Призраки Востока

Несколько историй о китайских призраках

Моему другу, ГЕНРИ ЭДВАРДУ КРЕБИЛЮ

МУЗЫКАНТ

Кто играет детям Тянхи,

Желтокожему бродяге Дзин Чину,

Кто учит их играть на саньсяне,

Вдохновляя их играть на цичжунху,

Петь мне песни их родины,

Песни жасминового цвета…

От автора

Этот раздел получился небольшим по объему не потому, что я поленился собрать материал для него, а из-за самого характера материала. При отборе легенд я руководствовался, прежде всего, критериями «нездешней красоты», и постоянно вспоминал слова сэра Вальтера Скотта из его эссе : «Сверхъестественное способно, разумеется, породить сильные эмоции практически у всех представителей человеческой расы, но оно подобно пружине, которая может потерять упругость, если сжать ее слишком сильно».

Для тех, кто хотел бы полного погружения в китайскую литературу, я могу посоветовать работы таких корифеев, как Пави , Ремюза , де Рони , Легдж , Сен-Дени и других известных китаистов. Им принадлежат по праву все открытия и завоевания в этой области; и все же, я надеюсь, скромному путешественнику, входящему вслед за ними в необозримые чудесные сады китайских грез, позволено будет сорвать здесь несколько дивных цветов – черную лилию или пару чайных роз – на память об этом незабываемом путешествии.

Л. Х.

Новый Орлеан, 15 марта 1886

Лишь пара слов… С тех пор её слова

Всё в памяти его не умолкают…

Гао Цзюцин

Душа Большого Колокола

Водяные часы в храме Дачжунсы на Башне Большого Колокола отмерили час: молот уже поднялся и сейчас ударит в край металлической громадины, туда, где широкой лентой выбиты слова священных сутр. Слушайте, слушайте все голос великого колокола: КО-НГАЙ! От густой волны звука вздрогнули до самых кончиков хвостов маленькие дракончики на загнутых скатах крыш, фарфоровые горгульи содрогнулись на своих насестах, сотни маленьких колокольчиков на пагодах тоже задрожали и вот-вот начнут вторить… КО-НГАЙ! Завибрировала зеленая черепица крыш, мелко задергала хвостом деревянная золотая рыбка, затрепетал поднятый к небу палец Фо , всколыхнулись высоко над головами синие струйки курящихся благовоний. КО-НГАЙ! Голос, подобный грому! Кажется, что вслед за ударом все позолоченные демоны на карнизах дворца разом выдохнули ярко раскрашенные языки пламени. Каждый удар порождает в отдалении многократное эхо, этакий золотой стон, а когда всепроникающий звук замирает с легкими серебряными отзвуками, в ушах отдается долгий свистящий шелест, как будто женский голос глухо вскрикнул: «АХХ-Х-Х!».

Почти пять столетий изо дня в день далеко окрест разносился голос Большого Колокола: сначала золотой звон, потом серебряные отголоски и наконец тихий вздох. Каждый ребенок на разноцветных улицах старого города знает историю Большого Колокола, каждый может объяснить, почему колокол говорит «КО-НГАЙ» и «Ахх-х-х».

* * *

Итак, вот история Большого Колокола в Дачжунсы, рассказанная Пи Хьяо и записанная ученым Ю Паоченом из Квангчуфу.

Почти пять столетий назад, во времена династии Мин, Сын Неба, император Юн-лэ приказал своему чиновнику Кван Ю изготовить такой колокол, чтобы звук его слышался за сотню ли. В распоряжении, отданном императором, значилось, что в голосе колокола должна звучать медь, усиленная золотом, с серебряным отзвуком, а обод колокола должны украшать строки священных сутр. Колокол надлежало повесить в центре столицы, но чтобы звук его был слышен на всех дорогах, ведущих в Пекин .

Достойный Кван Ю собрал колокольных дел мастеров со всей империи. Все это были знатоки своего дела, имевшие немалый опыт в литейном деле. Они рассчитали потребное количество металла, изготовили форму, построили огромный плавильный чан, подготовили инструменты и запасы топлива. Работы не останавливались ни на миг, мастера забыли о радостях жизни, отдавая все силы исполнению воли императора.

Но когда отливка была уже готова, и глиняную форму отделили от горячего металла, выяснилось, что все их старания пошли насмарку. Металлы не захотели уживаться друг с другом: золото возмутилось унизительным браком с медью, серебро оскорбилось предложенным союзом с железом. Пришлось еще раз готовить форму, разводить огонь, плавить металл, в общем, все повторять заново. Когда об этом доложили императору, он нахмурился, но промолчал.

И во второй раз отлили колокол, да только результат оказался еще хуже. Металлы упрямо не хотели образовывать сплав, однородности не было и в помине, скаты получились с трещинами, а обод и вовсе был покрыт запекшимся шлаком, глубоко въевшимся в металл. Мастера сразу поняли, что работу придется переделывать и в третий раз. Понял это и Кван Ю, а когда понял, пришел в ужас. Как вскоре выяснилось, боялся он не напрасно. Императору доложили об очередной неудаче и, конечно, он разгневался еще сильнее, чем раньше. Сын Неба отправил Кван Ю послание на лимонном шелке, запечатанное личной императорской печатью с драконами. В послании говорилось:

От великого Небесного Владыки, правящего в эпоху Мин.

Ты дважды не оправдал доверие, каковым мы милостиво изволили тебя облечь. Если и в третий раз ты не исполнишь наше повеление, твоей голове придется расстаться с телом. Трепещи и повинуйся!

А надо сказать, что у Кван Ю была дочь, редкостная красавица по имени Ко Нгай. Поэты слагали стихи о ее красоте, а сердцем она была еще прекраснее, чем лицом. Ко Нгай любила отца, из-за него она отказала множеству достойных соискателей ее руки – лишь бы не оставлять отца одного. Увидев императорское послание на желтом шелке с драконьей печатью, она так испугалась, что лишилась чувств. Придя в себя, Ко Нгай не могла думать ни о чем другом, кроме опасности, нависшей над отцом. Она тайком продала кое-что из своих украшений и с вырученными деньгами отправилась к астрологу, чтобы он посоветовал, как спасти отца от гнева императора. Астролог долго изучал небо, прикидывал расположение зодиакальных созвездий, лазил в таблицы и рисовал аспекты взаимодействия планет, соотносил их с Пятью Началами, сверялся с алхимическими записями, и наконец вынес вердикт: золото не сочетается браком с медью, серебро и железо не заключат друг друга в объятья до тех пор, пока в тигле вместе с ними не окажется тело девственницы, а ее кровь не смешается с расплавленным металлом.

Опечаленная Ко Нгай вернулась домой. О заключении астролога она никому не рассказала.

* * *

Настал роковой день третьей и последней попытки. Ко Нгай со служанками сопровождала отца на литейный двор. Поверху его опоясывала галерея, откуда можно было наблюдать за тем, что происходит внизу. А внизу работали литейщики, внизу кипел металл и бушевало пламя. Люди сновали по двору, каждый был занят своим делом, каждый знал свое место и свою задачу. Все это происходило в тишине, нарушаемой только гудением огня. В какой-то момент его голос стал громче, пламя взревело, словно налетающий тайфун. Кроваво-красное озеро металла светилось все ярче: вот оно окрасилось киноварью, словно небеса на восходе, вот киноварь растворилась в сиянии золота, вот золото побелело и стало подобно серебряному лику полной луны – в этот момент рабочие остановили мехи, раздувавшие пламя, и все, затаив дыхание, стали смотреть вверх, ожидая знака Кван Ю. Сановник уже готов был распорядиться начинать заливку металла в форму, и в этот миг над двором, словно сладкоголосая птичья трель, прозвучал девичий голос: «Ради тебя, отец!».

С этими словами Ко Нгай прыгнула вниз, прямо в белое озеро расплавленного металла. Плавильная печь взревела, словно только и ждала тело девушки, раскаленные брызги взметнулись вверх до самой крыши, расплав плеснулся через край котла и породил тучу разноцветных искр, по двору пронесся протяжный рокот, а потом все стихло.

Если бы люди не удержали его, обезумевший от горя отец бросился бы следом за дочерью. Некоторое время он бился у них в руках, а потом безвольно обвис, потеряв сознание. Тогда они отнесли бесчувственное тело сановника домой. Остолбеневшие служанки Ко Нгай так и стояли перед печью, а одна из них сжимала в руке изящный башмачок своей госпожи. В последний миг она попыталась было поймать Ко Нгай, но успела ухватить лишь башмачок и теперь тупо смотрела на него, не в силах осознать случившееся.

Горе – горем, а приказ Сына Неба надлежало исполнять. Литейщики, не ожидая ничего хорошего, продолжили работу. Каково же было их удивление, когда глину сбили и из-под нее сверкнул чистый металл, без единой трещинки или каверны. Разумеется, ни следа прекрасного молодого тела обнаружить не удалось. Но отливка! Когда металл остыл, все увидели, что колокол удался на славу. И формой и цветом он превосходил все, что до сей поры возникало из-под глиняных форм. Кровь Ко Нгай навсегда соединила золото с медью и серебро с железом. Первый же осторожный удар родил звук такой глубины и чистоты, какого не было ни у одного колокола. Звук разносился едва ли не дальше, чем на сто ли. Словно летний гром, он катился и катился над землей, повторяя одно имя – Ко Нгай!

* * *

Когда звук начинал затихать, раскат грома переходил в долгий низкий стон и оканчивался горестным вздохом, словно тяжко вздыхает женщина, уставшая плакать. С тех пор люди слушают раскатистый золотой звон в молчании, а потом, когда нежное дрожание замирает в воздухе, все китайские матери на всех многоцветных пекинских улицах шепчут своим малышам: «Вот, послушай! Это Ко Нгай плачет о своем башмачке!»

Под руками твоими поют даже камни…

Что же говорить о лире, что зовется цинь,

Или о цимбалах, которые зовутся Джу –

Когда звуки их струн

Сливаются с твоим голосом,

Даже души предков приходят слушать тебя.

Старинная песня о придворном музыканте императора Яо

История Мин Ю

«И над могилой красавицы Си Тао, конечно, цвели абрикосы…» – так пел поэт Чин Ку.

Вы спросите – а кто она, эта красавица Си Тао? Вот уже больше тысячи лет деревья шелестят над ее усыпальницей. Ее имя слышится в шепоте листвы, в трепете лепестков, в мелькании света и тени, в аромате цветущих лугов – Си Тао… Но кто поймет, о чем шепчут деревья, о чем помнят они долгие годы? Впрочем, кое-что вы могли услышать от уличных сказителей, которые за несколько мелких монет пересказывают по вечерам старинные легенды. Кое-что можно найти в книге «Чудесные истории, случившиеся в давние времена и сравнительно недавно». И лучшая среди этих историй – сказание о Си Тао.

Пять столетий назад, во времена правления императора Хонг-Ву династии Мин, жил в городе Квангчуфу человек, известный своей ученостью и праведной жизнью. Звали его Тянь Пелу. У него был сын, красивый, образованный юноша, получивший хорошее воспитание и обладавший превосходными манерами. Сына звали Мин Ю.

Как раз когда ему исполнилось восемнадцать, отец получил должность Инспектора общественных учреждений в городе Чиндо, и семья переехала. В пригороде Чиндо жил богатый и знатный господин, крупный военачальник Чанг. В это время он подыскивал достойного учителя для своих детей. Прослышав о прибытии в город нового Инспектора, благородный Чанг тут же отправился к нему с визитом, намереваясь получить добрый совет. В доме Тяня Чанг встретил Мин Ю и, поговорив с ним некоторое время, тут же попросил его стать домашним учителем у него в семье.

