Призвание варяга (von Benckendorff)

ЧАСТЬ IIIb. Дорожные сапоги

В феврале 1806 года погиб Цицианов, а Котляревский занял Баку. К апрелю до матушки дошли сведения о состоянии нефтепромыслов и она простила России ее трехмиллионный долг в обмен на бессрочное право "первоочередной скупки нефти".

Через неделю представители России и Пруссии оговорили между собой детали "Рижского конкордата", — коалиции, к коей потом прибавились Англия и Саксония. Речь шла о "проблеме Ганновера", — тамошние герцоги подарили Англии ее королей, а сами — вымерли за ненадобностью.

Теперь пруссаки напирали на мнение местных немцев, коим и впрямь не терпелось "слиться в экстазе" с прочей Германией. Бритты ссылались на дела династические. Так бы они препирались до морковкина заговенья, но тут до Ганновера добрались якобинцы и босяки позвали друзей не по национальному с династическим, но — социальному признаку.

Тут-то пруссы, да бритты позабыли прежние распри, решив хорошенько "поучить голодранцев". Англия "болела американской болезнью", опасаясь драться с восставшим народом, Пруссия дышала на ладан по итогам "порки в Голландии", кою она продула вчистую и теперь битые немцы уже не так рвались "на француза". Им нужен был "большой, сильный парень", который бы за них и подставлял лоб под пули. Как ни странно (после трагедии в Альпах и Аустерлица!) на сию роль по-прежнему представлялась Россия.

Да, — у нас была слабая армия. Но не потому, что — хреновый солдат. А потому что — солдат сей стрелял из мушкета пятидесятых годов прошлого века два раза в год на учениях. На большее в казне не было средств — спасибо Императору Павлу.

Я уже говорил, что Государь наш был слаб. Но чудовищно, гениально хитер. Как только он осознал, что без нас любой альянс против Франции дутый пузырь, он стал плакать, посыпать голову пеплом и рядиться в какие-то рубища, убеждая всех, что Россия — вообще "из пещерного времени". И ежели нам немедленно не помочь, мы на общих глазах ляжем на бок и — дрыгнем лапками.

Стенания его нашли отклик. Согласно решениям "Рижского конкордата" меж Россией, Англией, Пруссией и Саксонией, мы "подряжались" набить морду всем смутьянам и якобинцам за… чисто формальную сумму в двенадцать миллионов гульденов золотом — "на укрепление русской армии.

Но Бонапарт в очередной раз "разрушил все планы". Узнав о сути Рижского конкордата, он немедля вошел в Ганновер и объявил там плебисцит, — дабы местные жители сами определились — с кем они хотят жить. В любой стране голытьба составляет большинство населения и союзники, понимая к чему приведет всенародное вече, бросились на Бонапарта, как стая шакалов кидается на одинокого льва.

А тот, как истинный лев, легкими ударами одной лапы расшвырял их войска так легко и непринужденно — будто и не заметил начала войны.

Россия же к главной раздаче, увы — "опоздала". С одной стороны, — нам нужно время, чтобы переварить денежки, сыто рыгнуть и лишь потом — спустить ноги с печи. Так мы потом объясняли этот конфуз. С другой…

Сие считалось — "Государственной Тайной", но сегодня я могу ее приоткрыть. В реальности — мы ни минуты не собирались исполнять требований "Конкордата"!

Война за тридевять земель — в далекой Германии не имела успеха в армейских кругах. Зато — на юге России гремело аж две войны — с Персией и Османской Империей. Ежели в итоге "германской войны" нас ждало лишь "спасибо" от благодарного европейства, то на Кавказе — совершенно конкретная нефть, а против турок — закрепление границ на Балканах.

Даже сравнивать сии вещи для блага Империи с войною в Европе попросту неприлично. И поэтому из двенадцати миллионов займа на "войну с якобинцами" "Главная армия" получила где-то — полмиллиона, не более.

Около двух миллионов ушло на Войну против персов (поддержанных англичанами) и трех — на кампанию с турками (коих поддерживали явно французы и — неявно пруссаки). Как видите — наши "союзники" в этот год вложили средства и в нас, и в наших противников! (Когда сие вышло наружу, нас обозвали "подлыми азиатами", да пригрозили вообще не иметь с нами дел. Потом "передумали" — заканчивался 1812 год…)

Но это не самое главное. Почти половина всех денег ушла на… строительство дорог внутри России, укрепление границы с Китаем, появление новых заводов и крепостей на востоке страны. Мало кто помнит об этом, но с денег от "Рижского конкордата" Государь смог уменьшить налоги и народное недовольство. Появились больницы для бедных, раздачи хлеба сирым с убогими…

Не надо думать кузена "идиотом на троне". Может быть, — он лучше других понял, что нужно России. Да, — за шесть лет до Нашествия он мало что делал для Славы и армии.

Зато — Время сие называют "Эпохой Великих надежд"… Обыватель не знал, что сии милости на самом-то деле — пять миллионов рублей золотом за участие в австрийской кампании, да — более двадцати (за счет разницы курсов) за войну в Пруссии.

За деньги сии мы расплатились Кровью сполна — при Аустерлице с Фридляндом. Но Государева Миссия…

При совершенно пустой казне, разваленной экономике и разрушенной его папашей промышленности, Государь не допустил Волнений со всяческими "брожениями" и к Нашествию Россия сплотилась. Если не вокруг трона, так хотя бы — "сама с собой" и осознала, что — ей терять под вражеским сапогом.

В известной степени — все, что делал Государь в эти годы было шарлатанством и надувательством, но — он дал шанс Российской Империи. Начнись у нас разговоры, да заведись "революционная плесень" в голодных желудках — все, конец. Наши бы босяки сами разнесли Империю в клочья…

В 1825 году в Таганроге я как-то спросил Государя:

— Мне лучше всех ведомо, как к Вам относятся в Европе и мире. Неужто легко получить репутацию совершенно Бесчестную… Почти что сказать — Вора, Лжеца и Обманщика..?

Кузен тогда рассмеялся, небрежно махнул рукой и сказал:

— У меня ж нет детей! Стало быть и Бесчестье мое ни к кому не пристанет. А Империю оставляю — лучше, чем я ее принял.

Я же ведь не хотел царствовать! Ты тогда меня оскорбил, а я… Я не желал быть царем в голодной, обозленной, раздираемой национальной враждою стране!

Мне однажды было Видение: мне сказали, — Это Мой Крест. Я обязан заплатить Честью, но… Выходить, Выкормить страну без единой копейки!

Если угодно, — я — та самая девка, что идет на панель, чтоб прокормить младших братьев. Тебя, Nicola и всех прочих…

Я — старший ребенок в семье, мне за все и ответствовать. Отец не оставил мне ничего, кроме Чести…

Честью я и торговал эти годы…

Зато Nicola, а прежде всего — мой племяш Сашенька никогда не войдут в Нужду торговать своей Честью!

Я впервые задумался о таком отношении к Чести. Меня поразило: насколько же я порой не знал моего ж старшего брата! Я еще удивился:

— Я не думал, что ты так любишь Николая с племянниками… Мне казалось…

Кузен отмахнулся:

— Nicola наш — бастард без должного воспитания и понятий. Сыновья его — другой разговор…

Но дело не в них. Мне не безразличны юные Николаевичи, но прежде всего — я люблю мою матушку.

Когда она играет со внуками, она — светится изнутри! У меня не могло быть детей. Здоровых детей…

А у нее — могли бы быть внуки. Сильные, красивые, здоровые и смышленые…

Моя Честь — ничего. В сравнении со счастливой старостью моей матушки. Ее внуки будут когда-нибудь Императоры, а что может быть слаще для стареющей королевы?

Другой вопрос — как они появились. Но — она моя Мать и потому для меня — она святей Богородицы. Стало быть — Судьба ее внуков для меня важней моей собственной Чести…

Такова правда о нашем участии в австрийской кампании и прусской войне. Государь преследовал вполне определенную цель: накормить и успокоить Империю. Это ему удалось. Но, лишенная денег и средств, армия не могла не погибнуть.

Вопрос в том — стоит ли за это винить Государя? Если б в Империи началась Революция, никакие победы над якобинцами нас не спасли. Я знаю людей, кои думают по-иному: "Мол, довольно громких побед и национальный подъем решит прочее.

Не знаю. По-моему — не решит.

В октябре 1806 года на бой с Антихристом вышли две армии. Кадровая под командой фельдмаршала Каменского (120 тысяч штыков) выдвинулась в Пруссию от Брест-Литовска через Пултуск — на Граудениц. Другая, состоявшая из вспомогательных иррегулярных частей местного ополчения, под командованием Барклая де Толли (25 тысяч штыков) выступила от Ковно на Мемель и дальше на Кенигсберг. Изо всех наших союзников к той поре "дышал" лишь Восточно-Прусский корпус Лестока…

Что сказать о прусской кампании? Я думать забыл о тряпках, или кормежке. Интендантская служба работала, как часы, и солдаты шли в бой обуты, одеты и сыты. Наверно, так и должно быть, но годы русского опыта заставляли взглянуть на сие — с другой стороны.

Пока мы с Петером и Андрисом резались за сто земель, — Ефрем втянулся в дело и стал одним из самых молодых, но уважаемых гешефтмахеров. Пару лет он сидел в Нижнем, сколотил на сем недурной капитал и был возвращен в Ригу, где принял участие в работе таможни.

Именно тогда Ефрем и привык везде зваться моим именем. Кто знает бен Леви? А попробуй откажи самому Бенкендорфу?!

Я никогда не беспокоился по сему поводу, — даже выдал доверенность, что Ефрем — мое "alter ego". Теперь мне не нужно было разгуливать по балам, скучать на бессмысленных раутах, или цепляться шпорой за шпору на плясках с напыщенными прусскими, да английскими дурами.

Мысли мои направились на другое. Я не мог сидеть в Риге, дабы не всколыхнулся прежний кошмар, и стоило подвернуться удачному случаю, я тут же вскакивал на коня и мы с друзьями ехали в Озоли — к Яльке и Катинке. Если учесть, что от наших порядков до Озолей было полдня пути, — никто не задерживал нас. Вся армия перешла на: две декады в расположении, десять дней — дома. Вы не представляете, как хорошо это сказалось на морали наших частей!

А дома было все — здорово. В свое время Иоганн Шеллинг смеялся, что я барон не смогу жить с крестьянкой. Я буду скучать без балов, да театров, она — не выживет в большом городе. Наверно, он — прав. Только я вырос в четырех стенах Колледжа, дальше учился в тихом и скромном Дерпте, а потом — война, война… Не успел я привыкнуть к балам, да театрам. Нет, мне нравятся театры, особенно, когда гастроли родного Рижского, да с — Шекспиром, но… Я могу обойтись и без этого.

Куда как лучше, — сесть вечерком на завалинке, набить трубочку, раскурить ее и сидеть себе… А кругом красота — дух захватывает. Лес, как живой, и от дальней реки — столбом стоит пар, а клубы тумана такие, что протяни руку и — тонешь, как в молоке! Хорошо…

Потом в темноте уже подойдет Ялька и от нее пахнет парным молоком от наших коров (все черные с белыми пятнами) и дымом печи. Она сядет рядом, прижмется всем телом, или положит голову мне на грудь и мы сидим так долго-долго.

