Призрак улицы Руаяль

I ПЛОЩАДЬ ЛЮДОВИКА XV

Среда, 30 мая 1770 года

Шторки раздвинулись, и показалась ухмыляющаяся физиономия в красном колпаке, надвинутом по самые брови. Исцарапанные руки с черными от грязи ногтями вцепились в опущенное окно. Несмотря на потасканный вид непрошеного визитера, Николя сообразил, что перед ним всего лишь юный оборванец. И на него тотчас нахлынули воспоминания десятилетней давности, когда Сартин, начальник полиции, доверил ему первое самостоятельное расследование. Маски, окружившие тогда его фиакр, остались в его памяти лицами мертвецов. Пытаясь прогнать грустные картины, усугубившие мрачное настроение, не покидавшее его с самого утра, он высунул руку и бросил на улицу горсть медных монеток. Обрадовавшись неожиданной поживе, мальчишка исчез; выглянув в окошко, Николя увидел, как он, стоя на ступеньке, оттолкнулся от нее, высоко подпрыгнул и, приземлившись позади кареты, ринулся в толпу на поиски своей добычи.

Словно уставшее животное, Николя вздрогнул всем телом и глубоко вздохнул, желая вместе с воздухом выдохнуть и терзавшую его печаль. Истекшие две недели вконец измучили его. Бессонные ночи без счета, не покидающая ни на минуту тревога, назойливый страх перед непредвиденными событиями, всегда застающими врасплох. После покушения Дамьена полиция удвоила бдительность и усилила меры безопасности по охране короля и его семьи. Сумев разобраться в хитросплетениях интриг, концы которых были надежно похоронены в тайных кабинетах, молодой комиссар Шатле оказался в первых рядах тех, кто имел самое непосредственное отношение к борьбе с врагами Его Величества, и вот уже почти десять лет как он вел эту борьбу, требовавшую от него каждодневного напряжения сил. Сартин поручил ему наблюдать за организацией порядка и охраны королевской семьи во время торжеств по случаю бракосочетания дофина и австрийской эрцгерцогини Марии-Антуанетты. Видимо, полагая, что приказа его непосредственного начальника недостаточно, с этой же просьбой обратился к нему и министр Королевского дома Сен-Флорантен, не упустивший возможности напомнить Николя о его прошлых заслугах и намекнуть, что и теперь требуется сделать все наилучшим образом.

После заставы Вожирар толпа окончательно заполонила дорогу и крайне неохотно расступалась перед редкими экипажами. Кучер Николя то и дело громко призывал людей посторониться, сопровождая слова сухим щелканьем бича. Иногда карета резко останавливалась, кузов бросало вперед, и Николя протягивал руку, чтобы его друг Семакгюс не уперся носом в стенку. Он смотрел на огромную толпу, беспорядочно двигавшуюся к площади Людовика XV, и необъяснимое беспокойство терзало его все больше и больше. По случаю бракосочетания дофина городские власти обещали устроить невиданный доселе фейерверк, и сейчас вся эта охваченная нетерпением людская масса, колышущаяся, словно бока запыхавшегося коня, стремилась поскорее попасть на праздник и вкусить обещанных удовольствий. Слухи о предстоящих увеселениях ходили давно, и Николя внимательно прислушивался к долетавшим до него из толпы разговорам. Устроителем торжеств выступил купеческий прево, посуливший устроить не только фейерверк, но и иллюминировать бульвары. Словно читая мысли Николя, Семакгюс пробудился; громко икнув, он указал рукой на толпу и, качая головой, произнес:

— Видите, они совершенно уверены в щедрости прево! Хотелось бы, чтобы им не пришлось в нем разочароваться!

— А вы в это верите, друг мой?

После многих тревожных дней он искренне радовался выдавшейся возможности заехать к доктору Семакгюсу, проживавшему на окраине Вожирара. Зная, что доктор большой любитель уличных празднеств, он предложил ему поехать вместе на площадь Людовика XV и с удобством посмотреть на торжества с крыши одного из новых зданий на улице Руаяль, интенсивно застраивавшейся по обеим сторонам. Сартин хотел получить исчерпывающий доклад о празднике, к организации которого городские власти, к всеобщему удивлению, не привлекли полицию.

— Жером Биньон не похож на народного радетеля, и боюсь, как бы наши добрые парижане не были горько разочарованы, не получив ожидаемого угощения! Ах, времена меняются! Когда отец нашего нынешнего дофина второй раз сочетался браком, то по приказу тогдашнего прево по городу разъезжали телеги, напоминавшие огромные рога изобилия, и народу раздавали копченые и вареные колбасы с головками маринованного чеснока в придачу, и это не считая всевозможных напитков… Черт побери, в то время люди умели жить и знали толк в еде!

Погрузившись в гастрономические воспоминания, Семакгюс прищелкнул языком, и лицо его, багровое от природы, приобрело яркий пурпурный цвет. Надо бы предостеречь его от излишеств, подумал Николя. Несмотря на солидный возраст, доктор по-прежнему любил услаждать свою плоть, и с каждым годом становился все толще, а потому его все чаще одолевала дремота. Друзья беспокоились о его здоровье, однако давать ему советы не дерзали. Впрочем, он вряд ли бы согласился вести упорядоченную жизнь, приставшую его возрасту. Николя всегда питал дружеские чувства к Семакгюсу, и здоровье друга не могло его не беспокоить.

— Очень мило с вашей стороны, Николя, заехать за старым медведем в его берлогу: старый медведь все еще любит покуролесить…

Семакгюс окинул взглядом комиссара, и его густые и совершенно седые кустистые брови поползли вверх, выражая вопросительное недоумение.

— Однако… Что-то вы слишком мрачный для праздничного дня, — продолжил он, — похоже, вас одолевают невеселые мысли…

Под внешностью распутника и гурмана скрывалась чувствительная душа: корабельный хирург всегда отличался искренним вниманием по отношению к своим ближним. Вот и сейчас он наклонился к Николя, и, взяв его за локоть, проникновенным тоном произнес:

— Не надо держать в себе грустные помыслы, я же чувствую, что вас что-то гложет…

И вернувшись к своему обычному насмешливому тону, добавил:

— Держу пари, какая-нибудь сифилитичная сильфида наградила вас подарочком!

Николя не смог сдержать усмешку.

— Увы, нет, общение с сильфидами я оставляю своим непоседливым друзьям. Но вы правы, меня действительно снедает тревога. Во-первых, потому, что мне предстоит присутствовать при большом скоплении народа в качестве наблюдателя, не имея ни четкого задания, ни прав, ни…

Семакгюс прервал его.

— Как? Что вы такое говорите? Как можно, чтобы лучшая полиция Европы, которую ставят в пример в Потсдаме и Санкт-Петербурге, оказалась в тупике, со связанными руками, без элементарных возможностей? Неужели господин де Сартин не смог наделить полномочиями своего лучшего следователя? И не просто лучшего, а следователя по особым поручениям? Ни за что не поверю!

