Призрак улицы Руаяль

V ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ДЕЛА

Кабинет судьи по уголовным делам находился в другой части Большого Шатле. Николя без сомнения, ждали, ибо его немедленно провели в кабинет. Низенький человечек в сером парике и с невзрачной физиономией принял его не слишком любезно. Не удосужившись даже поприветствовать его, он сокрушенным тоном принялся рассуждать о том, сколь самоуверенны и заносчивы бывают некоторые подчиненные, особенно те, кто служит в полиции. Его внезапное нападение было встречено бесстрастно, терпеливо и со смирением, и магистрат смягчился до такой степени, что сделал комиссару комплимент, заверив его, что его доблестная репутация известна даже в чертогах высшего правосудия, подразумевая под сими чертогами собственный кабинет. Постепенно магистрат выразил согласие со спешным характером настоящего расследования, отчего, разумеется, и произошли некоторые упущения по части забвения соблюдения законных форм. Но, принимая во внимание добрые отношения, связывавшие его с господином де Сартином и будучи убежденным, что господин Ле Флок не предпримет никаких происков, враждебных его ведомству, он согласен закрыть глаза на вышеозначенные оплошности и дозволяет, в связи с исключительными обстоятельствами, продолжать расследование и вести допросы. Но отныне, по его твердому убеждению, комиссар будет соблюдать необходимую осмотрительность, делиться с ним добытыми сведениями и сознавать, что любая власть, любое начальство, любой… Чувствуя, что это всего лишь вступление к основной речи, обещающей быть гораздо более продолжительной, Николя смиренно поклонился, а затем, придав лицу выражение величайшего почтения, он попятился к двери и, с трудом сдерживая одолевавший его безумный смех, выскочил в коридор. Прыжками спустившись по темной лестнице, он очутился под мрачными сводами Шатле, и, подозвав посыльного, велел ему найти портшез.

Близилось лето; предвкушение долгожданного тепла успокоило бурлящие мысли Николя, постепенно пришедшие в согласие друг с другом. На углу улицы он заметил высившуюся на прилавке гору соблазнительной мясистой черешни; крупные ягоды со светлой мякотью взывали к чревоугодию прохожих. Торговка насыпала ему черешни в горсть — попробовать, и он, как ребенок, обрадовался неожиданному дару улицы. Позабыв о своей должности и подобающем ей достоинстве, он, как в детстве, на одном дыхании веером выплюнул косточки. От «голубиных грудок», как прежде называли этот сорт черешни, во рту осталось ароматное послевкусие. Расправляясь с плодами, он незаметно добрался до улицы Вьей-дю-Тампль, где мэтр Вашон, уже десять лет обшивавший Николя и — в свободное время — господина де Сартина, держал мастерскую; строго соблюдая правила и заповеди своего ремесла, он, скрепя сердце, следовал за капризницей-модой, чьи постоянные новшества его отнюдь не восхищали.

Берлога мэтра Вашона располагалась в обветшалой постройке, приютившейся в глубине вымощенного плитами овального дворика и зажатой с обеих сторон более высокими домами, отчего дневной свет проникал во двор крайне скупо. Исхудавшее лицо мэтра, под стать его высокой сутулой фигуре, сделалось еще более бледным, чем прежде, но его по-прежнему снедала неуемная страсть клеймить день сегодняшний. Верный привычке, мэтр Вашон зорко следил своими бегающими глазками за подмастерьями, восседавшими на почерневших деревянных прилавках, и не уставал читать им мораль. Только теперь он чаще и тяжелее опирался на свою высокую старомодную трость.

— Как идут дела? — поинтересовался Николя.

— Ах, дорогой комиссар, мне срочно необходимо приобрести несколько дополнительных голов, дабы успевать за всеми новинками! Вот, смотрите, последнее новшество!

И он помахал перед его носом бесформенным куском кружев.

— Поглядите, не торопитесь; кровь вновь бросилась мне в голову. Что может быть проще и элегантнее женской косыночки? Так нет, теперь к ней надо добавлять, прибавлять, я бы даже сказал — перебавлять! Прощай, белая батистовая или муслиновая косыночка, гладкая или плоеная! Вот, смотрите, это же целый капюшон, стоящий на плечах! Каким образом, спросите вы? С помощью подкладки и обшивки, куда вставляется обруч. Вы даже представить себе не можете, как называется сие изобретение! «Подъем в небо», видите ли! Да будет угодно Господу взять нас туда! Это новинка для женщин. А для мужчин примером теперь является Германия, ее экономический подход. Никаких рукавов у камзолов. Сюртук и жилеты. У меня голова кругом идет! Новшества без конца! Постойте, вы же любите классику и зеленый цвет, а у меня есть вещица, которая всегда будет модной — фрак а-ля Сансон, он вам как раз в пору…

— А-ля Сансон?

— Да, а-ля Сансон. Вы разве не знаете, что он давно ввел его в моду? Однако, вы заставляете меня выдавать секреты; впрочем, он ваш друг. Так вот, Сансон до своей женитьбы отличался пристрастием не только к женскому полу, но и к красивым нарядам.

Николя с удивлением поднял брови.

— Вы говорите о Шарле Анри Сансоне, палаче?

— О нем самом, — с восторгом подтвердил мэтр Вашон, гордясь тем, что может сообщить нечто такое, чего не знает самый известный и грозный комиссар Большого Шатле. — Он вращался в свете и требовал называть его «шевалье де Лонгваль», по названию поместья, принадлежавшего его семье. Он тогда был завзятым охотником. Не довольствуясь узурпацией неизвестно чьего имени и сомнительного титула, он носил шпагу и надевал голубой фрак, подчеркивавший его принадлежность к дворянству. Рассказывают, однажды королевский прокурор даже призвал его к порядку, публично напомнив о его малопочтенной и подчиненной должности. Говорят, после такого выпада Сансон сделал своим цветом зеленый и велел шить ему одежду особого покроя, столь удачного, что он привлек внимание маркиза де Лесторьера, слывшего, по его собственным словам, законодателем хорошего тона при Версальском дворе. Мода на фраки а-ля Сансон получила распространение. Забавная история!

От смеха длинное тело мэтра перегнулось пополам; бросив яростный взор на навостривших уши подмастерьев, Вашон приблизился к Николя.

— Говорят, он имел слабость к нынешней фаворитке, Жанне Бекю[33]. Дядя красавицы, аббат Пикпюс, был близко знаком с семьей Сансона. Палач лечил его ревматизм жиром повешенных! Но я, наверное, совсем задурил вам голову своей болтовней. Что я могу для вас сделать?

Устремившись к одному их своих помощников, он схватил его за ухо и принялся выкручивать.

— Ай-ай-ай! Вот я тебя и поймал! Как ты посмел делать такой крупный стежок? Давай, живо распарывай, и заруби себе на носу, что мои приказы следует исполнять беспрекословно. Штраф! Штраф!

