Призрак улицы Руаяль

II САРТИН И САНСОН

Четверг, 31 мая 1771 года

Николя шел по притихшему городу, еще не оправившемуся от полученного потрясения. Каждый излагал свою версию событий. Люди собирались в кучки и шепотом делились впечатлениями. Некоторые, особенно шумные субъекты, казалось, продолжали ссору, начатую в незапамятные времена. Словно разделяя всеобщий траур, лавки, обычно в этот час открытые, пребывали на замке. Смерть собрала свою жатву во всех кварталах, а зрелище раненых и умирающих, которых доставляли домой, способствовало распространению слухов о грядущей катастрофе, усугублявшихся множеством ложных сообщений, неминуемо возникающих после столь горьких и затронувших всех событий. Совпадение трагедии с торжествами по случаю королевской свадьбы, произвели на народ неизгладимое впечатление. Николя заметил нескольких священников, торжественно несших святые дары. Прохожие крестились, снимали шляпы и преклоняли перед ними колена.

Улица Монмартр, обычно крайне оживленная, сегодня была пустынна. Даже аромат свежеиспеченного хлеба, исходивший из булочной, занимавшей первый этаж в доме Ноблекура, утратил свои чары, навевавшие мысли о покое и домашнем очаге. Вдохнув горячий запах, Николя неожиданно ощутил вонь, исходившую от мокрого пепелища, и жуткий солоноватый запах крови, повисший над площадью Людовика XV. Кто-то из караульных офицеров отдал ему свою кобылу, норовистую, прядавшую ушами и немедленно попытавшуюся скинуть всадника. Бурдо остался на месте — помогать спешно прибывавшим квартальным комиссарам.

Повинуясь первому побуждению, Николя готов был мчаться к Сартину на улицу Нев-Сент-Огюстен, но вовремя вспомнил, что, несмотря на серьезность момента, генерал-лейтенант вряд ли будет рад, когда он явится к нему в разодранной одежде и с лицом, выпачканным сажей. Всегда в безупречном костюме, Сартин не прощал слабостей себе, чтобы иметь право не принимать во внимание слабости своих подчиненных. Служба королю прежде всего, и даже если вы ранены, промокли и весь в грязи, это не дает вам право рассчитывать на поблажки. Напротив, подобное нарушение приличий не пойдет на пользу тому, кто осмелится прибыть к нему в неподобающем виде. По мнению Сартина, пренебрежение внешним видом свидетельствовало отнюдь не о мужестве и преданности делу, а всего лишь о беспутстве, бесстыдстве и безалаберности, а также о нарушении заведенных порядков, для поддержания и сохранения которых, собственно, и создана вверенная ему служба.

На колокольне церкви Сент-Эсташ пробило семь, когда Николя бросил поводья своей клячи мальчишке булочника, сидевшего у ворот дома Ноблекура и усердно считавшего ворон. Пройдя в кухню, он увидел свою служанку Катрину: сидя на табурете возле плиты, она крепко спала. Похоже, сегодня ночью она не ложилась вовсе. Наверное, она услышала о разыгравшейся трагедии и захотела дождаться его возвращения. Почтенная Марион, кухарка Ноблекура, освобожденная от тяжелых работ в силу преклонного возраста, вставала все позднее и позднее, равно как и Пуатвен. Бесшумно проскользнув во двор, он, следуя летней привычке, вымылся под струей воды из насоса. Потом на цыпочках поднялся к себе в комнату, чтобы переодеться и причесаться. У него мелькнула мысль зайти к бывшему прокурору и рассказать о случившемся, однако он быстро от нее отказался, вспомнив, что ему придется не только рассказать обо всем подробно и обстоятельно, но и ответить на тысячу вопросов. Он пожалел, что Сирюс, маленький серый спаниель с волнистой шерстью, больше не приветствует его. Те времена, когда собачка с радостным лаем выскакивала ему навстречу, остались в прошлом. Теперь при появлении Николя состарившийся и наполовину парализованный пес сообщал о своей радости лишь слабым вилянием хвоста. Большую часть времени он проводил на вышитой подстилке рядом с хозяином, откуда — по-прежнему внимательно и зорко — наблюдал за всем, что происходило вокруг.

Задумываясь о неумолимом беге времени, Николя понимал, что вскоре ему придется попрощаться с этим свидетелем его первых шагов на поприще избранного им ремесла. Неожиданно он обнаружил, что жалость, охватывающая его при мысли о Сирюсе, позволяла ему отвлечься от мыслей о других неминуемых потерях. Осторожно опустив на колени Катрины записку, где он коротко объяснял служанке, что случилось, он бесшумно вышел из дома. Когда Николя забирал у мальчишки свою норовистую конягу, тот с улыбкой протянул ему горячую, только что из печи, булочку. С наслаждением проглотив ее, он вспомнил, что вчера не обедал. Рот наполнился восхитительным вкусом свежего сдобного теста. «Что ж, жизнь не так уж и дурна. Carpe diem!»[9], как не устает повторять его приятель Лаборд, большой любитель танцовщиц, изысканных ужинов и произведений искусства. В свободное время этот сибарит сочинял оперу и писал книгу о Китае.

В особняке на улице Нев-Сент-Огюстен царило небывалое оживление, свидетельствуя, что хозяину его уже доложили о ночных событиях. Перескакивая через две ступеньки, Николя взбежал по лестнице. Его встретил старый камердинер; вид у него был удрученный. Он давно знал Николя; для него молодой человек являлся частью привычной для него обстановки.

— Наконец-то, господин Николя. Полагаю, господин де Сартин ждет вас. Я очень взволнован, ибо впервые за много лет он не потребовал принести ему парики. Неужели дело столь серьезно?

