Призраки Дарвина

ЧЕТЫРЕ

В шестом поколении! Какие же призраки будут преследовать нашего сына или дочь, если мы когда-нибудь осмелимся завести детей, каким будет седьмое поколение? Смогут ли другие пленники, вывезенные силком с Огненной Земли и засунутые в камеру моего предка Пьера, просочиться в сны моего потомства? Я не делился этими мыслями с Кэм, пока изучал репродукции фотографий, собранных по крупицам из парижских архивов. Мой посетитель присутствовал на целой серии групповых снимков, которые, видимо, были сняты один за другим, и все на фоне деревьев.

Париж в сентябре — идеальное время, как писала Кэм, для семейной прогулки в зоопарк, куда можно добраться по железнодорожной ветке, специально проложенной для перевозки бесчисленных посетителей туда и обратно. Здесь смешались звери и люди: на одной из фотографий страус мчится по вольеру, и тут же сидит группа аборигенов. На следующем кадре, снятом, вероятно, через минуту, двое мужчин выпрямились, в то время как мой посетитель по-прежнему сидит на корточках, еще более недоверчивый и испуганный, и он останется в той же позе, когда в следующий раз камера Пьера Пети щелкнет группу, которая начала разбредаться, и яркий свет от передержки разрежет изображение почти пополам. В следующем кадре остальных уже не видно из-за света, но мой посетитель так и не двигается, продолжая смотреть в упор на моего будущего прапрапрапрадеда. Если бы взглядом можно было убить, если бы взглядом можно было убить… В следующем кадре он больше не виден, мой посетитель, поглощенный пятном светового загрязнения. На других фотографиях новые комбинации: то он со стариком, с женщиной и крошечным голым младенцем, на следующих изображениях он стоит рядом с другой женщиной, а затем в компании свирепого мужчины постарше — о, мой посетитель популярен, он в числе любимчиков у Пети. А вот и тот снимок, который превратили в почтовую карточку и спустя сотню лет продали за пару су в книжной лавке на улице Одеон. Но моя жена требовала, чтобы я посмотрел на других аборигенов — кто они такие и кем друг другу приходятся? Может быть, пара постарше — это родители моего посетителя? А малыш — его брат? Или племянник? А второй младенец — его племянница или сестренка? Еще один юноша — его брат? Я расспрашивал их лица, как делал все это время со своим посетителем, но ответом опять же было молчание.

Но в этом случае подспорьем послужил материал, присланный Камиллой, выдержка из пространной статьи, опубликованной Парижским обществом антропологов, в которой авторы размышляли, как аборигены вписываются в дарвиновскую схему эволюции, задавались вопросом об их интеллекте, пытаясь понять, насколько те близки к монголоидной расе и далеки от азиатских предков.

Это было выступление доктора Леонса Мануврие, датированное семнадцатым ноября 1881 года. Кэм писала: «К тому времени они уже были в Германии, и их осталось десять, потому что один из младенцев умер. Дочь женщины по имени Пети Мер, Маленькая Мать. Так ее назвал не Пьер Пети, а их смотрители. Самого свирепого окрестили Антонио, Мануврие говорил про него „дикий на вид“. Более спокойного старика прозвали Капитано, его жена сохранила свое имя Пискоуна. Другие женщины — Лиза и Кэтрин, а подростки — Генри и Педро. Из описания Мануврие непонятно, кто из них может быть нашим посетителем. Но тем не менее этот ученый приезжал к ним пять раз и провел с ними много часов, и теперь тебе нужно провести много времени с ним с помощью этих фотографий, Фицрой Фостер: нет лучшего способа приблизиться к этим туземцам и снять проклятие, если это действительно проклятие, а не благословение».

Последние слова встревожили меня. Камилла прониклась посетителем, как моя мать? Но я один раз уже усомнился в своей пловчихе, хотя она сразу же начала задавать правильные вопросы, и в итоге из-за этой ошибки мы потеряли семь лет любви и дружбы, и я не собирался снова ее совершить, свернув не на ту дорожку. Я позволю ей завести меня в самую чащу, я верю ей и буду слушаться. Вскоре я услышу историю, которую она писала для меня, из этих пухлых влажных губ.

