Призраки Востока

1

В полумраке храма передо мной выступает из воды край широкогорлой вазы с лотосами. Я не вижу всей вазы, но знаю, что она бронзовая с блестящими ручками в виде драконов. Свет падает только на цветы: три огромных чисто белых цветка и пять больших зеленовато-золотистых листьев… Это искусственные цветы. Солнечный свет идет откуда-то сбоку, образуя неширокий поток, в котором купаются цветы. Он почти не рассеивает полумрак храма. Я не вижу, откуда идет свет, но знаю, что в стене есть маленькое оконце в форме колокола.

Я смотрю на лотосы и вспоминаю свое первое посещение буддистского храма – именно тогда я впервые окунулся в ароматы восточных благовоний. И теперь, когда я ощущаю их запах, мой первый день в Японии воскресает в памяти с почти болезненной остротой.

Запах благовоний вездесущ. Это обязательный элемент сложного и незабываемого аромата Дальнего Востока. Этот дух навечно поселился и в жилых домах, и в храмах, он присутствует и в хижине крестьянина, и в покоях наследного принца. Только храмы синто свободны от него – любые запахи «не чисты» для обоняния древних богов синто. Но буддизм и благовония неразделимы. В каждом доме, где есть буддистский алтарь, в определенное время вверх начинает виться ароматный дымок. Даже в самом глухом захолустье перед маленькими каменными изваяниями Фудо, Дзидзо или Кваннон тлеют курительные палочки. Многие дорожные впечатления – прекрасные пейзажи, удивительные звуки – накрепко связаны в моей памяти все с тем же ароматом; особенно помнятся пустынные затененные улицы, ведущие к старинным алтарям древних храмов, замшелые пролеты изношенных ступеней, радостная суматоха праздничных ночей, малозаметные погребальные процессии, проплывающие в мерцании фонариков, шепот молитв у домашнего алтаря в лачуге рыбака на диком берегу, маленькие могилки домашних животных, над которыми тоже вьются струйки синеватого дыма – так хозяева поминают их в час молитвы Амиде, Владыке Неизмеримой Жизни.

Но аромат, о котором я веду речь, это аромат дешевых благовоний, так сказать, благовоний общего пользования. А ведь их существует великое множество и качеством они различаются разительно. Судите сами: пучок обычных курительных палочек (все они толщиной примерно с грифель карандаша и по длине схожи, разве что палочки немного длиннее) стоит сущие гроши, а за пучок качеством немного получше придется уже отдать несколько йен, что тоже недорого. А ведь есть и более ценные сорта. Но там и форма, и цена будут совсем другими. Конусы, пластинки, таблетки, маленькие свертки могут стоить и четыре, и пять фунтов стерлингов. Однако меня меньше всего интересуют коммерческие и производственные проблемы, связанные с изготовлением благовоний.

2

Конечно, интересно было бы заняться серьезными исследованиями темы благовоний. Но это был бы воистину огромный том. Начать пришлось бы, конечно, с истории вопроса, т.е. с короткого очерка о первых упоминаниях ароматических палочек в Японии. Потом я бы перешел к легендам, в которых рассказывается о том, как благовония вместе с буддизмом были завезены в Японию из Кореи. Случилось это в середине VI века, когда некий корейский правитель прислал в дар императору изображение Будды, священные сутры и полный комплект мебели для храма. Разумеется, были там и волшебные палочки для воскурений. Дальше следовало бы привести классификацию благовоний, разработанную еще в Х веке, и процитировать донесение государственного советника Кимитаки Сэндзи, посетившего Китай в XIII веке и описавшего все, что он узнал о китайской культуре благовоний. Потом надо было бы поговорить о старинных благовониях, еще сохранившихся кое-где в древних храмах, а также о свитках эпохи Мэйдзи в храме Нары , о трех великих полководцах Иэясу, Нобунаге и его преемнике Хидейоши, также причастных к истории курительных палочек. Затем должен был бы последовать очерк об изготовлении благовоний с упоминанием классификации Йошимасы, собравшего сто тридцать различных благовоний и придумавшего для наиболее ценных весьма поэтичные имена, сохранившиеся и поныне: «Падающие лепестки», «Дымок Фудзи», «Цветок Закона»…

Обязательно надо было бы упомянуть традиции, связанные с воскурениями. Они еще сохранились в некоторых родовитых семьях вместе с рецептами приготовления благовоний. Их передавали из поколения в поколение, а их названия хранят память о составителях. Разумеется, необходимо привести и сами рецепты, особенно знаменитых смесей, совмещавших в себе, например, «аромат лотоса, запах летнего бриза и дыхание осеннего ветра». А как же не рассказать о великой эпохе роскоши, породившей удивительные истории, например историю Су Овари-но-Ками. Свой дворец он приказал выстроить из благовонного дерева, а в ночь, когда он поднял восстание, дворец по его приказу запылал, и все вокруг – воздух, земля, трава – надолго пропиталось благовонным дымом.

Конечно, только для того чтобы собрать материалы об истории создания ароматических смесей, пришлось бы пересмотреть огромное количество трактатов, особенно таких примечательных, как учение Десяти Школ Искусства Составления Благовоний, учесть указания на то, какие компоненты в какое время года следует заготавливать, привести рекомендации относительно огня для сожжения благовоний, а также правила прессования золы курильниц в различные художественные формы сообразно сезону или случаю…

Отдельную главу займет описание мешочков для благовоний, которые следует подвешивать в домах в определенных местах, чтобы отгонять злых духов; ладанок, служивших для тех же целей. Религиозный аспект и легенды о благовониях – отдельный большой предмет исследования. Здесь же можно было бы рассмотреть запутанную историю обществ благовоний, создавших такие сложные ритуалы, что без схем и диаграмм в них не разобраться. Еще одна глава потребуется для рассказа об экспорте ингредиентов благовоний из Индии, Китая, Аннама, Сиама, Камбоджи, Цейлона, Суматры, Явы, Борнео и островов Малайского архипелага – все эти места упоминаются в старых изданиях о благовониях. Наконец, заключительную главу следует посвятить романтической литературе о благовониях – стихам, рассказам, драмам, в которых упомянуты обряды с воскурениями, и особенно – любовным песням, уподобляющим любимую упоительному аромату, а любовную страсть – яростному пламени.

Тлеет курительная палочка –

Аромат наполняет твои одежды…

Тлеет моя жизнь,

Сгорает в пламени желанья…

Я всего лишь набросал перечень тем будущего исследования – и то вон что получилось! И все же я попробую немного рассказать о благовониях, как о составной части ритуала, как о предмете роскоши и средстве общения с духами.

3

В алтарях бедных домов обычно зажигают дешевые курительные палочки ансоки-ко. Целые охапки ансоки-ко сжигаются паломниками в бронзовых курильницах перед входами в знаменитые храмы, да и возле придорожных изваяний они иногда лежат пучками. Это – для бедных странников и просто для бродяг, которые обязательно останавливаются перед каждым изваянием на дороге помолиться и, если есть, поставить несколько курительных палочек к ногам божества. Но в богатых храмах и во время крупных религиозных церемоний в ход идут куда более дорогие благовония. В буддистских ритуалах используют три группы благовоний: ко – истинные благовония ; дзуко – ароматический бальзам очищения; макко – ароматическая жидкость для окропления святынь. Говорят, что макко – примерно то же самое, что и порошок сандалового дерева, часто упоминаемый в буддистских текстах. Это – настоящие благовония, употребляемые в религиозных ритуалах.

В «Краткой истории монашества» говорится, что «благовония – это Посланник Искреннего Намерения. Когда Судатта хотел пригласить Будду на трапезу, он использовал благовония. Судатта поднимался на крышу своего дома и стоял там всю ночь, держа в руках курильницу с драгоценными благовониями. Каждый раз, когда он выполнял этот ритуал, Будда появлялся у него в доме на следующий день в то самое время, о котором думал Судатта».

Из этого текста следует, что благовония – это сжигаемое подношение, символизирующее благочестивое намерение верующего. Но смысл благоуханных воскурений этим не исчерпывается. В буддистских текстах, например, в книге «Восхваление праведности», можно найти яркий образец молитвы, упоминающей благовония: «Пусть тело моё станет чистым, как курильница! Пусть мысль моя станет подобна пламени мудрости, питаемому ароматом чистых мыслей и медитации, так что мне будет позволено почтить всех будд Прошлого, Настоящего и Будущего!»

Иногда в буддистских проповедях изменение кармы благочестивыми усилиями сравнивают с чистым огнем горящих благовоний, иногда, довольно часто, сама жизнь человека сравнивается с дымом воскурений. Вот что пишет дзенский монах Меден в «Девяноста проповедях»:

«Пока горит курительная палочка, даже если от нее осталось совсем немного, дым восходит к небу. Наше тело, состоящее из Земли, Воды, Воздуха и Огня, подобно дыму. И как благовоние, догорев, обращается в холодный пепел, так и наше тело обращается в пепел, когда догорит погребальный костер».

Там же сказано о Благоуханном Рае, о котором каждому верующему должен напоминать аромат земных воскурений.

В тридцать второй молитве о достижении Благоуханного Рая сказано: «Этот Рай соткан из сотен тысяч ароматов разных благовоний и бесценных веществ – красота его неизмеримо превосходит все сущее на небесах и в земном мире, аромат его наполняет все миры Десяти Сфер, и все, кто внимает этому аромату, следуют путем Будды». Некогда те, кто, благодаря неустанным молитвам, обретали высшую мудрость и укреплялись в добродетели, получали способность различать ароматы Рая, ну а мы, не постигшие высшей мудрости и обделенные высшей добродетелью, лишены этой способности. Но и при том весьма полезно нам вдыхать дым благовоний, курящихся перед образом Амиды-будды, дабы, представляя чудесное благоухание Рая, повторять нембуцу и благодарить Будду за милости Его».

4

Но благовония в Японии используются не только в религиозной практике. Как раз дорогие благовония создаются прежде всего для бытовых целей. Аристократия пользовалась курительными палочками, начиная с тринадцатого века. Возможно, вам приходилось слышать о японской чайной церемонии, о том, как ее зарождение связано с историей буддизма. На Западе практически любой коллекционер старинных японских вещиц знает о роскоши, непременно сопровождающей настоящую чайную церемонию, о множестве связанных с ней красивых приспособлений. Но были, и до сих пор еще существуют, церемонии воскурений, причем их ритуал проработан куда более основательно, чем ритуал чайной церемонии, а стоимость благовоний куда дороже. Юная девушка из состоятельной семьи до эпохи Мейдзи должна была обязательно владеть тремя видами искусств: искусством составления букетов (икэбана), искусством церемониального приготовления чая (тя но ю или тя но ё) и знать этикет проведения церемонии воскурений (ко-квай или ко-ё). И это не считая умения шить, музицировать, писать стихи и владеть в совершенстве другими дисциплинами старомодного женского образования. Вечера благовоний были введены в обиход в период правления Токугавы. С падением сёгуната они вышли из моды, но потом постепенно возродились. Конечно, былой популярности им уже не достичь, отчасти из-за чересчур эстетского характера церемонии, а отчасти из-за дороговизны «благородных» благовоний.