— Раз уж вы вынуждаете меня признаться, — ответил Николя, — скажу вам, что Сартин, действительно, обеспокоен, ибо неприятности случились…

Семакгюс удивленно вскинул голову.

— …когда отец нашего дофина сочетался браком с принцессой Саксонской. И, как вы догадываетесь, Ноблекур не преминул рассказать мне об этом; празднества пришлись на 1747 год, и он присутствовал на них. Фейерверк, устроенный на Ратушной площади, прошел успешно, однако из-за огромного стечения народа кареты продвигались с трудом, и несколько человек погибли в давке под колесами и задохнулись в толпе. Сартин, всегда готовый обратиться к архивам, отыскал донесения о тогдашних несчастных случаях, и, как вы понимаете, сделал соответствующие выводы.

— Ах ты, черт! Тогда, собственно, в чем препятствие?

— В том, что никто не хочет принимать энергичные меры.

Внезапно карету занесло в сторону, и она сбила с ног старика с шарманкой, который, отчаянно фальшивя и притопывая, распевал веселые куплеты. Шарманщика окружали слушатели, хором подхватывавшие припев.

В толпе раздался свист, и самые дерзкие слушатели полезли в драку с кучером. Николя решил вмешаться; увидев его, зачинщики бежали.

— Мой помощник Бурдо часто говорит, что парижане способны как на самые прекрасные, так и на самые гнусные поступки, а в день, когда терпению их придет конец… Короче говоря, Его Величество не пожелал прислушаться к предупреждениям Сартина.

— Король стареет, и мы тоже. Прежде о нем заботилась Помпадур, а насколько ему предана его нынешняя метресса, я не знаю. Но как бы там ни было, он уже далеко не молод. В прошлом году во время смотра королевской гвардии всех поразили изменения, произошедшие в его осанке: всегда отличавшийся отменной выправкой, король сидел в седле, сгорбившись, словно столетний старец. В феврале во время охоты он неудачно упал с лошади. Да, наступает не самое простое время. Однако в чем причина столь странного небрежения?

— Ничто не должно омрачить свадебные торжества. Слишком много мрачных пророчеств сопровождает этот брак. Вам известен гороскоп доктора Гасснера[2], этого колдуна из Тироля?

— О, вы же знаете, я философ и не верю подобным бредням.

— Предсказание, сделанное сразу после рождения дофины, сулит ей печальный конец. Ну, и еще несколько странных недоразумений. Наш общий друг Лаборд, первый служитель королевской опочивальни, рассказал мне, что в Страсбурге павильон, где принцессе предстояло провести ночь, украсили гобеленами, изображавшими кровавую свадьбу Язона и Креузы[3].

— Да, подобные картины вполне можно счесть бестактностью: месть обманутой женщины, сожженная волшебной туникой Креуза и убитые сыновья Язона…

— Вернемся к начальнику полиции. Он пожелал — хотя, в сущности, это его обязанность, а посему он имеет на это право — знать все о празднике, устройство которого полностью взяли на себя городские власти. Но Биньон, вознамерившись сосредоточить контроль над торжествами в своих руках, начал плести интриги. И король не решился отдать распоряжение за спиной магистратов, представляющих власть в городе, который он ненавидит, и который воздает ему тем же.

— И все же, Николя, не стоит пренебрежительно отзываться о городских властях прежде, чем ты не увидишь их в действии.

— Я в восторге от вашей доверчивости. Жером Биньон, купеческий прево, чья анаграмма звучит как «Ibi non rem»[4] слывет тщеславным бездарем и упрямцем. Сартин напомнил мне, что когда его назначили королевским библиотекарем, его дядя, господин д'Аржансон, заметил ему: «Отлично, племянничек, у вас теперь будет прекрасная возможность научиться читать». Не удивлюсь, если его претензии простираются вплоть до того, чтобы стать одним из сорока академиков. Однако все это ничто по сравнению с той непоследовательностью, с которой готовился этот праздник.

— Ладно, согласен. Но разве это повод для столь глубокого уныния?

— Судите сами. Во-первых, городские власти не приняли никаких мер безопасности, а ведь зрелище привлекло в центр столицы едва ли не все ее население. Никто не подумал, как организовать движение карет, в то время как мы перед каждым спектаклем в Опере специально разрабатываем маршруты для подъезда экипажей по разным улицам. Вспомните — ведь мы были там вместе — открытие нового зала Оперы, и неслыханные меры безопасности, предпринятые во избежание пробок и беспорядков. Подняли на ноги почти весь караульный полк французской гвардии и расставили посты от Королевского моста до Нового моста, так что подъезд к новому зданию ни для кого труда не составил. Мы все продумали, до мельчайших деталей.

Услышав горделивое «мы», объединившее начальника полиции и его верного помощника, Семакгюс улыбнулся.

— А во-вторых?

— Во-вторых, архитектор, которому поручили подготовить место для проведения празднества, избавил себя от труда заровнять землю там, где еще совсем недавно велось строительство, и откуда только что убрали строительные леса. Оставшиеся незакопанными траншеи нас особенно беспокоят, ибо в случае давки они, подобно специально расставленным ловушкам, отверзнутся под ногами у толпы. В-третьих, не предусмотрен специальный проход для именитых гостей, послов, эшевенов и городских советников. Как они будут пробираться через людское море? И, наконец, префект отказался следовать обычаю и выдать вознаграждение в тысячу экю караульному полку королевской гвардии. Поэтому охрану несут только городские стражники, в последнее время заботящиеся исключительно о том, чтобы покрасоваться в выданных им властями новеньких ярко-красных мундирах.

— Полно, не берите в голову. Не надо вечно готовиться к самому худшему. Лучше порадуемся вместе с народом, который сегодня вечером станет пировать, поедая выставленные прево закуски и запивая их вином.

— Увы, и тут не все в порядке! По проверенным сведениям, устроители фейерверка, пожелав превзойти королевский фейерверк в Версале, решили сэкономить на угощении, и в конце концов отменили его вовсе.

— Отменить угощение для народа! Какая глупость!

— Вместо бесплатного угощения на бульварах устроят ярмарку, однако чтобы хоть как-то уменьшить сумму, в которую встал этот фейерверк, лавочников заставили очень дорого заплатить за право поставить там свой лоток. Вы же знаете, воздушные феерии обходятся недешево. Короче говоря, все это не сулит ничего хорошего, и потому, сами видите, я просто не могу быть спокоен. Впрочем, я здесь только для того, чтобы дать подробнейший отчет о торжествах, и не более.

— Тогда скажите мне, зачем нужен этот прево?

— В сущности, ни зачем. После того, как прадед Его Величества создал парижскую полицию во главе с генерал-лейтенантом, ее начальником, прево утратил большую часть своих прежних обязанностей. На его долю остались всякие мелочи, в основном управление городской собственностью и проведение различных займов. Его основное занятие свелось к осуществлению представительства во время различного рода церемоний, сиречь явлению своей персоны «в платье алого шелка, в тоге, половина коей красного цвета, а половина коричневого, и такой же шапочке».

