Призрак улицы Руаяль

VIII КРИСТОФ ДЕ БОМОН

Николя постарался сдержать охватившие его чувства. Робкий, когда речь заходила о мрачных предчувствиях грядущих событий, он становился решительным и хладнокровным, когда обстоятельства, зачастую драматические, требовали от него точных и быстрых действий. Дав Пуатвену время отдышаться, Николя стал расспрашивать его. С тех пор как женевский доктор Троншен, борясь с полнотой Ноблекура, постановил разжижить его гуморы и прописал ему прогулки, бывший магистрат стал по утрам выходить гулять на улицу. Сегодня он вышел очень рано, но как только он очутился за воротами, несколько подозрительных личностей набросились на него и принялись избивать. Господин де Ноблекур упал и стукнулся головой о каменную тумбу. Это видел мальчишка из булочной, расположенной на первом этаже дома Ноблекура. Он поднял тревогу, старого прокурора отнесли в дом и позвали врача, проживавшего по соседству. А Катрина отправила Пуатвена на улицу Сент-Оноре, чтобы он как можно скорее привез Николя. Никаких иных подробностей о состоянии здоровья хозяина Пуатвен сообщить не мог, и умолял господина Николя как можно скорее отправиться на улицу Монмартр.

— Он немедленно поедет с тобой, — раздался знакомый властный голос.

Появившийся на лестнице Семакгюс поклонился госпоже Гален, уставившейся на него с неподдельным замешательством.

— Тысяча извинений, сударыня, — произнес хирург, — но дверь была открыта, и я позволил себе войти.

Он повернулся к Николя.

— Мне показалось уместным после приятно проведенной ночи зайти к вам, дабы удостовериться, что и у вас ночь прошла спокойно.

Николя отвел его в сторону.

— Гийом, сегодняшняя ночь превзошла предыдущую, о которой я вам рассказывал. У меня в комнате стоял жуткий грохот, а у Мьетты случился ужасный припадок, во время которого она говорила голосами умерших.

— Каких умерших? О чем это вы?

— У меня нет времени для разъяснений. Скажу только, что устами этой служанки ко мне обращались Моваль — вы его помните? — и мой отец, маркиз де Ранрей. И они раскрывали секреты, известные мне одному!

— Черт! Черт! Черт! — выругался Семакгюс. — Что за чертовщина! А как Сирюс?

— Он перепугался до смерти. К сожалению, у меня сейчас нет времени для подробного рассказа, так как пора ехать на улицу Монмартр. А вас я прошу остаться здесь. Полагаю, в первую очередь ваши заботы потребуются кухарке: мы нашли ее без сознания. Днем Мьетта обычно ведет себя спокойно. Увы, мы начинаем привыкать к ее припадкам!

— Рассчитывайте на меня, — заверил Николя Семакгюс, — и бегите к нашему другу, мне не терпится узнать о состоянии его здоровья.

Николя сообщил Шарлю Галену, что на время покинет его дом, и приказал во всем, что касается здоровья Мьетты, слушаться предписаний доктора Семакгюса. Меховщик, похоже, хотел ему ответить, но потом передумал. У подножия лестницы Николя встретил маленькую Женевьеву: в длинной ночной рубашке она сидела на нижней ступеньке.

— Мьетта нехорошая, — произнесла она. — Она меня разбудила. Я очень испугалась, когда услышала ее крики.

— Черт возьми, да вы здесь все слушаете и все слышите!

— Трудно не услышать таких криков.

— Вы очень сообразительная маленькая девочка, но, к сожалению, сейчас мне надо идти.

— Ты совершаешь ошибку; я очень много знаю. А ты ни за что не узнаешь!

Николя заколебался, не зная, что сейчас важнее: поскорее отправиться к раненому Ноблекуру или же остаться и получить бесценные сведения.

— Послушайте, если вы все знаете, то я вас слушаю, и обещаю, что все останется между нами.

Уточнение пришлось к месту, хотя он с горечью понимал, что на этот раз он свое слово не сдержит.

Девочка поднялась со ступеньки и, встав на цыпочки, зашептала на ухо Николя:

— Вот что я слышала. Я слышала, как Мьетта говорила Элоди, что она не хочет брать на себя эту обузу, потому что если о ней узнают, ее выкинут на улицу.

— А дальше? Что ответила Элоди?

— Что есть средство избавиться от него, и она ей поможет.

— А потом?

— Это все. К ним кто-то пришел, и мне пришлось убежать.

— И вы никому не говорили об этом разговоре?.. Вашим родителям, например?

— Нет… нет.

Он заметил, что ответ прозвучал неуверенно.

— Да, я понимаю ваше смущение, но мне вы должны сказать всю правду.

— Я рассказала тете Камилле и папе.

Похоже, она уже сожалела, что призналась ему.

— Вы правильно поступили, — решил приободрить ее Николя. — А что еще вы знаете?

— Элоди очень много ела. Она таскала еду к себе в комнату, и от крошек у нее развелись мыши. Она страшно растолстела, просто ужасно. Однажды я застала ее в одной юбке. Она ударила меня, и пригрозила, что побьет еще, если я кому-нибудь об этом расскажу.

— А ты рассказала?

— Да, папе.

— А лопата? — спросил Николя, умевший выбрать подходящий момент и застать свидетеля врасплох.

Смутившись, девочка покраснела до корней волос.

— Ты нехороший, ты взял мои рисунки!

— Дело не в этом. Вы рисуете очень хорошо. Кого вы хотели изобразить, рисуя человечка с лопатой?

Немного подумав, она ответила.

— Дикаря. Знаешь, когда на нем нет ни плаща, ни шляпы, он мне больше нравится. Потому что когда он в плаще и шляпе, не видно его лица, и мне делается страшно. Однажды ночью я услышала скрип дерева.

— Дерева?

— Половиц. Я открыла дверь, выскользнула в коридор и пошла посмотреть. Дикарь спускался на первый этаж со свертком в руке; он был в плаще и шляпе, и нес в руке большую лопату.

— Но ночью же темно!

— В тот раз луна освещала лестницу.

— Вы пошли за ним?

— Нет, что ты, мне было слишком страшно, и я поскорей вернулась к себе в комнату. А еще раньше я слышала, как они тяжело дышали вместе с Элоди. Уверена, он делал ей больно, потому что она стонала.

— Когда это было?

— Однажды, после полудня; они оба громко и тяжело дышали.

Николя не стал выпытывать подробности, однако кое-что выяснить ему было просто необходимо.

— В какую ночь ты видела дикаря с лопатой?

— В такую.