Поскольку жил господин Чанг в пригороде, Мин Ю согласился на время перебраться к нему. Юноша собрал вещи и почтительно выслушал мудрые наставления родителей, напомнивших ему слова Лао Цзы: «Красота наполняет мир любовью, но Небеса не обманешь. Если тебе случится увидеть красивую женщину, идущую с востока, посмотри на запад. Если увидишь красавицу, приближающуюся с запада, обратись на восток». Если Мин Ю не воспользовался этим советом некоторое время спустя, то виной тому лишь его молодость и неискушенность.

Итак, молодой человек переселился в дом господина Чанга и провел там осень и всю зиму.

* * *

Приближалось время второй весенней луны, а значит, наступал праздник Хо Чао – «День ста цветов». Мин Ю соскучился по родителям и попросил господина Чанга отпустить его повидаться с ними. Великодушный господин Чанг не только позволил Мин Ю отправиться домой, но и незаметно вложил ему в рукав две унции серебра – надо же было молодому человеку купить подарки отцу с матерью. Традиции не должны нарушаться, ведь на праздник Ста Цветов положено делать подарки друзьям и близким.

В тот день сонный воздух, пропитанный запахами цветов, дрожал от множества пчел. Мин Ю легко шагал по дороге, и ему казалось, что дорога не хожена годами – настолько густой и высокой травой она поросла. По обеим сторонам стояли высоченные деревья. Их кроны аркой смыкались над дорогой, давая путнику спасительную тень. В буйной листве гомонили сотни птиц. С полей волнами наплывали цветочные запахи, словно где-то рядом стоял храм, перед которым курились благовония. На сердце у юноши было так легко и радостно, что ему совсем не хотелось спешить. Он присел на обочине, прямо в цветочных зарослях, и запрокинув голову стал смотреть в бездонное глубокой синевы небо, наслаждаясь ароматами, игрой света на листве и благодатной тишиной.

Звук, долетевший от зарослей абрикосовых деревьев, заставил его повернуть голову. Среди крупных цветов мелькнуло девичье лицо… Как бы не был короток взгляд, брошенный Мин Ю на незнакомку, юноша успел заметить, что она красива, как розовеющие повсюду цветы: безукоризненный овал лица украшали большие глаза, блестевшие из-под красиво выгнутых густых бровей, напоминавших усики бабочки-шелкопряда… Мин Ю поспешно отвел взгляд, поднялся и продолжил путь. Однако мысли его теперь неизменно возвращались к прекрасным глазам незнакомки, блеснувшим сквозь цветочные заросли. Он так замечтался, что не заметил, как выронил из рукава подаренные деньги. Знай он о них, был бы повнимательнее, а так у него и в мыслях не было хранить то, о чем он не подозревал. Он недалеко отошел от места нежданной встречи, когда услышал за спиной легкие торопливые шаги. Потом его окликнул по имени женский голос. Мин Ю в недоумении повернулся. Его нагоняла миловидная молодая служанка. Слегка запыхавшись, девушка приблизилась и торопливо заговорила:

– Господин! Господин, моя госпожа наказала мне вернуть вам серебро, которые вы обронили на дороге…

Мин Ю удивился, однако вежливо поблагодарил девицу и попросил передать почтительный поклон ее госпоже, после чего отправился своей дорогой сквозь тени и свет, душистую тишину и гудение насекомых, ощущая, как сердце его бьется все быстрее при мыслях о прекрасном видении, мелькнувшем в густой листве и цветах.

* * *

Через несколько дней Мин Ю возвращался той же дорогой. Он даже постоял немного на том самом месте, где очаровательное видение явилось ему средь ветвей и цветов. Озираясь по сторонам, молодой человек заметил вдруг, что за огромными деревьями в зелени листвы очень уютно расположился небольшой опрятный домик, совершенно незамеченный им раньше. Синяя черепица изогнутой крыши почти сливалась с синевой неба, золотые и зеленые резные украшения галерей терялись в кружеве листвы, пронизанной солнечным светом. Террасу охраняли две большие алебастровые черепахи. А на террасе… на террасе стояла та, к которой все последние дни стремилось сердце молодого человека. Ступенькой ниже пристроилась уже знакомая Мин Ю служанка. Они тоже заметили его и теперь, улыбаясь, переговаривались друг с другом, как видно, посмеиваясь над его растерянностью. Как не был смущен Мин Ю, он все же отважился издали поприветствовать красавицу. К еще большему удивлению юноши, служанка, выслушав какое-то распоряжение госпожи, подала ему знак приблизиться и спустилась с террасы открыть ему калитку, увешанную фестонами ярко-красных цветов на длинных плетях. Мин Ю прошел по аллее к дому и с бьющимся сердцем вошел в садик. Здесь его ждало некоторое разочарование. Прекрасной госпожи не было видно, и на ступенях террасы его ждала только миловидная служанка.

– Господин! – обратилась она к нему. – Моя госпожа понимает, что вы хотите поблагодарить ее за ту пустяковую услугу, и просит вас войти в дом. Ваше имя ей известно, и она хотела бы пожелать вам доброго дня.

Мин Ю несмело вошел в дом. Звук шагов заглушали циновки, мягкие, как лесной мох. Он оказался в приемном покое, просторном, прохладном и напоенном запахами только что сорванных цветов. Во всем поместье царила удивительная тишина. Сквозь бамбуковые занавеси на окнах пробивались косые лучи света, их то и дело пересекали стремительные тени птиц. Огромные бабочки с огненно-красными крыльями каким-то образом ухитрились проникнуть внутрь дома и теперь перепархивали от одной вазы к другой. Почти сразу же бесшумно появилась и сама госпожа. Она вошла через другую дверь и любезно приветствовала гостя. Мин Ю прижал руки к груди и низко поклонился в ответ. Девушка оказалась выше, чем ему запомнилось по первой встрече. Стройная и гибкая, она представилась ему прекрасной лилией. Черные волосы украшали цветы. При малейшем движении одежды из бледных шелков переливались и меняли оттенок.

– Если я не ошибаюсь, – молвила хозяйка после положенных формальных приветствий, – мой дорогой гость – уважаемый Мин Ю, учитель детей моего родича Чанга? Семья господина Чанга – все равно что моя семья, как же мне не принять того, кто так близок моим родственникам?

– Госпожа, – ответил слегка удивленный Мин Ю, – могу ли я поинтересоваться вашим именем и спросить, в каком родстве вы состоите с моим благородным нанимателем?

– Я принадлежу к старинному роду Пин из города Чиндо. Я – дочь господина Си из Мун Хьяо. Значит, и я – Си. Я была замужем за молодым человеком из семьи Чанг. Вот через этот брак я и породнилась с вашим высокочтимым нанимателем. Однако мой муж умер вскоре после свадьбы, и этот уединенный дом стал моим прибежищем на время моего вдовства.

Голос госпожи Пин казался Мин Ю сладостной музыкой, он звенел, как весенний ручей, как родник, бьющий из скалы, а изяществом речи она превосходила всех, кого доводилось встречать Мин Ю. Но обычай предписывал не задерживаться надолго в доме молодой вдовы, если только визиту не предшествовало официальное приглашение, поэтому, выпив чашку изумительно ароматного чая, Мин Ю собрался откланяться. Однако уйти ему не позволили.

– Нет, нет, друг мой, – удержала его хозяйка, – останьтесь еще ненадолго, прошу вас. Если господин Чанг узнает, что я уделила такому уважаемому гостю так мало внимания, он, вполне понятно, будет недоволен. Я намерена угостить вас и прошу дождаться ужина.

Молодого человека не пришлось долго упрашивать. Он ведь и сам ничего не хотел так сильно, как задержаться здесь еще хоть на час. Хозяйка виделась ему волшебным созданьем. Любовь, вспыхнувшую в нем, не с чем было сравнить, казалось, даже отца и мать не любил он так сильно. Пока они разговаривали, забыв обо всем на свете, тени за окнами росли, пока не смешались в фиолетовый сумрак, лимонные краски заката погасли, а величественное созвездие Три Советника, названное так в честь Тех, кто держит в руках судьбы всех людей, поднялось из-за горизонта на севере и холодными яркими глазами звезд посмотрело на вечернюю землю. В доме зажгли красивые цветные фонарики, накрыли стол, и Мин Ю занял предложенное место, но думал он при этом вовсе не о еде. Заметив, что гость страдает отсутствием аппетита, хозяйка предложила ему вина, и они вместе выпили несколько чашечек. Вино густого пурпурного цвета подали таким холодным, что чашка Мин Ю запотела, но кровь оно согревало отменно, и скоро Мин Ю заметил, что предметы в комнате начали как бы слегка светиться, стены раздвинулись, а потолок и вовсе скрылся в полумраке. Фонарики на цепочках горели каким-то колдовским светом, а голос госпожи Си вливался в уши, как чарующая мелодия. Сердце его переполняли нежные чувства, язык стал свободнее и временами с губ Мин Ю слетали такие славословия, которые раньше он и вымолвить бы не осмелился. Впрочем, госпожу Си это, похоже, вовсе не задевало. Ее большие ясные глаза светились от удовольствия и отвечали на страстные взоры Мин Ю с нежной заинтересованностью.

– Я наслышана, – сказала госпожа Си, – о ваших талантах и достоинствах. Сама я немного пою, хотя мне далеко до подлинного музыкального искусства. Но сейчас, когда мне выпала честь находиться в обществе учителя музыки, я осмелюсь попросить: не спеть ли нам пару песен вместе? Дайте авторитетную оценку моим жалким попыткам. Уже одно то, что вы соблаговолите послушать меня, станет мне немалым вознаграждением.

– Драгоценная госпожа, – с чувством произнес Мин Ю, – для меня большая честь услышать ваше пение. Я не заслужит подобной благосклонности.

На зов маленького серебряного гонга явилась служанка, принесла ноты и тут же исчезла. Мин Ю взял свитки и принялся изучать записи. Даже бумага привела его в восторг. Она была бледно-желтого цвета, легка, как паутина; иероглифы выписаны в старинной манере, больше всего похожей на кисть великого Хисонга Чидо, гения каллиграфии, но больше всего его удивили подписи, стоявшие под композициями. Там значились имена Ян Цзюна, Цао Биня и Ду Му – великих поэтов и музыкантов эпохи Тан! Мин Ю не мог скрыть восторга при виде таких сокровищ. Мысль о том, что сейчас придется расстаться с ними, вызывала почти физическую боль.

– О, госпожа! – вскричал он. – Этим свиткам цены нет! Им место в императорской сокровищнице. Ведь это подлинные автографы великих мастеров, чьи голоса звучали за пять столетий до нашего рождения. И как прекрасно сохранились свитки. Это же знаменитая тушь, о которой сказано: «Веками я остаюсь прочной, как камень. Знаки, начертанные мной, блестят, как лак». А это божественное сочинение – песня короля поэтов и мудрейшего правителя! Он написал ее пять столетий назад!

– Цао Бинь! Мой дорогой Цао Бинь! – неожиданно прошептала госпожа Си, и глаза ее озарились нежным светом. – Да, – поправилась она, – Цао Бинь – мой любимый поэт! Давайте споем эти стихи вместе на музыку тех великих лет, когда люди были мудрее и благороднее, чем нынче.

Голоса мужчины и женщины слились и выплеснулись в благоуханную ночь, словно голоса чудесных птиц. Мин Ю был совершенно очарован голосом своей партнерши, душа его вознеслась в экстатическом блаженстве, огни в комнате стали расплываться, потому что по щекам молодого человека текли слезы восторга.

Прошел девятый час, а они все еще разговаривали, пили холодное пурпурное вино и пели песни эпохи Тан. Так продолжалось до глубокой ночи. Мин Ю уже не раз порывался встать и уйти, но госпожа Си то начинала рассказывать своим хрустальным голоском затейливую историю о поэтах былого времени и о женщинах, которых они любили, то вдруг пела для него такую очаровательную песню, что гость забывал обо всем на свете и словно впадал в забытье, весь обращаясь в слух. Но вот, наконец, в разговоре наступила пауза… Госпожа Си подлила в чашу еще вина, и Мин Ю больше не мог сдерживать себя. Он наклонился к хозяйке, нежно обнял ее и поцеловал в губы, показавшиеся ему слаще и ароматнее любого вина в мире.

