, к широкой воде? Ведь в Северной Мексике уже почти не осталось лошадей: их угнали воины, силящиеся прокормить свои семьи.

Если же Красные Рукава и члены его отряда мертвы, значит, больше нельзя поминать их по именам. Их жены должны выйти замуж за других воинов, которые станут добывать семьям мясо. Но если пропавшие живы, о них пока можно говорить. Да, бывало, что в походах гибли воины, но кто-то всегда непременно возвращался.

На поиски пропавших то и дело снаряжались поисковые отряды. Однажды Викторио даже попытался выйти под белым флагом к синемундирникам, чтобы договориться о перемирии и спросить о Красных Рукавах, но солдаты, стоило Викторио показаться, открыли п© нему огонь.

Вопрос о том, куда подевался старый вождь со спутниками, мучил буквально всех. По поселениям ходили слухи о колдовстве. Подозрение стаей стервятников опустилось на стойбища и поля для игры в чанки. Люди стали сторониться друзей и родственников. Все приглядывались друг к другу, высматривая следы, оставленные черной магией. Многие обращались за помощью к Лозен, умоляя об оберегах от порчи.

Незадолго до восхода солнца Вызывающий Смех принялся рассказывать последнюю байку. Стоило ему закончить, как показались Чато и Кайтеннай. Люди придвинулись поближе, желая услышать, что за новости они принесли.

— К нам пришло много мескалеро, в основном родичи и друзья второй жены Колченогого, — сообщил Чато. — Они поведали нам о Красных Рукавах.

— Синемундирники заманили его к себе в лагерь обещаниями мира и подарков для его племени, — продолжил Кайтеннай. — И убили его. Потом они устроили засаду на тех, кто его дожидался, и прикончили всех до единого.

По толпе прокатился ропот.

— Это еще не все. — Кайтеннай дождался, когда воцарится тишина. — Синемундирники отрезали Старику голову и выварили ее, чтобы взять себе его череп.

Заголосили женщины. Мужчины, натянув на головы одеяла, стонали от ужаса и горя. Лозен застыла на месте, словно громом пораженная.

Да, смерть неизбежна, и Красные Рукава прожил долгую жизнь. Но обречь его на вечное посмертие без головы — это не просто убийство. Бледнолицые поступили хуже, чем народ пима, который ударами камней уродует лица убитых врагов, чтобы на том свете их не узнали родные и близкие.

Кайтеннай присел на корточки рядом с Лозен, открыл седельную сумку и показал рулон ситца, кисет и лучший чепрак Колченогого.

— Тетушка, — тихо произнес Кайтеннай, — Колченогий знает, что это лишь жалкие безделушки, но все же просит тебя прийти в стойбище его второй жены, захватив с собой снадобья, лечебные камни и посох.

— Кто-то захворал? — Лозен удивило, что просьба о помощи исходит от Колченогого, ее наставника, куда более опытного шамана, чем она.

— Он не знает.

— Не знает?

— Тебе надо посмотреть самой. — Кайтеннай встал. — Он просит тебя поторопиться. Мы с Чато пойдем в поселение Красных Рукавов и расскажем о гибели вождя.

Тихо, чтобы не потревожить Бабушку, Лозен собрала снадобья и поспешила сквозь рассветную полумглу в стойбище Широкой.

Родня Широкой шла из резервации Боске-Редондо два дня и три ночи. Вымотанные до предела люди спали, завернувшись в одеяла, шкуры и тряпье. Некоторые обложили себя нехитрым скарбом, чтобы хоть как-то защититься от холодного ветра.

Завидев Лозен, Колченогий похромал ей навстречу. Он с такой силой вцепился в свой лечебный посох, что у него побелели костяшки.

— Что случилось? — спросила Лозен.

— Не знаю. Думаю, синемундирники наложили заклятие на сына двоюродного брата моей второй жены. Ты же знаешь, синемундирники — могучие колдуны. Они прокляли навахо. Наслали хворь, от которой тело покрывается сочащимися гноем волдырями. Навахо бросали трупы в реку рядом с лагерем мескалеро. Многие из племени моей жены заболели, но с мальчиком, мне кажется, что-то другое. — Колченогий устало посмотрел на спящих родственников, за которых теперь был в ответе. — Я видел больных, мающихся от медвежьей хвори, койотовой хвори, видел покусанных змеями, видел порчу, хворь от грома и от молнии, но с болезнью, которая поразила этого ребенка, сталкиваюсь впервые.

Сквозь дверной проем жилища внутрь проникали бледные лучи утреннего солнца.

Когда они падали на мальчика, он кричал от боли. Ручки малыша выгибались, а негнущиеся пальцы свело судорогой, отчего они напоминали звериные когти. Ноги так дергались, что больной задевал коленками подбородок. Малыш прикусил язык, и потому из уголков рта стекали струйки крови. Ребенок с такой силой стиснул зубы, что даже Колченогий не сумел разжать ему челюсти. Мальчик издавал жуткие булькающие звуки: кровь попадала ему в горло и стекала из носа.

Лозен трясущимися руками развязала мешок со снадобьями. Посыпав мальчика пыльцой, она на мгновение застыла. Ее настолько потрясло увиденное, что она не смогла сразу вспомнить первый куплет заговора. Впрочем, заговоры и заклинания все равно не помогли: тело ребенка забилось в конвульсиях, он закатил глаза и вдруг обмяк.

Мать малыша завыла. Тетки и дядья подхватили ее скорбный плач. Вскоре причитания слышались по всему поселению. От воплей у Лозен разболелась голова, мысли путались. Она вышла наружу вместе с Колченогим.

— Что с нами происходит, дядя?

— Мы заплутали, свернув с истинного пути. Надо просить Дарующего Жизнь о знаке, который поможет нам отыскать этот путь.

Чуть в стороне стоял с пустым взглядом отец умершего мальчика. Лозен мягко положила руку ему на плечо:

— Скажи мне, брат, может, твой ребенок по дороге сюда съел что-то необычное?

— Возле тропы он нашел три мешочка с пиноле, но мать строго-настрого запретила есть оттуда.

— Где его вещи?

Отец кивнул подбородком на мешок возле жилища. Лозен присела рядом и стала изучать пожитки ребенка: Пиноле отыскалось под сложенной рубашкой и маленькими мокасинами. Один из мешочков оказался наполовину пуст. Лозен высыпала на ладонь кушанье, понюхала его, а потом поднесла к носу Колченогого.

— Что-то тут не так, — нахмурился он.

Лозен высыпала смесь на плетеный поднос и отнесла к своему жилищу. Там ее поджидала Бабушка.

— Что случилось?

— Умер сын двоюродного брата Широкой.

Бабушка кинула взгляд на поднос:

— Откуда у тебя пиноле!

— Кто-то оставил его у дороги. Наверное, бледнолицые. Скорее всего, там отрава. Она и убила мальчика.

На следующую ночь, когда все улеглись спать, Лозен оставила поднос с пиноле снаружи. И нисколько не удивилась, обнаружив наутро рядом с подносом трех дохлых крыс.

ГЛАВА 37 ВСТРЕЧА С РЫЖИМ

Конокрадство не только являлось крайне важным делом, от которого зависела жизнь племени, но и позволяло прекрасно провести время. Лозен ощутила знакомую смесь возбуждения, веселья, уверенности, ощущения переполняющей ее силы. Ко всему этому примешивалась щепотка страха. Сейчас ведунья лежала на животе и наблюдала за синемундирниками в трубу-дальноглядку. На перевале солдаты построили новый форт. Лозен поискала взглядом большие ружья на колесах, из-за которых погибло столько воинов, но ничего не обнаружила.

Вид мешанины деревянных домиков откровенно ее забавлял. Любой мексиканский крестьянин знал, что деревню следует окружить стеной, чтобы было удобнее держать оборону, но синемундирники то ли по глупости, то ли из лени не стали строить укреплений, ограничившись лишь коновязью.

Лозен ждала очень долго. Показалась луна, залив округу серебристым светом. Наконец шаманка услышала условный сигнал брата — крик куропатки. Сорвав пучок травы, она сунула себе его в рубаху. Туда же отправились источавшие резкий запах веточки с кустарника, который мексиканцы называли эдмондалья, что значит «вонючка». Такие же веточки она сунула под пояс, в отвороты мокасин и под повязку вокруг головы. Теперь сторожевые псы не почуют чужака.

Медленно, со всей осторожностью Лозен двинулась вниз по склону Притаившись с подветренной стороны за кустом юкки, она замерла, наблюдая, как приближаются два алых огонька самокруток, которые курили часовые. Негромко переговариваясь друг с другом, солдаты с ружьями в руках прошли мимо. Когда караульные скрылись из виду, Лозен скользнула к лошадям. Некоторые из животных обеспокоенно переступили ногами, но ни один из коней не заржал и не попятился. Именно поэтому Викторио отправил Лозен первой.

Выбрав статную кобылу с колокольчиком на груди, шаманка погладила ее и, успокаивающе зашептав на ухо, угостила припасенной травой. Затем Лозен крепко привязала шестерых коней, чтобы те не понеслись куда глаза глядят, когда Викторио с товарищами погонят табун. Мужчины сами перережут привязи, как только придет время ускакать прочь. Переведя дух, Лозен перетянула привязи лошадей, затянув их особыми узлами: теперь достаточно лишь хорошенько потянуть, и животные вырвутся на свободу.

До рассвета еще оставалось время, и потому Лозен прошмыгнула к фургонам, оставленным за фортом. Несколько часовых и погонщиков были поглощены карточной игрой в свете фонаря, отбрасывая длинные тени на глинобитную стену шорной мастерской. Лозен обожала ночами ходить по деревням синемундирников, покуда солдаты спали. Ей начинало казаться, что она невидима. Бесплотным призраком скользила девушка меж людей и фургонов.

Забравшись в один из фургонов, она принялась шарить вслепую, исследуя содержимое. От мешков и бочек пахло мукой и ветчиной. В фургоне хватило бы еды, чтобы помочь ее племени пережить голодную пору, наступающую вместе с ранней весной. Лозен стало досадно, что она не может угнать этот фургон. В третьей по счету повозке отыскались патронташ и пороховница.

Перекинув ремешок пороховницы через плечо, девушка застегнула на талии патронташ. Хотя она продела язычок пряжки в самое последнее из отверстий на поясе, патронташ все равно съехал ей на бедра. Ну и ладно. Колченогий не зря читал специальный заговор, чтобы удача послала им патронов и пороха.

Лозен собиралась было перерезать привязи мулов, как вдруг увидела статного чалого. Ее удивило, что Волосатая Нога оставил своего коня без присмотра. Она окинула внимательным взглядом жеребца, залитого светом звезд. Рыжий с важным видом посмотрел на нее.

«Играть со мной вздумал, — усмехнулась Лозен про себя. — Если я попытаюсь тебя увести, ты подымешь шум».

Чалый выглядел очень кротким, отчего у девушки мелькнула мысль, что сегодня ей удастся его украсть. Она погладила коня по мягкому носу. Сияющие в небе звезды искорками отражались в глазах Рыжего.

«А ты хитрец», — подумала Лозен.

Она провела рукой по конской морде. Затем пальцы скользнули по шее жеребца, но он не предпринял ни малейшей попытки отстраниться. Сердце у Лозен учащенно забилось. Нынче ночью этот красавец перейдет к ней во владение.

Вдруг она почувствовала, как зубы чалого сомкнулись у нее на плече. Он цапнул ее так сильно, что закололо в пальцах, но все же недостаточно сильно, чтобы прокусить кожу. При желании жеребец запросто мог пустить ей кровь.

«Я все поняла, — мысленно сказала ему Лозен. — Ты принадлежишь Волосатой Ноге. По силе духа я ему уступаю».

Нынче ночью этот красавец не перейдет к ней. Шаманка сияла с головы амулет, который помогал быстрее бегать. Она смастерила его, связав оленьими сухожилиями крылышки колибри, птичий череп и кусочек синего камня, после чего пропела над амулетом заговор.

Кто знает, может, однажды амулет поможет Волосатой Ноге и его коню уйти от смерти? Ведь все мужчины ее племени мечтали прославиться, убив Волосатую Ногу и забрав его скакуна. Лозен отделила от конской гривы прядку волос и прикрепила ею амулет к шее жеребца.

Перерезав привязи мулов, шаманка на животе змеей отползла обратно к коновязи, дожидаясь, когда ее снова минуют часовые. Стоило им снова скрыться из виду, Лозен закричала козодоем. Викторио с товарищами, крича и хлопая одеялами, кинулись к лошадям.

Взявшись за поводья, Лозен оседлала статную кобылу с колокольчиком, чувствуя бедрами, как сокращаются под кожей лошади упругие мышцы. Со скоростью ветра шаманка устремилась прочь, в сторону холмов. Надрывно звенел колокольчик на груди кобылы, позади кричали караульные и хлопали выстрелы. Табун привычно устремился за колокольчиком. За животными скакал Викторио с друзьями: они не давали лошадям отбиться от табуна.

Лозен, заслышав вокруг свист пуль, прижала язык к нёбу и пронзительно, торжествующе заулюлюкала. На востоке разгорался алым рассвет, кобыла под шаманкой проворно неслась вперед. Если их отряду с табуном удастся обойти все разъезды и добраться до дома в целости и сохранности, ее семья сможет смело обращаться к мексиканским торговцам в Аламосе. Долю табуна, причитавшуюся родичам Лозен, они обменяют на товары, необходимые для обряда Женщины, Окрашенной Белым, который предстоит пройти Дочери.

Без обряда сейчас никуда. Только после него Дочь будет считаться женщиной. Празднование столь важного в жизни события послужит напоминанием о том, как важны люди для Дарителя Жизни. Все поймут: покуда есть такие, как Дочь, за судьбу племени не стоит опасаться.

Теперь главное — избежать стычек со старателями и сине-мундирниками. Солдаты открывали огонь по тем, кто пытался приблизиться к ним с предложениями о мире. Старатели вообще палили во всех подряд, невзирая на возраст, пол и намерения человека. Лозен, слыша позади грохот копыт табуна, едва заметно улыбнулась. Ей в голову пришла одна прекрасная идея.

— Скачу я, значит, а индейцы за мной по пятам, Я отстреливаюсь на ходу. И тут патроны кончились. — Хорошенько перетасовав карты, капитан Джон Кремони начал сдавать их Рафи, Цезарю и юному лейтенантику. — Я шасть в каньон. Но, как на грех, оказалось, что из каньона нет выхода: он заканчивается тупиком. Я мечусь, как загнанная крыса: прижат к скале, на меня надвигается дюжина апачей, воющих громче неупокоенных душ висельников. А у меня из оружия — перочинный нож да зубочистка… — Капитан умолк, внимательно изучая свои карты.

Молчание затянулось. Наконец лейтенант не выдержал:

— И что же было дальше?

— Как что? — Кремони поднял на него невозмутимый взгляд. — Убили меня, сволочи эдакие, как есть убили!

Рафи мог бы бесконечно смотреть на то, как меняются выражения лиц слушателей Кремони. Капитан пребывал в на редкость прекрасном расположении духа для человека, сосланного в форт Боуи, располагающийся в полутораста километрах от того, что с натяжкой можно было назвать цивилизацией. Кремони доверительно сообщил Рафи, что назначение в форт стало для него спасением, поскольку гарантировало капитану разлуку с генералом Карлтоном. Кремони уверял, что в жизни не встречал такого беспринципного честолюбца и эгоиста, как генерал. Рафи полностью разделял точку зрения капитана.

— Я участвовал в битве при Шайло[92], — сообщил лейтенант, перекладывая карты. — Двадцать тысяч убитых и раненых с обеих сторон. После битвы мы с ребятами были измотаны до предела и порядком приуныли, хотя генерал Грант спас положение и мы оттеснили южан. Меня отправили в дозор. Ночь выдалась лунная, а метрах в ста от меня дозор несли южане. Мы стали палить друг в друга, а потом нам это надоело, и мы начали делиться друг с другом газетами, кофе и табачком. Выносили гостинцы на середину нейтральной полосы и оставляли. Потом к нам в расположение забрел капрал-южанин. Сел на бревнышко и спросил, кто из наших играет в покер. Ну, у нас нашлось несколько умельцев. Капрал достал колоду, и мы сели с ним играть. Вскоре подошел еще один южанин, потом другой. В итоге собралась целая толпа — кто в серой форме, кто в синей, и все смотрят, как мы играем. Так увлеклись, что даже не заметили, как к нам подъехал конник. «О боже! — вскричал я. — Да это же генерал Грант!» — Лейтенант выдержал паузу.

Рафи, Цезарь и Джон Кремони подались вперед:

— И что же сделал генерал?

— Мы все повскакали, как нашкодившие школяры, и откозыряли ему. Грант уставился на нас, суровый, словно сфинкс. Достал изо рта сигару и спрашивает капрала-южанина: «Кто пока выигрывает?» — «Пока мы, — отвечает капрал. — Ваши остолопы в покере совсем не смыслят. Зато сражаются они будьте-нате, господин генерал». — «Временами приходится», — ответил Грант и поскакал прочь.

Коллинзу подумалось о двадцати тысячах убитых и раненых в битве при Шайло. Одна-единственная битва — и такие потери. На этом фоне стычки на перевале Сомнений казались детской игрой.

— Говорят, генерал Грант уверяет, что знает только две песни, — изрек Цезарь, — «Янки-дудль» и еще одну.

Все усмехнулись, после чего Кремони снова принялся выпускать пар: капитану никак не давал покоя Карлтон.

— В Боске-Редондо навахо и апачи резали друг друга из-за бутылки виски, хромого мула или горсти зерна. Мерли как мухи. Вода грязная, от нее дизентерия, а тут еще им оспа в наследство от южан досталась. И что, как вы думаете, в этой обстановке делает Карлтон?

— Открывает школу, — отозвался Рафи.

— Открывает сраную школу. Сами можете представить, какой головокружительный успех ее ждал.

Что, правда? — с искренним любопытством поинтересовался лейтенант.

Кремони с жалостью посмотрел на нею, словно желая сказать: «Мои искренне соболезнования, дружите, что вы отлучились в сортир, когда раздавали мозги».

— Нет, — ответил капитан, — успехом она на самом деле не пользовалась. И вождь мескалеро объяснил мне причину.

— И что же он сказал? — Рафи, прищурившись, оторвал взгляд от карт.

Кремони откинулся на стуле и, запыхтев сигарой, уставился в потолок, прикидывая, как половчее перевести с испанского на английский слова индейца.

— А вот что: «Вы говорите, будто вам многое доступно, потому что вы учились по книгам. Теперь послушайте, что думаем мы. Вы с младых лет трудитесь до седьмого пота. Вы учитесь и учитесь, чтобы наконец научиться изготовлять все те удивительные вещи, которые у вас есть. Потом у вас заканчивается детство и начинается взрослая жизнь. Вы строите дома, корабли, города. Потом вы умираете, не в силах забрать с собой нажитые богатства. Мы зовем это рабством».

— Он прав, — кивнул Рафи. — Апачам работать без надобности.

— Именно так и сказал вождь. Мол, они свободны как ветер, и пусть остальные, вроде мексиканцев, работают ради них. То, что нельзя получить от мексиканцев…

— А также американских скотоводов, фермеров и старателей, — вставил лейтенант.

— То, что нельзя получить у других людей, апачи возьмут у рек, лесов, гор и равнин. Вождь сказан: «Мы не станем отправлять наших детей в ваши школы, чтобы они превратились в таких же рабов, как вы».

— Вождь собрал свое племя и со всем скарбом снялся с места; — закончил за капитана рассказ Рафи, сунув ноги в толстых носках под мохнатое брюхо лежавшей Пачи. Стоял студеный декабрь, а собака излучала тепло, проникающее до самых костей.

— Жаль, я не видел лица Карлтона в тот самый момент, когда он узнал, что ночью пять сотен мескалеро скрылись из резервации, — рассмеялся Кремони.

Рафи усмехнулся про себя. Перед ним лежала внушительных размеров кучка долговых расписок, а внутри него плескалась пара бокалов более чем посредственного бренди, которое все же придавало простенькой комнате, где они все находились, удивительный уют. И что самое главное — сейчас у него на руках имелись карты, сулившие победу. Рафи почувствовал себя везунчиком, настоящим баловнем судьбы.

Однако наслаждался он блаженной негой недолго.

Когда послышались крики и выстрелы, Кремони с лейтенантом стремглав бросились наружу, но Рафи с Цезарем их все же опередили. Они со всех ног понеслись к стоянке фургонов, лавируя между солдатами, которые выбегали из казарм, на ходу одеваясь и заряжая новенькие винтовки «Спрингфилд».

Впереди двух друзей бежала Пачи. Рафи чувствовал, как ему в ноги впиваются острые камни и колючки, и понимал, что его последней паре носков из бизоньей шерсти пришел конец. Коллинз мысленно костерил себя на чем свет стоит. Ну зачем он снял сапоги? Почему не привязал Рыжего прямо у дверей? Впрочем, какая разница? Апачи уведут его откуда угодно, если конь им позволит. А ведь Рафи почти поверил сержанту, уверявшему, что апачи никогда не нападут на форт, потому что считают это место проклятым. Цезарь добежал до стоянки фургонов первым.

— Отелло с Дездемоной на месте, а двух других нету! — крикнул он. — Я осмотрю фургон.

Рафи с облегчением выдохнул, увидев на фоне розовеющего рассветного неба силуэт Рыжего. Коллинз понимал, что пускаться с солдатами в погоню за индейцами бессмысленно, поэтому даже не стал седлать коня.

Ковыляя, он направился к Рыжему. Подойдя к коню, Рафи погладил его по носу и нежно сжал ему уши — чалый от этой ласки просто млел. Рыжий ткнулся мордой хозяину в грудь и легонько толкнул. Рафи провел рукой по шее коня Пальцы нащупали странный предмет, запутавшийся в гриве. При ближайшем рассмотрении оказалось, что предмет не просто запутался: его привязали к гриве. Рафи срезал вешицу и принялся разглядывать.

— Кто к тебе наведывался, старина?

Рыжий не ответил.

Рафи не сомневался, что у него в руках амулет, и явно работы апачей. Коллинз готов был поклясться, что амулет принадлежал Лозен. Вопрос в другом: к худу она его оставила тут или к добру?

Маленький амулет на широкой ладони Рафи был легче паутинки. Коллинз потрогал крошечный птичий череп, погладил перышки огрубевшими, покрытыми шрамами пальцами. Сам не зная почему, он вдруг уверился, что Лозен оставила им с Рыжим амулет с целью привлечь на их сторону удачу.

ГЛАВА 38 ИГРЫ С ОПОССУМОМ

Высокая протянула сложенное одеяло, поверх которого лежали отделанная бахромой сумка и кисет с табаком. Женщина покачнулась и потеряла равновесие, но Лозен успела подхватить вещи, прежде чем они упали на землю.

— Помоги мне, Сестра, — запинаясь, произнесла Высокая. Глаза у нее были мутные — от таких Лозен всегда воротило. Хотя скудные припасы племени на зиму подходили к концу, Высокой каким-то чудом удалось собрать достаточно кукурузы, чтоб он забродила, превратившись в тисвин, густое питье серого цвета.

— Кто захворал?

Ничего не ответив, Высокая повернулась и, пошатываясь, побрела прочь. Лозен передала подарки Дочери и двинулась вслед за женщиной.

— Ты придешь танцевать? — крикнула ей вслед Дочь.

— Если получится.

Не успела Лозен добраться до жилища Высокой, как услышала плач ребенка. Наверное, та снова поила малыша тис-вином.

Высокая уснула, а Лозен весь день до глубокой ночи пела заклятия, тогда как ее бабушка и две бабушки малыша тянули: «Ю-ю-ю-йом». Лозен нанесла на лоб, губы, подбородок и грудь ребенка пыльцу, всякий раз выкрикивая взрывной гортанный клич: «Ха! Ха! Ха!» Нашептывая молитвы, она растерла тело ребенка вырезанным из дерева изображением змеи. Наконец, воскликнув: «Угаш! Изыди!» — она бросила деревяшку в огонь.

Затем, продолжая читать заговоры, Лозен стала растирать сведенные судорогой конечности и шею ребенка. Постепенно шаманка впала в транс. Она не слышала, как вдали стучат танцевальные барабаны, не замечала пения старух вокруг. Она забыла, что мужчины, с которыми она участвовала в налете на форт, сейчас рассказывают победной пляской о своем успехе. Она не слышала хохота, когда Вызывающий Смех, высмеивая горделивый боевой танец, принялся отплясывать над тощим грязным куренком, которого невесть где добыл.

С приближением рассвета к поющим старухам стали присоединяться другие члены племени, среди которых были Ветка Кукурузы, Мария и даже Одинокая. Под конец в едином ритме качались и пели два десятка человек. Когда взошло солнце, у ребенка почти кончились силы бороться. Лозен отчаялась. Ноги невыносимо ныли оттого, что она провела в сидячем положении всю ночь. Больше всего на свете ей сейчас хотелось спать, но вместо этого она решила еще раз вознести молитву Дарителю Жизни.

Дочитав ее до конца, она опустила взгляд и увидела, что мальчик успокоился. Дыхание выровнялось, а мышцы расслабились. Лозен возблагодарила Дарителя Жизни, а потом принялась трясти спящую Высокую.

— Никогда больше не давай своим детям тисвина, — строго произнесла Лозен, когда женщина проснулась.

Высокая испугалась, будто шаманка пригрозила навести на нее порчу в случае непослушания.

— Хорошо, Тетушка.

Лозен с Бабушкой отправились домой. По дороге они видели, как участники танцев, зевая и тихо переговариваясь между собой, расходятся по стойбищам.

— Тебе кажется, что ты побывала в ином краю? — спросила Бабушка.

— Да. — Лозен узнавала людей, попадавшихся ей навстречу, но при этом они почему-то казались ей незнакомыми. Она всегда ощущала себя подобным образом после долгого пения заговоров.

— Когда мы поем заклятия, Даритель Жизни помещает нас в обитель духов, — пояснила Бабушка.

Лозен очень хотелось закутаться в одеяло и хорошенько выспаться, но, вернувшись домой, она обнаружила, что ее ждет родня. Когда пришла мать Ветки Кукурузы и Текучей Воды, Викторио отошел в сторону и сел к женщинам спиной. Женской половине семьи предстояло обсудить обряд, который готовилась пройти Дочь.

— Глазастая согласилась стать ее покровительницей, — промолвила Текучая Вода. — Скажи, Сестра, ты сможешь встать с ней в пару, когда придет время танцев? — обратилась она к Лозен.

— Да.

Решив этот вопрос, женщины заговорили о том, кого попросить бить в барабаны, петь и вести ритуал. Они прикинули, какие вещи понадобятся для подарков и сколько за них придется отдать лошадей. Больше всего их беспокоил вопрос, как избежать стычки с синемундирниками в течение нескольких месяцев, нужных для подготовки церемонии, и как не подпустить солдат к племени в те несколько дней, пока будет длиться обряд.

— Можем согласиться перебраться в то место, которое приготовили нам синемундирники, — предложила Ветка Кукурузы. — Там на нас никто не нападет.

— Нет. — Текучая Вода была непоколебима. — Ты сама слышала, какие ужасы родня Широкой рассказывает об этом крае. Мы все заболеем и умрем обезображенными, совсем как мескалеро.

Мать Текучей Воды взяла мокасины, которые чинила, и направилась к своему костру. Викторио макнул кусок тыквы в котелок с тушеной зайчатиной и направился к женщинам. Большинство воинов брезговали женским обществом, но Викторио всегда был рад выслушать их мнение по тому или иному вопросу, поскольку знал: они воспринимают мир иначе, чем мужчины.

Помимо того, что Викторио ломал голову, как провести обряд Дочери, не опасаясь нападения синемундирников, его снедали и другие тревоги. Синемундирники требовали, чтобы все апачи переселились в специально отведенные для них места и жили там под наблюдением военных.

— Этот край наш. Мы вольны селиться, где пожелаем, — заявил Викторио. — Так было всегда. А теперь синемундирники хотят решать за нас, где нам жить и охотиться.

— А почему особое отведенное для нас место не может быть прямо тут? — спросила Лозен. — Давайте попросим Ц’эка, пусть дозволит нам остаться. До форта отсюда всего день пути. Синемундирники могут прямо там раздавать нам еду и подарки. Нашу долю провизии мы используем, когда придет пора готовить пир в честь ритуала.

Викторио улыбнулся про себя. Ни один из мужчин еще не предложил такого. Возможно, они считали подобное решение слишком здравым и потому сомневались, что бледнолицые в своем безумии на него согласятся. Что ж, может, так и есть.

— Бледнолицые не станут вести переговоры о мире, — покачал головой Викторио. — Они стреляют в любого, кто пытается к ним приблизиться.

— Это правда. Вспомните, что сказал нантан синемундирников, — добавила Текучая Вода.

Беженцы-мескалеро поведали о приказах, которые генерал Карлтон отдал солдатам: «Мужчин за пределами резервации убивать вне зависимости от того, чем они занимаются. Женщин и детей задерживать и направлять в резервацию». Казалось, он был единственным, кто не желал признавать безумие своих действий: сперва он требовал от апачей переселиться в резервации, а потом, когда индейцы отправлялись в путь, приказывал открывать по ним огонь. Лозен назвала Карлтона Бидаа-Дигиз, Косоглазым, поскольку он не видел дальше кончика своего носа.

— Этот бледнолицый, Ц’эк, стал нам как отец, — промолвила Лозен. — Он не врет. И хорошо с нами обращается.

Честно говоря, этот бледнолицый вел себя с апачами столь достойно, что его даже прозвали Ба'ч'офлии — Достойный Доверия.

— Но мы не знаем, где он.

— Можно попросить Волосатую Ногу передать ему весточку.

Викторио хмыкнул. А что, если сестра права? Вдруг Волосатая Нога сможет им помочь? Он слыл честным человеком, совсем как Ц’эк.

— Но как его отыскать?

— Я знаю, по какой дороге он ездит. Могу его дождаться, — предложила Лозен.

— Это слишком опасно. — От тревоги голос Текучей Воды сделался хриплым и резким.

Лозен стала для племени незаменимой, она не имела права идти на такой риск. Кроме того, Текучая Вода понимала, что Викторио не отпустит сестру одну и поедет вместе с ней. Вождь называл Лозен своей правой рукой. Они были неразлучны.

— Я с тобой, — промолвил Викторио.

— Послушай, Брат, тебе лучше остаться. — Лозен не стала произносить вслух того, о чем все думали.

А если Викторио попадет к синемундирникам в плен? Если ему отрубят голову и выварят ее, чтобы забрать его череп? После жуткой гибели Красных Рукавов многие из апачей уверовали, что синемундирники поедают своих пленников. А если сама Лозен попадет в ловушку?

— Пусть со мной поедет Мария, — предложила девушка. — Она владеет наречием мексиканцев и может общаться с Волосатой Ногой. Впрочем, он и сам немного понимает наш язык.

Викторио не думал, что план сработает, но если уж у кого и получится передать весточку Ц’эку, так это у Лозен.

В сгущавшихся сумерках возницы, среди которых были Рафи с Цезарем, поставили фургоны каравана в круг, перетянули веревками колеса и привязали к ним лошадей, а к дышлам — уставших мулов. Кто-то стал кухарить, кто-то сед поболтать и перекинуться в картишки. Пачи устроилась у колес и скалила зубы на любого пса, выказывавшего малейшее желание познакомиться с ней.

Дюжина членов караула поставила палатки и привязала коней среди кедров. Прислонив оружие к дереву, бойцы развесили на ветках патронташи, пороховницы и ранцы. В дозор заступали и военные, и гражданские, хотя некоторым возницам это не особо нравилось.

Нет-нет, они не имели ничего против того, чтобы подежурить, — им просто было не по вкусу общество солдат. Дело в том, что бойцы 125-го полка были чернокожими, а вид бывших рабов в военной форме США казался омерзительным тем возницам, кто происходил из южан. Цезарь по возможности старался почаще ехать бок о бок с солдатами, силясь отыскать среди них людей, обитавших неподалеку от плантации, где жил его отец, — ему хотелось узнать, что там произошло за время войны.

Перелив горячую воду из котелка в оловянный таз, водруженный на перевернутый ящик, Рафи принялся полоскать изношенную последнюю пару носков и одну из двух своих рубашек, одновременно поглядывая на Цезаря, готовившего ужин. Рафи был не единственным зрителем. Вскоре к ним подтянулись возницы, погонщики, а также лейтенант с сержантом. Лейтенант, подстреливший оленя, принес мясо, и Цезарь поставил на огонь еще один котел.

С самого Санта-Фе, когда караван становился на ночлег, лейтенант всякий раз приходил к Рафи с Цезарем. Коллинза удивляло, как униженно, чуть ли не на коленях белый лейтенант умоляет чернокожего Цезаря пойти служить к нему в полк, собранный из бывших рабов, некогда трудившихся на плантациях. Впрочем, Цезарь, мягко говоря, сильно выделялся на их фоне. Он умел читать, писать и считать, был в два раза сильнее обычного мужчины и прекрасно знал здешний край. Лейтенант сулил негру сержантские нашивки и более чем щедрый оклад в пятнадцать долларов в месяц: два доллара сверху лейтенант обещал накидывать из собственного жалованья.

Когда Цезарь вежливо отклонил предложение, Рафи выгнул бровь. Заметив это, Цезарь объяснил свой отказ. Вернее сказать, объяснением это сложно назвать. Он только спросил Рафи:

— Ты бы пошел снова служить в армию?

Рафи лишь рассмеялся в ответ. Ни за какие коврижки.

Цезарь немало времени провел бок о бок с военными. Он видел, как солдаты в поту на августовской жаре делают кирпичи из сырой глины для будущих казарм, которые все равно не укроют от дождя и ветра. Он наблюдал за тем, как колют и таскают бесчисленные кубометры дров. В итоге негр пришел к выводу, что солдатский удел не очень отличается от рабства, особенно если вспомнить жестокие наказания, к которым офицеры порой даже за малейшие провинности приговаривали подчиненных.

В городах, деревнях и фортах Цезарь, обращаясь к белому, всякий раз называл его масса, а к имени добавлял «сэр». Он редко открывал рот сам, как правило заговаривая только в том случае, когда к нему обращались. Но в дороге Цезарь преображался. Он рассказывал истории о своем житье-бытье в Сан-Франциско, травил байки о хитром братце Кролике. Когда Цезарю надоедало разговаривать, он принимался петь. Сегодня он остановил свой выбор на старой невольничьей песне, которую любили на плантациях Юга. «Коли палец надоел, ты им ткни в опоссума», — тянул Цезарь.

Днем по дороге он подбирал хворост и кидал его в «брюхо опоссума» — шкуру, натянутую под днищем фургона. К вечеру, когда они останавливались на ночлег, там скапливалось достаточно дров для того, чтобы развести костер Цезарь складывал платок в узкую полоску и повязывал ее на голову чтобы пот не затекал в глаза. Когда негр трудился над ужином, то время от времени вытирал руки о кусок мешковины, предусмотрительно заткнутый за пояс.

В помятом котелке булькали крыжовник и смородина. Медленно закипало варево с очищенными стеблями камыша, иван-чаем и четвертью тушки ягненка. Цезарь обернул ручку мешковиной, снял котелок с походной печки и поставил доходить до нужной кондиции, кинув в кушанье немного бурого сахара и плеснув уксуса, которым они с Рафи обычно чистили оружие.

Сегодня Коллинзу удалось подстрелить пекари, и Цезарь принялся накладывать на сковородку куски свинины с ребрышками. Время от времени он брался за новенькую кисть, изначально предназначенную для смазывания осей фургона. Сейчас он наносил ею на мясо соус под названием «Пылающий дом»: смертоносную смесь из молотого перца чили, тертого лука, чеснока, крепкого кофе и виски.

Сковородка с шипящими кусками мяса, каждый из которых был размером с кулак, занимала центральную конфорку. Вместе со свининой жарился зеленый лук с прошлогодней померзшей картошкой и морковью. Со стороны Цезарь напоминал искусного фехтовальщика. Отставив назад левую руку для сохранения равновесия, он приплясывал вокруг плиты, время от времени хватая сковородку и подбрасывая на ней содержимое, которое плевалось и стреляло каплями жира, словно искрами фейерверка.

Бросив в кушанье горсть нарезанных перцев чили, Цезарь добавил соли и перемешал содержимое. Долив соуса, высыпав снежной вьюгой муку и плеснув чуток воды, он принялся ворошить мясо на сковородке, пока соус не превратился в густую подливку.

— Ну и ну, — восхищенно покачал головой лейтенант. — И где же ты так навострился готовить?

Цезарь чуть запнулся.

— Ну… а что тут такого… сэр… — протянул он, будто бы разом позабыв все слова. Он принял почтительный вид, неуловимо напоминая хамелеона, меняющего окраску сообразно окружающему фону. — Мама научила, сэр.

Рафи знал, что это правда, но лишь отчасти. Цезарь был слишком осторожен и хитер. Он не желал признаваться, что узнал о существовании терминов «бланшировка» и «пюре», когда в Сан-Франциско устроился на работу в бордель. Цезарь клялся, что тамошний французский повар мог бы сварить потрясающий суп даже из пары старых сапог.

Если бы кто-нибудь узнал, что он, чернокожий, путался с белыми женщинами, пусть и легкого поведения, Цезаря ждала смертельная опасность. Впрочем, негр в любом случае предпочитал не распространяться о своей личной жизни. Лишь Рафи знал о тихой мексиканке по имени Мерседес, всякий раз привечавшей Цезаря в Сокорро, о жизнерадостной прачке Консепсьон из Тусона, которая не ограничивалась стиркой белья, и о Пилар из Тубака, научившейся у Цезаря готовить овощи и свиной шпик.

После ужина Рафи отправился на речку мыть котелки, а Цезарь стал кормить и поить лошадей с мулами. Они оба с нетерпением ждали, когда удастся почитать их последнее приобретение — «Двенадцатую ночь». Послушать друзей приходили погонщики, возницы и солдаты. Публикой они оказались на редкость смирной и тихой. Это было важно, особенно принимая во внимание, что все эти люди были вооружены до зубов, и стоило кому-нибудь почесаться или кашлянуть, что случалось нередко, как тут же появлялись на свет стволы и ножи.

Цезарь отказался принимать участие в публичном чтении, предоставив это право Рафи. Известие о том, что негр знает грамоту, могло многих уязвить, а это было ни к чему. Наконец все расселись на складных парусиновых стульях у костра, и Рафи прочел первые строчки пьесы — слова герцога Орсино:

— Коль музыка, ты — пища для любви, играйте громче, насыщайте душу!..[93]

Внезапно Рыжий вскинул голову и навострил уши. Пачи зарычала, потом залаяла. Ее гавканье подхватили другие псы. Хор койотов отозвался им воем где-то в горах. Все кинулись врассыпную в поисках укрытий. Металлическими цикадами защелкали застежки патронташей.

И люди, и собаки замерли в ожидании. Наконец псы заскучали и вместо ветра принялись нюхать друг друга. Как только поднялась тревога, Рафи затушил костер, так что о чтении не могло быть и речи. Закутавшись в одеяло, Коллинз улегся спать, сунув под голову седло. Он успел так глубоко погрузиться в убаюкивающие волны грез, что поначалу ему подумалось, будто женский голос ему снится. Да и откуда, если подумать, тут взяться женскому голосу?

— Ола, капитан. Капитан Пата Пелуда.

Рафи похолодел. Его охватил трепет. Снова залаяли собаки. К нему поспешил лейтенант с винтовкой в руках, направленной в ту сторону, откуда послышался голос. Лейтенант не мог похвастать семью пядями во лбу, но все же у него хватало мозгов советоваться с теми, кто был умнее его.

— Кто это, черт подери?

Рафи открыл рот, чтобы сказать: «Это мои друзья», но осекся. Его неправильно поймут. Его уже и так называют негролю-бом, а теперь начнут судачить, что он без ума от индейцев.