При упоминании о невинной страсти начальника Николя улыбнулся. Нарушая все заведенные в доме привычки, служитель провел его в библиотеку. Николя, всего раз получивший возможность побывать в этой комнате, помнил, как его поразили ее изысканные пропорции, книжные полки из светлого дуба и расписанный Жувене[10] потолок. Впервые он увидел работы этого художника в здании Парламента Ренна, куда он сопровождал своего опекуна, каноника Ле Флока. И теперь, когда дела службы призывали его в Версаль, он всегда старался выкроить время, дабы заглянуть в новую королевскую часовню и полюбоваться расписанной Жувене кафедрой. Тихо постучав в дверь и не получив ответа, он вошел и увидел, что в библиотеке никого нет. Неожиданно откуда-то сверху раздался голос Сартина. В черном костюме, с напудренными волосами, начальник полиции, скрючившись, сидел на верхней ступеньке лестницы и просматривал книгу в красном сафьяновом переплете с гербом Сартина, украшенном тремя сардинками.

— Приветствую вас, господин комиссар.

Николя вздрогнул; упоминание его должности свидетельствовало о крайнем раздражении начальника, вызванном, впрочем, скорее, непреодолимыми обстоятельствами, нежели им лично.

Сартин поднял голову и задумчиво уставился в потолок. Решив, что он достаточно отдал дань уважения молчанию начальника, Николя начал свой отчет. Назвав число погибших, приблизившееся к утру к сотне, он заметил, что, по его мнению, цифру эту следует умножить на десять, ибо многие раненые вряд ли сумеют оправиться от полученных повреждений.

— Я знаю, вам вместе с Бурдо удалось сделать почти невозможное. Поверьте, для меня очень важно, что вы там были и в случае необходимости можете сказать свое веское слово в защиту нашего ведомства.

Заметив, насколько Сартин взволнован, Николя понял, что бедствие имело гораздо больший размах, чем он предполагал. Сартин так редко бывал доволен, что каждое его одобрение почиталось за великое событие. Во всяком случае, ни во время расследования, ни во время повседневной работы генерал-лейтенант никогда никого не хвалил. Видя, как начальник машинально то открывает, то закрывает книгу, Николя догадался, что тот пребывает в нерешительности.

Сартин начал шепотом, словно обращаясь к самому себе:

— «Мне удалось дожить до исполненья всех моих желаний, воображеньем смелым порожденных…»

Усмехнувшись про себя, вслух Николя продолжил:

— «…лучше по-своему служить ему, чем править им так, как хочет чернь».

Захлопнув с сухим стуком книгу, Сартин неспешно спустился с лестницы, подошел к Николя и с иронией в голосе нарочито сурово произнес:

— Полагаю, вы позволили себе пройтись на мой счет!

— Я всего лишь вслед за вами процитировал «Кориолана»[11].

— Лучше скажите мне, господин любитель Шекспира, что вы думаете о сегодняшней ночи? «Говори, Николя, наскучить не боясь…»

— Неподготовленность, импровизация, совпадения и хаос.

И он коротко рассказал о случившихся событиях, не считая необходимым вдаваться в подробности, ибо знал, что Сартину о них уже известно: каким-то таинственным образом начальник полиции всегда был в курсе всего, что происходило во вверенной его заботам столице — как плохого, так и хорошего. Николя поведал о ссоре с майором городской стражи, детально описал место проведения праздника, подчеркнув отсутствие какой-либо организующей силы, первые неудачные залпы и последующую катастрофу, явившуюся естественным следствием дурной подготовки торжества. Он не забыл упомянуть, как некоторые знатные особы, вообразив, видимо, что перед ними поле боя, пустили в ход трости и даже шпаги, как кучерам велели гнать кареты через толпу, и как бандиты и мошенники из предместий не преминули воспользоваться несчастьем.

Сидя в обитом бордовым шелком кресле-бержер, Сартин слушал, прикрыв глаза и поддерживая рукой подбородок. От Николя не ускользнули ни его бледность, ни заострившиеся черты лица, ни темные пятна, медленно расплывавшиеся на скулах. Когда он впервые встретил Сартина, тот показался ему гораздо старше своих лет. И он умело воспользовался этой особенностью своей внешности, утвердив свой авторитет среди убеленных сединами придворных, которых честолюбивый молодой человек тридцати лет вряд ли смог бы в чем-нибудь убедить. Когда Николя начал рассказывать о своем выступлении в роли трубочиста, Сартин, наконец, поднял глаза и окинул острым взором костюм своего помощника снизу доверху; убедившись, что внешний вид комиссара безупречен, он удовлетворенно улыбнулся. Улыбка, на мгновение озарившая лицо начальника, доставила Николя хотя и эфемерное, но весьма существенное удовлетворение.

— Превосходно, — произнес Сартин, — именно этого я и боялся…

Казалось, он испытывал горькую радость, в очередной раз убеждаясь, что все его опасения оправдались. Стукнув кулаком по дорогой столешнице маркетри стоявшего перед ним столика для игры в трик-трак, он произнес:

— А ведь я говорил Его Величеству, что городские власти не в состоянии самостоятельно провести столь многолюдное торжество.

Он помолчал, а потом тихо произнес:

— Одиннадцать лет ни единого происшествия, ни единого неверного шага, и вот, пожалуйста, является какой-то Биньон, этот поганый прево, эта безмозглая марионетка, и узурпирует мои обязанности, вытаптывает мои грядки, выбивает почву у меня из-под ног и разоряет мой ухоженный лужок!

— Однако все быстро узнают, кто действительно повинен в случившейся трагедии, — рискнул заметить Николя.

— Вы что, серьезно так думаете? Никогда не встречались с этими змеями-придворными, не знаете, что в дворцовой войне языков гибнут быстрее, чем на поле боя? Клевета, знаете ли…

Болезненные шрамы, оставшиеся на теле после рискованных стычек и опасных расследований, никогда не позволяли Николя забывать о них; точно также могущественный начальник полиции постоянно помнил об опасностях, поджидавших его в дебрях придворных интриг, где ему приходилось прокладывать свой путь.

— Ваше прошлое, сударь, доверие, которое питает к вам монарх…

— Все это ровным счетом ничего не значит! Милость — субстанция летучая, как говорят наши аптекари и придворные алхимики! Все помнят только плохое, связанное с вашим именем. Неужели вы считаете, что кто-то примет в расчет наши заслуги и труды? Увы, такова жизнь. Но в фаворе мы или в немилости, мы все равно остаемся слугами короля, чего бы нам это ни стоило. Я не могу допустить, чтобы причиной моей немилости стал какой-то тупоголовый прево, везде имеющий родственников и знакомых, и добившийся всего не пошевелив даже пальцем! Не имея никаких заслуг, он переполнен чванством сверх всякой меры, особенно когда нацепит на шляпу роскошный султан, расфуфырится донельзя и взгромоздится на хорошего коня. Какое безумие! Если в этом его превосходство, что ж, тогда давайте возносить хвалы коню, страусу и портному!