Николя вытащил из кармана маленькую блестящую штучку и протянул ее мэтру Вашону.

— Что вы можете сказать об этом предмете?

Вашон водрузил на нос очки, повертел штучку в руках, и, поднеся к свече, стал поворачивать, так что пламя заиграло на всех ее гранях.

— Медный наконечник, каким обычно оканчивается шнурок. Такие же наконечники имеют шнуры, используемые для украшения мундиров. Постойте, кажется, я готов держать пари…

Он направился к шкафу, сплошь состоявшему из ящиков, и, покопавшись в одном из них, извлек оттуда целую пригоршню похожих наконечников.

— Я был уверен, что уже где-то видел их. Разумеется, по долгу службы вам известно, что у меня много клиентов, причем самых высокопоставленных, как при дворе, так и в городе. Так вот, этот кусочек латуни венчал аксельбант, новое украшение, добавленное к и без того пышным мундирам городских стражников, печально обновленным во время праздника, устроенного прево для парижан на площади Людовика XV.

— Такой ответ меня вполне удовлетворяет. Не могли бы вы оказать мне еще одну любезность, и сообщить, у кого именно из ваших клиентов на платье вы видели такой шнур с наконечником?

— От вас у меня секретов нет. Итак, посмотрим… Барботе, Рабурден…

Он зашелестел страницами книги с потрепанными углами.

— Тирар… и майор Ланглюме. Этот тип, скажу я вам, был самый требовательный и самый… надменный.

Прежде чем распрощаться с мэтром, Николя пришлось пощупать несколько отрезов, недавно доставленных в мастерскую, и выслушать предложения Вашона. Когда он в задумчивости вышел на улицу, ноги сами понесли его в хорошо знакомый квартал, где он жил после поступления на службу в полицию. Он прошел мимо церкви Блан-Манто, ставшей свидетельницей его первых шагов на служебном поприще. Боже, как давно это было! Впрочем, настоящее также не уставало удивлять его. Мэтр Вашон открыл ему совершенно неизвестную сторону жизни Сансона. Интересно, знает ли об этом Сартин и его полиция? А может, это он никогда не пытался узнать о Сансоне больше? Люди часто отличаются от тех образов, в которых они предстают перед другими людьми. В зависимости от того, кем является их собеседник, они открывают ему тот или иной ящичек своей души, или же, подобно зеркалу, отражают тот образ, в котором их хотят видеть. Значит, Сансон, этот скромник, наделенный массой достоинств, сведущий во многих областях знаний, настолько набожный, что вполне мог сойти за святошу, чувствительный и жалостливый, постоянно стремящийся извлечь пользу из знаний, приобретенных посредством наблюдений за страданиями пытаемых и казнимых, мог быть легкомысленным и, заботясь о собственной внешности, мог изменить ее настолько, что никто не признавал в нем незаметного человека во фраке блошиного цвета, священнодействовавшего в полумраке Мертвецкой. Впрочем, каждый имел право на личную жизнь, а Сансон, таким образом, возможно, спасался от ежедневного ужаса своего ремесла. Внезапно Николя упрекнул себя за такие рассуждения. Он должен доверять тому, кого считает своим другом. Нельзя обсуждать тех, кто получил звание друга, их надо принимать такими, какие они есть, со всеми их достоинствами и недостатками.

Взяв фиакр, Николя поехал по улице Сент-Антуан. Итак, он не ошибся: маленькая штучка, заблокировавшая дверь, ведущую на крышу Посольского дворца, была оторвана от мундира городской стражи. Но, кто кроме майора Ланглюме, имел доступ в это здание, где резервировали места для именитых гостей купеческого прево? Никто, только он, и только у него могли быть причины запереть комиссара на крыше. Разумеется, в причинах этих еще предстоит разобраться. Ибо несмотря на то, что несколькими часами ранее у них произошла стычка, Николя был уверен, что удар нанесли не ему лично, а — в его лице посланцу Сартина, присутствовавшему на торжестве. Стремление помешать магистрату исполнить поручение — так вполне можно определить поступок майора. Препятствия, возникшие перед комиссаром, без сомнения, повлияли на ход последующих событий. Если бы Николя без промедления, не теряя времени на бегство через каминную трубу, приступил к исполнению своих обязанностей, возможно, размах бедствия был бы меньшим.

Еще одна мысль бередила душу Николя, и он даже решил порыться в архивах Шатле. Архивное собрание донесений не баловало своих редких читателей разнообразием сведений, часть которых поступала от агентов, а часть — после перлюстрации писем. Тем не менее, мысль эта неотступно преследовала его до самого места службы. Поэтому, прибыв в Шатле, он немедленно отправился изучать старые записи. С помощью почтенного секретаря суда, исполнявшего обязанности хранителя архивов, он вскоре наткнулся на пухлую связку бумаг, относящихся к семье Сансона. Документы, выдержки и записи хранились вперемежку, являя собой бесформенную кипу бумаг, сложенных, однако, в хронологическом порядке. Наконец, он нашел недавний документ, подводивший итог всем предыдущим:

«Шарль Анри Сансон, родившийся в Париже 15 февраля 1739 года, в семье Шарля Жана-Батиста Сансона и Мадлен Тронсон, исполнитель смертных приговоров. Увивается за женщинами и не пропускает ни одной девушки. Дабы удовлетворить свое тщеславие, носит шпагу, а в обществе появляется под именем шевалье де Лонгваля. После женитьбы остепенился. Слывет колдуном и костоправом. Свою жену, Мари-Жанну Жюжье, дочь огородника из предместья Монмартр, встретил по дороге на охоту; супругу обожает страстно. Одним из свидетелей на его свадьбе был Мартен Сеген, мастер фейерверков, отвечающий за устройство огненных зрелищ во время королевских празднеств, проживающий на улице Дофин, приход Сен-Сюльпис. У него собственный дом на углу улицы Пуассоньер и улицы Анфер, а также ферма в Бри-Конт-Робер. Водил знакомство с Ж.Б.Г.Д.Д.Л. дю Б. и, по слухам, имел с ней тесные отношения. Поддерживает знакомство с комиссаром Ле Флоком, для которого подпольно проводит вскрытия, к великому недовольству квартальных лекарей (жалобы приложены к делу)».

Не обнаружив в куче бумаг ничего неожиданного, Николя лишь усмехнулся, увидев там свое имя. Таинственные инициалы, совершенно очевидно, принадлежали госпоже дю Барри. И, разумеется, он не нашел ничего, что могло бы уронить Сансона в его глазах. Николя задумался о тайной жизни архивов, направлявших длань правосудия и вооружавших полицию. Всю вторую половину дня он работал, размышляя и делая записи на основании сведений, собранных двадцатью его собратьями по ремеслу и доставленных ему эмиссарами из двадцати округов столицы. К нему стекались послания устные и письменные. Часы бежали, но он их не замечал. Только когда голод железными клещами начал терзать ему желудок, он удосужился взглянуть на часы, и, собрав бумаги, пешком отправился на улицу Монмартр.