Потом откуда-то из тумана вдруг — голоса. Приходят Петер с Андрисом и их женами. (Сами они из-за своей "слепоты" уж не могут идти, — так их ведут литовские "женушки".)

Бывшая Ефремова "языческая" жена, взятая Ялькою в экономки, выносит из дома пышущий самовар и мы все вместе садимся за стол. Так вышло, что мы "засели в траншею" с октября по февраль и темнело рано, — ужинали всегда при свечах. Приходили другие литвинки, — Озоль с его дружками с головой ушли в дела Риги и появлялись больше наездами (разговор меж нами и штатскими больше не клеился), а жены их приходили.

За годы моего отсутствия женщины нашли общий язык. Нет, матушка по-прежнему не терпела свою "языческую невестку", а Ялька — как могла, старалась уязвить мою мать, но теперь их связала общая радость.

Матушка стала бабушкой и души не чаяла в ее первой внучке. Именно к Катинке она ехала в первую голову, случись ей бывать в сих краях. А уж подарков разных везла она — не меньше телеги! Наверно, любому из нас нужна "отдушина сердца", — люди, привыкшие видеть маму на Бирже, поверить себе не могли, что у "паучихи" найдется столько тепла…

Матушка самолично учила Катинку русскому языку — она и ей прочила великую будущность в Российской Империи. И вот однажды, пока бабушка нараспев читала ей какую-то из былин, моя дочь спросила:

— Бабушка, а что значит — "Ах, ты гой еси — добрый молодец", — как сие перевесть на латышский?

Матушка была занята, — ей как раз создавали прическу и делали педикюр (в ее руках были былины). Поэтому она, не подумавши, отвечала:

— Варвары ничего не знали ни в науке, ни — мудрости. Посему они звали женщин, владеющих оккультными знаниями — колдуньями и Бабой-Ягой. А мудрая бабушка видит сего идиота с косой саженью в плечах и констатирует факт: "Ты есть — гой, добрый молодец. Ну что ж теперь…" Понимаешь?

Катинка была уже достаточно образована и наслышана от бабули — кто есть "гои" и почему с ними не стоит связываться. У крошки радостно блеснули глаза и она с торжеством закричала:

— Так вот почему тебя, бабушка, детки кличут Бабой-Ягой!" — немая сцена. Книга с былинами выскользнула из маминых рук и чуть не шлепнулась в тазик с мыльной водой, где отмокали ее мозоли. Хорошо еще книгу вовремя подхватила одна из литвинок. Подхватила и затаилась, распростершись над тазиком.

Матушка же… через мгновение прикрыла глаза рукой — дабы ни у кого не приключилось сердечного приступа. Она немного истерически рассмеялась, и подзывая внучку к себе, спросила ее странным шепотом:

— Скажи-ка мне, — кто был среди этих детей? Наши?!

Катинка, не ведавшая зла от доброй бабушки, приласкалась, и прижавшись розовенькой щекой к сухой пергаментной щеке моей матери, нежно проворковала:

— Нет, бабуленька, никого с нашего хутора и я так на них обозлилась, что сказала, что они и есть, — те самые — гои", — "Гой" в ту пору, с подачи бабули, было самым страшным ругательством в устах моей дочери.

Матушка весело и заразительно рассмеялась, и все выдохнули. Она же, давясь от смеха, воскликнула:

— Пусть именуют хоть Бабой Ягой, лишь бы — не в печь! Да — я и есть для них Баба Яга! А ты моя маленькая — Бабка-Ежка!

Когда мне рассказали об этом случае, я сразу подумал, что не будь Катинка любимой внучкой — она б точно узнала, — откуда сказки про то, как Баба Яга варит детей в котле заживо. Думаю, нет примера яснее, — насколько матушка распускала и баловала свою внучку. Ну, а мы с Ялькой — были на седьмом небе от счастья, что грозная бабушка нашла общий язык с нашей дочерью.

Впрочем, как бы там ни было, — шла война. Пусть весьма странная — с отпусками и весьма вольной жизнью, но — Война. Из Польши приходили вести все более неутешительные, — в битве при Пултуске Бонапарту удалось загнать два корпуса русской армии в болота, — не больше того. Зима в том году встала рано и корпуса Буксгевдена и Беннигсена ушли по застылой трясине в Пруссию на соединение с нашей армией.

Если припомнить все прежние столкновения наших войск с якобинцами, то не считая Суворовских выдумок (но — он же гений!), да отчаянного геройства Багратиона при Шенграбене (но тут — кавалерия), — впервые в истории этих войн наша пехота во всех смыслах не ударила лицом в грязь.

К сожалению, первое одушевление от ничейного исхода Пултуского дела сменилось прямо отчаянием от известий о том, что когда два отрезанных корпуса прославили на весь свет силу России, — прочие пять просто-напросто разбежались по всей Польше, стоило Даву чуть прощупать, — чем они там дышат.

Ну и, конечно же, — партизаны. Впервые сие слово прозвучало именно в этой кампании. Так лягушатники звали поляков, привычных стрелять из лесу в спину нашим солдатам. По мере того, как в Европу доходили вести об этой кампании, армию якобинцев все чаще звали "силой Антихриста.

Польские мародеры камня на камне не оставляли от еврейских местечек, а что они делали с невинными детьми, стариками и женщинами — описывать невозможно.

Да, я понимаю, что в сих местах нашли приют многие беглецы из Литвы и Курляндии, откуда их выбили матушкины "жиды" незадолго до этого. Я, в принципе, могу осознать, что многие, потеряв все по вине "жидовской армии", теперь были злы на нас. Так приходите и решайте вопросы с "жидовскою Ригой"! При чем здесь ваши же земляки?!

Да нет, — кишка у поляков тонка — идти без французов на Ригу, — вот тут-то и началось… Я не хотел бы записывать весь народ в "унтерменьши", но если мне пришлось бы расставить все народы по классам: русские и немцы с французами встали бы хоть и не на самом верху, но — в верхней трети таблицы.

Я никогда не бывал в черной Африке и не видал тамошних людоедов. Совесть мне не позволит поставить польскую мразь на почетное нижнее место. Но они — не далеко оттуда. Отнюдь.

Стоило лягушатникам выдавить в Пруссию корпуса Беннигсена с Буксгевденом, дела пошли веселее. Главные силы противника вышли в тыл нашей позиции.

По счастью, — наша запасная линия у Прейсиш-Эйлау оказалась не обойдена и мы заняли эти траншеи. Верней, — наши егеря это сделали, моя ж кавалерия каталась вокруг.

Поездил я недурно, — выяснилось, что в мелких стычках первых дней декабря мой батальон срубил где-то сотни три французских лазутчиков, кои шастали в тех краях, потеряв где-то семерых, или, нет, вру — восьмерых человек. Это произвело настолько хорошее впечатление, что я стал полковником.

Самой же большой для меня наградой стало то, что сами французы впоследствии признавались, что наши траншеи произвели на них неизгладимое впечатление. Сам Бонапарт, когда ему утром сообщили о том, что французские авангарды встречены ураганным огнем, долго разглядывал поле боя, а потом с негодованием произнес:

— Я не вижу врага! Вы что, — считаете сих кротов, что накопали нор среди поля — настоящим противником? Командуйте-ка атаку!" — прежде чем ординарец побежал исполнять приказ, фельдмаршал Ланн отчеканил:

— Ваше Величество, — не совершайте ошибки! Я насмотрелся на сии норы и скажу, что они вырыты не кротами, — но сворой таксусов, коими славится Рига. Собак сиих нарочно выводят для норных боев, глупо бодаться с такими на их же позиции!

На сие Император с беспечностью отмахнулся:

— Отправляйтесь к солдатам, мой Ланн. Я вызову, коль в Ваших словах есть толика здравого смысла.

Через пару часов побледнелый, как смерть, корсиканец велел отступать и потребовал к себе Ланна в другой раз. Когда тот явился, Бонапарт стоял перед картой окрестностей:

— Ну что, знаток рижских таксусов, — рассказывайте, что вы знаете об этих псах. Первым делом о слабостях. Фатальных.

Ланн вытянулся и прищелкнул сапогами в ответ:

— У них короткие ноги, мон Сир. Изо всех собак, пасть коих чего-нибудь стоит, у таксусов — самые короткие ноги. Прикажите быстрей отходить и Вы сами увидите сей изъян!

Французский диктатор с изумлением посмотрел на своего командира, а тот продолжал:

— Штуцер бьет дальше пушки, поэтому егерям нет смысла ни вставать в линию, ни в колонну. Таксусы непривычны к стае и строю, — они дерутся в норе один на один. Как на охоте, они идут рассыпной цепью — у каждого своя цель. При первой опасности они приучены залегать и окапываться, ибо штуцер дозволяет зарядить себя из положения лежа.

Сейчас зима. Земля промерзла и ее не возьмешь егерской лопаткой, так что латышей не поднять, ибо каждый из них — сам по себе. Хуторянская психология. Глупо давить ежа, но где вы видали ежа сильно хищного?

Отчаянный корсиканец отрицательно мотнул головой:

— Мне нужна победа, а не отступление. Ежели мы уступим…

— Таксусы не полезут из своих нор, но медведи, что сейчас зализывают бока за их спинами, — бросятся за нами в погоню.

Бонапарт, по рассказам, чуть не подпрыгнул от этих слов:

— Они способны атаковать?! Без огня егерей?!

— Мон Сир, — Беннигсен увольнял Барклая из армии по… личным мотивам. Они не помогут друг другу даже если — небо обрушится на землю.

Буксгевден же — католик. Если б нас тут не было, — неизвестно — не бросилась ли бы вся лютеранская свора на подранков — католиков…

Великий корсиканец со значением потер руки:

— Господа, а ведь все — не так скверно! Спасибо, Ланн, Вы еще расскажете о повадках этих коротконожек, а сегодня…

Эй, там — играйте общий отход! Гвардии сосредоточиться вот здесь и здесь… С рогатинами. На медведей…

Лично мое участие в деле было совсем номинальным. Мы лишь взглядом и сочувственным вздохом проводили русских, которые браво умаршировали от наших траншей в пелену белого снега, который вдруг стал сыпать посреди дня. Я уже знал якобинскую силу и не сомневался, что их поспешное бегство — не более чем ответный сюрприз.

Тут из снежной пелены загрохотали пушки и через пару минут показались русские пехотинцы, кои со всех ног бежали к нашим траншеям от невидимого за снегом противника. Потом выяснилось, что сей снег спутал все карты.

Французы побоялись подпустить русских чересчур близко (в рукопашном бою русский медведь просто — страшен), мы их вовремя заметили и если медведи и вляпались в чужие капканы, то оставили там — клочок шерсти, да кончик хвоста. Ну, может — что-то из мягкого места. За науку сию.

Тем и кончилось дело при Прейсиш-Эйлау. Якобинцы выяснили, что русских теперь не выманить из-за наших спин калачами, да и прислали парламентеров. Мол, ввиду чисто позиционного характера войны, не разойтись ли нам всем — по домам. К пиву, вину, да сладким бабам? А наш спор мы продолжим, как сойдет снег.