Без ума от индианки… «Так, стоп, это путь в никуда», — оборвал он сам себя.

— Я так думаю, кто-то желает вступить в переговоры, — изрек наконец Рафи.

— Прикажу своим седлать коней. Мы сами встретим гостей.

— Там может ждать ловушка, — возразил Рафи. — Вдруг они хотят увести вас подальше от каравана, чтобы на него было легче напасть? — Он решил воспользоваться доверчивостью и неопытностью лейтенанта и предложил: — Присмотрите лучше за Рыжим, а я со своим помощником схожу и выясню, чего им надо. Если услышите пальбу, отправьте нам на подмогу несколько человек с сержантом Моттом.

Рафи давно уже заметил, что решительные действия с его стороны часто помогали молодым, зеленым офицерам взять себя в руки. Надев шляпу, Коллинз на удачу прикоснулся к амулету Лозен, прикрепленному к ленте вокруг тульи. Сунув кинжал в сапог, он зарядил пистолеты и поставил их на предохранители. Цезарь последовал его примеру.

Рафи вытащил из костра горящую ветку. Он знал, что не может обратиться к Лозен по имени: это нанесло бы ей обиду.

— Ё вето! — крикнул он. — Я иду.

— Абахо эль аламо гранде аль ладо дель рио! — раздался ответ.

— Она хочет встретиться с нами у реки под высокой сей-бой, — по привычке перевел Рафи Цезарю, хотя негр за последнее время успел серьезно продвинуться в испанском благодаря Мерседес, Консепсьон, Пилар и невесть кому еще. Не исключено, что сейчас Цезарь воспринимал испанский на слух даже лучше Коллинза.

— Кто она? — спросил Цезарь.

— Бьюсь об заклад, это та самая чертовка, которая без конца пытается увести у меня Рыжего.

Пачи, не умолкая, глухо рычала. Рафи даже не глядел на собаку. Он и так знал, что у нее сейчас вздыбилась на загривке шерсть. Коллинз прекрасно понимал, каково сейчас псине: у него самого сейчас шевелились волосы на затылке.

От голоса Лозен у него по телу пошли мурашки — по большей части, конечно, от страха, но не только. Что ей от него нужно? А вдруг это и правда ловушка? Тогда он, совсем как в песне Цезаря, тычет пальцем в опоссума, рискуя и своей головой, и жизнью друга.

В висках стучала кровь. Рафи замер. Он был готов в любой момент услышать пронзительный боевой клич апачей и свист стрел. Затем в тишине раздался мирный хруст камешков под сапогами Цезаря. Спокойствие, исходящее от его размеренных шагов, придало Коллинзу уверенности и сил.

Цезарь был человеком отважным, хотя храбростью в этих краях мало кого удивишь. Однако бывший раб каждый день просыпался, зная, что его может оскорбить или ударить какой-нибудь мерзавец, куда менее образованный, сильный и благородный. Цезарь жил с осознанием этой простой истины, для чего требовалась сила духа особого рода.

Рафи потянулся рукой к шляпе и снова коснулся амулета. Пальцы прошлись по синему камешку, крылышкам колибри и крошечному, меньше его мизинца, птичьему черепу. Прикосновение к оберегу успокоило Рафи. Да, вокруг царит кромешная мгла, но он, Коллинз, идет к человеку, который подарил ему амулет. Страх окончательно оставил Рафи, и он похвалил себя за то, что в очередной раз сумел сохранить выдержку и не выставить себя дураком.

Факел быстро прогорел, и, чтобы осветить себе путь, друзьям пришлось поджигать пучки травы. Добравшись до рощи, Рафи увидел под высокой сейбой два силуэта. И как этой чертовке раз за разом удается обходить караулы, оставаясь незамеченной?

— Ке киэре? — спросил Рафи. — Что нужно?

Он принялся ждать, пока Лозен шепотом переговаривалась со своей спутницей — скорее всего, пленной мексиканкой. Наконец Лозен, запинаясь, заговорила на испанском. Вторая девушка шепотом подсказывала ей слова.

— Мой брат, именуемый Викторио, хочет поговорить с Ц’эком.

— Твой брат желает мира?

— Да, если нашим людям разрешат остаться в этом крае.

— Вы просите устроить резервацию в Теплых Ключах? В Уорм-Спрингс?

— Резервацию? — Лозен посовещалась со спутницей. — Си, — кивнула индианка. — Ресервасъон. Бина ’нэст 'тльоо.

— Бена несло?

Тихий смех Лозен напоминал рябь на поверхности пруда.

— Бина ’нэст ’тльоо, — медленно и отчетливо повторила она, будто обучая Рафи правильному произношению. — Это значит, — Лозен запнулась, подбирая слова на испанском, — огибающий их забор.

— Где твой брат хочет поговорить с доктором Стеком?

— Он будет ждать в ивовой роще в маленьком каньоне к востоку от Аламосы.

— Когда? — Рафи отчаянно хотелось спросить у Лозен, поедет ли она с братом.

— Через месяц. На новой луне.

— Я все передам доктору Стеку.

— Энжу, — кивнула Лозен.

Рафи помнил, что это слово означает «хорошо». Скорее всего, девушка полагала, что переговоры подошли к концу.

— Спроси ее про Пандору, — коснулся Цезарь локтя друга.

— Как поживает та девушка, которой мы помогли вернуться в племя? — послушно поинтересовался Рафи.

— Она все еще жива.

«Она все еще жива». Что ж, времена сейчас такие, что, пожалуй, ничего другого знать не нужно. До Рафи неожиданно дошло, что сейчас у него появился шанс, о котором он уже давно мечтал. Он наконец-то стоит лицом к лицу с женщиной-аиачем, которая спокойно с ним разговаривает, вместо того чтобы всеми силами пытаться его убить. Вроде бы беседуй на здоровье, а в голове вместо вопросов — звенящая пустота. Спросить, съели ли они лошадей, которых угнали из форта месяц назад? Или как поживает подзорная труба, которую она когда-то украла у него?

— Твой народ страдает? — Стоило Рафи задать вопрос, как он тут же показался нелепым. Само собой, страдает. Или нет? Обычно апачи сами несли страдания другим, а сами, казалось, были им не подвержены.

Лозен подняла руку ладонью к себе и сжала ее в кулак, оставив направленным к небу лишь мизинец.

— Мы носим наши жизни на кончиках ногтей, — сказала она спокойно, без горечи и злобы, хотя у нее были основания негодовать.

Пока Рафи переваривал ответ, Лозен со своей спутницей скрылись в темноте. Казалось, их силуэты, очерченные светом звезд, только что стояли перед ним, как вдруг в один миг пропали — словно призраки, которых так боялись сами апачи.

— «Мы носим наши жизни на кончиках ногтей», — недоуменно повторил Цезарь. — И что же это может означать?

— Не знаю.

На самом деле Рафи знал. Просто не мог объяснить.

ГЛАВА 39 ДАВИД И ГОЛИАФ

Когда Рафи, добравшись до Санта-Фе, заглянул к Стеку, доктор сидел, склонившись над столом, и с мрачным видом писал ответ на очередное распоряжение генерала Карлтона. Сдвинув очки на кончик тонкого носа, Стек глянул поверх них и просиял, увидев перед собой Коллинза. Стоило доктору узнать о том, что Викторио просит встречи с ним и готов договориться о мире, при условии что его племени разрешат остаться в родном краю, как настроение у Стека заметно улучшилось.

Отправившись на следующее утро в путь в обществе Рафи и Цезаря, он что-то с довольным видом напевал себе под нос, покуда приятели по очереди прямо в седлах, передавая друг другу книгу, читали вслух «Двенадцатую ночь».

— Мне эта пьеса нравится больше остальных, — признался Цезарь.

— И почему же? — поинтересовался доктор Стек.

— Потому что брат Виолы Себастьян на самом деле не утонул, оказался жив-живехонек.

— А у тебя есть брат?

— Был. Сейчас он на небесах.

— Число наших братьев и сестер определяет Господь, — заметил Стек, — но он не ограничивает нас в друзьях.

«Которых в здешнем краю отыскать сложнее, чем зубы в клюве у курицы», — добавил про себя Рафи, порадовавшись, что ему все же удалось найти друга в лице Цезаря. Большую часть дороги до Боске-Редондо протяженностью почти полтораста километров они читали «Двенадцатую ночь».

Генерал Карлтон приезду гостей не обрадовался.

— Запрещаю! Ни за что! — гремел он, грохоча кулаками по столу с такой силой, что на нем подпрыгивали перьевые ручки, чернильница и счетная книга. — Все решения по индейцам в Нью-Мексико принимаю я. Я здесь представляю власть!

Стек не терял надежды, что у генерала осталась хоть капля здравого смысла, к которому доктор и воззвал:

— Но предложение Викторио устроить резервацию в его родном краю вполне разумно. Я уверен, что нам с ним и прочими апачами чирикауа удастся прийти к соглашению, которое всех устроит.

— Вы и близко не подойдете к Викторио! — взревел генерал. — С ним будет вести переговоры один из моих офицеров. Он поставит его племя перед выбором: либо они подчинятся армии Соединенных Штатов Америки и мирно переедут в Боске-Редондо, либо я объявлю на них охоту и перебью всех до последнего.

— Но это же чудовищно!

— Извольте немедленно уйти! — Глаза Карлтона, казалось, вот-вот вылезут из орбит. — Если вы осмелитесь сюда вернуться, я прикажу солдатам вывести вас вон.

Майкл Стек оперся рукой о стол, подался вперед к разъяренному генералу. Палец доктора замер в сантиметре от носа вояки.

— Вы сумасшедший, — тихим, спокойным голосом произнес Стек. — Лицемерный, жадный, жестокий, безмозглый, ничего не желающий видеть психопат с манией величия.

Рафи никогда раньше не доводилось слышать о мании величия, но определение пришлось ему по вкусу. Равно как и слово «психопат», которое как нельзя лучше подходило Карлтону.

Рафи встретился с Цезарем на окраине Аламосы незадолго до рассвета, и друзья двинулись в юго-западном направлении. Негр ехал на сером в яблоках мерине — единственном коне, не уступавшем Рыжему в росте. Цезарь кинул на приятеля веселый взгляд:

— Ты уверен, что хочешь отправиться в логово львов именно на Рыжем?

Рафи язвительно улыбнулся в ответ:

— Если апачи захотят его заполучить, им сперва придется прикончить меня. Да и, думаю, Рыжего тоже.

Даже зная, что Пачи нет рядом, Рафи все равно поискал ее глазами. Кому-то из кобелей все же удалось отыскать ключик к сердцу псины, и прошлой ночью она родила четверых щенков. Когда сегодня утром Рафи выходил из маленького постоялого дворика в одном из переулков Аламосы, он заметил хозяйских детей, которые завороженно разглядывали коробку со щенками, которую сами же вчера выстилали соломой.

Рафи не спрашивал Цезаря, где тот провел ночь. В заведениях, где большинство клиентов говорило на английском, чернокожих не привечали. Если Рафи пытался настаивать, чтобы его другу дали ночлег там же, где и ему, начинались безобразные скандалы. Неоднократно друзьям приходилось покидать постоялый двор и спать под деревом, поэтому Цезарь, как правило, искал ночлег сам. У него был настоящий талант находить тех, кто готов был на ночь окружить его теплом и заботой.

Друзья вели в поводу двух мулов, груженных подарками, купленными по просьбе доктора Стека на рынке Аламосы. Майкл не стал вдаваться в подробности, но Рафи решил, что подарки призваны сгладить у Викторио и его товарищей неприятное впечатление, оставшееся после встречи с представителем Карлтона, генеральным инспектором Дэвисом. Дэвис огласил ультиматум генерала, и Викторио, не будь дураком, естественно, отказался перебираться с племенем в Боске-Редондо. Вместо этого вождь ускакал со своими воинами в горы, и с тех пор их никто не видел.

Рафи был знаком с офицером, отправленным Кар ионом на переговоры. Впоследствии Коллинз видел, как тот в офицерской столовой поднял стакан с бренди и произнес тост: «За смерть всех апачей и мир с процветанием этому краю!»

Коллинз не мог не признать: зерно здравого смысла в тосте все же присутствовало. Если бы остальные белые были похожи на доктора Стека, еще оставалась бы надежда на возможность мирного сосуществования. Увы, Стек являлся исключением, и до встречи с ним Рафи вообще не подозревал, что такие люди существуют в природе. Покуда апачи жили с американцами бок о бок, о мире и процветании можно было не мечтать. Стек рассуждал о необходимости сохранить «этот занятный народ» — именно так он называл апачей, — но, с другой стороны, ему не приходилось зарабатывать себе на жизнь в качестве возницы, старателя или скотовода.

Рафи и Цезарь двинулись вверх по течению маленькой речушки, медленно поднимаясь в гору. Журчание воды напоминало хихиканье — словно речушка смеялась оттого, что ее щекочут кончики ивовых ветвей, касающиеся прозрачных струй. Ночью прошел дождик, смывший пыль с деревьев, кустов и камней, которые теперь сушило солнце. Позабыв о былых ссорах, щебетали птицы. Что ни говори, отличный денек, чтобы поставить на карту свою жизнь!

— А откуда ты узнал, где стоит лагерем Викторио? — спросил Рафи Цезаря.

— От Хосефы. Она говорит, что жители Аламосы якшались с этим племенем апачей еще в те времена, когда ее бабка пешком под стол ходила.

— Хосефа? Так ты и в Аламосе себе женщину завел?

— Можно сказать и так. — Цезарь одарил приятеля улыбкой, способной свести с ума любую представительницу прекрасного пола вне зависимости от возраста.

— А Хосефа тебе не рассказала, почему апачи никогда не нападали на Аламосу?

— По ее словам, тамошние жители всегда относились к апачам по-людски. Не устраивали на них засад, не обманывали, не воровали их женщин, не продавали паленый виски.

— Что ж это получается, — усмехнулся Рафи, — в Аламосе живут сплошь святые?

— Да нет, конечно, — хмыкнул Цезарь. — Просто представь, что у тебя на заднем дворе поселилось семейство гремучих змей. Они умные до жути, так что перебить их не получится. Остается одно: научиться худо-бедно жить в мире.

— Пожалуй, ты прав.

— Как думаешь, апачи нас сперва пристрелят или сначала все же поздороваются? — Цезарь пристально посмотрел на друга.

— Думаю, поздновато ломать над этим голову.

Примерно к середине дня приятели добрались до места, где речушка исчезала в базальтовой скале, вздымавшейся к ясному синему небу метров на тридцать. Спешившись, они расположились под ореховым деревом: по словам Хосефы, там находилось традиционное место встречи. Раздался крик ястреба, пронзительный и протяжный, однако птицы в небе было не видать. В крике этого пернатого хищника Коллинзу всегда слышалась печаль, но сейчас от него по телу пошли мурашки. Рафи мог поклясться, что его издал не ястреб.

— Хосефа сказала, сколько нам здесь ждать?

— Столько, сколько нужно. — Цезарь внимательно разглядывал вершину утеса.

Прошло несколько часов. Когда стало ясно, что солнце вот-вот начнет заходить за скалу, Цезарь вздохнул:

— Может, мы местом ошиблись. Может, надо ждать под другим ореховым деревом.

— Не переживай. Они наводят на себя лоск, надевают парадные фартуки и шемизетки, чтобы явиться при полном параде. Кроме того, не исключено, что их лагерь находится на приличном расстоянии отсюда.

— А что такое шемизетка?

— Черт меня подери, если я знаю. Кажется, какая-то часть женского наряда.

Вдруг Рыжий навострил уши. Пальцы Цезаря легли на приклад старого кремневого ружья в седельном чехле. К ним ехало по меньшей мере полсотни апачей. Да, можно было сказать, что они нацепили парадные шемизетки, но при этом, что очень обнадеживало, не стали разрисовывать лица красными полосками. Члены отряда были хорошо вооружены. Помимо традиционных копий, луков и ножей, многие воины владели мексиканскими кремневыми ружьями. У некоторых даже имелись многозарядные винтовки системы Спенсера и карабины Смита, стоявшие на вооружении северян во время недавней Гражданской войны.

Впереди ехал Викторио. Он совсем не был похож на загнанного зверя или оборванца сродни тем, что, кутаясь в лохмотья у дверей склада, терпеливо ждали раздачи провизии. Вождь, как и все члены его отряда, выглядел более чем достойно и величественно. На нем была отделанная бахромой кожаная рубаха, украшенная серебряными дисками, оловянными коническими подвесками и бисером, который также густо покрывал высокие мокасины.

Рядом с Викторио Рафи не без удивления увидел Кочиса и невольно подумал о том, сколько народу мечтает поймать этого вождя на мушку. Бок о бок с Кочисом на коне цвета крепкого кофе ехал высокий индеец зверского вида, кожа которого оттенком почти не уступала масти коня. Рафи никогда прежде не встречал столь смуглых апачей, да еще вдобавок такого крепкого телосложения. Незнакомец, казалось, состоял из сплошных мускулов, а весу в нем было не меньше девяноста килограмм.

Внешность крепыша подходила под описание неуловимого Длинношеего — самого кровожадного убийцы среди апачей. Кит Карсон, поведавший о нем Рафи, называл индейца Волчарой, а точнее, «Во-во-волчарой», поскольку тот сильно заикался. «Старый Во-во-волчара — живое воплощение гнева о двух ногах», — любил повторять Карсон.

Слева от Викторио ехали двое: Лозен и старик в шлеме из пестрых перьев и с длинными золотыми цепочками, свисающими с мочек ушей.

«Ага, — подумал Рафи, — это Нана, которого кличут Колченогим».

Рафи потрясло, насколько Лозен похожа на брата и как они оба красивы. Лозен ехала на гнедой лошади с черными ногами. Рафи вспомнилась кобыла, которую чертовка увела у дона Ахеля лет тринадцать тому назад, и он едва сдержал улыбку. Какой же лихой и дерзкой она показалась ему в тот день в мальчишеском наряде — набедренной повязке и рубахе!

Девушка чем-то напоминала Рафи героиню «Двенадцатой ночи» Виолу. И Виола, и Лозен не желали мириться с бесконечной стеной ограничений, которую воздвигали мужчины вокруг женщин. Сейчас Лозен, должно быть, за двадцать пять, при этом супруга ее нигде не видно, а сама она едет в компании мужчин.

Рафи старался не пялиться на девушку, хоть это было и сложно. Уж очень она выделялась на фоне воинов в набедренных повязках, пончо и головных уборах из меха, перьев, костей и оленьих рогов, в причудливых нарядах, где смешивались предметы одежды апачей, мексиканцев и американцев. Некоторые из воинов красовались в военных мундирах, причем следы пулевых отверстий на них были аккуратно заштопаны.

С мочек ушей Лозен свисали нитки бусинок, на шее покачивались бусы и ожерелья из ракушек. Она была одета в роскошную рубашку и тунику из оленьей кожи, вышитую причудливым узором из бисера и покрытую золотистыми пятнами — скорее всего, пыльцой рогоза.

И все же, несмотря ни на что, Рафи видел перед собой все ту же бойкую девчонку-сорванца. Чтобы было удобнее сидеть в седле, она подоткнула юбку, обнажив мускулистые смуглые бедра. Длинная бахрома, украшающая тунику, мерно покачивалась в едином ритме с движениями лошади. Весело позвякивали сотни крошечных оловянных конусообразных подвесок вокруг квадратного выреза туники.

На плечи девушки, словно потоки воды на покатые скалы, ниспадали длинные черные волосы, кончики которых доходили до самых бедер. Волосы были чистыми и мягкими. Для Рафи это стало неожиданностью. Интересно, а что апачи используют вместо мыла? Как индианки вообще сейчас моют голову, когда на апачей охотятся солдаты и повсюду рыскают банды пьяных старателей, желающих заполучить скальпы краснокожих? От солнечных лучей на волосах Лозен будто бы вспыхивали искорки. Пряди обрамляли лицо, словно крылья черного лебедя.

«Ты здесь не для того, чтобы восхищаться сестрой Викторио», — напомнил себе Рафи, подумав, что индейцы могут его прикончить, если заметят, как он таращится на сестру вождя. По крайней мере, так было принято в Техасе, где вырос Коллинз. Лозен взглянула на него с таким равнодушием, словно никогда прежде не видела. Рафи отплатил ей той же монетой.

Викторио спешился. Когда они с Рафи приблизились друг к другу, к ним откуда-то из арьергарда отряда подъехала женщина. Выглядела она как мексиканка, но носила наряд апачей.

Прежде чем Рафи успел что-либо сказать, Викторио обхватил его руками и притянул к себе. Коллинз справился с естественным порывом отстраниться и вырваться. В его родном краю мужчины не обнимались друг с другом.

— Приветствую вас от имени доктора Стека, — произнес на испанском Рафи.

Мексиканка взялась переводить. Едва услышав ее голос, Рафи тут же понял, что именно она была той спутницей, что ночью стояла рядом с Лозен в сейбовой роще у реки несколько месяцев назад.

— Где Отец Ц’эк? — спросил Викторио. — При виде его наши сердца преисполнились бы радостью.

— Нан тан этих земель — генерал Карлтон. Он запрещает Отцу Стеку встречаться с вами.

— Каль'тон, — Лозен скосила карие глаза к носу, — Бидаа Дигиз.

Мужчины рассмеялись. Улыбнулся и Рафи. Ему не составило труда догадаться, почему Лозен обозвала Карлтона косоглазым: генерал и вправду в силу своей узколобости и ограниченности не замечал очевидных вещей.

— В знак своей дружбы и уважения Отец Стек попросил передать вам эти подарки. — Рафи кивнул на мулов. — Он также просил передать, что сожалеет о решении лантана Карлтона и попытается убедить его дозволить вам остаться в этом краю.

— Чтобы жить там, где мы жили всегда, нам разрешение Каль’тона не требуется, — отозвался Викторио. — Мы же не требуем, чтобы Каль’тон забирал своих детей и жен и съезжал из собственного дома.

Вдруг один из молодых воинов спешился и направился к ним. Был он невысоким и жилистым, но Рафи мог поклясться, что такому вполне по силам бежать без устали много дней кряду по пересеченной местности. Впрочем, то же самое можно было сказать про любого другого бойца в отряде. Выделял молодого воина из общего ряда головной убор из цельной шкуры скунса — с головой, лапами, хвостом и даже остатками запаха.

Уперев подбородок в грудь, апач задвигал головой скунса, словно разговаривала именно она.

— Скажи-ка, Волосатая Нога, — промолвил скунс, — а у Каль’тона есть жена и дети?

— Да, думаю, есть. — Рафи чувствовал себя идиотом оттого, что приходится беседовать с дохлым скунсом, но остальных членов отряда происходящее донельзя веселило. Впрочем, положа руку на сердце, надо было признать, что скунс, говорящий на языке апачей, выглядел забавно.

— И где же они живут?

— Месяц пути на восток отсюда.

— Что ж, тогда они, должно быть, очень довольны. Ведь им не приходится каждый день общаться с Косоглазым!

Под смех спутников молодой человек взял под уздцы обоих мулов и повел к своей лошади.

Насколько Рафи понял, встреча подошла к концу. Слова доктора Стека переданы, подарки вручены.

— Хотите через меня отправить весточку Отцу Стеку?

— Ты поедешь с нами, — отрезал Викторио.

Здоровяк на кофейного цвета лошади недовольно захрипел, словно решение Викторио отвезти двух бледнолицых в родную деревню обратилось застрявшей в горле костью. Лицо здоровяка исказилось, он силился что-то сказать. Викторио полыхнул взглядом в его сторону.

Ах да, Кит Карсон говорил, что Волчара заикается. А еще Карсон упоминал, что логово Волчары находится в Сьерра-Мадресе, то бишь почти в двухстах километрах к югу от границы с Мексикой. Что ж, коли так, это нисколько не мешало ему совершать набеги на юг Аризоны и Нью-Мексико. Интересно, что завело его так далеко на север? Судя по тому, какими взглядами они обмениваются с Викторио, явно не братская любовь.

Вождь нетерпеливо махнул рукой и что-то отрывисто произнес. Потом он дал знак Лозен, которая протянула Цезарю широкую длинную ленту из мешковины.

— Чтобы вы дороги не видели, — пояснила мексиканка.

Цезарь кинул на Рафи вопросительный взгляд, и Коллинз кивнул в ответ. Цезарь сложил ленту в несколько раз и крепко завязал себе глаза. Когда Лозен протянула ленту Рафи, она подняла взгляд, увидела у него на шляпе свой амулет и улыбнулась. Коллинз с трудом справился с порывом протянуть руку и погладить ее по волосам.

Когда Рафи уже собирался приладить на глаза повязку, он увидел, как Лозен взяла поводья Рыжего и поехала вперед. Чалый заартачился.

— Все в порядке, дружище. — Рафи шагнул вперед и потрепал Рыжему уши.

Убаюкиваемый беседами на непонятном языке, Рафи погрузился в полудрему. Он отметил про себя, что никогда прежде не обращал внимания, насколько тихо апачи переговариваются между собой. Он не слышал ни криков, ни резких интонаций, столь свойственных беседам белых. Коллинз навострил уши, надеясь услышать голос Лозен. Тщетно.

Он почти уснул, когда услышал рядом голос Головы Скунса. Мария принялась переводить. По всей вероятности, воин решил развлечь бледнолицых.

— Бежал как-то по своим делам братец Койот, — начал байку молодой апач, — и вдруг увидел, как бледнолицый гонит перед собой стадо тучных овец. «Какие у тебя славные овечки, — промолвил Койот. — Возьмешь меня к себе пастухом?» — «Э-э-э нет, я слышал, тебе нельзя доверять», — ответил бледнолицый. Койот, однако, не желал отступать и все упрашивал и упрашивал, покуда бледнолицый наконец не сдался. «Ладно, — сказал он. — Только вот мой тебе наказ. Видишь вон ту трясину? Смотри, чтоб овцы к ней не подходили, а то она больно глубокая». Бледнолицый отправился домой, а Койот взял да сожрал всех овец, а останки скинул в трясину, сделав так, что только головы и хвосты торчали из грязи. Бросился он к бледнолицему и кричит: «Эй, твои овцы в трясине застряли. Скорее на помощь!» Глянул бледнолицый — и впрямь хвосты с головами из грязи торчат. «Беги ко мне домой и скажи моим женам, чтобы дали тебе лопату», — велел он Койоту. Койот прибегает к бледнолицему в дом и говорит его женам: «Ваш муж велел вам переспать со мной».

Рафи услышал, как фыркнул Цезарь. Апачи загоготали.

— Жены возразили: «Врешь ты все, не мог он такого приказать». Койот подошел к порогу и крикнул: «Жены тебя не слушаются!» А тут бледнолицый как заорет: «Передай им, чтоб делали, как я сказал, да не мешкали!» — «Слышали? — повернулся к женщинам Койот. — А я что вам говорил?» Ну, жены и переспали с Койотом. А он, получив желаемое, убежал, весело хохоча.

Закончив рассказ, молодой воин, посмеиваясь, удалился. Возобновились разговоры. Через некоторое время Цезарь затянул церковный гимн, который любили распевать за работой рабы, трудясь на хлопковых плантациях.

Когда Цезарь дошел до конца куплета и сделал паузу, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, Рафи вдруг заметил, что все разговоры стихли. Может, попросить Цезаря помолчать? Вдруг апачи решат, что чернокожий пытается навести на них порчу? Впрочем, воины, похоже, не имели ничего против того, чтобы послушать негра — по крайней мере, никто не пронзил его копьем. Цезарь запел дальше. Гимн и без того был длинный, а исполнитель еще и придумывал на ходу новые куплеты.

Теперь тишина меж куплетами, казалось, была преисполнена благоговения. Весьма вероятно, что благодаря повторяющимся словам апачи сочли песню каким-то лечебным заклятием. Рафи подумалось, что в каком-то смысле это правда. Ведь Цезарь просил Господа сохранить им жизнь — совсем как в тот раз, когда Бог спас от смерти пророка Даниила в логове львов.

Да и куплет про Давида и Голиафа оказался как нельзя кстати, если вспомнить о том, что апачи сейчас находятся на тропе войны. И поскольку в борьбе с ними армия США являлась Голиафом, Рафи надеялся, что исход поединка окажется отличным от библейского.

ГЛАВА 40 РОДНЯ

Когда спустилась ночь, повязку с глаз так и не сняли, и Рафи, убаюканный мерным покачиванием в седле, все же провалился в сон. Пробудился он резко, услышав пронзительный женский вопль, от которого кровь стыла в жилах. Коллинз чудом удержался от того, чтобы сорвать с глаз повязку и выхватить из-за пояса пистолеты.

— Теперь можно смотреть, — промолвила мексиканка.

Лозен сунула в руки Рафи поводья. Когда глаза привыкли к свету полной луны, Коллинзу показалось, что он все еще спит и видит сон. Встречать воинов выбежала целая толпа женщин и детей, выстроившихся вдоль дороги. Когда отряд вступил в деревню, Рафи огляделся по сторонам. Склоны холмов были усыпаны мириадами огней костров. Размеры поселения поражали, и Рафи подумалось, что, возможно, он ошибался, определив апачей на роль Давида.

На первый взгляд их вышло встречать не меньше нескольких тысяч человек. Понятно, что на всех подарков доктора Стека хватить не могло, но люди все равно пребывали в восторге от вида мулов и поклажи. Женщины танцевали: они двигались синхронно друг с другом и пели, причем не очень благозвучно — их хорал напоминал вопли кошек, которых тянут за хвост. Вокруг отряда мельтешили дети. Мальчишки куда-то увели лошадей апачей, попытавшись заодно прихватить коней Рафи и Цезаря, но друзья не позволили им это сделать. Рафи отчего-то не хотелось проверять на собственном опыте правдивость молвы, будто апачи не крадут у гостей.

Цезарь шел позади Коллинза.

— Что-то они не больно и прячутся. Неужели до них не доходит, что Косоглазый Карлтон всерьез собрался их извести, пока ни одного живого апача тут не останется?

— Доходит, — ответил Коллинз, хотя и сам был растерян и от количества индейцев, и от их явной беспечности.

Поющие и танцующие женщины вывели друзей на открытую площадку, устланную одеялами и шкурами. Викторио жестом пригласил Рафи и Цезаря сесть по правую руку от него. Коллинз счел, что им оказана огромная честь, поскольку другие вожди и важные гости расположились слева от Викторио. Непосредственно рядом с ним уселся Кочис, далее сын Красных Рукавов Мангас, потом Волчара, Колченогий и воин с обезображенным лицом, которого Рафи знал под именем Локо. Лозен устроилась за спиной брата. Чуть в стороне среди воинов кривил тонкогубый рот мрачный, насупленный субъект с квадратной челюстью. Рафи доводилось мельком видеть его в Санта-Рите. Приметил его и Цезарь.

— Это Джеронимо? — тихо спросил он.

— Думаю, да, — прошептал Рафи. — Видать, притомился резать мексиканцев и приехал сюда отдохнуть.

Вот так насмешка судьбы: встретить разом Волчару и Джеронимо. Рафи представил Кита Карсона, который глядел на него поверх пивных бутылок на столе и говорил с усмешкой: «Эта чудесная парочка доходчиво объяснит тебе, что такое настоящая низость и подлость».

— Кон пермисо. — Юная мексиканка опустилась на колени за Рафи и Цезарем. — Я буду переводить.

— Как тебя зовут?

— Мария. Мария Мендес.

До Рафи внезапно дошло, что им с Цезарем предстоит принять участие в совете. Началось собрание с состязаний в красноречии. Даже Волчара произнес речь — точнее, запинаясь, нашептал ее на ухо Джеронимо, который и говорил за него.

Наконец Викторио перешел к делу:

— Передайте Отцу Ц’эку, что его чада, апачи, жаждут вновь лицезреть его лик у наших костров. Передайте ему, иго наши женщины, как и прежде, собирают еду, но ее не хватает. Наши дети голодают. Матери оплакивают убитых сыновей. Жены оплакивают убитых мужей. Передайте Отцу Ц’эку, что мы хотим мира.

— Но при этом вы отказываетесь переселяться в Боске-Редондо, — склонил голову Рафи.

— Именно так. Мы не станем там жить бок о бок с навахо. Поднялся Нана по прозвищу Колченогий. Он широко раскинул руки, словно пытаясь заключить в объятия весь мир.

— Этой край разговаривает с нами, — промолвил он. — Он учит нас, как правильно себя вести. Не дает порокам и злу одолеть нас.

За ним встал и Кочис:

— Если мы уйдем отсюда, молодежь забудет названия здешних мест. Те, кто забывает названия, забывает их значение, забывает то, что там случилось. Утратив эти знания, мы забудем, кто мы.

Рафи принялся ломать голову над тем, как это все объяснить соотечественникам, а потом понял, что даже пытаться не нужно. Доктор Стек все поймет и так, но он бессилен. А всем остальным просто плевать.

— Я передам ваши слова, — пообещал Коллинз, — но считаю, что Карлтон не передумает.

— Даритель Жизни решает, кто будет есть досыта, а кто нет. Даритель Жизни решает, кому жить, а кому умирать. Даритель Жизни решает, кто уйдет, а кто останется.

После совета пришел черед пиру — еду подавали женщины. Затем Викторио стал раздавать соплеменникам подарки: одеяла, ножи, горшки и бусы. Рафи заметил, что поначалу он вручал вещи женщинам — скорее всего, вдовам. Также Коллинза удивило, что никто не посмел выказать неудовольствия своей долей даров. Возможно, дело было в том, что Викторио держал себя очень уверенно, и это тоже впечатлило Рафи.

Потом настало время танцев. Народ сгрудился возле огромного костра. Люди здоровались друг с другом, болтали и смеялись. Они были дома — в отличие от Рафи с Цезарем, ощущавших себя не в своей тарелке. Они оба стояли вместе с другими мужчинами, чувствуя на себе внимательные взгляды. Особенно пристально двоих гостей разглядывали женщины, Рафи глазами искал в толпе Лозен, зная при этом, что Цезарь сейчас высматривает Пандору. Через некоторое время к друзьям подошел молодой воин со шкурой скунса на голове и принялся о чем-то совещаться с Марией. Наконец мексиканка повернулась к Цезарю и Рафи:

— У Вызывающего Смех есть подарок для черного бледнолицего.

Молодой воин держал в руках пару высоких мокасин, украшенных узором из бусин. Он заговорил, причем так быстро, что Мария едва успевала переводить:

— Когда моя жена сделала эти мокасины четыре года назад, я спросил ее: «Отчего они такие большие? В каждом из них можно ребенка таскать». Она ответила, что они подойдут черному бледнолицему и когда-нибудь она вручит их ему. — Вызывающий Смех протянул подарок Цезарю.

— Только не благодари, — чуть слышно процедил Рафи сквозь зубы.

— Почему?

'— Это невежливо. Скажи, что будешь носить их долгодолго. Что-нибудь в таком духе.

Цезарь стянул с головы шляпу. Прижимая ее к груди одной рукой, другой он взял мокасины.

— Передай жене, что они очень красивые.

— Она велела передать тебе, что назвала нашего сына Ч’инаихи’дили, — произнес Вызывающий Смех. — Это значит Освобождающий.

— Я был бы рад повидаться с ним.

Вызывающий Смех снова принялся что-то обсуждать с Марией, после чего отправил куда-то мальчишку. Вскоре появилась Одинокая, следом за которой шел ее пятилетний сын.

— Не вздумай заговаривать с ней, — вполголоса предупредил негра Рафи. — Знаю, ты мог слышать самые разные сплетни о женщинах-апачах, но на самом деле они целомудренны, как Дездемона.

Цезарь присел на корточки и достал перочинный нож с рукояткой, выточенной из оленьего рога. Ребенок завороженно уставился на него, и негр принялся показывать, как вынимать лезвие. Затем он положил нож на ладонь и протянул Освобождающему.

— Пожалуйста, скажи ему, что это подарок от меня, — попросил он Марию, и та послушно перевела.

Ребенок подбежал к негру, в мгновение ока схватил нож с его ладони, после чего снова спрятался за юбку матери. Цезарь расхохотался так громко и так искренне, что все на него оглянулись.

— Скажи ему, что я буду называть его Чарли, — попросил он Марию.

Одинокая наклонилась и что-то прошептала сыну на ухо. Тот вышел у нее из-за спины и встал рядом.

— Шида ’а, — произнес он.

— Это значит «дядя», — пояснила Мария.

— Дядя! — просиял Цезарь, повернувшись к Рафи: — Вот у меня и родня появилась.

К Чарли-Освобождающему присоединился еще один мальчуган. Мария объяснила, что это Уа-син-тон, или Вашингтон, — сын Викторио и его второй жены. Вскоре оба мальца катались на плечах у чернокожего гиганта. Еще до окончания танцев дети уснули у Цезаря на коленях.

Когда Викторио объявил последний танец, Рафи уже и сам клевал носом. Вдруг кто-то похлопал его по плечу. Вскинув голову, он увидел удаляющуюся Лозен — она направлялась на танцевальную площадку, где уже собирались парочки. Рафи хотел было отказаться от приглашения, но не рискнул: он видел, что происходило с теми, кто поступал столь опрометчиво, — Колченогий и Локо силком вытаскивали упрямцев на площадку и ставили их перед девушками, которые их выбрали.

Рафи последовал за Лозен. Они встали на расстоянии шага друг от друга. Что ж, по крайней мере, ему не придется до нее дотрагиваться. Танец был простым, к тому же Рафи наблюдал за пляшущими всю ночь. Пары двигались туда-сюда по площадке: Лозен делала пять шагов ему навстречу, а он пять шагов назад. Затем все повторялось в обратном порядке.

Пение, грохот барабанов, треск сучьев в костре, пленительное лицо Лозен — то озаренное пламенем, то погруженное во тьму, — все это казалось сном, вот только Рафи обычно не посещали такие грезы. Пульсирующий бой барабанов, движение тел — все завораживало, преображая окружающую реальность, превращая ее в сказочный мир, превосходящий в своем фантастическом разнообразии самые невероятные фантазии.

Когда барабаны и пение смолкли, они двинулись с Лозен к толпе, стоявшей по периметру танцевальной площадки. Не поворачивая головы и едва шевеля губами, Лозен заговорила с ним на испанском — скорее всего, она не хотела, чтобы соплеменники видели, как она беседует с бледнолицым.

— Донде эста су перра? Где твоя собака?

— Тьене нинос. У нее родились малыши.

— Собаки полезны, — промолвила Лозен. — У них чуткий слух и нюх. Они могут предупредить о врагах.

— Я подарю тебе щенка.

— Энжу. Хорошо. — Она кинула на Рафи косой взгляд, а полные губы скривились в озорной усмешке. Зная, что Волосатая Нога ничего не знает об обычаях и традициях апачей, девушка произнесла: — Мужчина должен платить женщине за танец с ней.

В карманах у Рафи было пусто, если не считать завалявшегося блестящего медного цента. Он протянул его Лозен на ладони — так, чтобы она увидела выгравированную на монете голову индейца[94].

Лозен просияла и широко улыбнулась, хотя Рафи и понимал, что она не станет использовать монету по прямому назначению. Взяв цент, девушка сунула его в маленький мешочек на поясе. Затем она протянула руку и коснулась кожаного мешочка, найденного Рафи много лет назад в его старом фургоне. В этом мешочке он носил томик с пьесами Шекспира, которые в данный момент читал. Улыбка Лозен сделалась хитрой, и теперь у Рафи отпали последние сомнения в том, что мешочек сшила именно она.

Не произнеся больше ни слова, Лозен взяла под руку седую как лунь старуху с пристальным взором горящих глаз, и они обе удалились навстречу разгоравшемуся рассвету.

«Это, видать, ее бабушка. Старуха — бабушка Лозен», — подумал Рафи.

У Лозен есть семья. Жизнь девушки совершенно не похожа на его — и все же нечто общее у них есть. У Рафи тоже когда-то была бабушка, но однажды команчи, не желая понапрасну тратить стрел, забили ее дубинками.