И он с новой силой опустил кулак на дорогую столешницу. Ошеломленный столь неожиданной вспышкой, Николя заподозрил, что начальник несколько преувеличивает грозящую ему опасность, и, зная о склонности Сартина к театральным эффектам, стал перебирать в голове авторов, кому бы могли принадлежать последние слова Сартина.

— Однако мы отклонились от темы, — произнес Сартин. — Слушайте меня внимательно. Вы служите мне уже долго, и вам одному я могу открыть изнанку карт. Когда на сцене идет борьба влияний, за кулисами в игру вступают большие интересы, вот почему это дело привлекает мое самое пристальное внимание. Вы знаете о моей дружбе с первым министром герцогом Шуазелем. А он был очень дружен с маркизой де Помпадур, хотя иногда между ними случалось недопонимание и даже проскальзывало недоверие…

Внезапно он изменил курс рассуждений:

— Вы ведь знали ее, и довольно близко?

— В начале моей работы у вас мне выпала честь не раз беседовать с ней и оказывать ей услуги.

— И, если мне не изменяет память, весьма важные услуги[12]. Бедняжка, когда я в последний раз был у нее на приеме, от нее оставалась одна тень… Она вся горела, и тут же жаловалась, что ей холодно; казалось, кто-то выжал ее лицо, стер с него краски, заменив их безобразными пятнами…

Подавленный представшей перед ним картиной, а может, и взволнованный воспоминаниями, слишком тяжкими, чтобы воскрешать их, начальник полиции умолк…

— Я вновь на перепутье. Мои отношения с новой фавориткой далеко не безоблачны. Она не способна налаживать связи, не обладает политическим чутьем, и не умеет исподволь влиять на события, как умела хозяйка Шуази[13], заставившая уважать себя благодаря воспитанию и многочисленным талантам. И хотя она была всего лишь урожденная Пуассон, она обладала прекрасным вкусом, превосходно разбиралась в искусстве и литературе и вдобавок отличалась врожденной способностью привлекать к себе людей. Нынешняя фаворитка, возможно, и неплоха, просто все ее познания получены в злачных местах; ее не обучили светским манерам, она не умеет лавировать в лабиринтах дворцовых интриг и, пользуясь своим положением, идет напролом.

Окинув взором книжные полки, он понизил голос и произнес:

— И, наконец, самое главное: ночью она разрушает то, что создано за день, и, пробуждая чувственность старого короля, получает над ним власть. Шуазель мечтает взять реванш над Англией. Понимая, что в любую минуту он может расстаться со своим портфелем, он торопится осуществить свой замысел, спешит и совершает ненужные ошибки. Он восстановил против себя новую метрессу, ибо зол на нее за то, что она преуспела там, где не смогла преуспеть его собственная сестра, госпожа де Шуазель-Стенвиль. Впрочем, одному Богу известно, у нее, действительно, не получилось, или она сама не захотела исполнить желание брата. Вы можете спросить: а какое мне до этого дело? Меня против воли вовлекли в эту ссору. Полагаю, сие признание не покинет стен этой комнаты. По приказу короля мне пришлось идти к госпоже дю Барри, заверять ее в своей преданности, а также — едва ли не на коленях — обещать ей воспрепятствовать публикациям скандальных листовок и брошюр, расплодившихся, на мое несчастье, как грибы после дождя, и исходящих непосредственно от писак из типографий, финансируемых самим Шуазелем.

— Я помню, сударь, как-то раз вы поручили мне отыскать пасквиль под названием «Ночные оргии в Фонтенбло». Но причем тут Жером Биньон, купеческий прево?

— Притом, что он вертится вокруг фаворитки и во всем ей потакает. Полагаю, дорогой Николя, вы догадываетесь, в какое досадное положение ставят меня события последней ночи, не говоря уж о том, что мне всегда горько видеть, как городские власти не справляются со своими обязанностями. Виновником будут считать меня, ибо мало кто знает, что на этот раз меня отстранили от дел.

— Однако брак дофина является подлинным успехом Шуазеля, венцом его деятельности, всегда направленной на укрепление союза с Австрией, и это ясно каждому.

— Вы правы, однако от вершины до бездны расстояние невелико. Теперь вам известна изнанка событий. Но вы не знаете, что вчера Его Величество вместе с фавориткой отправились в Бельвю, чтобы с террасы замка любоваться устроенным в городе фейерверком. Они еще ничего не знают о разыгравшейся трагедии. А вот юная дофина вместе с королевскими дочерьми побывала в Париже. Когда они любовались освещением столицы на Кур-ла-Рен, до них донеслись крики ужаса, отчего все женщины пришли в смятение, и кареты с заплаканными принцессами развернулись…

Сартин встал, и, увидев в зеркале, что парик сидит на нем криво, обеими руками вернул его на место.

— Господин комиссар, вот вам инструкции, извольте исполнить их все до единой. Вы сделаете все возможное, задействуете все необходимые средства и в точности установите, какие нарушения произошли на площади Людовика XV, причину этих нарушений, лиц, за них ответственных, их ошибки и возможно даже злоумышления. Вы постараетесь в точности определить количество жертв. Ничто не должно вас остановить, даже если в вашей работе вы столкнетесь с препятствиями, попытками помешать вам или — всегда следует предполагать худшее! — с угрозой для вашей жизни. Вы будете отчитываться мне лично. В случае, если я, неожиданно лишившись королевской милости, буду не в состоянии воспользоваться своей властью или свободой, или даже лишусь жизни, вам придется от моего имени рассказать все королю, с которым вы можете увидеться без труда, ибо обладаете привилегией ездить на охоту в его карете. Я прошу вас об этом как о личной услуге, и буду вам крайне признателен, если вы исполните мое поручение с точностью, которой вы отличались до сих пор. И, разумеется, я требую сохранять полнейшую тайну.