Впервые Бонапарт получил достойный отпор. Конечно, — Прейсиш-Эйлау не был победой, но Барклай не понес потерь и со всех краев к нам пошли делегации — изучать опыт. Французов били и до того, но впервые удалось остановить — Самого!

Матушка сразу увидела в сем прекрасные шансы и… объявила о празднованиях пятилетней годовщины открытия Дерптского Университета.

На первый взгляд, это — странно. Моя "Альма Матер" появилась при шведах! Я зову сие "случаем Пятигорска.

Пятигорск основан неутомимым Государем Императором. Чтоб не забыть о сем подвиге, он воздвиг памятный камень: "Заложен Николаем Романовым в 1830 году". Рядом стоят знаменитые ванны (конечно же — "Николаевские"!), к коим по его же приказу привинтили табличку: "Устроены Николаем Романовым в 1826 году". Без комментариев.

(Надеюсь, все помнят тот год: Декабрьское Восстание, следствие, на коем Государь был главным следователем, Война с Турцией и сразу — Персией, кои Государь не решился почтить участием — против нас были сильные чувства на Дону и Кубани…

Казаки отрезали армию от всякой подпитки и мы на Кавказе чудом не захлебнулись собственной Кровью… Спаси Господи — там был Ермолов! Первые признаки Волнения в Польше.

Оказывается, — посреди всего этого нашлось время на заложение ванн! При том, что до действующей Государь — не доехал… Вот за это его и не любят в войсках…)

Вообразите себе, — едет Государь по Кавказу. Глядь, — а посреди дороги ванны стоят. Его имени. Дай-ка думаю, заложу я тут город. И заложил.

Главное — придумалось доброе имя: "Пятигорск". Правда, вот незадача, пришлось изъять старинные труды всяких там персов, да турок. Они имели наглость ссылаться на какого-то Авиценну, коий аж в XI веке сильно советовал съездить на воды в Бештау. "Полежать в тамошних ваннах…" Но это, конечно же — не о том…

Книжки сии вредоносные, по цареву Указу, сожгли. Зачем держать в библиотеках всякую хрянь? "У нас на дворе Просвещение, — XIX век. Посему старинные глупости нам не надобны…" И еще: "По причине стеснений рекомендуется сжечь устарелости, не имеющие научного смысла…

В принципе, — правильно. На деле — посреди Золотого Века Русской Культуры в костер полетели труды Авиценны, Улугбека и Руставели. В Баку сожгли полное собрание рукописей из библиотеки бакинского хана: Авиценна, Бахманьяр, Низами…

Время было такое. То ли Нессельрод, то ли Адлерберг убедили Величество, что "мы должны приять Бремя Белого Человека и Нести Факел Цивилизации отсталому варварству"… Вот этим вот самым Факелом и…

Мне сообщил о сожжениях Котляревский. Он писал: "Я знаю, что ты владеешь сим языком и — знаток персидской поэзии. Может быть я смогу сохранить что-нибудь для тебя? Ведь жгут все подряд, — получен Приказ, что все тут — совершенные варвары и мы обязаны их всему научить. Я сберег пару книжиц с картинками — сие большая редкость для магометанского общества и заинтересует многих твоих друзей из Германии. К сожалению, я не могу оценить многих текстов — я не настолько владею персидским, как ты. Напиши мне хотя бы имена авторов, коих нужно спасать, я прикажу людям…

Я написал. Список занял пару листов и через год в Вассерфаллен прибыли телеги с мокрыми, полуобгорелыми, потекшими книгами. Я их восстановил, как мог — по моему разумению, а потом…

Мои доченьки не знают персидского. По-моему, во всей Риге не найдется и десятка людей, кои знают персидский. Поэтому после первого моего инфаркта я подарил книги сии Гельсингфорскому Университету. Согласно обычаю, мне наследует сын Констанина Бенкендорфа — Виночерпий Его Величества.

Я уважаю Главного Виночерпия, кем бы он ни был, но… Я не слишком уверен, что персидские книги — старые, грязные, непонятные нужны студентам, но я не оставлю их — Виночерпиям. Хотя бы из Уважения к Персам, — они же не пьют!

А до Николая-курортолога, был Александр-просветитель. В Тифлисе основал гимназию. Ведь со времен Руставели "грузины — бескультурны, неграмотны и не ведают языка"! Сие не шутка — это подлинный текст Указа "На основанье гимназии"…

Осчастливил и Дерпт. (А через немного лет устроил конюшню в Абосском Университете и мы спасали студентов с профессорами, вывозя их в Ливонию.)

Главное стребовал, чтоб мы привинтили табличку. Что именно он "Просветитель" основал Дерптский Университет. Мы привинтили. Для хорошего человека — ничего не жалко.

Шутки шутками, но празднование пятилетней годовщины "открытия Дерпта" стало вехой в развитии военной науки. На первом же семинаре Барклай сделал доклад, из коего следовало, что при повышении скорости стрельбы и увеличении дальности полета пули — всем каре и колоннам суждено кануть в Лету.

Обстановка на семинаре была весьма вольной. Речь Барклая встретили как оглушительным свистом с проклятиями, так и — громом оваций. Если такое творилось на первом семинаре — вообразите, как разошлись участники к концу работы!

(Впрочем, идеи Барклая — дело будущих войн. Пока цена штуцера сравнима с ценой на обычную пушку, а "длинный штуцер" (он же — "винтовка") не способен сделать более выстрела в полчаса, — все это теория, не имеющая прямого отношения к практике. Однако, — отдельные чудовищно богатые страны (вроде правления матушки) способны вооружить новейшим оружием пару-другую элитных полков. Но это — иной разговор.)

На другой день после долгой метели разошлись тучки, на небо выкатилось милое солнце и везде по-весеннему загремел тающий перезвон. Было раннее утро и я как раз собирался на учебные стрельбы. В ночь выпал снег, и теперь он весело поскрипывал под сапогами. Я проверил коня, потрепал его морду и уже хотел ехать, как сзади меня окликнули:

— Саша!" — я обернулся. За всеми разговорами, да знакомствами я и не заметил, как к университетским казармам подъехали санки, из коих вышла высокая, стройная женщина.

Подходя ко мне, она расстегнула ворот огромной собольей шубы и я чуть не зажмурил глаза от сияния. Вся шея, уши и грудь красавицы были увешаны каменьями с ноготь и яркое весеннее солнышко играло в них, как у малышей в зажигательной линзе.

Я на минуту закрыл глаза, пытаясь вспомнить, как я представлял себе эту встречу… Не вспомнил.

Когда я уезжал, сестрица уже выросла с истинную валькирию, но… в чем-то еще была девочкой. Теперь ко мне по рыхлому снегу бежала прекрасная…

Я поймал ее на руки, закружил на весеннем снегу… Она бессмысленно улыбалась. Потом мы принялись целоваться…

Я опомнился от тихого покашливания моего верного Петера. Славный телохранитель еле слышно сказал:

— Мы проводим Вас в келью, милорд… Миледи… Тысяча извинений за то, что прервал Вашу встречу — двух родственников.

Сестра моя улыбнулась, точно блаженная. Она чмокнула верного Петера в лоб и с подковыркой спросила:

— А тебе, мой кузен, не все равно, что мы сделаем вдвоем в этой келье? Ведь и ты — ревностный лютеранин?!

Латыш, пожав плечами, чопорно отвечал:

— Не мое дело знать дела кузины с кузеном. Раз мой брат выше меня по рождению, он подымет меня на свою высоту, я ж — отстою ее от любых посягательств. В том числе — злых языков.

Мне ж выгодно, чтоб он не чокнулся от Любви. А — к кому, и как на то смотрит Церковь, — не моего ума дело…

Я слушал сие, раскрыв рот. Я знал, что порой — забываюсь. Но раз на то мои люди уже составили свое мнение…

Доротея немного смутилась и чуточку раскраснелась от таких слов, но, склонившись ко мне, прошептала мне на ухо:

— Ты и вправду готов преступить все Законы со мной? Даже и — нашей Религии?

В голове у меня помутилось. Пять лет назад я уже кидался в сей омут и заплатил за сие годами невзгод и скитаний. Теперь…

Я поцеловал родную сестру прямо в рот:

— Разумеется. Я Люблю Тебя!

Я не люблю шлюх, или "клюкв". Получишь свое, а потом и денег жалко, и такое чувство, как обмарался обо что непотребное. Такая на теле грязь, что только в воду и — скоблиться до кости!

Во всех Законах прописано, что — жить с сестрой еще хуже и в сто крат порочнее. Наверное — так.

Мою сестру звали "шлюхой". Она официально была не только моею любовницей, но и женщиной: Герцога Веллингтона, Маркиза де Талейрана и Князя фон Меттерниха. Каждого из троих она обобрала, как липку и по всеобщему мнению стала самой дорогостоящей "девкой" новейшей истории. Наверное — так.

Только… На мой взгляд женщина становится шлюхой в тот самый миг, когда глаза ее умирают. Что-то изменяется у нее там — внутри, какая-то химическая реакция и глаза — сразу тускнеют, а изо рта в миг поцелуев вдруг тянет — тлением…

Я стараюсь не спать с этакими… Об них… Пачкаешься.

Я не знаю, когда происходит сей страшный момент. Иная вот — окажется под армией мужиков, а — не шлюха. Другой довольно не переспать — просто поцеловаться с противным ей человеком и от нее разит шлюхой за тысячу верст!

Однажды я спросил Дашку, — почему она не прервет связи со мной? Ведь иные меня кличут: "шпионом", "убийцей", иль — "провокатором". На это она отвечала:

— Люди, не зная того, поступают по твоей Воле, думая, что живут по своей. За это они — ненавидят и боятся тебя.

Но это же и есть — Квинтэссенция Власти! И я чуяла, что ты в сущности — кукловод, дергающий в темноте за веревочки. И я всегда хотела стать такой же, как — ты! Ибо это — то самое, что не купишь за Деньги!

Потом тебя вдруг не стало… И люди, не зная того, стали плясать под мою дудочку! И я стала… Чудовищно одинока.

Ты — единственный, кто может понять меня и все мои чувства. Мы — дети одной матери. Я — это немножечко ты!

Ты — резидент, я — твой агент. Ты — сутенер, я — твоя шлюха. Ты "кот", я — твоя девка. Давай будем Честными сами с собой…

Родители дали нам с тобой все: Ум, Честь, преклонение подданных, знание языков и понимание того, что творится в голове собеседника… Они подарили нам Деньги. Кучу Денег. Безумное море Денег… И что теперь?!

К чему нам стремиться?! Тебе интересно задрать подол новой латышке? Тебя, небось, уж тошнит от доступного мяса!

А может, — тебя заводит спустить штанишки смазливому "Виоле-Цезарио"? Но — нет! Ты — не по мальчикам… Уж мне ли не знать — на что направлены твои… гнусные помыслы!