Викторио отвел Рафи с Цезарем к шалашу, крытому соломой, в стойбище его жены. Внутри кто-то аккуратно сложил две кучи ароматного кедрового лапника. Лошадей друзья привязали у входа. В лагере постепенно наступила тишина, изредка прерываемая лишь кашлем, храпом или детским плачем. Если учесть, что Рафи находится в львином логове, спал он на удивление крепко, хотя сапоги все же предпочел не снимать.

Когда Коллинза разбудил женский смех, солнце уже встало.

У входа в шалаш он увидел Освобождающего и Уа-син-тона.

Стоило Цезарю заворочаться, как мальчишки с воплем: «Шида’а!» — кинулись внутрь жилища, оседлали негра и принялись прыгать у него на груди.

— Ра-ра-рафи… Ка… как… ска… сказать «племянник»?.. — с трудом проговорил Цезарь, силясь вобрать в грудь воздуха.

— Кажется, шик а 'а.

Оставив друга барахтаться с новообретенными родственниками в мешанине одеял, Рафи выбрался наружу. В первую очередь он обратил внимание, что кто-то водрузил перед их лошадьми стожки свежей травы, которую животные теперь с аппетитом жевали. Потом он чуть не решил, что в долине начался пожар: все было затянуто дымом, поднимавшимся от костров, раскиданных вдоль реки и по склонам холмов, насколько хватало глаз.

Только сейчас Рафи понял, что деревня занимает куда больше места, чем ему казалось. Все пребывало в движении. Женщины и девушки, хоть и танцевали большую часть ночи, сейчас без устали сновали меж жилищ и костров стойбища Викторио. Рафи увидел, как Лозен с бабушкой и Пандорой наравне с другими без устали рубят, чистят, снимают шкуры, потрошат. Одно из жилищ было набито корзинами и подносами с едой. Кожаные мешки бугрились от наполняющего их добра. А Викторио уверял, будто его племя бедствует!

Одни женщины таскали груженные снедью корзины и кувшины с водой, другие склонились над кучами хвороста. Дети собирали щепу для растопки, носили воду в небольших посудинах и гонялись друг за другом, поднимая еще больше шума, чем накануне. Орда мальчишек, приведя в порядок табун лошадей голов в сто, погнала его на пастбище. Кучка девочек пела и танцевала, встав так, чтобы мальчишки их наверняка увидели.

Викторио, Локо и еще пятнадцать — двадцать мужчин приводили в порядок танцевальную площадку. Убрав с нее камешки, они принялись подметать ее вениками. Затем апачи сложили огромную кучу хвороста для костра и зачем-то притащили четыре жерди, метров десять каждая. От большого шатра у реки поднимались клубы пара, а внутри него раздавалось протяжное пение мужских голосов.

Вышел Цезарь. Посадив мальчишек себе на плечи, он встал рядом с Рафи. Негр надел новые высокие мокасины, в которые заправил шерстяные штаны. Коллинз почувствовал укол зависти.

— Что они затеяли? — озадаченно спросил Цезарь, посмотрев на жерди. — Праздник какой-то готовят?

— Даже не знаю, что и думать, дружище.

Пришла Мария с люлькой за спиной.

— Ты только погляди, — покачал головой Цезарь и обошел девушку, чтобы полюбоваться на дитя.

Мария встала вполоборота, чтобы и Рафи увидел большеглазого черноволосого малыша, в изумлении уставившегося на белого.

— Мальчик или девочка? — спросил Рафи.

— Девочка.

Мария принесла гостям кашу и молодые побеги агавы вместо ложек, а пока друзья завтракали, охотно объяснила, что происходит. Дочери Викторио предстояло пройти обряд, после которого она будет считаться женщиной. Со всех краев съехались гости. Празднество продлится несколько дней. Это один из самых священных ритуалов апачей — поэтому бледнолицым придется уехать.

Когда друзья седлали лошадей, к ним подошел Викторио со своей первой женой. То, что перед ним именно первая жена, Рафи подумал потому, что она накануне вечером принимала участие в распределении подарков среди женщин. Она протянула Коллинзу седельную сумку из сыромятной кожи, отделанную длинной бахромой и украшенную причудливым узором. Когда Рафи взял подарок в руки, тихо звякнули оловянные конусообразные подвески, приделанные к кончикам бахромы.

— Вещь полезная, она мне очень пригодится, — похвалил Рафи, лихорадочно соображая, что подарить в ответ. У него ничего не осталось: вчера ночью он раздал даже последний табак. Сменную одежду он с собой не брал, а та, что была на нем, порядком износилась и в дар не годилась.

— Дай ей мой швейный набор, — тихо произнес Цезарь. Рафи расстегнул седельную сумку друга и заглянул в нее, отметив про себя, что за ночь оттуда ничего не пропало. Он достал кожаную торбочку, из которой извлек стеганый мешочек — там Цезарь хранил две стальные иголки, толстые черные хлопковые нитки, намотанные на ошкуренную палочку, пару деревянных пуговиц и упаковку булавок. На мешочке красовалась вытканная надпись «Элли».

— Ты чего, Цезарь? — выдохнул Рафи. — Я так не могу. Это же принадлежало твоей маме.

— Она была бы только рада.

Рафи колебался.

— Давай, шевелись, — поторопил его друг. — Они хотят, чтоб мы убрались отсюда поживее. Вишь, у них праздник вот-вот начнется, а мы им мешаем.

Рафи протянул швейный набор Викторио со словами:

— Это для твоей дочери. Сегодня у нее особый день.

Викторио предал набор жене, которая, едва заметно улыбнувшись, развернулась и отправилась работать дальше. Вождь пожал гостям руки — так, как обычно делают бледнолицые. Мария по-прежнему исправно переводила:

— Нантан говорит: «Да будем мы живы, братья, чтобы встретиться снова».

— Храни тебя Бог, — отозвался Цезарь.

Когда они оседлали коней, Викторио протянул Рафи боевую палицу. Круглое каменное навершие было обмотано коровьим хвостом и приделано к рукоятке с помощью оленьих сухожилий. Таким оружием, не прикладывая особых усилий, можно было запросто проломить голову противнику. На конце рукояти имелась петелька, позволяющая повесить палицу на запястье. Рафи снял с пояса ножны с ножом «грин-ривер»[95] и передал его Викторио, благодарно улыбнувшемуся в ответ.

Рафи и Цезарь снова надели повязки на глаза. Провожать их отправилось несколько молодых воинов. Стоило им отъехать от деревни, как Цезарь тут же затянул песню, вызвав у приятеля улыбку.

Рафи подумалось, что и до вчерашнего вечера, когда Освобождающий назвал Цезаря дядей, у негра имелась родня. Коллинз и сам не заметил, как стал относиться к нему как к брату. Он знал, что в случае необходимости отдаст за Цезаря жизнь — и это не были пустые слова. А еще Рафи понимал, что и Цезарь готов пожертвовать собой ради него.

ГЛАВА 41 СРЕДИ ДИКАРЕЙ

— Они подлый народ. — Бабушка складывала одеяла с таким ожесточением, словно они пытались сопротивляться ей. — Как ты отыщешь дикарей Длинношеего? — бубнила старуха, набивая одеялами седельную сумку. — Они же как койоты: сегодня здесь живут, завтра — там.

Она уже в третий раз за утро задавала этот вопрос, но Викторио был готов отвечать на него снова и снова. Он знал, что его решение перебраться на юг, взяв с собой всех, кто готов последовать за ним, очень расстроило шивойе. Из-за переполняющего ее страха вечно благодушная Бабушка сделалась ворчливой и раздраженной.

— Джеронимо сказал, что Длинношеий оставит знак в Месте-Где-Навалены-Камни, — в очередной раз повторил Викторио.

— Кто такой Джеронимо?

— Зевающий.

— Зевающий?! Да он койот. Вечно уводит молодых охотиться на мексиканцев. Сколько воинов из-за него погибло! Они с Длинношеим дикари, и потому им плевать на наши страдания.

— Зевающий знает южные тропы лучше всех остальных, — возразил Викторио.

— Не лежит у тебя душа к Длинношеему, — гнула свое Бабушка. — Он никому не нравится.

— Я не собираюсь заселяться к нему в жилище со своими одеялами и вступать с ним в брак. — Викторио попытался вызвать у старухи улыбку, но усилия оказались тщетными.

— Племя Длинношеего ест диких свиней, — проворчала Бабушка. — А свиньи жрут змей. Ты то, что ты ешь. Вот почему его соплеменники ведут себя как змеи. Если поселишься с ними, твоя дочь выйдет замуж за одного из этих бешеных койотов.

— Я выйду за юношу по имени Короткий Канат. — Дочь оторвала взгляд от мокасина, который чинила.

Ее слова дали Бабушке еще один повод поворчать:

— Короткий Канат еще даже не воин.

— После недавнего похода мужчины проголосовали за то, чтобы провозгласить его воином.

— Твой обряд посвящения состоялся всего две луны назад.

Ты еще слишком юна, чтобы выходить замуж. Тебе многому предстоит выучиться, чтобы стать хорошей женой. — Бабушка попыталась затянуть узловатыми, скрюченными пальцами тесемки седельной сумки. Викторио хотел подсобить ей, но не стал: Бабушка терпеть не могла, когда ей напоминали, что теперь ей порой требуется помощь. — Твой сын научится дурному, — продолжала она увещевать вождя, — забудет, как правильно себя вести.

— Когда мы отыщем подходящее место для лагеря, то вернемся за тобой и остальными стариками. Вы переберетесь к нам и научите молодежь, как надо жить.

Все это Викторио ей уже говорил, но в последнее время Бабушка стала забывчивой. Порой, распевая лечебный заговор, она запиналась на середине, силясь вспомнить слова. Вроде бы чему удивляться, ведь она видела более восьмидесяти урожаев, но Викторио казалось, что время над Бабушкой не властно и она будет жить вечно.

Викторио глядел, как Бабушка тащит его вещи к мулу. Его внезапно потрясло, Как сильно она сдала, пока он был занят бедами, что чинили бледнолицые. В длинных пепельных волосах белели белоснежные пряди. Запястья Бабушки стали хрупкими, словно сухие веточки. Кожа сделалась будто прозрачной, и казалось, если шивойе встанет у костра, свет пламени будет проходить ее насквозь, очерчивая изгиб ребер.

Ветка Кукурузы взяла мула под уздцы, а Дочь двинула ему коленом в брюхо, чтоб он выдохнул, позволив потуже затянуть подпругу. Вьючное седло было мексиканским. Бабушка попробовала затянуть широкий ремень, обхватывавший круп мула, но крючковатые пальцы отказывались слушаться. Она уступила место Дочери. Та справилась прекрасно: теперь поклажа не будет елозить на крутых подъемах и спусках. Затем старуха разрешила девушке закрепить седло. Бабушка дозволяла помогать себе лишь ей да Лозен — может, потому, что они этим занимались с самого детства и шивойе считала их своими подручными-ученицами.

Возле пещеры, где предстояло жить старикам, женщины уже успели сложить жернова, корзины со снедью, одеяла и кувшины с водой. Ветка Кукурузы приготовила очаг для разведения огня. Проблема заключалась в том, что просто так оставить место, где некогда находилась деревня, не представлялось возможным. Все, что случится здесь, будет влиять на жизнь племени, где бы оно ни находилось. Если сюда придут враги, значит, на апачей нападут. Если тут нагадит медведь, их поразят болезни.

Викторио с облегчением увидел, как мать Текучей Воды и Ветки Кукурузы замерла на привычном месте у валуна, повернувшись к нему спиной. У вождя теперь был повод окончить спор и уйти, дав возможность Постаревшей попрощаться с Бабушкой.

Викторио направился к мужчинам, дожидавшимся его на площадке для танцев. Воинам предстояло многое обсудить. Маршрут на юг следовало тщательно продумать, ведь теперь в родном краю на них охотились, как на дичь. Нужно было решить, у каких ключей, речек и озер вставать лагерем на привал, из каких кладовых забирать оставленные там ранее припасы. Предстояло выбрать воинов для авангарда, арьергарда и защиты флангов. Пока они не доберутся до невидимой линии между землями бледнолицых и мексиканцев, придется ехать по ночам. Неподвижная Звезда укажет им путь. Нельзя было забывать и о риске подвергнуться ночью нападению Призрачного Филина, вечно жаждущего свежих душ.

Лозен вернулась с пастбища, ведя под уздцы свою кобылу и боевого коня Викторио. Завидев внучку, Бабушка снова принялась спорить:

— Послушай, отчего бы не попросить Волосатую Ногу отправить весточку Отцу Ц’эку? Пусть передаст ему, что мы хотим остаться здесь.

— С этим не согласен Косоглазый, нантан бледнолицых. — Лозен прекрасно понимала, отчего ее наставница пребывает в такой тревоге. Девушка и сама ужасно переживала, негодуя, что бледнолицые вынуждают их покинуть отчий дом. Нежели ты забыла, Локо месяц назад ездил к бледнолицым просить их поговорить с Косоглазым о мире. Пока он с воинами отсутствовал, бледнолицые напали на лагерь, когда все спали. Они убили двадцать три человека. Когда мы отыщем для женщин и детей место поспокойнее, то снова попытаемся договориться о мире.

Ворча на Дарителя Жизни за то, что он создал бледнолицых, Бабушка принялась помогать Лозен вырезать из шкур обмотки для копыт ее кобылы. Мужчины долго спорили о том, как правильнее поступить с лошадьми. Животные шумливы, их надо кормить, они оставляют следы, которые увидят даже бледнолицые. И все же на совете воины решили отправиться в путь с лошадьми. Если те вдруг станут обузой, их можно отпустить или забить.

После полудня, навьючив скарб на лошадей, народ стал собираться в центре деревни. Обычно во время сборов царило веселье — например, когда женщины отправлялись в низины собирать почки агавы, которые потом запекали и сушили, готовя запасы на следующий год. На этот раз никто из уезжающих не знал, когда они вернутся, да и вернутся ли вообще.

Сейчас люди покидали край, в котором жили с незапамятных времен, край, подаренный им Женщиной, Окрашенной Белым, где предки апачей сделали первые шаги, явившись в этот мир.

Родственники стариков помогли оттащить их вещи в пещеру на утесе. Туда же отправились Обжегший Палец и Ворчливый, которым шел пятнадцатый год, и Большерукий — ему было тринадцать. Викторио приказал юношам присматривать за стариками. Это была почетная обязанность, но мальчишки были от нее не в восторге. Чтобы подсластить пилюлю, Викторио вручил им карабины и патронташи, в каждом из которых имелось по десять драгоценных патронов. Вот уже несколько дней кряду мальчишки ходили с грозными видом, потрясая ружьями, при этом то и дело поправляя болтающиеся где-то в области бедер патронташи.

Бабушка и дедушка Вызывающего Смех отказались покидать свое жилище, заявив, что, если им суждено умереть, они предпочитают встретить конец в уюте родного дома. Подростки помогли трем больным женщинам вскарабкаться на старых лошадей, которые каким-то чудом не успели угодить в котелки. Лозен подвела коня Викторио к камню, чтобы Бабушке и ее старой приятельнице Черепахе было проще взобраться на скакуна.

Бабушка знала, отчего внук решил не брать с собой любимого коня. Тропа войны требовала слишком многого от постаревшего Койота. И все же он еще мог возить Бабушку и других стариков, ну а если нужда заставит, коня можно будет забить на мясо.

Они ехали вверх по склону, покуда позволяла дорога. Наконец подъем сделался настолько крут, что пришлось спешиться. Большерукий погнал лошадей на пастбище, а Лозен с двумя подростками принялись на себе таскать в пещеру стариков, которые не могли добраться туда сами. Затем они помогли идти Бабушке и Черепахе. Бабушке приходилось часто останавливаться, и всякий раз Лозен терпеливо ждала, держа старуху за талию. Когда они добрались до скального выступа, шивойе присела отдохнуть, а Лозен начала оттаскивать камни от входа в маленькую пещерку, служившую складом провизии и вещей. Все, кроме больных, собирали лапник для постелей. Старикам предстояло питаться вяленым мясом мулов и обжаренной мукой с ягодами.

Когда старики перебрались на новое место, они принялись обнимать детей и внуков, твердя: «Да будем мы живы, братья, чтобы встретиться снова» и «Я буду каждый день молить Дарителя Жизни, чтобы он сберег тебя». Затем они долго смотрели, как их родня гуськом спускается вниз по склону. Лозен покуда осталась со стариками — подсобить им обустроиться.

К вечеру не без помощи Лозен пещеру удалось превратить в уютное жилище. В дальнем ее углу девушка устроила еще один очаг — можно было не беспокоится, что разведенный в нем огонь увидят снаружи. Устало вздохнув, Бабушка улеглась в темноте рядом с Черепахой, поправив на подруге одеяло. Лозен уселась у выхода в пещеру, разглядывая скальные выступы и утесы, превращенные ветром, дождями и причудливой игрой лунного света и тени в сказочные призрачные фигуры. С самого раннего детства, с тех пор как Лозен едва научилась понимать человеческую речь, Бабушка с другими стариками учили ее именам этих утесов, объясняя, почему так назван каждый из них.

Старики негромко переговаривались друг с другом в пещере, покуда их не сморил сон. Постепенно, один за другим, голоса стихли. Рядом с утесом, почти на уровне глаз Лозен, промелькнула тень и раздалось знакомое совиное уханье. В страхе перед Призрачным Филином Лозен, попятившись, скрылась в пещере и залезла к Бабушке под одеяло.

— Ступай к остальным, — прошептала ей старуха. — Им нужен твой дар видения.

— Нагоню их завтра. Я заранее чувствую приближение врагов, так что могу отправиться в путь и днем, покуда остальные прячутся в Месте-Где-Вдовы-Перестали-Плакать.

— Ты знаешь, почему оно так зовется?

Лозен надолго задумалась над тем, какой ответ хочет получить Бабушка и на что пытается намекнуть.

— Из-за Дыр-в-Земле, — наконец произнесла девушка. Так называли прииски Санта-Риты. Именно туда бледнолицые с мексиканцами пригласили Красных Красок на пир, где убили и сняли скальп с мужа Бабушки и их дочери, матери Лозен. В Дырах-в-Земле Бабушка стала одной из тех вдов, которые перестали плакать по дороге обратно в Теплые Ключи.

Называя имена тех или иных мест, отождествляя их с событиями, которые там произошли, Бабушка будто бы перемещала Лозен во времени и пространстве. События, связанные с каждым из этих мест, напоминали о том, что в прошлом апачи уже знавали тяжелые времена. На Пире Смерти они пострадали от вероломства бледнолицых, которых считали своими друзьями. Да, ©ни потеряли близких и любимых, н© ведь выжили! Жизнь продолжалась.

— Люди снова станут собирать почки агавы, — произнесла Черепаха.

— Люди снова станут смотреть, как танцуют их дети, — подал кто-то голос во тьме пещеры.

— Кругом мир и покой, — раздался третий голос.

— Кругом одна лишь радость, — произнес четвертый.

Воцарилась тишина, но Лозен чувствовала, что настроение у людей в пещере изменилось, стало лучше. Благодаря Бабушке старики мысленно перенеслись в иные места, взглянули на них внутренним взором, и родной край напомнил им о необходимости быть стойкими, ведь время всегда лечит.

Лозен прижалась грудью к костистой спине Бабушки и, обхватив шивойе рукой, теснее придвинулась к ней. Ночью похолодало, а в пещере было влажно. Бабушка в последнее время так похудела, что мерзла сильнее обычного. Прижавшись щекой к ее волосам, Лозен закрыла глаза.

Перед отъездом Текучая Вода поделилась с Лозен тревожным предчувствием: супруга Викторио опасалась, что, когда они вернутся, Бабушки уже не будет в живых. Лозен озказы-валась в это верить. Когда она приедет за Бабушкой, та, как обычно, одарит внучку хитрой озорной улыбкой, прижмсз Лозен к груди и начнет рассказывать о том, что произошло в лагере во время ее отсутствия.

ГЛАВА 42 КОРМЛЕНИЕ КУСАЮЩЕЙ РУКИ

У сейбовой рощи Рафи с Цезарем спешились, чтобы размять ноги. Пока негр поил груженного поклажей мула, Рафи достал щенков из висевшей возле стремени корзины и пустил их поиграть в траве. К ним тут же подскочила Пачи, чтобы осмотреть, обнюхать и вылизать своих детей.

Рафи понимал: когда придет пора возвращаться, он будет очень скучать по щенкам, но что поделать, он ведь вез их в подарок названым племянникам Цезаря. Один предназначался Освобождающему, другой — Уа-син-тону, а третий — Лозен, если она, конечно, захочет завести собаку. Кроме того, Рафи связал крошечные носочки дочке Марии, но и этим не ограничился: Коллинз с Цезарем везли подарки и взрослым.

Из слов Лозен Рафи заключил, что ей хотелось бы иметь собаку, что несколько удивляло. Коллинз знал, что апачи испытывают перед псами суеверный страх, однако у мескалеро, живущих в Боске-Редондо, отношение к собакам постепенно менялось: некоторые стали держать их у себя, да и с солдатскими дворнягами, забредавшим в лагерь, держались спокойнее.

Окатив головы холодной водой, Рафи с Цезарем принялись плескаться, брызгаясь друг в друга. От тяжелых свинцовых грозовых туч, надвигавших с запада, июльская духота сделалась невыносимой — каждый вздох давался с огромным трудом. Накупавшись, друзья улеглись в траву и, заложив руки за голову, принялись ждать, когда дозорный закричит ястребом, оповещая об их прибытии. Лошади щипали траву, а трое щенков возились, покуда их не сморило от усталости. Рафи глубоко вздохнул. Как же ему сейчас было хорошо!

В последнее время они с Цезарем редко могли позволить себе поваляться в блаженной праздности. Департаменты по управлению Нью-Мексико и Аризоной перевели в Калифорнию, отчего на местах началась бюрократическая неразбериха и бесконечная чехарда. Открывались, расширялись, сокращались, переименовывались и закрывались ведомства, учреждались и отменялись новые должности. Рафи с Цезарем не успевали скучать. Они возили строительные материалы: известку из Месильи, пиломатериалы из Пинос-Альтоса, уголь из Санта-Риты. Рафи отчаянно не хотелось погибать, обороняя фургон с известкой, но что поделать: платили за извоз очень недурно.

Одним из новых пунктов назначения стал форт Бэском. Будто бы насмехаясь над здравым смыслом, вашингтонские чинуши решили назвать укрепление в честь лейтенанта Джорджа Бэскома, напавшего десять лет назад во время переговоров на Кочиса и заварившего таким образом кашу, которую до сих пор так и не удалось расхлебать.

«С другой стороны, — подумалось Рафи, — Бэскома увековечили не зря. Ведь именно благодаря ему тысячи солдат не скучают без дела, хотя многие из них найдут здесь свою смерть».

Бюрократические проволочки, разворовывание провианта, предназначенного индейцам в Боске-Редондо, и самодурство Джорджа Карлтона довели Стека до белого каления, и он подал в отставку. На самом деле доктору стоило поднабраться терпения и чуть-чуть подождать. Карлтона в итоге сняли с должности, но его отъезд мало что изменил. Генералы чередой сменяли друг друга на его посту. Они то грызлись из-за пустяков, то сидели в бездействии, не зная, что предпринять, тогда как апачи продолжали нападать и на солдат, и на мирных жителей.

— Забавно, — задумчиво произнес Рафи.

— Что именно? — поинтересовался Цезарь.

— Большая часть белых в этих краях зарабатывает себе на жизнь тем, что обслуживает армию, так?

— Так.

— Если апачей перебьют, а войска выведут, то добропорядочные граждане останутся с пустыми карманами.

— Хочешь сказать, что белые сами заинтересованы в том, чтобы индейцы бесчинствовали, а они могли и дальше заколачивать правительственный денежки?

— Именно. Но самое забавное заключается в другом. Думаешь, благодаря рейдам солдат в горы индейцев станет меньше?

— Конечно же нет, — расхохотался Цезарь. — Апачи кружат у фортов и трактов, словно стая стервятников. Только на прошлой неделе увели из форта Каммингс шесть мулов, семь лошадей и трех волов.

— Точно! — щелкнул пальцами Рафи. — Апачам теперь без армии тоже никуда.

— Получается, правительство кормит руку, которая ее кусает.

— Получается, что так, — засмеялся Рафи.

Некоторое время они по очереди читали вслух Шекспира, передавая друг другу книгу. Постепенно небо затянули тучи, листья сейбы затрепетали на ветру. Давно перевалило за полдень, но ничего похожего на условный сигнал апачей так и не прозвучало. Никто не пришел встретить друзей. С неба начали падать первые капли.

— Поехали. — Рафи поднялся и усадил щенков обратно в корзину.

Друзья надели покрытые гуттаперчей пончо, которые всегда брали с собой в дорогу в июле и августе, когда наступал сезон дождей. Пончо Рафи было столь внушительных размеров, что шатром укрывало седельные сумки и корзину со щенками. Хотя Цезарь мог похвастаться таким же пончо, его едва хватало, чтобы прикрыть исполинскую фигуру негра.

Возвращаемся в Аламосу?

— Не-а.

— У нас с собой последние подарки доктора Стека для Викторио и его племени, и мы их довезем во чтобы то ни стало.

— И как мы отыщем апачей? — Цезарь недоуменно глянул на друга. — Нам же в прошлый раз завязали глаза.

— Доверюсь ушам.

— Ушам?

— Помнишь, мы несколько раз пересекали речушки? — спросил Рафи.

— Ну да, и что?

— Речушка была одна и та же, и сейчас ты на нее смотришь.

Цезарь уставился на струящуюся воду, а потом поднял взгляд на скалы, находящиеся на расстоянии полутора километров от них:

— Хочешь сказать, нас возили кругами?

— Ничего другого мне просто не приходит в голову. Твой новоявленный зять Вызывающий Смех специально отвлекал нас байками, чтобы не дать нам прислушаться к происходящему. — Рафи сам не знал, удивляться ему или оскорбляться тем, что апачи сочли их набитыми дураками. — Помнишь, как на одном из участков пути слышалось эхо, словно мы ехали через узкий каньон?

— Думаешь, в скалах есть проход?

— Я, как и мексиканцы, отчасти верю, что апачи могут становиться невидимыми, но уж очень сомнительно, что им под силу просачиваться сквозь камень.

— Господь заставил Красное море расступиться перед Моисеем, — улыбнулся Цезарь. — Может, ради нас он проделает то же самое и со скалой?

А что, если на выходе из каньона их не встретят с распростертыми объятиями? Друзья даже не хотели обсуждать подобный вариант развития событий. Грянул гром, и на землю обрушился ливень, словно разверзлись хляби небесные.

Да, шум дождя заглушал все звуки, и сигнала дозорных могли просто не услышать, и все же, когда никто не вышел встречать отряд, вернувшийся за стариками, Лозен поняла: что-то не так. Это дошло и до Кайтенная, Чато, Крадущего Любовь, Мух-в-Похлебке, Большеухого и Вызывающего Смех. Они спешились, а их подручные взяли коней под уздцы. Все застыли в молчании, а Лозен смежила веки и обратилась к Дарителю Жизни с беззвучной мольбой дать ей знак, если враги рядом. Наконец она открыла глаза и жестом показала, что опасности нет.

Дождь стал тише. Ветер швырнул в лица членов отряда еще несколько влажных струй, после чего гроза, рокоча, двинулась за горы, оставляя за собой мокрые деревья, с листьев которых струилась вода. Кайтеннай приказал всем разойтись в разных направлениях.

Лозен с Вызывающим Смех ползком преодолели луг, где когда-то паслись лошади. Не успели они добраться до окраины деревни, как ветер принес запах мокрой золы, горелого дерева и собачий лай. Затем они увидели в полумраке обугленные жилища стойбища Одинокой. Посреди сгоревшей деревни под тусклым серым небом застыли две лошади, мул и двое мужчин в блестящих черных пончо. Собака яростно лаяла в сторону Кайтенная и Чато, которые подкрадывались с наветренной стороны. Мужчины повернулись в том же направлении и развели руки в стороны, показывая, что безоружны. Лозен и Вызывающий Смех не видели их лиц, но узнали лошадей.

— Волосатая Нога и Дядя, — прошептал Вызывающий Смех. — Чато их убьет.

Будто в подтверждении его слов раздался щелчок затвора. Лозен по звуку догадалась, что это новенькая блестящая винтовка Чато, которую он назвал Многострельной. Дядя с Волосатой Ногой тоже услышали щелчок затвора, но даже не попытались спрятаться в укрытии или броситься наутек.

Лозен встала и направилась к ним, демонстрируя тем самым Чато и остальным воинам, что бледнолицые не представляют угрозы. Вызывающий Смех двинулся за ней, шлепая по лужам, которые на глазах становились меньше по мере того, как вода впитывалась в землю.

Собака крутанулась на месте. Вздыбив шерсть и приг нув голову, она медленно двинулась навстречу Лозен. Обернулись и мужчины. Лозен увидела в их глазах скорбь и облегчение оттого, что перед ними предстала именно она, а не другой апач, скорее всего возжелавший бы их убить. При этом девушка не разглядела в их взглядах ни страха, ни чувства вины, ни намерения обмануть ее.

Волосатая Нога что-то гаркнул собаке, и та тут же села, прижав уши и оскалив пасть, полную острых зубов. Затем Волосатая Нога, медленно стянув через голову пончо, отбросил его в сторону. Распутав узел платка на шее, он вытер с лица пот. Лозен показалось, что на щеках бледнолицего были и слезы.

— Но ло исимос, — промолвил он. — Это сделали не мы.

— Йо сэ, — отозвалась Лозен. — Я знаю.

Кайтеннай, Чато и прочие воины, держа на изготовке ружья и наложив на луки стрелы, двинулись к бледнолицым через площадку для танцев.

— Это они привели сюда синемундирников. — Чато направил дуло винчестера в лицо Рафи. — Сожжем их на медленном огне: так они будут умирать подольше.

— Ты их и пальцем не тронешь. — Лозен встала у него на пути. — Они братья Одинокой.

Вызывающий Смех, не обращая ни на кого внимания, со всех ног кинулся в стойбище бабушки и дедушки. Вскоре оттуда раздался его скорбный вой, к которому, откинув голову, присоединилась и Пачи. Лозен бросилась в сторону тропы, что вела в пещеру. Дождь кончился, и в небе над утесом кружили стервятники.

Цепляясь за камни и кустарник, девушка со скоростью ветра взлетела по крутому склону. Перепрыгнув через валун, преграждавший ей путь, она едва не наступила на руку Ворчливого. Он был мертв. Кто-то успел снять с его головы скальп. Рядом лежал Койот, конь Викторио.

Все то время, пока Лозен карабкалась по склону, она то молилась Дарителю Жизни, то торговалась с ним. Девушка не обращала внимания на ссадины и царапины, которые оставляли у нее на руках и ногах острые камни и шипы кустарника. Стоило ей добраться до самого верха, как в ноздри ударил смрад. Солнце пробилось сквозь тучи, высветив тела, распростертые в пещере. У большинства на головах вместо волос зияли кровавые раны.

Зачерпнув из очага золу, Лозен принялась посыпать ею тела, медленно смещаясь в глубь пещеры. Бабушку она отыскала вместе с ее подругой Черепахой. Старухи лежали обнявшись, будто погрузились в крепкий сон. С них тоже сняли скальпы. Лозен уселась рядом с Бабушкой и принялась раскачиваться взад-вперед, силясь сдержать скорбь, но тщетно. Вскинув голову к небу, скрытому от нее потолком пещеры, она зажмурилась и завыла.

Рафи пытался не отставать от Лозен и остальных, но вскоре апачи пропали за очередным изгибом тропы, что вела в гору, предоставив бледнолицего самому себе — мол, карабкайся вверх сам, как знаешь. Прошло не так уж много времени, прежде чем он услышал, как заголосила Лозен. Девушка, должно быть, обнаружила нечто ужасное. Кого убили охотники за скальпами? Ее мать? Отца? Бабушку? Новоявленную родню Цезаря?

Вскоре к завываниям Лозен присоединились и мужские голоса, что озадачило Рафи. Он даже не думал, что мужчины-апачи способны подобным образом выражать свои чувства.

Коллинз почти добрался до самой вершины гребня, когда путь ему преградил Чато. Уперев руки в боки и поставив ногу на валуи, апач, полыхнув взглядом, посмотрел вниз, на Рафи, и произнес на испанском:

— Тетушка Лозен велела оставить тебя в живых. Она сказала так: «Уходи, Волосатая Нога. Уходи. Пронто[96]».

Развернувшись, Рафи начал спускаться. Чтобы удержать равновесие, ему приходилось откланяться назад, а пальцы ног из-за крутизны склона больно упирались в кончики сапог. Волосы на затылке стояли дыбом. Коллинз решил, что Чато не станет тратить на него пулю; скорее всего, воин бросится на него сверху и проломит голову грозной дубинкой, которую Рафи приметил у него на поясе.

Добравшись до подножия склона, Рафи с облегчением вздохнул. Вскоре он отыскал Цезаря и Вызывающего Смех. Они завернули тела в одеяла и закрепили их на спине мула. Для этого пришлось снять груз с подарками, который теперь лежал прямо посередине площадки для танцев, прикрытый непромокаемым пончо.

— Это дед и бабка моего зятя, — кивнул Цезарь на трупы. — Думаю, тут орудовали подонки, обосновавшиеся неподалеку от форта. Зять говорит, они перебили и стариков наверху в пещере. А еще он сказал, что там укрывалась бабушка Лозен.

— Нам надо ехать, — глухо промолвил Рафи.

— Я помогу с похоронами.

— Пойми, нас могут убить, когда остальные спустятся с утеса и увидят, что мы еще здесь.

Вызывающий Смех пристально вслушивался в их беседу, силясь понять, о чем говорят бледнолицые.

— Он мне родня, — кивнул Цезарь на апача. — Я не могу его вот так здесь бросить. — Негр взял под уздцы мула и свою серую лошадь.

Поняв, что Цезарь решил остаться, Вызывающий Смех вырвал у него из руки поводья.

— Вайя![97] — Он показал на тропу, что вела к утесу. — Вайя! — повторил апач и провел ребром ладони по горлу — жест, во все времена и во всех культурах означающий неминуемую смерть.

Рафи сунул руку в карман и, вытащив оттуда крошечные носочки, протянул их Вызывающему Смех со словами:

— Пара ла нинъя де Мария Мендес[98].

Щенков придется забрать с собой. Не время оставлять апачам в подарок животных, которые, по их поверью, приносят несчастье.

Вызывающий Смех взял носки, сунул их за отворот мокасина, а затем, резко повернувшись, повел мула прочь.

ГЛАВА 43 ВЕРОЛОМНЫЕ ТВАРИ

Рафи застыл перед дверью кабинета сержанта-интенданта. Коллинз был взбешен, но знал, что предстоящий разговор его изрядно повеселит. Порой ему начинало казаться, что Всевышний не лишен чувства юмора.

Рафи постучал и, не дожидаясь ответа, открыл дверь и переступил порог. Как он и ожидал, владелец ранчо «Тучные луга» вместе со своим бригадиром обстряпывали грязные делишки с интендантом, искренне полагая, что им все сойдет с рук. Рафи намеревался их сильно разочаровать.

— Привет, Коллинз. — Сержант оторвал взгляд от трех экземпляров контракта на поставку говядины, что сейчас лежали перед ним на столе.

— Казенный скот из Месильи доставлен, — доложил Рафи. — Мои ребята сейчас ставят его в загон.

— Сколько голов?

— Сколько заказывали, — чуть пожал плечами Рафи.

— Тридцать?

— У меня хоть раз была недостача?

— Нет, но все когда-нибудь случается в первый раз. Апачи устроили налет на караван, направлявшийся в форт Каммингс. Угнали лошадей и мулов.

Когда до владельца ранчо и его бригадира дошло, что Рафи пригнал все стадо, они его не разочаровали. На гнусных харях обоих быстро сменилось сразу несколько выражений: сперва удивление, потом злоба и наконец досада. Сержант оказался орешком покрепче: он не изменился в лице и не выдал себя даже взглядом. «Может, он ни при чем? — подумалось Рафи. — Впрочем, вряд ли». Коллинз ни в чем не был уверен и потому старался не бросаться обвинениями зря. Когда заказчиком выступает армия, сам черт ногу сломит, пытаясь разобраться, кто с кем в сговоре и в какой момент ждать подвоха.

Рафи достал из кармана куртки накладную, положил ее на стол и наклонился, чтобы разгладить листок ладонями. Одновременно он кинул взгляд на контракт владельца ранчо «Тучные луга». Хотя документ лежал вверх ногами, Коллинзу удалось разглядеть прописанную в нем дату и количество голов скота.

К завтрашнему дню владелец ранчо обязался поставить одиннадцать бычков. Какое удивительное совпадение! Именно столько угнали у Рафи с Цезарем. Следы привели друзей к ранчо «Тучные луга». Они прибыли в тот самый момент, когда двое грабителей загоняли украденный скот в стойло.

Пара выстрелов обратила воришек в бегство, и они скрылись в дубовой роще. Пастухи-мексиканцы сказали друзьям, что хозяин ранчо с бригадиром отбыли в форт. Рафи с Цезарем отогнали бычков к остальному стаду и сами поспешили в форт.

Подобный фокус с Коллинзом пытались провернуть впервые, хотя ему доводилось слышать о том, как другие попадали впросак. Он кипел от бешенства. Больше всего выводило из себя то, что ворам удалось подкупить двух его погонщиков-мексиканцев, позволивших негодяям увести бычков.

И все же, когда Рафи вышел от интенданта, с лица у него не сходила улыбка. Вскоре он увидел Цезаря, который направлялся к нему, ведя в поводу Рыжего и свою серую лошадь. Помахав рукой другу, Рафи похлопал себя по груди в знак того, что плата за скот лежит у него в кошельке.

Цезарь улыбнулся ему в ответ. Друзья собирались потратить деньги в Централ-сити. До них дошли известия, что актеры тамошнего театра устраивают представление, в ходе которою читают монологи из разных пьес Шекспира. Цезарь никогда прежде не видел постановок Шекспира и потому говорил о представлении дни напролет — даже когда они с Рафи шли по следу угнанного скота и гнались за удирающими ворами, стреляя им вслед.

— Рыжему приглянулась кобыла капитана. Он ее огулять решил, — доложил Цезарь.

— Старый он, чтоб кобыл огуливать, ему давно на покой пора. Будем в Аризоне — отвезу его в Кэмп-Грант[99]. Тамошний кузнец согласился приглядеть за ним. Пусть старичок пасется вволю остаток жизни, он это заработал.

Рыжий служил Коллинзу верой и правдой два десятка лет. Он по-прежнему был ходким, но все же и вправду заработал покой. Правда, Рафи не мог представить, как станет ездить на ком-то другом, и потому всякий раз откладывал день прощания с верным скакуном.

— Жаль, что я не видел рожу хозяина ранчо, когда ты выложил накладную на скот, — покачал головой Цезарь.

— Да-а-а, — протянул Рафи, — зрелище было забавное.

— Думаешь, интендант состоял в доле?

— Скорее всего.

Километра полтора они ехали в приятной тишине. Цезарь первым нарушил молчание:

— Пока мы были в отъезде, между офицерами и черными солдатами произошла свара. Причем серьезная.

Всякий раз, когда Рафи отправлялся за платой, Цезарь, вместо того чтобы сидеть сложа руки, собирал последние известия — у него это получалось гораздо лучше, чем у Коллинза. В свою очередь, если за деньгами являлся именно Рафи, это сильно повышало шансы получить расчет полностью, до последнего гроша.

Не раз и не два Рафи, отправляясь к интенданту, брал с собой боевую палицу, подаренную ему Викторио. Он не грозил ею, не размахивал и даже не глядел на нее, а лишь многозначительно клал на стол. Однако и слабоумному хватило бы одного взгляда, чтобы понять: это оружие, которым проламывают черепа, а не какой-то там молоток для забивания гвоздей и колышков.