— Хорошо, я понял. Тогда скажи, когда это случилось по отношению к сегодняшнему дню? Два дня назад, неделю, две недели?

— Мне кажется… наверное, целую неделю назад.

— Спасибо, Женевьева, — произнес Николя. — Вы очень помогли мне, но теперь обещайте, что вы никому не скажете о нашем разговоре.

— Даже тете Камилле и папе?

— Даже им. Никому. А еще мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь нас подслушал, как иногда подслушиваете вы сами. Вы меня понимаете? Это слишком опасно.

Шмыгая носом, она задумчиво опустила голову, а потом несколько раз кивнула в знак согласия. Николя подумал, что невинность этой девочки подверглась большому испытанию; впрочем, есть ли основания говорить о невинности? Атмосфера дома настолько пропиталась безумием и лицемерием, что ожидать можно всего.

Пуатвен нетерпеливо топтался у дверей; они немедленно сели в экипаж. Николя отметил, что никто не сменил французских гвардейцев, стоявших на карауле. Пожалуй, подумал он, от такой защиты больше опасностей, чем пользы: караул привлекает к себе ненужное внимание. К счастью, сегодняшний спектакль остался в стенах дома. Квартал мирно просыпался, и ничто не сулило ни беспорядков, ни смут, ни лишних вопросов. Однако Николя не питал иллюзий: невидимый противник, «нечто» в конце концов выплеснется из дома, слухи посеют тревогу, а следом народ ополчится против неизвестного, угрожавшего ему сегодня ночью. В столице королевства ничто невозможно сохранить в тайне. В домах, где окна и двери всегда открыты для слухов, все мгновенно становится известно всем; временами кажется, что стены в городе сделаны из стекла. Парижане в один миг подхватывают и разносят любые сплетни о личной жизни и соседей, и сильных мира сего. Понятия «дома» и «на улице» смешались, границы между ними стерлись.

Ошеломившие его разоблачения, сделанные Женевьевой, требовали нового осмысления. Если девочка ничего не перепутала, значит, он вышел на новый след. Но он до сих пор не понял, где единственно правильный путь, идя по которому, он сумеет довести расследование этого таинственного дела до конца. Все без исключения члены семьи, включая не входивших в число родственников приказчика и Наганду, вызывали подозрения. Из его беседы с девочкой следовало, что Наганда и Элоди были любовниками, а, значит, главную роль в драме на улице Сент-Оноре начинал играть микмак.

У Николя разболелась голова. Ему срочно требовался отдых, дабы факты, собранные им, смогли «отлежаться», словно дрожжи в тесте. Он глубоко вздохнул, и Пуатвен, почувствовав, что комиссару нездоровится, дружески сжал ему руку. Он искренне верил, что квартирант решит все вопросы, и здоровье его господина также зависит именно от него. Желая поторопить кучера, Николя стукнул в маленькое окошко, расположенное в передней стенке кузова. Прилегавшие к рынку улицы заполнялись народом. Резко свернув за угол, фиакр качнулся, и старый слуга свалился на Николя.

Как только экипаж остановился на улице Монмартр, Николя соскочил с подножки, предоставив Пуатвену рассчитаться с кучером. Заплаканные Марион и Катрина встретили его как спасителя; почтенные служанки не решались подняться в комнату Ноблекура, где уже находился доктор Дьенер, за которым посылали на улицу Монторгей. Этот доктор, регент медицинского факультета Парижского университета, слыл одним из светил медицины. Но для Николя его звания не значили ничего, ибо собственный опыт всегда понуждал его опасаться худшего. Он осторожно приблизился к двери, ведущей в комнату хозяина дома. Однако стоило ему войти, как представшее перед ним зрелище тотчас успокоило его. Ноблекур, без шляпы и парика, сидел в своем любимом кресле. Голову его опоясывала белая повязка с пятнами крови. С веселым видом он подносил к губам стакан, где, судя по водруженной на столик бутылке, рубиновым цветом отливала малага; рядом возвышался добродушный субъект, краснолицый и с выдающимся брюшком. Увидев Николя, почтенный прокурор широким жестом указал на посетителя.

— Господин комиссар Ле Флок, я спасен! Как видите, Николя, это всего лишь несчастный случай. Сначала ноги, потом голова — вот так, потихоньку, по частям, одна за другой, я стану покидать этот мир.

— Он шутит; мы не дадим ему так скоро нас покинуть, — раздался голос из темного угла комнаты.

Говоривший выступил из тени, и Николя узнал своего собрата по ремеслу, квартального комиссара Фонтена.

— А почему бы и нет? — игриво воскликнул Ноблекур. — Кстати, эту остроту я позаимствовал у маркиза де Бьевр![53]Я слышал, как он читал отрывки из своей пьесы «Верцингеторикс», название которой не менее длинное, чем сама пьеса. Бьевр великий знаток каламбуров. Вот, послушайте пару строчек, кои я охотно готов приложить к себе:

Согласен, строки эти дурны, но избыток дурного вкуса вызывает смех, а это меня радует. Ну же, Николя, не делайте такое лицо, это не бред, поселившийся в моей голове под тюрбаном. Я знаю, что легко отделался. И прекрасно все понимаю.

— Вы слишком легкомысленно относитесь к своему здоровью…

— А вы хотите, чтобы мысли о покушении придавили меня тяжким грузом? Я всегда мечтал пожить жизнью искателя приключений: военного, корсара или комиссара, но, увы, я штурмовал только пухлые папки с делами, а кинжал брал в руки исключительно чтобы разрезать жаркое. И вот, наконец, со мной случилось приключение! В моем-то возрасте! Ради этого я готов пожертвовать несколькими капельками собственной крови.

— Для выздоровления, — произнес лекарь, — вам достаточно пить целебный отвар и смазывать ваши изобильные синяки камфарной мазью, смешанной с бобровым жиром.

Лекарь протянул стакан Николя.

— А вас, господин комиссар, я прошу выпить стакан подкрепляющего. Черт побери, вы еще бледнее, чем наш поверженный прокурор!

— Уверен, он из-за меня так разволновался, — со смехом произнес Ноблекур. — Однако мне понравилось умирать понарошку; так узнаешь настоящих друзей. Мой дорогой Николя, обещаю вам, если со мной, действительно, что-нибудь случится, вы узнаете об этом первым.

— Мы не станем утомлять вас. Вам требуется отдых и покой; наслаждайтесь вашим… лекарством. Мне пора идти, но прежде мне бы хотелось, поговорить с вами, Фонтен, если вы, конечно, не возражаете. Доктор, я вас приветствую и доверяю вам нашего друга.