Так ради чего ты живешь? Наступит день и я буду жить ради моих малых деточек. Хочу, чтоб они были у нас с тобой — общими. Я хочу забеременеть от тебя…

Ибо ты — единственный, кто по настоящему любит меня. (Для остальных же я — вроде приза. Этакий особый трофей — на стенку!) И наконец… У нас с тобой "проклятие Шеллингов", — я физически не могу родить не от родственника…

Пока ж… Мы оба пытаемся не сдохнуть со скуки… Тебе по сердцу выжить в очередной катавасии, мне — покорить нового, самого завидного и недоступного мужика!

Все "наши" всегда изумляются, — неужто можно так сходить с ума друг по другу?! Даже… в шестьдесят лет. Как видите — можно.

Когда мы встречаемся после долгой разлуки, — недели две-три у нас что-то вроде "медового месяца". Мы способны вообще не вылезать из постели и говорить, говорить, говорить…

Я люблю мою Маргит. Это — моя жена и мать моих доченек. Этим все сказано.

Я любил "Прекрасную Элен" — Нессельрод. Не будь ее — мне никогда не сформировать моей политической партии. В беседах с Элен (да — в нашей общей постели!) я осознал сам для себя Мою Миссию и все те Ценности, кои я теперь защищаю.

Я любил милую Ялечку. Это — единственная, с кем мне было хорошо и покойно. С ней у нас был — наш Дом…

Но с Доротеей… Это что-то иное. Она — единственное существо на Земле, кое понимает меня и даже может осмысленно посоветовать — как жить и быть дальше.

Из этого же проистекают и все неприятности.

Видите ли… Доротея слишком хорошо понимает меня. Рано, иль поздно, "медовый месяц" окончен, все новости обсуждены и рассказаны — что дальше?

С детства нас приучили "составить друг другу компанию". В "тихие, семейные игры". В шахматы, или карты. Вот тут-то и начинается. Видите ли… Я — лучше всех в Империи играю в шахматы, а она — в карты. С одной малой тонкостью.

Я не самый лучший игрок, просто — я умею выигрывать. И она — тоже.

"Дар фон Шеллингов" в том, что мы "чуем мысли" своего собеседника. Это не телепатия и узнавание мыслей на расстоянии. Я никогда не знаю, что именно думает мой собеседник. Я только "чую" общее направление его мыслей. Я просто знаю, — что он думает по тому, иль иному поводу в общем, но никогда точно.

Я знаю планы и думы противника и достаточно хорошо играю, чтоб их вовремя пресекать. Когда же я сам планирую нападение, здесь важно, чтоб противник не мог верно оценить нарастающую опасность. Если я "вижу", что противник начинает задумываться над моими угрозами (обычно сперва незаметными и весьма косвенными), я…

Завожу с ним разговор о вещах, которые его лично касаются, раскуриваю мою трубку (особенно если он не выносит табачного дыма), долго не могу выбить искру из огнива (бывают весьма нервные шахматисты), начинаю заигрывать с хорошенькой зрительницей. Вы поняли принцип.

Главное, — всякий раз находить что-то новенькое. Я не остановлюсь, пока не "почую", что соперник утратил нить мысли в опасном мне направлении. Поэтому я никогда не проигрываю. (За вычетом случаев, когда проигрыш мне выгоден.)

Увы, Доротея тоже — фон Шеллинг. И она не хуже меня "чует", что именно я "делаю". Она тут же психует, требует, чтобы я "немедленно прекратил" и ведет себя "неспортивно". (Вплоть до того, что — кидается шахматными фигурами.) В такой обстановке играть в шахматы — невозможно.

И мы садимся играть в карты…

Увы, как я уже доложил — руки мои от поводьев и сабли потеряли подвижность и я не могу мухлевать. Хоть и очень хорошо понимаю — как это делается.

Зато сестрица "не может не сдать" себе пару тузов в прикупе, иль такую мне карту, чтоб я решил, что выигрываю, а себе — сами знаете. Я ей говорю в таких случаях, что "не подставляюсь под шулера", а она краснеет, злится и требует, чтобы я показал — "в чем" ее "номер.

Когда я указываю на то, что она сделала, сестра издевается, говоря: "Жандармское воображение и сплошная теория! Ты не поймал меня за руку. Покажи, что это возможно, тогда я признаю твою правоту!" — а у меня пальцы со слабой подвижностью!

Один раз она меня так сильно обидела, что я стал за нею гоняться, приговаривая, что "шулеров бьют подсвечниками", а сестра кричала в ответ: "Не пойман — не вор!" И еще: "На себя посмотри — как ты сам выигрывал в шахматы!

Это — начало. Мы оба — фон Шеллинги и привыкли выигрывать. До той степени, что не зазорно подтолкнуть Фортуну под локоть, чтоб она выкинула чуть лучший Жребий. С "лохами" такое проходит, но против своего ж родственника…

Мы любим друг друга, но — это не повод, чтоб поддаваться любимому! Особенно — в играх.

Мы пытались играть во что-то еще. К примеру в трик-трак, или нарды. На второй день наших игр я застал родную сестру за подбором кубиков и попытками научиться выбрасывать нужные числа. Когда я пристыдил баловницу, она показала мне мои же записки, где я при помощи теории вероятности пытался выяснить для себя разные алгоритмы игры.

Сестра с упреком сказала:

— А вот так — честно? В "дружеской" игре с родимой сестрицей? А ведь я не знаю высшую математику? Неужто ради победы ты готов был даже — на этакое?!

Я в запальчивости отвечал:

— Это не шулерство! Это — такая же подготовка к будущей партии, как — изученье начал и гамбитов! Никто не заставлял меня учить партии мастеров, чтоб знать выгодные начала! Я тренирую мой ум, чтобы…

— Чтоб потешить свое самолюбие! А мне Природа не дала твоего Ума! Что ж мне теперь — вешаться?! Зато у меня — Ловкость Рук и это такой же Дар, как твой Ум! И я пользуюсь тем, что у меня получается лучше тебя!

— Я повредил пальцы!

— Рассказывай… Ты — такой же неповоротливый, упертый, здоровый кабан, как и все наши латышские родственнички! Ты в жизни не умел правильно "сдернуть"! Умел бы — жульничал не хуже меня! Правильно говорят: святоши все — импотенты!

Что ответить на этакое? Вот так и зарождается трещинка…

Может быть потому, что… сестра в чем-то права. Я Унаследовал от отца его Силу, Доротея — его Красоту. Зато мне достался матушкин Ум, а ей — ее Изворотливость.

В любой кувшин не налить выше краешка…

А когда исчезают общие интересы, я начинаю посматривать на иных женщин, Доротея ж — тайком облизывается на иных мужиков. Жеребячья Кровь фон Бенкендорфов. Кровь — Лисов фон Шеллингов. А Кровь во многом — мудрее нас, грешных…

Вот и встреча в Дерпте кончилась обычною гадостью. В одно прекрасное утро Доротея ушла от меня, а за обедом подвела молодого полковника:

— Вот, братец, — это мой старый друг — милый Артур, — при этом она со значением выделила слова "старый друг". Так чтобы я не строил иллюзий по поводу этой "дружбы". (Я страшно ревнив и сестрица умеет сделать больней…)

Я, сделав вид, что не понял, с самой любезной улыбкой пожал руку сэру Артуру Уэлсли — будущему Герцогу Веллингтону. (Сестра всегда умела выбирать "самого лучшего" из любовников…)

Полковник Уэлсли оказался необычайно умен, и у меня всю дорогу возникали сомнения — может быть он тоже "чует" мысли своего собеседника? Я даже, как будто в шутку, спросил у него о таком. На что "милый Артур" заразительно рассмеялся:

— Это — не врожденное. Просто ваша сестра была настолько любезна, что помогла мне примечать малейшие движения глаз, уголков рта, или рук собеседника, и я теперь гораздо лучше всех понимаю. Это немало помогло мне в карьере…

Я так очарован вашей сестрой, что даже предлагал ей Руку и Сердце. Мы, разумеется, не свободны, но вы — такие же лютеране, как — мы! Я думаю, что нет проблем в двух разводах и свадьбе, но Дороти — против. Она говорит, что у нее есть ревнивый любовник, кой может убить, коль она выйдет замуж за человека значительного. Кто бы это мог быть?

Вы — ее брат, Вы лучше меня знаете, — кого она имела в виду? Неужто я не смогу справиться с сим ревнивцем?!

"Милый Артур" говорил мне эти слова, а у меня в душе ревел ад. Я не знал, что мне делать — как реагировать. По всем признакам мой собеседник не знал — кто сей "любовник", а я — не смел говорить. По законам любой страны — связь брата с сестрой, мягко скажем — преступна…

Что же касается моей способности на убийство… Не знаю. Доротея так и не ушла от меня. Я часто спрашивал, — почему на сей раз она передумала и сестра отвечала, улыбаясь и целуя меня:

— Потому что я люблю лишь тебя — дурачок!" — и все инстинкты говорили мне, что сие — правда. Но про угрозу убийств, не зная с кем разговаривают, со мною делились и Талейран, и Меттерних! (Последний еще удивлялся — кто может убить его, — Канцлера Австрийской Империи? Еще больше он удивлялся, — почему моя сестра в сем безусловно уверена?!)

Честно говоря, я не знаю — как бы я действовал в такой ситуации. Я не люблю заглядывать в себя — слишком пристально… Сестра моя так и числилась женой мужеложца фон Ливена, а после развода — стала гражданской женой одного академика. Ни к тому, ни к другому я ревновать не могу, — можно ли ревновать подругу к ее собаке, иль — лошади? Они же ведь — нам не ровня!

Так началась моя дружба с Артуром Уэлсли. Матушкины рекомендации к ее дяде — британскому королю, подкрепленные кредитным письмом на пять миллионов гульденов, произвели фурор на брегах Альбиона, и Артур получил долгожданное назначение. Лично мы второй раз встречались в 1814 году в Париже, а в 1826 году английский король сделал Артура своим личным посланником при нашем дворе. Вскоре Артур стал английским премьер-министром.

Когда в 1830 году взбунтовалась Польша, и Англия с Францией решились послать войска на подмогу "повстанцам", на очередном заседании Парламента премьер и командующий английской армией Герцог Веллингтон поднялся и сказал так:

— Господа, военной карьерой, должностью и постом, а главное — самой большой Любовью я обязан Дому Российской Империи. Я лишусь Чести, прежде чем нападу на армию братьев любимой мной женщины. Вы вольны именовать меня Изменником Родины, но будь я проклят, если предам дружбу с людьми сделавшими меня, тем — что я есть!

Скандал был ужаснейший. Артур подал в отставку, поднялись волнения, и Парламент просил его вернуться на пост и подавить мятежи. Либералы числят его "русским агентом", но даже они признают, что армия повинуется одному Артуру — настолько высок его Авторитет. И никто не верит, что Веллингтона можно купить. Не тот человек.

Когда сестре стукнуло сорок, она прогнала мужеложца фон Ливена, разделила имущество и решилась начать новую жизнь. Так вот Артур очередной раз стоял пред ней на коленях, умоляя принять его Руку и Сердце. Он даже опять обещался развестись со своею женой и выполнять любую Дашкину прихоть, но моя сестра отказала. Она сказала так:

— Милорд, я люблю Вас, и буду с Вами пока это доставит нам удовольствие, но… Я развожусь с мужем не потому, что он мне постыл, но потому что брат мой стал тем, кем он стал.