* * *

Птицы уже проснулись на ветках и цветы раскрыли глазки навстречу солнцу, когда Мин Ю все же собрался попрощаться со своей прекрасной чародейкой. Госпожа Си проводила его до ступеней террасы, нежно поцеловала на прощание и сказала:

– Мальчик мой дорогой! Приходи ко мне, как только сможешь, как только сердце твое позовет тебя. Я знаю, ты не из тех, кто выдает секреты, и все же умоляю: не будь беспечным, пусть только ясные звезды и впредь останутся свидетелями нашей любви. Пусть ни одна живая душа в мире больше не узнает о том, что связывает нас. В память об этой счастливой ночи я хочу сделать тебе маленький подарок.

С этими словами она протянула ему пресс-папье из желтого жадеита в форме лежащего льва. Вещица была явно старинной работы и несла на себе изящество давно прошедших времен. Мин Ю с нежностью поцеловал дорогой подарок, а потом и прекрасную руку, одарившую его.

– Да покарают меня духи, – поклялся он, – если я когда-нибудь дам тебе повод упрекнуть меня, любимая моя!

Вот так, обменявшись многими нежными обещаниями, они и расстались.

В то утро, вернувшись в дом господина Чанга, Мин Ю соврал впервые в жизни. Он сказал, что мать просила его приходить домой как можно чаще, а лучше бы каждый день, и проводить ночи дома. Теперь лето, погода установилась самая благоприятная и, хотя родители Мин Ю жили довольно далеко, ему, молодому и сильному, такие прогулки будут только на пользу. Господин Чанг и не подумал усомниться в словах молодого учителя, и конечно, пошел ему навстречу. Теперь Мин Ю мог все ночи проводить в обществе прекрасной госпожи Си, и все они дарили ему удовольствия не меньшие, чем та, которая стала началом их любви. Они пели, музицировали по очереди, рассказывали друг другу разные истории, играли в шахматы, мудреную игру, подобную сражению двух армий. Но сколько бы партий они не сыграли, полководец Мин Ю неизменно терпел поражение. Они вместе написали восемьдесят стихов о цветах, деревьях, облаках, птицах и пчелах, и неизменно строки, написанные госпожой Си, превосходили стихи Мин Ю изяществом формы, поэтической гармонией и возвышенностью стиля. Подобно поэтам эпохи Тан они выбирали самые сложные темы, в доме звучали только песни пятисотлетней давности, сочиненные Ян Цзюном, Ду Му и королем поэтов Цао Бинем, правителем Дзечоу.

Вот в таких возвышенных развлечениях лето взошло, просияло и закатилось над их непреходящей любовью, и наступила осень с прозрачными золотистыми туманами и фиолетовыми тенями в поредевших кронах деревьев.

* * *

Как-то раз, совершенно неожиданно, отец Мин Ю повстречал в городе достойного господина Чанга. Последний спросил, стоит ли молодому учителю каждый день проделывать неблизкий путь до города? Когда он возвращается поутру, то выглядит усталым. Может быть, все-таки лучше Мин Ю ночевать в доме Чанга, особенно если учесть, что приближается зима… Отец Мин Ю несказанно удивился и ответил, что его сын не бывает в городе. Во всяком случае, за все лето он ни разу не навестил родителей.

– Знаете, почтенный господин, я боюсь, не связался ли сын с дурной компанией? Может, он проводит время за игрой или с женщинами с цветочных лодок?

– Нет! – воскликнул господин Чанг. – О таком даже помыслить нельзя. По-моему, юноша совершенно не склонен к предосудительным развлечениям. К тому же в нашей округе нет ни таверн, ни цветочных лодок и вообще никаких притонов. Возможно, он познакомился с каким-нибудь приятным молодым человеком своего возраста и проводит вечера в его обществе? Он мог ничего не сказать мне из опасений, что я не разрешу ему отлучаться по такому поводу. Прошу вас, не надо ничего ему говорить. Я сам попробую разобраться в этой истории. Сегодня же вечером пошлю слугу, чтобы посмотреть, куда это он ходит.

Господин Пелу поддержал решение господина Чанга и пообещал на следующее утро навестить сановника. Вечером, когда Мин Ю по обыкновению покинул дом, хозяйский слуга скрытно отправился следом за ним. Но там, где на дороге было темнее всего, молодой человек исчез, словно сквозь землю провалился. Слуга пробежал вперед, вернулся назад, но ничего не обнаружил. В растерянности он вынужден был отправиться домой и поведать хозяину о случившемся. Господин Чанг немедленно послал за отцом Мин Ю.

А юноша тем временем уже входил в покои своей возлюбленной. Но его встретили слезами.

– Дорогой мой, – плача и обнимая его, проговорила госпожа Си, – скоро нам придется расстаться навеки. Не спрашивай, почему это так. Я все равно не смогу сказать тебе. С самого начала я знала, что наше счастье не будет долгим, и все-таки сейчас расстаться с тобой для меня такое горе, что я не могу сдержать слез. Сегодня наша последняя ночь. Больше мы не увидимся. Мой любимый! Я знаю, что ты не забудешь меня до самой смерти, но это случится еще так не скоро. Сначала тебе предстоит стать великим ученым, снискать почести и богатство… и какая-нибудь красивая женщина обязательно утешит тебя. А теперь… – она всхлипнула и вытерла слезы, – забудем на время о печали. Я хочу, чтобы наш последний вечер доставил тебе только радость, чтобы ты запомнил мой смех, а не мои слезы!

Она сама принесла вино и ноты, и певучий семиструнный цинь , и целый вечер не позволяла Мин Ю даже заговаривать о предстоящей разлуке. Она пела старинные песни о спокойных летних озерах, отражающих лишь небесную синеву, и о том, как на сердце нисходит такой же покой после того, как рассеются облака печали и усталости. И слушая сладостные звуки, Мин Ю действительно забыл обо всем, так что этот последний вечер показался ему едва ли не лучше того блаженства, которое он испытал в начале их знакомства.

Настало прозрачное золотистое утро и принесло с собой печаль. Влюбленные заплакали. Госпожа Си в последний раз проводила любимого до ступеней веранды, поцеловала на прощание и вложила в руку подарок – маленький ларец из агата для письменных принадлежностей. Это был поистине шедевр ювелирного искусства, вполне достойный рабочего стола великого поэта. На том они и расстались, проливая безутешные слезы.

* * *

Мин Ю никак не мог поверить, что расстались они навсегда. «Да нет же! – думал он. – Почему бы мне не прийти сюда и завтра, ведь я не могу жить без нее… Неужели она не примет меня?». Размышляя подобным образом, он вернулся в дом господина Чанга и увидел на крыльце отца и своего нанимателя, поджидающих его. Он еще и слова не успел вымолвить, а отец уже сурово спросил: «Ну и где ты пропадал все эти ночи?»

На этот неприятный вопрос у Мин Ю не было ответа. Он стоял, потупившись, и молчал. Отец рассердился и ударил его бамбуковой тростью. «Говори!» – потребовал он. Делать было нечего. Мин Ю почитал родителей, да и закон недвусмысленно гласил: «Сын, не повинующийся отцу, подлежит наказанию ста ударами бамбуковой палкой». То и дело запинаясь, Мин Ю вынужден был рассказать о своем романе с молодой вдовой.

По ходу его рассказа господин Чанг менялся в лице.

– Мальчик мой! – наконец воскликнул он. – У меня нет и никогда не было родственников по имени Пин, и я не знаю женщину, которую ты описал! Но поскольку я не допускаю, что ты говоришь неправду своему отцу, возможно, ты стал жертвой какого-то наваждения? Что-то во всем этом деле есть странное…

В ответ Мин Ю показал подарки – льва из желтого жадеита и ларец из резного агата, а еще пергамент со стихами, сложенными госпожой Си, чем весьма удивил и отца, и господина Чанга. Оба сразу заметили, что старинные вещицы представляют огромную ценность. Можно было подумать, что они века провели в земле и лишь недавно явились на свет. Что же до мастерства, с которым они были исполнены, то повторить такое сейчас едва ли кому-нибудь под силу. Стихи, как и следовало ожидать, оказались подлинными шедеврами поэтического искусства, сложенными в стиле эпохи Тан.

– Пелу, друг мой, – обратился господин Чанг к отцу Мин Ю, – я считаю, что мы обязательно должны посмотреть на это место, о котором говорит ваш сын. Я не сомневаюсь, что он говорит правду, но предпочту поверить собственным глазам, поскольку пока я мало что понимаю в этой истории.

Итак, они решили вместе отправиться к дому госпожи Си.

* * *

Но когда они достигли наиболее тенистого места на дороге, где воздух был пропитан самыми сладостными ароматами, где мхи зеленели особенно ярко, а розовые абрикосы тут и там свисали прямо над головами, Мин Ю вгляделся в заросли и вскрикнул от ужаса. Там, где синяя черепица крыши сливалась с небом, теперь голубел лишь прозрачный осенний воздух; там, где зеленел резной фасад дома, теперь переливалось лишь золотистое море листвы, напоенное осенним светом, а на месте широкой террасы глаз едва различал древние руины. Подойдя ближе, спутники разглядели остатки надгробья, настолько заросшего мхом, что никаких знаков на нем уже и в помине не осталось. Прекрасный дом очаровательной госпожи Си бесследно исчез.

Внезапно господин Чанг хлопнул себя по лбу и, оборотясь к господину Пелу, прочитал известные стихи старинного поэта Чинг Ку: «И над могилой красавицы Си Тао, конечно, цвели абрикосы…»

– Пелу, друг мой, – продолжил господин Чанг, – а ведь красавица, которая околдовала твоего сына, та самая Си Тао, остатки надгробья которой мы видим здесь. Она ведь говорила, что вышла замуж за Пина? Нет такой семьи, зато в городе есть аллея Пин-Чанг! Во всем, что она говорила, кроются загадки. Она назвалась Си Мун Хьяо. Такого имени нет, но если сложить иероглифы мун и хьяо, получим иероглиф кьяо. Понимаешь? Аллея Пин-Чанг тянется по улице Кьяо. На ней в эпоху Тан жили самые известные куртизанки. Госпожа Си пела старинные песни? А на ларце, который она подарила твоему сыну, вырезаны иероглифы, означающие: «Подлинные предметы искусства, принадлежащие Цао из города Похай». Давно уже нет города Похай, но люди и сегодня помнят Цао Биня, правителя провинции Дзечоу и величайшего из поэтов. А когда он поселился в области Чу, разве не стала его фавориткой прекрасная куртизанка Си – Си Тао, самая изящная из всех женщин, живших в те времена? Вот он-то и подарил ей те свитки песен и прекрасные вещицы. Видно, Си Тао умерла не так, как многие другие. Праху ее давно положено исчезнуть, но что-то осталось в мире, тень ее все еще бродит в здешних абрикосовых садах.

Господин Чанг замолчал, и всех троих охватило странное мистическое чувство. Лесная зелень вдали сливалась в зеленую туманную дымку, и вся местность от этого становилась загадочно-прекрасной. Легкий ветерок прошелестел в кронах деревьев и оставил после себя тонкий аромат последних цветов, такой же едва ощутимый, какой остается на шелке давно неношеной одежды. Ветер взъерошил листья на деревьях, и они зашептали приглушенно: «Си Тао»…

* * *

Справедливо опасаясь за своего сына, господин Пелу через несколько дней отослал юношу в город Квангчуфу. Там, спустя годы, Мин Ю достиг высокого положения и снискал многие почести, благодаря своим знаниям и талантам. Там же он женился на дочери родовитого сановника и стал отцом сыновей и дочерей, отмеченных многочисленными достоинствами. Однако он так и не забыл госпожу Си Тао, хотя и не говорил о ней никогда, даже если дети просили рассказать, откуда взялись на его рабочем столе две изумительные вещицы: лев из желтого жадеита и резной агатовый ларец.