Вместо ответа Ноблекур весело помахал рукой Николя и протянул пустой стакан доктору Дьенеру: случившееся с ним несчастье позволило ему с благословения высокоученого лекаря вернуться к своим гурманским привычкам, от которых пришлось отказаться из-за подагры.

Спустившись во двор, Николя изложил комиссару рассказ Пуатвена, а потом, постучав, вошел в дверь булочной. Вскоре он вернулся вместе с босоногим мальчишкой лет двенадцати, обсыпанным мукой с головы до ног; мальчишка мялся, не зная, куда девать руки с налипшим на них тестом.

— Жан-Батист, — начал Николя, — Пуатвен сказал, что ты стал свидетелем нападения на господина де Ноблекура. Расскажи теперь об этом нам.

— Я ждал Пьера, но он опаздывал. Это мальчишка-булочник…

Замолчав, мальчик стал озираться вокруг, дабы убедиться, что их никто не подслушивает.

— Он всегда приходит утром пьяный, и я веду его к насосу, чтобы вода разбудила его. Так вот, я ждал его, а пока ждал, услышал, как на лестнице хлопнула дверь. Час был ранний, и я подумал, что это вы спускаетесь, господин Николя. А это оказался старый господин, он еще какую-то песенку напевал. Тут из сумрака выскочили трое, набросились на него и стали колотить его палками. А когда старый господин стукнул их своим костылем, они толкнули его, и он, падая, ударился об эту тумбу.

И он указал пальцем на каменный столбик.

— Он упал, а они решили, что он умер, и подошли поближе. Всеми командовал какой-то тип в мундире; приглядевшись, он сказал своим людям: «Господи, мы ошиблись! Это не комиссар».

Держа руку в кармане, Николя принялся внимательно осматривать булыжную мостовую перед входом. Неожиданно он наклонился, поднял с земли какую-то штучку и протянул ее комиссару. Пред взором Фонтена предстал маленький блестящий предмет, более всего похожий на наконечник шнура.

— Этот наконечник мог принадлежать одному из нападавших. Ноблекур зацепился за него и, падая, оторвал.

— Забавная штучка. Как вы думаете, откуда она взялась?

— О! От какого-то украшения на мундире… Жан-Батист же сказал, что один из нападавших был в мундире.

Фонтен вернул штучку Николя.

— Допускаю, дорогой собрат, что вы захотите сами возглавить расследование этого дела, ибо оно касается прежде всего вас. Ведь Ноблекур стал жертвой ошибки — нападавшие поджидали вас.

— Вы очень любезны, благодарю вас. Я буду держать вас в курсе.

— Надеюсь, что смогу быть вам полезен. Передавайте привет господину де Сартину.

Николя улыбнулся. Подчиненный непосредственно Сартину, он чаще других своих товарищей по ремеслу виделся с генерал-лейтенантом, и, видимо из-за этого ему приписывали влияние, которым он никогда не обладал. А сам он не пытался ни развеять их заблуждения, ни воспользоваться ими.

Попрощавшись с квартальным комиссаром, он сел в ожидавший его фиакр и приказал везти его на улицу Нев-Сент-Огюстен, в полицейское управление. Убедившись, что жизни Ноблекура ничто не угрожает, он решил встретиться с начальником полиции, рассказать ему о событиях сегодняшней ночи и убедить его в необходимости обратиться к архиепископу Парижскому, точнее, получить на обращение согласие короля, и потом просить Церковь принять традиционные меры против доказанного случая одержимости. Внезапно он сообразил, что его стремление получить разрешение на процедуру экзорцизма означает, что наступившее в век Вольтера и энциклопедистов царство разума оказалось призрачным, и при первом же необъяснимом явлении рассеялось как дым, вернув и город, и его жителей в привычное прошлое. Но ведь на улице Сент-Оноре он собственными глазами видел то, чему никто не находил объяснений! А от усилий, затраченных, чтобы удержать Мьетту на висевшем в воздухе тюфяке, у него до сих пор болели мышцы…

Он вспомнил о покушении, жертвой которого стал старый прокурор. За этим злодеянием явно кто-то стоял. Майор Ланглюме откровенно питал к нему злобу, а с началом расследования трагедии на площади Людовика XV окончательно возненавидел его. И Николя решил отомстить, сделав вид, что нашел на земле металлический наконечник, хотя на самом деле он вытащил его из кармана, куда сунул его после того, как извлек из замочной скважины двери, ведущей на крышу Посольского особняка. Мысль о том, что безобидный Ноблекур чуть не поплатился жизнью из-за амбиций напыщенного майора, настолько разъярила комиссара, что он решился на поступок, идущий вразрез с его собственной совестью. Оправдываясь, он уверял себя, что, судя по манере поведения, нападавшим не мог быть ни кто иной, кроме Ланглюме. И, не желая отягощать душу бесполезными угрызениями, он стал думать о том, что если бы Ноблекур сильнее ударился головой о каменную тумбу, вряд ли бы он остался жив, и тогда количество преступлений, вменяемых майору городской стражи, увеличилось бы еще на одно.

События разворачивались стремительно, но непредсказуемо. Сартина в Париже не оказалось, и, судя по словам его лакеев, прибыть он намеревался только на следующий день. Никто из рассыльных не удосужился вернуть в Большую конюшню Версаля взятого Николя мерина, и посему сыщик решил вновь им воспользоваться. Но прежде, чем пуститься в путь, он написал послание Бурдо: озадачил его множеством поручений и велел выполнить их как можно скорее. Затем он сел на коня и поскакал в монастырь Карм Дешо, где поведал пришедшему в ужас отцу Грегуару о событиях последней ночи. Убежденный, что Николя ничего не преувеличил, отец Грегуар написал записку архиепископу Парижскому, где представил его преосвященству Николя и поручился за искренность его слов. Потом, благословив бывшего воспитанника, он опустился на колени перед беломраморной статуей Девы, являвшейся гордостью монастыря, и продолжил молиться.

Проехав через Медонский лес и лес Шавиль, Николя выехал на дорогу, ведущую в Версаль и, пришпорив коня, к часу дня добрался до места. Завидев Большую конюшню, его конь, весь в мыле, громко и радостно заржал. Чувствуя себя совершенно разбитым, Николя, тем не менее, поручил лошадь заботам конюхов, и только потом отправился к министерскому крылу, уверенный, что Сартин находится именно там и, как обычно, работает с министром королевского дома Сен-Флорантеном. Он не ошибся; секретарь, которого ему удалось выудить из гудевшей толпы просителей, надеявшихся получить аудиенцию или хотя бы удостоиться пары слов, брошенных по пути из одного кабинета в другой, подтвердил его предположение. Министр высоко ценил Николя, а потому для него, в отличие от прочих просителей, препятствий не существовало: после недолгого ожидания его пригласили в кабинет, где Сен-Флорантен и начальник полиции, упираясь локтями в маленький ломберный столик, взирали на стопку документов, среди которых Николя узнал доклады полицейской службы контроля за иностранцами, проживающими в Париже.