— Понятно! — воскликнул Семакгюс. — В самом деле, некоторые субъекты, попадая на должность, стремятся выступить затычкой в каждой бочке, и все начинают полагать их совершенно незаменимыми, в то время как сами сии субъекты ничего из себя не представляют.

Николя искренне посмеялся над этим замечанием. Затем оба надолго замолчали, и в карете воцарилась тишина, которую, словно прилив в грозу, быстро затопили хлынувшие с улицы звуки: шум колес, крики кучеров и гул множества размеренно шагающих ног.

— Вы ничего не рассказали мне о прошедших двух неделях, Николя. Какое впечатление произвел на вас наш будущий монарх?

— Я сопровождал Его Величество до Компьеньского леса, где на Бернском мосту состоялась его встреча с дофиной.

И, с гордой улыбкой вскинув голову, продолжил:

— Я ехал рядом с дверцей королевской кареты, а когда моя лошадь неожиданно взбрыкнула, и я едва не вылетел из седла, я даже удостоился очаровательной улыбки юной принцессы. А король закричал в окошко, как он имеет обыкновение кричать на охоте: «Держись, Ранрей, держись!»

Семакгюс посмеивался, слушая, с каким юношеским задором рассказывает об этом маленьком происшествии Николя.

— Однако, если король не едет верхом, значит, он и в самом деле нездоров!

— В вечер бракосочетания у короля шла игра, ибо из-за грозы фейерверк пришлось перенести на следующую субботу. Но какой успех! Представьте себе ослепительный каскад огней, на создание которого ушло две тысячи больших ракет и столько же шутих. Парк осветили вплоть до большого канала. На берегу его соорудили Храм Солнца высотой в сто футов, также распавшийся на тысячи сверкающих огоньков. Толкотня вокруг царила ужасная, и придворному, облеченному обязанностью представлять иностранных послов, пришлось улаживать нескончаемые ссоры между именитыми гостями, жаждавшими попасть на балкон дворца, и непременно в первый ряд.

— А как вам дофина?

— Она еще дитя. Бесспорно, красивая, но еще не сформировавшаяся. Грациозная походка. Прелестные белокурые волосы. Слегка удлиненное лицо, безупречная кожа молочно-белого цвета, голубые глаза. Однако пухлая нижняя губа, на мой взгляд, слишком выдается вперед. Лаборд полагает, что супругу дофина вряд ли будут воспринимать всерьез, а в будущем она причинит дофину немало лишних хлопот…

— Однако, сколько сарказма в ваших словах, Николя! — усмехнулся Семакгюс. — Иногда мне кажется, что ваши обязанности вставляют вас забыть, что вы не только полицейский, но еще и благовоспитанный человек. Кстати, что вы скажете о дофине?

— Герцог Беррийский представляет собой крупного молодого человека, нескладного, с резкими движениями. Он раскачивается при ходьбе, отчего может всем кажется, что он ничего вокруг не замечает и не слышит, что, согласитесь, по справедливости кажется всем странным. Вечером после свадьбы король весьма активно побуждал его к… ну, в общем, чтобы он позаботился о наследниках…

— Главный министр Шуазель не щадит нашего будущего короля и без прикрас пишет о его бессилии, — заметил Семакгюс. — Говорят, дофин отказывается разговаривать с Шуазелем, объясняя это тем, что в свое время герцог нанес оскорбление его покойному отцу.

— Подобное оскорбление вполне можно приравнять к преступлению оскорбления величеств: Шуазелю надо бы молить небо, чтобы ему не пришлось подчиняться будущему королю как простому подданному!

Карета резко остановилась, и оба собеседника ударились о переднюю стенку кузова. Справившись с эмоциями, Николя открыл дверцу и спрыгнул на землю. Опять затор из-за скопления карет, подумал он. В самом деле, с улицы Бель-Шас выворачивала огромная берлина, пытаясь встроиться в длинную вереницу экипажей, вытянувшуюся вдоль улицы Бурбон. Прокладывая дорогу среди плотного скопления зевак, он упрекал себя за то, что не послушался мудрого совета Семакгюса, предлагавшего ехать через мост Севр и добираться до площади Людовика XV по правому берегу! А он заупрямился и поехал напрямую, коротким путем, через мост Руаяль и по левому берегу. Наконец Николя удалось прорваться через круг зевак, уставившихся на землю, где их взорам открывалась удручающая сцена.

На земле, в луже крови, с совершенно белым лицом и закатившимися глазами, лежал старик, без сомнения, сбитый неповоротливой каретой. Парик и шляпа отлетели в сторону, явив всем гладкий, цвета слоновой кости череп. Возле него на коленях стояла старушка в порванном плаще и скромном платье, какие обычно носят небогатые горожанки. Она попыталась поднять голову раненого, но у нее не получилось, и она, тихонько плача, принялась ласково гладить его по щеке. Толпа, замерев, взирала на эту горестную картину. Однако молчание было недолгим: вскоре раздались гневные выкрики и угрожающий ропот, и в адрес кучера кареты, уже почти вписавшейся в поток экипажей, двигавшихся по улице Бурбон, полетели угрозы и оскорбления. Из глубины кареты послышался надменный голос, приказавший кучеру разогнать столпившуюся чернь и ехать дальше. Кучер хлестнул лошадей, но тут Николя схватил одного из коней под уздцы, и когда животное замерло, он зашептал ей на ухо. Он иногда пользовался своей способностью мгновенно устанавливать некую загадочную связь между собой и лошадью. Продолжая шептать, он стал пальцем массировать десну коня, и тот, вздрогнув, подался назад. Обернувшись, Николя увидел, как Семакгюс, склонившись над раненым, ощупал ему шейные позвонки и поднес к губам карманное зеркальце. Подняв с колен старушку, он поискал взглядом, кто бы мог ему помочь. Вызвались двое мужчин; они раздобыли доску, осторожно уложили на нее раненого и понесли. Человек в черной одежде выразил желание сопроводить носилки. Семакгюс пошептался с ним и поручил ему старушку.

Николя почувствовал сильный удар в плечо. Чем-то внезапно напуганная лошадь шарахнулась и едва не опрокинула его. Обернувшись, он уперся взором в россыпь сверкающих галунов, украшавших красно-голубой мундир офицера городской стражи. Широкое багровое лицо с маленькими застывшими глазками источало злобу. Пассажир выскочил из кареты и в ярости плашмя ударил Николя своей шпагой.

— Служба короля, сударь, — произнес Николя. — Вы только что ударили королевского советника, комиссара полиции Шатле.

В толпе, все плотнее сжимавшей кольцо вокруг участников ссоры, нарастало и без того заметное возбуждение.

— Служба парижской ратуши, — ответил разряженный офицер. — Убирайтесь отсюда. Я майор Ланглюме, из роты городской стражи Парижа, и еду на площадь Людовика XV обеспечивать порядок во время праздника, который устраивает господин прево. А людям Сартина здесь делать нечего; так решил король.