При этом тревогу вызывал не только вид палицы, но и мысли, откуда она взялась у Рафи. Что это — трофей, снятый с убитого апача, или подарок от апача живого и здравствующего? В любом случае было понятно, что шутки шутить с обладателем такой палицы себе дороже, и потому сержанты никогда не осмеливались мухлевать с оплатой.

— Цветные солдаты говорят, что, как приметят какую тварь в офицерских погонах, тут же ее и прикончат, — продолжил Цезарь.

— Кормят их всякой дрянью, чему удивляться, что они взбунтовались? — фыркнул Рафи.

— Да нет, дело не в еде. Лейтенант заявил, что его служанка — кстати, черная — сперла у его жены брошь. Полковник сказал, пусть воровка проваливает из форта. А солдаты говорят, что не брала она никакой броши, а даже если и брала, нельзя ее выгонять. С тем же успехом полковник мог бы приставить служанке к голове пистолет и вышибить ей мозги. Долго ли она протянет одна в краю, где кишмя кишат апачи?

— Ты с ней знаком?

— Не-а, — мотнул головой Цезарь. — Она тут появилась, пока мы ездили в Месилью. Солдаты говорят, что она принадлежала семье лейтенанта еще в Луизиане. Точнее, когда-то принадлежала, — поправил он сам себя. — Теперь ведь ни рабов, ни хозяев нету, спасибо мистеру Линкольну, упокой Господи его душу.

«Ну да, рабства больше нет, по крайней мере официально», — подумалось Рафи. Точку поставил больше четырех лет назад генерал Ли, когда приказал конфедератам сложить оружие, чем и положил конец мятежу южных штатов. Четыре года! Как же быстро летит время! Неужели минуло целых два года с тех пор, как Рафи в последний раз видел Лозен на руинах ее родной деревни, где безжалостно вырезали стариков?

Ему казалось, что все это случилось совсем недавно, возможно потому, что он до сих пор слышал во снах преисполненный боли крик девушки. В ее вопле было столько дикого, беспредельного отчаяния, что Рафи никак не мог забыть о том дне. Всякий раз он просыпался, тяжело дыша и чувствуя, как в груди заходится сердце, хоть и понимал, что, скорее всего, услышал во сне вой койота, который подсознание преобразило в крик индианки.

Часто Рафи гадал, где сейчас Лозен, куда она подалась со своими спутниками. Апачи словно сквозь землю провалились, будто их никогда не существовало.

У Рафи для Цезаря тоже имелись новости:

— Сержант сказал мне, что подразделения с черными солдатами распустят через несколько месяцев.

— Ну да, их срок службы подошел к концу.

— Их ведь на три года призывали?

— Ага.

Впереди в августовском мареве замаячила фигура. Женщина тащила на спине мешок, и сперва Рафи решил, что это мексиканка, идущая на рынок, раскинувшийся на отшибе Централ-сити, километрах в семи от того места, где они сейчас находились. Однако женщина казалась слишком высокой для мексиканки и шла прямо посередине дороги, что мексиканцам тоже было не свойственно. Для негров подобное поведение тоже считалось нетипичным, однако, подъехав поближе, Рафи разглядел, что в тех местах, где пот смыл дорожную пыль с икр путницы, кожа у нее была насыщенного темно-коричневого цвета патоки.

— Видать, это Мэтти Мартин и есть, — изрек Цезарь.

— Служанка?

— Она самая.

На голове девушки алела косынка, которую та завязала в узел на затылке, оставив обнаженным изящный изгиб шеи. Одета путница была в некогда синее ситцевое платье, которое за долгое время местами так выгорело на солнце, что сделалось серым. Поставив мешок на землю, негритянка воззрилась на приближающихся к ней всадников, глядя на них из-под руки, которой заслонилась от слепящих лучей.

Рафи сразу понял, отчего лейтенант не испугался хлопот и притащил девушку сюда аж из Луизианы. Ясно стало и то, почему черные солдаты решились на бунт из-за несправедливого обращения с ней. Более того, Коллинз заподозрил, что причиной гнева лейтенантской жены стала вовсе не украденная брошь.

Мэтти Мартин выглядела так, словно Всевышний, наделяя ее красотой, решил одним махом рассчитаться за все несправедливости, творившиеся с ее чернокожими соплеменниками. «Спелая» — именно это слово первым делом пришло на ум Рафи, когда он увидел девушку. Полные чувственные губы. Огромные, лучащиеся светом глаза. Широкий нос с раздувающимися ноздрями. А грудь! Как изумительно платье, облегающее ее точеную фигуру, подчеркивало грудь! Небольшая ямочка на подбородке придавала девушке одновременно настороженный, властный и бойкий вид.

Рафи сразу понял, что Цезарь вновь решил взять на себя роль благородного рыцаря. Его друг, казалось, притягивал к себе девушек, которым требовалась помощь, хотя друзья находились в краю, где девушек было мало, а те, что имелись, как правило, прекрасно могли самостоятельно позаботиться о себе. Не требовалось семи пядей во лбу, чтобы понять: на этот раз голозадый малыш по имени Эрос поразил Цезаря стрелой в самое сердце. Рафи и сам не мог не признать, что пленен мисс Мэтти Мартин.

Потянув серую кобылу за поводья, Цезарь остановил ее.

— Добрый день, мэм, — обратился он к девушке, прикоснувшись к шляпе. — Меня зовут Цезарь Джонс. А это мой товарищ, мистер Рафаэль Коллинз.

Безмерно рада знакомству с вами, джентльмены, — вежливо произнесла чернокожая красотка. — Меня зовут Мэгги Мартин.

— Мисс Мартин, позвольте предложить подкинуть вас до города, — промолвил Цезарь.

— Конечно-конечно, я буду очень вам признательна.

Пока Цезарь прилаживал мешок со скарбом девушки поверх своего свернутого в рулон одеяла, Рафи протянул ей флягу. Мэтти в ответ уставилась на Коллинза, словно отказывалась верить своим глазам. Чтобы белый проявил такую любезность к чернокожей? Немного помедлив, она все же потянулась к фляге, взяла ее и, с жадностью напившись, вернула владельцу.

Цезарь помог девушке усесться у него за спиной, и она робко обхватила черного гиганта за талию. Когда они поскакали к скопищу крытых соломой глинобитных мазанок, гордо именовавшемуся Централ-сити, Рафи внезапно почувствовал дикую, ослепляющую радость. Последний раз он ощущал себя таким счастливым в те стародавние времена, когда была еще жива его любимая — девушка из племени навахо, которую он называл Прядильщицей Грез. Рафи доподлинно знал, что больше никогда не будет так счастлив ни с одной из женщин, но его радовала мысль о том, что этот удел может ждать его друга.

Шекспиру было не под силу состязаться с Мэтти Мартин, но Рафи решил, что великий бард и не стал бы создавать ей конкуренцию. Уж кто-кто, а автор «Ромео и Джульетты» знал, как претят такому чувству, как любовь, любое ожидание и проволочки. Вместо того чтобы пойти на представление, Цезарь повел Мэтти на постоялый двор, где, как он знал, хозяин подыскивал служанку и кухарку. Цезарь уверял, что не станет надолго задерживаться, но Рафи сомневался, что друг сдержит слово.

Представление давали в салуне Бушрода Франклина по нескольким причинам. Во-первых, Бушрод был дельцом до мозга костей и не желал упустить возможность заработать, во-вторых, его салун являлся самым вместительным зданием в городе, ну а в-третьих, там имелся бильярдный стол, которому предстояло сыграть существенную роль в пьесе.

Создавалось впечатление, что в салун решило набиться все население города. Рафи кое-как протолкнулся сквозь шумную толпу, добрался до дальнего угла отделанного деревянными панелями зала, встал на ящик, ухватился за балку и, подтянувшись, вскарабкался на нее. Проделанный фокус стоил ему немалых сил, ведь Коллинз был уже немолод. Рафи не знал своей точной даты рождения, но считал, что ему скоро должно исполниться тридцать девять.

Вид, открывшийся с балки на бильярдный стол, стоил всех потраченных Рафи усилий. Актеры соорудили из стола платформу, застелив его дубовыми досками. Такая импровизированная сцена имела сразу несколько преимуществ: актеров было лучше видно, к тому же им не приходилось топтаться по полу, обильно заплеванному посетителями, жующими табак.

Рафи сразу узнал характерные следы спилов на досках. Они были с мануфактуры в Пинос-Альтосе — власти купили доски для строительства казарм, а Рафи с Цезарем доставили их в форт. Рафи с раздражением подумал: зачем они с другом надрывались и разгружали доски в форте, если интендант все равно собирался продать их дельцам в городе?

Коллинз своими глазами видел, как в прошлый раз прямо на этом столе разыгралась целая драма. В кабаке вспыхнула ссора из-за шлюхи, и в ходе перепалки кто-то подстрелил старателя. Городской цирюльник приказал положить раненого на бильярдный стол, надеясь спасти бедолаге жизнь. Стол тут же окружила толпа зевак, начали делать ставки: двадцать долларов на то, что пациент выживет, или на то, что отдаст Всевышнему душу. Зрители внимательно следили за действиями цирюльника. Всякий раз, когда старатель начинал выхаркивать кровь, те, кто поставил на его смерть, принимались радостно улюлюкать, а их соперники — громкими воплями поддерживать раненого. Кончилось тем, что цирюльник продул двадцать баксов, которые поставил на жизнь бедолаги, понадеявшись на свое мастерство.

Сегодня собравшихся ждало развлечение иного рода. Мужчины рассчитывали увидеть дамские ножки или хотя бы заглянуть под юбки двух актрис, состоявших в труппе. Если улыбнется удача, можно разглядеть даже панталоны, но, по большому счету, сойдет и нижняя часть икр. Впрочем, собравшиеся были готовы довольствоваться даже зрелищем щиколоток, затянутых в фильдеперсовые чулочки.

Большинство зрителей уже успело изрядно набраться виски и теперь стремительно теряло терпение. Рафи мог поклясться, что публика готова начать швыряться тухлыми яйцами, припасенными для актеров на тот случай, если те будут недостаточно хорошо играть. Наконец на импровизированную сцену взобрался Бушрод Франклин и принялся махать руками, призывая собравшихся к тишине. Она так и не наступила, однако гул голосов стих настолько, что Франклина стало слышно, когда он повысил голос до крика:

— Дамы и господа! Как вам всем прекрасно известно, мы собрались на это вечернее представление, чтобы собрать средства для отряда мужественных борцов с индейцами — рейнджеров Беар-Крика под предводительством всем нам известного и уважаемого Джеймса Халлорана. Отрадно знать, что эти бесстрашные ребята считают излишним брать краснокожих убийц в плен.

Раздались радостные возгласы и аплодисменты. На сцену взобрался сам Халлоран, сжимая в одной руке ружье, а в другой — скальп с длинными черными волосами. Рафи знавал Джеймса. У него были глаза цвета скисшего пива, воняло от него, как от козла, а храбростью он равнялся мелкой шавке, обожающей облаивать всех и вея. Если его отряд и добился каких-то успехов в охоте на апачей, то только потому, что рейнджеры не знали пределов в жестокости и низости.

— Есть только один способ избавить наш край от вероломных тварей! — проорал Халлоран. — Убивать их! Убивать при первой же возможности!

Толпа ответила столь оглушительными воплями восторга, что задрожало пламя свечей, а у Рафи зазвенело в ушах. Когда люди замолчали, осипнув от крика, Халлоран продолжил:

— Когда мы вернемся из похода, каждая дамочка из тех, кто сегодня пожертвует деньги, получит по скальпу — будет чем чепчик украсить!

Рафи покачал головой. Женщинам придется довольствоваться седовласыми скальпами, поскольку рейнджеры, судя по трофеям, которые они привозили, убивали одних лишь стариков.

Коллинз задался вопросом, не молодчики ли Халлорана прикончили два года назад бабушку Лозен вместе с остальными ее пожилыми соплеменниками? Вряд ли. Отряд сформировался лишь недавно, да и говорили рейнджеры куда больше, чем делали. Всякий раз, прослонявшись несколько дней по горным тропам, они возвращались в салуны Централ-сити хвастаться своими мнимыми подвигами и восполнять запасы виски во флягах.

Между тем на сцену под аккомпанемент одобрительных криков вскарабкался тощеногий директор труппы в красных вязаных рейтузах, местами заштопанных черной ниткой. Поверх рейтуз он надел короткие широкие бриджи, похожие на шляпки поганок. Воротник жилета из синего шелка, отделанного выцветшими блесками, украшала желтая вышивка. В руках актер держал череп — значит, ему предстояло играть Гамлета.

Ухватившись покрепче за балку, Рафи подался вперед. Сейчас прозвучит его любимый монолог. Ах, как жалко, что Цезаря нет рядом!

Апачи относились к письменному тексту со смесью трепета и недоверия. Это роднило их с Рафи, которому казалось, что в книгах заключена некая колдовская сила — совсем как в электромагнетизме, в паровом двигателе и в человеческих страстях.

Когда Гамлет закончил, пришел черед миссис Дуган, которая, рыдая и заламывая руки, принялась читать погонщикам и рейнджерам монолог леди Макбет. Вдруг на улице загрохотали выстрелы. Салун тут же опустел, хотя лодыжки миссис Дуган оказались куца изящнее, чем ожидала публика.

Спрыгнув с балки, Рафи вместе со всеми кинулся к дверям. По главной улице Централ-сити неслись по меньшей мере три десятка апачей, которые гнали перед собой лошадей, мулов и волов. Большинство лошадей у салуна были привязаны к ограде кое-как, на скорую руку, о чем апачи прекрасно знали. Напуганные индейцами животные стали пятиться и рваться с привязи, после чего, обретя долгожданную свободу, пустились наутек.

Рафи увидел, как молодой апач перепрыгнул со своего коня на спину Рыжего и одним движением сорвал поводья с ограды. Коллинз спокойно вышел на улицу, чтобы беспрепятственно насладиться грядущим зрелищем. Рыжий двинулся легким галопом, а его новый владелец устроился поудобнее в седле, торжествуя победу.

Стоило чалому почувствовать, что наездник расслабился и потерял бдительность, как он тут же дал ему возможность полюбоваться местностью с непривычной высоты и под небывалым углом. Конь принялся скакать то вверх, то вбок, в какой-то момент прямо в воздухе сделав полный оборот вокруг своей оси. Рыжий вертелся юлой, перебирая ногами со скоростью заправского артиста балета. Закончил он представление, так сильно взбрыкнув задними копытами, что на мгновение показалось, будто он стоит на одной лишь морде, упершейся в землю.

Апач, по дуге вылетев из седла, грохнулся ничком на землю. Расставив руки, он вывернулся из-под копыт следовавшей за Рыжим лошади, которая попятилась, отчего ее седок съехал назад. Выпрямившись в седле, апач наклонился и помог упавшему товарищу забраться на свою лошадь, после чего, хохоча и улюлюкая, они унеслись прочь.

Рыжий неспешно подошел к хозяину и ткнулся головой ему в грудь, слово спрашивая, пришелся ли Рафи по вкусу фокус, который он только что отколол. Коллинз обхватил коня за шею и прижался к нему щекой, чувствуя, как грива щекочет нос, а потом ласково потрепал Рыжего за уши и тихо засмеялся.

ГЛАВА 44 ТОСКА ПО ОТЧЕМУ КРАЮ

Мало кто любил агаву. И все же в местах, где острия колючей опунции впивались в ноздри голодных лошадей, кожу путников раздирали шипы чертова когтя, каждый из которых был размером с палец, а иголки дурнишника цеплялись за мокасины, волосы и одежду, агава представлялась не самым худшим из растений. К ней можно было относиться без особой опаски, в отличие от кактуса под названием цилиндропунция, плюющегося жалящими колючими шариками. У агавы имелась сочная сердцевина, хранящая в себе бесценную влагу на протяжении долгих дней — даже когда земля трескалась, как небрежно обожженный горшок, а весь мир будто съеживался и покрывался пылью.

Впрочем, агава умела постоять за себя и не сдавалась без боя. От сердцевины расходились листья — длинные, зеленые, похожие по форме на острия копий. По краям каждый листок щерился колючками, а на кончике имелся шип размером с палец. С такой надежной охраной до сердцевины добраться было непросто, а Лозен требовалась именно сердцевина.

В краю Длинношеего росли агавы куда крупнее, чем на родине девушки. Побег с красным цветком в самом центре был в четыре раза выше Лозен. Когда она потянулась палкой к сердцевине куста, с другой стороны зарослей показалась огромная гремучая змея, которая, извиваясь, поползла прочь.

— Меня здесь нет, я всего лишь тень, — быстро проговорила Лозен, чтобы обмануть злых духов, которыми, возможно, была одержима змея.

Затем шаманка легла на живот, надавила на лист и, сунув в рот трубочку, вобрала в себя воду, скопившуюся у его основания. Она была горячей и с глинистым привкусом. Лозен сплюнула муравьев и жучков, попавших в рот вместе с соком растения.

Прежде она считала, что хорошо переносит жару, но здесь, в северной части Мексики, солнце жгло, словно раскаленный на огне клинок. Влажные от пота волосы шаманка заплела в косу, доходившую до бедер, и заткнула за пояс. Лозен аккуратно поставила ногу на лист между двумя рядами шипов. Придавив таким образом несколько листьев к земле, она нанесла удар томагавком поближе к их основанию. Расчистив проход к белоснежному бутону на стебле-сердцевине, она сунула под бутон заостренный конец палки и постучала по ней с другой стороны обухом топорика. Одинокая и Мария поспешили к ней на помощь.

Младшим сыновьям Одинокой и Марии, Бросающему и Юркому, совсем скоро должно было исполниться пять лет. Мальчишки гонялись за клубами пыли, взвихреннымипорывами ветра, силясь догнать их, прежде чем они осядут на землю. Как правило, когда эта забава надоедала, ребята принимались охотиться на воробьев, мышей, сусликов и луговых собачек. Поймав жуков, дети позволяли им вцепиться жвалами в мочки ушей, после чего носили их как сережки.

— Берегитесь змей! — крикнула мальчикам Мария. — Они обладают могучей колдовской силой. Не вздумайте к ним прикасаться. Если вдруг увидите змею, скажите заговор: «Ты, старушка, уползай и мне путь не преграждай».

Приехала на лошади Дочь со своей малышкой, которую везла на себе в люльке, сделанной Лозен.

Глазастая велела передать тебе, что у нас достаточно агавы, — сказала Дочь.

Опершись на палку, Лозен окинула взором покрытый разнообразной растительностью склон. Стоял сезон, именовавшийся Временем Орлят — пора цветения. Одеяло желтых маков местами пестрело лиловым, оранжевым, синим, красным и белым. Цветущие заросли пало-верде золотистым водопадом низвергались в ущелье.

Совместными усилиями Лозен, Одинокая, Мария и Дочь наконец отделили от стебля агавы бутон. Он оказался таким большим, что Лозен едва смогла обхватить его руками. Уложив его вместе с остальной добычей в корзины, она навьючила их на лошадь и позвала мальчиков, которые, подбежав к кобыле, принялись карабкаться на нее.

Женщины двинулись верхом по пологому склону, переходящему в пустыню, которой, казалось не было ни конца ни края. Они ехали вдоль глубокого ущелья, в котором желтыми облачками реяли скопища ароматных цветов боярышника. Затем они миновали настоящую чащу кактусов-фукьерий, опунций и чахлых мескитовых деревьев.

Их соплеменницы разбили лагерь в можжевеловой роще. Они уже разложили плетеные подносы, чтобы сушить запеченную агаву, развесили кувшины и детские люльки на ветках, среди которых порой гулял ветерок, построили шалаши у стволов, выложили камнями очаги и расстелили в тени шкуры для младенцев-ползунков.

Женщинам нравилось жить самим по себе. Можно было поставить жилища поближе друг к другу, чтобы без помех переговариваться по вечерам и ночам. Можно было рассказывать какие угодно истории и смеяться так громко, как пожелаешь.

Девочки с интересом обследовали округу в поисках разноцветных семян для бус, строили маленькие шалашики, делали игрушечные жернова, изготовляли для кукол кухонную утварь из желудей.

Мальчики — дело иное. Женщинам требовались дозорные: не ровен час, пока кипит работа, появится враг. Пришлось соблазнить мальчишек обещаниями новых рубах и мокасин.

И даже несмотря на все посулы, с женщинами согласились остаться лишь девятилетние Освобождающий и Уа-син-тон, которых из-за юных лет еще не брали на правах подручных в походы.

Из дозорных самым старшим был Нагибающийся. Он согласился остаться с женщинами из-за своей зазнобы — Мышки, тринадцатилетней дочери Петли. Женщины знали, что подросток и дня прожить не может без своей ненаглядной и всячески хочет расположить ее к себе, чем беззастенчиво и пользовались. Нагибающийся брался за самую трудную работу и таскал любые тяжести, то и дело поглядывая, видит ли его пассия, как он старается. Женщины громко нахваливали красоту и силу юноши, тогда как Мышка, сгорая от смущения, делала вид, будто не замечает его.

Глазастая, окинув придирчивым взором бутоны, объявила, что потребуется по меньшей мере еще две ямы. Женщины, взявшись за штыки, сабли и заостренные палки, принялись ковырять верхний каменистый слой почвы. Затем пришел черед ржавых лопат и бычьих лопаток: с их помощью землю нагружали в корзины и сваливали в кучу поодаль. Девочки уносили камни помельче, а покрупнее оставляли, поскольку они должны были пригодиться: ими женщины выложат дно ямы.

Все работали не покладая рук, пока не вырыли две ямы в человеческий рост длиной и по грудь глубиной. Перед рассветом женщинам предстояло развести костер на выложенном камнями дне. Когда пламя прогорит, они, отворачивая лица от пышущих жаром углей, выложат поверх бутоны агавы, после чего прикроют ямы слоем травы.

Но прежде Лозен воткнет в самый центр стебель агавы, придерживая его раздвоенной палкой, в то время как женщины примутся обкладывать его камнями, чтобы он не завалился, а сверху посыплют землей, чтобы угли не остыли. На следующий день Глазастая вынет стебель: если его кончик хорошенько пропекся, значит, и бутоны готовы.

Пока агава запекалась, женщины собирали листья юкки и плели подносы для сушки и вяления. Лозен отправилась на прогулку, взяв с собой Дочь. Шаманка собиралась поискать травы и коренья для снадобий. Пока они пробирались через подлесок, Лозен повторяла наставления, которые твердила неисчислимое количество раз:

— Когда Даритель Жизни творил наш мир, он наделил предназначением каждое из растений. — Лозен выдернула из земли кустик с маленькими лиловыми цветами. Отломив корешок, она вытерла с него грязь, откусила кусочек, после чего поделилась добычей с Дочерью. На вкус корень оказался сладким. — Отвар стебля помогает при кашле и простуде. А еще он спасет от боли в мышцах и животе.

Дальше Лозен присела рядом с вьюном, усыпанным желтыми цветами. Листья растения напоминали формой раскрытую ладонь.

— Это кличут пятерней, — произнесла Дочь. — Листья облегчают боль в горле и ломоту в зубах. А еще они помогают при лихорадке и поносе.

Когда, набрав трав, они тронулись в обратный путь, Дочь спросила:

— Скажи, а мы вернемся когда-нибудь домой?

— Да. — Лозен кинула взгляд на север. — Мы всегда возвращаемся в родной край.

— Нках-лэ, — прошептала, кивнув, Дочь. — Да будет так.

— Дыры-в-Земле. — Лозен тщательно выговорила название шахт Санта-Риты, чтобы молодежь запомнила, как его правильно произносить. Более того, не дело поминать вслух землю с небрежением. После долгого молчания шаманка промолвила: — Место-Где-Вдовы-Перестали-Плакать. — Некоторое время она ехала в молчании, затем произнесла: — Куча-Плоских-Камней.

Они возвращались со сборов агавы назад в главный лагерь, располагавшийся рядом с деревней Длинношеего. Обратный путь занимал почти целый день. Чтобы убить время, Лозен перечисляла названия мест, раскинувшихся между родным краем на севере и высокогорным плато, где они прожили последние четыре года. Женщину не волновало, слушает ли ее кто-нибудь или нет. Сейчас она вершила свой путь. Остальные при желании могли составить ей компанию. Некоторые из женщин и детей прислушивались к звуку голоса шаманки. Другие ехали позади процессии и переговаривались друг с другом. Всякий раз, когда Лозен замолкала, произнеся название очередного места, те, кто ее слушал, вспоминали, как оно выглядело, когда они видели его в последний раз, и что там произошло. Мысленно люди вместе с Лозен проделывали обратный путь в родной край.

На закате они добрались до отвесных склонов плато. Когда процессия двинулась по единственной тропке, что вела вверх, к обители Длинношеего, Лозен принялась называть места, которые располагались совсем неподалеку от их прежнего дома. Теперь ее словам внимало большинство женщин и даже детей.

— Дзил-ндээз, — промолвила она, — Высокая гора.

Все представили бледно-лиловый пик на фоне озаренного рассветом неба. Именно в него первым делом упирался взгляд, когда человек поутру выбирался из своего жилища.

— Шинале. Мой-Дедушка. — Так называли священный источник близ их деревни. В истоке теплый ключ был небольшим, но его воды наполняли два пруда в скалах — один повыше и поменьше, а второй пониже и побольше, именовавшийся Глазом.

Когда Лозен произнесла:

— Бидаа. Глаз. — Раздался всеобщий грустный вздох, похожий на дуновение ветра. Женщинам вспомнилось, как они купались зимой в теплых водах Глаза. Кто-то шмыгнул носом. Кто-то высморкался.

Из Глаза брала начало речка, бежавшая по ущелью среди высоких скал, а само ущелье служило дорогой во внешней мир, путем, который было очень легко охранять.

— Т’исс бидааю my ли нэ. Сейбовая роща рядом со струящейся водой. — Люди теперь говорили нараспев, хором, будто произнося лечебный заговор, призванный унять тоску, терзающую сердца.

Лозен словно перенесла своих спутниц в долину, показав им речку, вода в которой не замерзала даже в самую суровую стужу. Вот перед их мысленными взорами предстали жилища, раскиданные в тени высоких деревьев, лошади, пасущиеся на тучном лугу.

Многие уже и так тихо плакали, но когда Лозен произнесла: «Пещера прародителей», женщины принялись всхлипывать, уже не стесняясь слез. В пещере с видом на деревню, где без жалости перебили стариков, каждый потерял по крайней мере одного родственника.

Когда процессия приблизилась к тропе, ведущей на вершину плато, к женщинам присоединились Уа-син-тон и Освобождающий, которые тащили связки перепелов и сусликов. Нагибающийся пропустил всех вперед, а сам, пристроившись в арьергарде, пустил коня рядом с лошадью Мышки.

Впереди всех ехала Текучая Вода. Развернувшись в седле, она крикнула:

— Глубоководье!

Женщины рассмеялись. Произнеся название места, Текучая Вода подтрунивала над опьяненным любовью Нагибающимся, при этом не порицая его и не называя по имени. Она принялась рассказывать младшим поучительную историю, связанную с упомянутым местом, — для малышни она станет хорошей наукой. История была о мальчишках, пострадавших оттого, что они забыли о бдительности.

— Как-то раз одним жарким летним днем на Глубоководье нежились в воде мальчишки. — Текучая Вода не уточнила, когда именно произошла история, хотя повествовала та о Лозен и приключилась во времена, когда ее еще никто не называл ни Тетушкой, ни даже Лозен.

«Неужели я такая старая, что обо мне уже истории складывают?» Эта мысль вызвала у Лозен улыбку.

— К берегу подкралась девочка, которую звали Сестрой, — продолжила Текучая Вода. — Характером она была совсем как братец Койот и обожала всякие шутки и розыгрыши. Увидела она мальчишек в воде, а заодно и одежду, что они сложили под сейбой. Одна из веток нависала над рекой, а на ветке прилепилось осиное гнездо. Девочка подкралась поближе. Когда мальчишки зашли дальше в воду, она швырнула из пращи камень, который угодил как раз в то место, где гнездо крепилось к ветке. Гнездо рухнуло вниз. Кто-то из мальчишек попытался укрыться от ос в воде. Кто-то кинулся за своей одеждой, но их облепили осы. Те из ребят, кто выбрался на берег, прыгали и кричали, словно танцевали особый Осиный танец. Сестра со смехом смотрела на них, а потом, совсем как Койот, побежала дальше по своим делам. Вот что однажды приключилось на Глубоководье.

Все со смехом поглядывали на Лозен. Когда она сбила гнездо на Кайтенная, Большеухого, Мух-в-Похлебке и их друзей, она была ровесницей Уа-син-тона. История была всем хорошо известна. Даже сейчас некоторые женщины за работой порой издавали жужжание, и мужчины прекрасно понимали, на что они намекают.

Текучая Вода доехала до поворота, где тропа резко забирала в гору. Это место у подножия плато в деревне Длинношеего именовали Кучей Мусора. Всякий раз, когда Лозен проезжала здесь, среди костей и обрывков тряпья, у нее на затылке вставали дыбом волосы. Это были останки мексиканских солдат, которые на протяжении долгих лет пытались взять плато штурмом.

Лозен чувствовала их души, бродившие среди выбеленных песком скелетов, ощущала ненависть и страх. Она слышала вопли мексиканцев, погибавших под валунами, которые скидывали на них сверху воины Длинношеего. Других женщин не беспокоил вид вражеских останков. Они по-прежнему смеялись, перекрикивались друг с другом. Цокали по камням копыта коней, ступающих по узкой крутой тропе; раскачивался из стороны в сторону навьюченный на них груз.

Глазастая пустила лошадь рядом с Лозен. Оглянувшись, она посмотрела на вьющуюся змеей тропу, уходящую далеко вниз.

— Совсем как в старые времена, — вздохнула Глазастая, — прежде чем мы стали бояться каждой тени и вздрагивать от любого хруста ветки.

Текучая Вода остановила коня и, дождавшись, когда с ней поравняется Лозен, тоже пустила скакуна рядом с ней. Протянув шаманке кусок запеченной агавы, женщина произнесла:

— Слушай, Сестра, давай скажем твоему брату, когда он приедет, что мы хотим вернуться домой.

Лозен оторвала кусок агавы зубами и заработала челюстями. На вкус мякоть напоминала пеньковую веревку, вымоченную в темной патоке.

— Может быть, ему все-таки удастся убедить синемундирников дозволить нам жить в Теплых Ключах, — возразила шаманка.

Именно за этим вождь с отрядом молодых воинов отправился на север. Они отсутствовали уже долго, и все волновались.

— Даже если мы не договоримся с бледнолицыми о мире, нам все равно лучше вернуться домой.

— Чем жить здесь, лучше уж прятаться по расщелинам и пещерам, словно ящерицы, лишь бы дома, — поддакнула Глазастая.

— Гунку. Верно, — кивнула Дочь.

— Длинношеий привозит из набегов много хороших вещей, — напомнила Ветка Кукурузы. — К тому же здесь мы можем спокойно спать по ночам.

Возразить на ее слова было нечем. Размеры плато впечатляли — два дня пути в поперечнике. Там были и леса, и ключи, и луга. Длинношеий мог устраивать налеты на Сонору, а потом продавать украденный скот в Чиуауа. Он запросто ходил в набеги на север, за границу, а потом отступал обратно на юг, оказываясь вне досягаемости американских солдат.

Текучая Вода заговорила чуть ли не шепотом. У нее имелось свое прозвище для Длинношеего.

— У Старой Уродливой Жопы нрав медведя. Мне тут не нравится. Сестра, поговори с братом. Он прислушивается к тебе.

Лозен вернулась к себе в шалаш вымотанная до предела: она четыре дня пела лечебные заговоры над захворавшей женой Длинношеего. Съев немного тушеного мяса и сделав пару глотков воды, она быстро провалилась в сон. Разбудило ее рыдание женщин.

— Сестра! — позвала ее Текучая Вода. — Длинношеий вернулся с тропы войны, но многие из его воинов остались там.

— Что случилось? — Лозен принялась натягивать мокасины.

— Отряд напал на караван бледнолицых. Воины нашли бутылки, подумали, что в них виски. Стали пить. Многим потом стало плохо. Может, бледнолицые пошли на хитрость и решили их отравить.

— Может, в бутылках был и виски, — оторвалась от жернова Ветка Кукурузы. — Воины попросту перепились и попадали на кактусы.

— Жены потом весь день доставали из них шипы, — добавила племянница Текучей Воды и Ветки Кукурузы. Ее муж погиб, отправившись в один из набегов Длинношеего. Родня Лозен построила ей жилище рядом со своим стойбищем, и вдова переехала туда. Все решили, что Викторио не будет возражать. Племянница отличалась славным характером и была работящей. Она приходилась ровесницей Дочери, а смех ее напоминал пение луговой птицы.

— Длинношеий хочет, чтобы ты присутствовала на совете, — сообщила шаманке Текучая Вода.

Когда Лозен пришла к месту собраний, Длинношеий поприветствовал ее коротким кивком. Воины ждали ее, что удивило Лозен. Возможно, именно так Длинношеий хотел выразить признательность за врачевание его жены, которая чувствовала себя значительно лучше, чем последние два месяца.

Лозен села позади — вместе с женщинами. Ей было непривычно присутствовать на совете без брата. Еще непривычнее было сидеть среди людей, не принадлежащих к чирикауа. Многие из воинов Длинношеего вели род от мескалеро, кой-отеро, племени Белогорья и даже Безумных. Кто-то нашел здесь приют, спасаясь от синемундирников, а кто-то был изгнан соплеменниками за различные преступления.

Речь на совете шла о новом лейтенанте синемундирников. Многие из присутствующих потеряли родных в результате нападений отряда лейтенанта на индейские деревни. Худой, быстрый и хитрый, золотоволосый лейтенант не ведал страха и жалости. Апачи прозвали его Хорьком.

Хорек, как известно, запросто нападает на жертву, превосходящую ее размерами в несколько раз, а если почует кровь, может сожрать даже собственное раненое потомство. Воины допускали, что Хорек-синемундирник вряд ли станет есть свою родню, но при этом сходились во мнении, что лейтенант пойдет на все, лишь бы добраться до своей добычи. И по пути он не щадил никого: ни женщин, ни стариков, ни детей.

Долго, очень долго воины обсуждали, как найти управу на Хорька. Наконец Длинношеий спросил сестру Викторио, есть ли ей что сказать.

— Можно украсть ящики с серебряными кружками, которые привозят в фургонах с востока, — предложила Лозен.

— Чжаали? Деньги? На что они нам? — Нелепая мысль вызвала у Длинношеего лишь раздражение.

— На эти кружки мы купим в Ханосе лошадей, ткани и зерно, — сообразил один из мескалеро.

— Каманчеро примут их в оплату патронов и ружей, — добавил койотеро.

Длинношеий фыркнул.

— Мы знаем, сколько стоит лошадь, — начал он, сильно заикаясь от раздражения. — Мы знаем, сколько стоит одеяло, связка шкур и корзина пиноле. А кто из присутствующих здесь знает, сколько стоит серебряный кружок?

Повисла тишина.

— Нас обманут. — Длинношеий, полыхнув взглядом, посмотрел на Лозен.

— Мы не станем пускать монеты в ход.

— Тогда зачем их красть?

— Синемундирники сражаются не за долю от награбленного, а за эти серебряные кружочки.

— Это верно. — Практически все из собравшихся на совете бывали в форте в день выплаты жалованья и своими глазами видели, какой эффект монеты оказывают на синемундирников.

— Если солдатам вовремя не дадут серебряных кружочков, они не станут сражаться.

Длинношеий принялся раздумывать над словами Лозен. Он покачивал ногой — это значило, что слова женщины привели его в смятение.

— Не нравится мне эта идея, — наконец изрек он. — Выследим лейтенанта и убьем его по старинке, как уже убивали других.

Лозен хотелось сказать, что лейтенант умен и его просто так не застанешь врасплох. Ей хотелось сказать, что слишком много воинов сложили головы, сражаясь по старинке. Ей хотелось сказать, что духи велели ей искать мира с бледнолицыми. Однако она промолчала. Длинношеий редко прислушивался к чужому мнению, и уж тем более к мнению женщины.

Вернувшись в свое стойбище, Лозен обнаружила, что у костра на привычном месте сидит Викторио. Рядом суетились Текучая Вода, Ветка Кукурузы, Третья Жена и Дочь.

Уа-син-тон сидел, опершись локтем на колено Викторио, будто желая удержать отца, если тот вдруг решит снова надолго уехать.

— Если мы станем лагерем поближе к форту в Теплых Ключах, — говорил Викторио, — представитель бледнолицых обещает нам безопасность. Нам дадут еду и одеяла. Он лишь ждет согласия Великого Отца из Уа-син-тона. Согласия отдать нам землю, которая и без того наша.

Текучая Вода положила руку на плечо мужа и повернулась к Лозен:

— Сестра, мы возвращаемся домой.

ГЛАВА 45 РАННИЕ ПТАШКИ

Порой Рафи начинал ломать голову, отчего в Аризоне жарче и больше пыли, чем в Нью-Мексико, буквально под боком. Подходил к концу апрель 1871 года. Было утро, и хотя солнце еще толком не успело подняться над горными вершинами, атмосфера уже начала напоминать адское пекло. Пачи, тяжело дыша, лежала в тени фургона Джозефа Фелмера, а Рыжий жевал сено в загоне. Гнедой мерин, которого Рафи собирался взять вместо Рыжего, уже был оседлан и спокойно пасся рядом.

Фелмер нажал на педаль точила, приведя тяжелое колесо в движение. Затем он поднес к нему клинок Рафи. Полетели искры, словно мошки кусая обнаженные предплечья кузнеца.

— Из-за этой жары мы все тут стали ранними пташками, верно я говорю? — Судя по говору с едва заметным немецким акцентом, Фелмер много времени провел среди старателей. Прикоснувшись подушечкой пальца к лезвию, он кивнул, после чего еще несколько раз легонько провел клинком по точилу.

Помимо основной профессии, Фелмер прекрасно разбирался в лошадях и умел с ними обращаться. Среди его угодий имелся луг у реки, поросший сочной травой высотой до пояса, и кузнец не имел ничего против того, чтобы там пасся старый боевой товарищ Рафи. Коллинз решил, что если уж кто и сможет уберечь Рыжего от конокрадов-апачей, то это Джозеф Фелмер.

Кузнец женился на индианке из небольшого племени апачей-аравайпа и бегло разговаривал на их наречии. Его супруга, которую Джозеф называл Мэри, владела английским плохо, и ее словарный запас в основном ограничивался терминами, так или иначе связанными с кулинарией, зато она прекрасно готовила тушеное мясо с картошкой и морковью. Более того, Рафи никогда прежде не видел, чтобы женщина-апач вела «белую» жизнь в самом широком смысле этого слова. Всякий раз Коллинз озадаченно замирал, когда видел индианку в корсаже, пышных юбках и с черепаховыми гребнями, скреплявшими ее густые шелковистые волосы цвета воронова крыла.

Мэри уехала вчера рано утром, оставив мужу и Рафи немного тушеного мяса. Она отправилась проведать своего дядю, старого вождя по имени Эскиминзин[100], а заодно и остальных родственников, стоявших лагерем километрах в пяти от военной заставы.

Когда судьба приводила Рафи в небольшое аризонское поселение, представлявшее собой горстку полуразвалившихся хижин и именовавшееся Кэмп-Грант, он обычно останавливался у Джо и Мэри Фелмер. Ему нравилось сидеть за кухонным столом и наслаждаться дивными ароматами разных вкусностей. Он обожал слушать, как Джо и Мэри негромко переговариваются друг с другом на мелодичном гортанном наречии ее племени. Коллинзу всегда казалось, что, общаясь на языке апачей или навахо, люди делятся друг с другом какими-то тайнами.