На город, сверкавший огнями новых фонарей, опускалась ночь. Еще в прошлом году плохонькие лампадки, висевшие на улицах и гаснувшие при малейшем дуновении ветра, предоставляли горожанам весьма скудное освещение. Зажигали их лишь в конце дня, а света хватало всего до двух часов ночи. Многократно советуясь с умными людьми, Сартин добился установки уличных фонарей с отражателями. Нашли способ, как лучше их крепить и в каких пропорциях смешивать масла, дабы улучшить их горючие свойства. В предприятии приняли участие мастера-изобретатели Арганд и Кенкет, прославившиеся своими комнатными лампами. Теперь фонари горели всю ночь и даже освещали большую дорогу, ведущую из Парижа в Версаль, вселяя чувство безопасности и вызывая восхищение у пассажиров карет, круглые сутки курсировавших между столицей и двором.

Добравшись до особняка Ноблекура, Николя поднялся к себе в апартаменты, расширенные за счет каморки, где прежде вперемежку, словно на складе, были сложены книги. Теперь там стоял маленький рабочий стол, а книги заняли места на полках из крашеного дерева. Волнующие обоняние ароматы предвещали изысканный ужин, и он решил, что, видимо, сегодня хозяин дома принимает гостей. Ибо во все остальные дни престарелый прокурор был обречен питаться мизерными порциями простой пищи, приготовленной старой гувернанткой Марион, постоянно заботившейся о том, чтобы у ее господина, большого любителя хорошо поесть, не случился очередной приступ подагры. Николя почистил одежду и повязал вокруг шеи галстук из тонких кружев: на этаж, занимаемый господином де Ноблекуром, спустился мужчина, одетый элегантно, в классическом стиле, столь любимом мэтром Вашоном.

Остановившись в тени застекленного шкафа, дабы попытаться разглядеть гостей Ноблекура и составить о них свое представление, он отметил, что с одним из приглашенных бывший прокурор разговаривал более почтительным тоном, нежели тот, коим он обычно обращался к своим сотрапезникам.

— Я счастлив, монсеньор, видеть вас в добром здравии. В последний раз, когда я имел честь принимать вас в моем скромном жилище, вы страдали от приливов; помнится, они весьма досаждали вам…

— Еще как досаждали, дорогой Ноблекур, чрезвычайно досаждали. Настоящая чума; кстати, ваше приглашение напомнило мне, что я не слишком часто зову вас на ужин. Но, знаете ли, я был весь покрыт коростой. Меня спасла телятина: это мясо мне прикладывали к коже каждый день. К тому же по собственной инициативе я стал принимать ванны из миндального молока и пить отвар винаша. В Бордо пустили слух, что я якобы принимал ванны из молока и велел отрезать себе часть задницы, дабы с помощью сей презренной плоти восстановить былую красоту лица! Надеюсь, теперь я чист на всю оставшуюся жизнь, и Госпожа Природа более не дозволит этой гадости облепить меня словно какую-нибудь падаль. Ибо, действительно, с тех пор я, в сущности, не болею, если не считать легких недомоганий.

— Годы не оставляют на вас следа, они стекают с вас, словно дождь с черепицы. Люди вашего возраста обычно выглядят совсем иначе, — со вздохом произнес Ноблекур. — Я младше вас всего на четыре года, но сами видите…

— Мой дорогой, согласно предсказанию, сделанному на основании расположения небесных светил, мне суждено умереть в марте[34], и я имел слабость в это поверить. Поэтому, подобно Цезарю, я мрачнею при наступлении сего месяца, но стоит ему миновать, как я вновь уверен, что у меня впереди еще целый год. Так что сейчас я пребываю в полном расцвете сил!

Узнав в бодром старичке маршала герцога де Ришелье, Николя решил заявить о своем присутствии. Он несколько раз раскланивался с герцогом в Версале, где тот, будучи первым дворянином королевской опочивальни, являлся членом узкого кружка придворных, особо приближенных к королю. Старый прокурор представил их друг другу, и Николя склонился перед великим человеком. Впервые видя маршала столь близко, он обнаружил, что тот довольно маленького роста. Лицо его покрывал толстый слой свинцовых белил и помады, а парик был напудрен столь сильно, что при малейшем движении вокруг его головы создавалось легкое облачко, постепенно оседавшее на плечи его голубого фрака. В кабинете было жарко, и запах духов, которыми щедро пользовался Ришелье, смешавшись с ароматами блюд и вин, вызывал тошноту.

— А, вот и наш дорогой Ранрей! Полагаю, вы по-прежнему развлекаетесь тем, что помогаете Сартину? Знаете, король просто души не чает в нашем комиссаре! Очень рад вас видеть, просто в восторге.

Ноблекур, имевший все основания опасаться резкого ответа Николя, поторопился взять слово.

— Да, он делает все, чтобы мы чувствовали себя в безопасности, каждый раз доказывая, что у нас лучшая в Европе полиция.

И он повернулся к другому приглашенному, одетому в черное; на него Николя совсем не обратил внимания.

— Господин Бонами, историограф и городской библиотекарь, а также мой компаньон, с которым мы вместе заседаем в совете, управляющем средствами прихода Сент-Эсташ.

Маршал усмехнулся.

— А еще друг купеческого прево и мой приятель, с которым мы имеем честь входить в состав сорока членов Французской Академии.

— Монсеньор, сударь, я смущен оказанной мне честью, — произнес Николя, отвешивая новый поклон.

— Довольно, к черту церемонии! — воскликнул маршал. — Садитесь, молодой человек, сейчас мы приступим к мясу.

— Монсеньор, — произнес Ноблекур, — прислал мне своего повара, который готовит мясо совершенно особым образом, отчего оно становится исключительно легким для пищеварения.

— Но не стоит забывать, что при этом оно полностью лишается вкуса! — рассмеялся герцог.

— Монсеньор, — вновь заговорил Ноблекур, заметив, что Николя порывается взять слово, — приказал соорудить себе карету, названную им «дормезом»; в ней можно выспаться не хуже, чем в собственной кровати. А так как он не любит питаться в трактирах… равно как и у своих друзей… его карета снабжена небольшой плитой, прикрепленной к днищу, и при помощи раскаленных кирпичей на ней можно готовить мясо. В самом деле, господин герцог, никто, кроме вас, не умеет с таким изяществом наслаждаться жизнью, придумывать всевозможные удобства и заставлять людей в точности исполнять свои приказы.

— Согласен, согласен, — кивая головой, проговорил герцог. — Мне все удается, все мне подчиняются, каждый мне уступает. Его Величество благоволит мне, он открыл мне доступ в малые апартаменты. Но меня, бывшего пажа его прадеда Людовика Великого, никогда не приглашают в королевский Совет!

— Но вы, как настоящий герой, выше суетности!

— Суетность, тщеславие, хотел бы я на вас посмотреть! Вы же в этом ничего не смыслите, вы всего лишь судейский.