Звуки гонгов, звуки песен

Тем, кто строит мертвым дом…

Сказание о Чжи-нюй

В пространных комментариях к священной книге Лао-Цзы «Дао Дэ Цзин» мне попалась одна история, настолько старая, что имя ее автора безнадежно затерялось в глубине тысячелетий, но настолько красивая, что почти все китайцы помнят ее, как помнят молитву, заученную в детстве и остающуюся с человеком на протяжении всей жизни. Китайские источники не упоминают ни города, где случилась эта история, ни провинции, хотя подобное упущение – редкость даже в отношении самых древних повествований, и сообщают лишь имя героя – Тун Юн, и время действия – годы великой династии Хань. Таким образом, история эта случилась почти двадцать столетий назад.

* * *

Мать Тун Юна умерла, когда он был еще ребенком, а когда ему исполнилось девятнадцать, в иной мир ушел и его отец, оставив сына практически без средств к существованию. Впрочем, оставлять было действительно нечего, отец был беден, но все же сумел дать сыну образование, хотя сверх того не смог отложить на черный день даже мелкой медной монеты. Тун горевал об отце, но помимо естественной скорби его повергало в уныние то, что ему даже не на что справить обычный поминальный обряд, не говоря уже о могиле и надгробье в достойном месте. У бедных не бывает богатых друзей, и среди всех его знакомых не оказалось ни одного, способного помочь с расходами на похороны. Юноша не видел другого выхода, кроме как продать себя какому-нибудь состоятельному земледельцу и тем получить хоть немного денег. Как друзья не отговаривали его от этого непоправимого шага, как не обещали помочь когда-нибудь потом, Тун стоял на своем. Он говорил, что лучше сто раз продаст свою свободу, чем пренебрежет сыновним долгом и не почтит память об отце должным образом. А поскольку он молод и здоров, цена ему должна быть не маленькая, так что хватит и на красивое надгробье, а иначе денег на все это никак не собрать.

* * *

Он отправился туда, где выставлялись на продажу рабы и должники, уселся на каменную скамью и повесил на шею табличку со сроками, на которые он готов продать себя, и списком того, что он умеет делать. Наниматели читали иероглифы на табличке, иные презрительно ухмылялись и шли дальше, не обмолвившись ни словом, кое-кто останавливался, чтобы поговорить и заодно поиздеваться над его излишним, по их мнению, чувством сыновнего долга. Прошло несколько часов, и Тун почти отчаялся найти хозяина, когда на площадь въехал серьезный видный мужчина. Это был крупный чиновник, владелец обширных угодий, на которых трудились тысячи рабов. Поравнявшись с Туном, он придержал коня, прочитал написанное на табличке и задумался, прикидывая цену. Потом внимательно оглядел юношу с ног до головы, отметил сильные руки и крепкие ноги, и без лишних слов приказал сопровождающему уплатить требуемую сумму.

* * *

Ну что же, теперь Тун смог осуществить свое намерение и поставить памятник на могиле отца. Эскиз памятника разработал искусный художник, а мастера-каменотесы нашли подходящий камень и изготовили надгробье. Оно было сравнительно небольшим, но изящными очертаниями и точными пропорциями радовало глаз. Памятник был еще в проекте, а Тун справил все поминальные службы по отцу, вложил в губы покойника серебряную монетку, развесил у дверей дома белые фонарики и сжег на освященном огне бумажные фигурки всех вещей, которые могли понадобиться отходящему в страну теней. Он пригласил геомантиков и некромантов, чтобы они выбрали место для могилы, где усопшего не потревожит ни демон, ни дракон, место, до которого не достанут лучи несчастливой звезды. Такое место было найдено, и на нем возвели скромный, но очень приличный склеп. Потом вдоль дороги разбросали похоронные деньги , погребальная процессия вышла из дома Туна, и со слезами и молитвами тело усопшего наконец было предано земле.

Ну а Тун отправился в рабство к своему хозяину. Ему отвели крошечную хижину. В ней едва нашлось место для поминальных табличек с именами предков, перед которыми сыновний долг велит возжигать благовония и читать поминальные молитвы.

* * *

Трижды весна дарила земле цветочный покров, трижды люди отметили День Предков, трижды Тун украшал надгробье отца и совершал пятикратные приношения из мяса и фруктов. Давно кончился траур, а скорбь молодого человека не проходила. Годы сменяли друг друга, не принося ни радости, ни отдыха, но ни разу Тун не пожаловался на свою участь, ни разу не забыл помянуть предков. Но однажды его свалила болотная лихорадка, и настал день, когда Тун не смог подняться со своей нищенской постели. Друзья рабочие решили, что он умирает. Некому было ухаживать за ним, некому было даже подать больному воды, ведь у рабов и слуг нет лишнего времени – все работают в полях от восхода до заката. А после такой работы сил уже не остается ни на что.

Стоял знойный полдень. Тун спал, забывшись в изнеможении лихорадочным сном. Не то во сне, не то в бреду ему явилась красивая незнакомая женщина. Она постояла рядом с ним, потом наклонилась и коснулась его лба изящной прохладной рукой. От этого прикосновения по всему телу Туна прокатилась сладостная волна. Внутри все задрожало, тело словно стало покалывать тупыми иголочками, кровь забурлила в жилах. Тун открыл глаза и с удивлением узрел над собой ту самую незнакомку, которая только что привиделась ему во сне. Женщина наяву гладила его горячий лоб прохладной рукой. Он тут же ощутил, что жар лихорадки уже не мучает его, восхитительная прохлада распространилась по всему телу, неся с собой какую-то нездешнюю радость. Тун поднял взгляд и посмотрел в глаза женщине. О! Они были прекрасны и сияли, как дивные черные драгоценные камни под выгнутыми ласточкиным крылом бровями. Но не красотой поразили Туна глаза женщины. Ему показалось, что ее взгляд легко пронизывает его тело, словно оно стало прозрачным кристаллом. Ощущение было жутковатое. Можно даже сказать больше: Тун испугался и потому не смог задать вопрос, вертевшийся у него на языке. Тем временем незнакомка ласково улыбнулась и неожиданно сказала:

– Я пришла, чтобы вернуть тебе здоровье и стать твоей женой. Встань! Давай помолимся вместе и совершим обряд.

Мелодичный голос женщины напоминал птичье пенье, но глаза светились такой царственной силой, что ни сопротивляться, ни возражать ей было немыслимо. Тун осторожно привстал и с удивлением обнаружил, что от болезненной немощи не осталось и следа. Он был совершенно здоров! А женщина между тем взяла его за руку и властно повлекла за собой. Тун хотел сказать, что он нищий, что не способен содержать жену, но женщина взглянула на него, словно прочитав его суматошные мысли, и коротко сказала:

– Не думай об этом! Я сама обо всем позабочусь.

Тун вспомнил, что одет в рубище, и покраснел, но тут же он заметил, что и гостья его не блещет богатством наряда. На ней было простое платье, никаких украшений, и пришла она босой. Он так и не успел сказать ни слова, а они уже стояли перед домашним алтарем. Женщина опустилась на колени, помолилась, а потом подала Туну ритуальную чашу вина, как принято при заключении брака. Совершенно непонятно было, откуда она взялась. Тун отпил глоток, женщина отпила после него, а потом они вместе восславили Небо и Землю. Так она стала его женой.

* * *

Странный это был супружеский союз. Ни в тот день, ни в последующие Тун так и не осмелился спросить у жены ни ее имени, ни названия места, откуда она родом. Само собой, ему нечего было сказать и друзьям, которым, конечно, было любопытно, как это их больной товарищ не только вдруг выздоровел, но и семьей обзавелся. Женщина тоже ничего о себе не рассказывала, однако имя свое назвала. Ее звали Чжи. Тун боялся ее, особенно когда смотрел ей в глаза, – в эти моменты он становился безвольным и немел, и тем не менее, он любил ее страстно, а всякие сомнения, беспокоившие его поначалу, развеялись без следа. Его маленькая хижина преобразилась. Теперь нищета не таращилась из каждого угла. Множество очаровательных поделок, созданных из всяких подручных материалов с той виртуозностью, секрет которой знают только женщины, украшали стены и даже потолок жилища.

Каждое утро молодого мужа ждал обильный, вкусный завтрак, а вечером к его возвращению поспевал столь же обильный ужин. Возвращаясь с поля, Тун заставал жену за маленьким ткацким станком. Из-под ее рук неторопливо и равномерно текла шелковая река, несущая на себе такие рисунки и краски, которых в этой провинции отродясь не видывали. Всю ширину полотна занимали фиолетовые, красные и зеленые всадники, колесницы, драконы и облачные знамена. В бороде каждого дракона мерцала таинственная жемчужина, шлем каждого всадника украшали драгоценные камни, говорящие о его благородном происхождении. Каждый вечер Чжи снимала со станка большое готовое полотно узорного шелка, и очень скоро о мастерстве ткачихи заговорили повсюду. Люди из окрестных деревень и даже из дальних селений приходили посмотреть на чудесную работу. Стали приезжать посланцы от торговцев шелком из крупных городов. Они оставляли заказы и клянчили секреты искусной ткачихи. Чжи выполняла все заказы, даже самые замысловатые, за работу брала только серебром, а на просьбы поделиться секретами мастерства неизменно смеялась и отвечала: «Боюсь, у вас не получится. Просто нужны такие руки и такие пальцы, как у меня». И действительно, никто не мог уследить за ее руками, когда она ткала. Ведь никто не может различить крылья пчелы в полете.

* * *

Теперь, какое бы время года не стояло на дворе, в доме Туна ни в чем не знали нужды. Его красавица жена действительно позаботилась обо всем. Кучка серебра быстро росла в большом резном сундуке, который Чжи купила для всяких домашних вещей.

Как-то раз, ранним утром, когда Тун уже позавтракал и собирался отправиться в поле, Чжи неожиданно попросила его задержаться. Она открыла сундук и достала свиток, покрытый официальными иероглифами ли-шу. Тун всмотрелся и запрыгал от радости. Перед ним была вольная грамота на его имя. Чжи выкупила мужа из рабства, рассчитавшись с хозяином серебром, полученным за свои шелка.

– Тебе не надо больше ни на кого работать, – сказала она Туну. – Теперь ты сам себе хозяин. Между прочим, домик теперь тоже наш, и чайные плантации, что к югу отсюда, а еще ближняя тутовая роща – все это отныне твое.

Не найдя слов, Тун хотел было пасть перед женой на колени, но она не позволила.

* * *

Тун обрел свободу, а вместе с ней к нему пришел и достаток. Что бы он не сеял, земля возвращала ему сторицей. Слуги его любили и без конца благословляли прекрасную Чжи за добро, исходившее от этой молчаливой женщины. Ткацкий станок замолчал, потому что Чжи родила Туну сына, такого красивого мальчика, что отец плакал от счастья каждый раз, когда смотрел на него. Мать полностью посвятила себя заботам о сыне.

Время шло, и вскоре стало ясно, что мальчик унаследовал от матери множество чудесных свойств. Говорить он начал на третьем месяце жизни, на седьмом повторял наизусть изречения мудрецов и священные сутры, а когда ему исполнилось одиннадцать месяцев, он уже уверенно держал в руке кисть и выписывал изящными иероглифами в стройные столбцы заветы мудрого Лао-Цзы. Приходили священники из храма, смотрели на мальчика, разговаривали с ним и удивленно качали головами, а потом благословляли Туна со словами: «Сын твой – дар Неба. Боги благосклонны к тебе. Да увидят твои глаза много счастливых весен!»