Я люблю мужчин, — во мне говорит Кровь моей бабушки — Екатерины. Но во мне ревет и Кровь "Жеребцов Лифляндии" всех вместе взятых! Я привыкла брать свое Силой — против всех Законов и Правил! Сегодня же…

Бить "сидячих уток", — это так неспортивно!

Я уезжаю, чтоб "искать новых лужков" и в последний раз взгорячить мою Кровь! Ты ж предлагаешь мне пост премьерши…

Знаешь, чем кончится? В Лондоне выстроится та же очередь, как и в России, из таких же вот "клюкв", норовящих соблазнить меня — ради Вас, как нынче — в России. Я слишком люблю Тебя — мужика, чтоб увидеть Вас рогоносцем", — в этом моя сестра.

К Пасхе мы опять "засели в траншею", русские же решили обойти врага и насильно погнать его на наши позиции.

Но Бонапарт изменил свою тактику и вместо лобовой атаки тайно отошел к болотам у Фридлянда.

Буксгевден с Беннигсеном вечно спорили и в решительный миг армия раскололась. Беннигсен, будучи в авангарде и попав под картечь, решил "разорвать дистанцию" и отступил. Буксгевден, возглавляя арьергард и понимая, что отступать некуда (сзади болота), приказал всем — в атаку. Две половинки армии, приученные новыми уставами прусского образца исполнять любые приказы, пошли сквозь собственный строй под кинжальным огнем вражеских пушек. Все смешалось…

Буксгевден три раза поднимал людей в штыковую и ему почти удалось взойти на холмы, но когда его сбило картечью, войска потеряли голову и сложили оружие.

Беннигсен же, отступая, увяз в болотах, и был расстрелян с высот. Разгром был полным, — русская армия кончилась…

К вечеру мясорубки мимо нашего края потянулись разбитые русские. Тогда Барклай приказал мне с Меллером — "Съездить там поглядеть, — что за притча?!

Наши полки поехали и нос к носу столкнулись с лавой швали фельдмаршала Нея. Эти ребятишки нарочно бросились в дыру меж "нами", дабы не выпустить русских "за наши спины.

Ну, они задели нас, мы дали им сдачи и завертелось. Ближе к ночи полыхал огнями и наш фронт, а Барклай, обнаружив полное изничтожение русских, отошел к Мемелю. Война была кончена.

Уже в кромешной тьме меня вызвали к раненым. Я увидал знакомую фигуру на подушке из свежего сена. Я наклонился к дяде Додику, а у него дыра вместо правого глаза и пол-затылка снесло выходным отверстием…

Господи, как же я плакал тогда… А потом усовестился слез и сказал людям, что у меня был приступ сенной болезни.

После очередной сшибки его принесла лошадь к нашей позиции… У дяди Додика всегда были самые лучшие, самые умные лошади во всей Риге…

Матушка, узнав о смерти, не поленилась приехать ко мне, отозвала меня в сторонку и, прижимая к своей костлявой, но в то же время самой мягкой для меня на свете груди, почти приказала:

— Поплачь, Сашенька. Легче будет. Отец твой купецкого звания, — ему не понять, что барона должен воспитывать только барон. Пусть — жидовский. Хоть он и не был бароном.

Мемельский рубеж, возникший на заре Прусского Ордена, слыл неприступным. В годы Ливонской войны наши армии после десятилетней осады так и не вышибли пруссаков из "болотной твердыни" и это стало началом конца. В дни Семилетней войны русские орды, взявшие Кенигсберг и Берлин, обломали зубы о Мемель. Такая любовь немцев к Мемелю — неспроста.

В древности реку сию звали — Русом, а племя естественно — "русью". Согласно немецким хронистам, "Русь" традиционно была очень сильна. Сила ее заключалась именно в том, что она "сидела на Русе" и контролировала всю торговлю по Русу (Мемелю, — он же — Неман) и стало быть — по Днепру. Именно "Русь" была призвана Русью "на Царство" по той уж причине, что она и без того держала за горло славян в плане экономическом.

Отсюда такая прусская ярость в защите "болотного царства". В свое время они сдали Кенигсберг и Берлин, но — спасли Мемель. Ибо Кенигсберг с Берлином только — столицы, а Мемель — живые деньги, да "Удавка на шее Украины и Польши". Так что пруссаки по сей день хранят сей мрачный край, как зеницу ока.

Бонапарт квартировал в Инстербурге и каждый день слал все новых парламентеров, суливших Риге безусловную помощь и французское покровительство в обмен на Свободу и защиту "от русских". Не будь погромов и массовой резни жидов в ходе этой войны, мы бы наверняка приняли все его предложения.

Но переговоры сии весьма напугали Россию: она осталась без армии и гроша в кармане. Так в июне 1807 года Государь лично прибыл в Ригу и просил у матушки аудиенции.

Я думал, что без меня тут не обойдется и обескуражился, когда матушка личным приказом наказала мне возглавить наши части на Мемеле. Только потом я узнал, почему она не желала моего присутствия на сей беседе.

С нашей стороны, кроме матушки, были Бен Леви и Барклай, с русской кроме Государя, Кочубей и еще другие масоны — помельче.

На просьбу помочь деньгами и нарезным оружием матушка отрезала, что не доверит гнутый пфенниг "хохлу Кочубею и всем полякам", не говоря об оружии и кредите. Государь отвечал:

— Называйте иных.

— Меня интересуют лишь три поста, — командующего, Канцлера и Диктатора. Армия, законы и производство, — я не лезу в политику.

Государь перемигнулся со своей свитой, масоны повздыхали, помялись, а потом покорно закивали в ответ — у них больше не было армии. Тогда кузен обернулся к матушке и просил:

— Только поменьше жидов, — это плохо воспримут.

— Я вижу на посту командующего — шотландца Барклая, Канцлером китайца Сперанского, а Диктатором — татарина Аракчеева. Ни одного жида!

Лица государевых прихвостней скривились, — матушка требовала фактической смены династии, ибо "Свита играет за короля". Государь принял условия с пониманием, — я уже доложил, что он был — прагматик.

Свора же Кочубея, услыхав в матушкиных словах приговор всем масонам, ощерилась. Сам Кочубей сразу выкрикнул:

— Ничего себе ни одного жида?! Два сына жидовок, да — зять! Господа, вот оно — жидовское иго, кое предрекал отец Авель!

Позвольте спросить, мадам, какова ж политическая физиономия такой своры жидов — гешефтмахеров?

Матушка одарила оппонента знаменитой улыбкой:

— Наследственная. Либо мой сын станет Царем, либо — нет. Если — да, — его сразу окружат знакомые лица и родственники. Ежели — нет…" — она на минуту задумалась, лицо ее посуровело и Рижская Ведьма продолжила совсем другим, — холодным, металлическим голосом:

— Есть два возможных пути в таком случае. Законная смена Власти и незаконная. Если Власть перейдет от нынешнего Царя к его младшему брату юному Nicola, мы всецело поддержим сей выбор. А уж единокровные братья договорятся между собой. (Напомню, что матушка на людях называла меня сыном Кристофера — А.Б.)

Ежели ж по каким-то причинам Nicola не устроит русский народ… Тогда грядет — Революция.

Государь Император в ужасе отмахнулся и перекрестился от таких слов. А матушка, чуть пожав плечами, подошла к нему, почти доверительно положила руку Государю под локоть и практически повела за собой, втолковывая, как маленькому:

— Когда победит Республика (а с моими деньгами она не может не победить!), мы предложим всем — Выборы. Меж татарином Аракчеевым и китайцем Сперанским. Ни тот, ни другой не относятся ни к важным политическим партиям, ни — народам, ни даже — конфессиям. (Магометанцы с буддистами пока не играют первых скрипок в этой стране!) Поэтому выбирать их придется по признаку политическому — при полной политической дремучести русских в этом вопросе.

В то же самое время, — даже темному мужику будет приятно, коль мы его спросим: что лучше — Держава, иль Равенство? Порядок, или — Свобода? Все побегут на сии Выборы… Положительно — все. А вы бы сами смогли, Ваше Величество, бороться против — и "Свободы с Равенством-Братством", и "Порядка с Державными принципами"?

По рассказам свидетелей, Государь надолго задумался, а потом поцеловал тетку и произнес:

— Я готов допустить к Власти всю Вашу партию. С одним условием. Сперанский отныне — мой Канцлер. Аракчеев — мой Диктатор. Именно я буду решать, — кого из них более любит русский народ. Ежели я ошибусь, — вот тогда вы и начнете кидаться дерьмом и поставите второго на место первого. И второй должен уже сегодня мне обещать, что… "простит" меня за то, что я "слушал первого"! По рукам?

Матушка поклонилась перед Императором, сделав что-то вроде книксена (насколько ей сие позволяла раненая нога) и, не глядя ему прямо в лицо, чуть слышно осведомилась:

— Так что с моим сыном? И всякими Кочубеями?

Государь чуть обернулся, будто сморгнул, удивившись, что вся Кочубеева свора с ужасом слушает сей дикий торг, а затем словно бы отмахнулся от всех, обращаясь к несчастному Кочубею:

— Как, Вы еще здесь?! Вас я более не задерживаю!

На другой день Барклай стал военным министром, Аракчеев получил пост неделею позже (ему пришлось ехать из Сестрорецка), а Сперанского назначили лишь через год.

Вместе с ними к Власти пришли штуцера, паровые машины, Биржи и банки. Несмотря на денежный дефицит, экономика с "первого глотка свежего воздуха" стала делать первые, робкие шаги к нынешнему процветанию. Появились деньги с налогов, транзитов и таможенных сборов. Впервые за много лет офицеры в армии стали получать свое жалованье…

Солдаты стали учиться стрелять не — дважды в году, но — два раза в месяц. Армия из того ужаса, в коем она пребывала до Фридлянда, вырастала до лучшей армии мира…

Это все получилось не сразу. Впереди — Сперанский сменил Аракчеева, затем — Аракчеев Сперанского и так далее… Наш путь никогда не был прям, или — в розах. Скорей, — навроде отчаянных галсов против сильного ветра.

И ветер сей — не глупость начальств, иль чья-нибудь злонамеренность, но… холодные зимы с "рисковым" земледелием. Ни в одной стране мира нет столь долгой зимы, и столь "странного" лета! И стало быть никому, кроме нас, не нужно тратить безумные средства на обогрев, иль строить амбары — вроде Иосифовых.

Всем — приятно быть либералами…

Но — это было потом. Пока же — нам нужен был Мир. Долгий, покойный Мир с Францией, чтоб поднять экономику, восстановить армию, научить ее стрелять, — если не из нарезного, так хотя бы — гладкоствольного оружия казенного типа. (К 1812 году русская армия — первой в мире приняла на вооружение "ружье образца 1811 года", — гладкоствольное, с картонною гильзой, казенного заряжания… Это ружье выиграло не только Отечественную, но и — покорило Кавказ с Туркестаном! У нас на Руси — много худшего, чем в Европах. Но наше оружие — с тех пор, — самое лучшее!)

Многие спрашивают, — в чем разница меж начавшейся "аракчеевщиной" и деяниями Государя до этого.