Между тем описания Мануврие действительно открыли мне глаза, помогая рассмотреть лицо и тело посетителя, исследовать привычки его товарищей по плену. Я многого не знал, несмотря на бесконечные часы нашего совместного проживания. О Генри было больше информации, чем о Педро, поэтому я сосредоточился на нем. Какая у него походка, какие тонкие ноги. По словам Мануврие, он продвигался странным, неуверенным шагом, немного сгибая ноги и высоко поднимая ступни, как охотник, осторожно ступающий через кусты. Ставит ногу на внешний край стопы, как и туземные женщины. Слишком большой промежуток между большим и вторым пальцами. Чрезмерно развитая грудь немного выпуклой формы. Хорошо сложен, средней полноты. Нос несколько вдавленный, широкий у основания, но значительно менее плоский, чем у негроидов. Маленькие, прижатые к черепу уши. У одного из молодых людей (Генри? Педро? Не указано) уже вылезли все зубы мудрости. Зубы красивые и ровные несмотря на то, что аборигены употребляли в пищу сырые мидии в большом количестве. Кожа гладкая, цвет между номерами 29 и 30 в хроматической таблице, возможно, лучше всего описать как желто-коричневый или желтовато-красный. На спине, плечах, груди нет волос, за исключением очень тонкого пуха, заметного только при взгляде под косым углом. Волосы на голове очень темного цвета, прямые, блестящие, густые, доходят до бровей. Две пряди хранятся в коллекции мсье Гольдштейна.

Глаза — о, я бы безошибочно узнал эти глаза — карие; как выяснилось, их цвет соответствует номерам 1 и 2 хроматической таблицы. И Педро, и Генри, по словам Мануврие, меньше семнадцати лет, так что одному из них действительно могло быть четырнадцать, когда был сделан снимок.

Есть ли вероятность, что кто-то из них или оба были отпрысками пленных женщин? С уверенностью можно вычеркнуть только Лизу, самую молодую, почерпнув информацию из наблюдений за ней: «Эта девушка никогда не рожала. Мы были заинтересованы в том, чтобы замерить грудь. Она довольно объемная и стоячая. У трех других грудь обвисла, но ненамного сильнее, чем у наших соотечественниц, выкормивших большое количество младенцев. Как мы видели, туземки кормят грудью так же, как и европейки».

Сосал ли мой посетитель грудь одной из женщин? Поила ли его мать, набрав воды сначала себе в рот, а затем медленно отправляя ее в жадные младенческие губы, горло, живот? Наблюдала ли она, как сын играет, растет и достигает совершеннолетия, а теперь пыталась защитить его в чужой стране? Или она осталась на Огненной Земле оплакивать своего мальчика, когда его и еще несколько членов племени похитили духи?

Конечно, автор приводил и измерения, целую таблицу. Отдельные результаты передали в лабораторию доктора Брока для дальнейших консультаций, но были средние значения для каждой категории, определенные в соответствии с рекомендациями Общества антропологии. Я мог визуализировать и сам процесс: пальцы Мануврие на рулетке, губы шевелятся, диктуя числа его коллегам Деникеру и Гольдштейну, а потом он переходит к следующему углу, конечности или выпуклости. От долихоцефального черепа к макушке и ушной раковине, от офриона до линии роста волос, а затем до верхней части носа и простиона. Лицевой угол отточки подбородка до верхней части грудины, а оттуда до верхнего края лобка, пупка и соска, шейного позвонка и передней верхней подвздошной ости и битрохантерной линии, ширина груди, окружность грудной клетки под мышками — было ли посетителю щекотно, когда ученый ткнул ему под мышку? — верхняя конечность от лопатки до кончика среднего пальца, длина ладони от шиловидного отростка и до кончика среднего пальца, высота лодыжки, длина стопы. Всего пятьдесят измерений. Не все части тела были изучены.