* * *

Как-то раз по осени, на исходе одиннадцатой луны, когда в лугах уже увяли цветы, а холодные ветра развеяли ароматы лета, Тун с женой сидели дома и разговаривали. Вернее, говорил Тун. Говорил о будущем, о своих надеждах, о сыне, которому наверняка суждено стать великим человеком, о своих отцовских планах… Чжи слушала его с задумчивой улыбкой, но сама говорила по обыкновению мало. А как она была хороша! Тун смотрел на нее, только на нее, и не замечал, как ночь подходит к концу, как догорает огонь в очаге, не слышал, как поет ветер в голых ветвях деревьев снаружи.

Неожиданно Чжи встала, не говоря ни слова, взяла мужа за руку (совсем как тогда, когда они впервые увиделись) и подвела к кроватке, где спал сын и улыбался во сне. Тун ощутил тот же страх, что и тогда, когда он впервые заглянул в глаза Чжи. С тех пор страх притупился, стертый любовью и привычкой, а теперь вдруг вернулся. Наверное, так должен чувствовать себя человек, внезапно оказавшийся перед бессмертными богами. Благоговение охватило Туна и он безотчетно опустился перед женой на колени, словно в храме перед изваянием божества. Через некоторое время он поднял глаза, но тотчас не только опустил их, но и зажмурился. Перед ним стояла женщина, ростом превышающая любую смертную, от ее фигуры исходило яркое сияние, подобное солнечному свету, а тело просвечивало сквозь одежды. Но голос ее звучал все так же нежно:

– Мой возлюбленный! – сказала она. – Пришло время нам расстаться. Знай, я не рождена смертной женщиной. Мы, Незримые, можем воплощаться на вашей земле лишь ненадолго. Но, видишь, я оставляю тебе плод нашей любви, нашего маленького сына. Он всегда будет с тобой, и будет любить тебя так же, как ты любил своего отца. Ведь и я послана Небесным Владыкой тебе в награду за твою верность сыновнему долгу. Но мне пора возвращаться к моему Небесному Отцу, ибо я – богиня Чжи-нюй .

Голос смолк, сияние угасло, и Тун, даже еще не открывая глаз, понял, что его жена покинула этот мир, растворилась в небесах, как порыв летнего ветра, угасла для него навсегда, как свет догоревшего пламени. Двери в доме так и остались закрытыми, ставни на окнах никто не открывал… Его сын тихо улыбался во сне. Темнота снаружи редела, в небесах занимался рассвет, ночь уходила. Восток величаво раскрывал ворота перед восходящим солнцем. Осиянные его приходом, предутренние туманы взволновались, образуя текучие странные контуры, напомнившие Туну волшебные фигуры на шелке, выходившем из ткацкого станка Чжи-нюй.

Впереди меня, как предвестник, восходит Луна

Позади меня, все быстрее, летит Дух Ветра…

Ли Цзяо

Возвращение Ен Чин Кэна

В комментариях к тридцать восьмому стиху «Дао Дэ Дзин», тому, который посвящен расплате за безнравственность, можно найти легенду о Ен Чин Кэне. С той поры миновала уже тысяча лет, ибо история эта произошла в период расцвета эпохи Тан.

Ен Чин Кэн был Верховным судьей одного из шести Императорских Судов, когда жестокосердный Ли Хай Лю поднял бунт, и по северным провинциям прокатилась волна кровавых побоищ. У Хай Лю была репутация бесстрашного и свирепого воина, для которого нет ничего святого. Он ценил на свете только отвагу. Узнав об этом, Сын Неба приказал Чин Кэну отправиться к Хай Лю и призвать бунтовщиков к порядку. Еще он наказал зачитать людям Хай Лю императорское послание, в котором содержался упрек и предупреждение. Чин Кэн далеко за пределами своей провинции прослыл мудрым, бескомпромиссным и отважным человеком, поэтому Император был уверен, что Хай Лю выслушает его посланца.

Чин Кэн облачился в судейский дорожный халат, привел в порядок дела, простился с женой и детьми и один, верхом, отправился в бурлящий злобой лагерь бунтовщиков. Возле сердца у него лежал пакет с письмом Императора. «Не бойтесь, я вернусь!» – таковы были его последние слова, обращенные к провожающим.

* * *

Чин Кэн благополучно добрался до лагеря бунтовщиков, спешился и, пройдя через огромное скопление войск, оказался перед Хай Лю. Вождь восседал в окружении главарей шаек на высоком помосте. Вокруг сверкали волнистые клинки мечей, грохотали сотни гонгов, над головой Хай Лю тяжело волновались шелковые складки знамени с черным драконом. А перед главарем пылал огромный костер, и Чин Кэн заметил, что языки пламени лижут чернеющие среди углей человеческие черепа. Однако он бестрепетно смотрел и на огонь с костями, и в глаза Хай Лю, когда доставал из-за пазухи свиток дивно благоухающего шелка со словами Императора. Он развернул его и приготовился читать. Толпа притихла. Звучным ясным голосом Чин Кэн провозгласил: «Слушайте послание Сына Неба, божественного Императора Сюаньцзуна, бунтовщику Ли Хай Лю и тем, кто следует за ним!»

При этих словах по толпе прокатился яростный рёв, подобный гулу урагана над морем или шуму бури в лесу. Вокруг взметнулись к небу мечи, а от грома гонгов земля содрогнулась под ногами императорского посланника. Но Хай Лю взмахнул золотым жезлом и на лагерь мгновенно пала тишина.

– Молчать! – приказал вожак. – Пусть собака лает!

Тогда Чин Кэн продолжил:

– Разве не ведомо тебе, безрассуднейший среди воинов и глупейший среди людей, что ты ведешь своих приспешников в пасть Дракона Хаоса? Разве ты забыл, что подданные Поднебесной – преждерожденные дети Небесного Владыки? Разве не сказано тому, кто наносит раны и предает людей лютой смерти, что Небеса не потерпят его среди живых? Тот, кто злоумышляет против мудрых законов Поднебесной, совершает тягчайшее преступление, ибо только в подчинении этим законам способны люди обрести счастье и процветание.

Мои подданные! Я – ваш Император, ваш отец, не хочу лишать вас жизни. Я хочу для вас счастливой доли, вашего процветания и возвышения, и поэтому призываю: не дайте собственной глупости вызвать гнев вашего Отца Небесного! Отриньте ярость и безумие, внемлите мудрым словам моего посланника!

«Ху-у! Хуу-ууу-ууу!» – взревела толпа в ярости, и горы вернули эхо обратно. Гонги зазвучали с удвоенной силой. Чин Кэн взглянул на Хай Лю и увидел, что тот смеется глумливым смехом. Посланник понял, что слова Императора пропали втуне. Он опустил голову и, не обращая внимания на поднявшийся шум, дочитал послание до конца, а затем протянул письмо Хай Лю. Но Хай Лю и не подумал взять его. Тогда Чин Кэн благоговейно сложил письмо и спрятал за пазухой. Потом он скрестил руки на груди и бестрепетно посмотрел в глаза Хай Лю. Вожак снова взмахнул жезлом, усмиряя беснующиеся толпы. Остались лишь удары гонгов, рёв пламени в огромном костре и тяжелые хлопки шелкового знамени с черным драконом. Вожак зловеще улыбнулся и заговорил:

– Слушай, собачий сын! Или ты сейчас же, не сходя с места, присягнешь мне на верность и поклонишься, как кланяешься своему императору, трижды распростершись у моих ног, либо, – Хай Лю кивнул на костер, – отправишься прямо в пекло!

Чин Кэн повернулся спиной к предводителю, поклонился Небу, поклонился земле, а потом неожиданно прыгнул прямо в ревущее пламя!

Хай Лю вскочил и выкрикнул короткий приказ. Люди вытащили горящего Чин Кэна, сбили с него пламя и при этом всячески восхваляли твердость его духа. Хай Лю спустился с помоста, подошел к посланнику и произнес:

– Вижу, человек ты и в самом деле верный и мужественный, а значит, достоин всяческих почестей. Прошу тебя, прими наше гостеприимство, садись, пей и ешь с нами!

Но Чин Кэн твердо посмотрел ему в глаза и звучным голосом ответил так:

– Нет, Хай Лю, до тех пор, пока ты идешь по пути гнева и безрассудной злобы, ничего я не приму из твоих рук, кроме смерти. Никто не скажет, что Чин Кэн пировал среди разбойников и убийц, сидел рядом с бунтовщиками и предателями!

В ярости Хай Лю ударил его мечом. Чин Кэн рухнул на землю и умер, но даже в смерти голова его была повернута на юг – в сторону императорского дворца, к своему господину, пославшему его на погибель.

* * *

В тот же самый час Император сидел один во внутреннем покое дворца. Вдруг он заметил тень, павшую к его ногам. Император немного удивился, ибо возле него не было никого, кто мог бы отбрасывать эту тень. Между тем тень поднялась, и Сын Неба понял, что видит перед собой призрак Чин Кэна. Император хотел расспросить тень своего посланника, но знакомый голос опередил его.

– О Божественный Сын Неба! – заговорил призрак. – Твое повеление исполнено в меру слабых сил твоего покорного слуги. Прошу простить меня, но теперь я должен удалиться, чтобы поступить на службу к другому Господину!

Император видел сквозь контуры Чин Кэна золотых тигров, вытканных на ковре, покрывавшем стену; порыв нездешнего холодного ветра пронесся по его покоям и призрак растаял. Император понял, какому другому Господину будет служить отныне Чин Кэн.

В тот же самый час в доме Чин Кэна старый слуга увидел хозяина, проходящего в свои покои. На губах Чин Кэна слуга заметил слабую улыбку. Господин всегда так улыбался, когда в доме был порядок и все вещи находились на своих местах.

– Все ли у вас хорошо, мой господин? – осведомился старик.

– Все прекрасно, – ответил ему знакомый голос, хотя призрак Чин Кэна уже исчез, пройдя сквозь закрытые двери.

* * *

Долго еще армии Императора сражались с бунтовщиками. Страна была залита кровью, реки не успевали выносить трупы в море, а рыбы не успевали поедать их. В конце концов, Сын Неба вынужден был призвать на помощь орды степняков с востока и с севера. В Поднебесную пришли дикие всадники, каждый из них мог легко натянуть тетиву двухсотфунтового лука. Как смерч пронеслись они по землям империи, засыпая бунтовщиков тучами стрел с черным оперением, и банды Хай Лю были рассеяны. Те из них, кто пережил поражение, покорились Императору, и закон в Поднебесной был восстановлен. Но случилось это спустя годы после смерти Чин Кэна.

Сын Неба приказал генералам отыскать и принести ему кости преданного слуги, дабы они были с честью погребены в усыпальнице, построенной по императорскому указу. Долго искали место гибели и захоронения Чин Кэна, а когда все-таки нашли, отрыли гроб и приготовились доставить его в столицу. Однако гроб распался у людей в руках, ибо к этому времени его успели проесть черви. Голодная могила поглотила прах из гроба, и люди решили, что останки истлели окончательно. Но когда осыпалась пыль, глазам собравшихся предстала нетленная фигура Чин Кэна! Разложение смерти совершенно не коснулось тела, черви не осмелились потревожить его покой, и даже цвет лица мертвого больше пристал бы живому. Казалось, судья спал и улыбался во сне, как улыбаются изваяния божеств в сумраке высоких пагод.

Над могилой встал священник.

– Дети мои! – возгласил он. – Воистину, Небо явило нам знак! Мы видим воочию, как Силы Небесные хранят тех, кто причислен к Бессмертным. Смерть не властна над ними. Истинно говорю вам, благословенный Чин Кэн занял свое место среди других божеств на Небесах!

Мощи Чин Кэна доставили туда, куда повелел Император, и захоронили с почестями. Там он и спит, облаченный в пышные одежды, как и подобает его чину. На его надгробье выбиты знаки, говорящие о мудрости, доблести и положении. Не забыты и Четыре Драгоценности . По сторонам усыпальницы застыли громадные псы Фо, такие же, как перед входами в храмы.