Ко-квай в переводе означает «турнир благовоний», а слово «турнир» используется здесь в том же значении, что «шахматный турнир», «карточный турнир» и т.п. Ко-квай – это прежде всего игра, хотя и довольно странная.

Есть разные способы проведения турниров благовоний, но во всех победа зависит от способности распознать и запомнить разные виды благовоний по запаху. Пожалуй, самый распространенный вариант – это «Десять горящих благовоний». Я попробую объяснить правила этой игры.

Число «десять» в японском или китайском вариантах этой игры относится не к видам благовоний, а к числу пучков курительных палочек. Видов же благовоний всего четыре, так что игра довольно простая. Какое-то одно благовоние должны принести гости, приглашенные на турнир, остальные три предоставляет организатор, или хозяин дома, в котором проводится игра. Три последних пучка (в них обычно по сто палочек) делятся на четыре части каждый, и каждая часть заворачивается в бумагу, помеченную так, чтобы упаковку можно было отличить от других. Таким образом, заготовлены четыре упаковки благовоний под номером 1, четыре – под номером 2 и четыре под номером 3 – всего, стало быть, двенадцать. «Гостевое благовоние» не делят, а только помечают иероглифом «гость». Соответственно, к началу игры имеется тринадцать упаковок, но три из них будут использованы на предварительном этапе, так сказать, в ходе разминки.

Предположим, что в турнире принимают участие шесть игроков, хотя никакими правилами число участников не ограничено. Итак, шестеро рассаживаются в линию или полукругом, если комната маленькая, но ни в коем случае не вплотную друг к другу. Хозяин или человек, назначенный зажигающим, берет благовоние из упаковки № 1, поджигает в курильнице и передает ее первому игроку со словами: «Первое курение». Игрок, соблюдая этикет ко-квай, принимает курильницу, вдыхает аромат и передает курильницу соседу. Тот в свою очередь принюхивается и передает курильницу третьему, и т. д. Курильница проходит весь круг игроков и возвращается зажигающему. Аналогично поступают с упаковками № 2 и № 3. «Гостевое благовоние» в этой стадии не участвует. Игрок должен запомнить разные ароматы, чтобы в нужный момент определить «гостевое благовоние».

Начальные тринадцать упаковок в ходе предварительных испытаний сокращаются до десяти. Затем каждый игрок получает по одному комплекту из десяти маленьких деревянных лакированных табличек. Комплекты отличаются друг от друга рисунком какого-нибудь цветка на «рубашке»: золотой хризантемы, желтых ирисов, веткой цветущей сливы и т. п. На лицевой стороне написаны номера. Каждый комплект содержит три таблички с номером 1, три – с номером 2, три – с номером 3 и одну, помеченную иероглифом «гость». После распределения комплектов перед первым игроком кладется «коробка для табличек», и все готово для начала игры.

Зажигающий уходит за ширму, тасует плоские упаковки, как карты, берет верхнюю, устанавливает палочки в курильнице, а затем, вернувшись к собравшимся, посылает курильницу по кругу. Но теперь он уже не говорит, какое благовоние использовал. Курильница переходит из рук в руки, каждый игрок, вдохнув дым, кладет в коробочку одну табличку с тем номером, который, как ему кажется, соответствует предложенному благовонию. Если он полагает, например, что это было «гостевое благовоние», он бросает в коробку табличку с иероглифом «гость», а если он считает, что узнал благовоние под № 2, он бросает в коробку табличку с номером 2. После того как круг завершен, курильницу вместе с коробкой для табличек возвращают зажигающему. Он вынимает из коробки все шесть табличек и заворачивает в бумагу, где было то благовоние, которое пытались опознать в первом круге. Таблички не перепутаются, поскольку каждый игрок помнит «рубашку» своей таблички.

Остальные девять упаковок сжигаются и оцениваются таким же образом. Наконец, таблички вынимают из оберток, результаты записываются и объявляется победитель. Я приведу подробную запись, она поможет понять все тонкости игры.

Итак, в соответствии с записями, игрок с табличками, украшенными рисунком «молодая сосна», сделал только две ошибки, тогда как игрок «белой лилии» дал только один правильный ответ. Вполне достаточно дать десять правильных ответов. На протяжении игры нервные окончания, ответственные за обоняние, «глохнут» задолго до финиша, поэтому на протяжении всего состязания игроки время от времени полощут рот чистым уксусом. Он отчасти помогает восстановить чувствительность обоняния.

В японском оригинале записи, которую я привожу здесь, были указаны имена игроков, дата проведения игры и место, где проходил турнир. В некоторых семьях существовал обычай заносить подобные сведения в специальную книгу, снабженную указателем. Таким образом, игроки в любой момент могли восстановить любой интересный эпизод прошлых игр.

Пример записи при игре ко-квай

Имена, данные шести

комплектам

использовавшихся табличек,

в соответствии

с декоративным рисунком

на «рубашке»:

«Золотая хризантема»

«Молодой бамбук»

«Красный пион»

«Белая лилия»

«Молодая сосна»

«Вешний цвет в тумане»

Порядок, в котором использовались десять упаковок благовоний

№

правильные

3

4

3

1

8

6

1

№ 32

№ 13

Г4

№ 25

№ 16

№ 37

№ 28

№ 19

№ 310

№ 2

Ответы, записанные по номерам на табличках. Правильные

ответы обозначаются *

1

3*

Г

1

3*

13

1*

1*

3

1*

31

2

2

1

Г*

Г*2*

2*

2*

3

3

2*Г

1*

3

2

1*

1*1

Г

1

2

2

3*2*

3

3

1

2*

12

2

2

3

1*

23*

1

3*

Г

3*

3*3

3

1

2*

2*

2*

Название использовавшихся благовоний.

[Гостевое благовоние]

1 «Кто-там?» или «Вечерний сумрак»

2 «Сливовый цветок

3 «Молодая трава»

4 «Роса на горной тропе»

Читатель заметил, какие красивые имена у благовоний, использованных в игре. Например, первое название намекает на аромат, говорящий влюбленному юноше, истомившемуся ожиданием в сумерках, о том, что приближается его любимая. Возможно, вам будет интересно, из чего составлено это благовоние. Ну, для двух сортов я еще могу дать состав, однако остальных просто не знаю.

Состав «Росы на горной тропе»: алоэ, гвоздика, ладан, полынь, мускус. В состав входит еще один ингредиент, мне неизвестный.

Состав «Сливового цветка»: алоэ, гвоздика, некий неизвестный компонент, сандал, нард, ладан, мускус, очищенная борнейская камфора.

Для игры используют благовония от 2,5 до 30 долларов за упаковку. Упаковка обычно содержит сто пластинок (каждая пластинка не более четверти дюйма). Иногда берут более дорогие сорта, содержащие, например, аромат «муската, смешанного с цветком орхидеи». Но настоящих драгоценных благовоний вы в продаже не встретите. Они ценятся не столько за состав, сколько за историю появления: я имею в виду благовония, привезенные на острова столетия назад из Китая или Индии буддистскими монахами и подаренные принцам или высокопоставленным чиновникам. Подобные благовония есть в сокровищницах некоторых старинных храмов. Такие благовония крайне редко используются для турниров, разве что малую толику выделяют для особых случаев, ну как в Европе, например, на самых торжественных приемах подаются вина вековой выдержки.

Как и в чайной церемонии, в ко-квай разработаны сложные правила этикета. Но это уже совсем специальные области, так что я упомяну только некоторые правила, касающиеся приготовлений к игре. Человек, приглашенный на турнир, должен, прежде всего, по возможности избавиться от любых своих запахов. Так дамам не следует использовать масло для волос или надевать платье, которое хранилось в комоде с какой-нибудь отдушкой. Перед турниром настоятельно рекомендуется продолжительная горячая ванна и очень легкая трапеза, исключающая любую остро пахнущую пищу. Во время игры нельзя покидать комнату, где проходит турнир, открывать двери или окна, не одобряются досужие разговоры. Наконец, оценивая аромат благовония, игрок может делать от трех до пяти вдохов.

Сейчас, когда общество переживает экономический кризис, турниры ко-квай хотя и проводятся, но выглядят куда скромнее, чем во времена великого даймё в княжеских домах или в среде военной аристократии. Самый простенький полный набор приспособлений для ко-квай сейчас стоит около пятидесяти долларов. Старинные комплекты фантастически дороги. Цена их может исчисляться тысячами долларов. Доска зажигающего благовоние, коробки для табличек, для бумаги, подставочки всякого рода, щипцы – все это сверкало драгоценными сортами лака, многие приспособления делались из золота, а курильницы из бронзы или фарфора, как правило, несли на себе клеймо какого-нибудь известного мастера.

5

Применение благовоний в буддистских ритуалах носило символический характер. Однако есть основания предполагать, что старинные народные поверья, пришедшие на острова из Китая или Кореи задолго до буддизма, также предполагали использование благовоний. И до сих пор благовония зажигаются возле тела усопшего, чтобы защитить только что отошедшую душу от злых демонов. Крестьяне зажигают курительные палочки для защиты от злых сил, насылающих болезни. Но в то же время благовония использовались и для вызова духов. В старых пьесах и романах благовония упоминаются как необходимый элемент магических ритуалов. Например, одному особенному сорту благовоний, ввозимых из Китая, приписывали способность вызывать духов умерших и даже души живых. Это волшебное благовоние упоминается в старинных любовных песнях, например, в этой:

Я слыхал о волшебном аромате…

Что душу зовет издалёка.

Ах, будь у меня хоть немного,

Зажег бы его поздней ночью,

Когда ожиданьем томлюсь!

Это благовоние упоминается в китайской книге «Чанхайчин». Там оно называется фанханхин (а на японском – хангон-ко) – «Благовоние, призывающее духов». Для вызова духа умершего или даже живого человека следовало зажечь малую толику благовония и, сосредоточив мысли на образе нужного человека, произнести определенное заклинание. Тогда в дыму воскурения появится образ вызываемого.

Многие старые японские и китайские книги так или иначе упоминают известную историю, связанную с этим благовонием. Речь идет о китайском императоре Ву династии Хань. Когда император потерял свою прекрасную наложницу Ли, он едва не тронулся умом от горя. Никому не удавалось отвлечь его. Однажды император приказал принести благовоние, призывающее духов, чтобы вызвать из загробного мира дух усопшей. Советники всячески отговаривали его, упирая на то, что подобное действие только усилит горе Сына Неба. Но император, не слушая ничьих советов, сам взялся проводить магический обряд. Он зажег благовоние, сосредоточился на воспоминаниях о Ли и вскоре в дыму проступили смутные очертания женской фигуры. Постепенно контуры приобретали четкость, цвет… Император узнал облик любимой! Фигура все более походила на прекрасную женщину, казалось, в посмертии она стала еще красивее. Император прошептал ее имя, но не получил ответа. Тогда он громко позвал ее, по призрак даже не шелохнулся. Забывшись, император бросился к курильнице и коснулся дымных струй – призрак задрожал и растворился в воздухе.

Легенды о хангон-ко вдохновили не одного японского художника. В прошлом году на выставке в Токио я видел картину, на которой изображена молодая женщина на коленях перед альковом, а в глубине его в извивах дыма волшебного благовония проступают очертания ее умершего мужа .