Формально он был прав, а потому, как бы Николя того ни хотелось, он даже помыслить не мог о том, чтобы немедленно скрестить шпагу с этим наглецом. Неожиданно он заметил, что стоявшие в нескольких шагах зеваки, особенно те, кто физиономиями своими более всего напоминали висельников, усердно собирают валявшиеся на земле камни. Последующие действия разворачивались столь стремительно, что никто и ничто не смогли бы им помешать. На карету обрушился целый град камней и оставшихся после стройки кусков кирпича. Один камень угодил майору в висок, оставив глубокую царапину. Отчаянно ругаясь, офицер вскочил в карету, захлопнул дверцу и приказал кучеру отступить на улицу Бель-Шас. Из разбитого окна кареты он мстительно погрозил кулаком Николя.

— Я в восторге от вашей способности наживать себе друзей, — усмехнулся подошедший Семакгюс. — Нашему пострадавшему вполне хватит кусочка пластыря. Он всего лишь потерял сознание, а порез кожи головы всегда вызывает обильное кровотечение, которое выглядит и впрямь впечатляюще! Я поручил его и его жену заботам аптекаря, тот сделает все необходимое. И откуда только у старичка это желание сновать по улицам словно юнец какой-нибудь, да еще в такой толпе! Здесь столько подозрительных субъектов шныряет! Я едва не попрощался с собственными часами.

— Я бы вам отыскал их! — ответил Николя. — Позавчера, во время большого приема, устроенного послом Его Императорского Величества в Малом Люксембургском дворце, я разоблачил мошенника, обманом проникшего на прием и пытавшегося украсть часы у графа Старенберга, бывшего посла Марии-Терезии в Париже. Потом граф написал весьма любезное письмо Сартину, где поблагодарил его за великолепную организацию полицейской службы, «первой в Европе», как вы сами только что успели отметить. Я тоже заметил какие-то странные передвижения, и они очень меня беспокоят. Тем более, оказывается, что ответственным за безопасность во время торжества является именно этот расфуфыренный тип, который искал со мной ссоры.

— А чего вы хотите? Он же не знает своего ремесла. У них в городской страже все должности продаются.

— И они всегда видят соперников в наших караульных отрядах. Необходимо, наконец, объединить обе службы, бессильные, пока они разобщены, ибо они более заботятся о том, чтобы навредить друг другу, нежели об общественном благе. По я отвлекся от главного! Представляете, этому наглецу поручено организовать огромную массу народа и наблюдать за порядком, а он еще не добрался до места!

Николя вновь погрузился в размышления. Наконец, их экипаж въехал на мост Руаяль, где продвижение пестро одетых пешеходов и разнокалиберных экипажей более всего напоминало отступление разбитой армии. Продвигаться по набережной Тюильри оказалось не менее сложно, нежели проделать остаток пути. Два беспокойных потока — один с левого берега, а другой, такой же многолюдный и беспорядочный, с набережной Галерей Лувра — сомкнувшись и толкая друг друга, пытались объединиться.

— Похоже, на уровне моста Сен-Николя затор.

Семакгюс, словно он только этого и ждал, пустился в воспоминания.

— А прежде туда поднимались корабли, радуя своим видом парижан. Как-то раз, когда я был совсем маленьким, еще при регенте, Филиппе Орлеанском, отец взял меня с собой полюбоваться на голландский восьмипушечный корабль, бросивший якорь неподалеку от этого моста.

От нетерпения Николя барабанил пальцами по стеклу. Стремительно надвигалась темнота, и, усиливая неразбериху и замедляя всеобщее продвижение, возницы останавливались и зажигали фонари. На уровне террасы монастыря фельянов Николя, сделав знак приятелю выйти из кареты, приказал кучеру возвращаться в Шатле. Они с Семакгюсом вернутся самостоятельно, тем более что после окончания праздника оба предполагали отправиться на улицу Фобур-Сент-Оноре, дабы поужинать в «Коронованном дельфине» у их давней знакомой Полетты. Пройти через толпу, становившуюся все плотнее и плотнее, им удалось только чудом. Несколько раз корабельный хирург привлекал внимание комиссара к поведению субъектов с угрожающим выражением лиц; быстро собираясь в кучки, они вскоре снова растворялись в толпе. Николя пожал плечами, всем своим видом показывая полное бессилие. Толпа толкала, сдавливала и теснила приятелей до тех пор, пока, наконец, людской водоворот не вынес их, изрядно помятых, на площадь Людовика XV. Сюда двумя мощными потоками — один с набережной Тюильри, а другой с променада Кур-ла-Рен — двигались люди вперемежку с экипажами. Встав на цыпочки, Николя увидел, что все больше и больше карет останавливается на набережной, однако никто из представителей власти и не думает навести там порядок.

Добираться до Посольского дворца пришлось в неустанном противостоянии хаотичным колебаниям толпы, бросавшим их в разные стороны. Убедившись, что городские стражники на площади отсутствуют, Николя встревожился окончательно. К счастью, подумал он, никто из членов королевской семьи не собирался ехать на торжество в Париж.

Приятели с трудом продвигались вдоль роскошной колоннады храма Гименея, сооруженного подле статуи Людовика XV. На четырех углах окружавшего храм парапета примостились дельфины с разинутыми пастями, откуда предстояло извергаться огненным потокам. С четырех сторон храма высились аллегорические фигуры четырех великих рек, которым также предстояло исторгать из себя струи и каскады огня. Храм венчала пирамида с круглым земным шаром на вершине. Семакгюс раскритиковал пропорции сооружения: он считал его крайне неудачным. Николя отметил, что основной запас ракет сосредоточили неподалеку от возведенных по случаю торжества деревянных построек, в специальном бастионе, откуда в небо предстояло взлететь первому многоцветному букету.

В Посольском дворце их встретил де Лабриш, секретарь господина де Секвиля, в чьи обязанности входило представлять послов. Кипящий от возмущения Лабриш с трудом обрел дыхание.

— Ах, господин Ле Флок, меня совсем заклевали эти гарпии… то есть я хочу сказать министры, аккредитованные при Его Величестве. Несмотря на мои мольбы, город роздал больше приглашений, нежели мы можем вместить людей. Банкетки для послов набиты до отказа. А поверенных в делах мне приходится буквально сажать на колени друг к другу. А ведь господин де Секвиль столкнулся с теми же трудностями в Версале, во время торжеств по случаю бракосочетания…

Заметив, как два лакея в голубых ливреях тащат тяжелую банкетку, царапая ее углами свежеокрашенную стену, он с ходу отругал их, и снова вернулся к приятелям.

— Я вынужден приставлять одну банкетку к другой. Чем могу быть вам полезен, господин Ле Флок? О Боже, где моя голова? Господин маркиз!

— Ле Флок вполне достаточно, — с улыбкой ответил Николя.

— Ах, сударь, госпожа Аделаида[5] всегда называет вас только Ле Флоком, и, насколько мне известно, когда речь заходит о том, кто будет сопровождать ее на охоту, она чаще всего избирает вас. Даже не знаю, где мне разместить вас и господина…?

— Доктор Гийом Семакгюс.