— Сударь, у меня к вам одна просьба.

— Чтобы вам помогал инспектор Бурдо? Согласен. Вся его предыдущая работа говорит в его пользу, он нем как могила.

— Благодарю вас. Но речь идет о другом…

Сартин нетерпеливо тряхнул головой, и Николя почувствовал, что начальник не желает продолжать беседу, во время которой ему пришлось рассказать о том, о чем он предпочитал умалчивать, а также признаться в собственном бессилии.

— Слушаю вас, только говорите быстрее.

— Вы знаете моего друга, доктора Семакгюса, — начал Николя, — он помогал мне на протяжении всей ночи. Когда же мы отправились осматривать трупы жертв, сложенные на кладбище Мадлен, внимание наше привлекло тело девушки, которая, судя по всему, скончалась не в давке или от случайного удара, а была задушена. Мне бы хотелось расследовать это дело.

— Я так и знал! Я был бы удивлен, если бы среди множества мертвецов вы бы не отыскали труп для собственного развлечения! Почему вас так заинтересовала эта жертва?

— Возможно, сударь, потому что одно преступление нередко скрывает другое. Кто знает?..

Сартин задумался. Николя понял, что сумел задеть нужную струну.

— И как вы собираетесь расследовать это дело, господин комиссар?

— Как обычно, начну со вскрытия в морге, которое произведет Сансон. Надо убедиться, что она погибла не в результате ночной паники, а пала жертвой заранее подготовленного преступления. Мне кажется, это расследование пойдет на пользу основному делу, которое вы мне поручили: под его прикрытием я займусь выяснением причин трагедии, разыгравшейся на площади Людовика XV. Дерево скроет за собой лес.

Последний аргумент убедил начальника полиции.

— Вы так умеете представить дело, что я не могу вам отказать. Лишь бы вы не увлеклись хитросплетениями преступных интриг, кои вы с удовольствием и присущим вам умением запутаете еще больше, дабы никто не смог понять, куда они в конце концов нас заведут! Засим, сударь, я с вами прощаюсь; в Версале король и господин де Сен-Флорантен наверняка уже ждут разъяснений от того, кто по-прежнему намерен поддерживать порядок в столице королевства.

Николя усмехнулся про себя. Он давно привык к этому рефрену, ибо слышал его каждый раз, когда убеждал Сартина начать то или иное расследование. Сделав пируэт, Сартин выбежал из библиотеки, оставив Николя размышлять о его неожиданных признаниях и деликатном поручении, исполнить кое он был обязан. Устремив взор в пустоту, он постоял немного, а потом отправился в конюшню, заметив по дороге, как со двора галопом выехала карета, внутри которой, прислонившись к дверце, сидел его начальник, чей резко очерченный профиль вполне мог принадлежать богине уныния. В столь подавленном состоянии он видел Сартина впервые: начальник полиции всегда прекрасно владел собой и перед любым посетителем представал хладнокровным и уверенным в себе. Сейчас он волновался совершенно искренне, и любой внимательный наблюдатель мог бы с полным правом утверждать, что волнение его вызвано отнюдь не беспокойством за собственную карьеру. Николя слишком хорошо знал генерал-лейтенанта и не мог поверить, что им руководят исключительно эгоистические соображения. Он чувствовал, что Сартин смертельно обижен решением короля. Роковые последствия этого решения сделали обиду еще острее, а охватившее его чувство одиночества еще глубже. Усматривая противоречие в стечении сложных обстоятельств и причин, не соответствующих его пониманию долга и его абсолютной личной преданности монарху, которому он беззаветно служил уже столько лет, он испытывал законное чувство возмущения. Сартин удостоился выходящей за рамки обычного привилегии еженедельно встречаться с королем в малых покоях Версаля, чаще всего в тайном рабочем кабинете, о котором не знали даже близкие короля; там монарх работал, разложив вокруг донесения и шифровки своих агентов. За одну ночь этот мир рухнул, словно карточный домик. И образ непогрешимого начальника полиции стерся, уступив место страдающему и несчастному человеку. Николя окончательно утвердился в своем решении довести дело до конца. Если понадобится, он сделает невозможное и найдет ответственного за трагедию, которую городские власти, исполняй они тщательно свои обязанности, вполне могли бы предвидеть и избежать.

Он выбрал себе резвого мерина рыжей масти, молодого и любопытного, сразу потянувшего к нему свою грациозную голову, и приказал слуге оседлать его. Улицы постепенно оживали, однако лица прохожих были серьезны; то тут, то там люди собирались группками. В насыщенном сыростью воздухе одежда прилипала к телу, а конь источал резкий запах загнанного животного. Издалека стремительно приближались темные свинцовые тучи: надвигалась гроза. Когда Николя въехал под своды Большого Шатле, на улице окончательно потемнело. Бросив поводья мальчишке, служившему при полицейской конюшне, он услышал, как кто-то окликнул его:

— Бог мой, это же Николя собственной персоной, и прямо мне навстречу!

Желая знать, кто позволяет себе обращаться к нему столь фамильярно, он обернулся и увидел Жана Бретонца, своего земляка, более известного в столице под прозвищем «Сортирнос». Этот своеобразный субъект исполнял весьма невзрачную, но чрезвычайно нужную для горожан работу: давал им возможность справлять нужду. Отсутствие в городе специально отведенных для этого мест делало занятие его не только необходимым, но и прибыльным. Возложив на плечи коромысло с двумя ведрами и спрятав сие нехитрое приспособление под широкой накидкой из просмоленного холста, он ходил по улицам и приглашал клиентов облегчаться в своем «общественном нужнике». Николя часто прибегал к услугам этого малого по долгу службы, ибо тот всегда был в курсе последних новостей и никогда не отказывался поделиться ими с земляком.

— Что новенького, Жан? О чем говорят сегодня утром?

— Ох, ничего хорошего! Народ залечивает раны и оплакивает погибших родственников. Плохое начало не сулит счастья молодоженам, точно, не сулит. Все винят городскую стражу и…

Он понизил голос:

— …проклинают полицию и де Сартина за то, что тот не выполнил свою работу. Люди возмущены, толпятся на улицах, однако ничего не произойдет, видали мы несчастия и похуже!