Николя переживал за Ноблекура: самому куртуазному и самому великодушному человеку на свете пришлось проглотить эту пилюлю. Николя знал, что гордыня маршала не имеет границ, и Ришелье никогда не считал нужным сдерживаться даже в присутствии друзей — какими бы жестокими и неприятными ни были его речи. Секрет его непомерного честолюбия заключался в желании «быть еще большим Ришелье, чем сам Великий Кардинал», поэтому он жаждал стать первым министром и добавить к своей славе полководца почести государственного мужа. Он открыто преследовал Шуазеля своей неумолимой ненавистью и никогда не упускал возможности заявить об этом. Он натравил на него новую фаворитку, посчитав, что враждебное отношение Шуазеля к англичанам лишит его поддержки короля, готового на все, лишь бы избежать возобновления военных действий. Старый монарх устал; вдобавок он все еще пребывал под впечатлением поражений, понесенных в войне 1756 года[35]. На эти карты маршал и делал ставку.

— Итак, — продолжил герцог, слишком утонченный, чтобы и дальше омрачать хозяина, и, являя готовность сменить мишень, — Сартин попал в переделку? Однако, хорош начальник, позволяющий одной половине парижан передавить другую половину. Неумение, некомпетентность! Его Величество разгневан, а госпожа дю Барри благоволит купеческому прево Биньону. Вот вам прекрасный повод, чтобы свалить неугодного чиновника.

— Могу ли я, монсеньор, позволить себе заметить, — произнес Николя, — что начальник полиции нисколько не причастен к случившемуся?

Окинув сотрапезников взволнованным взглядом, Ноблекур сам, не призывая лакея Пуатвена, наполнил бокалы иссиня-черным бургундским.

— Превосходно, — одобрил маршал, — молодой петушок защищает своего начальника. Это мне нравится, особенно мне нравится задор, весьма уместный в таком очаровательном молодом человеке.

И он внимательно посмотрел на Николя. Любовь к женщинам у герцога прекрасно уживалась с любовью, которую женский пол с полным правом порицал; если судить по слухам, одна из первых его любовниц, герцогиня де Шаролэ, упрекала его за то, что он слишком много времени уделял одному из ее швейцарцев, молодому и прекрасно сложенному.

Тут раздался негромкий надтреснутый голос.

— Монсеньор, — вмешался Бонами, — зная вас почти сорок лет, беру на себя смелость возразить вам. Ответственность за поддержание порядка во время празднества, устроенного на площади Людовика XV, являлась единственным козырем в колоде прево. Я проглядел все свои бедные глаза, отыскивая прецеденты, на которые можно было бы опереться, но все они относились к временам, когда должности начальника полиции как таковой еще не существовало, а полиция, как вам известно, была учреждена великим монархом, пажом коего вы имели честь состоять. Впрочем, чтобы узнать об этом, не требовалось погружаться в глубины истории и доходить до царствования Карла V.

— Вы только посмотрите на этого Бонами! Ввязался в разговор только для того, чтобы опровергнуть меня! Лет сорок назад я бы, наверное, проигнорировал эдикт, направленный против дуэлей, если бы вы были в состоянии держать шпагу.

— С моей стороны было бы слишком большой дерзостью скрестить шпагу с первым воином Европы, — спокойно ответил историограф.

— Нисколько, Бонами. В те времена я еще не был полководцем; тогда гремела слава маршала Саксонского.

— Только истинный герой способен воздать должное своему собрату, — миролюбиво произнес Ноблекур.

— О! — протянул Ришелье. — В день битвы при Фонтенуа маршал появился перед войском совершенно опухшим от лекарств, прописанных ему от застарелого сифилиса. Пожалуй, он был единственным генералом в армии, коего победа заставила вести себя скромнее; все окружение короля тому свидетели!

Рассмеявшись, сотрапезники содвинули бокалы; в это время дверь распахнулась, и внесли десерт. Маршал осторожно опустил ложку в редут из блан-манже, украшенный капельками цветного желе.

— Дорогой Ноблекур, я счастлив, что вы твердо придерживаетесь старых традиций и не пытаетесь омрачить окончание ваших ужинов пресловутыми салатами со сливками или вязнущими в зубах султанками из жженого сахара! Посмотрите, сколько развелось безмозглых едоков, обожающих кулинарные новшества! Мне они кажутся совершенно отвратительными, ибо продукты в них настолько перемешаны, что становится непонятно, что ты ешь.

С улицы донесся стук колес.

— Однако, уже поздно, к тому же нет ни одной приятной компании, с которой бы не пришел черед расстаться.

И он весело потер руки.

— Для истинного Ришелье ночь только начинается! Тысяча благодарностей, Ноблекур, ваш слуга, господин Ле Флок. Бонами, не хотите ли воспользоваться моей каретой, я довезу вас, куда скажете.

Бонами поклонился. Ноблекур взял тяжелый подсвечник с пятью рожками, но Николя немедленно забрал его из рук прокурора, опасаясь, как бы тот не выронил его. Процессия сопроводила маршала до ворот, где экипаж с кучером и двумя лакеями ожидал победителя в сражении при Порт-Магоне.

Вернувшись к себе, Ноблекур без сил рухнул в кресло-бержер. Похоже, он был изрядно удручен. Раздавшийся тотчас протяжный вой нисколько не рассеял угрюмого настроения магистрата. Николя открыл дверь в кабинет редкостей, и в ту же секунду несчастный пес, повизгивая в знак признательности, метнулся ему под ноги.

— Почему заперли Сирюса? — спросил Николя, беря собаку на руки.

— Маршал не любит собак, точнее, не переносит чужих собак. А когда я говорю, что он их не переносит…

Ноблекур взглянул на Николя.

— Надеюсь, вы убедились, что я вел себя как истинный придворный; мне жаль, что пришлось показать вам сей спектакль. Но я принадлежу к тому поколению, для которого дружба, да что там дружба — взор любого герцога или пэра составляют часть бесценного фамильного наследства. Ришелье не так плох, как хочет казаться, просто он думает только о себе. Только что, изображая вольнодумца, он навязал нам всем мясо, хотя сегодня пятница. Он презрел воистину божественную рыбу из Нормандии, приготовленную Катриной и Марион. Можете представить себе их ярость!

— Я нахожу такое поведение, по меньшей мере, невежливым.

— Что вы хотите, ему удавалось рассмешить саму госпожу де Ментенон! Вы возмущены, потому что он стал нападать на Сартина. Тем не менее, у него зуб не на начальника полиции, а на его друга, точнее, на так называемого друга, на Шуазеля. Герцог судит о других через призму своих собственных интересов и своей славы. Даже в изобилующей скандалами личной жизни хвастовство у него преобладает над чувствами. Его любовь к сладострастным утехам, в сущности, являет одну из ипостасей его гордыни, а так как женщины всегда проявляли по отношению к нему неограниченную щедрость, то именно они и убедили его в правильности избранной им системы.