— …доктора Семакгюса. Ваш слуга, сударь. Знаете, стоит только какому-нибудь захудалому министришке или господарю Порты заметить, что ему не оказали положенных по рангу почестей, как вся эта свора тотчас поднимает вой. Они, скорее, дадут изрубить себя на куски, нежели уступят хотя бы ничтожнейшую из своих привилегий. А Биньон швырял приглашения направо и налево, раздавал их эшевенам, офицерам, чиновникам, священникам, школярам, и еще Бог знает кому!

Неожиданно возле них возник толстый субъект в сером с золотом костюме. Втиснувшись между Николя и Лабришем, он принялся громко и сумбурно внушать что-то секретарю. Тот немедленно рассыпался в обещаниях, и субъект, гордо неся голову, удалился.

— Представьте себе, этот полномочный посол, представляющий курфюрста Пфальцского, орет мне в ухо, что он не может сидеть вместе с другими послами, потому что, у него, видите ли, из-за этого будут неприятности, ибо при его дворе сочтут, что он таким образом позволил нанести оскорбление своему государю. Ну, скажите мне, разве я когда-нибудь оскорблял хоть какого-нибудь государя? И все попытки переубедить его успеха не имеют.

Секретарь безнадежно развел руками.

— Мне не хотелось бы вас затруднять, — начал Николя, — но если бы нашелся уголок, откуда бы я мог видеть всю площадь…

— Я все понял. Если я не найду вам подходящего места, господин де Сартин меня не простит.

— Можете рассчитывать на меня: я произнесу речь в вашу защиту.

— Вы, как всегда, великодушны. Не будет ли вам угодно проследовать на террасу? Вечер обещает быть теплым, оттуда вам будет все прекрасно видно, и… вы снимете камень с моей души, ибо я действительно не представляю, куда бы я мог вас втиснуть.

Подозвав лакея, он вручил ему массивный ключ.

— Эти господа — мои друзья, проводи их на террасу по малой лестнице. Дверь не запирай, ключ оставь наверху, на случай, если мне придется отправить туда еще кого-нибудь. О Боже, вон идет граф де Фуэнтес, посол Испании! Меня здесь нет! Я больше не могу видеть его надменную физиономию. Вот уж кто точно найдет себе отдельное место!

И, сделав пирует вокруг собственной оси, Лабриш умчался вприпрыжку. Николя и Семакгюс проследовали за лакеем через анфиладу гостиных, заполненных обладателями приглашений. Майор Ланглюме, с приклеенным к виску кусочком пластыря из мягкой тафты, что-то бодро излагал окружившим его женщинам; заметив комиссара, он бросил на него убийственный взор. Наконец, поднявшись по многочисленным лесенкам, Николя и Семакгюс добрались до самого верха и вышли на крышу.

На темном небе загорались первые звезды. Они стояли молча, заворожено созерцая раскинувшуюся перед ними картину. Вдалеке, по направлению к Сюрену, словно рисунки на китайском шелке, на пурпурном фоне полос, прочерченных последними отблесками заходящего солнца, чернели контуры окружавших столицу холмов. Темные воды Сены сверкали, отражая городские огни. Количество зрителей, собравшихся на площади Людовика XV, поразило приятелей. Площадка, специально оставленная вокруг статуи, с каждой минутой заполнялась напирающей толпой. Видневшиеся там и тут пустые пространства свидетельствовали о множестве незасыпанных ям и траншей. Николя, всегда подмечавший даже самые ничтожные детали, с беспокойством отметил, что беспорядочное скопление экипажей и лошадей на набережной Тюильри уже распространилось за пределы набережной. Семакгюс опередил его, высказав те же мысли, что обуревали и Николя:

— По окончании представления народ повалит домой, но добираться ему придется не просто и не быстро. Все они пришли в разное время, но уйти захотят в один и тот же час, что в лучшем случае сулит нам толкучку и неразбериху.

— Гильом, я в восторге от вашей проницательности, «твои слова я оценил вполне: на вражьи умыслы глаза раскрыл ты мне»[6]. И да будет угодно Небу подсказать Биньону, что ему следует хорошенько подумать и организовать выезд так, чтобы все могли беспрепятственно покинуть площадь. Полагаю, у нашего приятеля Лабриша возникнет немало сложностей с их превосходительствами, когда те станут торопиться отбыть восвояси.

Николя прошел в правый угол террасы, и, к великому ужасу Семакгюса, перемахнул через балюстраду и распластался на каменном выступе карниза; держась одной рукой, он продвинулся вперед и свесил голову вниз. Под ним бурлила улица Руаяль; из-за огромного скопления народа движение там совсем остановилось.

— Уходите оттуда, — с беспокойством произнес Семакгюс. — Одно неловкое движение — и падение вам обеспечено. Глядя на вас, у меня у самого коленки дрожат.

Он протянул Николя руку; тот схватил ее, и, крепко сжимая, поднялся, а затем с легкостью перепрыгнул через массивные столбики балюстрады.

— В детстве я часто испытывал себя на храбрость на прибрежных утесах Пенестена; только там было гораздо опаснее, потому что дул сильный ветер.

— Ох, уж эти мне бретонцы! Не устаю поражаться их безрассудству.

Собеседники умолкли, захваченные великолепием зрелища, кое являла собой окутанная синей мглой надвигавшейся ночи площадь Людовика XV.

— Вы успели полюбоваться на кареты дофины? Весь Париж только их и обсуждает. Говорят, они делают честь вкусу Шуазеля, который не только заказал их, но неустанно наблюдал за исполнением заказа.

— Я их видел. По-моему, они слишком помпезны. Впрочем, получив такой подарок сегодня, завтра покажется в розовом свете.

— О! О! — защелкал языком Семакгюс. — Непременно воспользуюсь вашим остроумием.

— Это четырехместные берлины. Одна обита плотным пунцовым бархатом с золотыми вышивками на темы четырех времен года; кузов второй обтянут синим бархатом, а золотые вышивки представляют четыре стихии. Навершия и империал украшены цветами, покрытыми тончайшей позолотой различных оттенков; лепестки цветов трепещут при малейшем движении.

— Полагаю, стоили они недешево?

— Знаете, что ответил контролер финансов, когда обеспокоенный король спросил его, во что ему обойдутся эти празднества?

— Нет. А что ответил аббат Террэ?

— «Ни во что, сир».

Они еще продолжали смеяться, когда глухой рокочущий звук возвестил о начале представления; следом до них долетел радостный вопль толпы. Окруженная жирандолями, статуя короля в центре площади расцвела сотнями огней, а новые залпы спугнули голубей, дремавших под крышей Тюильри и Мебельных складов. Однако ожидаемого за прелюдией салюта не последовало, и толпа, восхищенная первыми аккордами фейерверка, но не получившая продолжения, начала недовольно роптать. В небо вновь взлетели несколько ракет, но они не взорвались, а, описав неверную траекторию, упали и рассыпались с сухим треском. В мгновенно наступившей тишине на удивление отчетливо прозвучали команды и резкие окрики фейерверкеров Руджиери; затем визгливое шипение вновь заглушило голоса, и еще одна ракета безрезультатно взвилась в воздух и исчезла из виду. Но как только в небе появился роскошный веер в форме павлиньего хвоста, расцвеченного золотом и серебром, как все забыли о неудачных попытках, и праздник обрел новое дыхание. Толпа бешено зааплодировала. Семакгюс все еще ворчал себе под нос; Николя знал, что, несмотря на добродушный нрав, корабельный хирург, как и многие почтенные парижане, был скор на критику.