Вражьи кредиты начала царствованья были проедены без остатка и лишь увеличили наш внешний долг. Эпоха же Аракчеева характерна именно тем, что мы впервые начали зарабатывать.

Да, реформы Аракчеева и Сперанского были…, скажем так — однобоки. Ожило все то, что было связано с военной промышленностью. Но мы и не скрывали, что готовим Империю к Великой Войне. И во всех смыслах нам нужна была передышка.

К счастью, передышка нужна была и Антихристу. Франция не могла воевать бесконечно — кому-то нужно было выращивать хлеб, а кому-то и — готовить солдат для новых кампаний… Тильзитский мир стал естественным выходом для противников. (При этом ни у нас, ни у них никто даже не усомнился, что сие лишь затишье пред решительной дракой.)

Лишь в одном "союзники" не достигли согласия. Мы хотели пригласить к переговорам Пруссию (дабы не допустить возрождения Польши), Бонапарт же, подстрекаемый Польшей, желал ее уничтожить. У сей позиции было обоснование, — прямая ветвь Гогенцоллернов пресеклась со смертью Железного Фрица, а теперь, по мнению Франции, Пруссией правили узурпаторы.

Это мнение находило самые жесткие возражения со стороны моей матушки, коя всеми силами старалась удержать кузину на троне, а Александр Павлович, у коего матушка грозила отнять кредитную соску, тоже топал ножками и стучал кулачком по столу.

Наконец, — Бонапарту надоела эта комедия и он решился постричь детей прусского короля в монашество, дабы закрыть сию тему. Так он поступал в отношении прочих домов и ему все сошло с рук. Королевский Дом Пруссии угодил в плен и не было силы, коя могла б помешать злодеянию. Кроме Господа, разумеется.

Мемельский край Пруссии остался верен правителям, а пока за монарха стоит хотя б пядь земли — Господь его не оставит.

В переговорах был перерыв и Бонапарт пригласил нас "на Гранд Опера". К нему привезли певичек и среди них — "мадемуазель Софи". У девушки был слаб голосок, но она делала такой… "французский поцелуй" Государю, что это было — … нечто.

Да и прочие певички были завезены не столь для того, чтоб усладить пением оба двора, сколь — зачем в казармы кидают крепостных девок после долгих маневров.

Я, хоть и не числился генералом, и не принимал русской Присяги, попал в списки приглашаемых потому, что мне дозволили "встречу с пленным отцом.

Да-да, — генерал от инфантерии Кристофер Бенкендорф тоже угодил при Фридлянде во вражий плен. Старый боевой конь не утерпел в стойле под крылышком королевы-матери и, узнав, что кузен зовет на войну (лютеране не шли под Буксгевдена), напросился на эту пирушку.

Кристоферу стукнуло без малого шестьдесят и никто не верил, что живут до сих лет, но, надев погоны, старикан лишний раз доказал вред пьянства. Став вдовой, его венценосная любовница взяла с него слово, что он не будет пить ничего крепче кваса и молока и мой дядя отправился на войну с румянцем на щеках и былой, откуда-то вернувшейся, силой.

Не скажу, что он сколько-нибудь поумнел, или стал лучшим командующим (Буксгевден доверил ему лишь полк инфантерии), но старика и это тронуло до глубины души и солдаты поминали его добрым словом.

А может, — дело в другом…

Любовь — вот в чем секрет. Мой формальный отец на склоне жизни нашел-таки женщину, любившую его всей душой и, потихоньку оттаяв, сам выучился любить.

Он не стал полководцем, но солдаты потом говорили, что у них не было командира более доброго и человечного. "Начальник даден нам Господом!" Видно смилостивился Господь и над моим дядей Кристофером, и над всеми его подчиненными…

Под Фридляндом же моего старика тяжко ранили, и потом, когда подошедшие французы пытались взять у него оружие, раненый на миг пришел в себя, все понял, изругал лягушатников последними словами и нашел в себе силы сломать свою шпагу.

Говорят, это произвело столь хорошее впечатление, что враги немедля доставили старика в госпиталь и сам Бонапарт приказал врачу проследить за здоровьем строптивого пленника.

В урочный день я с моей свитой из восьми человек прибыл в занятый французом Тильзит за три часа до начала спектакля. Я знал, что обо мне идет известная слава среди неприятеля и потому полковничий мундир был надет на Ефрема. Кроме Фуше никто из врагов не знал меня в лицо, жандармы же пребывали в счастливой мысли, что у меня семитская внешность.

Был ослепительно солнечный день, — в ночь перед этим пронеслась апокалиптическая гроза и Мемель вздулся метра на три. Бурей смыло паромную пристань и пришлось ждать, пока опять натянут канаты.

В общем, природа сияла после такого холодного душа, как новенькая, и палящие лучи солнца почти не грели. Даже наоборот, — в тени сразу до костей пробирал этакий холодок. Поэтому все живое выползало на солнышко.

Тильзит был прямо-таки запружен врагом, а голоса певичек звенели колокольчиками за пару кварталов до их обители.

Ефрем просил провести нас к "моему отцу", дабы "засвидетельствовать ему почтение". Так мы оказались в "контрольном периметре", где бытовали квартиры знатных пленных и оперных див. Когда начальник караула подъехал за пропусками, Ефрем, не моргнув глазом, подал ему мои. Жандарм с усмешкой посмотрел на характерную личность моего интенданта, но не решился на остроумие.

Ефремовы сапоги в конце путешествия имели вид… мягко скажем позорный, — мои люди прошлись по ним раз по десять. Офицеры в таких делах берутся за шпаги, но Ефрему пришлось все терпеть, — он не имел ни малейшего шанса против любого из егерей. Другой пикантный момент состоял в том, что сапоги жиденка казались ему не по размеру. Его лодыжки, не пригнанные муштрой к стременам, были чересчур худы и болтались в сапогах, будто ложечки в широких стаканах.

И, наконец, самое ужасное — рука Ефрема, в жизни не поднимавшая ничего тяжеле пера, была бела и нежна, как у красной девицы. Все эти пустяки, проходившие мимо глаз придворных "паркетчиков", да восторженных дамочек, не укрылись от опытного жандарма и он с немалым изумлением разглядывал все сии несуразности.

Он даже обернулся к нам и спросил у меня:

— Герр подполковник, неужто СИЕ — Ваше начальство?!

Я тут же скорчил презрительную мину и на ужасном французском шепнул ему на ухо:

— Увы, мон ами! Если бы не его родня, я сам бы свернул голову этому шпику и педерасту. Но таковы нравы русских! Содомитов в их рядах больше, чем шлюх на Невском.

Я сам отдавил ему ноги по самые уши, но он лишь улыбнулся в ответ! Как будто я с ним заигрываю! Как бы мне не пришлось провести ночь в… странном обществе.

Жандарм хмыкнул, едва не прыснул со смеху, в глазах его засияли веселые огоньки и он, дружески похлопав меня по плечу, обратился к Ефрему с такими речами:

— Вас ждут, милорд. Отец ваш был не в восторге от этой встречи, и я теперь его понимаю. Но… следуйте живо за мной.

Ефрем с радостью спрыгнул с коня, на коем не имел привычки скакать, и чуть ли не вприпрыжку побежал следом за жандармским полковником, — я облегченно вздохнул. Окружавшие нас лягушатники покатились со смеху, наблюдая, как Ефрем повинуется. Он, нося армейский мундир, повиновался жандарму хуже прапора пред полковником!

В нашей среде пошли шуточки насчет жидовской крови и всего сего прочего. Тут на смех объявились певички. Я тут же спешился сам и, сорвав первый попавшийся одуванчик, одним прыжком преодолел хлипкую оградку и очутился в цветнике из мамзелей.

Не долго думая, я приколол липкий сморщенный одуванчик к груди случайной девицы случайной заколкой (пустая вещичка — маленький такой рубинчик на золотой булавке) и у барышень просто глаза на лоб вылезли. Подходить к их домишку никому не дозволялось и жандармы робко позвали меня назад, но певички уже обступили меня со всех сторон и защебетали наперебой.

При этом они ласковыми, нежными поглаживаниями будто случайно касались моих самых разных мест, — как спереди, так и там — где мужчины прячут свои кошельки.

Разумеется, я не забыл мои денежки на комоде и красотки мигом пришли в немалое возбуждение, так что я даже был принужден позвать на подмогу моих егерей. Жандармы сперва пытались препятствовать, но девицы настаивали, дамский задор и кокетство не знало границ!

На такой шум и восторг не могла не выглянуть "мамзель Софи". Была она совсем не в моем вкусе — слишком чернява и шустра в сравнении с девицами моей Родины, но я не мог указать Антихристу, — с кем ему спать! Так что мне пришлось затаить дыхание и облобызать ее с головы до ног, думая о чем-то приятном (от красотки, ей-Богу, разило духами и потом, как от… стесняюсь сказать!). Тут-то раздался ужаснейший крик:

— Что вы сделали с моим сыном! Сей человек — жид и обманщик! Что вы сделали с моим сыном?!

Во всем французском лагере поднялась невиданная суета и томление духа, а я, улучив минуту, вскочил на коня и, посадив на руки "мамзель Софи", махнул на глазах изумленных жандармов через метровую стену ограждения и был таков. Через мгновение за мной последовали все мои люди, кроме, разумеется, Ефрема, которого держали разве что не впятером.

Я еще на миг задержался, крикнув расстроенному старику:

— Спасибо! Я — в порядке! Задержи их!

Дядя услыхал эти слова, устроил на ступенях узилища настоящее цирковое представление и жандармы просто потеряли голову. Бежать ли за нашими лошадьми, дальше бить Ефрема, или держать беснующегося старика, который навроде библейского Самсона, — стал шутя разбрасывать туда-сюда якобинцев пачками. (Доложу по секрету — старому забияке намекнули заранее и он с радостью согласился. До самой кончины он регулярно дрался с платными мастерами кулачного дела и почитал мордобой верным средством от скуки и полового бессилия.)

Наши дамы все никак не могли поверить в сие гнусное похищение, и дико визжали и хихикали от восторга, чем ставили в немалое смущение немногих французов, выбегающим из казарм. Любой француз — истинный кавалер и если на его глазах веселящуюся даму уносят на горячем коне в голубую даль, он не станет встревать, а только завистливо облизнется вслед и пойдет чесать языком с дружками о чудачествах "кошон де ля рюсс.

Мы проехали Тильзит насквозь, причем на каждом посту мы даже и не скрывали, что похищаем сих сабинянок, но сами прелестницы были в настолько веселом расположении духа, что никто из французов и пальцем не пошевелил, дабы остановить нас. В этом отношении французы, конечно же, — молодцы.

Да и мы, подготавливаясь, делали ставку именно на сей аспект французской культуры и, как видите, — не просчитались.

Дамы занервничали лишь после того, как мы переплыли Мемель в загадочном месте, но к этому мигу мы были совсем одни, и они догадались, что теперь поднимать визг не только глупо, но и опасно для жизни. Они были целиком в нашей власти.

Впрочем, "мамзели" вскорости успокоились. Они, конечно же, осознали, что в ночь сию им предстоит встреча — в лучшем случае, — с одним ухажером, на дамам сиим к тому было — не привыкать. К тому ж на нашем берегу Мемеля их ждали прочие члены моего полка и сухое белье.