Мэри Фелмер напоминала Рафи о его возлюбленной навахо и времени, которое они прожили вместе. Порой, глядя на Мэри, он невольно гадал, удастся ли ему когда-нибудь встретить ту, что сравнится с женой Джо или той единственной, что давно уже была в могиле. И если в такие моменты ему в голову приходили мысли о Лозен, он гнал их прочь. Лозен принадлежала к чирикауа, которые очень сильно отличались нравом от кротких аравайпа. Впрочем, даже если допустить, что чирикауа могут быть миролюбивы, Рафи все равно понимал, что на Лозен не наденешь фартук и не заставишь ее носиться по кухне. Да если подумать, он и сам того не захочет.

И все же как было бы здорово, если бы все люди были такими славными, как Фелмеры. А что, если Лозен согласится возить с ним, с Рафи, грузы? Она прекрасно разбирается в лошадях, да и в мулах, скорее всего, тоже. Ну а если она чего-нибудь не знает или не умеет, она в один миг выучится и усвоит новое — в этом Рафи нисколько не сомневался. На несколько коротких мгновений он позволил себе погрузиться в сладкие грезы. Он едет в фургоне вместе с Лозен. С подругой. С помощницей. С любимой. Коллинз покачал головой. Каким же придурком надо быть, чтоб об эдаком мечтать?

Рафи помог Джо загрузить в фургон переносной кузнечный горн. Затем, забравшись туда сам, втянул внутрь небольшую наковальню и прочие инструменты, которые передал ему Фел-мер: Джо направлялся в Кэмп-Грант — он ездил туда каждую неделю подковывать коней. Лейтенант Говард Кашинг[101] и его солдаты из Третьего кавалерийского полка не давали Фелме-ру скучать без работы. Кашинг тоже не сидел сложа руки: он либо охотился на апачей, либо готовился к очередной операции против них.

Мэри называла Джо прозвищем, которые апачи давали всем кузнецам: Пэш-Чидин, что значило «дух железа» или «демон железа». В Фелмере и впрямь присутствовало что-то демоническое. Высокий, жилистый, черноволосый, со сросшимися бровями, грозовой тучей нависающими над крючковатым носом, Джо вдобавок ко всему являлся обладателем густых усов. В черных его глазах полыхало пламя, столь же жаркое, сколь и в горниле его печи.

Всякий раз, когда заходила речь о его прошлом, кузнец излагал новую версию. Рафи знал, что Фелмер немец, но сам кузнец называл себя то русским, то поляком, то турком и вдобавок ко всему представлялся теософом, уверяя при этом, что дружит с Еленой Петровной Блаватской[102]. Мадам Блаватская считала себя избранницей некоего «великого духовного начала» и носительницей учения восточных мудрецов, храни>елей сокровенных знаний. Фелмер пытался растолковать суть кого учения Рафи, но у него ничего не получилось. Теософию Коллинз счел штукой очень занятной, но бесполезной.

Джо, подтянув длинные ноги, устроился на облучке фургона. Рафи проверил подпругу на гнедом мерине и вскочил в седло. Рыжий, оставшийся в загоне, и до этого вел себя неспокойно, а тут и вовсе принялся метаться. Когда Джо и Рафи двинулись в путь, им в спины раздалось пронзительное ржание, от которого стыла в жилах кровь. Пачи, скуля, носилась между загоном и отъезжающей повозкой. Даже гнедой мерин сочувственно всхрапнул.

— Напоминает рыдания вдов и сирот, — заметил Фелмер.

— Я оставлял его и раньше.

— Да, но ведь не навсегда.

Рафи видел, что кузнец прав. Рыжий, как и Пачи, всегда чувствовал, что у хозяина на уме. Коллинз и сам не знал, как это у них получалось. Рыжий отбежал к дальнему краю загона, и Рафи понял, что его верный конь решил перепрыгнуть через ограду. Коллинз прерывисто вздохнул: он знал, что Рыжий уже слишком стар и не возьмет барьер.

— Эй! — заорал он и выставил руки. — Погоди, старина, не горячись!

Рафи вернулся и открыл ворота. Рыжий выбежал из загона, ткнулся носом в подставленный носик Пачи и затрусил рядом с гнедым мерином с таким видом, будто все случившееся — дурацкая шутка, за которую он милостиво прощает хозяина.

Рафи кивнул на несчастного мула, который с унылым видом стоял, понурившись, в загоне, а над ранами у него на спине кружили тучи мух.

— Это и есть тот бедолага, которого списала армия, а ты его выкупил?

— Ага. Успел до того, как его определили на живодерню. Назвал Лазарем.

Историю с мулом Рафи узнал в форте. Народ решил, что Фелмер свихнулся. Рафи не любил лезть с вопросами, но тут не удержался:

— На что он тебе?

— Приманка. Апачи сейчас живут впроголодь и слетаются на съестное. Думаю, они клюнут на мула и явятся за ним. А там уж я ими займусь.

— Я думал, апачи в здешних краях смирные, — покосился Рафи на кузнеца.

— По большей части да, но ты ведь их знаешь. Апачи любят залезть на чужую территорию. У нас тут рядом дорога до резервации.

— И как выглядит неофициальная резервация для аравайпа, которую тут организовал лейтенанта Уитман[103]?

— Не поверишь — гораздо лучше, чем многие ожидали. Эскиминзин заявился сюда с парой сотен соплеменников моей жены и попросил о мире и прочих благах. Сейчас они сажают кукурузу и тыкву у реки — как сажали и прежде, до смутных времен. Уитман платит им за сено, которое они заготавливают для армейских лошадей и мулов. Он даже уговорил здешних фермеров нанимать индейцев жать ячмень, когда придет пора урожая.

— А он получил разрешение выдавать индейцам провиант?

— Не-а. — Фелмер досадливо мотнул головой, сплюнув жевательный табак. — Он запрашивает его каждую неделю всякий раз, когда отправляет рапорт в Лос-Анджелес. Ответа все нет. Уитман — славный малый. Достойно обращается с апачами.

— В Тусоне и Прескотте я не слышал о нем ни одного доброго слова.

По части преуменьшений Рафи слыл настоящим мастером. Журналист на страницах местной газеты в Прескотте называл Уитмана мерзавцем, пьяницей и рабом пороков, указывая, что апачей возле Кэмп-Гранта лейтенант собрал исключительно по одной причине: противоестественной похотливой тяге к «смуглым девкам».

— Удалось выяснить, что за апачи убили Кеннеди и Израиля?

— Думаю, это работа либо Волчары и его ребят, либо Джеронимо.

Рафи уже знал о налете на караван фургонов, в ходе которого убили двух перевозчиков. Фелмер сухо описал разбросанные повсюду товары и труп Ньютона Израиля — истыканный копьями и стрелами, с размозженной головой. Апачи сняли с бедолаги скальп и вырезали ему сердце, после чего швырнули все это на труп.

По всей видимости, немногословный Фелмер некоторое время обдумывал случившееся, поскольку он, чуть пожевав губами, произнес:

— Мы их нашли достаточно быстро: стервятники не успели добраться до глаз старины Ньюта… Знаешь, у в них было такое спокойное, безмятежное выражение… Никогда такого не видел.

— А Кеннеди?

— Когда мы его обнаружили, он был еще жив. Думали, выкарабкается, но нет. Так и сказал: «Все, братцы, конец мне пришел. Не жилец я». Как в воду глядел.

Рафи так и подмывало задать давно мучивший его вопрос. К чему постоянно подвергать свою жизнь опасности? Ради чего? Неужели оно того стоит? Однако Коллинз знал, что спрашивать об этом глупо. Раз они с Джоном Фелмером здесь, а не где-то еще, — значит, ответ утвердительный. Оно того стоит.

— Говорят, апачи украли ящик лекарств.

— «Доктор Ворм гезундхайт биттерс», — Фелмер произнес название лечебной настойки с безупречным немецким выговором, словно стальным засовом лязгнул. — Перепились им и крепко захмелели. Когда лейтенант Кашинг пошел за ними в погоню, я вызвался вместе с ним — следопытом. Судя по всему, налетчики еле ноги переставляли. А еще они по дороге стреляли по кактусам, словно по куропаткам. Некоторые даже падали на кактусы. Занятное, надо полагать, было зрелище.

Около семи часов Фелмер с Рафи добрались до форта, названного в честь нынешнего президента Грантом. На сучковатом флагштоке тряпкой болтался флаг. Собаки грызлись из-за места в тени. Эмерсона Уитмана удалось обнаружить в офицерской столовой — лейтенант завтракал. С аппетитом поглощая яичницу с ветчиной и печенье, лейтенант сетовал на проволочки начальства в Лос-Анджелесе. Рафи же прекрасно понимал, отчего донесений и рапортов Уитмана словно не замечают. Жителям Аризоны очень не нравилась мысль о том, что у них поселится еще одна толпа апачей, которую вдобавок ко всему придется кормить. Если затея Уитмана сработает, слава достанется начальству. Если же нет — будет кого обвинить в провале.

В столовую влетел гонец. Он тяжело дышал.

— Сэр, — произнес он, — сюда движется толпа из Тусона.

У них винтовки Шарпа и Спенсера из арсенала губернатора Сэффорда.

— Сколько их? — Уитман вскочил так резко, что стул, на котором он сидел, с грохотом упал на пол.

— С сотню индейцев папаго, сорок восемь мексиканцев и шестеро белых.

— О господи, — ахнул Уитман, — господи боже!

Аккуратно ступая среди обломков перевернутых корзин, изорванных одеял, одежды и безжизненных тел, Рафи искал ноги ребенка. Ему казалось, что он просто обязан найти их — хоронить детский трупик без ног нельзя. Он отыскал их у горящего жилища, подобрал и аккуратно приложил обратно к тельцу, к тем местам, где их обрубили.

Все жилища полыхали, но дым от пожаров не скрывал кошмарную картину, а лишь делал ее еще ужаснее. Скорее всего, погромщики ворвались в лагерь с первыми пташками, когда обитатели резервации еще спали. Повсюду лежали распростертые тела женщин и детей. Мужчины, скорее всего, были на охоте.

Папаго своих жертв резали и забивали палицами, ударами обезображивая им лица, чтобы покойники попадали на тот свет изуродованными. Впрочем, они калечили несчастных и другими способами, насколько им позволяла фантазия. Налетчики умертвили даже собак — очень много собак.

Жена Фелмера лежала навзничь с раздвинутыми ногами и задранными до самой головы юбками. Онемевший, с посеревшим лицом, Фелмер аккуратно одернул на Мэри одежду. Лицо женщины было размозжено ударом дубинки, и кузнец прикрыл его сюртуком. Завернув тело в одеяло, он поднял его — осторожно, словно спящего ребенка, — и положил на лошадь. Взяв коня под уздцы, кузнец, не замечая никого вокруг, пошел прочь.

Лейтенант Уитман с красными от слез глазами протянул Рафи лопату. Затем офицер достал из кармана платок, высморкался и отправился отдать солдатам приказ приступить к похоронам. Он распорядился собрать трупы и сложить их в кучу на площадке для танцев в центре деревни. У лейтенанта явно имелся богатый опыт погребения большого количества тел, видимо полученный после боен при Геттисберге, Энтитеме и Атланте[104].

Рафи остановил его, сказав, что солдаты могут начинать рыть могилы, но тела лучше пока не трогать: если их оставить там, где индейцев настигла смерть, родственникам будет легче их опознать. Ну а если Эскиминзин и его воины не вернутся до завтрашнего дня, прежде чем запах тлена станет невыносимым, пусть уж солдаты хоронят павших. Из ста двадцати пяти трупов лишь восемь принадлежало мужчинам.

Через некоторое время с ротой солдат прибыл лейтенант Говард Кашинг. С ним приехал сержант Джон Мотт. Рафи был рад видеть сержанта, которого знал уже десять лет — со времен конфликта между лейтенантом Бэскомом и Кочисом.

Говард Кашинг всего лишь год назад прибыл в здешние края, но уже успел изъездить их вдоль и поперек, охотясь на апачей, которых безжалостно убивал. Вместе с братьями он успел прекрасно проявить себя в ходе Гражданской войны, о чем не упускал возможности упомянуть. Когда война подошла к концу, Кашинг собрал вещички и отправился на запад, чтобы и дальше заниматься тем, что у него лучше всего получалось, — убивать врагов. Ну а кто именно будет врагом, его волновало мало. Начальство отдало лейтенанту весьма обтекаемый приказ не давать апачам продыху, чем Кашинг не без удовольствия и занимался.

Его поведение напоминало Рафи бег-эстафету, одно из любимых развлечений солдат на отдыхе. Кто начал этот бег, кто первым рванул вперед с эстафетной палочкой — Бэском? Или же все началось еще раньше, несколько сотен лет назад, с какого-нибудь закованного в броню испанского солдата, ехавшего через здешнюю пустыню? Да, возможно, виноваты именно испанцы — ведь как-никак это они первыми попытались поработить апачей, запустив тем самым страшную эстафету. Позже палочка перешла к Бэскому, Карлтону, а теперь и к Кашингу. Когда дело касалось убийства апачей, эти люди прекрасно подходили для выполнения порученного им задания.

Кашинг был сантиметров на десять ниже Рафи, рост которого превышал метр восемьдесят. Поджарый, жилистый, немного сутулый и беспокойный, лейтенант и впрямь походил на хорька. Он разгуливал по лагерю с закатанными рукавами, и Рафи видел вены, проступающие у Говарда на руках.

Рафи услышал, как лейтенант Уитман спрашивает Кашинга, могут ли его солдаты помочь с похоронами.

— Я апачей убиваю, а не хороню, — отрезал Кашинг и показал рукой на фургон, груженный едой, водой, медикаментами, одеялами и патронами. — Мы едем на восток, охотиться на мескалеро.

Уитман пожал плечами и продолжил рыть могилу.

— Говорят, у вас тут кузнец есть? — спросил Кашинг. — Пусть посмотрит подковы у наших лошадей.

— У него погибла жена. Он поехал домой — хоронить ее.

— Нечего белому человеку путаться с краснокожей, — неодобрительно покачал головой Кашинг.

Уитман даже не оглянулся, когда лейтенант быстрым шагом вернулся к своему вороному жеребцу и отдал приказ солдатам седлать коней.

Рафи сразу понял, что на рытье могил уйдет целый день. Проработав все утро, он откланялся. До него дошли слухи, что племя Викторио вернулось из Мексики и встало лагерем неподалеку от форта Крейг в Нью-Мексико.

По творящемуся вокруг хаосу Рафи видел, что армия не готова защищать апачей, согласных вести мирную жизнь. Коллинз решил оставить пока фургон на ранчо у Джо Фелмера и двинуться на восток. Добравшись до Централ-сити, он заберет Цезаря, и они вдвоем отправятся к Викторио — предупредить вождя, чтобы тот был настороже.

С Рыжим Рафи решил пока не расставаться. Конь достаточно красноречиво дал понять, что не собирается уходить на покой. Кроме того, теперь Коллинз мог пересаживаться на гнедого мерина и давать Рыжему отдых. Надо было торопиться. Впрочем, Рафи знал этот край как свои пять пальцев, и ему были знакомы тропы, по которым тяжелый фургон Кашинга просто не смог бы проехать. Если он отправится в путь до рассвета, то доберется до перевала Сомнений быстрее лейтенанта. Кроме того, ночью ехать куда легче, чем днем, по раскаленному пеклу.

Будь то кровавая бойня, честный труд или отчаянная попытка прийти на помощь — за все это в Аризоне лучше было браться как можно раньше, до восхода палящего солнца, несущего с собой зной, который лишал возможности двигаться, думать и даже дышать.

ГЛАВА 46 В МЕШКЕ

Лозен склонилась над котелком и замерла, вслушиваясь в ржание, доносившееся с луга.

— Твой серый опять не дает покоя моей кобыле, Сестра.

— Может, хоть на этот раз он не оплошает, — отозвалась Одинокая и подкинула хвороста в огонь.

Впрочем, не только лошади не знали покоя. С реки доносились скорбные звуки дудочки, похожие на ломающийся голос подростка. Юноша, игравший на ней, видимо, научился этому у одного из западных племен во время пребывания в Мексике. Чирикауа относились к дудочкам настороженно, поскольку они были связаны с любовной магией, а она, как известно каждому, может вызвать болезнь и безумие. Впрочем, юноша играл на дудочке так плохо, что ее трели не представляли никакой опасности.

— Надеюсь, у него в колчане есть и другие стрелы, — заметила Третья Жена. — Дудочка явно не принесет ему успеха.

Женщина подалась вперед, чтобы увернуться от пронесшейся мимо ватаги мальчишек, которые размахивали игрушечными копьями и ружьями. Сорванцы подражали звукам выстрелов и щелчкам затворов столь же искусно, как и крикам ястребов и куропаток. Среди мальчишек вспыхнул спор: никто не желал быть синемундирником — оно и понятно, ведь синемундирники всегда проигрывали. Гибель американских солдат ребята изображали красочно и воодушевленно: они хрипели, дергались в судорогах, стонали, падали на землю, поднимались, падали снова, тогда как противники спешили к ним, чтобы поскорее добить копьями.

Шестилетний сын Одинокой Юркий и отпрыск Марии Бросающий отчаянно палили друг в друга, перебегая от укрытия к укрытию, которыми служили камни, кусты, сушильные рамы и спины женщин, которые не обращали на детей никакого внимания. Они были заняты: промазывали плетеные корзины варом из смолы кедрового ореха. Дело это было долгое и нудное, и потому женщины, пользуясь возможностью, хотели вдоволь наговориться друг с другом.

Одинокая налила вар в свою корзину и, взяв нагретый кусок камня, принялась размазывать клейкую массу по стенкам. Другие женщины обрабатывали внешние стенки сосуда с помощью палочек, обернутых оленьей кожей. Еще кто-то готовил красную охру для нанесения узоров.

Племя все еще ожидало вестей из Вашингтона: власти должны были подтвердить, что эта земля переходит в их вечное владение. Тем временем апачи были рады, что взрослые могут спокойно спать по ночам, а дети — носиться и кричать. Представитель властей из форта снабжал племя едой и одеялами. Мужчины порой совершали набеги на Мексику, но большую часть времени проводили за игрой в чанки. Конечно, кое-кто из женщин ворчал, что мужчины слишком подолгу торчат в лагере, но тем не менее тут все чувствовали себя гораздо безопаснее.

Одинокая крикнула Юркому, чтобы тот принес еще хвороста, но мальчишка притворился, что не расслышал просьбу матери. Может, он решил показать характер, поскольку другие ребята насмехались над ним из-за того, что его отец всякий раз отказывался вставать на тропу войны. Однажды Юркий украл мясо с сушилки, взял без спросу лошадь и попытался уехать на ней. Лошадь угодила копытом в нору суслика, споткнулась, и Юркий свалился на землю и сломал ногу. Так или иначе, мальчика надо было приструнить. Одинокая глянула в сторону поля для чанки и расплылась в улыбке.

К женщинам направлялся Локо. Вокруг рта и обезображенного глаза он нарисовал белые круги. На голове воина красовался соломенный парик, а в руках он нес мешок. Рыча по-медвежьи, он бросился за Юрким в погоню. Мальчик нырнул в жилище и зарылся под одеяла. Под хохот женщин Локо вытащил его оттуда за ноги.

Держа Юркого за лодыжку, Локо попытался засунуть его головой в мешок, но постреленок ухватился за его края. На помощь воину пришла Глазастая, разжавшая мальчику пальцы. С довольным видом Локо закинул мешок на спину, а сорванец внутри бился, кричал и чихал.

— Слушай меня внимательно, мальчик! — прорычал Локо. — Будешь плохо себя вести — я отнесу тебя духам гор.

Мальчик оставил попытки вырваться из мешка, но чихать не прекратил.

— Духи гор свяжут тебя по рукам и ногам, а потом сожрут, кусочек за кусочком. — Локо ущипнул Юркого. — Будешь себя вести как подобает члену племени Красных Красок?

— Буду, — раздался из мешка приглушенный ответ.

— Энжу. Хорошо.

Локо опустил мешок на землю, и оттуда выбрался Юркий — потрясенный, до смерти напуганный и с ног до головы покрытый пылью. Не обращая на него внимания, Локо повернулся к другим мальчишкам, робко выглядывающим из-за жилищ:

— Все то же самое я проделаю с каждым из вас, если посмеете ослушаться своих родителей. Не будете им подчиняться — можете погибнуть от рук врагов. Или накличете смерть на других.

Локо притопнул ногами и вперевалочку двинулся прочь.

Он прошел мимо Длинношеего, не поздоровавшись с ним. Локо вступил в переговоры о мире с бледнолицыми, и потому у них с Длинношеим возникли разногласия. Впрочем, вождь, памятуя о силе, полученной Локо от убитой медведицы, даже не пытался задирать его.

Длинношеий и Джеронимо прибыли в Теплые Ключи, чтобы позвать с собой воинов на охоту за лейтенантом-синемундирником по кличке Хорек. Мужчины Теплых Ключей собрались у костра Викторио, чтобы все обсудить.

— Я намерен ждать вестей из Уа-син-тона от Великого Отца, — промолвил Викторио. — Я дал слово, что буду хранить мир.

Длинношеий принялся покачивать ногой — это означало, что слова вождя порядком его разозлили. Привычно заикаясь и запинаясь, он принялся рассказывать историю:

— Говорят, давным-давно в одном месте, именующемся Трехгорьем, стояло лагерем племя апачей, а рядом жили солдаты. То племя считало солдат друзьями, но в один прекрасный день синемундирники стали убивать апачей. Но те апачи, вместо того чтобы скрыться в горах или дать отпор, стали держать совет. Они спрашивали друг друга: «Отчего солдаты в нас стреляют?» К тому моменту, когда они наконец все же решили уйти в горы, в живых осталась всего лишь горстка человек. Вот что однажды приключилось в Трехгорье.

Даже слабоумному было ясно, на что намекает Длинношеий. Эскиминзин выставил себя дураком, доверившись бледнолицым. Мало того, он утратил бдительность. Когда перед рассветом толпа папаго, мексиканцев и американцев напала на лагерь, часовые, оставленные старым вождем, крепко спали. Эскиминзин забыл об осторожности. Он не обходил лагерь с дозором. Он не объяснил молодым, что сон должен быть чутким, а спать нужно с оружием в руках.

— У меня есть план, — продолжил Длинношеий. — Я со своими войнами захвачу фургон синемундирников и заберу оттуда ящик с серебряными кругляшками, которые бледнолицые так ценят. Лишившись денег, они озвереют, как шершни. Потом одна из моих женщин заведет бледнолицых в каньон, именуемый Лошадиным Загоном. Там мы и будем их ждать.

Лозен прекрасно помнила, что именно она предложила Ддинношеему этот план, но предпочла смолчать. Она не видела смысла сердиться на Длинношеего. Он был таким, каким сотворил его Даритель Жизни. С тем же успехом можно гневаться на горный оползень или селевой поток.

Длинношеий с хмурым видом уставился в землю — ему явно не хотелось заводить речь о пожелании своих бойцов.

— Мои воины просят, чтобы шивойе, сестра нантана Теплых Ключей, отправилась с ними на войну с Хорьком. — Теперь соплеменники из уважения все чаще называли Лозен Бабушкой — шивойе.

Она сама ответила Длинношеему:

— Я часто и долго молилась, спрашивая у духов совета, как поступить. Духи велели мне хранить мир с бледнолицыми. Я не стану подвергать жизнь своих соплеменников опасности, отправившись вместе с тобой на войну.

Вождь невозмутимо кивнул. Он словно не слышал слов Лозен.

— Что ж, давайте выясним, где решающее слово за мужчинами, а где командуют женщины.

Викторио стиснул зубы с такой силой, что побелела кожа на скулах. Длинношеий был гостем, а с гостями надо быть ласковым и радушным.

— Солдаты нападают на тех, кто нападает на них, — заметил он. — Мы не станем на них нападать, и они не причинят нам вреда.

Все поняли: Викторио намекает на то, что набеги таких смутьянов, как Длинношеий и Джеронимо, влекут за собой неизбежное возмездие, причем страдают все апачи без разбору — все, кого армия не взяла под свою защиту.

— Тогда вы с Эскиминзином братья, — пренебрежительно бросил Длинношеий, словно Викторио тоже вдруг стал утратившим бдительность стариком, который позволит перебить свое племя тем, кому он по глупости решил довериться.

И тут снова заговорила Лозен:

— Давным-давно бежал как-то по своим делам Койот. Был он страшно голоден и вдруг наткнулся на жука. «Ух, как есть хочется, — промолвил Койот. — Готовься, я тебя сейчас съем». — «Погоди, старина, — ответил ему жук, прижав голову к земле. — Не мешай, я слушаю, что там говорят». — «Где говорят? Под землей? — удивился Койот. — Ну слушай. Потом мне расскажешь. А после я тебя съем». — «Голоса говорят, что скоро явятся сюда, — заявил жук, — поймают того, кто нагадил вон на тот камень, и разорвут на клочки». Испугался Койот: на камень-то нагадил именно он. «Ты никуда не уходи, — сказал он жуку. — Мне срочно надо сбегать в одно место, а потом я сразу вернусь». Но Койот, само собой, не вернулся.

Мужчины рассмеялись. Лозен не просто разрядила напряжение. Все поняли, на что она намекает. Не так уж важно, действительно ли жук слышал под землей голоса или просто наврал, чтобы напугать Койота. Лишь дураки не обращают внимания на советы духов и осмеливаются их ослушаться.

В сказке содержался еще один намек: не следует гадить там, где не надо. И набеги не следует устраивать где не надо. В противном случае можешь попасть в беду.

К синему майскому небу поднимался дым от горящей травы, но он не застил отпечатки ног во влажном песке у ручья. Никакой загадки эти следы собой не представляли. Вот уже многие километры кряду солдаты преследовали женщину, которая от них сбежала.

— Она направляется к каньону. — Лейтенант Говард Кашинг указал на тринадцать из шестнадцати рядовых отряда. — Мы с этими ребятами пойдем дальше по следу. Сержант Мотт, вы с Коллинзом возьмете Грина, Пирса и Фичера и будете прикрывать нам тыл.

— Следы слишком четкие, — покачал головой сержант.

— И что с того? — фыркнул лейтенант.

— Она будто специально наступала туда, где отпечатки ног будуз виднее, словно нарочно хотела, чтобы мы не упустили ее.

— Скорее всего, она просто не подозревает, что мы здесь, и утратила бдительность.

— Апачи никогда не теряют бдительности. — Рафи знал, что Кашинга невозможно переубедить, но попытка не пытка.

Кашинг свысока посмотрел на Коллинза ледяными сероголубыми глазами.

— Ну да, разумеется. Надо полагать, те мерзавцы, что ограбили фургон и перепились до такой степени, что едва ноги переставляли, тоже не теряли бдительности. — Он принялся заряжать револьверы Ремингтона и взводить на них курки. — Я вам так скажу, Коллинз: я не верю во все эти предрассудки, связанные с апачами. Нет у них никакой колдовской силы. Не умеют они становиться невидимыми. Они не всевидящие всезнайки. Они простые смертные, как и мы. И потому тоже допускают ошибки.

Кашинг махнул рукой в знак того, что пора выдвигаться, и с отрядом конников направился дальше вдоль ручья. Пока Мотт и трое рядовых терпеливо ждали, Рафи убедился, что вьючные мулы надежно привязаны, а поклажа крепко держится у них на спине. Коллинз прекрасно понимал, что нападения можно ожидать в любую минуту.

— Ты, я вижу, прихватил с собой своего старого боевого товарища. — Мотт кивнул на Рыжего.

— Ага. — Рафи знал, что Рыжего следовало оставить где-нибудь в безопасном месте, но гнедой мерин потерял подкову и захромал. Кроме того, Рафи прекрасно понимал, что чалый не позволит хозяину отправиться в разведку без него.

— А как твоя псина?

— В последнее время стала глухой как тетерев. Оставил ее у маркитанта.

Стоило Пачи увидеть, как Рафи снаряжает два своих патронташа, она принялась приплясывать, переступая с одной лапы на другую. А когда Коллинз принялся заворачивать в одеяло упаковки с кофе, хлебом и ветчиной, собака с лаем запрыгала на месте. Рафи отвел ее в лавку маркитанта и накидал обрезков говядины и кусочков печенья. Когда он, словно тать, выскользнул наружу, Пачи, на забаву ошивавшихся в лавке бездельников, как раз доедала последние крохи.

Рафи и Джон Мотт принялись разглядывать стены высоких скал, к которым направлялся лейтенант Кашинг вместе с тринадцатью солдатами.

— Знаешь, Джон, может, индейцы просто охотятся? Когда апачи встают на тропу войны, они обычно не берут с собой женщин.

Коллинза снедало дурное предчувствие. Кроме отпечатков ног ничто больше не свидетельствовало о недавнем пребывании апачей, а это наводило на мысль о том, что тем более нужно оставаться начеку.

Рафи, Мотт и трое солдат, не сводя глаз с крутых стен каньона, выстроились цепью и пустили лошадей шагом.

— Жаль, что мы не изловили ублюдков, укравших наше жалованье, — пробормотал Мотт. — Подлая, грязная шутка. Солдаты давно бы уже начали бунтовать, если б не Кашинг. — Он сплюнул. — Бесшабашный он, сам черт ему не брат, и в узде бойцов держать умеет. Никогда таких не встречал.

Рафи не стал высказывать своего мнения о лейтенанте. Вместо этого он принялся всматриваться в заросший кустарником пейзаж, пока у него не заслезились глаза.

— На месте апачей я бы устроил в каньоне засаду, — произнес Мотт. — Это ущелье похоже на мешок. Раз — и ты в ловушке.

Словно бы в ответ на его слова по каньону пронеслось раскатистое эхо от грохота ружейных выстрелов. Там, где только что не было ни единой живой души, откуда-то появились десятки апачей. Кашинг с солдатами отступили к Мотту и Рафи, выстроились в цепь и, отстреливаясь, попятились.

Апачи спускались по склону двумя рядами. На вершине Рафи заметил здоровяка на приземистой гнедой лошадке, который, размахивая копьем, руководил действиями воинов. Даже с такого расстояния Рафи узнал Волчару.

Огонь солдат вынудил апачей откатиться, и Кашинг скомандовал двигаться вперед. Рафи открыл было рот, чтобы возразить, но его опередил Мотт:

— Сэр, мы будем как на ладони, а противникам есть где укрыться. Кроме того, их больше, чем нас. Разве идти вперед разумно?

Кашинг, прищурившись, окинул взглядом холмы и отступающих апачей.

— Мы обратили их в бегство.

— Может, они нас просто дурачат, — не выдержал Рафи.

Кашинг смерил его ледяным Взглядом.

— Здесь я командую, Коллинз. Кроме того, мне хотелось бы вам напомнить, что вы вообще лицо гражданское.

Рафи чуть не сказал в ответ, что раз он лицо гражданское, то лучше вернется к своим мулам, у которых мозгов явно больше, чем у Кашинга. Однако он смолчал, прекрасно понимая: если он хочет выбраться из ущелья живым, то им надо держаться вместе. Все спешились и, оставив лошадей с двумя солдатами, двинулись вперед.

Они прошли не больше двадцати метров, как вдруг словно сами склоны изрыгнули из себя десятки апачей. Как оказалось, в укрытиях их пряталось гораздо больше, чем появилось в момент первой атаки. Едва ли не каждый камень и каждый куст таили за собой по воину. Индейцы, стреляя на ходу, устремились вниз, крича на вполне пристойном английском: «Что, взяли нас, белые сукины дети?!»

Рафи и Джон Мотт отходили вместе, стреляя и перезаряжая на ходу. Они почти добрались до устья каньона, когда услышали вопль Кашинга: «Сержант, меня ранили! Помогите!»

Рафи с Моттом кинулись обратно за лейтенантом. Подхватив раненого под руки, они потащили его к лошадям. Вдруг пуля чиркнула Рафи по рукаву и ударила Кашингу в голову.

Хотя лейтенант сразу умер, Мотт с Рафи все равно продолжали тащить его бездыханное тело.

Оба знали: окажись они на месте лейтенанта, им не захотелось бы, чтобы их тела остались на поругание индейцам. Для них была невыносима сама мысль о том, что солдаты с ужасом и отвращением станут взирать на их обезображенные трупы. Страх перед надругательством над телами после смерти был иррационален — ведь Рафи и Мотт, в отличие от апачей, верили, что после смерти их души просто отойдут в мир иной, покинув бренные тела, словно мусор, оставленный на месте бивуака.

Мотт оглянулся. Расстояние до ближайшего к ним воина теперь составляло не больше шестидесяти метров.

— Пора спасать свои шкуры, — выдохнул сержант.

Они выпустили из рук тело Кашинга, и Мотт забрал пистолеты и винтовку лейтенанта. Закинув свои карабины за спину, сержант с Рафи кинулись к лошадям. Мимо свистели пули, а индейцы бежали по покрытой рытвинами и камнями земле с такой легкостью, словно под ногами у них была идеально ровная поверхность.

Рафи доводилось видеть, как апачи состязаются друг с другом в беге, и он не испытывал никаких иллюзий: ему их не обойти. Но в нем теплилась надежда добраться до Рыжего прежде, чем индейцы настигнут его. Рафи поклялся, что, если Рыжий спасет ему жизнь и на этот раз, он непременно отыщет коню лужок с сочной травкой и юной кобылкой.

Коллинз слышал за спиной мерный топот мокасин, но оглядываться не смел. Стоит оступиться, и его поймают. В этом случае можно считать себя счастливчиком, если его прикончат на месте.

Рафи свистнул. Рыжий сорвался с привязи и галопом припустил к хозяину. Коллинз буквально кожей ощущал за своей спиной преследовавших его воинов-апачей. Он чувствовал мерзкий запах пота индейцев, мешавшийся с запахом его пота, который тоже не розами пахнул. Он слышал хриплое тяжелое дыхание, показывающее, что его противники тоже устали. Слабое утешение, но все же.

Вдруг Рафи почувствовал, что какая-то сила сорвала с его головы шляпу. Из-за легкого тычка Коллинз потерял равновесие, оступился и распростерся на земле, а преследовавший его индеец, будучи не в состоянии мгновенно остановиться, просто перепрыгнул через него. Рафи оторвал от земли голову и, чувствуя, как из ссадины на щеке течет кровь, увидел, что его противник остановился.

Рафи никогда прежде не видел окружающий мир с такой беспредельной ясностью. Время будто остановилось. Апач, залитый ярким солнечным светом, замер: в одной руке нож, в другой — шляпа Рафи. На воине были лишь мокасины и набедренная повязка из небеленого муслина, стянутая сыромятным ремнем. Рафи мог сосчитать стежки на мокасинах апача и разглядеть отдельные ниточки муслина.

Рыжий встал на дыбы и обрушился на индейца, и воин упал. Копыто рассекло ему лицо, оставив кровавую рану через лоб, глаз и щеку. Рыжий наступил на апача ногами, потом встал на дыбы и снова низвергнулся вниз. Рафи поднялся на ноги, подхватив винтовку апача. Стоило Коллинзу вставить ногу в стремя, как Рыжий тут же сорвался с места.

Едва Рафи надежно устроился в седле, грохнули два выстрела. Рыжий пошатнулся, но выровнялся и с удвоенной силой рванул вперед. Еще один выстрел! Рафи увидел, как пуля попала Рыжему в шею, перебив хребет. Чалый накренился и рухнул — Рафи едва успел соскочить с него. Коллинз распростерся за Рыжим, используя тело коня как укрытие. Внезапно повисла тишина — ни криков, ни выстрелов.

Рафи всегда таскал с собой в кармане кусочки бурого рафинада. Он вытащил последний и поднес к губам Рыжего. Конь прихватил кубик зубами, но проглотить не смог: мышцы горла уже не слушались. Вместо этого чалый принялся лизать руку хозяина.

Свободной рукой Рафи принялся гладить бархатистую морду коня. Он почесал ему нос, потер уши — эту ласку Рыжий особенно любил. Нашептывая ласковые слова, Рафи потянулся к ножнам, прикрепленным к сапогу, и вытащил оттуда нож.

Прежде чем прекратить мучения коня, Рафи оттер платком глаза. Ему не хотелось оплошать из-за слез. Что ж, хотя бы кузнец Фелмер наточил нож как бритву.

Продолжая ласково шептать, Рафи приставил нож к горлу коня. Тот вздохнул, будто в знак признательности за то, что Коллинз собирался сделать. Рафи вогнал длинный клинок по самую рукоять и потянул его на себя. Нож с трудом шел сквозь шкуру, мышцы и сухожилия, но Рафи все же удалось вскрыть трахею. Когда потоком хлынула кровь, Рафи прижался лицом к груди коня. Он так пристально вслушивался в бульканье крови, предсмертные хрипы и последние удары сердца благородного животного, что даже не обратил внимания на перестук копыт.

— Рафи, сматываемся! Живее! — Джон Мотт резко остановил мощного жеребца Кашинга, обдав Коллинза грязью. — Этого чертова мула с патронами просто с места не сдвинешь! На тебя вся надежда! — Мотт, державший под уздцы пегого мерина, у которого не хватало кончика уха, сунул удила Рафи. — Ты ранен?

Рафи опустил взгляд на пропитанную кровью рубаху.

— Нет… Нет, вроде нет… — Ничего не соображая, он взял удила и забрался в седло.

— Индейцы пока отступили, — бросил Мотт. — Может, нам удастся обойти их с фланга и забрать трупы. Я с Кил-мартином и Фичером буду прикрывать отход. А ты разберись с этими сраными мулами.

— Никуда апачи не отступили, — выдохнул Рафи. — Они собираются перехватить нас в том месте, где тропа идет у подножия холмов.

— Мы можем отойти за реку, тогда между нами и апачами окажется болото в устье. Этот путь дольше, но так нам удастся от них оторваться. — Мотт коснулся пальцем шляпы: — Жаль твоего коня.

Когда сержант уехал, Рафи отсалютовал Рыжему. От тоски горло свело с такой силой, что Коллинз едва нашел в себе силы сказать:

— Прощай, старина.

ГЛАВА 47 БЕСКОНЕЧНЫЕ ОБЕЩАНИЯ

День для ноября выдался на удивление теплым. Рафи даже принялся насвистывать в седле. Гнедой мерин тоже пребывал в прекрасном настроении. Сегодня утром Рафи обнаружил, что конь, размахивая головой, намотал себе на шею веревку, которой был привязан к коновязи. Наверное, он так забавлялся — другого объяснения Рафи просто не приходило в голову. Коллинз дал себе обещание придумать скакуну кличку, если вдруг выяснится, что у гнедого есть чувство юмора.

Правнучка Пачи носилась среди зарослей кактуса и кустарников, готовая в любой момент броситься на зайца или перепелку. Перевал удалось преодолеть без потерь и даже без приключений. Что ж, это стоило отметить.

Американцы в последнее время стали именовать ущелье в горах между Южной Аризоной и Нью-Мексико перевалом Апачей, но Рафи по старинке называл его перевалом Сомнений. Впрочем, к этому месту прекрасно подходило и то, и другое название. Почему его назвали перевалом Сомнений? Сомнений в чем? Удастся ли преодолеть его и остаться в живых? А кто грозил смертью путникам? Кочис и его чирикауа, которым по мере сил помогал Джеронимо со своим развеселым племенем.

Сейчас Рафи ехал по землям, принадлежавшим Викторио, и потому можно было позволить себе чуть расслабиться. Викторио держал слово. Племя Теплых Ключей хранило мир. Рафи очень хотелось поскорей их навестить. Вдруг на этот ему удастся повидаться с Лозен.

Полгода назад, когда Рафи заглянул рассказать о печальной судьбе племени Эскиминзина и предупредить о Кашинге, Лозен отсутствовала. Цезарь принялся расспрашивать о ней у своей названной родни среди апачей, и Вызывающий Смех сказал, что она отправилась кое-кого проведать. Наконец индеец признался, что Лозен удалилась просить совета у духов. Еще он поведал, что в племени ее называют Бабушкой и считают ди-йином, шаманкой, святой.

Святая. Казалось, чем больше судьба предоставляет Рафи шансов свидеться с Лозен, тем недоступнее та становится.