— Орудия не пристрелянные, никакой очередности, исполнение ниже среднего. Если бы они сопровождали свои выстрелы музыкой, ни за что бы не попали в такт. Народ недоволен, и он прав. Нельзя обманывать народ, выдавая жалкие потуги за обещанный праздник; когда народ чувствует себя одураченным, это ни к чему хорошему не приводит.

— Однако, в последний понедельник «Газет де Франс» сообщила, что Руджиери заранее все проверил. Проведенные им испытания вызвали восторг знатоков; его огненное зрелище сравнили с фейерверком Торре в Версале, и отнюдь не в пользу последнего.

Залпы продолжались, однако большинство из них успеха не имели; ракеты, взрываясь, рассыпали лишь жалкие горстки огней. Неожиданно одна из взмывших в небо ракет ярко вспыхнула, зашипела, остановилась, и, перевернувшись, стремительно понеслась вниз, прямо на бастион, где хранились резервные фейерверочные запасы. Сначала ничего не произошло, а потом над бастионом показались черные клубы дыма, сопровождаемые потрескиванием и искрами пламени. Люди, окружавшие деревянное строение, шарахнулись назад, и их движение волнообразно распространилось дальше, во все стороны. Взрывы участились; внезапно из бастиона вырвался гигантский сноп пламени.

— Резервные ракеты и букет вспыхнули раньше времени, — подвел итог Семакгюс.

На озарившейся холодным белым светом площади Людовика XV стало светло как днем. Застывшие, словно зеркало, воды Сены отражали потоки света, серебряным дождем падавшие на землю. Изумленную подобной развязкой толпу охватили противоречивые чувства; никто не знал, что и думать. Тем временем огонь пожирал Храм Гименея и превращал построенные декорации в пепелище, откуда время от времени вырывались редкие ракеты. Растерявшиеся люди отчаянно вертели головами, пытаясь понять, что произошло, однако наталкивались лишь на вопросительные взгляды стоявших рядом соседей. Огонь забирал все большую власть, а фейерверк угасал: жалобное шипение и шуршание не сумевших взлететь ракет более всего напоминало агонию. Перегнувшись через балюстраду, Николя неотрывно глядел вниз. Тревожное и сосредоточенное выражение его лица повергло Семакгюса в трепет.

— Похоже, никто не собирается тушить пожар, — произнес Николя.

— Боюсь, как бы народ не решил, что этот неудавшийся сюрприз является частью праздника. На мой взгляд, сие зрелище вполне величественно, и его можно счесть запланированным заранее, — мрачно отозвался Семакгюс.

Внезапно людская масса пришла в движение, словно какой-то порочный гений бросил в толпу горсть семян раздора. К звукам рвущегося на месте фейерверка и треску горящих декораций добавились испуганные крики и призывы о помощи.

— Смотрите, Гийом, — воскликнул Николя, — вон едут пожарные кареты! Но лошади испугались шума и понеслись вскачь!

Со стороны Тюильри и Елисейских полей, из двух улиц — Оранжери и Бон-Морю, пролегавших параллельно улице Руаяль, вылетели несколько повозок, запряженных тяжеловесными першеронами. Мчащиеся в страхе кони опрокидывали все на своем пути.

Последующие события навсегда запечатлелись в памяти Николя; в любую минуту он мог вспомнить мельчайшую подробность разыгравшейся на площади драмы. Зрелище напомнило ему одну старинную картину из королевской коллекции в Версале. На той картине, изображавшей поле битвы, где сражались несколько сотен человек, была прорисована каждая деталь: волосы, одежда, вооружение, поза и даже выражение лица. Рассматривая полотно, он обнаружил, что если разбить его на мелкие квадратики, получится несколько сотен крохотных полотен, кои, несмотря на уменьшенные размеры, все так же совершенны по своему исполнению. Сейчас с террасы Посольского дворца ему четко были видны мельчайшие подробности происходившего внизу действа. Ситуация менялась каждую минуту. Под напором повозок часть зрителей подалась назад. Несколько человек упали в незасыпанные траншеи. Николя вспомнил, что уборка площади и прилегающих к ней участков началась только 13 апреля нынешнего года, и до сих пор не закончена. Тут Семакгюс привлек его внимание к другой части площади. Приглашенные, прибывшие в Посольский дворец полюбоваться фейерверком, начали покидать здание, и возницы, чьи экипажи стояли в беспорядке на набережной Тюильри, двинулись навстречу своим господам, расчищая дорогу ударами кнута. Люди, попавшие в тиски между пожарными телегами и каретами, стали падать в канавы. Друзья также заметили несколько подозрительных типов, которые, обнажив шпаги, набрасывались на перепуганных буржуа и отбирали у них кошельки.

— Вот, что я вам говорил? — воскликнул Семакгюс, так и не дерзнувший приблизиться к парапету. — Мошенники из предместий тут как тут!

— Сейчас это не самое страшное. Гораздо хуже, что на набережную Тюильри уже не пройти, а мост Кор-де-Гар, выходящий в сад Тюильри, перекрыт. Остается единственный выход — улица Руаяль. Все словно специально сделано для того, чтобы устроить давку.

— Смотрите, толпа пытается прорваться на набережные! Люди давят друг друга, стремясь пробраться на берег реки. Господи, упали уже не меньше дюжины! Завтра сеть в Сен-Клу будет полна трупов[7], и мертвецкая заполнится до отказа.

Паника ширилась. Ошалевшая толпа отхлынула назад. Но люди, не успевшие занять места на площади, не оценили возникшей опасности и продолжали неспешно двигаться в сторону улицы Руаяль, намереваясь вкусить вторую порцию обещанных удовольствий: пойти на бульвары и насладиться иллюминацией и соблазнами ярмарки. Туда же устремились и те, кто оказались зажатыми в центре площади, нисколько не предполагая, что там неминуемо образуется еще большая давка. Экипажи преграждали проход. С разных сторон до Николя доносились крики, однако шум, создаваемый десятками тысяч зрителей заглушал отдельные голоса, предвещавшие близящееся несчастье.

Желая разглядеть, что происходит на улице Руаяль, Николя вновь перегнулся через парапет. Увиденное превзошло его худшие опасения, и он крикнул Семакгюсу:

— Если сейчас не остановить движение, пас ожидает катастрофа. Хаос уже начался. Все, кто хотят покинуть площадь, устремились на улицу Руаяль; видите, до самого рынка Дагессо она черна от людей. Туда же рвется толпа, жаждущая попасть на бульвары.