— А, вот и наш достойный господин Ле Флок! Очень надеюсь, что вы не просто так прибыли нас побеспокоить. Каким дурным ветром вас сюда занесло?

Обладая талантом излагать ясно, но без лишних подробностей, Николя быстро сообщил все, что хотел. Обхватив рукой подбородок, министр слушал его, устремив взор в никуда. Сартин, невозмутимый с виду, не смог полностью скрыть своего волнения: его правая нога то и дело дергалась.

— Итак, — заключил Николя, — производя расследование этого необычного дела, мне бы хотелось получить дозволение и полномочия обратиться к его преосвященству, архиепископу Парижскому. Если бы я мог себе позволить…

— Позволяйте, позволяйте…

— Если мы пойдем иным путем, дело может стать достоянием гласности, мы окажемся в стороне, а Церковь присвоит себе право действовать и решать по своему усмотрению.

— Вы правильно мыслите. А вы как считаете, Сартин?

— Мне почему-то кажется, что господин Ле Флок вновь попал пальцем в небо, но так как каждый раз он в конце концов оказывается прав, я склонен — если король с этим согласится — дать ему свободу действий. Тем более, — добавил он многозначительным тоном, — если дело примет дурной оборот, мы не наживем себе врага в лице архиепископа, ибо ему придется выступать с нами в одной упряжке. Этот довод для меня наиболее убедителен, ибо ни в дьявола, ни в прочие детские сказки я не верю. Однако если святая вода поможет нам разобраться в этой запутанной истории, не стоит создавать себе лишние трудности! Хотя я все равно не доверяю архиепископу. Помните дело «Газетт экклезиастик»[54]?

— О, да, его забыть невозможно. Все же я попрошу вас припомнить кое-какие факты и изложить их в назидание нашему комиссару.

Николя не стал говорить, что уже не раз слышал от своего начальника подробности искомого дела.

— Начнем с того, — начал Сартин, — что мне удалось заручиться содействием некоего писателя, подвизавшегося в этом листке, выходившем достаточно регулярно. Он приносил мне типографские оттиски, я их просматривал, и он по моей просьбе убеждал своих собратьев по перу вычеркивать излишне ядовитые строки. Монсеньор де Бомон перехватил один из этих оттисков и раскрыл моего секретного агента. Он попросил у короля ордер на арест, иначе говоря, «письмо с печатью», и, получив его, тотчас отправил судебных исполнителей парижского церковного суда арестовать моего писаку. Узнав об этом, я немедленно помчался жаловаться королю. Я рассказал ему, что в наше время религиозных волнений только благодаря вмешательству брошенного в тюрьму писателя «Газетт экклезиастик» не превратилась в источник брожения как среди янсенистов, так и среди молинистов[55]. А главное, я расписал ему опасность, возникающую в случае, если прерогатива исполнения приказов на основании «писем с печатью», принадлежащая до настоящего времени начальнику полиции, перейдет в иные руки.

— Король без промедления призвал меня, — вмешался Сен-Флорантен, — и приказал отправить новое «письмо с печатью» для освобождения узника, и впредь велел мне бдительно следить, чтобы приказы его исполнялись согласно узаконенной процедуре. Впрочем, в нынешнем деле мы заняли позицию, на мой взгляд, вполне удачную. Остается только заручиться поддержкой короля. Сегодня утром он охотился в большом парке. У меня установлена целая сеть наблюдательных пунктов, поэтому, как только он вернется, мне немедленно сообщат.

Министр позвонил в маленький колокольчик. Появился секретарь, и, получив указания, тотчас исчез. Не обращая более внимания на Николя, министр начал изучать документы, протянутые ему Сартином. Читая, он коротко комментировал каждый документ, а Сартин, не выпускавший из рук пера, немедленно заносил слова министра на бумагу. Так они знакомились с тайной жизнью столицы, и, прежде всего, с жизнью обитателей гостиниц и меблированных комнат, где проживали иностранцы, поголовно подозреваемые в шпионаже в пользу недружественных держав. Снова вошел секретарь и прошептал что-то на ухо министру.

— Превосходно. Его Величество миновал резервуары с водой. Полагаю, — произнес Сен-Флорантен, вставая, — мы сможем изложить ему наше дело во время церемонии снятия сапог.

У подножия лестницы, невзирая на попытки важного швейцара с жезлом отгородить министра, туча просителей мгновенно окружила Сен-Флорантена, и его голова в парике исчезла за множеством прошений, замелькавших вокруг словно стая белых бабочек. Кое-как преодолев мраморный дворик, они прошли в большие апартаменты. В 1761 году, во время своего первого визита в Версаль, Николя прошел этим же путем, ставшим для него переходом от одной жизни к другой. Тогда он тоже преодолел несколько ступенек, пересек вестибюль, миновал длинные коридоры и, едва не заблудившись в лабиринте кулуаров, и наконец, как и сегодня, вышел в просторный зал, находившийся на одном уровне с парком. Зал постепенно заполнялся придворными и лакеями в голубых ливреях; вскоре появились слуги с полотенцами, направившиеся прямиком к господину де Лаборду — получить от него указания.

Наконец вдалеке послышались гулкие шаги, сопровождаемые подобострастными возгласами и громогласными командами, умноженными раскатистым дворцовым эхом. Судя по всему, король приближался и сейчас он войдет в зал. Первый служитель королевской опочивальни поинтересовался, что заставило министра и двух его подчиненных прибыть в неурочный для аудиенций час. В двух словах Николя изложил ему суть дела. Лаборд поморщился; зная, что графиня дю Барри ожидала своего повелителя в малом кабинете, он напомнил другу, что новая любовница короля совсем иной закваски, чем маркиза де Помпадур. Красивая, молодая и темпераментная, дю Барри ожидала от короля тех знаков внимания, которым возбуждение, наступавшее после охоты, способствовало гораздо более, нежели отягощенный желудок и дремота после полуночных ужинов. Поэтому король не любил, когда его беспокоили в час, отведенный для удовольствий вполне определенного рода. Освежающий отдых, сопровождаемый утонченной беседой с маркизой де Помпадур, остался в прошлом, уступив место иным играм. Пока Николя беседовал с Лабордом, появился монарх. В синем фраке с золотыми позументами, он, улыбаясь, постукивал по бедру рукояткой своего хлыста. Охота явно удалась. Но, вглядываясь в монарха, Николя вновь отметил, как сильно сгорбилась его спина. Перешагнув семидесятилетний рубеж, Людовик XV резко состарился, и теперь его близкие беспокоились, как бы излишества, которым пылкая юная метресса подвергала его усталый и потрепанный организм, не пошли ему во вред.