Когда Рафи заглянул к Цезарю, обитающему на задворках Централ-сити, Мэтти Джонс стригла негру волосы во дворе их однокомнатного глинобитного домика. У ног Цезаря возились два правнука Пачи. В покрытой пылью кормушке копалась свинья. Повсюду расхаживали куры. В загоне из веток мескитового дерева жевали сено лошадь с мулом.

Рядом с загоном располагался огород. Хотя его уже почти полностью засеяли озимыми, на грядках еще виднелось несколько кочанов капусты. За загоном раскинулось поле, в котором покачивались сухие кукурузные стебли, а неподалеку от него — еще два, с торчащей тыквенной ботвой и хлопком. Рафи думал, что Мэтти больше никогда в жизни не пожелает смотреть на хлопок. Оказывается, он ошибся.

Цезарь сидел на табурете и читал газету, тогда как Мэтти щелкала ножницами, предназначенными, судя по их виду, скорее для стрижки овец, нежели людей. Из-за выдающегося вперед живота негритянке приходилось работать вытянув руки. Из кобуры у нее на бедре торчала рукоять армейского револьвера «Баттерфилд» калибра 10,2 мм. Кобура висела на ремне, некогда принадлежавшем Цезарю. Хотя Мэтти пришлось продеть язычок пряжки ремня в самую последнюю дырочку, он пришелся ей впору, и, если бы не беременность, оружие смотрелось бы на ней вполне естественно. Мэтти никогда не испытывала недостатка уверенности в себе, но теперь от нее вдобавок исходило ощущение спокойствия.

Цезарь заключил Рафи в объятия, и Коллинз, несмотря на смущение, обнял друга в ответ. Они никогда не обнимались друг с другом прежде, до того, как стали наведываться в лагерь апачей.

— Что, отправил Рыжего на покой? — Цезарь кивнул на гнедого мерина Рафи.

— Он погиб. В Медвежьем Ключе. — Воспоминания о Рыжем до сих пор причиняли боль. Рафи кашлянул, чтобы Цезарь не заметил, как дрогнул у него голос.

— Получается, ты своими глазами видел, как Волчара прикончил Кашинга?

— Видел.

Мэтти дернула Цезаря за куртку, чтобы тот сел обратно на табурет. На Рафи женщина смотрела с подозрением, чуть ли не враждебно. Рафи знал, о чем она думает: приехал забрать моего Цезаря с собой на верную смерть. Она была права, но лишь отчасти.

Рафи достал из седельной сумки сверток из чистой мешковины, перехваченный бечевкой. Женщина развязала бечевку и ахнула при виде красного шерстяного платка-шали с длинной бахромой — такие обычно носили мексиканки.

— Внутри еще кое-что есть, — улыбнулся Рафи.

Развернув шаль, Мэтти обнаружила пару крошечных носочков, шапочку и рукавички, связанные из старого шерстяного армейского мундира, который Рафи с таким трудом распустил. Коллинз не стал уточнять, что мундир принадлежал солдату, погибшему в Медвежьем Ключе. Некоторые усмотрели бы в этом дурное знамение, но Рафи считал, что своим трудом дал старой вещи новую жизнь, сняв с нее тем самым клеймо смерти.

Мэтти улыбнулась Рафи, сверкнув огромными черными глазами, и прижала к себе подарки. Руки у нее были загрубевшие и крупные, словно у мужчины, но при этом с длинными изящными пальцами. Женщина протянула гостинцы вперед, чтобы их смог увидеть Цезарь.

— Как мило с твоей стороны. Рафи Спасибо тебе огромное, — поблагодарил тот друга.

— Не за что.

— А меня научишь вязать, масса Коллинз? — спросила Мэтти.

Рафи удивился, что ее не научили вязать, когда она была служанкой, но потом понял: хозяйка, скорее всего, предпочитала нагружать ее только тяжелой грязной работой. Госпожа и на пушечный выстрел не подпустила бы чернокожую красавицу к мужу и сыну-лейтенанту, который и привез Мэтти сюда.

— Думаю, да, — кивнул Рафи. — Тут нет ничего сложного.

Рафи протянул Цезарю стопку «Старателя» — газеты, выходившей в Прескотте. Номер сверху пачки, увидевший свет в апреле 1871 года, был самым свежим. На первой полосе чернел ликующий заголовок: «Убито восемь индейцев», а чуть ниже шрифтом поменьше значилось: «Захвачено 117 женщин и детей». Цезарь принялся листать газеты и читать вслух, покуда Мэтти расчесывала его упрямые кудри, проверяя, где она подстригла их неровно. Подровняв прическу, она стряхнула с плеч мужа волосы краем передника. Когда Мэтти закончила, Цезарь встал и предложил Рафи табурет, но Коллинз предпочел остаться на ногах.

— Пойду поставлю воду для кофе. — С этими словами Мэтти, взяв шаль и детские вещи, удалилась в дом. Рафи решил воспользоваться ее отсутствием и поведать другу, ради чего он, собственно, приехал.

Прежде чем он успел раскрыть рот, гнедой мерин свесил голову за ворота, прихватил ртом задвижку, оттолкнул ее в сторону и, стуча копытами, направился к Рафи.

— Ты только погляди, каков хитрец! — всплеснул руками Цезарь.

— Он научился этому фокусу у Рыжего. — Рафи кинул взгляд на друга. — Тебе удалось найти постоянную работу?

— Ну, пока хватаюсь за то и за это. — Цезарь махнул рукой. — И на копях работаю, и грузы вожу для властей.

— Слушай, Цезарь, армейское начальство наконец прислало подходящего человека.

— Подходящего для чего? Чтобы половчей убивать индейцев?

— Чтобы договориться с ними о мире.

— Насколько я понимаю, ты говоришь о генерале Круке[105]? — выгнул Цезарь бровь.

— Чудо что за человек. — Рафи никогда не встречал таких офицеров, как Крук. — Похоже, кто-то заронил в головы вашингтонского начальства крупицы здравого смысла. В кои-то веки прислали сюда вменяемого, компетентного генерала. Он настоял на том, чтобы управление краем перевели из Лос-Анджелеса обратно в Тусон, где ему и место.

— Судя по твоим новеньким сапогам, ты решил пойти в разведчики.

— В погонщики мулов, — мотнул головой Рафи. — Крук слишком умен, чтобы по здешним краям возить грузы в фургонах. Ему позарез нужны мулы. Он буквально засыпал меня вопросами о них. И да, разведчиков он тоже нанимает: ему требуются люди, которые хорошо знают здешние места. Так что подумай: вдруг решишь присоединиться к нам? Платят щедро, а контракт всего на полгода.

Рафи решил умолчать о том, что ему до смерти хочется вновь поработать вместе с Цезарем. Он так и жил бобылем, а без Цезаря и Рыжего тоска от одиночества становилась гораздо сильнее.

— Не могу я Мэтти оставить — сам видишь, родит скоро. Я слово ей дал, что буду держаться поближе к дому.

Именно такого ответа и ожидал Рафи.

В твоем положении я бы решил так же.

Он хотел предложить Цезарю перебраться с Мэтти в штаб-квартиру, расположенную в Кэмп-Гранте, но не стал. Кэмп-Грант являл собой худший образчик из всех вонючих, грязных, кишащих блохами застав в этом крае. Солдаты, несшие там службу, называли Кэмп-Грант Старым Притоном. Кроме того, Мэтти уже решила поселиться здесь, да и ее нынешнее положение не располагало к путешествиям.

— О чем это вы тут секретничаете? — Мэтти вынесла из дома сине-белый фарфоровый поднос с толстыми ломтями кукурузного хлеба.

Она протянула поднос Рафи, и тот взял себе кусок. Пальцы женщины чуть поглаживали поднос, будто она не верила, что такая красота и вправду принадлежит ей.

— Рафи говорит, что генерал Крук объявил набор разведчиков.

Мэтти тут же недовольно прищурилась.

— Я ему сразу сказал, что никуда не поеду, — торопливо добавил Цезарь.

— Ну и слава богу! — Мэтти улыбнулась, торжествуя победу. — Рафи Коллинз, ты на свои волосы погляди! Ровно как пшеничное поле в шторм. — Она показала на табурет: — Садись давай.

Рафи смежил веки от наслаждения, когда Мэтти принялась расчесывать колтуны в его шевелюре, доходящей до плеч, затянутых в красную фланелевую рубаху. От прикосновений пальцев, распутывающих волосы и щелкающих ножницами, Коллинз испытал нечто сродни блаженной неге. Умение окружать мужчину заботой — величайший дар, которым Всевышний наградил женщину.

— Я собираюсь проведать Викторио. Пока я на этой стороне перевала, чего зря возможность упускать, — поделился планами Рафи.

— Они уехали отсюда, — отозвался Цезарь.

— И куда?

— Власти велели им перебраться в долину Тулероса.

— Но это полтораста километров на север отсюда!

— Местные решили, что нельзя отдавать Теплые Ключи дикарям — больно жирно будет, — пояснила Мэтти. — И что власти сделали с этой землей? Скажи, Цезарь!

— Объявили ее государственной собственностью.

— И Викторио вот так просто взял и ушел? — Рафи не мог поверить своим ушам. О помнил слова апачей: если они забудут названия здешних мест, то забудут и события, которые там произошли, забудут самих себя.

— Да, — кивнул Цезарь. — Викторио был единственным, кто пытался сохранить мир. Теперь его здесь больше нет, и, думается мне, на перевале очень скоро станет жарковато. — Цезарь положил ладонь на винтовку. — Вызывающий Смех говорит, что Викторио скорее пойдет на риск и доверится синемундирникам, чем согласится снова жить бок о бок с Вол-чарой. По его словам, Волчара — подлый койот.

— То есть, я так понимаю, ты успел повидаться с Пандорой и племянником? — хмыкнул Рафи.

— Ну да. Отвез им муки и одеял. Они паршиво выглядели, Рафи. Я все племя имею в виду. Одеты в рванье. Голодные. Я по глазам понял. Тулероса севернее, там холоднее. Они не успеют ничего посадить до заморозков.

— Армия о них позаботится.

Цезарь скептически посмотрел на Рафи:

— Власти обещали им тысячу одеял и вволю говядины и зерна. Ничего этого я так и не увидел, а ведь я вожу грузы.

— Ну… — Рафи замялся. — По крайней мере, в Тулеросе мало белых, так что Викторио и его племя никто особо не будет донимать.

— Да, белых там мало, — согласился Цезарь. — Пока что.

Шкуры, покрывающие своды жилища, давно изорвались и потому совсем не защищали от ледяного ветра. Лозен пыталась завалить дыры снегом, но руки от стужи совсем онемели, и она едва могла держать в пальцах деревянный щиток, который использовала вместо лопатки. Ее племя знавало тяжкие времена и раньше, но никогда прежде апачи не чувствовали себя столь беспомощными. Прежде с наступлением зимней поры они могли перебраться в долины, окруженные стеной гор, или вообще откочевать в Мексику.

Лозен вернулась в жилище дальше петь заклятия над Третьей Женой и готовить снадобья. Слева и справа от Третьей Жены, бок о бок с ней, лежали Текучая Вода и Ветка Кукурузы, силившиеся хотя бы чуть-чуть согреть женщину теплом своих тел. Третью Жену била такая сильная дрожь, что ее приходилось придерживать на месте, иначе она просто скатилась бы с лежака из елового лапника. Лозен подошла к маленькому костерку, горевшему посередине жилища, и подкинула в огонь последнюю горстку хвороста.

Быть может, Третьей Жене помогла бы еда, но припасы подошли к концу. Обещанной говядины никто так и не увидел. Вместо нее представитель бледнолицых выдал им свинину в маленьких металлических баночках. На каждой баночке имелось изображение красного демона. Члены племени Лозен в ужасе шарахнулись от ици-чидин — дьявольского мяса. Даже младенцу стало бы ясно: бледнолицые хотят либо отравить их, либо околдовать. Лозен с Колченогим пришлось четыре дня кряду петь заклятия, чтобы развеять чары бледнолицых.

Представитель белых выдал им и одеяла, но они оказались тонкими, словно бумага, и побитыми молью. Когда Колченогий увидел их, он хмыкнул и сказал, что хотя бы моль наелась досыта. Новорожденный сын Третьей Жены лежал с Дочерью и другими детьми под грудой таких одеял. За ними следили Одинокая и Мария, кутаясь под одним одеялом. В остальные одеяла завернули Третью Жену, но она все равно дрожала.

Роды выдались очень тяжелыми. Все прекрасно понимали, что виной тому переезд. На пятом месяце женщине нельзя ездить ни в седле, ни в повозке, но все же Третьей Жене пришлось вынести сложнейший переход по горам — пять долгих дней в трясущемся и подпрыгивающем армейском фургоне. Третья Жена мучилась полтора дня, прежде чем разродилась.

Вдруг женщина перестала дрожать. Она подняла взгляд запавших глаз на Лозен, и шаманка поняла, что душа оставляет больную — она это видела столь же ясно, как если бы сейчас Третья Жена оседлала свою гнедую лошадку и поехала прочь. Свет жизни медленно померк в некогда смешливых глазах.

Заголосили, завыли женщины. Лозен вышла наружу. Свежий снег похрустывал под тонкими подошвами мокасин. В ярости шаманка обратила свое лицо к завывающему ветру. Его свист напоминал ей смех духов.

— Раз не хотите мне помогать, так и не разговаривайте со мной больше! — прокричала она в лицо буре. — Если желаете творить только то, что вам вздумается, лучше вообще не приходите сюда!

Она понурила голову и скорчилась, обхватив колени руками. Ей впомнились все данные апачам обещания. Брат обещал заботиться о племени. Если он решит уйти отсюда, придется бросить здесь очень много народу — слишком много тех, кто заболел или просто ослаб и потому не в состоянии отправиться в путь. Именно поэтому племя все еще оставалось здесь. Брат надеялся, что бледнолицые сдержат слово.

Лозен знала, что бледнолицые не станут этого делать. Великий Отец в Вашингтоне обещал, что Теплые Ключи будут принадлежать ее племени, покуда текут реки и стоят горы, и что же вышло? У племени отобрали родной край! Бледнолицые обещали снабдить племя всем необходимым и снова солгали.

Бледнолицые были богатым и могущественным народом. Они ели говядину и мягкий хлеб. Они ездили на больших конях, а когда поднимался студеный ветер, надевали теплую одежду. И все же, несмотря на все свои богатства, они не желали поделиться едой и одеялами с теми, кого обездолили и лишили дома.

Ох уж эти обещания. Лозен подумала об обещании, которое сама дала своенравным, капризным духам. Ради блага своего племени она поклялась хранить мир с бледнолицыми. Как же ей поступить сейчас, когда поведение и бледнолицых, и духов буквально подталкивало ее нарушить обет?

ГЛАВА 48 «УДАРЫ ПРАЩЕЙ И СТРЕЛ…»

С неба тихо сыпал мелкий снежок. Лозен застыла у пруда, в котором купались другие женщины. От поверхности воды поднимались клубы пара. Шаманка стянула с себя мокасины, положив в них ожерелья и мешочек с пыльцой. Затем, придерживая одной рукой одеяло, она стащила с себя запыленную тунику и рубаху.

Повесив одеяло на скальный выступ, она скользнула в пруд. Одинокая, Текучая Вода, Ветка Кукурузы, Мария, Глазастая и Дочь сидели, прислонив головы к базальтовой скале темно-серого цвета. Устроившись рядом с ними, Лозен вытянула ноги, наблюдая за тем, как пар изо рта сплетается с клубами пара, поднимающимися от воды. Она чувствовала во всем теле легкость, словно сама была одной из снежинок, что падали ей на волосы.

Всякий раз, погружаясь в горячий источник, Лозен напоминала себе, что минувший год не был кошмарным сном. Наконец-то они вернулись домой. После ужаса, пережитого племенем в Тулеросе, бледнолицые решили все же сдержать данное слово. Теплые Ключи вновь принадлежали ее народу. Кроме того, в представительстве, до которого было полдня пути, апачам регулярно выдавали одеяла, говядину и зерно. В народе затеплилась надежда, что у племени наконец появился шанс встать на ноги после чудовищных потерь, понесенных за десять лет войны.

Лозен смежила веки и почувствовала, как снежинки ложатся ей на ресницы. Первый снег выпал в этом году на удивление рано и, наверное, поэтому выдался не особенно густым. Женщины трудились все узро — собирали кукурузу. Они доверху наполнили корзины початками, а остатки, которые не влезли, сложили в кучи в жилищах.

Показалась вторая жена Колченогого — Широкая. Подойдя к пруду, она начала раздеваться. В отличие от подавляющего большинства женщин-апачей, она не стеснялась своей наготы. Избавившись от одежды, крупная женщина подобралась, собираясь прыгнуть в пруд.

— Сейчас будет сход лавины, — объявила Лозен.

— Сход лавины и наводнение, — добавила Текучая Вода.

— Сход лавины, наводнение и землетрясение, — подытожила Ветка Кукурузы.

Широкая разбежалась и прыгнула, в полете подтянув колени к подбородку и обхватив их снизу руками. Она плюхнулась в воду, подняв тучи брызг и вызвав волны, которые, перехлестывая через скальный гребень, обрушились вниз, туда, где текла река. Вынырнув на поверхность, Широкая замотала головой, стряхивая капли с густой гривы волос.

Женщины, судача о былом, принялись мыть друг другу головы. Для этого они использовали мыльный порошок из толченых корней юкки. Когда солнце начало клониться к закату, подруги вылезли на берег и оделись. Опустив ноги в теплую воду, они стали сушить волосы. Женщины уже были готовы пуститься обратно к дому, как к пруду на мамином коне вылетела Денжоннэ — Очень Красивая, одиннадцатилетняя дочка Широкой.

Широкая нахмурилась. Она строго-настрого запретила дочери ездить на этой лошади, покуда у животного не заживет спина, но Очень Красивая имела привычку поступать по-своему. Лозен пыталась вызвать в себе сочувствие к Широкой, но при этом прекрасно понимала, что и сама в детстве вела себя точно так же.

— Бабушка! — обратилась Очень Красивая к Лозен. — Приехали Волосатая Нога, Дядя и Дядина жена с сыном. Они привезли с собой мужчину с коробкой, которая ловит людей и делает их маленькими-маленькими.

Женщины поспешили в поле за корзинами с зерном. По идее, за собранным урожаем должны были следить мальчишки, отгоняя коров с помощью луков и пращей, но соблазн поглазеть на бледнолицых был слишком велик, и зерно, скорее всего, уже осталось без присмотра. Лозен никуда не торопилась. Ее успокаивало осознание того, что племени с избытком хватит еды пережить зиму. Красные Краски издревле сажали кукурузу, но в последние годы судьба не позволяла им возделывать поля и собирать урожаи.

Повернувшись, Лозен увидела Волосатую Ногу, сидевшего на статном гнедом коне под ореховым деревом. Расставив руки, она улыбнулась ему — погляди, мол, на наши поля, сколько у нас теперь кукурузы. Мгновение спустя Лозен припустила со всех ног догонять других женщин.

На борту небольшого фургончика красовалась надпись, гласившая: «Стереооптическая феерия Сьерры Сэма». Надпись, выполненная шрифтом поменьше, сообщала, что к владельцу фургончика можно обращаться за «фотокарточками, стереоскопическими изображениями и кабинетными портретами невероятной четкости и разнообразия». На белой парусине, прикрывающей задник фургона, Сэм собирался показывать слайды в надежде уговорить Викторио и его соплеменников попозировать для снимков. Фотограф уверял Рафи и Цезаря, что простофили на востоке с радостью выкладывают денежки за подобные картинки.

Благодаря черной бороде и бакенбардам казалось, что нижняя челюсть фотографа является естественным продолжением цилиндра, который он носил, залихватски заломив набекрень. Края шерстяного пальто доходили почти до колен, закрывая верхнюю часть парусиновых штанов грязно-желтого цвета. Если бы Сэм появился на свет до изобретения фотографии, он стал бы странствующим продавцом шарлатанских средств от всех болезней и тоже преуспел бы в этом.

В помощниках у него ходил Карлос — мальчик-апач лет четырнадцати. Когда фотограф познакомился с ним, юноша был рабом у пима. Сьерра выкупил Карлоса, став его ангелом-хранителем. Паренек был аккуратно подстрижен и одет в брюки, рубаху, куртку и ботинки со шнурками, а на голове у него чернела шерстяная шляпа. Индейцы завороженно следили, как Карлос устанавливает здоровенный проектор на треноге, — они словно ждали, что из загадочной коробки в любой момент полезет толпа крошечных человечков.

Пока все ждали начала представления, Вызывающий Смех, как обычно, принялся вгонять Рафи в краску своими расспросами. Сколько жен у Коллинза? Какого цвета у него дерьмо? А то вот он, Вызывающий Смех, слышал, будто у бледнолицых дерьмо красное в белую полоску. Напустив на себя важный, как у филина, вид, он сообщил, что женщины желают знать, какого размера у Рафи член.

Мэтти стояла с женщинами, при этом то и дело беспокойно поглядывая на своего сына, Авраама Линкольна Рафаэля Джонса. Весь день двухлетний бутуз бегал, хохоча, от одной женщины к другой, причем каждая из них спешила заверить Мэтти, что такого красивого и крепкого мальчугана отродясь не видывала. Народ осыпал малыша подарками и угощал сладким пюре из сушеных можжевеловых ягод, растертых с жиром.

В итоге, когда начали сгущаться сумерки, мальчик оказался на руках у Лозен. Женщина принялась его укачивать, продолжая при этом болтать с Одинокой. Рафи то и дело поглядывал на шаманку. Какой же беззаботной она показалась ему сегодня днем, когда стояла, раскинув руки, на краю кукурузного поля! Складывалось впечатление, что Лозен была готова обнять весь мир. Рафи всегда равнодушно относился к фотосъемке, но сейчас вдруг ему захотелось заполучить карточку с изображением улыбающейся Лозен.

Ее наряд ничем не отличался от одежды других женщин, а ребенка она держала умело, словно за свою жизнь ей пришлось убаюкать бесчисленное множество детей. При этом она не выглядела могущественной знахаркой. Также по ее виду никак нельзя было сказать, что эта женщина — сорвиголова, которая наравне с мужчинами крадет лошадей и подзорные трубы, не желая при этом выходить замуж и заводить дежей.

Тут шаманка совершила поступок, на который никогда бы не осмелилась обьгчная женщина-апач. Лозен встала и подошла к Рафи так близко, что он ощутил аромат свежескошенной травы, исходящий от ее волос. Продолжая покачивать на руках ребенка, она улыбнулась Рафи, как старому другу, которым он в каком-то смысле действительно ей приходился.

— Завтра я дам сыну Дяди имя, и мы проведем ему обряд пострижения волос, — произнесла Лозен на испанском.

— Дядя будет рад.

Вызывающий Смех наклонился к Аврааму, чтобы заглянуть ребенку прямо в глаза.

— Бабушка подстрижет тебя коротко-коротко, малыш. — Апач приставил запястье себе ко лбу и растопырил пальцы, изображая гребешок. — Только оставит тебе волосики посередке, чтоб ты стал похож на куропатку. — Он изобразил зов куропатки, начав с низкого, стонущего, протяжного «уи-и-и-и» и закончив пронзительными короткими вскриками «спик-спик-спик», чем совершенно заворожил Авраама.

Все это, конечно, очень мило и трогательно, думал Рафи, но его тревожил Джеронимо, которого он мельком увидел в толпе. Благодаря постоянным налетам Джеронимо успел прославиться и в Мексике, и в США. Кроме того, от внимания Рафи не ускользнули сотни мулов и лошадей, пасшихся на лугу. Судя по внешнему виду, многие из них некогда принадлежали армии. Рафи почти поверил Викторио, когда вождь сказал, что они больше не крадут лошадей у военных. Может, оно и так, но Джеронимо — дело иное.

Рафи и прежде случалось водить знакомство с людьми, которые не ведали страха, но бесстрашие Тома Джеффордса[106] было особого рода. Том пребывал в спокойной и непоколебимой уверенности в том, что, если правда на его стороне, ничего дурного с ним просто не может случиться. По вполне очевидным причинам апачи дали ему кличку Рыжебородый. Том уступал Рафи в росте пару сантиметров, но был крепче сбит, хотя были они примерно ровесниками: обоим давно перевалило за сорок. Том отличался крепкими руками и прищуром, выдававшим в нем ветерана многих войн.

Рафи познакомился с Томасом давно, когда оба занимались извозом. Теперь Джеффордса назначили инспектором почтового управления — он отвечал за всю корреспонденцию и грузы, курсировавшие между Тусоном и фортом Боуи, в том числе и через перевал Апачей. Несмотря на важную должность, Джеффордс нередко, как и прежде, возил грузы: по его словам, ему хотелось быть поближе к подчиненным.

Сейчас Джеффордс взял с собой в поездку переводчика — худощавого бледного апача с севера, из Сибекью-Крик. Апач время от времени замирал, уставясь в одну точку. Рафи до смерти хотелось узнать, о чем он думает. Переводчик называл себя Ноч-ай-дель-клиннэ — Грезящий.

Когда троица приблизилась к мешанине валунов, благодаря которым владения Кочиса были для чужаков недоступнее Луны, Рафи спросил у Джеффордса, как тому удалось завоевать расположение старого вождя и добиться его дружбы. Слухи об этом до Рафи доходили самые разные, но ни один из них не казался Коллинзу достаточно правдоподобным.

— Бойцы Кочиса отправляли на тот свет слишком много моих ребят, которые возили почту, — ответил Джеффордс. — Очень много. Я знал, мне ни за что не сыскать вождя в этих дебрях, но все равно пошел. Ну, ходил я здесь, бродил, пока меня его дозорные не заметили. Они меня и отвели к нему.

Это была самая краткая и сжатая версия случившегося из всех, что доводилось слышать Рафи. После того, как лейтенант Бэском казнил родню Кочиса, на протяжении пятнадцати лет ни один белый не мог близко подобраться к Ко-чису и потом уйти от него живым. Насколько Рафи слышал, дозорные Кочиса начали обсуждать, какой именно из лютых смертей предать Джеффордса, но Том хранил такую невозмутимость и спокойствие, что воины, вместо того чтобы убивать незваного гостя, отвели его к вождю. Том и Кочис быстро сдружились.

— Я тебе так скажу, Рафи: за всю свою жизнь я не встречал такого человека, как Кочис. Удивительная особа. Ну, разве что только генерал Крук на меня произвел большее впечатление, чем он.

— Да, жалко, что Крука перевели, — вздохнул Коллинз.

— Грант хотел, чтобы у комиссии по заключению мира появился хотя бы маленький шанс, — усмехнулся Том. — Глава комиссии попытался уговорить Кочиса поехать в Вашингтон повидаться с президентом Грантом. Старый вождь поблагодарил, но отказался. Сказал, что некоторые офицеры и чиновники иногда все же держат слово, а вот Великий Отец обманывает всегда.

После прибытия комиссии генералу Круку пришлось свернуть военные операции против апачей, отчего американцы в Аризоне, естественно, не пришли в восторг. Редактор «Аризонского старателя» обозвал главу комиссии «хладнокровным мерзавцем», «убийцей, у которого руки по локоть в крови» и «гнусным псом». Возможно, он даже не знал, что сейчас рядом с Рафи ехал тот самый «бессовестный подлец», на котором лежала ответственность за мир между белыми и краснокожими.

Джеффордс добился от Кочиса согласия прекратить набеги при условии, что правительство назначит Тома руководить резервацией, в которую вошли обширные владения старого вождя. Кочис также потребовал, чтобы в юго-восточной Аризоне слово Джеффордса было решающим и никто не смел бы его ослушаться — даже военные. Джеффордс вступил в должность в 1871 году, и минувшие четыре года прошли в мире, нарушаемом лишь редкими мелкими инцидентами. Да, имели место и кражи и убийства, но ответственность за них несли отщепенцы, которых по обеим сторонам границы хватало и среди белых, и среди апачей. Одним из самых известных таких отщепенцев был Джеронимо.

Рафи и Джеффордс ехали все утро. Наконец они добрались до высокогорного плато, покрытого сочной травой. Склоны гор поросли кедровыми, дубовыми и сосновыми лесами. По плато текла река, достаточно глубокая и широкая, чтобы плыть в ней на каноэ.

Кочис ждал гостей, сидя среди бугрящихся корней дуба. С того места, где он расположился, открывался изумительный вид на добрую сотню километров окрест — синева гор, зелень лесов, золото пустынь. От такой красоты у Рафи перехватило дыхание.

Насколько Коллинз мог судить, все имущество Кочиса ограничивалось парой оленьих шкур, одеялами и кувшином воды, висевшим на суку. Перед вождем стояло широкое плетеное блюдо с печеной агавой и вяленой говядиной. В маленькой оловянной посудине варился кофе. Рядом с Кочисом лежали лук со стрелами, ножи, винчестер, седло и уздечка.

— О господи, — выдохнул Джеффордс, — неважнецки он выглядит.

Лицо старого вождя заострилось, щеки впали. Рафи подумалось, что Кочису сейчас не меньше семидесяти лет. Он был явно тяжело болен, но при этом сидел прямо, словно палку проглотил. На щеках алели круги, нанесенные краской. Такой же краской были подведены и глаза, в которых по-прежнему светился острый ум. Даже редактор «Аризонского шахтера» писал, что Кочис «похож на мужчину искреннего и честного, подлинного хозяина своего слова».

С момента последней встречи с Коллинзом Кочис похудел, но был все так же мускулист. Когда вождь поправил одеяло, Рафи заметил шрамы у него на груди и узнал следы пулевых отверстий и рубцы, оставленные ударами кинжалов и остриями стрел. Увидел он и то место, где в тело вождя когда-то впилась картечь, которую тот решил не вытаскивать.

За Кочисом приглядывали двое его сыновей, Таза и Найче, две дочери и три жены, расположившиеся рядом со своими жилищами и очагами. Таза был самым старшим и вел себя так, словно в любой момент был готов прийти на смену отцу. Впрочем, Рафи сомневался, что ему это окажется под силу. Даже Наполеон не сравнился бы с Кочисом.

Подбросив пару веточек в костерок, Кочис поправил посудину, стоявшую на трех плоских камнях. Пока варился кофе, мужчины смолили самокрутки и любовались чудесным видом.

— Знаешь что, старина? — промолвил Джеффордс. — Армейский хирург мог бы попробовать тебе помочь.

— Эту беду послал мне Даритель Жизни. — Кочис положил ладонь на опухоль внизу живота. — Сам ведь говорил: «Из двух зол выбирай меньшее». — Он сухо улыбнулся: — Бледнолицые лекари порой отрезают больше необходимого.

Рафи с Томом прекрасно поняли, на что намекает вождь. Как-то к армейскому хирургу обратился молодой воин-чирикауа с жалобой на зараженную рану на ноге. Врач отрезал ему ногу по самое основание, а потом хвастался, что таким образом обезвредил еще одного апача.

Кочис повернулся к Рафи и заговорил. Грезящий принялся переводить:

— Он говорит, что много лет назад видел, как ты грузил багаж на дилижанс. Бледнолицые словно обезумели, но ты прочитал заклинание, и они успокоились. Вождь хочет знать, что это было за заклинание.

Рафи, прищурившись, принялся копаться в памяти. Он не мог припомнить, чтобы когда-то колдовал. Наконец его осенило: вождь имеет в виду монолог Гамлета. Кочис тогда стоял в толпе возле почтовой станции и с тех пор, видимо, ломал голову над смыслом слов, которые произнес тогда Рафи. Но как, во имя всего святого, передать смысл монолога апачу?

После долгих раздумий Рафи наконец заговорил:

— То, что ты услышал, написал один великий сказитель. Он жил давным-давно, примерно в те времена, когда испанцы пришли в эти края. Бледнолицые до сих пор помнят его слова.

Кочис подался вперед. В его преисполненных боли глазах пылало жаркое пламя!

— Кем он был? Святым? Шаманом? Ди-йином?

— Нет, просто обычным сказителем.

Рафи стал переводить монолог, призвав на помощь все свои знания языка апачей. Порой он переходил на испанский. Когда и это не помогало, он обращался к Грезящему и Джеффордсу за помощью.

Кочис выставил ладонь, прерывая Рафи:

— Сказитель был бледнолицым?

— Да.

— Его народ тоже пользовался пращами и стрелами? Как и мы?

— Да.

— Занятно. — Вождь позволил себе прислониться к дубу и жестом попросил Рафи продолжать.

— Твой сказитель рассуждает о грезах и смерти. Он рассказывает о душевных муках и страданиях. — Старый вождь улыбнулся: — Для бледнолицего он был весьма умен. — Кочис снова дал знак, чтобы Рафи продолжал.

Когда Коллинз опять заговорил, он понял, что индеец прав:

Шекспир с тем же успехом мог вложить слова Гамлета в уста Кочиса, хотя английский поэт ни во сне, ни наяву не мог и помыслить о череде испытаний, выпавших на долю апачей. Пожалуй, Кочис преуменьшил талант великого барда. Шекспир был гениален, а не просто умен.

До Рафи неожиданно дошло, что он, принимая во внимание обстоятельства, все же не чужд молитве. Обычно он не тревожил Всевышнего по пустякам, но сейчас обратился к Богу с просьбой не дать Кочису умереть до их с Томом отъезда. От Джеффордса Рафи узнал одну важную вещь: племя Кочиса считало, что вождя либо отравили, либо навели порчу. И в том, и в другом случае подозрение в совершенном злодеянии первым делом падало на всех бледнолицых. Рафи знал, как апачи снимают порчу: подвешивают колдуна на дереве вверх ногами, а под головой разводят костер.

Подумал Коллинз и о шатком мире, который Джеффордс и Кочис с таким трудом поддерживали в этой дикой глуши, находившейся во власти чирикауа. Договор о мире являл собой джентльменское соглашение, никто никаких бумаг не подписывал, хотя, если подумать, власти все равно не стали бы на эти бумаги смотреть. Что же будет, когда Кочис умрет?

ГЛАВА 49 СЧЕТ ПО ГОЛОВАМ

После смерти Кочиса в июне 1874 года политика властей США, направленная на создание индейских резерваций, утратила последовательность и стала куца более невнятной. Вместо того чтобы собрать всех апачей в резервации Сан-Карлос, власти стянули туда всех мух — по крайней мере, именно в таком свете представлялась ситуация Джону Кламу[108], когда он вышел из хибары, в которой провел первую ночь в здешнем краю. Он глянул из-под широких полей мягкой войлочной шляпы на жуткие подношения в самом центре двора Бюро по делам индейцев.

Стоял август. В семь часов утра температура воздуха уже успела подскочить до сорока трех градусов, причем термометр упрямо отказывался изменить показания даже после того, как Клам постучал по нему пальцем. Впрочем, мух жара не беспокоила. Больше всего их сейчас привлекали не больные дизентерией и не бочонки с тухлой солониной, оставленные интендантом, а семь отрубленных голов, которые Клам увидел, как только вышел наружу.

Пораскинув мозгами, Клам решил, что головы принадлежат апачам-отщепенцам, перебившим пассажиров дилижанса, который следовал через резервацию чирикауа в нескольких сотнях километров к югу отсюда. Клам знал, что военные выследили и прикончили убийц аж две недели назад, что, собственно, и объясняло не самое лучшее состояние голов.

Прежде чем Клам заметил головы, его внимание было сосредоточено на жаре, многоножках, пауках, змеях и скорпионах, обитавших в мазанке, которую командир заставы майор Бэбкок выделил ему под жилье. Проснувшись, Джон первым делом увидел тарантула размером с кулак, который, взобравшись ему на грудь, свысока рассматривал его. Клам решил, что, сперва заселив его в халупу, кишащую всякой нечистью, а потом украсив двор тронутыми тленом отрубленными головами, майор Бэбкок желал дать ему понять, кто здесь главный.

У Клама имелись для майора новости.

Джону Филипу Кламу еще не исполнилось двадцати трех лет, ростом он недотягивал до метра семидесяти, а весом — до шестидесяти кило. При этом уверенности в нем было, как у пятидесятилетнего, а сил — не меньше чем у борца-тяжеловеса. Отличался он бесцеремонностью, настойчивостью, редким самомнением и сварливостью. Кроме того, он был честен, талантлив, умен и бесстрашен. Майора Бэбкока ожидала изнурительная схватка. Кламу не терпелось подпалить ему крылышки.

Обычно подобное приподнятое настроение царило в форте в день выплаты жалованья, но до него было еще далеко, и следов распития горячительных напитков тоже не наблюдалось. Рафи показалось это очень странным. Свет ламп, пробивавшийся через парусиновую ткань солдатских палаток, был в порядке вещей, но доносившийся из них смех казался громче и беззаботнее обычного. Из-за лагеря доносились грохот барабанов, пение и завораживающе ритмичные хлопки в ладоши.

Коллинз тронул поводья гнедого, и тот медленно двинулся через лагерь. Многие палатки стояли открытыми, и Рафи видел, как бойцы в расстегнутых мундирах с засученными рукавами играют в карты, сворачивают самокрутки, чистят ружья и сапоги. Они вели себя совсем как обычные солдаты, вот только не пили виски и не устраивали свар. Сбивало с толку и то, что все бойцы Девятого кавалерийского полка были чернокожими, причем оттенки варьировались от молочного шоколада до эбенового, но последний все же преобладал.

Рафи пошел на звуки веселья. Цезаря он обнаружил позади толпы, которая высыпала на площадь, огороженную с трех сторон зарослями кустарника. Девятый кавалерийский полк прибыл в Нью-Мексико всего несколько недель назад, и Рафи впервые увидел друга в форме. Небесно-голубые брюки были безупречно пригнаны и заправлены в начищенные до обсидианового блеска высокие сапоги.

И брюки, и темно-синий мундир были идеально выстираны, накрахмалены и выглажены. Желтая полоска на каждой из штанин и золотистые узоры на воротничке указывали, что их обладатель служит в кавалерии. Внушительных размеров золотой шеврон на рукаве соответствовал званию старшего сержанта. Рафи подумалось, что, если бы сейчас голову Цезаря венчала парадная фуражка с белым пером, его друг стал бы похож на своего древнеримского тезку.

Рафи придвинулся к Цезарю поближе, чтобы тот расслышал его среди царящего шума:

— А я-то думал, сержант Джонс, что вы брезгуете тяготами армейской жизни.

Цезарь повернулся к другу и расплылся в улыбке:

— Так это ж кавалерия, Рафи, а не пехота. Кавалерия — совсем другое дело! Да и с семьей моей тут обходятся достойно.

Рафи едва сам не начал притоптывать под бой барабанов.

— Что-то празднуете? — спросил он.

— Не-а, — помотал головой Цезарь. — У нас тут такое каждый вечер. Просто выпускаем пар.

Барабанщики стояли на краю площади. Они выбивали сложный ритм на бочонках, ящиках, оловянных горшках, фляжках и даже на выбеленной временем челюсти мула. Посередине площади топталось около полутора десятков мужчин. Кто-то танцевал, кто-то кружился, кто-то раскачивался, кто-то трясся, тогда как зрители криками подбадривали солдат.

К Рафи с Цезарем подошел еще один мужчина, и они втроем направились к длинному глинобитному зданию, где проживали с семьями сержанты.

— Рафи, я хочу познакомить тебя с сержантом Джорджем Карсоном. Сержант Карсон, это мой друг, мистер Рафи Коллинз. Мы с ним очень давно знакомы.

— Рад познакомится с вами, сэр, — отозвался Джордж Карсон. Он не уступал Цезарю ростом, а телосложением был даже крепче. При встрече с сержантом посторонний первым делом обратил бы внимание на пухлые, будто раздувшиеся губы, широкий плоский нос и речь простолюдина, выдававшую в Джордже человека, значительная часть жизни которого прошла на плантации. Впрочем, Рафи знал, что глаза важнее всего, они не солгут, и в глазах Карсона Коллинз увидел пытливый ум и жажду новых знаний: Толковый сержант мог принести роте даже больше пользы, чем толковый капитан, и потому в армии на эту должность старались отбирать лучших.