В эту минуту прозвучал разноголосый вопль, послышались крики о помощи. С ужасом Николя смотрел, как два людских потока ширились и со скоростью клинка, свободно выходящего из ножен, стремились навстречу друг другу. Из-за выступов предназначенных под снос домов посреди улицы Руаяль образовалось сужение, напоминавшее воронку, и те, кто попадал в нее, уже не могли двигаться ни вперед, ни назад. Брошенные на земле каменные плиты еще больше осложняли проход. Николя видел, как первые жертвы упали на дно открытых траншей, и тут же за ними последовали все, кто не смог удержаться на краю. Вскоре рвы заполнились телами несчастных; в неверном свете фонарей он отчетливо различал искаженные воплями ужаса рты. Мужчины, женщины и дети, пытаясь вырваться вперед, спотыкались, падали, и, не успев подняться, исчезали под телами таких же несчастных, затоптанных теми, кто шел следом. Тех, кто сумел удержаться на ногах, сдавили так сильно, что у них шла носом кровь. Превратившаяся в западню улица Руаяль, подобно Молоху, пожирала парижан. Высившаяся в центре площади статуя короля, казалось, покачивалась посреди покрытого пеплом озера лавы, где, словно напоминания о неудавшемся празднестве, кое-где догорали угольки.

— Нужно оказать помощь пострадавшим, — произнес Николя.

Вместе с Семакгюсом он поспешил к дверце, ведущей на малую лестницу. Но все их попытки открыть ее успеха не имели. Пришлось признать, что дверь заперта снаружи.

— Что будем делать? — спросил Семакгюс. — Вы-то, понятно, можете лазать по стенам, как кошка, но меня увольте, я за вами не последую.

— Успокойтесь, спуститься по фасаду дворца, не обладая кошачьими когтями, действительно, невозможно. Однако у меня имеется кое-какой инструмент.

Порывшись в кармане, он вытащил складной ножик с несколькими лезвиями. Открыв одно из них, похожее на тонкий стилет, он вставил его в замочную скважину и попытался отодвинуть язычок; но какой-то посторонний предмет помешал ему выполнить эту операцию. В ярости он пнул ногой дверь, и, замерев, задумался.

— Что ж, раз иного пути нет, надо попытаться воспользоваться каминной трубой. Но для этого нужны веревки, так что давайте их поищем.

Впустую осмотрев все углы, Николя по чугунной лесенке поднялся к краю монументальной каменной трубы. Выдрав лист из своей записной книжечки, он высек искру, поджег бумажку и бросил ее в трубу. Маленький факел полетел вертикально вниз и вскоре приземлился: видимо, дальше дымоход менял направление.

— В трубе я разглядел скобы, с их помощью я точно смогу спуститься. Самое худшее, что может случиться, — это я могу застрять. Но в таком случае я вернусь обратно. Гийом, вы остаетесь здесь.

— А что мне еще остается делать? С моей корпулентностью я в эту дыру не протиснусь.

Гул, долетавший с площади, все чаще прерывался жалобными криками и плачем. Николя быстро скинул фрак и снял башмаки.

— Я не хочу портить костюм, лучше вы его покараульте. Это ужасно: знать, что внизу начинается паника, и не иметь возможности предотвратить ее…

Вытащив из кармана огарок свечи и взяв его в зубы, Николя отдал фрак насмешливо взиравшему на его одеяние Семакгюсу: хирург не уставал удивляться количеству полезных предметов, хранившихся в карманах его друга. Благодаря скобам, поставленным для облегчения работы трубочистов, спуск оказался на удивление легким. Но Николя одолевали сомнения: сумеет ли он протиснуться и дальше? Разменяв третий десяток, он утратил хрупкую мальчишескую фигуру, чему немало способствовали обеды Катрины и Марион, а также пирушки в парижских кабачках вместе с верным помощником Бурдо, любителем, как и он, сытной простонародной кухни. Тут он коснулся ногами пола: труба кончилась. Перед ним открывались два дымохода, один из которых брал начало под сводами другого. Он решил выбрать ход с меньшим уклоном, полагая, что так скорее доберется до каминов верхнего этажа. Не имея возможности взять свечу в руку, он зажег ее и втиснул между скобой и стенкой. Придется вслепую ползти в темный проход, где, чем дальше, тем тьма становилась гуще.

Понимая, что вполне может застрять в этой каменной кишке, он усилием воли отогнал от себя дурные предчувствия. Поразмыслив, он решил, что складки рубашки могут помешать его продвижению, и снял рубашку. Наверху Семакгюс не своим от страха голосом давал ему советы, долетавшие до него искаженные эхом. Он перевел дух и, просунув вперед ноги, проскользнул в проход. Почувствовав, что скользит по чему-то жирному, он на мгновение утратил ощущение времени и пространства. Возвращение к действительности было скорым и болезненным: его плечи упорно не хотели протискиваться дальше. В течение долгого времени он выгибался, словно кот, приподнимая то одно плечо, то другое. Ему вспомнился «человек-змея», акробат, увиденный им на последней ярмарке в Сен-Жермене. Наконец, ему удалось обрести необходимую позу, и он провалился в скользкий проход. Почувствовав под ногами пустоту, он изогнулся всем телом, и, оттолкнувшись от стен, выскользнул из дымохода и упал на пирамиду из поленьев, сложенную в очаге огромного камина. Под тяжестью его веса пирамида рухнула, и он стукнулся головой о бронзовую накладку с гербом Франции. Убедившись, что гербовый щит не причинил ему особого вреда, он осторожно поднялся с пола, и, ощупав себя, пришел к заключению, что если не считать нескольких царапин, он цел и невредим. Подойдя к большому зеркалу в гипсовой раме с цветочным узором, он не узнал себя: в рваных штанах до колен и перемазанный сажей, он походил на пугало. Пройдя через комнату с голыми стенами и без мебели, напоминающую, скорее, дортуар в казарме, нежели дворцовый покой, он открыл дверь и очутился на этаже, где находились гостиные с балконами, куда, словно пчелы из разворошенного улья, с гудением слетелась толпа приглашенных. Одни прилипли к окнам, отталкивая друг друга, чтобы лучше рассмотреть, что творилось на площади, другие о чем-то оживленно рассуждали. Николя показалось, что он очутился среди механических кукол, пытавших представить какую-то непонятную пьесу, то ли комедию, то ли балет, но так как в механизмах что-то расстроилось, то куклы, не меняя выражения лица, без устали повторяли одни и те же движения. Никто не обращал на него внимания, хотя его испачканный сажей торс резко выделялся среди разряженной толпы. Отыскав лестницу, ведущую на крышу, он уже собрался подниматься, как сверху до него донесся хрипловатый голос Семакгюса вперемежку с визгливыми интонациями Лабриша. Эти двое так быстро спускались по лестнице, что, не сумев остановиться, рухнули в объятия Николя. События на площади приобретали поистине катастрофический размах. Де Секвиль отправился за Николя, но замочная скважина оказалась забитой какой-то штучкой из позолоченного металла, напоминавшей штырь. Лабриш отдал находку комиссару. Ключ от двери валялся на полу. Очевидно, устроитель этой дурацкой шутки хотел позабавиться за счет зрителей, устроившихся на террасе. Однако он непременно отыщет виновника, ибо это, без сомнения, какой-нибудь наглец-лакей или один из тех сорванцов в голубых ливреях, которые, несмотря на юный возраст, уверены, что раз они обслуживают самого короля, то им все позволено.