Способность вызывать духов умерших приписывается лишь одному благовонию, однако считается, что на дым любого другого благовония собираются просто толпы незримых духов. Они питаются благоуханным дымом. Таких духов называют дзикикоки или «демоны, едящие дым». В демонической табели о рангах они относятся к четырнадцатому из тридцати шести классов гаки, признаваемых в японском буддизме. Это духи людей, некогда наживавшихся на изготовлении никуда не годных благовоний. Плохая карма заставила их переродиться в облике голодных демонов. Их единственной пищей стал дым благовоний.

1

Как-то раз в старой японской, или даже китайской поговорке меня озадачили слова: «Бровь женщины, подобная бабочке шелкопряда, – это серп, который срезает мудрость мужчины». Я не понял, при чем тут шелкопряд и, поразмышляв некоторое время, отправился за объяснениями к своему приятелю Ниими, который разводил шелковичных червей.

– Да ты что?! – изумился он. – Неужели ты никогда не видел бабочку шелкопряда? У них действительно очень красивые брови.

– Какие брови могут быть у бабочки? – растерянно спросил я.

– Ну, называй, как хочешь, – отмахнулся Ниими, – а наши поэты зовут их бровями. Подожди минутку, сейчас я покажу тебе… – с этими словами Ниими выскочил в гостиную и вскоре вернулся с белым бумажным веером, на котором спала бабочка шелкопряда.

– Вот, смотри. Я всегда оставляю несколько штук на развод. Эта только что из кокона, летать еще не может. Впрочем, что я говорю? Они же вообще не летают! А теперь посмотри на ее брови!

Я всмотрелся и увидел на бархатистой головке бабочки короткие пушистые усики-щеточки, сильно изогнутые над двумя крапинками глаз, похожих на драгоценные камни. Действительно, усики напоминали пару красивых бровей.

Потом Ниими позвал меня посмотреть на его шелкопрядов.

В районе, где жил Ниими, росло много шелковичных деревьев, и шелкопрядов разводил не только мой приятель. Обычно кормили этих странных существ и ухаживали за ними дети и женщины. Черви обитали на широких продолговатых поддонах, стоявших на коротких опорах футах в трех над землей. Было интересно смотреть, как сотни гусениц с характерным бумажным шорохом пожирают шелковичные листья. Они ни на минуту не прерывали своего занятия. Когда гусеницы подрастают, за ними нужен особый присмотр. Хозяева часто обходят поддоны, отбирают самых упитанных едоков и долго перекатывают в пальцах, определяя степень созревания гусеницы. Отобранных помещают в закрытые ящики, где они в скором времени окукливаются – засыпают и покрываются коконом из субстанции, напоминающей белый пух. Только лучшим из лучших позволяют выйти из их шелкового сна – это будущие производители. У бабочек есть прекрасные крылья, но они не летают. У них есть крохотный хоботок, но они не едят. Все, что они могут – это спариваться, откладывать яйца и умирать. Тысячи лет люди ухаживали за ними, и вот теперь насекомые разучились даже заботиться о себе.

Это был самый настоящий урок из области практической эволюции, и я с увлечением наблюдал за гусеницами, пока Ниими и его младший брат объясняли мне все хитрости производства шелковой нити. Они рассказывали удивительные вещи о производителях, от них я впервые услышал о диком шелкопряде. Он не поддается одомашиванию, но дает самую лучшую блестящую нить, прежде чем превратиться в сильного мотылька, пока еще использующего крылья по назначению. Рассказывали они действительно интересно, но, боюсь, я слушал не совсем внимательно, поскольку время от времени впадал в задумчивость.

2

А думал я о золотой мечте человечества и, конечно, вспоминал Анатоля Франса. Это ведь он говорил, что будь он творцом, обязательно перенес бы молодость в конец жизни, то есть построил бы человеческую жизнь по примеру чешуекрылых, поделив ее на три стадии. Именно в этот момент я понял, что подобная фантазия – не более чем вариант представлений большинства развитых религий.

Восточные религии учат, что наша жизнь на Земле – это состояние личинки, смерть – сон в состоянии куколки, из которого мы можем воспарить в вечный свет. Наше чувственное существование в физическом теле соответствует существованию в стадии гусеницы, на смену которой приходит кокон. От того, как мы проживаем эту стадию, зависит, накопим мы или потеряем силу, необходимую, чтобы раскрыть крылья над нашей бренной оболочкой. Учителя на Востоке говорят: не стоит думать о том, почему мы не видим нашу душу-имаго , вылетающую из разрушенного кокона. Отсутствие видимых доказательств ничего не значит, ведь наше несовершенное зрение – это зрение личинки. Наши глаза развиты едва наполовину, они не способны воспринимать весь спектр бытия выше или ниже порога нашего восприятия. Человек-бабочка существует независимо от того, видим мы его или нет.

Но что же станет с этим человеческим имаго в состоянии абсолютного блаженства? С эволюционной точки зрения вопрос отнюдь не бессмысленный. Для меня ответом стала история шелкопряда, одомашенного несколько тысячелетий назад. Я представил себе, к чему привело бы наше небесное одомашивание на протяжении, допустим, пары миллионов лет. Об этом финале стоило бы задуматься тем, кто полагает, будто на небесах сможет удовлетворить любую свою прихоть.

У гусениц шелкопряда есть все, чего они желают, и даже больше. Их потребности просты, но в принципе мало отличаются от потребностей человека – еда, укрытие, тепло, безопасность, комфорт. Наша бесконечная социальная борьба, по сути, преследует именно эти цели. Наша мечта о небе – это мечта о достижении этих целей, но так, чтобы за них не пришлось расплачиваться страданием, это воплощение нашего представления о личном Рае. (Я не говорю о том, что большинство гусениц ждет мучение и вторая смерть, нет, я же веду речь о небесах, а не о потерянных душах. Я говорю об избранных, о тех гусеницах, которым предначертано спасение и возрождение в новом облике.) Вряд ли гусеницы обладают богатым мироощущением, и уж во всяком случае они не способны молиться. А если бы могли? О чем бы они стали просить творца, если они и так получили все от мальчишки, который присматривает за ними. Он и есть их бог, о существовании которого они разве что смутно подозревают, но он именно такой бог, который им нужен. Точнее говоря, их бог является каждый раз, когда в нем возникает потребность. Так стоит ли нам радоваться, что о нас заботятся, удовлетворяя наши несколько более сложные потребности? А ведь большинство наших молитв направлены на то, чтобы нам уделили внимание. Да, мы говорим о потребности «божественной любви», но не признаем ли мы тем самым, что хотели бы такого же обращения с нами, как с гусеницами шелкопряда, что мы хотели бы жить без забот и без боли с помощью наших богов? А если боги станут обращаться с нами так, как мы хотим, не ждет ли нас вырождение, обратная эволюция, и не приходится ли признать в таком случае, что законы эволюции сильнее наших богов?

При таком подходе ранняя стадия нашей деградации характеризовалась бы утратой возможности самим преодолевать жизненные сложности; далее нам предстоит потерять наши высшие органы чувств, мозг за ненадобностью усохнет до размеров горошины, а сами мы все более будем напоминать аморфные слепые желудки. Это неизбежное следствие той «божественной» любви, которой мы так жаждем. А если так, то не сатана ли внушил нам стремление к вечному блаженству? Жизнь, способная думать и чувствовать, была и продолжает оставаться лишь результатом страданий и боли, следствием бесконечной борьбы с силами Вселенной. А космический закон непреклонен. Какой бы орган не прекращал воспринимать боль и страдания, какое бы чувство не притуплялось до того, что переставало воспринимать боль, их удел – прекращение существования. Отнимите у рода людского боль и страдания, и жизнь сначала вернется к формам первобытной протоплазмы, а потом и вовсе обратится в пыль.

Буддизм, являющийся, по сути, эволюционным учением, благоразумно провозглашает свои Небеса просто следующей стадией развития, достичь которую можно лишь через страдание, и учит, что даже в Раю остановка в развитии ведет к деградации. Логичным выглядит и утверждение, что способность к восприятию боли в божественном мире увеличивается пропорционально способности к наслаждению. (Здесь, правда, кроется некоторое противоречие – боль и наслаждение не очень-то увязываются друг с другом.) В Небесах Желания, как говорится в одном буддистском трактате, ощущение боли смерти так велико, что все страдания всех кругов ада едва ли достигнут одной шестнадцатой части этой боли .

Возможно, это чересчур сильное сравнение, но буддистское учение о небесах весьма логично. Если подавлять способность чувствовать боль – ментальную или физическую – в любом мыслимом состоянии чувственного существования, это неизбежно повлечет за собой и невозможность наслаждения, а любое развитие (духовное или физическое) прямо зависит от способности страдать и преодолевать страдание. В шелковичном раю, к которому толкают нас мирские желания, крылатая душа, лишенная необходимости трудиться и способная удовлетворить любую свою прихоть, рано или поздно неизбежно потеряет крылья и снова падет до состояния личинки…

3

Я поделился своими мыслями с Ниими. В округе он слыл знатоком буддистских писаний.

– Знаешь, – задумчиво сказал он, – мне вспомнилась одна буддистская история, в которой упоминается твоя поговорка, насчет бровей женщины… Как там… «Бровь женщины, подобная бабочке шелкопряда, – это серп, который срезает мудрость мужчины»… В буддизме это утверждение одинаково верно и для земли, и для небес. Вот послушай…

Когда Будда Шакьямуни жил в этом мире, одного из его учеников по имени Нанда буквально околдовала красота некой женщины. Будда решил спасти ученика от пагубных последствий этой иллюзии. Он привел Нанду в дикое место в горах, где водилось много обезьян, показал ему самую уродливую самку и спросил:

– Как ты полагаешь, Нанда, кто красивее – эта обезьяна или женщина, которую ты любишь?

– О, Учитель! – воскликнул Нанда. – Как ты можешь сравнивать прекрасную женщину с безобразной обезьяной?

– Возможно, ты и сам скоро начнешь их сравнивать, – усмехнулся Будда, и тут же, при помощи своей сверхъестественной силы взошел вместе с учеником на второе из шести Небес Желания.

Там во дворце драгоценностей Нанда увидел множество небесных дев, с музыкой и танцами отмечавших какой-то праздник. При этом красота самой последней из них неизмеримо превышала красоту самой прекрасной женщины на земле.

– О, Учитель! – вскричал Нанда. – Что это за чудесный праздник?

– Спроси сам у кого-нибудь из них, – посоветовал Будда.

Нанда обратился с вопросом к одной из небесных дев, и та ответила ему:

– Мы празднуем хорошие вести, что принесли нам с земли. Скоро в человеческом мире один из учеников Шаки , прекраснодушный юноша Нанда, за свою праведную жизнь обретет перерождение у нас на небе и станет нашим женихом. Мы ждем его и радуемся!

Слова ее привели Нанду в восторг. Тогда Будда спросил:

– Скажи, есть ли среди этих дев равная по красоте той женщине, в которую ты влюбился?

– Нет, Учитель! – воскликнул Нанда. – Женщина, которую я люблю, настолько же превосходит красотой обезьяну, которую мы видели на горе, насколько ее саму превосходит последняя из этих женщин!