Тут из офицерской столовой появился полковник Хэтч с женой. За ними по пятам следовала их дочь Бесси. Миссис Хэтч, высокая тощая дама, была затянута в корсет. Под ее острым подбородком и мощной челюстью пенились каскады кружев. Волосы под шляпкой она стянула так сильно, что даже заострились скулы. Женщина что-то громко втолковывала супругу и с недовольным видом прервалась, чтобы тот откозырял сержантам. Запыленные края ее длинной юбки подрагивали оттого, что мисс Хэтч притоптывала в нетерпении ногами.

Полковник Хэтч был выше среднего роста — почти метр восемьдесят, но на фоне двух сержантов все равно казался коротышкой. Он являлся обладателем орлиного носа, тонких губ и густых черных усов. Солдаты, верные традиции, называли его Стариком, хотя полковник был на год младше Рафи. Коллинз заметил у Хэтча седину на висках и подумал: «Неужели у меня так же?» Он попытался вспомнить, когда последний раз видел себя в зеркале.

Хэтч бойко откозырял сержантам и поинтересовался:

— Обращением довольны?

— Так точно, сэр, — отозвался Карсон. — Но мы готовы взяться за дело. Чего без толку сидеть в лагере и почем зря пайки трескать?

Слова сержанта вызвали у Хэтча искренний смех.

— Пойдете в разведку примерно через неделю, как только прибудут новобранцы. Сейчас мы укомплектованы только наполовину.

— Так точно, сэр, но мы можем обойтись и без новобранцев.

— Как раз это я знаю, — улыбнулся полковник.

Хэтч двинулся прочь, а его супруга продолжила свой монолог с того места, на котором ее прервали. Она явно выговаривала полковнику, поскольку Рафи услышал, как Хэтч недовольно воскликнул: «Господи, Хэтти, дай мне спокойно командовать заставой!»

Карсон пошел к себе в квартиру, находившуюся по соседству с жильем Цезаря. Когда Цезарь открыл дверь, Рафи увидел комнату, залитую манящим, бесконечно уютным светом лампы. В котле над пламенем очага булькало что-то очень ароматное. Драный ковер скрывал от взглядов земляной пол. В комнате имелись сундук, сосновый столик для умывания, кровать со стеганым одеялом и стол в окружении четырех табуретов. Комната Цезаря располагалась в торце здания, и потому в ней было окошко, задернутое ситцевой занавеской. В дальнем углу комнаты на деревянной стойке лежало армейское седло Макклеллана[109]. Над ним на крючках висели шпоры, уздечка и прочая сбруя, а также сабля и запасной комплект формы.

Аврааму скоро должно было исполниться четыре. С криком «Дядя!» он кинулся в объятия Рафи. Затем, крепко схватив Коллинза за руку, мальчуган потащил его хвастаться своей коллекцией пауков, скорпионов и жуков, которую он хранил в горшках и консервных банках на полке. На ногах у мальчика были мокасины, а за спиной — лук и колчан со стрелами. Скорее всего, их изготовил названый дядя Авраама — Вызывающий Смех.

— Да уймись же ты, постреленок! — Мэтти кинула взгляд на Рафи и закатила глаза: — Я уже готова поклясться, что апачи околдовали моего сына и превратили его в дикаря-индейца. Он даже спать хочет с этим колчаном!

Раздался стук в дверь. В комнату вошел сержант Карсон с супругой. Ребекка Карсон оказалось опрятно одетой, пухлой и очень добрдушной женщиной. Она была одной из тех дам, которые могут угодить в ураган, но при этом чудесным образом сохранят прическу в прежнем виде. Она водрузила на стол блюдо с зеленью и рулькой, поставив его рядом с тарелкой кукурузного хлеба и котелком с цыпленком с клецками, морковкой, луком и картошкой.

За ужином разговор зашел о набегах Волчары, Джеронимо и прочих апачей-отступников, укрывшихся в резервации чирикауа. Цезарь принялся перечислять имена фермеров, лишившихся скота, лошадей и жизни. Джеронимо со своими ребятами явно не сидели без дела.

— Я слышал, Джон Клам хочет собрать всех апачей в Сан-Карлосе, — сказал Рафи.

— Это где вообще? — спросил сержант Карсон.

— Километрах в ста к северу от Тусона. Сперва он привел туда полторы тысячи апачей из резервации на реке Верде. Потом убедил перебраться туда койотеро, племя Белогорья и ара-вайпа Эскиминзина. Говорят, каждое воскресенье он их всех пересчитывает.

«Словно скряга монеты», — добавил Рафи про себя.

— Может, он надеется, что смирные индейцы станут примером для диких, — предположил Карсон.

— Если это действительно так, получается, он не знает апачей, — усмехнулся Цезарь.

— Как думаешь, сколько их сейчас скачет по горам Чирикауа? — прищурился Карсон.

— Это знает лишь Всевышний, — хмыкнул Рафи. — Да и то, скорее всего, приблизительно.

— А когда вы себе заведете ненаглядную, а, масса Рафи? — Мэтти, решив сменить тему, подмигнула Коллинзу.

— Так ведь, — Рафи обвел взглядом комнату, — всех достойных кандидаток уже разобрали.

— Я уверена, что где-то есть женщина, достойная такого славного человека, как вы. — Голос Ребекки Карсон был негромким, ласковым и полным любви. Как же повезло Карсону! Да и Цезарю тоже.

Чтобы отвлечь женщин от любимой темы для разговоров, Цезарь залез под кровать и вытащил оттуда коробку, из которой извлек букварь и грифельную доску. Обложка и страницы букваря были затерты почти до дыр. Цезарь, Мэтти, Джордж и Ребекка сгрудились у букваря и доски, на которые падал свет масляной лампы.

Джордж с довольным видом улыбнулся Рафи:

— Я уже научился составлять ежедневные утренние рапорты. Сколько солдат болеет и сколько отсутствует.

Когда горнист наконец заиграл сигнал к отбою, лампа уже почти полностью прогорела и огонек в ней начал дрожать и мигать.

Рафи никогда прежде не слышал, чтобы сигнал к отбою исполняли подобным образом. В кличе трубы звучали доселе незнакомые минорные ноты, преисполненные безмерной печали и надежды.

— Ох уж этот горнист, — покачала головой Мэтти. — Слов нет, какие чудеса он вытворяет. Помяните мое слово, будь его воля, он бы и стены Иерихона смог обрушить звуками своей трубы.

ГЛАВА 50 ЗА СТАДОМ

Лозен повернулась к здоровенному пегому быку и заворковала голубкой. Обмануть животное не получилось. Он прекрасно видел, что перед ним не голубка, да и запах от женщины исходил совсем не птичий. Бык был раздражен и рассержен из-за того, что Лозен подобралась к нему, когда он нежился, лежа в грязи на спине и вытянув длинные тощие ноги.

Поднявшись, бык заворчал, после чего громко фыркнул. Расстояние между его рогами было столь велико, что хоть гамак вешай. Животное повело мордой из стороны в сторону. Изо рта тягучими нитями сочилась слюна.

Бык копнул землю сперва левым рогом, потом правым. Издав глухой рев, он бросился на Лозен, явно намереваясь выпустить кишки ее лошади. Серая кобыла с невозмутимым видом чуть сдвинулась в сторону, явно не собираясь воспринимать нападение как личную обиду. Изначально Лозен собиралась оставить быка с теми коровами, которых ее соплеменникам не удалось отогнать, но, увы, невольно привлекла его внимание.

Лошадь юркнула в каньон. Лозен чувствовала спиной жаркое дыхание преследователя. Шаманка резко развернула лошадь, и та не хуже горной козы поскакала вверх по скалистому склону. Бык, по инерции проскочив мимо, влетел в заросли травы, вызвав переполох среди обитавших там кузнечиков и семейства индюков. Лозен направила лошадь в маленькое боковое ущелье в поисках скота, прячущегося среди креозотовых кустов и зарослей кактуса.

Она прибыла в края Чейса в обществе Викторио, Кайтен-ная, Колченогого, Чато, Мух-в-Похлебке, Крадущего Любовь и Вызывающего Смех. В число юношей-погонщиков, отправившихся с ними в путь, вошли пятнадцатилетний Уа-син-тон и Освобождающий. Животных, на которых шла охота, мексиканцы именовали ладинос, что значит «дикие и хитрые».

Племя Чейса пригнало сюда скот много лет назад. Народ Высоких Утесов дал животным возможность спокойно пастись и плодиться, чтобы потом охотиться на них, когда возникнет необходимость в мясе. После того, как на Чейса наслали порчу, которая его в итоге и убила, совет племени избрал нантаном его сына Тазу. Чейс заранее готовил сына к должности, но Таза во многом уступал отцу.

Затем ранним летом приехал Джон Клам, которого именовали Мягкой Висячей Шляпой, а с ним — пятьдесят шесть полицейских-апачей из Белогорья. Клам объявил, что земля, на которой живет племя Высоких Утесов, более им не принадлежит: уж слишком много дурных людей укрываются здесь. Он уговорил Тазу с тремя сотнями соплеменников перебраться в Сан-Карлос. Свыше четырехсот человек предпочли уехать в Мексику с Длинношеим и Джеронимо. Около двух сотен отправились на восток — кто-то из них решил жить обособленно, кто-то присоединился к племенам Викторио и Локо. Они-то и рассказали Викторио об одичавшем скоте.

Представитель бледнолицых в Теплых Ключах урезал пайки говядины, а ведь надвигалась зима. Соплеменники Викторио, конечно, могли забить несколько коров прямо тут, но решили этим не ограничиваться. Викторио с Колченогим сочли за лучшее отогнать скотину в лагерь — туда, где женщины собирали кедровые орехи. Если что, коров можно забить и там, а заодно и навялить мяса.

Лозен уже потеряла счет, сколько раз за жизнь ей доводилось угонять скот, поэтому она прекрасно знала, как обращаться с животными: в какой момент сбить их в стадо поплотнее, когда дать больше воли, как заставить повернуть. И все же, несмотря на свой богатый опыт, ближе к вечеру она вымогалась до предела. Ее лошадь устала не меньше хозяйки. Отряд решил вернуться в лагерь с теми коровами, что удалось изловить. По дороге они повстречали Длинношеего и Джеронимо, направлявшихся на юг со своими воинами и табуном кавалерийских лошадей.

Викторио поделился со старыми знакомыми табаком.

— Винтовки есть? — спросил он. — Пули? Порох?

— Порох нам теперь без надобности. — Длинношеий дал знак, и вперед выехал мексиканец, протянувший Викторио блестящий новенький карабин.

Вождь взвесил его в руке. Ружье было легче других. Викторио передернул затвор, вслушиваясь в щелчок, а потом передал оружие сестре. Лозен вскинула его и прицелилась.

— Я отдам за него четырех коров, — заявил Викторио.

— Шестерых.

— Хорошо, шестерых.

— Поехали с нами. Добудешь себе винтовки сам, — предложил Длинношеий.

— Не в этот раз.

Джеронимо растянул губы в улыбке:

— Американцы будут урезать вам паек говядины, покуда вы не согласитесь перебраться в загон в Сан-Карлосе — к Тазе и остальным, кто решил проявить смирение. Вам придется жить бок о бок с этими койотами из Белогорья.

Викторио привычно не обратил на Джеронимо внимания. Вождь дал знак мальчишкам-пастухам отсчитать от стада шесть коров, после чего отряд Викторио, не оглядываясь, двинулся дальше.

Цезарь ехал на лошади в обществе четырнадцати бойцов Девятого кавалерийского полка, лейтенанта и десяти апачей-разведчиков из Белогорья. С ними также был их капитан Джо Фелмер и хозяин ранчо, чей скот они пытались отыскать. Разведчикам не составило труда обнаружить отпечатки копыт украденных коров. Тропа, по которой прошли животные, была вся истоптана.

В глаза упрямо лезла пыль, оседая даже в ушах и горле. Она покрывала членов отряда, лошадей, вьючных мулов, снаряжение и двухнедельную щетину на щеках Цезаря. Во фляжках оставалась всего пара глотков воды, но за долгое лето солдаты научились выживать в краю, природа которого всеми силами старалась их погубить.

В поисках отступников-апачей отряд форсировал реки, взбирался на горы, съезжал вниз по крутым откосам, пересекал пустыни, пробирался по узким скальным выступам. Апачи следовали своей привычной тактике: после набега они раздробили отряд на мелкие группы, те в свою очередь через некоторое время разделились снова, а потом еще раз. Смысл в этом был простой: в результате преследователям никогда не удавалось изловить всех преступников.

Цезарь не испытывал ни малейших иллюзий. Кто-то из налетчиков действительно являлся злодеем, но другие просто хотели добыть еды, чтобы прокормить семью. Ему вспомнились поля кукурузы, которые солдаты предали огню. Гибель урожая неизбежно вынуждала апачей отправляться в новые набеги.

Лейтенант, ехавший впереди, поманил к себе Цезаря. Оказалось, что Фелмер с разведчиками обнаружили большой лагерь — с женщинами, детьми и угнанным скотом.

Хозяин ранчо передвинул языком веточку, которую жевал, из одного уголка рта в другой.

— Да, я слышал, что где-то в этих краях у апачей есть здоровенный лагерь, к которому они сгоняют украденный скот. Похоже, его мы и нашли.

— Рванем вперед на всех парах, — отдал команду лейтенант. — Огонь ведем по мужчинам, но если кто другой возьмет вас на мушку, стреляйте не задумываясь. Женщин и детей изловить. Их потом отправят в Сан-Карлос.

Когда отряд добрался до лагеря и лейтенант скомандовал: «В атаку!», уже почти опустилась ночь. Приблизившись на полном скаку к внешнему краю стойбища, солдаты громко заулюлюкали. Цезарь так и не понял, кто именно первым открыл огонь, но солдаты палили, не жалея патронов, пока до них наконец не дошло, что никто не стреляет в ответ. Лагерь был брошен. Когда лошади проносились через него, они опрокинули плетеные подносы с кедровыми орехами и стойки, на которых вялилось мясо. Стоек оказалось очень много. Цезарь поднес к носу один из кусочков мяса и принюхался. Говядина. Что ж, теперь он мог побиться об заклад, что украденный скот им не сыскать.

Лошади разметали угли, тлевшие в очагах. Некоторые жилища уже занялись пламенем. В свете горящего лагеря солдаты принялись собирать сувениры на память: луки, стрелы, кожаные мешки и оловянные горшки. Обыскав окрестности, они пригнали жеребенка и кобылу с раной на спине — других животных обнаружить не удалось.

На этот раз благодарить за спасение следовало не только Лозен, но и Вызывающего Смех. Именно он пригласил всех к своему костру послушать байки, когда Лозен вдруг почувствовала знакомый рокот в ушах и поняла, что нужно как можно скорее уводить женщин и детей в безопасное место.

К вечеру следующего дня, после того как Лозен заверила всех, что синемундирники уже далеко, апачи вернулись в лагерь узнать, можно ли что-нибудь еще спасти. Викторио кипел от ярости, когда ходил среди сожженных жилищ, силясь приободрить и утешить тех, кто предпочел следовать за ним по тропе мира с бледнолицыми. Когда соплеменники спрашивали вождя, почему синемундирники на них напали, Викторио уходил от прямого ответа, но Лозен знала, что он все понимает. Вина за случившееся в равной степени лежала и на синемундирниках, и на Джеронимо с Длинношеим.

Джон Клам снова рвал и метал. Его вопли разносились на весь лагерь, который разбили сто десять полицейских-апачей, находящихся под его командованием. Здесь, в форте Боуи, их должны были ожидать восемь рот Девятого кавалерийского полка.

— В каком смысле «их здесь нет»? Что это значит?! А где этих сукиных детей черти полосатые носят?

Смертельный Выстрел кинул взгляд на домик коменданта, после чего снова принялся пришивать новую подошву к мокасину.

— Все в укрытие! — с важным, почти торжественным видом скомандовал он. — Индюк снова решил надуться.

Рафи рассмеялся, живо представив, как это ничтожество Клам вдруг начинает разбухать, раздаваясь в стороны, чтобы казаться больше. Вдруг до Коллинза внезапно дошло, что он без перевода понял реплику Смертельного Выстрела. Осознал это и сам Смертельный Выстрел. Воин расплылся в улыбке. Просияли и его товарищи — Грезящий, Малыш, Расплющенный. Член, Неженка и Большеротый. Они глядели на Рафи с таким довольным видом, словно он был слабоумным ребенком, внезапно освоившим дельный навык.

Когда Клам собирался в поход, он попросил Рафи взять на себя вьючных мулов, и Коллинз едва не отказался. Его не пугали недели изнуряющей жары, полные тягот, жажды, скуки и опасностей; Рафи знал, что сможет все это выдержать, а вот общество Джона Клама — вряд ли. За последние три года, проведенные в этом краю, Джон Клам раз за разом опротестовывал буквально каждый приказ, директиву и меморандум, которые получал от министерства внутренних дел и армейского начальства. Несмотря на это, он все же приступил к выполнению распоряжения правительства, полученного по телеграфу 20 марта 1877 года. Кламу предстояло арестовать апачей-отступников, отыскать украденных лошадей и вернуть их законным собственникам. Задержанных индейцев следовало эскортировать в Сан-Карлос, где и содержать под стражей вплоть до суда за убийства и грабежи.

Вся эта затея представлялась Рафи если не безумной, то идиотской, но Клам с воодушевлением взялся за ее воплощение в жизнь. В кои-то веки Рафи был согласен с редактором «Аризонского старателя», писавшего о Кламе, что «дерзость и наглость этого напыщенного юнца вызывают лишь гомерический хохот». И все-таки Рафи принял предложение. Работы в данный момент у него не было, а отряд направлялся к Теплым Ключам, а значит, имелся шанс повидаться с Лозен.

Стоило познакомиться с Кламом поближе, как Коллинз начал понимать, почему полицейские-апачи мирятся с наглецом. Клам при желании мог являть собой воплощенное обаяние. Его отличали честность, мужество и способность работать не покладая рук. Агент по делам индейцев мог вызывать как восхищение, так и ненависть, но при этом никого не оставлял равнодушным.

Рафи вспомнилась улыбка Джеронимо. Наверное, именно с таким выражением лица Калигула наслаждался зрелищем львов, пожирающих христиан. Перед мысленным взором предстал и Волчара на своей приземистой лошадке — величественный, словно римский кесарь.

«Господь тому свидетель, — подумалось Рафи, — апачи за долгие годы просто привыкли, что ими руководят надменные и заносчивые бледнолицые».

Главный плюс от поездки заключался в том, что Рафи свел знакомство с апачами из племени Белогорья, входившими в состав полицейской дружины. Рафи нравилось сидеть у их костров, делиться с ними табаком и слушать байки, посредством которых индейцы частенько подтрунивали друг над другом. Нынешним вечером они чинили мокасины, чистили новенькие винтовки «Спрингфилд» и делали патроны, заворачивая свинцовые пули и порох в квадратные кусочки бумаги.

Грезящий снял с огня заостренную палку с нанизанными на ней кусками шипящей оленины и протянул ее Рафи. Тот принялся дуть на мясо, чтобы оно быстрее остыло, но индейцы при виде этого неодобрительно заворчали.

— Будешь дуть на мясо — спугнешь оленя, когда пойдешь на охоту, — пояснил Грезящий.

Дожидаясь, когда мясо остынет, Рафи решился задать вопрос, который мучил его всю дорогу:

— А почему одного из ваших зовут Расплющенным Членом?

Грезящий пожал плечами — жест, который он перенял у белых за годы странствий.

— Не знаю. Просто имя такое.

Разговор потек дальше — речь шла в основном о бедах, которые приносили всем Джеронимо, Волчара и чирикауа-отщепенцы. Малыш заявил, что вожди сманивают молодежь в набеги, из-за чего страдают дети и старики.

Итог подвел Большеротый, высказав общее мнение об отступниках:

— Мы с ними покончим. Переловим и посадим под замок.

— Мба цозе индээ цоконэн, — добавил Смертельный Выстрел. — Эти чирикауа просто койоты.

Рафи уже собирался идти спать, когда Смертельный Выстрел начал рассказывать историю:

— Говорят, что как-то раз, давным-давно, Койот в прерии увидел, как девушки сидят кружком и играют в одну игру.

Расплющенный Член тут же встал и зашагал прочь от костра, а Рафи навострил уши. Он уже давно понял, что байки апачей сродни басням или притчам и суть каждой из них — преподать слушателям важный урок. Рафи уже достаточно хорошо освоил наречие апачей, чтобы ухватить общий смысл байки, но при этом понимал, что большую часть подтекста он не уловит, равно как тайной останутся для него и верования, скрытые за каждым рассказом.

Расплющенный Член ушел на редкость поспешно, и это навело Рафи на мысль о том, что в байке содержится намек, объясняющий происхождение прозвища апача. Коллинз также догадался, что Смертельный Выстрел слышал вопрос, заданный Грезящему, и просто ждал возможности дать на него ответ. Конечно же, всякий мог рассчитывать, что апачи немедленно ответят на заданный вопрос, причем ответят внятно, однако, как правило, задав вопрос, стоило запастись терпением. Апачи чем-то напоминали юлыю что изобретенный телеграф, передающий сообщения, зашифрованные в серию точек и тире. Чтобы их прочесть, следовало знать шифр.

Смертельный Выстрел поведал, как Койоз уговорил Суслика вырыть туннель к тому месту, на котором сидела самая красивая девушка, чтобы подобраться к ней снизу и вставить в нее член. Почувствовав прикосновение члена, красотка взяла валун и ударила им по члену со словами: «Лучше развратничай с этим камнем». Апачи отчего-то считали эту историю уморительно смешной.

Рафи задумался, на что намекал рассказчик своей байкой. Может, Расплющенный Член попытался овладеть некой женщиной и в итоге пострадал? Что ж, если это правда, получается, бедолага мучается до сих пор.

Рафи усмехнулся, вспомнив апачское прозвище Клама — Мягкая Висячая Шляпа. Пожалуй, Джону повезло, что ему не дали кличку Мягкий Висячий Член.

Джеронимо сидел у костра и с аппетитом поглощал тушеную оленину с бобами, одновременно любуясь видом на стойбище своего сводного брата Веселого. Больше всего внимание Джеронимо привлекала четырнадцатилетняя дочь Колченого Очень Красивая, которая приехала навестить жену Веселого. Очень Красивая кидала на Джеронимо взгляды поверх пламени, ранившие сердце воина, подобно острым стрелам, которые, вонзившись в цель, еще некоторое время дрожат, трепеща оперением.

Гонец прибыл на закате. Он сообщил, что Мягкая Висячая Шляпа прибыл в Теплые Ключи. С ним лишь его ручные псы из Белогорья. Со слов гонца, Мягкая Висячая Шляпа повелевал Джеронимо и его отряду прибыть к завтрашнему дню к Бюро по делам индейцев, чтобы держать там совет.

Когда гонец уехал, Джеронимо с усмешкой произнес, что предпочитает войну пустым разговорам, но тут к нему обратился Веселый, которому в голову пришла занятная мысль.

Бюро по делам индейцев Теплых Ключей располагалось в покрытой пылью долине, со всех сторон окруженной холмами. Когда к зданию подъехали Джеронимо, Веселый, его младший брат Ресница, Старый Жирдяй и прочие воины, еще даже не начало светать.

Хотя зрителей вокруг не наблюдалось, все бойцы надели лучшие мокасины, украшенные бисером, боевые шлемы из перьев и амулеты, нанесли краску на лица. Они собирались грабить, а не вести беседы. Мягкая Висячая Шляпа надолго запомнит их.

Джеронимо и его тридцать воинов миновали залитый лунным светом плац. Легкий ветерок трепал перья шлемов. Стояла тишина, которую нарушали лишь едва слышный звук шагов и хрипловатое дыхание Старого Жирдяя.

Джеронимо с отрядом собрались у входа в склад. Ресница смазал маслом ржавые петли двухстворчатых дверей, чтобы они не скрипели. Веселый обернул одеялом металлическую задвижку, чтобы та не лязгала. Джеронимо едва заметно улыбнулся. Он возьмет на складе все, что захочет, и успеет скрыться, прежде чем бледнолицые заподозрят неладное.

Веселый и Ресница открыли двери, и отряд было собрался войти, но изнутри склада раздалось громкое щелканье затворов. Воины попятились обратно на плац, собираясь пуститься наутек, но не успели. Из черной утробы склада вылетело с сотню койотов Белогорья, прислужников Мягкой Висячей Шляпы, которые в мгновение ока окружили отряд.

— Не спускайте с них глаз, ребята, — распорядился Рафи, после чего принялся звать Клама. Бойцы Джеронимо являли собой забавное зрелище. Судя по выражению их лиц, одни апачи были готовы сражаться, другие — пуститься наутек, а третьи — и то и другое. Рафи вспомнилось, как он в детстве мальчишкой закрыл в кладовке под полом крысу. Он слышал, как она мечется где-то там внизу, но при этом понятия не имел, что ему теперь с ней делать.

Черт, как же все-таки повезло Кламу. Банда, бесчинствовавшая по обеим сторонам границы на территории площадью несколько сотен тысяч квадратных километров, в полном составе угодила в ловушку. Впрочем, изначально план был иной. Клам собирался заманить сюда Джеронимо с его отрядом, предложив переговоры, а когда они начнутся, дать знак воинам Белогорья, которые спрячутся на складе, расположенном напротив штаб-квартиры бюро.

На крыльцо выбежал Клам, заправляя на ходу рубаху и нахлобучивая шляпу, изгибы широких полей которой напоминали окружающие здание холмы. Возможно, Клам носил ее, чтобы казаться выше, но эффект получался обратным.

Агент по делам индейцев не стал тратить время понапрасну.

— Если вы прислушаетесь к моим словам, никто не причинит вам вреда! — прокричал он.

Джеронимо расхохотался, скривился и выгнул грудь колесом. Все это он проделал одновременно. Индеец надувался индюком ничуть не хуже Клама.

— Если скажешь что-нибудь толковое, то и тебе никто не причинит вреда! — прокричал апач в ответ.

Клам пропустил его выпад мимо ушей.

— Отправляйся со своим отрядом на кузню.

Джеронимо стиснул винчестер. Он знал, чего хочет Клам. Апач видел, как синемундирников-отступников заковывают в цепи, словно диких мулов, после чего надолго запирают в доме. Сперва индеец собирался пристрелить бледнолицего нахала, но потом осознал, насколько уступают его бойцы противнику числом и вооружением.

— Энжу. — Джеронимо принял расслабленную позу.

Ни один толковый воин не пойдет на смерть, когда есть шанс сохранить себе жизнь, чтобы в будущем отомстить врагу. А уж Джеронимо отомстит: это столь же верно, как и то, что солнце каждый день встает на востоке.

Апач спокойно стоял, пока полиция собирала оружие его отряда. Затем Джеронимо вместе с воинами отвели к кузне, где сковали по рукам и ногам, после чего подвели к загону со стенами, сплетенными из колючих ветвей мескитового дерева.

— Но самое мулос, — процедил сквозь зубы Джеронимо. — Но сомос ганадо. Мы не мулы. Мы не скот. — Позвякивая кандалами, он со своими бойцами вошел в загон.

Джон Клам, стоявший на крыльце Бюро по делам индейцев, скрестил руки и принял столь знакомую Рафи торжествующую позу. На этот раз у него имелись все основания задирать нос.

— Сегодня мы положим конец преступлениям этих мерзавцев. — С лица Клама не сходила довольная улыбка. — А еще я загляну к Викторио и Локо. Скажу, чтобы тоже перебирались вместе с соплеменниками в Сан-Карлос. Выступаем, как только подтянется кавалерия.

— Но они же не отступники. Они хранят мир, — возразил Рафи.

— Пришел новый приказ. Мне предстоит доставить в резервацию племя Теплых Ключей. А уж совершают они набеги или нет, теперь без разницы.

Может, он и не врал насчет приказа. Политика двуличия и обмана являлась визитной карточкой министерства внутренних дел. Впрочем, Джона Клама все устраивало. Вместо того чтобы раскидывать апачей по нескольким резервациям, которые власти называли «откормочными пунктами», он намеревался собрать всех в одном лагере, находящемся под его управлением.

— Но племя Теплых Ключей уже посеяло зерно. Кукуруза поднялась почти до пояса. — В памяти Рафи возник образ улыбающейся Лозен, которая, раскинув руки, стоит на фоне поля, будто предлагая ему полюбоваться урожаем.

Клам нетерпеливо отмахнулся:

— Кукурузу мы им сами выдадим. Один подрядчик в Централ-сити готов выкупить весь их урожай, когда он созреет. На вырученные средства я куплю племени Теплых Ключей все, что нужно индейцам.

Качая головой, Рафи двинулся прочь. Издавна, когда кукуруза вступала в пору созревания, настоящей бедой для индейцев становилось воронье. Теперь же зерно с полей апачей дочиста соберут стервятники в сюртуках.

ГЛАВА 51 В ЕДИНСТВЕ — СЛАБОСТЬ

— Патронов у американцев без счета, словно песчинок в пустыне. — Смертельный Выстрел зачерпнул горсть песка и разжал руку, дав ему высыпаться сквозь пальцы.

Песчинки в свете костра поблескивали, точно медная пыль. Лозен и вся ее родня завороженно смотрели, как они медленно падают на землю.

— Знаю, каково сейчас у вас на душе, — продолжил Смертельный Выстрел. — Но я не хочу больше смотреть, как гибнет наш народ. Нам надо научиться жить бок о бок с бледнолицыми. Мы должны смириться с ними, как миримся с зимними вьюгами, гремучими змеями и засухами.

— Я был в Уа-син-тоне, — раздался из сумрака голос Грезящего. Воин и вправду ездил далеко на восток с Мягкой Висячей Шляпой и до сих пор носил серебряный медальон, подаренный ему президентом Грантом.

Прежде чем заговорить, Грезащий сидел так тихо, что все почти забыли о его присутствии. Порой, когда он начинал рассказывать о своей поездке, его называли лжецом, но Грезящий не обращал на это внимания. Он должен был поведать соплеменникам правду, ведь смолчать — все равно что утаить весть о надвигающемся ужасном наводнении, которое уничтожит все живое.

— У бледнолицых есть жилища шириной и высотой с горы. В них обитает столько народу, сколько вы не увидите за всю свою жизнь. Я ездил в железном фургоне, который катится сам, без лошадей. Люди суют в его чрево черные камни, и фургон выдыхает пламя и дым. Шума от него как от камнепада, а несется он быстрее самого проворного коня.

— Мы о таком слышали, — отозвался Викторио. — Мы не слепые. Мы видим, что Даритель Жизни наделил бледнолицых великим могуществом. Нам надо научиться делить с ними наш край.

— Их не одолеть. — Локо заерзал в темноте, будто силясь закутаться в окружающий его сумрак. Отсветы пламени освещали в темноте шрамы у него на лице, перемежающиеся с глубокими морщинами. Локо постарел и, казалось, утратил былое честолюбие.

Некоторое время все сидели в молчании. Апачи устали и пребывали в унынии. Почти весь день они обсуждали ультиматум, выдвинутый Мягкой Висячей Шляпой. Споры не прекращались. В итоге Викторио положил им конец, сказав:

— Пусть каждый поступает так, как считает нужным. Мы с моей семьей поедем в Сан-Карлос. Если нам там не понравится, мы вернемся.

Мягкая Висячая Шляпа выразил желание узнать, сколько именно человек отправятся в путь. После подсчетов выяснилось, что к Викторио и Лозен желают присоединиться 324 члена племени. Почти столько же решило отправиться с Длинношеим в Мексику. Сто десять апачей из племени Джеронимо захотели присоединиться к Викторио. У Колченогого же имелись свои планы.

Когда Грезящий и Смертельный Выстрел увидели приближающегося Колченогого, они быстро встали и растворились во тьме. Оба знали, как шаман к ним относится. Он как-то сказал, что предавших свой народ следует без жалости уничтожить. Хотя старый шаман не собирался ехать в Мексику, он чуть ли не впервые был согласен с Длинношеим. Колченогий отказывался верить, что Викторио безропотно исполнит волю надутого бледнолицего индюка — Мягкой Висячей Шляпы.

Колченогий, Глазастая и Широкая подвели к костру своих лошадей, навьюченных всевозможным скарбом. Подъехал к огню и Кайтеннай. В полумраке, там, где свет пламени уже был не в силах рассеять тьму, сидели в седлах Уа-син-тон и Освобождающий, держа в руках поводья мулов, груженных оружием и патронами. Уа-син-тону предстояло спрятать боеприпасы в одной из близлежащих пещер. Они понадобятся в том случае, если Викторио решит уехать из Сан-Карлоса и вернуться в Теплые Ключи.

В стороне, молча и с угрюмым видом, стояла Очень Красивая. Ей хотелось остаться с Джеронимо, и девушка пришла в ярость, когда родители объявили, что она поедет с ними. Широкая сердилась не меньше. «Этот койот Джеронимо из племени бедонкое приворожил мою дочь», — твердила она себе под нос.

Месяц назад Колченогий попросил Лозен пропеть заговор и попытаться сделать так, чтобы к Широкой вернулось ее прежнее хорошее настроение, но заклятие особо не помогло. Широкая обрадовалась, узнав, что Джеронимо заковали в кандалы. Она надеялась, что известие об этом отрезвит Очень Красивую, но увы.

Колченогий, изображая Мягкую Висячую Шляпу, напустил на себя важный вид и притворился, что пересчитывает домочадцев по головам. Потом он якобы сбился и снова принялся за дело. Шаман пересчитывал людей снова и снова, и всякий раз у него получался новый результат. И хотя выходило очень похоже на Мягкую Висячую Шляпу, никто из индейцев не смеялся.

Колченогий и семьи, решившие отправиться с ним, направлялись в резервацию мескалеро на реке Тулероза. Там шаман собирался разбить стойбище вместе с семьей Широкой.

— Уже выступаете? — спросил Викторио.

— Да. Хотим быть отсюда подальше, когда до вас доберутся синемундирники. — Колченогий присел на поваленный ствол и придвинулся так близко к костру, что языки пламени почти лизали ему колени. Он уже видел семьдесят урожаев и теперь, с течением времени, казалось, начал уменьшаться в размерах. Увеличивались лишь суставы старика. Они вечно болели, но Колченогий старался не подавать виду. Жар костра немного ослаблял боль.

— Стариков отвезем к агентству, получим для них талоны на питание, — продолжил он. — Лошади и воины останутся в долине за горой: пусть приходят и уходят, когда захотят. Их жен зарегистрируем как супруг одиноких стариков. — Он подмигнул: — Бледнолицые подумают, что мы, старые пердуны, двужильные, раз у нас столько жен.

— Поехали с нами, братец, — позвала Викторио Глазастая.

— Многие из ваших воинов уходили в набеги с Длинношеим. — Голос вождя звучал устало. — Многие сложили головы. Некому больше добывать мясо и шкуры для вдов, детей и стариков. Они плачут от голода. Мягкая Висячая Шляпа говорит, что позаботится о женщинах и стариках.

— Так и в Тулеросе нас будут кормить.

— Мягкая Висячая Шляпа обещает, что всех тамошних мескалеро скоро переселят в Сан-Карлос. Путь отсюда до Тулеросы тяжелый и неблизкий; от Тулеросы до Сан-Карлоса тоже. К чему старикам зря мучиться в дороге?

Когда заговорила Текучая Вода, в ее голосе слышалась горечь, которую женщина и не думала скрывать:

— Мягкая Висячая Шляпа говорит, что собирается объединить наш народ. Чтоб все были вместе: обитатели Белогорья, жители Сан-Карлоса, тонто, аравайпа, койотеро, чирикауа и даже Длинношеий со своим племенем.

— Но это невозможно, — возразил Кайтеннай. — Они… они же ненавидят нас, а мы их.

— Бабушка, — обратилась к Лозен Широкая, — а ты что скажешь?

Лозен вскинула подбородок. Пламя озарило ее лицо.

— Будь я одна, — тихо ответила она, — я бы отправилась на юг, в Мексику. Но какой смысл жить там без родни? Соплеменники зависят от нас. Мы не можем их бросить. Брат мой — сердце мое и десница моя. Куда он, туда и я.

— Говорят, что в Сан-Карлосе летом мухи выедают глаза лошадям, — произнес Кайтеннай.

— Если там будет плохо, уедем, — в который раз повторил Викторио.

Колченогий встал, хромая подошел к лошади и затянул подпругу. Люди принялись прощаться, обнимать друг друга и тихо шептать: «Да будем мы живы, чтобы встретиться снова». Уа-син-тон спешился, чтобы заключить в объятия отца. Затем он развернулся, снова вскочил в седло и поскакал прочь с Освобождающим, Колченогим и остальными апачами.

Цезарь и другие бойцы Девятого кавалерийского полка ехали впереди длинной вереницы индейцев, которые либо сидели в седлах, либо шли пешком. Процессию замыкал Рафи с апачами-полицейскими. Цезарь предложил провести племя в обход Централ-сити, но Клам отказался. Причина отказа была понятна: у Клама в фургоне сидели в цепях всеми ненавидимый Джеронимо и пятеро его подельников. А теперь за фургоном еще и следовало четыре сотни апачей. Агенту хотелось устроить триумфальное шествие в свою честь.

Мысль о том, какие муки предстоит пережить несчастным, безмерно терзала Цезаря. Женщины и дети с плачем цеплялись за тех, кто отказывался отправляться в путь. Кто-то постоянно бегал к своим жилищам и обратно, чтобы забрать последние вещи. Больных усадили на лошадей или положили на сделанные впопыхах носилки. Старики еле плелись, таща на себе узлы и корзины. Чтобы никто не передумал и не решил вдруг вернуться, солдаты предали жилища огню.

Весьма вероятно, Клам не знал, как отреагируют жители Централ-сити на процессию индейцев. Или знал, но ему было все равно. Так или иначе, это не имело значения. Цезарь приказал солдатам не забывать об осанке, сидеть в седлах как можно прямее и смотреть строго перед собой. Все они понимали, что их ждет. В Централ-сити в основном жили южане, которые в равной степени ненавидели и апачей-полицейских, и пленных индейцев, и чернокожих солдат, и их белых командиров-северян.

— На выпады не реагировать, — строго-настрого наказал Цезарь солдатам. — Ехать молча. По сторонам не смотреть.

Едва отряд миновал первый дом по главной улице, началось улюлюканье. Женщины предпочитали стоять кучками на безопасном расстоянии, а мужчины высыпали из салунов, постоялых дворов и лавок.

— Полюбуйтесь, люди добрые! Власти нацепили форму на черномазых макак! — крикнул кто-то.

Белым офицерам тоже доставалось изрядно. «Сраные янки!» и «Негролюбы!» были самыми мягкими из оскорблений, раздававшихся в их адрес.

Когда показался фургон с Джеронимо и другими вождями апачей, улюлюканье сменилось проклятиями. Цезарь знал, что горожане не будут стесняться в выражениях. Более того, он заранее предвидел, что толпа начнет кидаться грязью, навозом, камнями, гнилыми овощами да и вообще всем, что попадется под руку.

Цезарю отчаянно хотелось обернуться на вереницу индейцев. Его так и подмывало пустить лошадь рядом с Одинокой, Вызывающим Смех и двумя их сыновьями, чтобы защитить их, уберечь от унижения. Увы, это было не в его власти.

«Жизнь тяжелая штука, — билась мысль у него в голове. — Чертовски тяжелая».

Дорога на Сан-Карлос вела через горы. По ночам температура падала ниже нуля, а днем наступала пора пекла, что лишь добавляло путникам мучений. Каждый вечер Джон Клам пересчитывал индейцев по головам и неизменно приходил к выводу, что народу становится все меньше и меньше. Ежедневно приходилось рыть новую могилу, и, как правило, не одну. С наступлением темноты некоторые апачи покидали отряд, с каменными лицами исчезая во мраке.