— Господин комиссар, — добавил Лабриш, — пожалуйста, помогите мне навести порядок. Давка ужасная, у нас есть раненые, и мы не знаем, что делать. Раненых становится все больше, их доставляют без перерыва. Городских стражников нигде нет. Как только начались беспорядки, их начальник, майор Ланглюме, заявил, что идет отдавать распоряжения, и исчез. С тех пор его никто не видел. Хуже всего, что, судя по долетающим со всех сторон слухам, в толпу замешались бандиты, нападающие на честных граждан.

И он понизил голос.

— Многие из наших гостей вытащили шпаги, чтобы побыстрее пробраться через скопление народа, и это привело к жуткому побоищу; к его жертвам добавились жертвы, угодившие под колеса карет, возницы которых, прокладывая себе путь, пустили коней в галоп. Граф д'Аржанталь, посланник Пармы, вывихнул плечо, а аббата Разе, министра князя-епископа Базельского, опрокинули на землю и изрядно потоптали.

— Надеюсь, вы известили господина де Сартина о том, что происходит на площади? — спросил Николя.

— Я отправил к нему гонца. Может, начальник полиции уже в курсе, насколько положение серьезно.

Двое мужчин внесли на руках женщину в платье с широкой фалбалой; нога ее изогнулась совершенно противоестественным образом, на месте лица виднелось кровавое месиво. Надеясь, что пострадавшая всего лишь потеряла сознание, Семакгюс бросился к ней, но после короткого осмотра развел руками, отрицательно качая головой. А во дворец несли все новые и новые тела с вывернутыми и безжизненно повисшими конечностями. Довольно долго все трое усиленно помогали размещать раненых и по возможности оказывали им первую помощь теми скудными средствами, что нашлись под рукой. Николя ждал гонца, посланного к Сартину. Видя, что гонца все нет, он надел вернувшийся к нему фрак и решил выбраться наружу, чтобы на месте оценить размеры катастрофы. Следом за ним двинулся и корабельный хирург.

Пробиваясь сквозь снующих во все стороны людей, среди которых они к великому изумлению заметили несколько праздных зевак, Семакгюс и Николя добрались до площади Людовика XV. Мощный гул праздника смолк, теперь со всех сторон доносились стоны и крики. Николя нос к носу столкнулся со своим помощником инспектором Бурдо, руководившим действиями отряда городского караула.

— Наконец-то, Николя! — воскликнул тот. — У нас голова идет кругом! С пожаром справились, водяные насосы качали воду из резервуаров Мадлен и рынка Сент-Оноре, и, слава Богу, воды хватило. Бандиты разбежались, остались мошенники, пытающиеся грабить мертвых. Мы собираем тела жертв, и тех, кого удалось опознать, относим на бульвар.

Бурдо выглядел усталым и удрученным. После ночного побоища огромная эспланада являла собой жуткое зрелище. Клубы плотного едкого дыма вихрем вздымались вверх, но, гонимые порывистым ветром, вновь опускались вниз, окутывая фонари черным похоронным крепом. В центре площади, словно зловещий эшафот, торчал остов триумфального сооружения. Застыв между двумя обгоревшими колоннами, бронзовый монарх, неустрашимый и бесстрастный, свысока взирал на раскинувшее у его ног пепелище. «Всадник Апокалипсиса!» — прошептал Семакгюс, заметив взгляд Николя. Слева, где начиналась улица Руаяль, вдоль здания Мебельных складов выкладывали трупы; спасатели обыскивали их, пытаясь произвести опознание личности, а потом писали на табличке имя, чтобы облегчить поиски родственникам. Бурдо и его люди сумели навести некое подобие порядка. Отгородив по периметру ту часть улицы, где из траншей доносились стоны упавших туда людей, волонтеры начинали осторожно извлекать потерпевших. Установилась живая цепочка. Всех, кого поднимали на поверхность, внимательно осматривали, и если несчастная жертва еще дышала, ее отправляли дальше, на импровизированные пункты неотложной помощи, организованные прибывшими врачами и аптекарями, пытавшимися сделать поистине, невозможное. В ужасе Николя смотрел, с каким трудом тела вытаскивали из канав; люди падали друг на друга, верхние придавливали своей тяжестью тех, кто оказался внизу, образуя кладку из человеческих тел, и разделить кирпичи этой кладки требовало больших усилий. Очень скоро он точно мог сказать, что большинство несчастных принадлежало к малосостоятельным слоям населения города. У многих были раны, явно нанесенные шпагой или тростью.

— Самые сильные и богатые, как всегда, спасались за счет других! — возмущался Бурдо.

— Мошенники тоже сорвали свой куш, — вздохнул Николя. — Свою лепту в избиение несчастных внесли фиакры и кареты, а скольких погубили те, кто ценой чужой крови проложили себе путь!

До рассвета они помогали извлекать из ям раненых и погибших. А когда взошло солнце, Семакгюс отвел комиссара и Бурдо в тот угол кладбища Мадлен, где складывали мертвые тела. С растерянным видом он указал на тело молоденькой девушки, лежащее в окружении двух трупов стариков. Опустившись на колени, он обнажил шею девушки, и все увидели отпечатавшиеся с двух сторон синеватые следы пальцев. Затем, приподняв голову, он показал обезображенный гримасой открытый рот, и развел руками; голова со стуком упала на песок. Комиссар посмотрел на Семакгюса.

— Странные, однако, повреждения у трупа, который хотят выдать за раздавленную в панике жертву.

— Вот и мне так кажется, — согласился хирург. — Собственно, она погибла отнюдь не в давке: ее попросту задушили.

— Пусть ее тело положат отдельно, а потом доставят в Мертвецкую. Бурдо, надо предупредить нашего друга Сансона.

Николя взглянул на Семакгюса.

— Вы же знаете, во всем, что относится к вскрытию, я доверяю только ему… и, разумеется, вам.

Он тщательно осмотрел одежду жертвы, но ничего особенного не обнаружил — разве только прекрасное качество ее одежды и белья. Ни платка, ни сумочки, ни драгоценностей. Заметив, что одна рука сжата в кулак, он разжал ее и обнаружил черную бусину из гагата или обсидиана. Он взял ее, завернул в платок и сунул в карман. Вернулся Бурдо с двумя носильщиками и носилками.

Разглядывая искаженное лицо жертвы, они внезапно ощутили смертельную усталость. Об ужине у Полетты никто даже не вспомнил. В тяжелом воздухе облаченного в траур утра, явившегося на смену кровавой ночи, пахло грозой; лучи раннего солнца не сумели пробиться сквозь серую туманную мглу, окутавшую Париж и размывшую его границы. Казалось, столица не в силах проснуться после разыгравшейся трагедии, слухи о которой стремительно распространялись по городу и уже докатились до двора; события этой страшной ночи обсуждали во всех кварталах и предместьях, а в Версале известие о них омрачило пробуждение старого короля и юной парочки.