Ноблекур позвонил; появился Пуатвен.

— Подайте рыбу Николя. Так я хотя бы могу быть уверен, что блюдо оценили.

Печальные размышления отступили, и бывший прокурор спросил Николя:

— Полагаю, вы как всегда, поглощены очередным делом? Не прерывая еду, расскажите мне все, что не является тайной; ваш рассказ развлечет меня.

Николя накинулся на рыбу, запивая ее красным вином; подагра изгнала белое вино из дома Ноблекура — по причине невоздержанности хозяина. Словно зачитывая отчет, комиссар изложил события и факты, связанные с обоими порученными ему расследованиями. Ноблекур на минуту задумался.

— Вам вновь досталось крайне деликатное дело. Надеюсь, вы понимаете, что вас загнали в западню между двумя властями, пребывающими в состоянии постоянного конфликта. Никто не заподозрит купеческого прево в том, что он сам организовал давку на площади Людовика XV. Но нет таких дураков, которые бы не понимали, что он сделает все, чтобы взвалить ответственность за катастрофу на кого-нибудь другого.

— А у него, действительно, есть такая возможность?

— К сожалению; вдобавок он пользуется поддержкой новой фаворитки, имеющей постоянный доступ к королю, а потому особенно опасной. В прибытии дофины она почувствовала угрозу для себя, ибо дофина естественным образом является ее соперницей при дворе. Поэтому дю Барри постарается доставить неприятности всем, кто намерен поддерживать Шуазеля. К несчастью, Сартин его друг или же слывет таковым, что, как вы понимаете, дела не меняет.

— Вы знаете, сколь высоко я ценю ваши суждения, коими мне почти всегда удается воспользоваться с большой для себя выгодой. Что вы думаете по поводу преступления, совершенного на улице Руаяль?

— Меня заинтересовал ваш индеец. Мне нравится, как этот природный человек из диких глубин Нового Света виртуозно владеет нашим языком. Он мне кажется вполне порядочным, хотя, без сомнения, самое главное он от вас утаил. Что же касается семьи Гален, хочу вам напомнить, что изнутри семейная жизнь часто напоминает поле битвы; поэтому постарайтесь выявить расстановку сил, и тогда собранные вами факты предстанут в новом свете. Скажу вам также, что суетливое и неуместное поведение сестер Гален, похоже, является ширмой, за которой эти две хитрые и изворотливые особы скрывают свое истинное лицо. Впрочем, это мои первые впечатления. И на сем, Николя, я отправляюсь спать; сегодняшний вечер стал для меня настоящим испытанием. Оставляю вас один на один с дарами Нептуна, и желаю вам доброй ночи.

Сирюс соскользнул с колен друга и поплелся за хозяином. Охваченный тревогой Николя решил не задерживаться, и спешно съев две рыбины и осушив бутылку к великому удовольствию Пуатвена, немедленно сообщившего новость поварихам, он отправился спать. Он долго ворочался, сопоставляя оба дела и пытаясь понять, не ускользнули ли от его внимания какие-либо важные детали. Постепенно мысли его спутались, и его настиг сон; последнее, что он запомнил, были три игральные кости; они катались по зеленому полю, сталкивались с глухим стуком, но никогда не останавливались.

Суббота, 2 июня 1770 года

Совершив туалет и облачившись в элегантный темно-серый фрак, Николя натянул на голову парик. Он ненавидел парики, особенно летом. Позавтракав свежей булочкой и выпив стакан баваруаза[36], он справился о здоровье Ноблекура: вчерашний огорченный вид престарелого магистрата его изрядно беспокоил. По словам Катрины, господин де Ноблекур встал очень рано, и после легкого завтрака решил последовать совету своего врача. Известный доктор Троншен из Женевы, числивший среди своих знаменитых пациентов самого Вольтера, через посредство этого великого человека заочно проконсультировал бывшего прокурора. Посоветовав Ноблекуру лично явиться к нему на прием, он прописал ему режим и ежедневные пешие прогулки. Господин де Ноблекур решил приступить к исполнению предписаний и начал с прогулок по улице Монторгей, куда он отправился в сопровождении Сирюса, дабы, подобно истинному парижанину, поглазеть на лотки и витрины лавочников и понаблюдать за уличными сценками, коих на дню случалось не менее тысячи. Марион опасалась только одного: как бы он не поддался искушению и не увлекся изысканными ароматными пирожными с шафраном, которым их создатель, королевский кондитер Сторер, дал звучное название Али-баба. Николя сидел за рабочим столом, когда раздался стук дверного молотка. Вскоре Пуатвен ввел одного из лакеев господина де Сартина, сообщившего, что карета генерал-лейтенанта стоит у дверей, и комиссара ждут, чтобы немедленно ехать в Версаль. У Николя хватило присутствия духа сбегать к себе в спальню и прихватить треуголку; бегом спустившись по лестнице, он присоединился к своему начальнику.

— Мне чуть было не пришлось дожидаться, господин комиссар, — изрек Сартин вместо приветствия. — Знайте, мы должны попасть в Версаль как можно скорее. Аудиенцию, обычно получаемую мною в воскресенье вечером, король соблаговолил перенести на утро субботы. В изменении режима монарха, имеющего обыкновение следовать устоявшимся привычкам, я не вижу ничего хорошего. Кроме того, Его Величеству стало известно, хотя я и не знаю, от кого…

Лицо его из серьезного стало сумрачным.

— …что на месте катастрофы находился некий комиссар, и он желает, чтобы вы, черт побери, лично живописали ему, как вы провели вечер в каминной трубе! Признаюсь, терпение мое подверглось суровому испытанию, особенно когда я читал листовки и песенки, сляпанные из лжи и насмешек, которыми меня осыпают борзописцы, привыкшие обманывать народ! Они развлекаются, выдавая свои писания за правду, а дураки им верят! И после всех этих огорчений я еще обязан вас ждать на улице Монмартр!

С улыбкой на лице Николя внимал монологу, произнесенному раздраженным тоном, означавшим, что начальник пребывает в большой тревоге, но пытается скрыть ее под потоком слов.

— Сударь…

— Никаких возражений! Неужели мне надо напоминать вам, господин комиссар Шатле, секретарь короля, заседающий в его советах, что занимаемая вами должность требует отменного вкуса, работоспособности, точности, порядочности, ума, душевного равновесия, ровного характера, выдержки… Чей, по-вашему, портрет, я сейчас обрисовал, сударь?

— Но… ваш собственный, сударь.

Сартин повернулся к Николя; его слегка искривившиеся губы выдавали рвущийся наружу смех.

— И вдобавок ко всему, он еще позволяет себе насмехаться надо мной! Впрочем, Николя, вы не так уж и не правы. Действительно, это портрет образцового полицейского, а я, будучи начальником полиции, разумеется, являюсь образцом для своих подчиненных.

Возле сада Тюильри, у ворот Конферанс, путь им преградила галдящая толпа, окружившая перевернутую телегу.