«Мы не смогли добиться только одного: исследовать и измерить половые органы. Оказалось, что невозможно увидеть что-либо ниже верхнего края лобковой области. Наши настойчивые требования по этому поводу не увенчались успехом, и всякий раз, когда мы пытались неожиданно спустить с какого-нибудь из дикарей нижнее белье, которое огнеземельцы прежде в принципе не носили, они тут же нас останавливали». Мануврие продолжал задаваться вопросом, связано ли это с врожденной скромностью или страхом перед своими хозяевами, которые «вполне могли дать им помимо нижнего белья еще и некоторые представления о приличиях, научить их правилам хорошего тона и надлежащему поведению».

Наверное, в прочитанном отчете сильнее всего к моему посетителю и его племени меня привлекло сопротивление чужаку, пытающемуся с линейкой в руках исследовать их половые органы. Кавескары словно оживали для меня, хотя этот процесс и так уже шел вполне успешно. Я стал воспринимать их… людьми, да, это правильное слово. Я мысленно представлял, как они смеются, когда французские эксперты подкручивают усы, как поддерживают огонь и едва согревают пищу на углях, зато демонстрируют мастерство ковки наконечников стрел, а еще они любят багеты и не проявляют интереса к монетам и серебру. Они ожили для меня сейчас, а более века назад жизнь стремительно улетучивалась из их тел: с каждым днем пленники становились все более унылыми и вялыми; очевидно, от вакцинации вся эта маленькая колония заболела, индейцы страдали от гнойников и пробок в миндалинах. Не это ли убило малышку Пети Мер?

О, я хотел бы взглянуть его глазами, хоть раз, хоть раз, взглянуть твоими глазами, сопровождая тебя в путешествии.

Потому что Кэм узнала их маршрут.

— Послушай: на следующий день после смерти младенца, тридцатого сентября, остальных сажают в поезд и отправляют в Германию. Я пойду по их следу, Фиц.

— В Бонн?

— Нет. Сначала в Гамбург. Гамбург — вот где все началось, именно там они сошли на берег, а не в Гавре, как я сначала думала. Из Гамбурга в Лейпциг, а дальше, может, получится выбить разрешение на въезд в ГДР, сейчас там постоянные беспорядки, поэтому, возможно, коммунисты не дадут американцу пересечь границу, а мы же не хотим, чтобы меня обвинили в шпионаже или чем-то таком. Лучше ехать прямо в Штутгарт, потом в Нюрнберг и Мюнхен. Да, они посещали города в другом порядке, но мне в конце концов надо попасть в Берлин. Берлин — вот разгадка ко всему, похищение было профинансировано оттуда.

— Ты поедешь во все эти города?

— Ага, а потом еще и в Цюрих, это конечная точка их маршрута.

— Кэм! Ты не можешь просто сказать, почему так важно, чтобы ты…

Она не раскололась, лишь призналась, что перед тем, как скормить мне очередную порцию ценных сведений, хотела стать еще ближе к ним, ближе к… Ее голос затих.

— Ближе к ним? А что насчет того, чтобы стать ближе ко мне, Камилла Фостер?!

— Только не говори, что ревнуешь к этому бедняге. Если твой единственный соперник — кавескар, умерший сотню лет назад, можешь считать, тебе повезло.

— Я серьезно…

— Если серьезно, то доверься мне. Я буду выходить на связь ежедневно, только не выспрашивай у меня детали.

Я понимал, что нужно позволить Камилле распутывать ее научными методами клубок моего недуга и искать выход из лабиринта без необходимости объяснять очередной из целой вереницы шаг, каждую зацепку кому-то далекому, пусть даже я и был жертвой. Конечно, я ей доверял.

Кроме того, мне приготовлена замечательная награда — обещание вернуться домой ко Дню благодарения с уже выполненной миссией. Меня несказанно обрадовало известие, что скоро я буду баюкать ее в объятиях, но восторг слегка притуплялся из-за того, что это означало для ее карьеры. Как же Институт Пастера?