Тогда Будда мгновенно спустился вместе с учеником в глубины ада и провел его по мирам страданий, где мириады мужчин и женщин заживо варились в огромных котлах или претерпевали другие мучения. Нанда с содроганием остановился перед огромным чаном с расплавленным металлом, и удивился, почему он пустует. Рядом с чаном сидел и зевал от скуки один из здешних дьяволов.

– Учитель, – дрожа, спросил Нанда, – для кого приготовлен этот чан?

– Спроси вон у него, – Будда кивнул в сторону дьявола.

Нанда так и сделал, и дьявол ответил ему:

– Сейчас среди людей живет ученик Шаки по имени Нанда. Вскоре за свои прежние добрые дела ему предстоит родиться на одном из небес. А после того, как он даст там себе волю, ему предстоит переродиться здесь, в нашем аду. Этот чан – для него. Вот его-то я и поджидаю.

«Пионовый фонарь» в постановке знаменитого Кикугоро и его труппы на токийской сцене неизменно идет с аншлагом. Это мистическая пьеса, действие которой разворачивается в середине прошлого века. Актеры играют на простом разговорном японском; постановка щедро сдобрена чисто японским колоритом, хотя в основе пьесы лежит китайская легенда. Я был на спектакле и должен сказать, что Кикугоро доставил мне особое удовольствие, предварительно напугав происходящим на сцене.

– Послушай, – сказал мне после спектакля приятель, часто выручавший меня в лабиринтах восточной философии, – а почему бы не познакомить твоих соотечественников с этой замечательной историей, ну, хотя бы с ее мистической частью? Западным читателям было бы легче понять наши представления о сверхъестественном. Я бы помог тебе с переводом…

Я с радостью ухватился за это предложение, и у нас получился этакий компендиум из самых ярких частей романа Энтё. Конечно, многое пришлось сократить. Но мы старались держаться поближе к тексту, особенно когда это касалось диалогов, некоторые из которых, как мне кажется, представляют чисто психологический интерес.

* * *

История о призраках из романа «Пионовый фонарь»

1

В Эдо, в округе Юшигомэ жил хатамото по имени Иидзима Хэйдзаэмон. И была у него дочь-красавица О-Цую, прекрасная, как и ее имя – «Утренняя роса». Иидзима взял вторую жену, когда его дочери исполнилось почти шестнадцать лет. Отец справедливо рассудил, что дочь вряд ли будет счастлива с мачехой, и поселил ее в небольшом пригородном имении неподалеку от Янагисимы, наняв для нее служанку О-Ёнэ.

О-Цую жила в своем доме в полном довольстве до того дня, когда ее навестил семейный лекарь Ямамото Сидзё. Вместе с ним пришел молодой ронин Хагивара Синдзабуро, живший на доходы с рисовых полей в Нэдзу. Это был очень красивый и обходительный юноша, и конечно, двое молодых людей полюбили друг друга с первого взгляда. Гости зашли ненадолго, и все-таки этого времени хватило, чтобы О-Цую и Хагивара поклялись друг другу в вечной любви, причем так, что лекарь, казалось, ничего не заметил. Перед уходом О-Цую шепнула юноше: «Имей в виду! Если я не увижу тебя снова, я умру».

Хагивара не забыл эти слова. Да он и сам изо всех сил стремился повидать возлюбленную. Но этикет запрещал ему просто так одному явиться в дом молодой девушки. Надо было ждать, когда старый лекарь опять соберется навестить свою подопечную, и тогда уж идти вместе с ним. Но от проницательного старика не укрылась симпатия, вспыхнувшая между молодыми людьми. Он опасался, что отец О-Цую сочтет его виноватым, если молодежь потеряет голову, тем более что Иидзима Хэйдзаэмон обладал репутацией отчаянного бойца и головореза. Чем больше Сидзё думал о возможных последствиях этой встречи, тем страшнее ему становилось. Поэтому о следующем посещении имения он не сказал Хагиваре ни слова.

Проходили месяцы. Бедная О-Цую не понимала, почему Синдзабуро пренебрег ее чувствами. В конце концов, она подумала, что юноша отверг ее любовь. Мысль повергла ее в уныние, уныние повлекло за собой болезнь, и вскоре она умерла. Но этим дело не кончилось. Вслед за госпожой скоропостижно скончалась от горя и ее служанка О-Ёнэ. Их обеих похоронили рядом на кладбище при храме Симбандзуй-ин, том самом, где ежегодно проходит праздник хризантем.

2

Молодой самурай ничего не знал о случившемся, поскольку душевные переживания и для него стали причиной продолжительной болезни. Крепкий организм выдержал, он медленно поправлялся, но был еще очень слаб, когда его неожиданно посетил Ямамото. Старик начал с долгих путаных извинений, но Синдзабуро прервал его.

– Я долго болел – сказал он, – да и сейчас еще так слаб, что едва начал вставать. А ты меня совсем забыл. Я все ждал… Мы же собирались еще раз зайти к госпоже Иидзима, я и подарок ей приготовил, ведь она так любезно нас принимала… Но я же не мог один пойти…

– Мне очень жаль, но юная госпожа умерла, – сокрушенно ответил старый лекарь.

– Умерла?.. – повторил Синдзабуро и сам смертельно побледнел. – Ты сказал: она умерла?

Сидзё с минуту помолчал, как будто собираясь с духом, а потом заговорил таким тоном, словно происшествию не стоило придавать такое уж большое значение.

– Ну да, наверное, я зря взял тебя тогда с собой. Она ведь сразу в тебя влюбилась. А ты… ты ведь тоже не удержался, вы же там говорили в маленькой комнате, пока я выходил. Я сразу заметил, что она к тебе неравнодушна. А ты представляешь, что было бы, если бы ее отец узнал? Он же решил бы, что это я виноват, потому что свел вас. Вот я и не стал тебя приглашать больше туда. А несколько дней назад мне сказали, что и госпожа, и ее служанка умерли. Я подумал, может, она от любви к тебе умерла? – лекарь хихикнул, словно в его предположении было что-то действительно смешное. – А ты у нас известный греховодник! А то как же! Посмотри на себя! Разве не грех уродиться таким красивым, что барышни умирают от любви к тебе? Ну ладно, что это мы все о смерти… Ну, умерла, что ж тут поделаешь? Разве что нембуцу прочитать лишний раз. Ладно, заболтался я с тобой… Пойду, пожалуй. – И он поспешно вышел, явно стараясь избежать продолжения неприятного разговора. Все-таки он считал себя в какой-то мере виновным в смерти О-Цую.

3

Синдзабуро был совершенно подавлен известием о смерти О-Цую. Но как только он немного пришел в себя, первым делом написал имя своей возлюбленной на поминальной табличке, положил ее в домашний алтарь, принес подношения и прочитал молитвы. И делал это каждый день, без конца повторяя нембуцу и вспоминая О-Цую.

Так все и шло, и ничто не нарушало однообразия одиночества Синдзабуро до самого Праздника Бон , который начинается на тринадцатый день седьмого месяца. Накануне молодой самурай украсил дом и сделал необходимые приготовления для праздника, то есть повесил фонарики, чтобы осветить дорогу возвращающимся духам, и приготовил еду для призраков. А в первый праздничный вечер зажег перед табличкой с именем О-Цую лампадку.

Ночь выдалась ясной и безветренной, очень душной и с огромной луной на небе. Сидзабуро расположился на веранде, там все-таки было попрохладнее. Он сидел в легком кимоно, иногда обмахивался веером и предавался печальным мыслям. Лишь изредка подбрасывал немного сухой травы в маленькую жаровню, чтобы комары не мешали вспоминать о любимой. Тихо было вокруг, лишь шаги запоздалых прохожих изредка нарушали тишину, да ручей неподалеку без умолку болтал сам с собой, а может, перекликался с неумолчными цикадами…

Но вот в тишине послышались шаги. Шли женщины. Их гета характерно постукивали по дорожке: кон, кара-кон, кон… Шаги становились все ближе, и вот они уже у самой садовой ограды. Тиндзабуро стало любопытно, кто это ходит возле его дома по ночам. Он привстал и увидел поверх изгороди двух молодых женщин. Одна из них, видимо, служанка, несла в руках фонарь с модным в те времена шелковым колпаком в виде пиона . Вторая оказалась стройной девушкой вряд ли старше семнадцати лет, в кимоно с длинными рукавами, расшитом осенними цветами. Женщины почти одновременно повернули головы в сторону дома, и Синдзабуро к полному своему изумлению узнал О-Цую и ее служанку О-Ёнэ!

Служанка, шедшая впереди, приподняла фонарь и воскликнула:

– Вот это да! Это же Хагивара-сама!

Синдзобуро тоже окликнул девушку:

– О-Ёнэ! Это ведь ты! Я тебя сразу узнал!

– Хагивара-сама! – снова воскликнула О-Ёнэ. – Никогда бы не поверила, что такое бывает! Господин, нам сказали, что вы умерли!

– И мне сказали, что вы обе умерли! – вскричал пораженный Синдзабуро.

– Вот так история… Не стоит вспоминать о смерти, примета плохая, – ответила Ёнэ. – А кто вам сказал?

– Прошу вас, входите же! – пригласил Синдзабуро. – Ворота открыты. Здесь удобнее говорить.

Обе женщины вошли в сад, поднялись на веранду и обменялись приветствиями с хозяином. Синдзабуро постарался усадить их со всеми удобствами.

– С моей стороны было, конечно, весьма неучтиво не появляться у вас так долго, – смиренно произнес молодой самурай. – Но вы должны простить меня, у меня не было возможности. А потом Ямамото сказал, что вы умерли!

– А-а! Опять этот Ямамото! – воскликнула О-Ёнэ. – Да как он мог! Ведь это он сказал нам, что вас не стало! Он хотел вас обмануть, вы же такой доверчивый! Возможно, до отца моей госпожи дошло, что вы ей понравились, вот О-Куни, новая жена господина Иидзимы, и велела Ямамото сказать так. А уж как моя госпожа убивалась! Она хотела волосы обрезать и в монастырь уйти! Я ее еле отговорила. В конце концов, монахиней можно стать и просто так, без монастыря. Потом отец хотел мою госпожу выдать замуж за одного человека, а она отказалась. Ну, потом у нас были еще всякие неприятности, из-за О-Куни, конечно, так что нам пришлось уйти из дома. Но мы подыскали себе маленький домик в Янака-но-Сасаки, и теперь там живем. Делаем кое-что, жить ведь как-то надо. Моя госпожа постоянно читала нембуцу в память о вас. А сегодня, в первый день Бон, мы обошли несколько храмов, и вот, домой идем. Только задержались сильно. А тут такая встреча!

– Поразительно! – воскликнул Синдзабуро. – Я просто ушам своим не верю! Мне все кажется, что это сон. Я ведь тоже все время читал нембуцу перед поминальной табличкой. Вот, смотрите! – И он показал О-Цую табличку с ее именем в домашнем алтаре.