Я думаю о тебе…

Как далеко та, о ком я думаю…

Целая горная страна между нами…

Но одна Луна дарит нам свет,

Один ветер овевает наши лица.

Так пели в Китае четыреста лет назад.

Сказание о чайном кусте

Хорошо воздержанье глаз,

Хорошо воздержанье ушей,

Хорошо воздержанье ноздрей,

Хорошо воздержанье языка,

Хорошо воздержанье тела,

Хорошо воздержанье речи,

Хорошо всё…

Опять стервятник Искушения парил в небе его созерцания, и чем выше он поднимался, тем ниже опускалась душа, погружаясь в болото Иллюзии. Лишняя память вновь отравила мысли, словно запах ядовитого растения. А ведь он только раз взглянул на баядерку , когда шел через Каси, направляясь в Китай, туда, где миллионы душ жаждали живительного глотка учения Будды, как опаленные солнцем поля жаждут живительного дождя. Один-единственный взгляд, когда ее монетка зазвенела о дно его чаши для подаяний! Он успел заслонить лицо раскрытым веером, почти успел… И вот теперь та давняя ошибка преследует его тысячи лиг. Он отправился в незнакомую страну, надеясь принести туда слова Учителя, и его единственная ошибка последовала за ним. Проклятая красота! Вот уж истинно говорят, что она – творение великого искусителя Мары, созданная на погибель праведникам! А ведь Бхагават предостерегал своих учеников: «Не смотрите на женщин! Если встретите женщину, опустите очи долу. Сохраняйте сосредоточение, не касайтесь их даже взглядом. Не говорите с женщинами! А если придется, твердите про себя: “Мы, ученики. Наш долг – пребывать в чистоте среди скверн этого мира, как лотос сохраняет чистоту лепестков, хотя цветет в придорожной канаве”». Тогда же открылся ему ужасный смысл двадцать третьего Наставления: «Из всех привязанностей самая сильная – привязанность к Красоте. К счастью, красота встречается редко, а если бы все женщины обладали ей, никто не смог бы вступить на Путь Совершенства».

Если иллюзия формы настолько захватила его сознание, как же он намерен выполнять свой обет? Ведь он же решил, что проведет ночь и день в непрерывной медитации. А ночь-то уже начинается! Для воспаленной души нет лучшего лекарства, чем молитва. Вот уже и закат догорел. Он принял позу лотоса и начал молиться.

– О, Прекрасная Жемчужина в цветке лотоса! Помоги мне укрыть чувства в медитации, подобно тому, как черепаха укрывает себя в панцире!

– О, Прекрасная Жемчужина в цветке лотоса! Подобно дождю, свободно падающему сквозь крышу дома, оставленного людьми, страсть свободно проникает в душу, оставленную без молитвы.

– О, Прекрасная Жемчужина в цветке лотоса! Помоги моей душе очиститься подобно тому, как светлеет спокойная вода, когда ил оседает на дно! О Татхагата! Даруй мне силу подняться над миром искушений подобно тому, как дикая утка поднимается над своим болотом, дабы следовать за Солнцем!

– О, Прекрасная Жемчужина в цветке лотоса! Днем светит солнце, ночью светит луна, крамана в медитации блистает подобно воину в сияющем доспехе, но Будда и днем, и ночью одинаково освещает весь мир.

– О, Прекрасная Жемчужина в цветке лотоса! О, Совершенно Пробудившийся! Помоги мне не быть обезьяной в лесу мира, что снует вверх-вниз по ветвям, добывая плоды глупости! Подобно кольцам питона, душат меня желания, прорастают во мне, словно лианы в лесу! Помоги вырвать их корни из моей души!

– О, Прекрасная Жемчужина в цветке лотоса!..

Увы! Напрасны его молитвы! Ни к чему взывать к высшей помощи! Ничего не значат слова! Священный смысл Лотоса, священный смысл Жемчужины – все куда-то ушло, и сколько не произноси их теперь – не помогут слова. Зато все четче образы искушающей памяти. О, жемчужина в ее маленьком ушке! Изящнее бутона лотоса изгибы ее тела! Как персик нежна ее розовая щечка! Ах, как верен двести восемьдесят пятый стих Наставлений: «Пока не вырвет мужчина из своего сердца последний росток лианы желания, пока не уничтожит рокового влечения к женщине, душа его пребудет в оковах». Тут же на ум пришел и триста сорок пятый стих.

Учитель говорил: «Нет силы в веревочных путах, нет силы в деревянных колодках, нет силы в железных кандалах. Всех прочнее сковывает мысль о жемчужных сережках в ушах женщины».

– О, Достигший Истины! – воскликнул он. – Сколь многое дал ты нам в утешение в своих мудрых словах! Сколь глубоко читал ты в человеческом сердце! Неужто и ты прошел через это искушение? Не иначе как Мара пытался прельстить тебя одной из мириадов своих иллюзий в ту ночь, когда земля тряслась, как телега, и священный трепет катился от мира к миру, от вселенной к вселенной, от вечности к вечности?

… О, эта сережка в ее ухе! Видение никак не идет из головы! Больше того, с каждым разом оно становится все отчетливее! Он слабеет, а видение набирает силу. Теперь ему кажется, что он видел широко распахнутые глаза, нежные, как у лани, черные, как ночь; губы, сложенные словно для поцелуя; блеск жемчужных зубов; слышал дивный аромат, сладостный, чарующий, одурманивающий, аромат юности, аромат женщины… Он решительно поднялся и громко произнес священные слова из Главы о Быстротечности: «Глядя на небеса и землю, повторяй: "Они не вечны". Глядя на горы и реки, повторяй: "Они не вечны". Глядя на тела и лица людей, наблюдая, как они растут и меняются, повторяй: "Они не вечны"».

И все же!.. О, какая сладостная иллюзия! Иллюзия огромного жаркого солнца, иллюзия гор, отбрасывающих синие тени, иллюзия волнующихся вод, текучей воды, бесконечной смены форм, иллюзия… Нет! Долой нечестивые мысли! Вот же привязалась проклятая девица! Хотя, постой, чем же она виновата? Что совершила она такого, за что аскет должен проклинать ее? Да ничего! Только эта фигура, прекрасное видение, проклятая память о ней!.. Да что она такое? Всего-навсего иллюзия, греза, напрасное томление духа. А виноват он сам! Это его греховные мысли, его неукрощенная память, его мысль, непостоянная, как волнующийся туман… Но ведь ее может укротить воля, мысль можно впрячь в телегу мудрости – нужно впрячь! – только так можно обрести желанный покой. Он громко произнес строки из «Книги Путей Закона».

«Все формы преходящи». Стоит осознать эту великую истину, и ты будешь избавлен от страдания. Таков путь очищения.

«Все формы подвержены страданию». Осознавший эту истину, свободен от страдания. Таков путь очищения.

«Все формы иллюзорны». Осознавший эту истину, свободен от страдания. Таков…

Нет, как же так? Выходит, и ее форма тоже иллюзорна? Надо же, какая привлекательная иллюзия! Так, но она ведь сделала пожертвование. Тогда получается, что и милостыня не может считаться заслугой, поскольку и она нереальна так же, как нереальны длинные красивые пальцы, бросившие монетку? О, как же трудно постичь некоторые тайны Абхидхармы!.. Это была золотая монетка с изображением слона – тоже иллюзия, конечно… или все-таки приношение Будде? И на груди у нее было золотое ожерелье… только кожа светилась ярче золота. А еще эта обнаженная полоска между шелковым поясом и нагрудной повязкой… и талия – такая гибкая и упругая, как лук. А голос серебряный, и тоном чище, чем звон серебряных браслетов на тонких лодыжках! А какая улыбка! И маленькие ровные зубки, как тычинки цветка ее губ!

О, какое наслаждение! О, какой стыд! Да как же опытный монах ухитрился потерять контроль над воображением? Неужели его воля настолько ослабла, что ему грозит забытьё? Его фантазии, игры его воображения оказались вдруг такими яркими, такими живыми, словно вот-вот готовы принять зримый облик и в очередной раз сыграть жизненную драму на сцене сновидений?

– О, Полностью Пробужденный! – громко воскликнул он. – Помоги своему недостойному ученику обрести благословенную ясность бодрствующего сознания! Даруй силу, дабы исполнить обет! Не позволяй Маре взять верх над ним! – И он опять принялся читать вечные стихи из Главы о Бодрствовании.

«Полностью и навсегда пробуждены ученики Гаутамы! Днем и ночью думают они только о Законе.

Полностью и навсегда пробуждены ученики Гаутамы! Днем и ночью их мысли сосредоточены на всех людях.

Полностью и навсегда пробуждены ученики Гаутамы! Днем и ночью их разум погружен в совершенство.

Полностью и навсегда пробуждены ученики Гаутамы! Днем и ночью их разум наслаждается великим покоем медитации».

Не то из глубины его существа, не то из глубины пространства стал наплывать шум множества голосов. Он был подобен шуму текущей воды и вскоре заглушил его голос. Потом исчезли звезды, небеса окутались тьмой, он перестал различать окружающее… голоса звучали все громче, словно накатывающаяся на берег волна, а потом он перестал ощущать опору. Его стопы больше не касались земли, по всему телу разлилось ощущение незнакомой свежести, и он поплыл во мраке неизвестности; плавно, как перо, брошенное с башни, он опускался все ниже, ниже… Куда? В смерть? Нет. Внезапно, словно перенесенный сверхъестественной силой, он осознал себя среди светящегося тумана прекрасного перламутрового оттенка. Он видел такой туман поутру на улицах некоторых индийских городов. Теперь стало понятно, что за голоса звучали в его ушах – вокруг волновалась огромная толпа народа. Он шел вместе с ними, с пилигримами, паломниками, огромным множеством людей, приникнутых одной верой. Но не его верой! Все они несли меж бровей символы своих бесстыжих богов! Он не мог вырваться из толпы. Нескончаемый людской поток нес его в себе, как воды Ганги несут оторванный лист. Он видел в толпе важных раджей со свитами, блестящие принцы ехали на слонах, неспешно шествовали брамины в оранжевых одеждах, стайки танцовщиц с гибкими чувственными телами спешили вперед… но куда? Толпа направлялась вон из города, по баньяновым аллеям, меж колонн пальмовых стволов…

Вдали вздымался храм, поднимая к небу целый лес точеных башенок, покрытых позолотой. Чем ближе подходили люди, тем выше казались стены храма, тем отчетливее становилась видна резьба по камню. Вот уже можно разглядеть детали: каменных слонов у входа, стоящих на черепахах, навершия колонн оскалились на все стороны злобными мордами, змеи и чудовища корчатся на фронтоне, с каждой галереи смотрят многоголовые, многорукие боги. Их много, они толпами теснятся в каждой нише, позы их причудливы и похотливы, что неудивительно – все они боги скверны! Скульптур так много! Богов не вдруг отличишь от гопи , все это сплетается руками и ногами, образуя какое-то немыслимое нагромождение. Темные ворота храма больше напоминали вход в зловещую пещеру. Словно распахнутая пасть Шивы, они заглатывали людской поток .

Водоворот толпы подхватил его и увлек внутрь. Почему-то никто не замечал или не обращал внимания на его желтую одежду . Своды гигантских нефов, огромные колонны уходили вдаль и терялись в полумраке, который не могли рассеять факела на стенах. В дыму благовоний скульптуры казались почти живыми, издали изваяния можно было принять за огромных слонов или птиц гаруда , но вблизи становилось ясно, что и они представляют собой переплетения мужских и женских тел. Огромные колонны непристойных форм хорошо сочетались с похотливо изогнутыми бронзовыми светильники, мраморными бассейнами самых двусмысленных очертаний.