— Они не дали двухнедельный отпуск, который был мне нужен, Фиц. Так что мы расторгли контракт, но расстались довольно полюбовно. Они будут рады принять меня в будущем, как только ты приведешь дела в порядок. Я сказала доктору Лувару, что вторая поездка в Германию нужна, чтобы помочь мужу, он ничего не стал говорить, приподнял бровь, улыбнулся, а потом изрек — о, это так по-французски, даже для ученого: «Только одна вещь важнее ДНК — это любовь». Я ответила, что, на мой взгляд, вся ДНК скрепляется любовью. Я правда в это верю. Так что не беспокойся, Фиц.

Кэм всегда проявляла недюжинный оптимизм, но сегодня казалась чересчур веселой. Разве эти поиски не мешают ее карьере?

— Вовсе нет, — выпалила она, но потом исправилась: — Ну, немного. Доктор Лувар очень хотел, чтобы я работала вместе с одним из их консультантов, крутым американским эпидемиологом из Стэнфорда Эрнестом Дауни. Живая легенда, он уже выдвигался на Нобелевскую премию за работу по лейковирусам. Перед уходом мы ненадолго пересеклись… Ну, он, по сути, переключился на мою область исследований визуальной памяти и генетических мутаций, правда, упомянул, что передача изображений происходит не только по наследству, но может передаваться от человека к человеку половым путем или через слюну. Он сказал, что найдет меня в Штатах, мы будем поддерживать связь и спасем человечество от надвигающейся чумы. По правде говоря, Фицрой, мне он показался каким-то жутковатым, что ли. Значит, твой посетитель совершил доброе дело, заставив меня держаться подальше от этого Дауни!

Итак, Кэм уехала в глубь Германии.

Время от времени я получал от нее таинственные сообщения с оттенком эротики, перемежавшиеся короткими, почти телеграфными фразами, которые позволяли одним глазком взглянуть, что происходило по дороге из Гамбурга в Берлин через другие города.

Гамбург: «Я знаю, кто организовал похищение, Фиц, и многое другое. Генрих, его звали Генрих, Генри — твой посетитель, Фиц».

Нюрнберг: «Они заболели по прибытии из Берлина, Фиц, но их все равно выставили напоказ».

Штутгарт: «Им стало так плохо, что их нельзя было демонстрировать, Фиц».

Затем Мюнхен: «Он определенно болен, твой Генри, если верить доктору Боллинджеру, лечившему его в этом городе, записки нашлись среди бумаг профессора Теодора фон Бишофа». И позже тем же вечером: «Теперь я понимаю, как он умер, от чего он умер, Фиц».

И наконец, Берлин.

Седьмое ноября 1989 года: «Последнее звено, почти последнее недостающее звено, Фиц, здесь, в Берлине, где ад — или, я бы сказала, рай — разверзся, чтобы наступил новый рассвет для человечества. Но я приехала сюда не за этим. Оказывается, наших кавескаров пленили по приказу Рудольфа Вирхова. Мне нелегко писать это имя с презрением, мой милый. Вирхов — друг и коллега Луи Пастера, герой для всех, кто изучает биологию и рак. Мы обязаны ему теорией клеточного воспроизводства, согласно которой больные клетки происходят из здоровых. Он был потрясающим реформатором, спасшим несчетное количество жизней благодаря нововведениям в общественной гигиене и появлению канализации, это один из самых прогрессивных общественных деятелей своего времени, сторонник полной демократии, в том числе для женщин, и налога на богатство, вот почему так трудно поверить, что кто-то вроде него мог заплатить за похищение. Но Сен-Илер поднялся на борт позже, когда Генри и другие были в Европе. Вирхов годами пытался заполучить несколько патагонцев, хотел изучить их. Завтра узнаю больше в Берлинском зоологическом обществе. Люблю тебя каждой молекулой моего тела. Кэм».

Рай и ад действительно разверзлись в Берлине, где за три дня до прибытия моей любимой полмиллиона человек вышли на митинг на площади Александерплац в Восточном Берлине, требуя выпустить их на Запад. Она ехала всю ночь в поезде из Мюнхена через Восточную Германию: «Ох, милый, путешествие в некотором роде захватывающее, но мы не могли остановиться, потому что это вражеская территория. Я выглянула в темноту, но ничего не увидела, за окном царила кромешная мгла. Интересно, что чувствовал Генри, проведя двадцать семь часов запертым в фургоне с мясом, печеньем и небольшим количеством воды, по дороге из Парижа в Берлин».