— И это все?

Сортирнос поскреб в затылке.

— По долгу службы я находился возле площади Людовика XV…

— Ну, а дальше?

— Дальше я поставил свои бадейки на землю и пошел помогать. Ох, каких только крепких слов я не наслушался!

— Да? И каких же?

— Люди из Ратуши с самого утра поносили Сартина, обвиняя его во всем случившемся; послушать их, так это он все устроил.

— Из Ратуши, говоришь? Эшевены?

— Да нет. Городская стража, расфуфыренная и раззолоченная. Многие выползли прямо из кабаков; от них разило так, что мухи на подлете дохли. Они здорово набрались и с трудом держались на ногах. Еще был там один щеголь, высокий, толстый, и, судя по манерам, офицер; так вот, он поощрял их и подзуживал.

Поблагодарив осведомителя, Николя бросил ему экю, и тот, рискуя уронить лежащее у него на плечах сооружение, на лету подхватил монету.

— Ты меня очень обяжешь, — произнес Николя, — если вернешься в квартал Сент-Оноре и постараешься узнать, где эти люди могли провести ночь. Надеюсь, ты понимаешь, меня это очень интересует.

Утвердительно подмигнув, Сортирнос привел в равновесие свои ведра и двинулся дальше. Вскоре он исчез под сводами, но эхо еще долго повторяло его призывный клич: «У кого нужда — беги сюда, нужник на одного, нужник на двоих!»

Входя в дежурную часть, Николя продолжал размышлять над тем, о чем поведал ему Сортирнос. В комнате он увидел Бурдо: уронив голову на стол и обхватив ее руками, инспектор громко храпел. Николя с сочувствием посмотрел на него. Вот уж кто точно не жалел себя этой ночью! Он позвал привратника папашу Мари, и тот немедленно принес две кружки кофе, щедро сдобренные горячительным пойлом, которое он, таясь, всегда носил с собой и от которого пахло перебродившими яблоками. От резкого кислого аромата инспектор чихнул, пробудился и, увидев кружку с кофе, схватил ее и принялся шумно прихлебывать обжигающий напиток. Воцарилась тишина.

— Мне кажется, — с иронией в голосе назидательно произнес Бурдо, отставляя кружку, — что сей кофе является лишь прелюдией к чему-либо более существенному.

— Мне кажется, — в тон ему ответил Николя, — что я последую по намеченному вами пути, ибо со вчерашнего полудня у меня во рту не было ни крошки, если не считать таковой проглоченную утром булочку; поэтому я готов самым внимательнейшим образом выслушать ваше предложение.

— Наше обычное место, куда мы ходим утолять голод, когда он становится нестерпимым, а время поджимает; поход на улицу Пье-де-Беф кажется мне неплохим выбором.

— Я голоден, значит, я следую за вами, таков мой девиз на сегодняшнее утро.

— Тем более, — подхватил Бурдо, — что я успел зайти к Сансону, и сегодня ровно в полдень он прибудет в Мертвецкую, дабы произвести вскрытие известного вам тела. He стоит приходить на вскрытие с пустым желудком, а то как бы нас не вывернуло…

Бурдо фыркнул, а Николя поежился: перспектива, увы, весьма вероятная. Он был согласен с Бурдо; процедура вскрытия в чем-то напоминала прогулку по морю: и то, и другое предприятие требовали наполнить желудок до отказа.

Их излюбленная харчевня располагалась в нескольких туазах от Шатле. Близость Большой Скотобойни, откуда во все стороны растекались кровавые ручейки, являлась гарантией, что мясо, подаваемое там, всегда свежее. Войдя в низенький прокуренный зал, Бурдо подозвал трактирщика, с которым они приятельствовали, ибо оба были родом из Турени, из деревни близ Шинона, и спросил, что хорошего может он предложить им в столь ранний час. Лукаво улыбаясь, краснолицый толстяк задумался.

— Что я могу вам предложить? — произнес он, награждая Бурдо увесистым дружеским тумаком, который любого другого, менее крепкого, чем инспектор полиции, наверняка свалил бы с ног. — Гм… Пирог с телячьей грудинкой вам о чем-нибудь говорит? Я делал его для своего приятеля, на крестины его первенца. Сейчас я вам его подогрею. И парочку графинчиков нашего красного вина. Как обычно.

Николя, всегда стремившийся проникнуть в святая святых кулинарного искусства, спросил у трактирщика, как тот готовит столь многообещающее блюдо.

— От вас, господин комиссар, у меня секретов нет. Но только от вас. Задай мне этот вопрос даже сам Парижский господин[14], я рта бы не раскрыл. Итак, слушайте. Берете добрый шмат грудинки, отборной, упитанной, с жировыми прослоечками, нарезаете полосками и сворачиваете рулетиками. Потом замешиваете тесто на нутряном сале, и выстилаете им круглую форму для пирога. Укладываете рулетики в форму, приправляете свиным салом, солью, перцем, гвоздикой, мускатом, душистыми травками, лавровым листиком, грибами и донцами артишоков. И все закрываете тестом. И на два часа без передыху в духовку. А когда вытащите из духовки, то перед подачей на стол острым ножиком проделаете посередке дырочку и заправите пирог хорошо уваренным белым соусом, добавив к нему немного лимонного сока и желтков.

— Именно такое блюдо сейчас весьма уместно и даже необходимо для наполнения наших совершенно пустых желудков, — сверкая глазами и плотоядно облизываясь, произнес Бурдо.

— А для смены вкусовых ощущений на десерт я вам подам вишни нынешнего урожая, сваренные в вине с корицей.

— О, хотя сейчас всего одиннадцать, нас ожидает, поистине, роскошная трапеза… — с блаженной улыбкой проговорил Николя.

Друзьям немедленно принесли графинчик молодого вина цвета созревшей черной смородины, а чтобы они могли утолить первый голод, подали салат из бобов со шкварками; молодое винцо пришлось к салату очень кстати, и каждый осушил не один стаканчик. Николя рассказал Бурдо о событиях прошлой ночи, увиденных им вместе с Семакгюсом, а также передал ему суть своего разговора с Сартином, подчеркнув, что начальник назначил инспектора его помощником в этом нелегком и чрезвычайно деликатном расследовании.