— Посмотрите на этих людей, — задумчиво произнес Сартин. — Обычно кроткие и любезные, они быстро воспламеняются, и тогда остановить их уже невозможно. Мы должны знать, что происходит у нас в городе, и предупреждать беспорядки, в которые их очень легко вовлечь. Впрочем, к вам у меня претензий нет. Ни в коем случае нельзя показывать свою слабость — особенно в тех случаях, когда требуются энергичные действия. Но действовать всегда надобно осмотрительно, с осторожностью, не раздражая общественное мнение, умело манипулируя словом и подавляя взрывы страстей, наносящих великий вред всему обществу.

Завершив свою назидательную речь, генерал-лейтенант протянул Николя табакерку, но тот, поблагодарив, отказался. Он использовал нюхательный табак только во время вскрытий, пытаясь с его помощью отбить стоявший в Мертвецкой тошнотворный запах разложения. Корабельный хирург Семакгюс смеялся над этой привычкой, перенятой от офицеров на галерах, которые, стоя на возвышении куршеи, испытывали тошноту от тяжкой вони, исходившей от скамей гребцов. Взглянув на табакерку, Николя отметил, что драгоценная коробочка украшена портретом молодого короля в обрамлении бриллиантов. Затем последовало длительное чихание, доставившее, судя по всему, Сартину великое облегчение. До Севра ехали молча. Подобные паузы также являлись знаком доверия, и Николя это знал. Проехав по мосту и очутившись на другом берегу Сены, они обогнули холм, где высился замок Бельвю. В этих местах Николя всегда охватывали воспоминания о госпоже де Помпадур. Такие же воспоминания посетили и Сартина.

— После смерти нашей очаровательной подруги про нее стали говорить много гадостей… Если вам случится услышать их из первых уст, заставьте эти уста замолчать. Наш король — добрый повелитель, и мы обязаны защищать его.

— Полагаю, сударь, вы намекаете на обвинение в равнодушии, брошенное монарху во время переноса тела маркизы в церковь Капуцинов в Париже. Кортеж проследовал под окнами замка…

— Вы правильно полагаете. Запомните: я собственными глазами видел опечаленного короля, не желавшего мириться с ее смертью. Но чтобы скрыть свое горе, он со всеми вел себя сдержанно. В тот вечер, когда ваш друг Лаборд хотел закрыть ставни, короля сопровождал прислужник королевской опочивальни Шамло; он и поведал мне все подробности. Король вышел на балкон и стоял там под дождем до тех пор, пока последний экипаж не скрылся из виду. Вернувшись к себе в комнату, с лицом, мокрым от слез — от слез, а не от дождя! — он прошептал: «Ах, это единственная почесть, которую я мог ей оказать!.. Мы были вместе двадцать лет!»

После столь доверительного сообщения Сартин отвернулся и больше не нарушал молчания до самого Версаля. Николя подумал, что он никогда не повторит путь своего начальника.

Едва их карета въехала за ограду дворца, как слуга в голубой ливрее бросился к генерал-лейтенанту и, вручив ему запечатанный конверт, сообщил, что ему надлежит немедленно отправиться к министру Королевского дома Сен-Флорантену. Сартин поспешил к министерскому флигелю, предписав Николя ждать его у входа в апартаменты. Разглядывая по дороге архитектурные украшения фасада, Николя неспешным шагом двинулся в сторону искомых апартаментов, как вдруг кто-то дернул его за полу фрака. Обернувшись, он с удивлением увидел Рабуина, полицейского агента, со шпагой на боку; гримасничая и жестикулируя, он пытался привлечь внимание Николя.

— Что ты здесь делаешь, Рабуин? Да еще нацепив шпагу?

— Не напоминайте мне о шпаге, пришлось взять ее напрокат; без этого вертела меня никак не хотели пускать, видимо, считая, что именно он делает физиономию благородной! Опасаясь пропустить вас, мне пришлось торчать на виду и постоянно вступать в переговоры, и я от этого, если говорить честно, уже озверел. Но, наконец, я увидел, как вы вышли из кареты вместе с господином де Сартином. Господин Бурдо прислал меня со срочным сообщением. Мне досталась жуткая коняга, которая раз двадцать пыталась меня скинуть, но я все же сумел заставить ее скакать во весь опор!

Распечатав письмо своего помощника, Николя прочел: «Рабуин вам все объяснит», и вопросительно посмотрел на агента.

— В «Двух бобрах», где вы недавно проводили допрос, столько всего произошло, — начал рассказывать Рабуин. — В три часа ночи соседи, проснувшись от ужасного шума, всполошились и сбежались к дому Галенов. На ближней колокольне даже забили в набат. Дверь взломали, а ворвавшись в дом, увидели всю семью: стоя на коленях, они читали молитвы, в то время как их служанка, в чем мать родила, отплясывала жигу, подскакивая аж до самых балок. А вокруг тела ее полыхали молнии. Напуганные соседи разбежались. Наконец, пришел кюре и успокоил семейство, наперебой поминавшее чудеса, творившиеся некогда на кладбище Сен-Медар[37]. Подоспевшие караульные разогнали толпу. Ваш товарищ, квартальный комиссар, приказал оставить охрану возле лавки. Вот какие дела!

Немного поразмыслив, Николя сел на каменную тумбу, написал записку, и запечатал ее своим перстнем с печаткой, где красовался герб Ранреев, увенчанный короной маркиза.

— Рабуин, найдешь Бурдо и передашь ему эту записку. Но только после того, как пойдешь и подкрепишься.

И он бросил ему монету, которую агент поймал на лету.

— Я останусь здесь с господином де Сартином, — продолжил комиссар. — Вернусь, скорее всего, к вечеру. В случае необходимости останусь ночевать у господина де Лаборда, первого служителя королевской опочивальни.

Едва он окончил заносить поразившие его известия в черную записную книжечку, как появился багровый Сартин и, не говоря ни слова, потащил его в тщательно охраняемую часть дворца, именуемую «Лувром», ко входу в личные апартаменты короля. По дороге Николя попытался расспросить начальника, но тот взглядом приказал ему хранить молчание. Он не настаивал и позволил увлечь себя в лабиринт дворцовых коридоров. Поднявшись по расположенной полукругом лестнице, они пришли в знакомый вестибюль. Будучи знатоком здешних мест и несказанно этим гордясь, Сартин не упустил возможности похвастаться своими знаниями перед Николя. Затем, сознавая свою ответственность ментора, он принялся многословно объяснять, куда они, собственно, идут.

— Мы поднимаемся в кабинет короля, некогда входивший в состав апартаментов госпожи Аделаиды[38].

Он понизил голос.

— Когда появилась новая метресса, король перевел дочь на первый этаж, а себе взял этот кабинет.