Как далеко толпа занесла его вглубь храма? Казалось, он уже очень давно бредет сквозь строй бесчисленных колонн, мимо армии каменных богов, по дороге, озаренной сполохами факелов, дольше, чем длилось его паломничество в Китай. Внезапно на него обрушилась тишина, звуки отхлынули вместе с людским морем, только что бурлившим вокруг, оставив его один на один со скопищем изваяний. Он стоял в небольшой подземной крипте перед неглубоким бассейном, формой напоминавшим раковину. Посреди бассейна из воды вздыбливалась округлая колонна ниже человеческого роста . Ее верхушку украшали цветы и венки. По сторонам висели лампы с пальмовым маслом, формой повторяющие колонну. Нигде не было видно никакого изображения божества, но весь пол был усыпан цветами, словно покрыт ярким цветным ковром. Крипту наполнял густой запах цветов. Чувственный, нечестивый, проникающий в самый мозг, запах нес в себе истому, ему невозможно было сопротивляться. Казалось, воля уснула, тело расслабилось и само собой опустилось отдохнуть на охапку цветочных подношений.

В тишине зазвучали легкие, как шепот, быстрые шаги. В такт шагам позвякивали колокольцы ножных браслетов. Неожиданно нежная женская рука скользнула по его шее. О, это была она! Его иллюзия, его искушение! Но как она преобразилась! Теперь ее прелесть казалась просто невозможной, очарование – необоримым. Мимолетным движением она коснулась его щекой, подобной лепестку жасмина, глаза, яркие и лучистые, как лето, смотрели на него с обожанием.

– Мой похититель сердец! – страстно прошептали губы, похожие на цветок. – Я искала тебя повсюду, и вот теперь нашла! Я принесла тебе в дар все, о чем ты мечтал. Мой возлюбленный! Эти губы – твои, эта грудь – твоя! Возьми мой цветок, утоли свою жажду, напейся из колодца моих глаз! Хочешь принести жертву? Я – твой алтарь! Хочешь молиться? Я – твой бог!

Их губы соприкоснулись. Поцелуй зажег пламя в его крови! На миг иллюзия восторжествовала. Мара победил! Желание сокрушительной волной прокатилось по всему его телу, и он… проснулся. В темном китайском небе мирно горели звезды.

Сон! Проклятый сон! Насмешка наваждения! Значит, он спал?! Нарушил обет, поддался искушению? Но раскаяние – не препятствие решимости! Аскет выхватил нож и двумя резкими взмахами отсек себе предавшие его веки с ресницами и отбросил прочь. «О, Полностью Пробудившийся! – взмолился он. – Твой недостойный ученик не одолел искушение плоти, но теперь плоть не помешает ему начать все сызнова! Я не сойду с места, не буду ни пить, ни есть, пока не исполню своего намерения». Он вновь принял позу лотоса, выставил вперед правую ладонь, левую уложил на стопу и продолжил медитацию с того момента, на котором ее прервал предательский сон.

* * *

Яркие рассветные краски возвестили начало нового дня. Солнце укоротило земные тени и снова протянуло их по земле, опускаясь на погребальный костер огненно-красного облака. Ночь пришла, отблистала звездами и ушла в очередной рассвет. Напрасно Мара слал все новые искушения. Аскет исполнил обещание.

И снова солнце поднялось в небо, чтобы наполнить мир дневным весельем. Цветы проснулись и потянулись к теплу; птицы запели утренний гимн небесному огню; дремучий лес стряхнул с себя ночную оцепенелость, и далеко на краю долины многоярусные храмы и остроконечные верхушки городских башен вспыхнули, отразив золотое сияние. Сильный сознанием исполненного долга, индийский пилигрим встал, и утреннее сияние озарило его с ног до головы. Подняв руки к глазам, он изумился. Неужели и это было сном? Он не чувствовал боли, да и откуда ей было взяться, если веки его оказались на месте и даже не утратили ни одной ресницы! Что за чудо сотворил Создатель? Напрасно он озирался по сторонам в поисках оторванных век. От них не осталось и следа, зато там, куда он отшвырнул предательскую плоть, поднялись два чудесных куста с изящными молодыми листочками, формой напоминающими веки человека. Кусты готовились расцвести; белоснежные бутоны только-только начали раскрываться, глядя на Восток.

Мистическим прозрением, обретенным в ночной медитации, святой пилигрим проник в смысл этого только что явленного миру растения, познал нежную силу его чудодейственных листьев. И он дал ему имя на языке народа, которому принес свет Благого Закона.

– Нарекаю тебя Ча! Будь благословенно, благодатное растение, дарующее радость жизни! Благочестивая решимость создала тебя. Знай, слава о тебе достигнет всех уголков земли, твой живительный аромат разнесется небесными ветрами по всем приделам. Когда бы не отведали люди твоего живительного настоя, усталость покинет их, сознание прояснится, сонливость развеется, и никто больше не уснет в час службы или молитвы. Будь же благословенно навеки!

* * *

И с той поры, как дым воскурения, как дар приношения, от всех уголков земли поднимается к небесам ароматный дух Ча, растения, сотворенного силой благочестивого обета на радость всем людям .

Рассказывают, что каждый раз, когда великий мастер Цзан-кун сомневался, как лучше приготовить фарфор, он медитировал на огонь большой печи для обжига и просил помощи у Духа пламени. И Дух Огня неизменно помогал ему, поэтому фарфор у Цзан-куна получался тоньше и красивее, чем у других мастеров. И было это в годы правления Ши-хуанди, в эпоху Цинь.

Бог фарфора

Кто первым постиг тайну каолина, кто понял, как от «фарфорового камня» пе-дунь-цзэ прийти к прекрасной вазе? Кто первый выяснил удивительные свойства белой глины? Кто сумел понять, что таит в себе белая пыль , останки древних скал, каменных гигантов, некогда нежившихся под солнцем, а теперь распавшихся в прах? Чей гений открыл божественное искусство создания фарфора?

Говорят, что это был Пу, когда-то человек, а теперь бог. Это его белоснежным изваяниям поклоняются поколения гончаров. Неизвестно, где он родился, возможно, последующие войны уничтожили его родной город, так же как и знаменитый город фарфора – Цзин-дэ-чжэнь, сиявший некогда подобно драгоценному камню на горе Гаолин.

В те времена Дух Огня был для людей такой же реальностью, как и само Предвечное Дао. Еще во времена Хуан-ди , почти пять тысяч лет назад, именно этот дух научил людей делать сосуды из глины, и не было на свете гончара, который не знал бы Духа Огня, так что все они крутили свои гончарные круги под непрерывное бормотание молитв. Но Хуан-ди давным-давно отправился к праотцам, и должно было пройти еще по крайней мере три тысячи лет, прежде чем на свет появился тот, кому Небесный Господин предначертал стать богом фарфора.

И до сей поры его благородный дух, парящий над дымом печей гончаров, напоминает о себе, помогая мастерам добиться особого изящества форм, придавая светозарность глазури, ибо это он вдохновлял Тяо Юя, создававшего чудесные творения, и всех, кто садился за гончарный круг после него.

Так явились миру все глазурованные фарфоры, известные под именем Яобянь, блестящие, как зеркало, тонкие, как рисовый листок и звонкоголосые, как цинь ; потом пришли фарфоры Цинци, окрашенные повелением Императора в цвет «синий, как небо после дождя, видимое в разрывах облаков». Ни один человек, каким бы злодеем он не был, и помыслить не мог разбить или повредить эти бесценные творения.

Изделия из фарфора Жоу-яо и по внешнему виду и по звучанию напоминали бронзу. Цветом они походили на толщу воды, пронизанную солнцем, но глаз не мог определить точный оттенок, словно скользил по плотной стае рыбок, мелькающих в воде.

Фарфор Гуань-яо называли фарфором государственных мужей. Среди других этот фарфор отличала роспись с преобладанием «утренних» красок – небесной голубизны, едва окрашенной розовыми рассветными тонами, и юркие болотные кулички, летящие навстречу солнцу.

Еще один из совершенных фарфоров именовался Гэ-яо. Для этих изделий характерен дивный переменчивый опаловый цвет, напоминающий световые блики на теле плывущей рыбы, а также нежные оттенки молока с огненными бликами. Таковы работы славных братьев Чэн.

Фарфоры Дин-яо были белыми, словно одежды жены, потерявшей мужа , с легкими полупрозрачными натеками, похожими на следы слез. Изящество и красоту этого фарфора воспел поэт Сунь Ти.

А есть еще фарфор Пи-сэ-яо, отличающийся так называемыми «скрытыми» цветами – они то есть, то их нет, словно оттенки льда под солнцем, как говорил знаменитый поэт Синь Ин.

Уникален матовый фарфор Чжу-яо. Стоит ударить по краю вазы или чаши из этого фарфора, как он издает скорбный вопль, словно великий певец в драматической арии.

А как хорош белый или голубой фарфор Цзинь-яо! Поверхность его напоминает покрытую рябью поверхность воды, когда под ней плывет рыбий косяк. Вам даже кажется, что вы видите эту рыбу!

А вазы Цзы-хан-цзи, красные, как закат после дождя; тонкие, как яичная скорлупа и невесомые, как крылья шелкопряда…

А белоснежный, как лучший жемчуг, фарфор Цзя-дзин, словно по волшебству менявший цвет, стоило наполнить чашку водой. Тут же начинало казаться, что в чашке мечется стайка фиолетовых рыбешек!

Фарфор Яо-бянь словно вобрал в себя алхимию огня: изделия из него погружают в печь кроваво-красными, там они приобретают цвет зеленой ящерицы, а выходят из огня лазурными, как небесная высь!

Фиолетовую окраску фарфора Дзи-доу-яо можно сравнить только с цветом глубокой ночи; а фарфор Син-яо искрился и переливался, как серебристый снег на горных вершинах.

Одни изделия из фарфора Сяо-яо были багряно-красные и походили на раскаленное железо в печи, другие переливались прозрачно-алыми тонами, третьи имели зернистую поверхность и золотились, как апельсин на солнце, четвертые больше всего походили на нежную кожицу персика.

А вот фарфор Дзоу-дзи-яо цветом больше всего напоминал старый, потрескавшийся зеленоватый лед; императорский фарфор Доу-фоу-яо любили при дворе, возможно, из-за обилия золотых грозно рычащих драконов, особенно ценился розовый фарфор с краями чашек в зубчиках, как крабьи клешни.

Фарфор Оу-ни-яо цветом и блеском походил на зрачок черноглазого человека; фарфор Хоу-дянь-яо мрачновато-желтым цветом напоминал желтолицых индусов; фарфор Оу-гун-яо по цвету был схож с поблекшим золотом осенних листьев.

А еще был известен фарфор Лан-ган-яо, зеленый, как гороховые побеги, расписанный серебристыми облаками, подсвеченными солнцем, и драконами в небесах.

Фарфоровые изделия Дин-хао-яо традиционно украшались янтарными цветами и зелеными листьями виноградных лоз, цветущими маками и сверчками.

Фарфор Ган-хей-нинь-цан-яо отличала роспись под цвет ночного неба с золотой пылью звезд; а при взгляде на фарфор Цзянь-лан-нинь-яо на память приходили картины грозового неба, расцвеченного молниями. Еще его сравнивали с черным соболиным мехом.

А вот фарфор Лан-ян-яо, расписанный распутным Би-хэйем, конечно, к этому перечню не относится. Когда мастера безнравственного императора Мутсонга создавали и расписывали фарфор Нань-ню-се-си постыдными «Весенними картинками», Дух гончарной печи отвернулся и отлетел, так ему было стыдно.

Многие вазы потрясают воображение, и не только росписью или полупрозрачной рельефной поверхностью, как у драгоценных камей, но и формами: есть вазы с горлышками, похожими на чашечки цветов, или раскрытый птичий клюв, или змеиную пасть, есть вазы, напоминающие девичьи губы, есть вазы телесного цвета с фиолетовыми прожилками, напоминающими вены, вазы, поверхность которых сходна с рябью на воде; вазы в форме грибов, цветов лотоса, ящериц, драконов с лошадиными копытами и женскими лицами; вазы полупрозрачные, цветом напоминающие мерцание зерен вареного риса; повторяющие морозные узоры на стекле или дивные морские кораллы.