— Если я правильно понял, — произнес, покраснев от удовольствия, Бурдо, — нам в первую очередь надлежит заняться делом задушенной девушки, дабы никто не догадался об истинных целях наших поисков.

— Совершенно верно. Получается, от результатов вскрытия зависит наше собственное алиби. Может статься, следы удушения, обнаруженные на шее, не являются причиной гибели жертвы, а оставлены для привлечения внимания к телу — чтобы его не свалили в общую кучу.

— Не думаю. Если судить по одежде и внешности убиенной, ничто не указывает, что к трупу хотели привлечь внимание.

Николя точно знал, что хороший сыщик должен прислушиваться к внутреннему голосу. На основании разрозненных сведений, смутных впечатлений, намеков, совпадений и предчувствий здравый смысл выстраивал свою собственную иерархию улик и доказательств. Память помогала проводить аналогии с прошлыми делами и мысленно перебирать накопившуюся коллекцию человеческих типажей, характеров и положений, не оставляя места для пустых рассуждений и постоянно выдавая очередную обоснованную гипотезу. Под добродушной внешностью Бурдо скрывался весь спектр отточенных до совершенства качеств, присущих образцовому сыщику. Сколько раз его несущественные на первый взгляд замечания изменяли направление поисков, и в результате приводили к успеху дела!

Аромат тушеной с пряностями телятины отвлек Николя от служебных размышлений. С великим пиететом трактирщик опустил блюдо с золотившимся корочкой пирогом на выщербленный стол, и, исчезнув не более, чем на секунду, вновь появился, неся в руках небольшой глубокий котелок; помятые закопченные бока, почерневшие от долгих часов томления на плите или в печке, свидетельствовали, что лучшие дни сия посудина знавала очень давно. Сверкнуло тонкое острое лезвие, мгновенно рассекшее хрустящую корочку, и все, кто сидел за столом, почувствовали божественный запах, вырвавшийся из пропеченных недр. Трактирщик медленно влил в отверстие белый соус, постаравшись заполнить бархатистой жидкостью каждый уголочек пирога. Затем, отставив котелок, он поднял блюдо, сделал несколько покачивающих движений, равномерно распределяя влитый под корочку соус, и вновь водрузил блюдо на стол. Николя и Бурдо уже наклонились, дабы приступить к этому шедевру кулинарного искусства, как трактирщик остановил их.

— Спокойно, агнцы мои, дайте соусу пропитать мясо и наделить его своими ароматами. Заметьте, я говорю пирог с телячьей грудинкой, но для вящей мягкости и лучшего упаривания я добавил к начинке завиток говяжьей грудинки. А соус! Да вы просто пальчики оближете! Это вам не комковатая неупарившаяся штукатурка, разболтанная на скорую руку неумелым поваренком. Требуются часы, судари мои, чтобы мука-крупчатка пропиталась маслом, заварилась, не осела на дно, не пригорела, а полностью растворилась в соусе. Я всего лишь ничтожный кабатчик, но я готовлю с душой, как готовил мой прадед. Во времена Великого кардинала он отвечал за соусы на кухне Гастона Орлеанского!

Вдохновленный славным воспоминанием, он приступил к церемонии разрезания пирога. И сервировка, и вкус были на высоте его речей. Горячая корочка, похрустывающая от карамелизованного по краям мясного сока, нежно обнимала сочное мясо, окутанное соусом, насквозь пропитавшим начинку пирога. Николя и Бурдо провели немало сладостных минут, вкушая с душой приготовленное и поданное блюдо. Вареные вишни оказались кисло-сладкими и необычайно освежающими. Охваченные сытой истомой, они не отказались от капельки водки, поданной из предосторожности в фаянсовых чашечках, и пришли в совершеннейшее благодушное состояние. Полиция безмятежно закрыла глаза на нарушение правил и оставила его без внимания. Трактирщик не имел права продавать крепкие напитки, оно принадлежало другой корпорации; в своем скромном заведении он мог торговать только молодым вином из бочек, но никак не спиртным из запечатанных бутылок. Бурдо, всегда внимательно относящийся к деталям, внезапно обнаружил, что у них нет с собой нюхательного табаку. Отправляясь на вскрытие, они привыкли запасаться табаком. Вдыхая понюшку за понюшкой, они таким образом защищали свое обоняние от смрадного зловония, царившего в затхлом воздухе Мертвецкой. Трактирщик любезно одолжил им две глиняные трубки и необходимое количество табаку.

Добравшись до Большого Шатле, они направились в комнату для допросов, мрачное помещение с готическими сводами, расположенное возле канцелярии уголовного суда. Там стояли массивные дубовые столы, использовавшиеся, в случае надобности, для проведения вскрытий. Процедура эта пока не вошла в разряд обязательных, и лекари, коих служителям Фемиды приходилось привлекать, производили данную операцию исключительно по специальному приказу, и зачастую спустя рукава, не желая считаться ни с какими правилами; такие вскрытия для расследования не давали ничего.

Узкие окна, разделенные пополам выщербленными каменными столбиками, с трудом пропускали свет; когда же их закрывали железными ставнями, дабы крики подследственных не вылетали за пределы крепости, приходилось зажигать факелы. Мужчина одних лет с Николя, во фраке блошиного цвету, в черных панталонах и такого же цвета чулках, раскладывал на табурете хирургические инструменты, поблескивавшие в свете факелов. Шарль Анри Сансон и Николя были старые приятели; они познакомились, когда Николя еще только осваивался в Париже. Оба примерно в одно время вступили на избранное каждым поприще. Оба служили королевскому правосудию. Симпатия к взвешенному и застенчивому юноше, получившему великолепное образование, пробудилась у молодого комиссара совершенно неожиданно — не только для него самого, но и для палача. С тех пор Николя так и не сумел заставить себя смотреть на Сансона как на исполнителя смертных приговоров; он, скорее, видел в нем врача при уголовном суде. Сансон знал, что по традиции он обязан унаследовать фамильную должность; у него не было выбора; оставалось только подчиниться судьбе и следовать по уготованному ему пути. Однако он исполнял свою ужасную работу со всей возможной гуманностью. Обернувшись и увидев Николя и Бурдо, Сансон радостно улыбнулся.