– О, господин, мы вам очень благодарны за ваши поминальные молитвы, – ответила О-Ёнэ с улыбкой. – Но вот моя госпожа… – она повернулась к О-Цую, которая до сих пор не произнесла ни слова и сидела, прикрывая лицо широким рукавом кимоно. – Моя госпожа… она даже готова на то, чтобы отец отрекся от нее на семь воплощений , да что там! – она готова умереть ради вас! Но нам пора идти… Хотя поздно-то как! Может, мы у вас переночуем?

Синдзабуро даже побледнел от радости. Едва сдерживая рвущееся возбуждение, он как мог учтиво попросил:

– Пожалуйста, очень прошу вас, останьтесь сегодня на ночь у меня… Только лучше бы не говорить громко, а то рядом у меня живет такой любопыный человек… Хакуодо Юсай. Он чудаковатый, как, впрочем, наверное, все нинсоми… Предсказывает судьбу по лицам, знаете ли. Лучше, чтобы он не знал, кто у меня в гостях.

Так и случилось, что обе женщины на эту ночь остались в доме Синдзабуро, а к себе отправились перед самым рассветом. И следующую ночь они провели у него в доме, и следующую… на протяжении семи ночей, независимо от погоды, они появлялись у него всегда в один и тот же час. Синдзабуро был счастлив. Двух молодых людей все прочнее связывали иллюзорные путы, которые, как известно, крепче железных.

4

У Синдзабуро было двое слуг – некто Томодзо и его жена О-Минэ. Жили они в маленьком флигеле, сразу за домом самурая. Служба у них была легкой, ибо хозяин им попался непривередливый, так что жаловаться супругам было решительно не на что.

Однажды ночью, уже очень поздно, Томодзо послышалось, что в покоях хозяина кто-то разговаривает. Он прислушался – говорила женщина. Томодзо стало не по себе. Он считал Синдзабуро добрым доверчивым человеком, и теперь испугался – не одурачила ли его какая-нибудь коварная распутница, тогда ведь и ему с женой может не поздоровиться. Поэтому он решил выяснить, что происходит в доме господина, и на следующую ночь на цыпочках прокрался в дом и чуть-чуть сдвинул одну из панелей.

При скудном свете ночника он разглядел, что его господин беседует о чем-то с незнакомой женщиной. Разглядеть гостью мешал полумрак и москитная сетка. К тому же она сидела спиной к Томодзо. Он только понял, что незнакомка молода и стройна, и во всяком случае, не из падших женщин – об этом говорили ее платье и прическа . Зато слышно было хорошо. Томодзо прильнул ухом к щели.

– Если отец все же откажется от меня, ты пустишь меня жить к себе? – спрашивала женщина.

– Не только пущу, – пылко отвечал Синдзабуро, – я буду счастлив несказанно! Но ты напрасно боишься гнева отца. Ты же его единственная дочь, он тебя любит. Вот именно поэтому я и опасаюсь, что нас с тобой однажды могут разлучить. Вдруг он решит выдать тебя замуж…

– Никогда у меня даже в мыслях не было, что моим мужем может стать кто-нибудь другой – с мягким укором отвечала женщина. – Даже если люди узнают о нашей тайне, даже если отец захочет убить меня, я и после смерти не перестану тебя любить. Да и ты вряд ли сможешь жить без меня долго…

Женщина прильнула к Синдзабуро и стала ласкать его, а он горячо отвечал на ее ласки.

Томодзо пребывал в недоумении. Слова незнакомки уж точно не походили на речь уличной шлюхи, скорее, она изъяснялась языком, свойственным знатной госпоже. Он решил все-таки посмотреть на ее лицо, и пополз вокруг дома, заглядывая в каждую щель. Наконец, он выбрал удобную позицию. Но стоило ему вглядеться, как волосы на голове слуги встали дыбом, а на лбу выступил ледяной пот.

Он никак не ожидал, что вместо лица женщины увидит лицо трупа! Пальцы, ласкавшие его господина, давно потеряли плоть, и теперь шею Синдзабуро гладили выбеленные кости! Ниже талии у призрака вообще ничего не было – там волновалась только неверная мгла. Если глазам влюбленного самурая виделись изящество и красота юности, то глазам слуги предстала лишь пустота смерти. В этот момент из дальнего угла комнаты поднялся другой призрак, еще ужаснее первого, и быстро направился прямо к стене, за которой скрывался Томодзо. Похоже, он заметил соглядатая. В ужасе Томодзо, не разбирая дороги, бросился к соседнему дому и принялся колотить в двери. Через несколько минут ему удалось разбудить Хакуодо Юсая.

5

Нинсоми Хакуодо был стар. В свое время он много путешествовал, много повидал, и его нелегко было удивить. И все же сбивчивый рассказ соседского слуги привел старика в недоумение. Помнится, в старых китайских книгах ему доводилось читать о любви между живыми и мертвыми, но, честно говоря, он никогда этому не верил. Теперь, глядя на Томодзо, старый гадатель сомневался. Похоже, в доме соседа действительно происходило нечто странное. Но если рассказ слуги правдив, молодому Хагиваре жить осталось недолго…

– Если ты действительно видел призрак, – сказал Хакуодо напуганному слуге, – твой господин скоро умрет. Если эта женщина – призрак, пришедший из мира мертвых, на лице Синдзабуро скоро начнут проступать знаки смерти. Дух живого человека – это юкки, он чист; дух мертвого – это инки, он нечист. Первый – порождение благих небес; второй приходит из бездны. Если живой человек назовет невестой призрачное создание, то будь он хоть могучим воином, жить которому отпущено сто лет, сила его скоро иссякнет. Но я постараюсь спасти Хагивара-саму. Послушай, Томодзо, никому ни слова! Даже своей жене. На восходе я кое-что попробую сделать.

6

Утром Хакуодо напрямик спросил молодого соседа, что это за женщина была у него сегодня ночью. Синдзабуро сначала пытался убедить его, что никакой женщины в доме не было, но потом, видя, что намерения старика ничем ему не угрожают, рассказал все как есть и объяснил, почему надлежит держать это в тайне. Во всяком случае, госпожа Иидзима скоро станет его женой.

– Безумец! – вскричал Юсай. – Знай, что эти женщины, которые повадились к тебе в дом, давно мертвы! Это же наваждение! Ты же сам считал О-Цую мертвой, ты же сам читал по ней нембуцу, совершал приношения перед табличкой с ее именем! Неужели тебе этого мало? Это мертвые губы целовали тебя, мертвые руки ласкали тебя, даже сейчас, при свете дня, я вижу у тебя на лице признаки смерти – а ты все не веришь! Слушай меня, и делай, что я скажу. Иначе тебе и двадцати дней не прожить. Значит, они сказали, что живут в Янака-но-Сасаки? Ты когда-нибудь был там? Ах, не был? Тогда отправляйся туда прямо сейчас и попробуй отыскать их дом!

С этими словами старик резко повернулся и ушел.

Его гневная речь если и не убедила, то озадачила молодого человека. Поразмыслив, он решил последовать совету нинсоми и отправиться в названный район. Так что уже ранним утром он был в квартале Янака-но-Сасаки и приступил к поискам жилища О-Цую. Он исходил все улицы и переулки, внимательно прочитал все имена на дверных табличках, расспрашивал прохожих, но ничего похожего на домик, описанный О-Ёнэ, не нашел. Никто из опрошенных не слыхал, чтобы в квартале поселились две молодые одинокие женщины. В конце концов, видя, что все возможности исчерпаны, Синдзабуро отправился домой самой короткой дорогой, а дорога эта вела через земли храма Симбандзуй-ин.

Он как раз шел мимо храмового кладбища, когда его внимание привлекли два сравнительно новых надгробья. Одно было поменьше и поскромнее, зато другое представляло собой большой красивый памятник, а перед ним висел поблекший пионовый фонарь. Видимо, он остался здесь со Дня Предков. Но Синдзабуро помнил этот фонарь! Его несла в руках О-Ёнэ несколько дней назад. Во всяком случае, тот фонарь очень походил на этот. Такое сходство неприятно поразило Синдзабуро. Он внимательно осмотрел надгробья, но памятники ничего ему не сказали. На каждом из них значилось только каймё – посмертное имя усопшего. Тогда он решил поспрашивать монахов в храме. Первый же из них охотно объяснил, что большое надгробье было недавно воздвигнуто на могиле дочери знатного господина Иидзима Хэйдзаэмона, хатамото Усигомэ, а маленький памятник поставлен на могиле ее служанки О-Ёнэ, которая умерла от горя вскоре после похорон своей госпожи.

В памяти Синдзабуро тут же всплыли слова О-Ёнэ: «…нам пришлось уйти из дома. Но мы подыскали себе маленький домик в Янака-но-Сасаки, и теперь там живем. Делаем кое-что, жить ведь как-то надо…» Да, домик действительно маленький. Но вот что они такое тут делают?

Вот теперь бесстрашный самурай действительно испытал немалый страх. Он со всех ног помчался к дому старого Юсая и стал просить помочь разобраться в этом зловещем деле. Но все, что мог сделать старик, это отправить Синдзабуро к настоятелю храма Симбандзуй-ин, священнику Рёсэки, с письмом, в котором он просил старого знакомого помочь юноше.

7

Священник Рёсэки слыл святым человеком больших знаний. Для него не составляло труда проникнуть в самую суть многих бед, случающихся с людьми, и понять хитросплетения кармы, вызвавшей те или иные последствия. Историю Синдзабуро он выслушал, не шелохнувшись, а потом сказал:

– Ты в большой опасности. Причина – ошибка, совершенная тобой в одном из прошлых рождений. Твоя кармическая связь с умершей О-Цую очень сильна, но как бы я не пытался объяснить тебе ее сущность, ты едва ли поймешь. Умершая девушка не испытывает к тебе ненависти. Скорее, наоборот. Она любила тебя, по крайней мере, на протяжении трех-четырех воплощений. Меняя облик в каждом последующем, она неизменно находила тебя и следовала за тобой. Непросто будет избавить тебя от этой привязанности. Вот, возьми этот мамори . Это «кайоннёрай» , золотое изображение Будды Татхагаты , чье слово подобно голосу океана, потому что его проповедь, словно шум морских волн, вечно звучит сквозь все звуки мира. А это маленькое его подобие тиру-ёкэ защищает живых от мертвых. Пусть оно всегда будет с тобой. Носи его под поясом…

Еще я сейчас же отслужу сэгаки… надо попытаться успокоить этого духа. А вот тебе священная сутра «Убодарани», «Дождь Сокровищ» . Будешь читать ее каждый раз на ночь, и смотри, не пропускай ни слова… Еще я дам тебе несколько о-фуда , закрой ими все щели в доме, даже самые маленькие. Сила священных текстов не позволит мертвым войти в твой дом. Но главное – читай сутру каждый день, не пропускай ни слова.

Синдзабуро поблагодарил священника, взял дары и поспешил домой; надо было успеть до заката защитить жилище.

8

С помощью Юсая Синдзабуро успел до темноты завесить священными текстами все щели в доме. Потом сосед ушел к себе, и самурай остался один. Пришла ночь, теплая и ясная. Синдзабуро привязал к поясу драгоценный амулет, залез под москитную сетку и при свете ночной лампы стал читать «Убодарани». Довольно долго он нараспев произносил малопонятные слова и наконец решил немного отдохнуть. Однако сон не шел. Видимо, он переволновался за день и теперь никак не мог успокоиться. Вот уже и полночь миновала…

В тишине ударил большой храмовый колокол Дэнсу-Ин, возвещающий наступление восьмого часа .