Едва установилась тишина, как начался привычный ритуал. Людовик XV сделал знак Сен-Флорантену, тот подошел и, встав на цыпочки, — по причине небольшого роста — что-то долго шептал на ухо королю. Король закрывал глаза в знак согласия, а когда открывал, устремлял взор то на начальника полиции, то на Николя. Узнав «нашего дорогого Ранрея», он милостиво улыбнулся ему — как улыбался всегда, когда замечал его среди выстроившихся по обеим сторонам зеркальной галереи придворных, созерцавших королевский кортеж, шествующий в часовню Святого Людовика. Министр завершил свой секретный доклад. Король поднял руку, и Лаборд подошел получить приказания.

— Его Величество желает остаться один, — произнес Лаборд, поворачиваясь к собравшимся и жестом отсекая от всех прочих маленькую группу, состоявшую из министра, Сартина и Николя.

Придворные заволновались, в разряженной толпе раздался глухой ропот. Нахмурившись, король властным взором обвел присутствующих. Пришедшая в замешательство толпа встрепенулась и отхлынула, бросая любопытные и одновременно ненавидящие взгляды на привилегированных счастливчиков, из-за которых Его Величество пошел на нарушение привычного протокола.

— А ты останься, — остановил король маленького нарумяненного старичка, ковылявшего на высоченных красных каблуках.

Николя тотчас узнал в нем маршала, герцога Ришелье.

— Там, где показал свои рожки дьявол, тебе непременно найдется место! — добавил монарх.

— Сир, Бурбоны всегда боялись дьявола, это все знают.

— Довольно, — прервал маршала король. — Именно поэтому они никогда с ним не сталкивались — в отличие от тебя.

Усмехнувшись, старичок склонился в глубоком поклоне.

— О, да, господа, — продолжал король, — мой кузен[56], коего вы видите перед собой, в бытность свою посланником в Вене, где он, заметьте, представлял мою особу, возымел преступную фантазию вступить в общество злокозненных некромантов, пообещавших показать ему Вельзевула.

Понизив голос, монарх перекрестился.

— Сир, назвать его, значит призвать его, — подал голос Ришелье.

— Замолчи, развратник! Итак, господа, он вступил в преступное сообщество и отправился на тайное ночное заседание; однако кое-кто из присутствовавших на собрании тайну выдал. Разразился скандал, в результате которого мнение горожан поделилось пополам. Так вот, Ришелье, я хочу сказать, что наш дорогой Ранрей…

— Хорошо мне знаком, — улыбнулся маршал, обнажив все свои вставные зубы.

— …наш дорогой Ранрей собственными глазами видел странные явления и не менее странные припадки, свидетельствующие об одержимости. И теперь он просит у меня разрешения обратиться к архиепископу Парижа, дабы тот приказал провести ритуал изгнания дьявола. Что ты на это скажешь, Ришелье?

— Я считаю, что между случаем доказанным, но оставленным без помощи и без лечения, и попыткой исцеления, дозволенной законом и разрешенной церковью, лучше выбрать второй вариант, хотя мы и не знаем, что получим в результате. Иначе говоря, архиепископ сядет в засаде и станет караулить, чтобы при первой же подвернувшейся возможности взять над нами верх. Я уже сталкивался с подобной проблемой, когда был губернатором Гиени. Тогда я задушил волнения в зародыше, затопив народное возбуждение святой водой и свечным воском.

Король продолжал вертеть в руках хлыстик; казалось, его обуревают противоречивые мысли.

— Ранрей, вы, действительно его видели?

— Сир, прошу прощения у Вашего Величества, но о ком вы говорите?

— О… вы понимаете… в конце концов, ваш тюфяк не сам поднимался в воздух!

— Я утверждаю, что тюфяк висел в воздухе, а потом начал дрожать, словно его трясли изо всех сил. И могу дать на отсечение руку, что девица говорила и на латыни, и на немецком, и…

— И что?

— …и ее устами говорил ваш покойный слуга, маркиз де Ранрей. Он разглашал секреты, известные мне одному.

— Хорошо! — произнес король. — Пусть будет по-вашему! Разрешаю вам обратиться к архиепископу. Сен-Флорантен, выправите необходимую бумагу, у вас есть достаточно чистых листов с моей подписью. Пусть комиссару Ле Флоку не чинят препятствий, когда он станет просить аудиенцию у его преосвященства, архиепископа Парижского. Но помните, Ранрей, потом вы мне все расскажете в подробностях. Вы прекрасный рассказчик.

И благосклонно кивнув, король повернулся к подданным спиной, дабы дать возможность лакеям приступить к процедуре переодевания. Вместе со своими начальниками Николя дошел до министерского крыла. Сен-Флорантен написал несколько слов на чистом листе с королевской подписью, запечатал послание, и старательно вывел на обороте имя адресата. Как только воск подсох, он молча передал письмо Николя.

Когда комиссар выходил из внутреннего дворика, его догнал запыхавшийся Сартин. Генерал-лейтенант напомнил о своем желании постоянно быть в курсе событий, и посоветовал подчиненному тщательно обдумывать каждый шаг, связанный с расследованием столь деликатного дела. Сартин опасался, как бы результат совместных действий властей гражданских и духовным не оказался плачевным, даже если вначале полиция и люди архиепископа станут действовать в полном согласии. Еще он напомнил, что обременительные процедуры, связанные с разрешением кризиса на улице Сент-Оноре, не должны полностью отвлекать комиссара от расследования причин катастрофы на площади Людовика XV. Пользуясь возможностью, сыщик сообщил начальнику о нападении на Ноблекура. Сартин настолько возмутился, что Николя отважился поведать ему историю железного наконечника. Генерал-лейтенант молчал, с любопытством взирая на своего помощника. Николя прибавил, что он сознательно нарушил заповедь, внушенную ему господином де Сартином в первый же день его работы в полиции: он прекрасно помнит, что от него «зависят жизнь и честь людей, с которыми, будь они даже самые последние мерзавцы, надо поступать по закону». Поэтому, как только он завершит расследование начатого им дела, он, сознавая свою вину, готов вернуть королю патент на свою должность.