— Господа, я вас приветствую, — произнес он, — и я в нашем распоряжении. Но скажите, не обязан ли я счастью видеть вас трагедии сегодняшней ночи?

По установившейся традиции они пожали друг другу руки; Сансон чрезвычайно дорожил этим рукопожатием, словно оно возвращало его в общество живых людей. Увидев, как оба следователя раскуривают трубки и принимаются дружно вдыхать ароматный дым, он улыбнулся. Появление Семакгюса и его игривая усмешка окончательно разрядили мрачную атмосферу зловещего помещения. Коллеги по врачебному искусству аккуратно разложили инструмент, внимательно проверяя, остры ли лезвия ланцетов и ножниц, хирургических ножей и пил, остроконечных скальпелей и штыковидных ножей. Они также выложили лигатурные иглы, шовные нити, губки, хирургические крючки, трепан, клин и молоток. Николя вместе с Бурдо почтительно взирали на их приготовления. Наконец, все окружили стол, где лежало тело незнакомки. Сансон указал комиссару на труп и с поклоном произнес:

— Начнем, если вам угодно, господин комиссар. Перед нами тело, доставленное на кладбище Мадлен в четверг, 31 мая 1770 года; смерть наступила предположительно в результате катастрофы на улице Руаяль, — начал Николя.

Бурдо вел протокол.

— Тело было обнаружено комиссаром Ле Флоком и инспектором Бурдо в шесть часов утра. Внимание обоих служителей порядка привлекли выраженные следы удушения на шее жертвы. По этой причине поступил приказ доставить тело в Мертвецкую, где…

Он взглянул на часы, и вновь спрятав их в кармашек на груди фрака, продолжил:

— …через полчаса после полудня того же дня было произведено его вскрытие, осуществленное исполнителем смертных приговоров виконтства и округа Парижского Шарлем Анри Сансоном при содействии Гийома Семакгюса, корабельного хирурга, в присутствии вышеуказанных комиссара и инспектора. В первую очередь был произведен осмотр одежды и предметов, принадлежавших жертве. Платье с корсажем спереди и свободной спиной, из светлого желтого шелка хорошего качества…

По мере того, как Николя описывал предметы одежды, Сансон и Семакгюс осторожно снимали их с тела и откладывали в сторону.

— …Корсет из белого шелка, облегающий тело и вырезанный по бедрам, на китовом усе, со шнуровкой сзади…

Сей предмет дамского туалета так плотно облегал тело, что Семакгюсу пришлось ножом разрезать шнуровку.

— …Две юбки, одна из тонкой хлопчатой ткани, вторая шелковая, с двумя карманами, пришитыми изнутри…

Он обыскал карманы.

— Карманы пусты. Серые нитяные чулки. Обувь отсутствует. Никаких дополнительных предметов, ни украшений, ни бумаг, ни каких-либо вещей, на основании которых можно произвести опознание тела, не обнаружено.

Николя вытащил из кармана платок и осторожно развернул его.

— Когда тело жертвы обнаружили на кладбище Мадлен, в зажатом кулаке нашли черную бусину, выточенную, судя по всему, из обсидиана. По общему впечатлению можно сказать, что перед нами труп молодой девушки лет двадцати, не имеющий никаких видимых признаков повреждения, кроме отмеченных ранее следов удушения на шее. Рот открыт, черты лица искажены. Белокурые волосы чистые и тщательно причесаны. Тело также чистое. Господа, теперь ваша очередь.

Николя повернулся к Сансону и Семакгюсу. Те приблизились к столу и внимательнейшим образом осмотрели лежащий перед ними труп несчастной. Они перевернули его, обследовали фиолетовые пятна на спине, затем вернули в прежнее положение. Покачивая головой, Семакгюс провел рукой по животу и выразительно посмотрел на Сансона, который, наклонившись, повторил его жест; схватив лежащий за ним зонд, он уверенными движениями осуществил исследование внутренней полости.

— Без сомнения, так и есть.

— Признаки явные, дорогой собрат, — произнес Семакгюс. — Полагаю, вскрытие подтвердит наше предположение.

Николя вопросительно посмотрел на них.

— Увы, — произнес Семакгюс, — ваша девица давно уже не девственница, и есть все основания полагать, что она уже родила. Вскрытие покажет, насколько верно наше предположение.

Палач кивком подтвердил слова корабельного хирурга.

— Никаких сомнений. Доказательством является отсутствие девственной плевы, хотя далеко не все с этим согласны. Но в данном случае имеет место разрыв уздечки, как часто бывает у женщин, которые родили ребенка.

И он снова склонился к телу.

— Gravis odor puerperii[15]. Ошибиться невозможно, роды случились несколько дней назад или чуть раньше. Эти полоски на животе свидетельствуют, что кожа его была сильно растянута.

— Равно как и эта темная линия, идущая от лобка к пупку, — продолжил Семакгюс, проводя пальцем по телу. — Набухшие груди также подтверждают наши выводы. Осталось обследовать детали. Подержите ей голову вертикально.

— Заметьте, — произнес Сансон, — что сочленение с первым шейным позвонком не столь подвижно, как бывает обычно.

При виде взрезанной скальпелем плоти Николя поморщился. Так случалось каждый раз: в начале он срочно доставал трубку или принимался лихорадочно нюхать табак, но потом профессиональный интерес побеждал отвращение, и неприглядное зрелище переставало вызывать у него эмоции. Любопытство поддерживалось желанием поскорей прийти к выводам, все разъяснить, приподнять завесу над покрытой мраком тайной. Глядя на тело, он переставал думать о том, что еще совсем недавно оно принадлежало живому существу, и видел в нем всего лишь объект, который нужно тщательнейшим образом обследовать, невзирая на малоприятные звуки и тошнотворные цвета, извлекаемые из его глубин стилетом или зондом. Уподобившись прилавку мясника, неведомый животный механизм являл взору свое внутреннее строение, которое начавшееся гниение вскоре разрушит полностью.