Звук его еще не успел затихнуть, как Синдзабуро услышал знакомые шаги. Однако в этот раз они звучали как-то неуверенно: каран-корон, каран-корон… Молодого ронина прошиб холодный пот. Дрожащей рукой он опять поспешно развернул сутру и стал быстро читать вслух. Шаги приблизились и замерли возле живой изгороди. Странное ощущение овладело Синдзабуро. Он больше не мог оставаться под москитной сеткой. Вместо того чтобы читать спасительную сутру, нечто сильнее страха настоятельно требовало вылезти и посмотреть, что там происходит. Он даже не заметил, как оказался возле двери и выглянул в щелку. Перед домом стояли О-Цую и О-Ёнэ все с тем же пионовым фонарем и внимательно изучали буддистские тексты, развешанные перед входом. Никогда прежде, даже при жизни, О-Цую не казалась Синдзабуро такой ослепительно красивой, как сейчас. Синдзабуро ощутил, как сердце его рвется из груди навстречу возлюбленной. Но суеверный страх перед призраком все еще сдерживал его порыв. Борьба любви и страха приносила адские мучения, словно он уже оказался в Со-нэцу .

Тут послышался голос служанки.

– Госпожа! Мы не сможем войти. Должно быть, Хагивара-сама передумал. Он нарушил свои обещания, двери запечатаны, и внутрь нам не попасть. Сегодня ночью ничего не получится. С вашей стороны было бы мудро выбросить его из головы и больше вообще о нем не думать. Видно же, что его чувства переменились. Он не хочет вас видеть. Так стоит ли подвергать себя опасности из-за человека с таким недобрым сердцем?

– Ох, как же я могу поверить в такое, – горестно произнесла О-Цую, – после всех его обещаний? Мне говорили, что сердце человека переменчиво, как небо по осени, и все же я не могу поверить, что Хагивара-сама оказался столь жестокосердным! Что он покинул меня… – она заплакала. – О-Ёнэ, умоляю, придумай, как нам попасть к нему! Пока я его не увижу, домой не вернусь!

О-Цую продолжала плакать и умолять служанку найти какой-нибудь выход. Она так горестно и трогательно закрывала лицо длинными рукавами, выглядела такой красивой и беззащитной, что любое сердце не выдержало бы ее причитаний. Однако сердце Хагивары пока еще сдерживал страх.

– Ах, госпожа! – воскликнула О-Ёнэ. – Ну что вы так переживаете из-за этого жестокого человека? Ну ладно, ладно, давайте обойдем вокруг дома, может, черный вход открыт…

Она взяла О-Цую за руку и увела за дом. Они исчезли из поля зрения Хагивары так же внезапно, как исчезает свет в лампе, когда ее задуют.

9

Ночь за ночью в Час Быка приходили призраки к дому бедного Хагивары. Каждую ночь слышал он рыдания О-Цую, но крепился, и даже все сильнее верил, что ему удастся спастись, не подозревая, что гибель совсем рядом, и придет она не со стороны кладбища, а от его собственных слуг.

Томодзо хотя и пообещал Юсаю никому не рассказывать о том, что происходит в доме господина, но призраки и его не оставили в покое. Каждую ночь О-Ёнэ будила его и требовала убрать ненавистные свитки, мешающие ее госпоже попасть в дом. Она указала маленькое оконце на задней стене и потребовала снять с него о-фуда. Томодзо от страха каждый раз обещал ей убрать оберег, но наступал день и он никак не решался выполнить обещание, не смея предать своего господина. Но однажды ночью, когда за стеной бушевала гроза, О-Ёнэ склонилась над его подушкой и так заорала прямо в ухо, что бедный Томодзо подпрыгнул.

– Хватит шутки шутить! – кричало разгневанное привидение. – Или ты завтра же уберешь эти свитки, или узнаешь, что сделает с тобой моя ненависть! – При этом лицо ее исказилось так страшно, что Томодзо чуть не умер от ужаса.

О-Минэ, жена Томодзо, не подозревала о том, что происходит в доме их хозяина. Но в эту ночь ее разбудил раскат грома, и она с изумлением услышала голос женщины, говорившей с ее мужем. Правда, до нее долетел только обрывок разговора, вслед за этим наступила тишина. В свете ночника женщина разглядела белого от страха, дрожащего мужа. Незнакомка, если она и была, таинственным образом исчезла. Дверь была закрыта, незаметно войти или выйти никто не мог. И все-таки червячок ревности принялся грызть О-Минэ. Она устроила мужу форменный допрос и до тех пор приставала к нему с упреками и подозрениями, что ему пришлось рассказать ей, перед каким ужасным выбором он оказался.

Подозрительность О-Минэ тут же сменилась страхом, но она недаром слыла женщиной практичной и сметливой. У нее мгновенно созрел план, как спасти мужа, даже если при этом придется пожертвовать жизнью хозяина. Она посоветовала Томодзо поторговаться с призраком и выставить свое условие…

На следующую ночь, в Час Быка, призраки явились опять. О-Минэ спряталась, едва заслышав их приближение, а Томодзо вышел в ночную темень и встретил их у порога. Собравшись с духом, он принялся исполнять наставления жены.

– Вы справедливо гневаетесь на меня, но я вовсе не хотел разозлить вас, – нетвердым голосом произнес он. – Я опять не снял о-фуда, но поймите и вы меня: мы с женой живем только милостью нашего господина Хагивары-сама, и как же мы можем подвергать опасности его жизнь, если нам самим потом не на что будет жить? Вот если бы нам раздобыть как-нибудь сотню золотых монет, тогда другое дело. Тогда мы бы ни от кого не зависели, и я сделал бы то, о чем вы просите. Ну, в общем, давайте сотню рё, а я уберу о-фуда с этого окна.

Призраки переглянулись и с минуту молчали. Потом О-Ёнэ сказала:

– Говорила же я вам, госпожа, не надо вам беспокоить этого человека. Мы же не хотим ему зла. И нечего переживать за Хагивара-сама. Вы же знаете, он больше не хочет вас видеть. Так перестаньте о нем думать, и у нас забот не будет.

– Ах, О-Ёнэ! – воскликнула О-Цую. – Ты же знаешь, я не могу не думать о нем! Ну что тебе стоит раздобыть сотню рё! Тогда этот человек уберет о-фуда и я смогу еще хоть раз увидеть моего ненаглядного Хагивару-сама! Я тебя заклинаю, помоги мне! – И она снова закрыла лицо рукавом.

– Ну, зачем вы просите меня делать такие вещи! – с досадой откликнулась О-Ёнэ. – Вы же знаете, нет у меня денег! Ну что с вами делать? Ладно, придется мне постараться. Деньги я раздобуду завтра к ночи. – Она повернулась к Томодзо. – А тебе придется отработать эти денежки. Твой хозяин носит на теле кайоннёрай. Пока он на нем, мы все равно не сможем к нему подойти. Так что, если хочешь получить деньги, уж исхитрись как-нибудь убрать эту вещь вместе с о-фуда!

Томодзо помялся с минуту.

– Так и быть, – сказал он наконец. – Вы принесите деньги, а я уж как-нибудь сделаю, что должен.

– Ну что же, госпожа, придется вам подождать еще одну ночь, – сказала О-Ёнэ хозяйке.

– Ах, О-Ёнэ, – всхлипнула О-Цую, – как это ни жестоко, придется нам и сегодня возвращаться ни с чем. Это ужасно!

10

Прошел еще день. Настала ночь, а вместе с ней явились и призраки. Но на этот раз обошлось без скорбных воплей и причитаний. Предатель Томодзо, ожидая неправедной мзды, снял о-фуда с окна на задней стене дома. Больше того, он ухитрился, пока его хозяин совершал омовение, выкрасть из ковчежца золотую статуэтку Будды и заменить ее простой медной, а настоящую зарыл в саду. Теперь ничто не мешало призракам проникнуть в дом. Закрыв лица рукавами, они, словно струи тумана, просочились в окно, с которого исчез священный охранительный текст. Но о том, что случилось в доме, Томодзо узнать было не суждено.

Солнце уже высоко поднялось над горизонтом, когда подлый слуга осмелился подойти к дому господина и постучать. Впервые за все годы службы он не получил ответа. Тишина напугала его. Он позвал О-Минэ, и они вместе вошли в дом. Пройдя в спальню, он дрожащим голосом позвал своего господина. И снова ему никто не ответил. Томодзо открыл ставни, в доме стало светлее, но по-прежнему не было слышно ни шороха. Тогда он осмелился приподнять край москитной сетки и тут же с воплем ужаса вылетел из дома.

Синдзабуро был мертв, и похоже было, что умер он отвратительной смертью. На лице застыло выражение ужаса. На кровати рядом с телом были разбросаны кости женского скелета. А две костлявые кисти крепко сжимали шею бывшего ронина.

11

Старый предсказатель Юсай смотрел на труп своего соседа. Пять минут назад к нему прибежал Томодзо и долго не мог связно объяснить, в чем дело. Юсай был подавлен ужасной картиной, но все же внимательно огляделся по сторонам и очень скоро заметил, что на одном окне о-фуда нет. Осмотрев тело Синдзабуро, он обнаружил исчезновение золотого амулета. Вместо него в ковчежце лежала дешевая медная статуэтка Фудо. Увиденного было достаточно, чтобы заподозрить Томодзо в краже, однако старик решил не торопиться с выводами и сначала поговорить со своим старым знакомым, священником Рёсэки. Он еще раз обследовал дом и со всей возможной поспешностью направился в храм Симбандзуй-ин.

Рёсэки сразу пригласил его в личные покои.

– Ты здесь всегда желанный гость. Проходи, располагайся, будь как дома. – Священник усадил Юсая и сам уселся напротив. – Не хочу тебя огорчать, но твой сосед, Хагивара-сама, мертв.

– Верно! – Юсай не мог сдержать изумления. – Я-то знаю, что он мертв, а вот как ты об этом узнал?

– Хагивара-сама страдал от дурной кармы, – задумчиво проговорил священник. – А в услужении у него был плохой человек. С Хагиварой случилось то, что должно было случиться. Его жребий определился задолго до его рождения. Я бы не советовал тебе очень переживать по поводу его гибели.

– Слыхал я, – покачал головой Юсай, – что священник, ведущий праведную жизнь, способен заглянуть в будущее хоть на сотню лет, но своими глазами я такого священника вижу впервые. И все же кое-что в этой истории не дает мне покоя…

– Ты о краже мамори? – прервал его священник. – Не думай об этом. Фигурка зарыта в саду, ее найдут и вернут мне в августе на будущий год.

– Знаешь, – еще более изумился старый предсказатель, – я изучал Инь-Ян , и кое-что понимаю в искусстве предсказания. Да что там говорить, я этим зарабатываю на хлеб. Но такого я и представить не мог. Как ты это делаешь?