Сартин улыбнулся. Подобная щепетильность лишь увеличивала его уважение к Николя, однако рассуждения комиссара он расценивал исключительно как детский лепет. Каким образом предъявить обвинение муниципальному чиновнику, виновному в некомпетентности, ставшей причиной гибели множества невинных людей? И вдруг, волею случая, этот чиновник едва не становится убийцей старика. Так неужели они не воспользуются возможностью припугнуть негодяя? Разумеется, приходится идти на злоупотребления, но ведь речь идет о восстановлении справедливости, и как бы ни велика была цена, начальник полиции берет на себя всю ответственность, освобождая комиссара и от вины и от угрызений совести. И Сартин не терпящим возражений тоном велел Николя арестовать майора Ланглюме; а наконечник от шнура, без сомнения, поможет доказать его виновность, по крайней мере, в глазах судей.

В Париж Николя отправился с легким сердцем; и, взяв в королевской конюшне нового коня — крепкую, резвую кобылу буланой масти, он к пяти часам, без приключений добрался до столицы. Въехав в город через ворота Конферанс, он, не чувствуя ни голода, ни усталости, сразу направился в сторону Шатле, и уже через полчаса поручил кобылу заботам тамошнего посыльного, состоявшего на службе полиции. Дальше путь его лежал пешком. Оставив по правую руку дома на мосту Менял, он направился на набережную Жевр, протянувшуюся до моста Нотр-Дам. Под каменными сводами набережной, опорами уходящей непосредственно в реку, бурлила настоящая клоака: туда выплескивали свои мутные зловонные воды четыре стока для нечистот, куда сливали содержимое всех отхожих мест Парижа и стекала кровь из скотобоен. Чтобы не вдыхать отвратительные миазмы, Николя зажал нос платком. Наступало время летней жары, и волны реки, обмелевшей после весеннего полноводья, более не смывали с берега и арок моста смрадную липкую жижу. Перейдя через мост, он направился в квартал Сите, все еще пребывавший — к великому несчастью господина де Сартина — «непредусмотренным скопищем домов». В самом деле, все тамошние здания стояли вкривь и вкось, всюду выпирали углы, и экипажи с большим трудом продвигались по узким и извилистым улочкам. Перейдя через тесную площадь паперти Нотр-Дам, Николя подошел к средневековому строению, прилепившемуся к увенчанному башенкой южному фасаду собора. В этом здании с массивной дубовой дверью, обитой железными гвоздями и укрепленной железными полосами, находилась резиденция Парижского архиепископа. Николя взялся за дверной молоток и постучал.

Лакей в ливрее, открывший ему дверь, спросил, что за причина побудила его побеспокоить архиепископа. Узнав, что Николя желает немедленно видеть его господина, лакей так скривился, словно его вот-вот стошнит, и уже, без сомнения, приготовился аккуратно вытолкать его вон, как из темного вестибюля вынырнула щуплая фигура в коротком фраке, какие обычно носили клирики. Это был один из секретарей архиепископа, и Николя, исполненный решимости нарушить безмятежное существование хозяина здешних мест, не стал скрывать от служки ни своего звания, ни имени того, чье поручение он исполнял.

— У вас есть доказательства, подтверждающие вашу миссию? — спросил тот.

— У меня два послания к его преосвященству.

Изобразив на лице полнейшую наивность, секретарь протянул руку, наверняка зная, что совершает дерзость, за которую можно и поплатиться; но, видимо, Николя внушил ему доверие.

— Сударь, — холодно произнес Николя, — письма будут переданы только в собственные руки адресата, Тем не менее, я покажу вам печать одного из писем.

И он вынул из кармана письмо, запечатанное печатью с тремя гербовыми лилиями королевского дома Франции; подпись Его Величества и содержимое письма, разумеется, были недоступны для постороннего взора.

— Сударь, — вместо ответа начал секретарь, — подумайте, сейчас очень поздно, вы явились без предупреждения, а монсеньор очень устал, отправляя богослужения в честь дня Святой Троицы. Поэтому я все же попросил бы вас оставить письма. Я вручу их завтра, и мы посмотрим, что можно сделать.

— Сударь, мне очень жаль, но я должен увидеть архиепископа. Приказ короля.

На покрасневшем лице своего хилого собеседника Николя, словно в открытой книге, прочел все незаданные им вопросы. Впрочем, зная, что монсеньора де Бомона уже трижды отправляли в ссылку, архиепископ и его приближенные имели основания опасаться визитов служителей закона…

— Надеюсь, речь не идет…

Николя не дал ему завершить фразу.

— Успокойтесь, сударь. Смею вас заверить, речь идет всего лишь о деле, имеющем отношение к духовному служению вашего хозяина. И ему ничего не угрожает — если вы хотели спросить меня именно об этом.

— Слава Богу! Тогда я иду узнать, сможет ли монсеньор вас принять. Ибо он собирался сесть за ужин в обществе прибывшего к нему гостя.

Служка удалился, оставив Николя в обществе раздосадованного и терзаемого подозрениями лакея. Ждать пришлось недолго; служка вернулся и жестом пригласил назойливого посетителя подняться по мрачной деревянной лестнице на второй этаж. Просторная прихожая со стенами, украшенными портретами кардиналов и архиепископов, являвшихся, как предположил Николя, предшественниками архиепископа нынешнего, исполняла роль зала ожидания. Секретарь поскреб дверной косяк, открыл дверь, прошептал несколько слов и вжался в стену, пропуская комиссара.

Очутившись в зале с малым количеством мебели, Николя изумился суровой роскоши его убранства. Высокие потолки с украшенными гербами балками терялись в темноте. В камине с резным ренессансным бордюром горел не по сезону жаркий огонь. Огромное полотно «Снятие с креста», которое любитель живописи и неутомимый посетитель церквей Николя датировал прошлым веком, наполняло комнату мягкой игрой света и теней. Пол покрывал восточный ковер в красных тонах. Архиепископ сидел в просторном кресле возле огня; рядом на столике стоял массивный серебряный подсвечник с зажженными свечами. Напротив кресла архиепископа стояло еще одно. В сиреневой сутане, с маленьким воротником, спускавшимся вперед двумя белыми полосами, он сидел, кутаясь в просторную теплую накидку, и пристально взирал на огонь; левая рука его подпирала подбородок, а правая поглаживала крест ордена Святого Духа; широкая орденская лента из синего муара, пропущенная под концами воротничка, обнимала шею. Манера прелата носить орден как носят нагрудный крест, равно как и его поза, показались Николя излишне театральными. Когда архиепископ повернулся к нему, он непроизвольно отметил мертвенную бледность его лица с покрасневшими светлыми глазами. Обрамленный двумя глубокими горькими складками рот с четко очерченными губами переходил в выдающийся вперед расплывшийся подбородок, являющий контраст с высоким гладким лбом. Собственные волосы, почти полностью седые, были причесаны без претензий на вычурность. Архиепископ протянул Николя руку, и тот, склонившись, поцеловал ее.