Всего в нескольких милях оттого места, где она писала эти строки, Политбюро КПГ пыталось избежать кровавого столкновения. Не лучший момент для исследования других видов насилия и миграций и других стен, возведенных в зоопарках сто лет назад, но энтузиазм Кэм не имел границ.

«Сегодня лучший день! — восторгалась она на следующее утро, восьмого ноября. — Ты бы видел на улицах толпы людей, марширующих к Бранденбургским воротам, тысячи собравшихся в ожидании чего-то грандиозного. Они станут свободными, Фиц. И мы. Скоро мы освободимся от прошлого, вот увидишь, любимый. Мне пора».

И она унеслась куда-то, то ли присоединяться к протестующим, то ли копаться в архивах, которые Вирхов оставил Берлинскому обществу антропологии, этнологии и протоистории. На следующий день она звонила дважды. Сначала рано утром:

— Генри — никак не привыкну называть его Генрихом, — как значится в одном отчете, было восемнадцать, это подрывает нашу складную теорию о том, что ему было четырнадцать, как тебе, одиннадцатого сентября тысяча восемьсот восемьдесят первого года. Он сын Антонио, того свирепого дикаря, хотя они оба больше похожи на туземца по прозвищу Капитан. В одном отчете есть приписка, якобы Антонио был мужем Трины, в чем я лично сомневаюсь, поскольку в Париже никто об этом не упоминал. В нашем деле много лжи. Теперь ты понимаешь, почему я не хочу сообщать подробности, пока не разберусь со всем. Но я закончу к завтрашнему дню. Я только что договорилась о встрече с журналистами одной газеты, писавшей о патагонцах, когда те еще были в Берлине. Позвоню чуть позже, милый.

Она чмокнула меня в трубку и убежала. Я сидел у телефона в ожидании часами, обеспокоенный ситуацией в Берлине, которую постоянно освещали по радио и телевидению, а чрезмерное возбуждение Кэм усиливало волнение в разы: смотрит ли она по сторонам, прежде чем перейти улицу, не забыла ли свое обещание вернуться ко Дню благодарения?

Второй звонок раздался поздно вечером. Настоящий клад, ликовала Кэм, в газетных вырезках есть вся необходимая информация, и завтра вечером она уедет в Цюрих. Сегодня она в настроении отпраздновать и даже знает одно местечко.

— Все сошлось, Фиц, — наша история и история этого века, двести лет спустя после штурма Бастилии. Я позвоню позже, милый. Просто запомни. С этого момента все будет в порядке. Фиц, мы исполнили свой долг, вот что я поняла.

Она убежала с такой скоростью, что я едва успел сказать ей, чтобы она берегла себя. Кэм, моя Камилла, Камилла Вуд, береги себя, любовь моя. Я не знаю, слышала ли она меня.

В третий раз она так и не позвонила.

Девятого ноября 1989 года я ждал всю ночь напролет, наблюдая, как толпы хлынули через КПП «Чарли», как мужчины и женщины, жители ФРГ и ГДР, танцуют на вершине стены, как падают первые куски кирпича и бетона. Я смотрел в надежде увидеть единственную в мире женщину, которая мне небезразлична, а ее там не было, камеры не засняли ее, как засняли когда-то Генри, Антонио, Лизу и маленькую девочку, умершую в Париже. В ту ночь она не позвонила.

На следующее утро, в субботу, я сам позвонил в отель, но в ее номере никто не поднял трубку. Отец уговаривал меня не волноваться, мол, бывают такие моменты в истории, когда теряешь ощущение времени и пространства и даже чувство ответственности. С ней все будет в порядке, заверил он меня, обязательно. В воскресенье одиннадцатого ноября позвонили рано утром. Остальные еще спали, бодрствовал только я. Когда консул звонил из Манауса, я был дома один, и сегодня снова Фицрой Фостер взял трубку, отвечая на звонок чиновника из другого консульства. На этот раз плохие новости прилетели из Берлина.