Не хочу сказать дурного про парижскую моду, но испорченные платья дам не стоили и трети их новых одежд. А если учесть, что к новым платьям прилагались и всякие милые безделушки, — их настроение улучшилось совершенно.

Все ж таки, французы — неисправимые сантимщики и держат дам в черном теле. Певички ж всех стран одинаковы, — их веселость равна весу кошельков, брошенных к их ногам, а рижские кошельки в те дни были — самые тяжкие в мире.

Так мы сидели в лагере, поили дам французскими коньяками и в ус не дули. А в обеих Ставках народ потихоньку встал на уши.

Вообразите себе, — два Государя прибыли в Оперу, а им объясняют, что приезжал Бенкендорф и увез певичек с собой! (Все без объяснений понимают зачем.)

Меня тут же особым повелением Александра Павловича разжаловали из полковников в рядовые, а к нашему лагерю подошел большой отряд преображенцев из Лейб-Гвардии Его Величества. Им посоветовали убираться на их сторону дороги и когда гвардейцы увидали, что на штуцерах уже примкнуты штыки, они решили не связываться. (Штуцер против мушкета — это не смешно, а — совсем грустно.)

Только после полуночи в наш лагерь прибыл секретарь Бонапарта — генерал Коленкур, которого сразу пустили в нашу столовую. Он был одним из немногих дворян "прежней монархии", уцелевших при якобинском правлении. Другой бы католик — не баронского воспитания, — в жизни бы не осмелился войти в казармы нас — протестантов.

Как сейчас помню, — отворилась дверь в нашу столовую и на порог явился смертельно бледный офицер в якобинской форме, за которым торжественно следовала целая процессия во главе с Андрисом в пасторском одеянии и Петером в мясницком фартуке и топориком для разделки мяса в руках.

Я обернулся к незваному гостю от рояля, за коим только что музицировал нашим мамзелям, и вежливо удивился:

— Как, Петер, сей католик еще жив?! Или он не знает французского? Мсье, мы цивилизованные люди, майор Стурдз недурно владеет французским, он готов принять у вас последнюю волю на гугенотский манер!

Кто-то из парней (по моему — барон Фредерикс) выкрикнул:

— Это — энциклопедист, — по лицу видно! Кончайте его, — вольтерьянцы горят в аду без Святого Причастия!

Лицо посла залила смертельная бледность, — наши части не давали русской Присяги и потому не участвовали в переговорах, а в Лифляндии и Мемельском крае (Жемайтии) жизнь католика со времен Реформации не стоила и гнутого пфеннига. Даже француз, не имея сил форсировать Мемель, мог не заметить пропажи!

Тем не менее Коленкур, (сказалась монархическая закваска!) не моргнув глазом, с яростью перекрестился и заорал:

— Mon Dieu! Je…

Андрис с самым серьезным видом тут же перебил его по-немецки:

— Ступай же с миром, сын мой!" — тут все мы от души рассмеялись и приняли Коленкура с распростертыми объятиями.

Годы войны в Ливонии приучили нас не цепляться за всякие пустяки: коль первые слова пленника — "Unser Vater", — ему нечего опасаться в нашей среде. Но за "Dominus", — несчастный окажется на Луне прежде, чем скажет второе слово молитвы. Коленкур был французом и ему мы дозволили речи на французском, ибо это не противоречит лютерову учению.

Так генерал попил шампани, попел хором с девками, а потом отвел меня в сторонку, и, вглядываясь в мои глаза, спросил:

— Что за ребячество?! Украсть любовницу Государя и тем насолить Франции?! Пфуй, как низко!

Я же, подливая моему визави очередную порцию, отвечал:

— Помилуйте, генерал! Разве я похож на вора, или насильника?! Ваш Государь хочет постричь мою невесту в монашки. Я сейчас не хочу обсуждать вопроса о том, насколько велики ее права на прусский престол и существует ли он вообще в природе. Это не наше дело. Но насколько Софи — женщина Его Величества, настолько же моя кузина — моя невеста.

Обидьте доверившуюся мне девочку и…

— И что?

— Я напою мамзель в стельку и при свидетелях разложу вон на том столе. А затем она сама скажет, что я во сто крат лучше в постели, чем ваш коротышка.

Не ваши ли соотечественники срубили голову одному королю за то, что он не мог — собственную жену, а?!

Коленкур, коий помнил эту историю, позеленел. Француз любит, когда все почитают его лучшим любовником, а Государь в его понимании — лучший француз. Его разочарование будет безмерно… А то, что шлюшка могла ляпнуть этакое, пусть не от моей удали, так — за плату, было ясно, как Божий день!

Коленкур немедля откланялся, и на прощанье сказал:

— Завтра я привезу ответ Императора. Через три дня, как я надеюсь, через Неман переправят принцессу в нетронутом состоянии, а обратно вернется нетронутая Софи. Идет?

Я со смехом пожал ему руку, и подмигивая, отвечал:

— С одним дополнением, — подруги мамзели сюда не идут. Как Вы уже можете слышать", — я многозначительно поднял палец и мы отчетливо услыхали весьма характерное поскрипывание чьей-то кровати.

Коленкур только грязно выругался:

— До тех пор, пока это — не изнасилование, прочие шлюхи могут проводить время, как им угодно. Мы не тронем их заработка. До встречи.

На другой день Коленкур привез согласие корсиканца. Бонапарт осознал, что пока его армии не взяли Мемель, всякое насилие над детьми прусского дома будет плохо воспринято в самой Франции.

Королевская Власть проистекает от земли и людей. Беглый двор — это не Власть. Земля без людей, — тоже не Власть, ибо Народ, согласно Писанию, ушел однажды от Фараона. Но пока простой люд свободен от вражьей пяты, любит своих правителей и верит в них, — самая лютая казнь обратит их не в куски мертвой плоти, но — Святых Мучеников.

На третий день в предрассветных сумерках я переправился на другой берег Мемеля, где меня ждала глухая карета. От реки поднимались рваные клубы могильного, знобкого тумана и казалось, что черная карета со стальными решетками будто плывет по бесконечной серой реке, той самой, о коей Тютчев сказал в "Ливонии.

Я заглянул внутрь и увидал мою бледную тетушку, из под рук коей на меня с ужасом смотрели две пары глаз. Тетушка сразу узнала меня и подалась ко мне телом, но я предостерегающе поднял руку и она тут же успокоилась и снова приняла царственный вид.

Я спрыгнул с подножки и мы обождали, пока с нашей стороны реки нам не махнули в ответ. Два парома тронулись и разошлись в двух шагах в предрассветном тумане. Милые певички забросали меня воздушными поцелуями, я им тоже кинул в ответ пару фривольностей и мы расстались.

Только когда, отъехав от берега, я убедился, что никакая сила не сможет послать нам вслед прощальную пулю, я снова открыл двери кареты и с поклоном сказал королеве:

— Добро пожаловать в Пруссию, Ваше Величество. Она не столь велика, как полгода назад, но ждет не дождется своей хозяйки и будущих повелителей.

Моя тетушка медленно, будто не веря в происходящее, вышла из кареты и вывела дочку и сына. За то время пока мы плыли чрез Мемель, взошло солнышко, и его лучи прорезали серую пелену вокруг нас, но туман был еще силен и солдаты почетного караула выступали из него этакими каменными изваяниями и казалось, что их ряды и шеренги уходят в серую бесконечность… Было очень тихо — туман скрадывал все мелкие шумы и казалось, будто головы наши засунуты в гигантскую подушку.

Помню, как королева зябко поежилась от этого зрелища и еле слышно сказала мне на ухо:

— Ты видишь? Они все здесь… Вся моя бывшая армия. В детстве мне сказывали, что древние именно Мемель звали — Лето. Перед тем как уйти навеки, мои солдаты пришли проститься со мной…" — холодные мурашки побежали у меня от сих слов по спине и мне самому почудилось, что здесь в этом жутком тумане нас собрались встречать десятки, сотни тысяч людей…

Потом из тумана появился глава мемельского дворянства — барон Бисмарк, который торжественно отсалютовал своей повелительнице и наваждение отступило. Бисмарк с поклоном указал повелительнице на пару карет, присланных матушкой в дар любимой кузине. На каретах были уже гербы прусского дома, тюремную же карету сразу стали ломать на части — в дар покровителю Мемеля Патолсу — Божеству Мертвой Головы.

Прусская королева встала на колени и истово помолилась Господу нашему, за то, что он не оставил помазанников своих в час испытаний, потом с чувством поклонилась сырой земле и поцеловала ее. У нас всех аж дух перехватило от этого зрелища. Потом тетушка встала, поблагодарила всех, кто остался верен прусской Присяге и шагнула было к новой карете, но тут силы оставили государыню, да и сердце на миг замерло в ее теле и прусская королева чуть было не упала на родимую землю.

Мы вовремя подхватили женщину, расстегнули ворот платья, дали нюхательной соли и растерли виски нашатырем. Все обошлось.

Государыню внесли в ее карету, две статс-дамы, сопровождавшие хозяйку даже в тюрьме и присматривавшие за детьми, засуетились вокруг повелительницы, а дети на пару минут остались без присмотра.

Мой кузен — весьма живой и веселый мальчик мигом забыл все свои прежние страхи и со всех ног побежал смотреть на солдат караула. Прусские офицеры оживились и зашептались о том, что "грядущее правление должно стать для Пруссии во сто крат счастливее нынешнего". (Лишь после теткиной смерти Пруссия осознала, что живость — не лучшее качество для Государя.)

Так что весь офицерский эскорт последовал за принцем осматривать караул и моя девятилетняя невеста осталась совсем одна. Я, будучи ее женихом, не посмел отойти со всеми, но и подходить не решался, — что может быть общего у двадцатичетырехлетнего бугая с такой крохой?

Девочка стояла одна в сером тумане и ее серое монастырское платьице висело на ней этаким мешочком совершенно скрывая фигуру. У нее было худое и чуточку костлявое (почти матушкино) лицо, тоненькая цыплячья шейка и из бесформенного монашеского платья выглядывали остренькие детские ключички. Этакий гадкий утеночек…

Видно ей не впервой было оставаться наедине с собой и она уже не слишком расстраивалась от недостатка людского внимания. Пару минут она потопталась на месте, а потом боязливо, настороженно озираясь по сторонам, пошла следом за матушкой в ее карету.

В ту пору я был жандарм начинающий, но у меня сердце сжалось от дурного предчувствия — было похоже, что малышку люто обидели. Да так, что ей некому ни признаться, ни поплакаться. Только в 1815 году, возвращаясь с войны домой, я заехал в Берлин и просил тетушку дать мне перемолвиться с кузиной. Когда мы остались одни, я вынул из-за пазухи папку с делом ее следователей. На папке была одна надпись: "Дело закрыто. Высшая мера.

Шарлотта к той поре вытянулась в нескладную голенастую девицу с огромными прыщами по всему лицу. Она с трепетом приняла эту страшную папку и еле слышно спросила:

— Ты уверен, что все они умерли?" — я молча кивнул головой, но она не унялась, — "Для меня это важно! Кто еще видел это?