— Господин комиссар Ле Флок, мне сообщили, что вы принесли мне приказы Его Величества.

В тоне его звучала откровенная насмешка.

— Монсеньор, я должен передать вашему преосвященству два письма. Одно — от Его Величества, другое — от отца Грегуара из монастыря Карм Дешо, что на улице Вожирар. Не стану скрывать, все они касаются одного и того же дела, явившегося поводом для беспокойства.

Он протянул письма прелату, и тот, отыскав в рукаве очки и нацепив их на нос, начал распечатывать письма. Ознакомившись с посланием короля, он свернул его и спрятал в рукав. Пробежав глазами послание отца Грегуара, он бросил его в огонь.

— Письма отца Грегуара вполне хватило бы, — произнес архиепископ. — Я высоко чту его; он часто присылает мне лекарства против моих недугов, действующие куда более эффективно, чем те, которыми забрасывают меня господа с медицинского факультета. Господин комиссар — или я должен называть вас господин маркиз? — ваше появление у меня я воспринимаю как знак внимания со стороны Его Величества.

Николя воздержался от ответа, зная маниакальное стремление прелата причислить себя к древнейшей дворянской фамилии, в результате чего составленное для него генеалогическое древо рода де Бомон де Репер корнями уходило во времена потопа.

— Но Его Величеству, — продолжил архиепископ, — вероятно, неизвестно, что я в курсе искомого дела. Кюре прихода Сен-Рош довел его до сведения моих служителей. И если бы вдруг король не стал действовать во благо своих подданных, я сам бы предпринял шаги, необходимые для спокойствия моей паствы.

И, словно разговаривая сам с собой, добавил:

— Увы, в век истощения бедный заблудший народ, отвращенный от праведного пути множеством достойных порицания примеров, ищет, но не обрящет, ибо не слушает более доброго пастыря! Милосердие нынче не в чести, распри сотрясают церковь. Где же истина, неужели она останется навечно сокрытой? А что касается послушания… Когда в государстве царит раздор, правильная сторона всегда сторона короля, когда раздор разъедает церковь, особенно в вопросах вероучения, правильная сторона всегда сторона епископов.

Взгляд, устремившийся на пляшущие языки пламени, вновь переместился на Николя.

— Если вы не против, рассмотрим все по-порядку. И чтобы лучше осветить вопрос, о котором идет речь, мне бы хотелось больше узнать о вас. В свое время вы получили прекрасное образование в известном и уважаемом коллеже в Ванне.

Николя не стал воспринимать слова епископа как вопрос.

— Верите ли вы в дьявола, сын мой?

— Я верю в учение Святой Церкви. Мои обязанности призывают меня обозначить наличие зла. То, что я видел на улице Сент-Оноре, переворачивает все мои убеждения и превосходит человеческое понимание.

Рука епископа сжала голубя на ордене Святого Духа.

— Иногда Господь пользуется тем, что есть самого низкого, самого презренного в этом мире, и даже тем, чего нет, дабы разрушить то, что есть.

Бомон встал. Николя не думал, что он так высок. Его массивное тело в епископском облачении выглядело величественно. Однако, приглядевшись, становилось заметно, что шея и линия плеч составляют какой-то странный угол, и Николя догадался, что, несмотря на все усилия держаться прямо, прелат достигал цели только наполовину. Судя по походке, эти усилия доставляли ему ужасную боль. Неожиданно он остановился и судорожно вцепился в длинную полосу гобелена, стараясь не потащить его на себя. Издалека раздался звон колокольчика. Не сумев скрыть облегченный вздох, монсеньор де Бомон вновь опустился в кресло.

— Мнение об этом деле у меня сложилось еще до вашего прихода. Мне всего лишь хотелось знать, решится ли король привлечь к его решению своих людей, и кого он определит заняться им.

Слушая епископа, Николя внезапно ощутил великую мощь Церкви, и ему показалось, что для людей Церкви служба полиции короля не представляла никакой загадки, равно как и он сам, являющийся одним из винтиков этой службы.

— Используя светский лексикон, скажу, что отец Грегуар ручается за вашу… порядочность. Он заверил меня, что вы способны довести до конца это серьезное и непростое дело, призвав на помощь силы разума и повинуясь предписаниям нашей святой Церкви. Я не ожидал увидеть вас сегодня, но знал, что днем, во время процедуры снимания сапог после утренней охоты, вы имели беседу с королем.

Николя оценил деликатность архиепископа. Прелат нашел весьма удачный способ напомнить о том, что у него везде свои глаза и уши, даже при дворе и в ближайшем окружении короля…

— Так что я уже принял предварительные меры, — продолжил архиепископ. — Когда секретарь доложил мне о вас, я как раз собирался отужинать с отцом Ракаром, экзорцистом диоцеза. Отец Ракар — моя рука, несущая меч веры в темные сферы.

В это время из двери, замаскированной висевшим на стене ковром, появился секретарь. Придерживая ковер, он пропустил в комнату человека высокого роста, и, судя по его стати, наделенного от природы недюжинной силой. На вид новоприбывшему было лет пятьдесят. Зачесанные назад седеющие волосы открывали лицо, выражением более напоминавшее лицо воина, нежели служителя церкви. Многократно стираная и заштопанная сутана, заношенная настолько, что местами на ней поблескивали зеленоватые проплешины, а на обшлагах проступали нити основы, свидетельствовала, что собственная внешность отца Ракара нисколько не заботила. Из-под коротковатых рукавов свисали старые рваные манжеты из пожелтевших кружев, притягивая взор к большим мясистым рукам с пучками темных волос на фалангах пальцев. При виде его Николя вспомнил работавшего в парке замка Ранрей дровосека, которого в детстве он пугался при каждой встрече. Кроткий взор темных глаз уставился на комиссара, а на губах экзорциста появилась улыбка, заставившая забыть испуг, вызванный его внешностью.

Прелат встал и представил вновь прибывшего Николя. Потом, похоже, архиепископу стало хуже, и он снова опустился в кресло, еще раз доказав несгибаемую силу своей воли, помогавшей ему сопротивляться боли.