– Сейчас это неважно, – мрачно ответил священник. – Я хочу поговорить с тобой о похоронах Хагивары… У его семьи есть свое родовое захоронение, но там его хоронить как раз и не стоит. Лучше бы похоронить его рядом с О-Цую, госпожой Иидзима. Это будет правильнее всего, уж очень глубокой была их кармическая связь. Но ты обязательно должен поставить у него на могиле надгробье за свой счет. Только так можно погасить твои кармические долги…

Вот так и случилось, что Тиндзабуро похоронили рядом с О-Цую на кладбище Симбандзуй-ин в Янака-но-Сасаки.

На этом заканчивается повествование о призраках из романа «Пионовый фонарь».

* * *

Мой приятель спросил, как мне понравилась эта история. Вместо ответа я сказал, что хотел бы сходить на кладбище Симбандзуй-ин, чтобы прочувствовать местный колорит, поскольку иначе писать просто нельзя.

– Я пойду с тобой, – ответил приятель. – Но как тебе персонажи?

– Знаешь, с точки зрения западного читателя, – помявшись, ответил я, – твой Синдзабуро – довольно жалкое создание. Я мысленно сравнивал его с нашими героями-любовниками из старых баллад. Те были готовы последовать за своими возлюбленными хоть бы и в могилу. А между прочим, они были христианами, и не могли рассчитывать на следующее рождение. Синдзабуро – буддист, у него впереди – миллион жизней, а он дрожит за это своё единственное жалкое воплощение и боится девушки, вернувшейся за ним с того света. Ну и чего в нем больше: трусости или эгоизма? Тоже мне – самурай! Чуть что – сразу бежит к священнику спасаться от призрака. Мне кажется, О-Цую правильно сделала, что придушила его.

– Видишь ли, – ответил мой приятель, – с точки зрения японцев, Синдзабуро тоже отнюдь не герой. Просто автор, используя слабый характер персонажа, строит сюжет наиболее эффектным образом. А будь Синдзабуро покрепче, ничего бы не получилось. По мне, так единственным привлекательным персонажем можно считать только О-Ёнэ: это такой тип преданного, верного слуги старого времени. Сообразительная, энергичная, готовая к самоотдаче, верная не только в жизни, но и после смерти… Ну что же, пойдем в Симбандзуй-ин.

Храм показался нам неинтересным, а кладбище – безобразно запущенным. Многие участки, на которых раньше располагались могилы, теперь были заняты под картошку. Из картофельной ботвы тут и там торчали вкривь и вкось надгробья. Таблички на них давно выцвели или покрылись ржавчиной и грязью, ходить было невозможно из-за обломков памятников, безголовых и безруких статуй Будды. Недавние дожди размыли черную кладбищенскую землю, оставив множество мутных луж, в которых мельтешили крошечные лягушата. Всё, даже картофельные грядки, казалось, пребывало в запустении долгие годы. В тени возле ворот мы встретили женщину, явно имевшую отношение к храму. Мой приятель спросил, известно ли ей что-нибудь о надгробьях, описанных в «Пионовом фонаре»?

– А-а! Надгробья О-Цую и О-Ёнэ? – женщина заулыбалась. – А как же! Вон там, в конце первого ряда, позади храма, рядом со статуей Дзидзо.

Надо сказать, что с сюрпризами подобного рода я в Японии уже сталкивался. Мы с трудом пробирались между лужами и грядками картошки (корни наверняка питались многими другими О-Цую и О-Ёнэ), и наконец оказались возле двух изъеденных временем могил без всяких опознавательных знаков. Рядом с большим надгробьем стояла покосившаяся статуя Дзидзо с отбитым носом.

– Да, надписи разобрать не просто – сказал мой приятель. – Но давай попробуем… – С этими словами он достал из кармана лист бумаги, положил на камень и принялся тереть бумагу куском мягкой глины. На бумаге проступили едва различимые иероглифы.

– Так, посмотрим. «Одиннадцатый день третьего месяца… крыса… старший брат, огонь… шестой год Хореки (1756 г. от Р.Х.). Это, кажется, могила какого-то хозяина трактира в Нэдзу… Давай смотреть, что на другом памятнике…

Второй лист бумаги позволил прочитать следующую надпись: «Блистательная сестра закона… чистое сердце… воля… прославленная… Дом проповеди». По всей видимости, могила принадлежала буддистской монахине.

– Да это же просто надувательство какое-то! – воскликнул я. – Эта женщина у ворот, она что, посмеялась над нами?

– Ну, ты несправедлив к ней, – не согласился мой приятель. – Ты же пришел сюда поглазеть на знаменитость, вот она и хотела порадовать тебя. Ты же не думал, что это правдивая история?

I

Полуденное солнце придает портовому городку Яидзу особое очарование. Словно хамелеон, город принял окраску окружающих серых скал и, выгнувшись ящерицей, замер вокруг небольшой гавани. Он отгородился от беспокойного моря весьма необычной набережной, сложенной из тяжелых камней. Собственно, это дамба. Она ступенями поднимается от воды, а камни держатся за счет свай, соединенных между собой плетнями. Каждую ступень держит свой ряд свай. Если смотреть с самой верхней ступени, перед глазами оказывается весь город – скопище серых черепичных крыш и потрепанных непогодой серых бревен; дальше, за домами разбросаны по склонам гор небольшие сосновые рощицы, словно специально предназначенные для подворий небольших храмов. Если обратить взгляд в сторону моря, то за милями серой воды проступает на горизонте горная гряда в синеватой дымке и громада величественной вершины Фудзи, словно висящая в воздухе. На неширокой полосе между дамбой и морем нет песка, только камни. Их даже не назовешь галечным пляжем, скорее, это нагромождение валунов, и прибой бесконечно перемешивает его. Если день ветреный, не стоит и пытаться войти здесь в воду. Это просто опасно. Достаточно один раз попасть под удар каменной волны, как пришлось мне однажды, чтобы больше не пытаться повторить этот опыт.

Утром и вечером берег уставлен рядами рыбачьих баркасов непривычной формы. В этих местах так строят. Это большие лодки человек на сорок-пятьдесят каждая, с очень высокими носами, украшенными буддистскими или синтоистскими молитвами-заклинаниями (мамори или шуго). Например, шуго из храма Фудзи содержит обет рыбака. Он обещает в случае ниспослания удачи в рыбной ловле совершить тот или иной аскетический подвиг в честь божества, обитающего, как известно, на вершине Фудзи.

В каждой прибрежной провинции Японии, даже в каждом рыбацком поселке приняты свои формы и конструкции лодок и рыболовных снастей. Иногда поселки, отстоящие друг от друга всего на несколько миль, делают лодки или орудия лова настолько отличающиеся друг от друга, словно они изготовлены представителями разных рас, живущих к тому же на разных континентах. Подобное разнообразие не может не удивлять. Отчасти дело, видимо, в консерватизме местных жителей, ухитрившихся пронести через века навыки и обычаи предков, но я предпочитаю считать, что многообразие судов и снастей имеет вполне практическую основу. Рыбацкие поселки специализируются на определенных видах рыбы, что, в свою очередь, требует различных приемов лова и снастей. Большие баркасы Яидзе служат подтверждением этой мысли. В Яидзу специализируются на ловле полосатого тунца. Его потом поставляют во все области империи в соленом и вяленом виде. Море в этих местах неспокойное, поэтому баркасы должны выдерживать частые шторма. Но вытаскивать их на берег и спускать на воду – работа непростая, тут помогает вся деревня. Впрочем, спуск особых проблем не доставляет и происходит быстро: на береговой склон укладываются плоские деревянные рамы, а поскольку днище у баркасов тоже плоское, скользят они по этим рамам хорошо. А вот на подъем собираются все мужчины, женщины и даже дети. Под заунывный напев они тянут длинные канаты и по тем же рамам вытаскивают лодки. Если приближается тайфун, то их задвигают чуть ли не на середину деревенской улицы. Работа требует дружных слаженных действий, и если вы чужак в городке, то нет лучшего способа войти в доверие к этому простому народу, чем принять участие в общем деле. За это рыбаки познакомят вас с морскими чудесами: крабами с длиннющими ногами, нелепой рыбой-шаром, способной раздуваться до непредставимых размеров и прочей морской живностью, иногда настолько фантастических форм и расцветок, что поверить в их реальность можно только потрогав все это руками.

Большие баркасы, увешанные священными сутрами, это еще не самые чудные вещи на берегу. Очень странно выглядят плетеные бамбуковые верши, корзины шести футов в высоту и восемнадцати футов в окружности, с маленьким отверстием наверху. Их обычно раскладывают вдоль дамбы на просушку, и если смотреть с некоторого расстояния, эти странные орудия промысла легко принять за чьи-то бедные жилища. Тут же разложены деревянные якоря, обитые железом, напоминающие плуги, и железные якоря с четырьмя лапами, а среди них – огромные деревянные кувалды для забивания свай и еще какие-то неведомые инструменты, о назначении которых можно лишь догадываться. Все это носит на себе отпечаток седой старины и вызывает странное ощущение нереальности. Человеку, попадающему сюда впервые, представляется, будто он заплутал во времени и пространстве. Жизнь в Яидзу куда ближе к прошлому, чем к настоящему, и люди здесь живут, как в древней Японии – добрые и наивные, как дети, верные древним богам и традициям предков, и совсем не испорченные веяниями нового времени, поскольку почти ничего о нем не знают.

II

Мне случилось провести в Яидзу несколько дней, как раз на праздник Бон. Это чтимый по всей Японии День Предков, и я надеялся увидеть прекрасную местную церемонию прощания с духами предков, которой завершается третий и последний день праздника. Для духов здесь изготавливают множество маленьких корабликов, каждый из которых содержит крошечный запас провизии, ароматные палочки и зажженный фонарик, поскольку церемония происходит после наступления темноты. Я предположил, что это должна быть полночь, ведь во многих других местах именно это время отведено для церемонии прощания. Поэтому после ужина я решил немного поспать, чтобы встать к началу представления. Однако в десять часов вечера, когда я пришел на берег, оказалось, что все уже кончилось, народ разошелся по домам, а к выходу из бухты медленно текла река из огоньков – это были фонарики поминального праздничного флота. Течением их унесло уже довольно далеко, и на воде видны были только разноцветные световые точки. Я был сильно раздосадован: это надо же – по собственной лени упустить возможность, которая может больше и не представиться! Ведь старые традиции в наше время умирают все быстрее. Наверное, именно от досады мне пришла в голову мысль догнать кораблики вплавь и посмотреть на них поближе. Двигались они довольно медленно. Я сбросил кимоно и прыгнул в море. Плавал я вполне прилично и вскоре догнал арьергард светящейся флотилии. Я не собирался нарушать их неспешный дрейф, не собирался досматривать их невеликий груз (как-то это представлялось мне неправильным по отношению к памяти предков), я просто хотел рассмотреть их поближе.

Конструкция корабликов оказалась совсем простой. Днище было сделано из квадратной дощечки; по углам были укреплены вертикальные стойки, связанные поверху крестовиной. То есть получался такой ящичек, обтянутый бумагой. Из середины днища торчал гвоздь. На нем крепилась горящая свеча. Верх оставался открытым. Четыре бумажные стенки были окрашены в разные цвета – синий, желтый, красный, белый и черный, они символизировали пять буддистских первоэлементов: Эфир, Ветер, Огонь, Воду и Землю, их еще называют пятью Буддами. Одна из бумажных стенок была красной, одна синей, одна желтой, а четвертая стенка – наполовину черной, наполовину белой. Никаких надписей, никаких посмертных имен. Только свеча внутри плавучего фонарика.