Великолепны фарфоровые статуэтки: Бог Очага; благословенный Лао-цзы, рожденный с седыми волосами ; Конфуций со свитком премудростей; Гуаньинь, милейшая богиня милосердия, чьи белоснежные ножки словно вырастают из сердца золотой лилии; Шэнь-нун, бог, научивший людей стряпать еду; Фудэ, задумчивый бог, на устах которого играет вечная загадочная улыбка Совершенного Блаженства; Шоу Син, бог долголетия, летящий на белокрылом аисте; тучный, мечтательный Будай-хэшан, бог довольства и богатства; и наконец безупречная богиня таланта Си-ван му, из чьих благотворных рук вечно течет радужный поток жемчужин.

* * *

Множество секретов, которыми владел несравненный Пу, к сожалению, утрачено навсегда, но самого Бога Фарфора люди помнят, и я не сомневаюсь, что любой старый гончар, весь день сидящий на солнце и растирающий краски, расскажет вам историю Пу, простого китайского ремесленника, который стал великим художником благодаря терпению, стремлению к совершенству и таланту, ниспосланному Небом. Некоторые считают его алхимиком, познавшим тайну Белого и Желтого, способным превращать камни в золото, кто-то называл его даосским магом, способным убивать на расстоянии и насылать морок, пряча под застрехами заколдованные фигурки; еще говорят, что он владел искусством астрологии и постиг тайну Пяти Начал, от которых зависит все на свете, включая движение звезд вдоль берегов Небесной Реки, Млечного Пути. Так думали о мастере невежественные люди, но даже те, кто стоял у подножия трона Сына Неба и обладал немалой мудростью, всячески превозносили чудесные творения его рук и спрашивали друг у друга, а есть ли на свете такая красота, которую он не мог бы отобразить в волшебной глине, столь послушной его гениальным рукам?

Говорят, что однажды Пу послал бесценный подарок самому Императору: это была ваза, словно вырубленная из куска блестящего колчедана с вкраплениями звездчатого пирита, из-за чего казалось, что вся она охвачена огнем. По ее бокам расползались фарфоровые хамелеоны, менявшие цвет в зависимости от угла зрения наблюдателя. Пораженный искусной работой, Император стал расспрашивать своих приближенных о мастере, сотворившем такое чудо. Сановники отвечали, что имя мастера Пу, он был простым ремесленником, но теперь ему нет равных в гончарном деле, поскольку ведомы ему такие тайны мастерства, научить которым могут лишь боги или демоны. После этого Сын Неба послал Пу ценный подарок и повелел явиться во дворец.

Вот так простой ремесленник предстал перед Императором. Как и подобает, Пу трижды простерся ниц перед владыкой и смиренно ожидал повелений Сына Неба.

– Нам понравился твой подарок, – промолвил Император. – Он просто очаровал нас. В награду мы жалуем тебе пять тысяч серебром. Но награда будет утроена, когда ты исполнишь нашу волю. Слушай внимательно, о несравненный мастер! Ты сделаешь для нас вазу, видом и сутью не отличимую от живой плоти, – и запомни! – тело вазы должно трепетать от слов поэта, оно должно быть вызвано к жизни Идеей и отзываться на Мысль, обращенную к ней! Повинуйся и не вздумай возражать нам! Ты слышал наши слова!

* * *

Пу не зря считался самым искусным среди тех, кто когда-нибудь смешивал краски; изобретал новые формы, составлял эмали, смотрел на огонь в печи, определяя готовность фарфора. Но даже он ушел из дворца удрученным. Его не радовали пять тысяч серебром. Он думал: «Тайна жизни – это тайна Великого Дао. Как жалкому человеку заставить мертвую глину трепетать, подобно живой плоти? Кто кроме Бессмертных может вложить душу в творение рук человеческих?»

К этому времени Пу нашел колдовские сочетания цветов, отыскал ту поразительную пластику, которая и есть суть искусства гончара. Он постиг тайну соразмерности, вступил в волшебный поток совершенства, получил настоящий телесный оттенок; множество оттенков зеленого, бледно-желтый тон с золотым блеском. Он сумел воспроизвести цвет морского угря, древесной змеи, ночной фиалки, научился окрашивать фарфор в темно-красные, карминные и сиреневые тона – их так и не смогли воспроизвести после него. Но задача, поставленная Императором, приводила его в отчаяние. Вернувшись к себе в мастерскую, он все думал: «Как же ничтожный человек может вдохнуть в глину жизнь? Стоит ли дразнить богов, пытаясь подражать могущественному хозяину Великого Гончарного Круга, вылепившему весь этот мир? Ведь ему легче зажечь миллионы звезд, чем мне сделать один маленький кувшин?»

* * *

Однако повеление Императора надлежало исполнять, и упорный мастер со всем рвением принялся за дело. Но напрасно день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, сезон за сезоном он старался, напрасно молил богов о помощи, напрасно взывал к Духу Огня: «О Дух Огня! Услышь меня, научи, помоги! Как мне, несчастному, вдохнуть в мертвую глину живую душу – как мне заставить ее отзываться на мысль и слово?» И вот однажды Пу различил в шелесте пламени тихий шепот: «Велика твоя вера, ибо ты просишь о невозможном! Подумай, как может человек понять непознаваемое? Разве у Мысли есть ноги, чтобы можно было увидеть ее следы? Можешь ли ты измерить дуновение ветра?»

* * *

Но Пу упорно продолжал свои попытки: сорок девять раз пытался он исполнить волю Сына Неба, но все было тщетно. Напрасно он изводил ценный материал, напрасно тратил силы, напрасно перепробовал все, что знал и умел. Удача отвернулась от него, а вот беда прочно поселилась в доме. Кончались деньги, дарованные Императором, и даже огонь в печи горел как-то жалко.

Неудачи сыпались со всех сторон. Те дивные цвета, которые мастер открыл в озарении, стали меняться, тускнеть и приобретать пепельный оттенок, а то и вовсе темнели, и фарфор становился похожим на кусок закопченной деревяшки. Глядя на все это, Пу снова взмолился некогда благосклонному к нему богу: «Дух Огня! Мало моего мастерства, чтобы придать глине свойства живой плоти, теплоту живого тела, трепет жизни. Без тебя мне не по силам эта задача! Помоги мне, о Дух Огня!»

И снова в шелесте и шепоте пламени послышался ему нездешний голос: «Можешь ли ты познать искусство Творца, создавшего Свод Небес, Чья кисть – свет, Чьи краски – цвета Вечера?»

И снова Пу трудился без устали, снова подбирал оттенки, но даже тогда, когда удавалось получить стойкие цвета, при обжиге поверхность фарфора никак не хотела обретать свойства живой плоти. Усилия рабочих пропадали впустую, упрямая глина сопротивлялась, и вместо подобия гладкой живой кожи из печи появлялась какая-то издевка. Фарфор походил на сморщенную засохшую сливу, или шел пупырышками и становился похожим на плохо ощипанную курицу. Силы Пу кончились. Он заплакал и вскричал, обращаясь к Духу Пламени: «О великий Дух Огня! Мне никогда не оживить глину, если ты не снизойдешь к моим трудам и не поможешь мне!»

И снова из печи для обжига вместе с шелестом огня пришел бесплотный ответ: «А можешь ли ты вложить дух в камень? Можешь ли мыслью поколебать устои гранитных скал?»

Иногда Пу казалось, что он вот-вот добьется желаемого. Цвета получались такими, как надо, форма безупречной и на вид почти живой, поверхность оставалась гладкой, без единой трещинки или морщинки, но рука не чувствовала податливой мягкости кожи, и поверхность вазы, хоть и выкрашенная в телесный цвет, все равно на ощупь отзывалась жесткой холодностью. Дыхание печи для обжига сводило все старания к нулю. И тогда Пу в отчаянии возопил: «Ты, которому я приносил тысячи жертв! За что ты покинул меня? Чем я провинился перед тобой? Как мне, ничтожному, несчастнейшему из людей, оживить холодную глину, как заставить ее трепетать от мысли и внимать словам, если ты не поможешь мне?»

И опять свист пламени принес отзвук призрачного голоса: «Можешь ли ты разъять свою душу? Нет! Твоя жизнь – за жизнь твоего творения! Твоя душа – за душу твоей Вазы!»

Слова эти заставили Пу принять страшное решение. В последний, пятидесятый раз мастер принялся за работу.

Сто раз просеял он кварц и глину, выдержал в бочке; сто раз очистил смесь самой прозрачной ключевой водой; сто раз его руки без устали перемешали вязкую массу. Вот приготовлены краски, секрет которых во всем мире известен только ему… Когда возникла заготовка будущей вазы, Пу принялся колдовать над ней, оглаживая и охлопывая до тех пор, пока глина не начала трепетать под его руками, словно мышцы человека под кожей. Поверхность вазы все более напоминала тело живого существа, по ее бокам разбежалась сеточка фиолетовых вен, сквозь них проступала красная, цвета гвоздики краска, напоминающая кровь; поверх положена ясная глянцевая эмаль, так похожая на кожу женщины, тронутую загаром. Теперь бока вазы больше всего походили на ухоженное женское тело. Никогда еще от сотворения мира руки человека не создавали такого совершенства.

Пу приказал помощникам уложить в печь для обжига самые лучшие самшитовые поленья. Пока никто из его людей не догадывался о том, что задумал мастер. А Пу, глядя как жаркое пламя облизывает и обнимает его творение, склонился перед печью и снова обратился к Духу Пламени: «О Великий Дух и Повелитель Огня! Я понял, что ты хотел сказать. Душу нельзя разделить надвое. Отдаю свою жизнь своему творению! Пусть моя душа станет душой моей Вазы!»

Девять дней и восемь ночей печь непрерывно кормили отборными дровами, поддерживая нужную температуру; девять дней и восемь ночей мастер, освещенный негасимым пламенем, внимательно наблюдал за тем, что происходит в печи, девять дней и восемь ночей люди смотрели, как рождается чудесная ваза, напитываясь дыханием огня. Накануне девятой ночи, когда его донельзя утомленные помощники собрались пойти отдохнуть, ибо работа была почти закончена, и никто не сомневался в успехе, Пу обратился к ним.

– Если на восходе солнца меня здесь не будет, – сказал он, – не бойтесь достать вазу. Я знаю, что повеление Сына Неба будет исполнено.

Рабочие ушли.

И на девятую ночь мастер Пу шагнул в пламя печи, отдавая свой дух Богу Огня, свою жизнь – своей работе и свою душу – своей вазе.

Когда на утро вернулись его помощники, чтобы достать из печи фарфоровое диво, даже от костей Пу не осталось и следа, но о чудо! Ваза жила! Они рассматривали ее со всех сторон, и ваза трепетала от прикосновений, как живая, она отзывалась даже на мысль, обращенную к ней, больше того – когда к ней прикасались, возникал звук, похожий на голос, повторявший имя создателя – ПУ.

* * *

Сын Неба долго рассматривал чудесную вазу, потом вздохнул и сказал:

– Поистине, свет еще не видывал такого чуда, сотворенного верой и чувством долга! Мы вовсе не стремились к тому, чтобы наше повеление было исполнено ценой столь великой жертвы. Мы только хотели убедиться, кто покровительствовал мастеру – благие боги или злокозненные демоны, что вдохновляло мастера – Небеса или Бездна. Мы убедились. Мастер Пу занял свое место среди богов.

Император долго носил траур по своему преданному слуге, и такого при дворе никогда не случалось... Императорским указом был установлен ритуал поклонения богоподобному художнику, предписано во веки веков чтить память несравненного мастера Пу, а его изваяния надлежало установить во всех крупных городах Поднебесной, а прежде всего в центрах производства фарфора, дабы мастеровые могли постоянно повторять его имя и призывать его благословение на труды своих рук.