— Дети мои, я оставляю вас готовиться к битве. Победить в этой битве может только тот, кто чист душой и сражается оружием истины. Примите же мое благословение.

Подняв правую руку, он с истинным величием произнес сакраментальные слова. Ракар обнял Николя за плечи и увлек его к двери. Прелат, казалось, заснул, однако искаженные черты его лица говорили о том, что боль терзала его еще сильнее. Не обращая более внимания на посетителей, секретарь захлопотал вокруг архиепископа. Когда Николя и отец Ракар вышли на паперть собора Нотр-Дам, на улице уже стемнело.

— Если хотите, мы можем пойти на улицу Сент-Оноре, — предложил комиссар, — а по дороге я изложу вам свои соображения.

— Согласен, тем более, что вы лишили меня ужина у архиепископа! Хотя, если говорить честно, я ничего не потерял. Из-за болезни он питается исключительно корешками и зеленью. Но да будет вам известно, стоящая перед нами задача требует от нас не истязать свое тело. Экзорцизм, которым мы, в конечном счете, занимаемся не слишком часто, ибо кризисные случаи являются, скорее, исключением, требует физических сил и большой выносливости. Поэтому я предлагаю вам зайти ко мне, ибо я живу здесь неподалеку, и я приготовлю нам чего-нибудь поесть. Только вам, дорогой комиссар, придется закрыть глаза на мой беспорядок.

И отец Ракар повел Николя на улицу Фев. Экзорцист жил в старом покосившемся доме. Ступени на лестнице громко скрипели; местные жильцы не без оснований боялись пожара, и чтобы дом не вспыхнул как пучок пакли, на всех этажах парил непроницаемый мрак. Николя услышал, как в замке со скрежетом повернулся ключ. Отец Ракар потер спичку; замерев, язычок пламени пересек комнату, и вскоре свеча разгорелась настолько, что Николя смог оглядеться. От открывшейся перед ним картины у него перехватило дыхание. В длинной, словно проход на корабле, комнате с неровными стенами царил чудовищный беспорядок. Потолок, с его искривленными от времени балками, выпирал, словно вздувшийся живот; куда ни глянь, нигде не было ни одного прямого угла. Помещение напоминало пещеру с заставленными шкафами стенами; на полках шкафов теснились всевозможные книги, многие из которых, похоже, насчитывали не одну сотню лет. На кривоногом столе, заваленном рукописями и бумагами, сидел на страже черный кот и невозмутимо и равнодушно взирал на Николя. Отец Ракар исчез, и вскоре послышалось шуршание: хозяин дома разводил огонь в очаге. На глазах у гостя он расплавил пьемонтский сыр, который его друг-доминиканец регулярно присылал ему с почтовой каретой из Турина, добавил в него масла и молотого перца, а потом намазал этой смесью широкие ломти хлеба. Пройдя в комнату, он освободил от книг одну из полок, и открыл тайник, где выстроились покрытые пылью бутылки. Затем, вернувшись в каморку, где располагался очаг, он разогрел суп, которым также намеревался угостить комиссара. Суп состоял из овощей, сваренных в жирном утином бульоне с добавлением сушеных слив, чтобы, по словам Ракара, придать жидкости плотности и пикантности. Утку, как было сообщено, откормили в родной провинции экзорциста.

Николя не ожидал, что в таком захламленном помещении его накормят поистине изысканным ужином; благотворное воздействие пищи, подкрепленное старым бургундским с виноградников, принадлежавших монахам из Бона, не замедлило сказаться. Николя предложил отцу Ракару отдохнуть и встретиться завтра на улице Сент-Оноре. Однако экзорцист отклонил его предложение; демон — если, действительно, речь шла именно о нем — не ждет. Чем скорее вступишь с ним в борьбу, тем больше шансов пресечь его вредоносную деятельность. Его преосвященство также хотел уладить дело как можно скорее, пока среди паствы не начались волнения, сулившие ужасающие последствия; даже слухи о появлении демона могут повлечь за собой беспорядки. Нужно «опережать события», а так как дьявол овладевал своей жертвой ночью и ранним утром, отец Ракар намеревался заступить на дежурство уже сегодня вечером. Достав из шкафа старый чемодан-сумку, он затолкал в него толстый молитвенник, епитрахиль, бутылку святой воды, распятие, маленькую серебряную коробочку неизвестного назначения, свечи, а также по веточке самшита и букса.

— Это все, — заявил он. — Все, что необходимо. Но требуется еще кое-что.

И он указал на собственную голову и сердце.

— Готовы ли вы встретиться с демоном лицом к лицу? Не застанет ли он вас врасплох? Не обезоружит ли вас? Не смутит ли, напомнив вам о поступках забытых за давностью лет или позабытых нарочно?

— То, о чем вы говорите, святой отец, со мной уже было, — ответил Николя. — Я убедился в его могуществе, но не в его влиянии на меня.

— Прекрасно, теперь главное не возгордиться. Он знает наши слабые стороны и наши добродетели. Если вы чувствуете, что силы оставили вас, перестаньте слушать и, уподобившись Улиссу, заткните уши воском. Я также знаю, что демон способен вещать внутри нас. Читайте молитвы — вот лучшая, на мой взгляд, защита.

Они вышли в ночь, и, отчаявшись поймать экипаж, медленно пошли пешком, воспользовавшись услугами факельщика, освещавшего им дорогу. Не без некоторой гордости Николя не удержался и поведал своему спутнику, что это по его предложению в 1768 году Сартин создал дневную и ночную службу носильщиков зонтиков и факельщиков. Поденщики, занятые в этой службе, получали соответствующие номера и регистрировались в охранном отделении; комиссар не скрывал, что полиция часто прибегала к их услугам в качестве осведомителей. На набережной Межиссери за ними увязались несколько подозрительных типов, но могучая фигура служителя Церкви, шпага Николя и подоспевший караульный отряд заставили разбойников раствориться в ночи. Подойдя к нужному дому на улице Сент-Оноре, Николя постучал; дверь открыл Семакгюс; лицо его багровело более обычного.

— Вы как раз вовремя! — воскликнул он. — Только я прилег отдохнуть в вашей комнатушке, как вдруг раздался страшный грохот. А спустя немного времени у Мьетты вновь начался припадок.

Кирпичного цвета лицо хирурга полыхало багрянцем; казалось, он мгновенно постарел и совершенно сбит с толку.

— Она говорит голосом мадам Ларден![57] — растерянно произнес он. — Нам пришлось привязать ее ремнями к кровати.