Палач и корабельный хирург продолжали работу, молча указывая один другому на те или иные органы и обмениваясь понимающими взглядами. Завершив исследование, они вернули телу прежний вид. Крупными стежками зашили надрезы, тело вымыли и завернули в большую простыню, и комиссар наложил печати на ее сомкнутые края. Завершив работу, они вымыли руки уксусом и, обсушившись, остались стоять молча; никто не решался заговорить первым.

— Сударь, — наконец, произнес Семакгюс, — здесь вы у себя. Я не намерен вторгаться в пределы вашей юрисдикции.

— Я тоже здесь неофициально, сударь. Однако я согласен сделать заключение; но и вы, сударь, сделайте одолжение, дополняйте мои выводы, и не стесняйтесь перебивать меня.

Семакгюс поклонился в знак согласия.

— Непременно, раз уж вы дали мне позволение.

Сансон принял скромный и сосредоточенный вид, напоминавший Николя позу проповедника во время поста.

— Мне известно, господин комиссар, ваше желание поскорее получить сведения, необходимые для вашего расследования. Полагаю, вы сумеете оценить полученные нами результаты. Перехожу к главному.

И, скрестив на груди руки, он вдохновенно начал:

— Итак, перед нами лежит тело, принадлежащее женщине примерно двадцати лет…

— …необычайно хорошенькой, — ворчливым тоном добавил Семакгюс.

— Во-первых, мы констатировали, что она была задушена. Состояние трахеи, ушибы и внутренние гематомы, образовавшиеся по причине кровоизлияния, подтверждают наши выводы. Во-вторых, жертва недавно родила, хотя точную дату родов мы вам назвать не можем.

— Тем не менее, событие произошло не больше двух-трех дней назад, — добавил Семакгюс. — Состояние половых органов, грудей и также некоторые другие признаки, от описания которых я избавлю ваши уши, позволяют нам это утверждать.

— Наконец, в-третьих, сложно определить время смерти. Тем не менее, состояние трупа наводит на мысль, что, скорее всего, смерть наступила вчера, между семью и восемью часами вечера.

— Также, — произнес Семакгюс, — обмывая тело, мы обнаружили… сухие травинки.

И, разжав ладонь, явил всем несколько былинок. Николя осторожно взял их и завернул в платок вместе с черной бусиной.

— И где именно на теле вы их нашли? — спросил он.

— Везде понемногу, но больше всего на голове, хотя в густых и светлых волосах цвета спелой соломы они были почти незаметны.

Николя задумался. Как всегда, он чувствовал себя готовым стать адвокатом самого дьявола, лишь бы докопаться до истины.

— Даже если жертва скончалась задолго до начала печальных событий на площади Людовика XV, не могли ли вы — заранее прошу меня простить — ошибиться, и нет ли оснований предполагать, что повреждения шеи случайны, получены, когда тело вытаскивали из завалов, и не они стали причиной смерти.

— Мы заявляем совершенно официально, — ответил Сансон, — что эти повреждения были получены при жизни жертвы, и именно они повлекли за собой ее смерть. Не стану утомлять вас подробностями, но характер повреждений не оставляет сомнений. К тому же, одежда жертвы в полной сохранности, а в случае гибели жертвы в давке это было бы невозможно.

— Тем более, — подхватил Семакгюс, — тогда мы не смогли бы объяснить выражение лица и наличие черной крови в легких.

— Как вы считаете, роды прошли нормально? — задал вопрос Бурдо. — Иначе говоря, есть основания предполагать, что был сделан аборт?

— Трудно сказать. Кожные складки в области живота, без сомнения, наличествуют, причем такие, какие бывают у родивших женщин. Впрочем, когда производят аборт на поздних сроках, следы иногда остаются те же, что и при родах, и следы этим тем выраженнее, чем большим был срок беременности.

— Значит, — заключил Бурдо, — мы не можем с точностью сказать, идет ли речь о родах или об аборте при позднем сроке?

— Нет, — ответил Сансон.

Николя принялся размышлять вслух.

— Есть ли у нас основания поместить труп на ледник и приступить к официальному расследованию? Не лучше ли оставить его там, где его обнаружили, и приставить к нему ловкого соглядатая? Ведь тогда его, в конце концов, опознают родственники. Доставив тело сюда, мы нарушили естественный ход событий и усложнили нашу задачу…

Бурдо возразил ему.

— Ну, и как бы мы выглядели с нашими обвинениями? Семья точно подняла бы шум! И прощай вскрытие! Нам бы немедленно доказали, что она погибла в давке. Более того, мы бы никогда не узнали, что несчастная недавно родила! Я предпочитаю истину, увиденную собственными глазами, нежели ту, в которую меня заставляют поверить.

Уверенность инспектора помогла Николя прогнать одолевшие его сомнения.

— К тому же, — заключил Бурдо, — как говорил мой отец, заботившийся о королевской своре для охоты на кабана, теперь мы вооружены, и достойно встретим кабана, даже если он попытается выдать себя за оленя. Но кто бы ни оказался виновником убийства, расследование обещает быть непростым.

— Друзья мои, — начал Николя, — как мне благодарить вас за то, что вы своими знаниями согласились осветить мне путь в этом запутанном деле? Вы знаете, — прибавил он специально для Сансона, — господин де Ноблекур давно приглашает вас на ужин, но вы постоянно отказываете ему.

— Господин Николя, — ответил Сансон, — его приглашение уже делает мне честь и преисполняет меня радостью и признательностью. Возможно, настанет день, когда я приму его.

Оставив Семакгюса и Парижского господина оживленно дискутировать о сравнительных заслугах двух предшественников новой судебной медицины, Беккера[16] и Баузмана[17], комиссар и его помощник, задумавшись, молча спустились по лестнице и вышли под своды Большого Шатле. Разразилась долгожданная гроза, и теперь ручейки грязной воды, несущие отбросы, затопили проезжую часть улицы. Бурдо чувствовал, что Николя что-то беспокоит.

— Я не могу понять, что могло заставить молодую женщину так тесно зашнуровать корсет, — наконец, задумчиво произнес комиссар.