Я довольно долго наблюдал за этими хрупкими светлячками, неторопливо текущими сквозь ночь. Ветер и волны постепенно делали свое дело, и кораблики все больше отдалялись друг от друга. Дрожащие язычки свечей внутри хрупкой оболочки наводили на мысль о робкой жизни, трепещущей в слепом потоке, уносящем ее в черноту неизвестности. Разве мы не похожи на эти фонарики, которые кто-то выпустил в глубокое, едва освещенное море, разве не наша судьба все дальше уходить друг от друга и неизбежно погаснуть в конце? Рано или поздно мысль-свет угасает в каждом, от яркого разноцветья жизни остается лишь хрупкий пустой каркас, да и тому скоро предстоит раствориться в бесцветной пустоте.

Там, в море, когда я думал об этом, я задавал себе вопрос: действительно ли я один здесь, нет ли вокруг меня чего-то большего, нежели трепетный язычок пламени в маленькой скорлупке, покачивающейся на легкой зыби, не ощущаю ли я присутствия чего-то неназываемого, сопровождающего плывущий огонек и наблюдающего за наблюдателем? Меня пронизала волна озноба, словно восходящий из глубины холодный поток… а может, это было всего лишь мое воображение, разыгравшееся на почве старых суеверий, или неясное предощущение опасности, ожидающей душу на пути через Порог. Я задумался: а если это меня ждет там, в ночи, что-то неведомое, если и меня принимают за один из этих огней мертвых, мерцающих вокруг?.. Я прошептал вслед огням буддистскую молитву, которой принято провожать ушедших, и поспешил на берег.

Едва нащупав ногами прибрежные камни, я вздрогнул – прямо передо мной на берегу маячили две белые призрачные фигуры. Однако добродушный голос, поинтересовавшийся, не слишком ли холодная вода, тут же успокоил меня. Это был Отокиси, мой знакомый торговец рыбой. Он с женой вышел на берег, посмотреть, как я принимаю морские ванны.

– Да нет, вода прохладная, но это даже приятно, – ответил я, накидывая кимоно.

– В ночь Бон нехорошо в море выходить, – обеспокоенно проговорила жена Отокиси.

– Я далеко не плавал, просто хотел посмотреть на фонарики.

«Бывает, что и Каппа тонет»… – усмехнулся Отокиси. – У нас в деревне был один рыбак, так вот он как-то раз проплыл семь ри, да еще в плохую погоду. У него лодка перевернулась в море. Только в конце концов и он утонул.

Семь ри – это около восемнадцати миль… Я спросил, сможет ли сейчас кто-нибудь из молодежи проплыть столько.

– Наверное, – пожал плечами Отокиси. – Здесь у нас много сильных пловцов. Здесь все плавать умеют, даже дети. Но куда им плавать-то? Ведь рыбаки плавают только тогда, когда надо жизнь спасать.

– Или из-за любви, – хихикнула его жена. – Как Хашими.

– А кто это? – спросил я.

– Да была у нас тут одна дочь рыбака, – ответил Отокиси. – А у нее любовник жил в нескольких ри отсюда. Так вот она повадилась плавать к нему по ночам, а утром приплывала обратно. Он фонарь зажигал обычно, чтобы она с пути не сбилась. А один раз то ли забыл, то ли ветром огонь задуло, ну, в общем, она потеряла дорогу и утонула… Эту историю все в Яидзу знают.

«Вот как, – подумал я. – Оказывается, на Дальнем Востоке была своя Геро. Интересно, а что бы сказали на Западе по поводу здешнего растяпы Леандра?»

III

Обычно на праздник Бон чередой идут шторма, поэтому утром я не удивился высокому прибою. И на протяжении всего дня он только набирал силу. К вечеру волны были просто замечательные, и я долго сидел на вершине дамбы, не в силах оторваться от набегающих пенных гребней.

Зрелище огромных валов, величественно и неторопливо накатывающихся на каменистый берег, завораживает. Иногда, перед тем как обрушиться на камни, по вершине вала словно проходит трещина, ее сопровождает звук, словно бьется стекло, а потом волна падает и теперь уже звук падения подобен глухому удару колокола. Каменная кладка подо мной при этом ощутимо вздрагивает…

Я подумал о великом русском полководце, уже покойном, – его армия, подобно морским валам, раз за разом бросалась на штурм, волна из стали за волной, волна грома за волной…

Ветра сегодня почти не было, но где-то там, в открытом море, бушевал жестокий шторм. Это видно было по тому, что волнение постоянно усиливалось. Непрестанное движение огромных масс воды подчиняется каким-то очень сложным законам. Кажется, что постоянно повторяется одна и та же картина, но на самом деле ни один вал не похож на другой. Никому не под силу дать полное подробное описание даже пяти минут морского прибоя. Никто никогда не видел в море две одинаковые волны.

Уверен, что каждый человек, наблюдая океанскую зыбь, испытывал глубокое серьезное чувство сосредоточенности. Даже животные – лошади или коровы – впадают в почти медитативную задумчивость на берегу моря: они стоят, смотрят и слушают так, словно эта вечная картина заставляет их забыть обо всем на свете.

В народе говорят: «Море живое, оно слышит тебя», то есть на берегу или в море никогда не говори о страхе перед ним. Стоит показать свой страх – и волны тут же станут выше и злее. Для меня это вполне естественно. Никогда, ни в море, ни на берегу, я не мог убедить себя в том, что передо мной бездушная стихия. Напротив, море всегда представлялось мне разумной и едва ли дружественно настроенной силой. Никакие разумные соображения здесь не помогают. Невозможно думать о море просто как об огромной массе воды. Преодолеть страх перед ним можно, если стоишь на каком-нибудь высоком месте, откуда огромные тяжелые волны кажутся обычной рябью на воде.

Но еще сильнее присутствие рядом с тобой огромного живого существа испытываешь ночью. Фосфорические огни вспыхивают и тлеют в прибое. На поверхности и в глубине словно перекатываются волны холодного пламени удивительно тонких цветовых оттенков. Нырни ночью в море, открой глаза в черно-синем мраке и смотри на странные переливы потоков света, сопровождающие каждое твое движение. Световые точки мигают, словно открываются и закрываются чьи-то глаза. В такие моменты начинает казаться, что ты окутан какой-то живой субстанцией, изменчивой и все же постоянной, словно оказался вдруг внутри огромного холодного призрака.

VI

Я долго не спал той ночью. Лежал и слушал громовые раскаты могучего прибоя. На фоне грохота разбивающихся валов проступал неумолчный рокот дальних бурунов, глухое бормотание, от которого подрагивали стены моего дома. Звуки напоминали дробный топот кавалерии, идущей в атаку, далекой орудийной перестрелки, стремительный прорыв неисчислимой вражеской армии, несущейся на приступ земли с востока.

В какой-то момент я понял, что думаю о том смутном ужасе, который мне пришлось испытать еще ребенком при первой встрече с морем. Я подумал, что и после, на других берегах других стран звук прибоя неизменно пробуждал во мне эти детские волнения. Впрочем, ничего удивительного, ведь родились они наверняка на тысячи веков раньше меня и пришли ко мне из памяти предков. Тут же во мне шевельнулась мысль о том, что шум моря – лишь одна из возможных причин человеческих опасений. Просто голос моря таит в себе множество человеческих страхов – звуки гигантской битвы, взрывы, рев древних чудовищ, треск и шипение огня, глухой шум землетрясений, протяжный грохот рушащихся зданий и более того – сливающийся в один вопль страдания хор предсмертных голосов бесчисленных людей, чья жизнь оборвалась среди морских хлябей. Самый кошмарный звук из всех, которые только можно представить, содержащий в себе все мыслимые страшные звуки ярости, разрушения и отчаяния!

И тогда я сказал себе: «Разве это не чудесно, что голос моря настраивает нас на такой серьезный лад? Просто вечный непокой моря пробуждает в нас отголоски всех наших древних страхов, таящиеся в нашем духовном опыте. Глубина взывает к глубине. Бездна зримая взывает к бездне незримой, к долгой череде веков, на фоне которой и сами мы выглядим не более чем призраками».

Вот какую истину содержат старинные поверья, считающие грохот бури голосами мертвых. Так оно и есть! Страх и боль давно умершего прошлого – вот причина того смутного трепета, что рождает в нас голос моря.

Но есть и другие звуки, способные трогать нас даже сильнее, чем шум моря. Столь же таинственным образом они временами повергают нас в глубокую задумчивость. Это звуки музыки.

Великая музыка способна вызвать душевный шторм, поднимающий из глубин нашего естества тайны прошлого. Можно сказать, что звуки музыки подобны волшебным заклинаниям, и каждый инструмент, каждый голос пробуждает в нас отголоски древней памяти. Есть мелодии, возрождающие призраки нашей юности, нежности и радостного ликования, мнимую боль отгоревшей страсти; есть мелодии, поднимающие нас к вершинам величия и славы, воскрешающие давно угасшее торжество и забытое великодушие. Для человека, наивно полагающего, будто жизнь его исчисляется десятками прожитых лет, это свойство музыки вряд ли объяснимо. Но для того, кто понимает, что его собственное Я, возможно, старше Солнца, музыка приоткрывает Тайну, становится подобием некромантии. Каждая новая волна гармонии порождает в таком человеке отзвук, приходящий из океана Смерти или Рождения, из тех глубин, в которых клубится туман древнего наслаждения и боли.

Именно наслаждение и боль чудесным образом несет в себе великая музыка; поэтому она и трогает нас сильнее голоса океана, да и любого другого голоса. Но если попытаться объединить в одном слове все многообразие ощущений, пробуждаемых в нас музыкой, этим словом будет печаль. В звуках музыки нам слышится вечное бормотание волн Океана Души… Подумать только – сколько радости и горя должен пережить человек в своей жизни, прежде чем он сможет по-настоящему слушать музыку!

Кто-то сказал, что человеческая жизнь – это музыка богов. Наш смех, наши слезы, песни и крики, молитвы и вопли наслаждения или отчаяния способны достичь слуха Бессмертных не иначе как в звуках прекрасной гармонии… Боги не хотят, чтобы из мира ушли боль и страдание, ведь это способно испортить Музыку! Если в земной музыке перестанут звучать ноты, вобравшие в себя боль и страдание, ее звуки станут невыносимым диссонансом для божественного слуха.

В каком-то смысле мы и сами – боги, раз наша музыка сложилась из болей и радостей неисчислимых прошлых жизней, раз именно из этого и рождаются бессмертные музыкальные произведения. Радости и горести многих поколений преследуют нас в бесчисленных гармонических сочетаниях. Даже миллион лет спустя, когда голоса наши давным-давно смолкнут и глаза перестанут видеть Солнце, радости и горести наших собственных жизней отзовутся новой музыкой в новых сердцах, чтобы хоть на миг пробудить в них трепет давно прошедшей сладостной боли.