Они двинулись по узким коридорам. Иногда через слуховые окошки открывались великолепные виды на пышно обставленные гостиные или крошечные затененные дворики. Они вошли в зал, где не было ничего кроме небольших скамеечек; не став ничего уточнять, генерал-лейтенант сказал, что скамьи предназначены для купальщиков. Слева несколько ступеней вели к двери, из-за которой доносилось журчание потревоженной воды и громкие голоса. Остановившись, они замолчали и прислушались. Появился лакей в голубой ливрее, и, бросив на них насмешливый взгляд, исчез, не обратив внимания на легкий кивок Сартина. Несколько мгновений спустя с улыбкой на губах появился Лаборд. Прижав палец к губам, он кивком предложил им следовать за ним. Поднявшись по ступенькам и войдя в дверь, они почувствовали, как их окутал необычайно сильный аромат. В прямоугольном зале с полукруглым альковом стояли параллельно друг другу две ванны. Банщики, одетые в белые пикейные костюмы, суетились вокруг той, где сидел человек в тюрбане, сооруженном из яркого головного платка. Один из помощников принес огромное полотенце[39]. Приняв торжественный вид, Лаборд громко произнес:

— Господа, король выходит из ванны!

Сартин и Николя склонили головы в поклоне. Прислужники быстро закутали Людовика XV в полотенца и, подхватив под руки, повели ко второй ванне.

Лаборд шепотом пояснил, что они намерены сполоснуть Его Величество в чистой воде. Король, до сих пор не обращавший на посетителей никакого внимания, поднял голову и узнал Сартина.

— Мне очень жаль, Сартин, что пришлось вызвать вас в столь ранний час, но мне не терпелось вас увидеть. Вы выполнили мои инструкции? Я не вижу моего дорогого Ранрея.

— Сир, он здесь, за мной, к услугам Вашего Величества.

Сквозь поднимавшийся от ванны пар черные глаза короля попытались разглядеть Николя.

— Отлично, Лаборд, проводите их, куда я вам сказал.

В присутствии короля Николя всегда чувствовал себя на удивление легко. Сегодня необычность места, скорость, с которой разворачивались события, и непривычное облачение монарха не оставляли времени для продолжительных размышлений. Все говорили, что Его Величество стареет, и он, пользуясь случаем, хотел сам получше приглядеться к нему. Следуя за Лабордом, они свернули сначала в длинный коридор, затем, завернув за угол, двинулись направо и вошли в позолоченный кабинет, известный в прошлом как музыкальный салон госпожи Аделаиды. Поднявшись по ступеням, они вошли в узкую комнату с единственным окном, смотревшим на гардеробную, расположенную за неким подобием коридора. Крошечный кабинет, очевидно являвшийся приватным покоем короля, поразил Николя царившим в нем уютом. Отсутствие окон компенсировалось белыми резными панелями с позолотой и нарисованными в простенках зеркалами. Настоящее зеркало, большое, в золоченой раме, висело напротив двери. Секретер, кресло-бержер, пара стульев и столько же табуреток, и витрина с китайскими безделушками составляли обстановку комнаты. Умело задекорированные стенные шкафы состояли из ящичков, в каких обычно хранят бумаги и письма. Николя и Сартин ждали молча. Наконец, в стене открылась потайная дверь, и появился король, аккуратно причесанный, в светлом сером фраке. Николя показалось, что Его Величество сильно сутулится. Если прежде благодаря величественной осанке короля узнавали за сто шагов, то теперь он походил на карикатурное изображение своего давнего противника Фридриха Прусского, коего всегда рисовали с сутулой спиной. Контуры лица, еще не утратившего правильности черт, расплылись, под глазами появились темные круги, а на коже выступили старческие пятна. Рухнув в кресло, король помолчал, а потом обратился к Лаборду.

— Проследите, чтобы нам никто не помешал. Никто, даже…

Фраза осталась незавершенной. Кто мог помешать королю? Робкий дофин, трепетавший перед дедом? Бессловесная Мария-Антуанетта, еще не вышедшая из детского возраста? Дочери? Они слишком уважали отца, чтобы позволить себе подобную бестактность. Оставалась фаворитка, и если эта гипотеза верна, то она говорит о многом. Значит, несмотря на ее влияние на старого короля, у нее нет права вмешиваться в целый ряд дел. Эта мысль придавала Николя уверенности, хотя он и не мог объяснить, почему. К его великому изумлению, король обратился непосредственно к нему.

— Ранрей, вы можете освежевать кролика без помощи кинжала?

Николя поклонился.

— Да, сир: для этого надо надорвать кожу в местах скакательных суставов.

— Сартин, он разбирается в свежевании дичи не хуже Ламатарта, моего первого доезжачего.

Казалось, король вновь ушел в себя: голова его бессильно упала на грудь, правая рука нещадно терзала пуговицу на левом рукаве.

Молчание грозило затянуться, как король неожиданно воскликнул:

— Когда же, наконец, научатся воспринимать мое молчание как приказ?! Как обстоят дела в городе, господин начальник моей полиции?

Своим, как всегда, хрипловатым голосом, монарх сделал ударение на слове «моей».

— В городе переживают случившееся несчастье, — ответил Сартин. — Люди проливают слезы, а некоторые усмотрели в этом повод поднять на смех вашего слугу, и…

— Ветер переменился, впрочем, как всегда.

— Вы правы, сир, переменился, и гораздо быстрее, чем мы ожидали. Вчера вечером присутствие господина Биньона в своей ложе в Опере вызвало скандал. Его освистали. Своими высказываниями он сам себя заклеймил в глазах публики.

— А что он сказал?

— Что если много жертв, значит, пришло много зрителей, а, следовательно, праздник удался.

— Его дядя оказался прав, ничего другого он и не мог сказать! Однако мне бы хотелось послушать, что скажет наш дорогой Ранрей о причинах случившейся катастрофы.

Из-за тесноты в кабинете Сартину пришлось отступить, чтобы Николя мог встать перед королем.

Приступая к рассказу, он не испытывал особого волнения. Его карьера придворного началась именно с рассказа; он всегда чувствовал благорасположение короля, а его преданность монарху никто никогда не мог поставить под сомнение. Во время придворных церемоний взгляды, брошенные королем в его сторону, говорили о том, что он замечен; король регулярно приглашал его на охоту и восторгался его умением обходиться с лошадьми; и, наконец, сегодня, он получил доступ в приватный кабинет, что означало его причастность к королевским тайнам. Даже придирчивый Лаборд удостоил его своей дружбы. Следовательно, у него нет оснований сомневаться, что он сумел заслужить уважение монарха, которому в людях более всего нравились скромность, верность, приветливость и умение развлекать. Пустив в ход все свое красноречие, но без лишней горячности, Николя принялся излагать подробности трагедии, сопровождая речь в меру выразительной жестикуляцией. Называя имена, он не настаивал на чьей-либо виновности. Внимая его рассказу словно зачарованный, король пришел в ужас, слушая о катастрофических последствиях дурно организованного праздника, и выразил желание узнать как можно больше о подлинных причинах несчастья. Николя мрачно подумал, что, скорее всего, король хотел не столько узнать больше, сколько определить меру собственной ответственности за случившееся, ибо он сам, своим решением дал купеческому прево полную свободу действий.