Рафи пытался помочь старику, тащившему на закорках корзину с обессилевшей женой. Индеец прорезал в корзине отверстия для ног супруги, которые более не слушались ее. Таща поклажу на спине, он переходил вброд реки и карабкался в горы. Когда впереди показался особенно крутой склон, Рафи уговорил старика согласиться на помощь, но дед все равно путался под ногами, стараясь поспеть за Рафи: он очень боялся, что бледнолицый уронит его жену. После этого старик больше никому не разрешал нести корзину с супругой.

Еще в самом начале пути родня Викторио раздала лошадей тем, кто нуждался в них больше всех. Себе семья оставила лишь одну — для Состарившейся, которая приходилась матерью Текучей Воде и Ветке Кукурузы. Увы, лошадь в скором времени пала, и старухе пришлось идти самой, а на трудных участках ей по очереди помогали дочери.

Лозен иногда несла люльку с новорожденным сыном Дочери, чтобы та могла хотя бы некоторое время идти налегке. Дочь пыталась отвлечь на себя внимание Красивых Губок, чьи бесконечные жалобы довели ее обычно добродушного мужа Мангаса почти до белого каления. Друзья Мангаса советовали ему устроить жене взбучку, но тот знал, что лучше и не пытаться. Красивые Губки непременно даст сдачи, и вождь еще больше опозорится.

Семилетняя племянница Лозен по имени Следующая Рядом всхлипывала от усталости: чтобы поспевать за всеми, ей приходилось едва ли не бежать. Шаманка опустилась на колени и положила руки на худенькие плечики девочки.

— Не плачь, — мягко сказала шаманка. — Не жалуйся. Не отставай. Покажи бледнолицым, какие мы сильные.

Лозен рассказывала байки и подбадривала ослабевших, покуда у нее не сел голос. По прикидкам Рафи, женщина за время перехода преодолела в два раза большее расстояние, поскольку по многу раз за день перемещалась от головы колонны к хвосту и обратно.

Рафи ехал в арьергарде, там, где процессию замыкали шедшие пешком полицейские-апачи. Он спешился и, подхватив на руки сперва Сестренку, а затем Следующую Рядом, усадил их вместо себя в седло. Затем, не спрашивая у Лозен разрешения, Коллинз снял с ее плеча люльку и повесил на луку седла.

— Я отыскал местечко для Состарившейся, — сообщил он. — В фургоне с припасами.

Лозен благодарно улыбнулась. Мать Текучей Воды слабела с каждым днем и постоянно кашляла. Коллинз сомневался, что старуха дотянет до Сан-Карлоса.

Когда рядом появился Рафи, Вызывающий Смех тут же воспользовался этой возможностью и продолжил рассказ, который начал еще вчера вечером. Воин развлекал детей тем, что травил им всякие небылицы о Коллинзе.

— Волосатая Нога ест камни, скорпионов и колючки кактуса, — уверял он. — У него двадцать три жены и сто детей. Член у него такой огромный, что он его использует вместо шеста. Накидывает на него ночью одеяло, и получается вроде палатки. Детишки шасть в нее и спят.

Понимая, что Лозен тоже слушает эти истории, Рафи был готов провалиться сквозь землю от смущения. Он уже совсем собрался вернуться в хвост колонны, как тут Вызывающий Смех удалился сам — донимать разговорами Мягкую Висячую Шляпу. Рафи догадался, что воин хочет отвлечь на себя агента, который не давал покоя Викторио.

Большую часть дороги Клам неотступно следовал за вождем. Он рассуждал о том, как хорошо будет племени Теплых Ключей, когда они воссоединятся со своими северными сородичами. Получится единый цивилизованный народ, наслаждающийся всеми благами прогресса. У Клама даже имелись планы организовать апачам собственный суд, причем на роль одного из судей он прочил именно Викторио. Лицо вождя оставалось бесстрастным, но Рафи не составляло труда представить, о чем думал Викторио. Апач прекрасно понимал, что Клам хочет сделать его надсмотрщиком в тюрьме.

— А где твой чалый? — спросила Лозен Коллинза.

— Убили.

Некоторое время они шли в молчании под перестук копыт гнедого и веселый щебет девчушек, ехавших в седле; Рафи думал о Смертельном Выстреле, следопыте из Белогорья, которому приглянулась одна из девушек племени Теплых Ключей. Апач предложил поделиться с ней пищей, и она не отказалась. Насколько понимал Рафи, это означало, что девушка приняла ухаживания воина.

Племена Смертельного Выстрела и его избранницы враждовали, но это не помешало влюбленным: Рафи видел, какими взглядами они обменивались. Интересно, может ли он сам надеяться, что когда-нибудь Лозен вот так же посмотрит на него, Рафи? Сейчас он уже мог поддерживать простую беседу на языке апачей, но разговаривать с женщиной, которая украла его сердце, ему было сложно на любом языке, даже на английском или на испанском.

Рафи знал, как сказать: «Я люблю тебя», — «Шилъ данах-шоо». Дословно эта фраза означала: «Со мной ты милая». Впрочем, Коллинз понимал, что, если попытается произнести эти слова, они застрянут у него в горле, но при этом все равно продолжал гадать, какой ответ дала бы ему Лозен. Как она отреагировала бы, если бы он сказал, что хочет жениться на ней, сделать ее спутницей жизни?

Лозен открыла мешочек со снадобьями и достала оттуда пенни с вычеканенной на нем головой индейца, который когда-то подарил ей Рафи. Задумчиво и печально она провела пальцем по монете — по линиям лица, по перьям головного убора. Положив пенни на ладонь, женщина протянула руку, чтобы монета была видна Рафи. На коже шаманки мерцали желтые песчинки пыльцы.

— Грезящий говорит, что эти значки умеют разговаривать, — сказала Лозен, показав на буквы, изображенные на ободке шлема из перьев.

— Да, так и есть. — Рафи посмотрел на слово, украшающее портрет индейца.

— И что же они означают?

— «Свобода», — ответил Рафи.

ГЛАВА 52 ДЬЯВОЛЬСКОЕ ИСКУШЕНИЕ

Стоял июнь 1877 года. Младший сын Чейса застыл у конторы Джона Клама. Найче шел восемнадцатый год; его еще не успели произвести в воины. Имя юноши означало Озорник, и оно идеально ему подходило.

Найче вырос очень привлекательным. Некоторые утверждали, что он даже красивее отца, но парня никто не воспринимал всерьез, и в первую очередь — сам отец. Каждое утро изо дня в день Найче приходил к дверям Бюро по делам индейцев и, не обращая внимания на царившую вокруг суматоху, стоял с полным достоинства видом под палящими лучами солнца.

Все прекрасно знали, что нужно юноше. Он ждал, когда Мягкая Висячая Шляпа сообщит, что случилось с Тазой, старшим братом Найче. Почти год назад Джон Клам уехал с Тазой и еще девятнадцатью молодыми воинами на восток. Апачам предстояло станцевать на Всемирной выставке в Филадельфии, приуроченной к столетнему юбилею подписания Декларации независимости. Оттуда они должны были отправиться в Вашингтон. Вернулись все за исключением Тазы. Никто не сомневался: бледнолицые отравили Тазу, как когда-то и его отца Чейса. Когда Клам в очередной раз отказался принять Найче и поговорить с ним, молодой человек принялся дежурить у бюро.

Викторио вместе с другими мужчинами из Теплых Ключей таскал глину, солому и воду для того, чтобы сделать из них кирпичи для новых домов, а Лозен с женщинами ждала выдачи пайков. Очередь, начинавшаяся от окошка, откуда раздавали еду, тянулась вдоль зданий бюро и склада, после чего, извиваясь змеей, исчезала за углом. Три тысячи человек из разных племен апачей стояли в очереди за сахаром, кофе, зерном и белой рассыпчатой мукой, которая липла к пальцам, стоило смешать ее с водой. И каждый раз в очереди неизбежно вспыхивали ссоры, подпитываемые старыми обидами.

От жары кровь стучала в висках, словно по голове мерно били палкой. В воздухе жужжали мухи, лезшие в глаза младенцам в люльках. К колыбелькам были приставлены детишки постарше с наказом отгонять насекомых, но мухи досаждали и им, садясь на расчесанные до крови комариные укусы. То там, то здесь в очереди раздавался надсадный кашель.

Всем хотелось поскорее получить паек и убраться отсюда до сумерек — поры, когда черной тучей прилетали комары. Чтобы избавиться от этой напасти, люди разводили костры и закидывали огонь зелеными ветками, чтобы получилось больше дыма. Лозен немало времени провела у постелей несчастных, которых свалила малярия. Иногда заклятия, что она пела, помогали и больные выздоравливали; иногда нет.

Край, который отвели племени Теплых Ключей под заселение, оказался голой равниной. Там не росли деревья; там не было гор с сулящими прохладную тень каньонами и реками. Каждый вечер, когда родня Лозен собиралась у костра, заходили разговоры об отъезде, но все прекрасно понимали: если оставить тут стариков, тем, скорее всего, придется очень долго дожидаться, прежде чем за ними вернутся.

Лозен никогда прежде не видела брата в таком смятении. Чем дольше они жили на равнине, тем сложнее становилось отсюда уйти. Количество крепких и здоровых неуклонно уменьшалось, а тех, кого пришлось бы оставить, наоборот — росло. Викторио признавался Лозен, что допустил ошибку, согласившись переселиться сюда. Следовало уйти с Колченогим. Викторио ждал возвращения отряда, отправившегося в набег. Воины должны были привезти припасы для женщин и детей, и тогда они все вместе сбегут отсюда. Ожидание с каждым днем становилось томительнее.

Викторио казалось, что он словно провалился в яму, которую сам же и вырыл. Чем больше усилий он предпринимал, чтобы выбраться, тем больше ухудшал свое положение. Лозен видела, что брата душат сомнения и тревоги. Она помнила, как выглядел Чейс после того, как бледнолицые предали его и повесили его родственников: кипел от ярости и осознания того, как сильно его унизили. Викторио сейчас очень походил на него.

Казалось, хуже быть уже не может, но потом жизнь становилась еще тяжелее. В конце июня, проклиная всех и вся, Джон Клам подал в отставку.

Может, он осерчал из-за того, что начальство не увеличило ему жалованье, хотя агенту удалось стянуть в одну резервацию аж четыре с половиной тысячи апачей. Может, его напугало известие о том, что сбежали пленники, задержанием которых он так гордился: Джеронимо со Старым Жирдяем растворились в ночи после того, как Клам, поддавшись уговорам Эскиминзина, грозившего мятежом, распорядился снять с заключенных кандалы. Может, до Клама дошло, какой груз ответственности он на себя взвалил. Или он устал терпеть плач и причитания женщин, поднявшийся, когда агент наконец признался Найче, что его старший брат умер от воспаления легких в Уа-син-тоне, где и был со всеми почестями предан земле.

Может, Клам злился, что его усилия не получили должного признания, или пришел в отчаяние от осознания того, что у него не получается превратить край в Эдем, о котором он мечтал: хотя все подопечные агента говорили на одном наречии, резервация все равно напоминала вавилонское смешение народов. Может, ему осточертели комары, жара, тарантулы, скорпионы и гремучие змеи, поселившиеся в его доме задолго до того, как в него въехал он сам. Так или иначе, Клам уехал.

Как только прибыл его сменщик, все стали тосковать по Мягкой Висячей Шляпе. При всех его минусах, Клама нельзя было упрекнуть в вороватости. Но когда его сменил Хэрри Харт, внезапно начались перебои в поставках инструментов, одеял и провизии. Количества муки, выдаваемого на неделю, хватало только на три дня. Пайки кофе и сахара урезали в два раза. Харт выдал женщинам сотни пропусков, разрешающих выходить за пределы резервации и заниматься собирательством, но это мало помогло.

На землях резервации стали появляться лесопилки и шахты: фермеры вырубали там лес и пасли скот. На сопредельных участках поселились мормоны, которые отвели воду из реки, загубив оросительную систему, которую с таким трудом, буквально голыми руками построили апачи. Некоторые из воинов стали наниматься на работу в шахтах. Многие покупали у бледнолицых виски, напивались и устраивали драки, в которых и гибли.

Одним удушливо жарким вечером в августе 1878 года у костра, от которого валили густые клубы дыма из-за наброшенных в огонь зеленых веток, появился Волосатая Нога. Щурясь от дыма, отпугивающего комаров, он зачерпнул оловянной кружкой похлебку, булькавшую в котле, и сел рядом с Викторио, Мангасом и Вызывающим Смех. Лозен стояла напротив, чтобы хорошо видеть гостя.

Да, она знала, что Волосатая Нога могущественный колдун, но все же никак не могла объяснить странное ощущение в груди, возникающее всякий раз при встрече с ним. Казалось, ее тянет к бледнолицему какая-то неведомая сила. Она понимала, что такого человека, как Волосатая Нога, еще поискать. Он относился к той редкой категории людей, которых совершенно не ограничивали рамки, накладываемые происхождением, верованиями и принадлежностью к той или иной расе. Кроме того, Лозен, как и другие женщины, интуитивно понимала, что Рафи любит представительниц прекрасного пола не за какие-то заслуги, а самих по себе.

Рафи раздал привезенный кофе, табак и одеяла. Каждая женщина получила по отрезу пестрого ситца, а дети — грошовые свистки. Малышня тут же начала со всей силы в них дуть, но мигом перестала, увидев, что Волосатая Нога снова сунул руку в карман. Достал он оттуда небольшой, слегка изогнутый металлический предмет с тонкой прорезью посередине.

Гость поднес загадочную штуку ко рту и принялся дуть в нее. Полились веселые, ласкающие слух трели, слово во рту у Волосатой Ноги поселилась целое стадо стрекочущих цикад. Лозен, взяв в руки палку, начала стучать ею по горшку из-под похлебки, отбивая ритм, а дети Дочери пустились в пляс. Двухлетний Чарли Мангас притоптывал ножками и так энергично крутился, что все покатывались со смеху, и Лозен подумалось, что Волосатая Нога понимал: лучшими подарками для измученных людей сейчас будут музыка, смех и хорошее настроение.

Рафи сыграл еще несколько мелодий, после чего убрал губную гармошку, и дети свернулись калачиками на новых одеялах там, где дым шел прямиком на них. Тихим голосом, то и дело запинаясь, Рафи заговорил — на языке племени. Он уже давно знал, что наречие апачей, как и наречие их ближайших родственников навахо, является одним из самых сложных языков на земле. Пусть бы его попробовал освоить любой из тех белых, кто считал апачей примитивным, глупым народом!

— Говорят, вы получаете меньше зерна, чем раньше. Говорят, что кофе, сахара и говядины тоже стали выдавать меньше.

— Гунку, — отозвался Викторио, — так и есть.

— А мука по большей части плохая, — продолжил Рафи.

— Гунку! — с чувством подтвердила Текучая Вода.

Апачи, подавшись вперед, стали слушать рассказ Рафи. Оказалось, что группа дельцов в Тусоне уговорила нового агеша по делам индейцев Хэрри Харта продавать предназначенную индейцам провизию торговцам и старателям. В общении с Хартом дельцы использовали какие-то загадочные «говорящие провода». Чтобы не вызвать подозрений, агент сам вносил коррективы в отчеты, которые направлял начальству.

— В английском языке Хэрри — одно из прозвищ чидина, дьявола, — подытожил Рафи.

— Имя вполне ему подходит, — отозвался Викторио.

— Грезящий сказал, что и твое имя в переводе на английский звучит как Хэри[110] Фут, — обратилась Лозен к Рафи.

— Думаешь, я тоже дьявол? — прищурился тот.

— Лаши, — улыбнулась женщина, — может быть.

Призвав на помощь все свои познания в наречии апачей, Коллинз продолжил:

— Хэрри Харт меняет хорошую муку на плохую, из зерна, которое выращивают тут. Его люди загружают плохую еду, чтобы потом раздать вам. Фургоны с хорошей едой и товарами гонят на юг, на ранчо. Там их встречают злые люди и забирают хорошую еду и товары.

Рафи довелось видеть накладную, и он объяснил, что в ней было. Дело не ограничивалось одной лишь провизией: речь шла об одеялах, ножах, топорах, обуви, ткани и даже спичках в маленьких коробках — по сотне в каждой. Коллинз рассказал, по какой дороге и когда поедут фургоны, в каком месте лучше всего устроить засаду. Упомянул он и о том, что возницы будут из племени Белогорья. Хэрри Харт был так жаден, что даже не стал привлекать к извозу посторонних.

Когда Рафи удалился, Викторио с Лозен переглянулись с ликующим выражением лиц. Они поняли невысказанный намек Волосатой Ноги с той же легкостью, с какой Хэрри Харт понимал загадочное, напоминающее отрывистый треск наречие «говорящих проводов».

Рафи достаточно рано прибыл в то место, которое отрекомендовал для засады. За собой он вел четверку позаимствованных армейских мулов. Капитан маленького гарнизона Сан-Карлоса продул Рафи в карты, и Коллинз в качестве уплаты долга предложил одолжить ему на время мулов. Капитан понимал, что дело нечисто, но его и самого тошнило от Хэрри Харта, и потому офицер не стал лезть с расспросами. Само собой, Рафи мог воспользоваться и своими мулами, но они у него были тягловые, а не вьючные. Животные привыкали к определенному типу нагрузки и переучивались плохо. Именно поэтому Рафи решил не рисковать.

Викторио, Мангас, Вызывающий Смех и пара хромых, измученных мулов с кровавыми мозолями на спинах застыли вокруг телеграфного столба. Мулы щипали траву, а мужчины стояли задрав головы и обратив взгляды вверх. Лозен в набедренной повязке, мокасинах и солдатской рубахе с поясом сидела на самой верхушке столба и, обхватив его ногами, резала ножом провод.

— Мое сердце наполняется радостью при виде тебя, Волосатая Нога! — крикнула она Рафи.

Закончив работу, женщина скользнула вниз. Метрах в трех от поверхности она оттолкнулась от столба и, спрыгнув, ловко приземлилась. Рафи заметил, что шею шаманки украшает ожерелье из медных гильз. Лозен подвела мула к тому месту, где свисал провод, и встала на спину животного, чтобы отрезать от провода кусок побольше.

Торжествующе подняв добычу в воздух, она заявила:

— Можно бус и браслетов наделать. У дочери Колченогого как раз скоро обряд.

Рафи удивился, ведь он знал, что Колченогий со своей очаровательной и при этом очень вздорной и своенравной дочкой перебрались в резервацию к мескалеро километрах аж в трехстах отсюда, но потом вспомнил, что расстояния для апачей мало что значат.

Коллинз окинул оценивающим взглядом винчестер Викторио едина венное оружие, находившееся в распоряжении их маленького отряда.

— Ты собираешься грабить караван с одной винтовкой?

— Мы застыдим возниц из Белогорья, — ответил Викторио. — Они знают, что поступают дурно, но, думаю, им просто не хватает мужества отказать Дай’гхачжа Чидину — Волосатому Дьяволу.

Рафи понял, что вождь имеет в виду Хэрри Харта, но у него не было времени объяснять, что имя агента и английское слово «волосатый» пишутся по-разному.

— Патроны у тебя есть? — спросил Коллинз.

— Нет. — Улыбка Викторио выглядела одновременно смиренной и бесшабашной.

Они привязали мулов так, чтобы их не было видно, после чего спрятались за камнями у дороги. Лозен припорошила Рафи пылью и показала ему, как сливаться с ландшафтом. Коллинз лежал рядом с ней, стараясь не обращать внимания на пылинки, от которых чесалось в носу, ушах, правом плече, левом боку и ногах. У него это почти получалось, но даже под угрозой неминуемой смерти он не смог бы стереть с лица улыбку: за всю свою долгую жизнь, наполненную бесконечными переездами от города к городу и от форта к форту, он и представить не мог, что будет сидеть в засаде вместе с апачами.

Когда показались фургоны, Рафи вышел на середину дороги. Сперва он собирался прикрыть нижнюю часть лица платком, но потом понял, что это глупо. Он не чувствовал себя грабителем с большой дороги, хоть и держал сейчас в руках винтовку. Первый фургон, дернувшись, остановился. Затем замерли и остальные. Из укрытий показались Викторио, Лозен, Мангас и Вызывающий Смех. Казалось, возницы знали заранее, что караван собираются грабить, но присутствие бледнолицего придавало происходящему оттенок законности.

Рафи узнал возницу первого фургона:

— Привет, Большеротый, как поживают твои родные?

— Мои родные поживают неплохо, Волосатая Нога, да вот мать жены захворала, — устало ответил апач. — Надеюсь, что к нам в лагерь как-нибудь наведается ди-йин попеть над нею заговоры. — Он кивнул на Лозен.

Шаманка всем видом показала, что непременно подумает над этим предложением.

— Фургоны оставьте здесь, — приказал Викторио. — Мы не собираемся причинять вам зла.

Возницы послушно слезли с облучков и, загребая ногами дорожную пыль, двинулись в обратном направлении. При Джоне Кламе Викторио успел побывать членом суда племен и поэтому немного разбирался в тонкостях правосудия бледнолицых.

— Если кто заикнется о Волосатой Ноге на совете бледнолицых, то очень об этом пожалеет! — крикнул он в спины возницам. О себе вождь не беспокоился. Викторио знал, что ничего хорошего за ограбление каравана его не ждет, но его это не волновало. Он окинул оценивающим взглядом фургоны со сложенными в них товарами и мулов, застывших посреди дороги. — Надо убрать это все отсюда, пока никого нет.

— Можем отогнать караван к тому арройо[111]. — Рафи оглянулся на дорогу. — Там нас никто не увидит. Осмотрим груз и отберем нужное. Советую взять только то, что принадлежит вам по праву, а караванных мулов оставить.

— Эндку, — согласился Викторио.

— Ты знаешь, как управлять упряжью мулов?

— Нет.

— Мы можем научиться, — подала голос Лозен.

— Не сомневаюсь.

Рафи поручил Вызывающему Смех увести спрятанных мулов. Викторио и Мангасу предстояло отогнать второй фургон, тогда как первый взял на себя сам Коллинз. Лозен при желании могла поехать с ним. Он показал Викторио, где располагаются тормоза, объяснил, как держать поводья, и преподал краткий урок по обращению с кнутом. Первый фургон он намеревался отогнать лично, но, взобравшись на облучок, обнаружил, что Лозен уже держит поводья в руках.

В отчаянии Рафи замотал головой: ему не хотелось тратить лишнее время, повторяя наставления заново. К его удивлению, Лозен все схватывала на лету. Она усвоила премудрости профессии в мгновение ока и дернула поводьями с уверенностью человека, занимавшегося извозом всю свою жизнь. Фургон качнулся и тронулся с места.

— Ну, Чидин Алъчизе, Маленький Чертенок, — она покосилась на Рафи, — теперь ты апач-отступник. Нравится?

Коллинз откинул голову и расхохотался. Они болтали и шутили всю дорогу до арройо, где им предстояло разобрать груз. Рафи уже и не помнил, когда в последний раз был так счастлив.

Когда через несколько дней Хэрри Харт пригласил Рафи к себе в контору, Коллинзу сразу стало ясно, о чем пойдет разговор. Харт закатил такой скандал, что на его фоне все разносы Джона Клама выглядели не страшнее бури в стакане воды. Брызгая слюной, агент орал, что Рафи больше не получит ни одного государственного контракта — уж он-то, Харт, об этом позаботится.

— А когда я докажу, что ты замешан в краже казенного имущества, отправишься в тюрьму, где и сгниешь!

Рафи с улыбкой положил на стол подарок Викторио — боевую палицу. Харт посмотрел на нее с выражением, которое Коллинз в схожих обстоятельствах уже неоднократно видел в глазах других представителей властей. Этого взгляда он ждал с предвкушением. Харт уставился на дубину, словно перед ним на столе разлеглась гремучая змея. Агент побелел как полотно.

— Если еще хоть один фургон снова собьется с дороги и случайно заедет в лапы твоим дружкам из Тусона… — Рафи по-волчьи оскалился. — Кое-кто об этом чертовски пожалеет.

Продолжая хищно улыбаться, Коллинз вышел. Угрозы Харта его не трогали. За тридцать лет работы он пережил неисчислимое множество военных и гражданских чиновников, губернаторов, комиссаров, порученцев, заведующих, агентов по связям с индейцами и прочих бюрократов самых разных калибров и мастей. Переживет и этого — Рафи в этом не сомневался. Ну а у Викторио с Лозен теперь имелись припасы, и их они могли рвануть отсюда закусив удила. Удерживало их тут лишь одно: отсутствие лошадей.

У племени Белогорья куча лошадей находилась на свободном выпасе. От Смертельного Выстрела Рафи узнал, что у Лозен есть прозвище Тли-инь-ихнэ, что означало Конокрадка. Увести коней у соседей будет для нее плевым делом.

Рафи решил не спускать глаз со своего гнедого и даже брать его с собой, когда приспичит отлучиться по нужде.

ГЛАВА 53 ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Когда Викторио и Лозен вернулись с совета, они обнаружили у костра Колченогого, который потягивал самокрутку и грел распухшие ноющие суставы. На голове шамана красовался блестящий оловянный горшок, из-за пояса торчала рукоять новенького топорика, а с лица не сходила блаженная улыбка. Колченогий встал, отчего колени и лодыжки у него захрустели — звук напоминал щелчки далеких оружейных выстрелов.

— Ла-анакох, вот вы и пришли.

Викторио и Лозен обняли старика.

— Где ваши воины? — спросил Викторио.

— Встали лагерем в сосновом бору на востоке, — ответил Колченогий и тут же сам себя поправил: — Одни ждут там, а другие уже прибыли сюда: хотят проведать своих зазноб, жен и детей. В данный момент, Брат, твой сын, скорее всего, перешептывается с дочерью Марии через стену ее жилища. Скоро он появится.

Понятное дело. Скоро здесь соберутся все. Народ пришел получить свою долю украденного добра, сложенного сейчас под жилищем Текучей Воды. Колченогий приподнял холст за край и заглянул под него.

— Совершил набег на Мексику? — спросил он.

— Не-а. На дорогу, что ведет до Тусона.

— Это правильно. Куда удобнее, чем тащиться до Мексики. — Колченогий прищурился от удовольствия. Он был рад узнать, что человек, которого он называл Братом, не превратился, в отличие от его старого друга Локо, в жалкую шавку, бегающую за бледнолицыми. Колченогий снова опустился на землю, придвинув колени к огню.

— Да ты, Дядя, похоже, и сам в набег ходил. — Лозен похлопала по оловянному горшку.

— Вовсе нет. — Колченогий поправил горшок, чтобы он лучше сидел на голове. — Мы это добыли с кучей всякого другого добра в фургоне, который агент перегонял к своим дружкам, вместо того чтобы отправить его к нам.

— Получается, дела в Тулеросе обстоят ничуть не лучше, чем тут.

— Не сказал бы, что нам живется сладко, но, думается, все же получше вашего. С мескалеро легче ладить, чем с народом Белогорья. — Колченогий свернул еще одну самокрутку. — Твой сын, — он повернулся к Викторио, — привез тебе из Мексики много подарков. Еще один набег — и совет проголосует за то, чтобы объявить его воином. Ты хороню его обучил. Он станет славным бойцом и вождем.

Лозен протянула моток проволоки:

— Это твоей дочери для обряда.

— Мы решили провести его в Теплых Ключах, даже если ради этого придется сразиться с бледнолицыми. — Колченогий приподнял на голове горшок, сунул под него проволоку, после чего водрузил головной убор на место. — Воины припрятали припасы и оружие в наших обычных схронах вдоль всей дороги на юг. Давай с нами, Брат.

— А лишних лошадей с собой вы привели? — спросил Викторио.

— Мы попробовали их угнать, но за нами пустились в погоню синемундирники и отбили табун обратно. У нас есть только те кони, что уже под седлами.

— Я была в лагере у Большеротого. Говорила с его женой и пела заговор для его матери, — подала голос Лозен. — У племени Белогорья самое малое две сотни лошадей. Их не составит труда увести. Ребята могут пойти со мной.

Внутри у нее все млело от предвкушения того, как она снова будет красть лошадей в компании старых друзей: Кайтенная, Чато и Мух-в-Похлебке.

Самых дряхлых и немощных пришлось оставить, но, несмотря на это, под покровом ночи из Сан-Карлоса вышло шестьдесят воинов и свыше трех сотен женщин и детей. Лозен скакала вдоль колонны, подбадривая ослабевших и высматривая отстающих.

С наступлением утра к ней обратились духи. Женщина спешно направила коня к Викторио и Колченогому, ехавшим впереди процессии.

— Ты можешь сказать, сколько на нас надвигается врагов? — спросил Викторио.

— Много.

Кайтеннай, Мухи-в-Похлебке и Чато, вернувшись из разведки, подтвердили ее слова.

— За нами следуют не меньше двух сотен человек, — доложил Кайтеннай. — Мы видели синемундирников. Мы видели разведчиков Белогорья, что в услужении у бледнолицых. Мы видели белых со всей округи. Видать, они вышли этим утром еще до рассвета.

— Жаль, что мы не можем вернуться и совершить набег, — вздохнул Чато. — Сейчас скот остался без охраны.

— Большая часть разведчиков Белогорья без коней, но бегут они прытко, не хуже койотов.

— Белогорцы злятся на нас из-за лошадей, что мы у них увели. — Колченогий улыбнулся, отчего морщины у него на лице сделались глубже. — Несладко им оставаться в дураках.

Лозен, ехавшая на пегом коне, наклонилась к брату и прошептала ему на ухо:

— Они думают, что мы попытаемся прорваться в Мексику. Если женщины и дети разобьются на маленькие группы и свернут на восток в горы, мы с Кайтеннаем, Чато и Мухами-в-Похлебке сможем прикрыть их отход и замести следы.

— А мы, мужчины, продолжим двигаться на юг, чтобы пустить синемундирников по нашему следу, — кивнул Викторио. — Доберемся до Пепельного утеса, разбредемся кто куда, запутаем следы, а потом развернемся назад. Встретимся с вами у Трех Плоских Скал.

Поначалу план сработал. На протяжении десяти дней племя скрывалось в высокогорье, избегая встречи с преследователями. Потери в поголовье скота и лошадей воины компенсировали за счет набегов на фермы и ранчо в близлежащих долинах.

Члены отряда местных рейнджеров после первых двух дней преследования махнули рукой на сбежавшее племя. Другие фермеры-добровольцы тоже стали по одному, по двое откалываться от отряда: надо было возвращаться на ранчо и охранять свой скот. Через неделю солдаты двинулись обратно в Сан-Карлос пополнять припасы. Остались лишь белогорцы под предводительством Смертельного Выстрела. Они умели читать следы и жаждали вернуть украденных лошадей.

Они нагнали племя Викторио и оттеснили его к отвесной скале. Вождь со своими воинами и Лозен пытались прикрыть людей огнем из ружей и луков, но женщинам и детям негде было укрыться. Белогорцы захватили нескольких из них в плен и отбили всех украденных лошадей.

Потом Лозен с воинами увидела, как Смертельный Выстрел воздел руку с винтовкой, подавая знак, чтобы его бойцы отходили вместе с лошадьми и пленными. Белогорцы получили то, ради чего пустились в погоню, и считали, что теперь они с Викторио в расчете, при условии что он не станет возвращаться со своим племенем в Сан-Карлос. В каком-то смысле Смертельный Выстрел давал понять, что ему ясны причины побега из резервации. Возможно, он даже желал выходцам из Теплых Ключей удачи.

Племени пришлось пройти по горным тропам сотни кило метров. Они брели по застывшим лавовым потокам, каньонам и перевалам, пока не оказались в родном краю. Впереди апачей ждали тяжкие времена. Им предстояло пережить снега и трескучие морозы зимы, но запасы провизии почти подошли к концу, а лошадей практически не осталось. Кроме того, на них вели охоту бледнолицые на сотни километров окрест.

На дворе стоял март 1878 года. Лейтенант Чарльз Меррит ошарашенно воззрился на Викторио и его отряд из двадцати двух воинов-апачей, въехавших во двор форта, где некогда находилось Бюро по делам индейцев Теплых Ключей. Воины выглядели изнуренными, они были одеты в лохмотья, а лошади, казалось, в любой момент могли замертво упасть на землю.

Позвав переводчика, лейтенант Меррит жестами пригласил Викторио к себе в кабинет. Он поставил для вождя стул поближе к печке, но Викторио остался стоять с гордым видом, завернувшись в одеяло.

— Мы хотим сдаться, — произнес апач, — при условии, что нам будет дозволено остаться здесь. Мы хотим привезти сюда стариков. И скорее умрем, чем вернемся обратно в Сан-Карлос.

Меррит задумался. И армейские соединения, и отряды добровольцев гоняли этих бедолаг по всему краю, как зайцев.

И вот теперь вождь мятежного племени стоит у него в кабинете с весьма дельным предложением.

— Я вам сочувствую. Я знаю, что это ваш родной край; — Лейтенант предложил Викторио сигару, но вождь от нее отмахнулся. — Можете пока ©статься, а я дождусь распоряжений о том, как с вами поступить. Если будете вести себя тихо и мирно, обещаю снабжать вас провизией.

— Мы будем вести себя мирно.

Меррит не сомневался в искренности слов Викторио. Пока непосредственный начальник Меррита полковник Хэтч ждал ответа из Вашингтона, лейтенант позаботился о том, чтобы стариков, оставшихся в Сан-Карлосе, перевезли в фургонах в Теплые Ключи. Он также добился, чтобы прислали агента, который занялся распределением провизии и одеял. Агент оказался заносчивым грубияном. Он не понравился ни Мерриту, ни Викторио, но все же делал свою работу на совесть и был достаточно честен.

Меррит знал о постоянных склоках между министерством внутренних дел и департаментом по делам индейцев и потому понимал, что вообще может не получить ответа на свой запрос. В кои-то веки можно было порадоваться неповорот-, ливости бюрократической системы. Племя Викторио спокойно пережило лето и осень. Они возделывали свои поля. Они не крали скот. Они прикладывали все усилия, чтобы не разозлить поселенцев, число которых неуклонно росло. С некоторыми апачи даже подружились. Но властям этого оказалось мало.

Лозен с родней оглядела кучи кедровых орехов, ягод и плодов кактуса. Урожай выдался на славу, в жилищах громоздились мешки с зерном. Теперь можно было не бояться холода зимой.

Под перестук копыт на площадку для танцев вылетел Викторио с отрядом в пятнадцать человек. Вождь издал крик сокола, служивший юношам командой собрать оставшихся лошадей. Мужчины из его отряда кинулись к родным. Викторио спрыгнул с коня, прежде чем тот успел остановиться. Лозен никогда не видела в глазах брата столь бешеного выражения.

Она схватила мешочек с патронами и карабин, подаренный ей Уа-син-тоном. Текучая Вода, Ветка Кукурузы, Одинокая и Мария стали готовиться к бою. Дочь принялась звать детей.

Викторио заговорил, одновременно быстро укладывая в седельные сумки провизию, патроны, палочки для добывания огня, моток сыромятной веревки и мокасины:

— В форт приехали судья с шерифом из Централ-сити. Смертельный Выстрел сказал, что они собираются меня арестовать. Агент говорит, что синемундирники отвезут нас обратно в Сан-Карлос.

— Они не посмеют заковать тебя в кандалы, как Джеронимо! — Лозен не задумываясь убила бы любого, кто попробовал бы это сделать.

— Мы не станем возвращаться в Сан-Карлос, — промолвила Текучая Вода.

— Я им так и сказал. — Викторио привязал за седлом свернутые в рулон одеяла. — Я сделал то, о чем уже давно мечтал. Дернул агента за бороду с такой силой, что едва не свернул ему шею. Лучше бы я его убил.

Дочь принесла люльку со своим младшим сыном. Остальные ее дети сгрудились вокруг матери. Кроме родных отпрысков, они с Веткой Кукурузы взяли под свою опеку еще и нескольких сирот.

— Что с детьми?

— Поедут с вами и с синемундирниками. Бледнолицые будут кормить вас, покуда мы не придем за вами. — Викторио проследовал за Текучей Водой в жилище: — Ты должна остаться здесь.

— Я с тобой.

— Смертельный Выстрел говорит, что у синемундирников приказ вести огонь по мужчинам и юношам. Они не дадут нам возможности сдаться. Пойдешь с нами — тебя тоже убьют.

Текучая Вода потянулась к мужу и погладила его по щеке: — Никуда ты без меня не пойдешь.

Она обнялась с Веткой Кукурузы, Дочерью и детишками. Все они прошептали друг другу: «Да будем мы живы, чтобы встретиться снова».

Солдаты и следопыты Девятого кавалерийского полка нагнали Викторио и его отряд в шестьдесят воинов в Черных Горах. Небо раскалывали молнии, напоминающие языки змей. Гремели раскаты грома. Пригибаясь к земле и слыша, как вокруг свистят пули, воины рассыпались по склону, укрылись за камнями и начали стрелять в ответ. У Викторио кончились патроны для винчестера, и Текучая Вода протянула ему старый мушкет, который только что зарядила для мужа.

Когда апачи добрались до череды скалистых выступов, молния под аккомпанемент завываний холодного ветра ударила в росшее неподалеку мескитовое дерево. От оглушительного раската грома зазвенело в ушах. Начали падать первые тяжелые капли дождя.

Апачи прекрасно знали здешние горы. За спиной у индейцев возвышалась груда валунов, в которой имелся узкий проход. Отряд мог пройти по нему, прежде чем синемундирники сообразят, что к чему. Взмахом руки Викторио показал воинам направление, а сам с Уа-син-тоном и Лозен принялся прикрывать их отход, стреляя в солдат, чтобы те и головы не смели поднять. Стараясь перекрыть грохот пальбы и грома, Викторио крикнул Текучей Воде, чтобы она уходила вместе с остальными, но вместо этого она отобрала у него мушкет и снова принялась его заряжать.

Внезапно одна из пуль ударила в валун, за которым укрывалась Текучая Вода. Брызнули осколки, один из которых влился ей в руку, сжимающую мешочек с пулями. Женщина инстинктивно разжала пальцы и выронила пули. Перегнувшись через валун, она потянула руку к мешочку, но тут еще одна пуля впилась ей в голову. Текучая Вода дернулась и начала сползать на землю. Ветер задувал ей волосы в лицо.

— Мама! — закричал что есть мочи Уа-син-тон.

Викторио бросился к жене. В отчаянной попытке не дать супруге перевалиться через валун, он протянул к ней руки, но едва успел коснуться ее пальцев. Тело Текучей Воды исчезло по ту сторону валуна.

Лозен подползла к брату и прокричала сквозь вой ветра:

— Уходим! Ты ничего уже не сможешь сделать!

В глазах Викторио Лозен увидела замешательство и неверие. Он перегнулся через валун — видно, желая убедиться, что жена действительно мертва, а не цепляется за куст или ветку где-то ниже по склону. Но Лозен знала, что Текучая Вода погибла мгновенно. Обеими руками она вцепилась в мокасин брата.

— Ее душа уже отошла! — прокричала Лозен. — Уходим! Скорее!

Стоя на четвереньках, Викторио завыл от боли и ярости. Не успело стихнуть эхо его дикого вопля, как Уа-син-тон схватил отца за руку и потащил прочь. Викторио, словно в трансе, проследовал за сыном к проходу в груде валунов.

На другом конце прохода, по ту сторону горы, уже вовсю лил ледяной дождь, градины били в лицо. С треском падали деревья под ударами молний. Гроза пугала Лозен, и все же шаманка была ей рада. В такую погоду их не выследят даже лучшие следопыты-апачи.

Ниже по склону они наткнулись на огромный камень, на который упал вырванный бурей могучий кедр. Согнувшись в три погибели, беглецы укрылись от стихии между камнем и корнями кедра. Лозен затянула заговор от грома:

Сидевший на корточках Уа-син-тон уставился на бушующую бурю. Ветер задувал в укрытие дождь, смывавший слезы с лица юноши. Лозен обхватила руками Викторио. Уткнувшись лбом ей в грудь, вождь зарыдал. Плакал он долго. Когда дождь поутих, Викторио выбрался наружу. Ветер раздувал его мокрые волосы, трепал набедренную повязку.

— Не бывать больше миру! — прокричал Викторио. — Покуда я жив, будет только война!