— Сир, — продолжил он, — мне кажется, мой опыт и исключительная преданность Вашему Величеству позволяют мне упрекнуть господина Биньона и его эшевенов в избытке самомнения, и, как следствие, в небрежении своими непосредственными обязанностями. Они возомнили, что во всех кварталах, прилегающих к местам проведения праздника и увеселений, права и обязанности полиции перешли к ним.

— А откуда такое самомнение?

Сартин бросил на него тревожный взгляд. Но Николя избежал уготованной ему ловушки.

— В качестве аргумента было выдвинуто соображение, что народные гуляния оплачиваются из городской казны.

Объяснение, казалось, удовлетворило короля.

— Итак, оставляя в стороне подробности, — вновь заговорил Николя, — скажу, что городская стража могла не допустить ни пожар на складе запасных ракет, ни давку, возникшую на улице Руаяль; также я уверен, что она должна была бы в полном составе выйти на улицу, во главе со своими командирами. Мне же известно, что ее начальники, вместо того, чтобы исполнять свои обязанности и воспрепятствовать созданию обстоятельств, угрожавших общественной безопасности, играли в «очко» в соседнем трактире. Тысяча пятьсот ливров, в которых отказали полковнику отряда французской гвардии, также могли бы решающим образом повлиять на ход событий: если бы охрану несли все тысяча двести французских гвардейца, выносливых и привыкших к большим скоплениям народа, катастрофу можно было бы предотвратить. Наконец, самой большой ошибкой явилось разрешение каретам гостей Посольского дворца двигаться в сторону улицы Руаяль.

— Все это очевидно, сударь. Так каков же итог сего печального дня?

Король посмотрел на Сартина, и тот сделал Николя знак продолжать.

— Исполняя приказ господина де Сартина, я приступил к переписи жертв. Официально погибло сто тридцать два человека. Господин генеральный прокурор произвел собственные подсчеты. Тщательно собрав сведения о людях, пропавших после печальных событий 30 мая, мы сопоставили наши цифры, и список жертв увеличился до тысячи двухсот.

— Так много? — удрученно произнес король.

— Среди погибших числятся пятеро монахов, два аббата, двадцать два человека из благородного сословия, сто пятьдесят пять состоятельных горожан, четыреста пятьдесят четыре горожанина небольшого достатка и восемьдесят утопленников, не считая тех, кого отнесли домой или отправили в больницы.

Король, всегда питавший интерес к мрачным подробностям, поинтересовался состоянием найденных тел. Николя отвечал коротко, и Сартин, не желая излишне омрачать монарха, поторопился перевести беседу на другую тему. Он напомнил о поддержанном королевскими советниками проекте, суть которого заключалась в том, что отныне твердый камень будут резать и обрабатывать на месте, в карьерах, а не на улицах и площадях Парижа, дабы избежать опасных завалов. И добавил:

— Королю, несомненно, известно, что монсеньор Дофин велел мне взять шесть тысяч ливров из суммы, предоставленной Вашим Величеством ему на карманные расходы. Тронутый случившимся несчастьем, он попросил меня раздать эти деньги тем, кто более всех пострадал в ту ночь.

— Мне нравится, что он заботится о моих подданных. И я знаю, что он постоянно заверяет вас в своем почтении, доходя, как это ему свойственно, до крайности.

Николя показалось, что Сартин покраснел.

— Есть ли у вас менее печальные новости, Сартин?

— Сир, карета епископа Тарба нечаянно задела фиакр, где ехала дама. Молодой и галантный прелат принес даме тысячу извинений и проводил ее до дома. И только через несколько дней он узнал, что спасенная им особа была ни кто иная как Гурдан, главная парижская сводня.

— О! — рассмеялся король, — держу пари, многие из его собратьев сразу бы узнали ее. И это все, Сартин?

— Все, что могло бы заинтересовать или развлечь ваше величество.

Вытянув ноги, король с игривым видом потер руки.

— А вот и нет, Сартин, в вашем добром городе произошло еще кое-что. Я знаю, что волнения не утихают, народ стихийно собирается, и беспорядки нарастают. После кладбища Сен-Медар настал черед улицы Сент-Оноре.

И он испытующе посмотрел на Сартина. Николя, успевший занять позицию за спиной начальника, достал записную книжечку, открыл ее и незаметно вложил в руку Сартина. Но его движение не ускользнуло от короля.

— Вы что-то забыли?

— Нет, сир, — холодно ответил Сартин, — я сверялся с записями, чтобы ни одно событие, способное заинтересовать Ваше Величество, от меня не ускользнуло.

Неожиданно Николя перестал понимать, куда клонит его начальник.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся король. — Вот я вас и поймал. Значит, это я должен извещать вас о странных явлениях, взбудораживших известное вам семейство лавочников, проживающих возле Оперы? Неужели вы позволите разразиться новому возмутительному скандалу, такому же, к которому привели события на кладбище Сен-Медар? Вы же знаете, как все начинается… Я уже вижу, как архиепископ снова сует нос в дела городского управления и полиции. Помните, совсем недавно он сумел выцарапать у меня «письмо с печатью», что, как вы справедливо заметили, явилось нарушением и закона, и ваших прерогатив. Сартин, нам нельзя допускать вмешательства Церкви в наши дела. Поэтому слушайте мой приказ. Наш дорогой Ранрей, вновь доказавший свою доблесть и хладнокровие, временно поселится в указанном доме и выяснит все, что связано с этой так называемой одержимостью. Когда же он разгадает тайну, он представит мне точный и подробный отчет. А теперь приступайте к исполнению.

— Все будет сделано, как вы приказали, Ваше Величество.

Король встал. Казалось, он даже помолодел.

— Разговор останется между нами троими. Вас, Сартин, я, как обычно, жду завтра, в день Святой Троицы, и надеюсь, вы доставите мне удовольствие и останетесь поужинать со мной в малых апартаментах. А вы, Ранрей, на коня, и вперед, вперед! Удачной охоты!

Сартин и Николя поклонились. Приветливо махнув рукой на прощанье, король отбыл в свои апартаменты. Лаборд проводил гостей до Посольской лестницы, расположенной этажом ниже. Солнце, заливавшее внутренний дворик, ослепило их. Николя открыл было рот, однако Сартин предупредил его вопрос.

— Я знаю, что вы хотите мне сказать, Николя. Благодарю, что решили помочь мне выкрутиться из неприятного положения. Но король так радовался, что сумел сообщить мне нечто такое, чего я не знал, а, может, даже и поверил, что я могу чего-то не знать, что я решил не портить ему удовольствие.

Преподав подчиненному урок поведения истинного придворного и верного слуги, сияющий Сартин расстался с Николя и отправился к своему приятелю Сен-Флорантену — порадовать его известием, что он — в который раз! — сумел избежать опалы.