— Андрис, Петер… их адъютанты. Я отнесся к этому, как к делу семейному. Это не выйдет из круга нашей семьи.

Моя кузина всхлипнула и, рыдая в голос, бросила папку в огонь камина (была уже глубокая осень). А потом, взвизгнув, — "Не подходи ко мне!" пулей выбежала из комнаты и я так и уехал с ней не простившись.

Французской Империи не нужны были все эти крохотные германские княжества, но Бонапарт не хотел прослыть узурпатором. Прежним хозяевам оставляли их поместья и замки, с условием, что Бонапарт — Наследник всех сих богатств. Детей же — постригали в монашество. Чинно и благолепно. Только вот после пострига, — всех насиловали с особой жестокостью.

Любому дерьму лестно испробовать принцессу "на зуб", — пусть совсем маленькую. Ведь монашка все равно никому ничего не скажет, да и кто выслушает ее слезы?

Мою кузину не тронули. Физически не смогли тронуть… Ей лишь показывали "допросы", на коих взрослые пьяные дяди насиловали ее нянь, фрейлин и гувернанток, объясняя малышке, что с ней будет так же — годика через два. (Ей повезло, что она была — совсем маленькой…)

Дело открылось лишь после того, как заговорили жертвы извергов. Князья, да бароны стали стариться, а дочери их не могли и не хотели рожать, — вот все и вышло наружу. Стали искать концы, а я уже — всех сыскал…

У новой кареты был высокий порожек, а девочка была слишком слаба (она боялась кушать, веря, что ее усыпят и сонную…). Нога ее соскользнула со ступени и малышка со всего маху ударилась лбом о дверцу кареты и коленкой о стальной порожек. Глаза ее налились слезами, но она сразу до крови прикусила губу, — прусские принцессы не плачут. Раб не смеет ведать о боли своего господина.

Никто не решился помочь несчастной. Что будет с короной, если всякий станет лапать Наследницу? В Пруссии за это мигом укоротят на голову.

А может быть, кто и хотел подойти, да я был первым. Я поднял кузину на руки (она и не весила ничего), поцеловал в глазки, чтоб никто не видел предательских слез, и спросил:

— Вам не больно, Ваше Высочество?

Девочка обвила мою шею своими тонкими ручками, прижалась ко мне всем телом и я вдруг понял, — насколько ей одиноко и страшно. И чтобы ободрить ее, я прошептал:

— Ну все, все… Теперь мы вместе и я никому не дам Вас в обиду. Ты веришь мне? Ведь я твой старший брат, верно?

По сей день не могу забыть счастья в глазах малышки, когда она прильнула ко мне и прошептала:

— Да. Я верю Вам. Я всегда мечтала о принце, который поцелует меня и я из лягушонка — стану принцессой", — она подставила мне свои тонкие злые губки (точь-в-точь — матушкины) и я поцеловал их. У меня было чувство, будто я целую больного воробышка и я боялся убить его одним лишь дыханием, настолько он был слаб после сего приключения.

Тут из кареты раздалось довольное ворчание тетки:

— Ну вот, — спелись голубки. Ну, погодите немного! Шарлотта, подумай, какое хозяйство у этакого жеребца! Обожди пару лет, а потом уж — готовь маслице!" (Если русский двор за глаза зовут "хлевом", то прусский "казармой". За весьма специфические юмор и нравы.)

Кузина весьма смутилась и торопливо отпрянула от меня. Я подсадил ее в карету, она легонько ойкнула, опершись на побитую ногу, и сразу обратила на себя внимание стареньких статс-дам. (Милочка, какой ужасный синяк! Эй, кто-нибудь — леду и корпии Ее Высочеству!)

На прощальном вечере, посвященном заключению Тильзитского мира, давали оперу и наконец-то пела "мамзель Софи". К занавесу, когда охрана утратила былую бдительность, моим людям удалось смести с дороги жандармов и я вошел в зал, где шло представление.

И вот, — раздаются заключительные аккорды, героиня Софи умирает на сцене, а я иду по центральному проходу в шинели со споротыми погонами. А в руках у меня букет самых прекрасных, самых огненных роз, какие только бывают посреди лета.

Бонапарт — белый от ярости, у Александра нервный тик, но публика разглядывает нас с нескрываемым интересом. Толпе нравятся эти штуки, — ими она живет из поколения в поколение. Я подхожу к сцене и осыпаю "мамзель" розами с головы до пят. Она, лежа посреди сцены ("умерла" по либретто), застыла и подглядывает за своим Государем (давеча он самолично выдрал ее розгами). Тут я опускаю руку в карман и кто-то визжит:

— У него пистолет!" — офицеры бросаются ко мне, а Софи с ужасом смотрит и ползет от меня всем телом вглубь сцены. Тут я вынимаю споротые полковничьи погоны и кидаю их к ногам певички. На меня кидаются жандармы, а Софи вскакивает, с чувством целует мои погоны, а потом поднимает одну из огненных роз и бросает ее обратно — через всю залу.

Французские жандармы — люди весьма жесткие, как по команде на миг отпускают меня, дают мне поднять эту розу, а уж потом заламывают мне руки за спину и выволакивают из оперы…

Там ко мне подходит Коленкур и с ним прочие. Кто-то грозит всеми смертными казнями, но Коленкур наливает мне бокал шампанского. Кто-то кричит, что Императору будет доложено о том, как Коленкур пьет с "врагом Государя", но тот язвит:

— С чего вы взяли, что это враг моего Господина? Теперь это не враг, но его — кредитор!" — все изумленно смолкают, а Коленкур, лукаво усмехается:

— Из нынешней проделки следует, что полковник спал с нашей Софи. Но теперь-то она спит с Государем! После главного из местных Жеребцов и его бездонного кошелька…

Бабы — существа слабые, недалекие, но они умеют сравнить. Неужто вы не можете понять, что после сей Жертвы Император не может не приблизить "mon Sasha" к себе безусловно?!

Тут — l'Amour! И наш Государь выиграл! Как всегда…

И Коленкур, как всегда, оказался прав. Александр Павлович был взбешен и посулил мне верную плаху. Великий же корсиканец хохотал от души и даже уговорил моего кузена, — вернуть мне все звания, ибо с точки зрения Франции дело теперь не стоило выеденного яйца.

Меня же Бонапарт пожелал видеть в Париже, в качестве атташе по культурным вопросам. (А Коленкура немедля отослал в Россию, сказав: "Монархисты слишком уж снюхались!")

Через полгода в Париже я слушал Оперу в ложе для почетных гостей. Софи случайно заметила меня и в антракте прислала конверт, в коем был один из моих погонов полковника с запиской — "Savage" ("Дикарь").

Я был в ложе с "Прекрасной Элен" и она первой прочла записку и, скривив носик и вопросительно подняв бровь, презрительно бросила:

— Если ты и вправду имел дело с настолько дешевой шиксой, — не подходи ко мне. Я боюсь подцепить дурную болезнь.

Я поцеловал Элен и, обращаясь к сидевшему рядом с нами ювелиру Францу Дитриху, просил:

— Милый Франц, вставьте-ка в сей погон пару камушков: сапфиры, брильянты, — в общем, на ваш вкус и вручите его примадонне. Если вы успеете сделать сие до конца спектакля, за все плачу вдвойне. Да, и еще… Вручите-ка мамзели и это", — тут я перевернул записку Софи и черкнул на другой стороне "Mademoiselle". Элен иронически хмыкнула, прочитав написанное, и благодарно пожала мне руку.

Когда опускался заключительный занавес и артисты выходили на прощальные поклоны, примадонне подали мой конверт с букетом ослепительно белых лилий. Мсье Дитрих не стал бы ювелиром нашего дома, если бы не угадывал мнений и настроений без лишних слов.

Мадемуазель весьма болезненно улыбнулась. Она хорошо поняла смысл ответа, но все же на глазах у всех раскрыла конверт. Ее глаза блеснули таким счастьем, что она, не помня себя от радости и нарушая приличия, вынула мой погон и приколола себе на грудь, точно брошь. Да он и стал весьма изысканной и необычайно дорогой брошью, — Элен даже не выдержала и прошипела мне на ухо:

— В другой раз за срочность не удваивай гонорар. Да и что за ребячество, — удваивать цену, не зная работы?!" — но дело было сделано, да и весь свет уж заметил, как чудят русские гости.

Так что я даже поднял руку и помахал мамзели. Элен в ту же минуту по-хозяйски крепко взяла меня за плечо и общество сразу поняло значение сего жеста.

Певичка тоже поняла намек и пристально посмотрела на Элен. Мужчины в таких случаях судорожно считают нашивки на рукаве, или звезды в погонах соперника. Дамы в эти минуты прикидывают — сколько на врагине навешано. Что любопытно, — на Софи было нацеплено на порядок больше, но сама она при всем том выглядела во сто крат дешевле. Поэтому мамзель весело помахала мне рукой и послала воздушный поцелуй. Но у публики не возникло сомнений, что сей поцелуй был прощальным.

Через пару дней на обеде у Императора во время перемены блюд Бонапарт подошел ко мне и тихо спросил:

— Неужто ваша жидовка лучше в постели, чем наша Софи?

Я с поклоном отвечал:

— Никак нет, мон Сир. Но у нее есть одно преимущество. С Вами она не станет даже за камушки", — француз в первый миг оскорблено посмотрел на меня, но потом только развел руками:

— Поверь, меня самого тошнит ото всех этих шлюх. Но я — Император и мои люди верят, что я обязан переспать с лучшими юбками моей Империи. А мне достаточно моей Жозефины, но… Положение обязывает.

Когда ты сядешь на трон Ливонии, ты поймешь меня…" — он отошел к прочим гостям, а я долго стоял и думал над его словами. И поверите, или нет, но мне вдруг по-человечески стало жаль его.

Я чуток забежал вперед, а еще не рассказал, как уехал в Париж. Наш штаб много думал, как "стянуть с меня одеяло". Галлы народ дотошный и их подозрительность могла дойти до того, что я до ветру ходил бы с тремя-четырьмя попутчиками, а о серьезной работе в таких условиях не могло быть и речи.

Все изменила шутка из времен детства, — я сказал:

— Давайте я прикинусь паяцем! Пожалейте героя войны, увечного, искалеченного! Подайте по три рублика на пропитание!

Граф Спернгтпортен аж поперхнулся от смеха, а затем с ожесточением принялся пыхтеть трубкой, что всегда означало в нем бурную работу мысли. Выкурив и выколотив трубку, генерал Иезуитского Ордена буркнул:

— В этом есть нечто — рациональное.

И дело пошло. Французы — ребята особые. Для них Париж — пуп Земли, а Франция — начало и конец всего сущего. На все остальное гордые галлы смотрят свысока и общаются исключительно через губу.

А теперь представьте себе, что к ним едет не бравый шпион, но инвалид войны, человек, просящий медицинской помощи и консультации у их великих хирургов. Человек, жаждущий припасть трепетными губами к истокам великой французской культуры! (Я сказал, что не стану пить шипучки с настойкою на клопах, но мне сделали зверские лица и строго приказали: "Надо, Саша! Для Дела".)

В день пред отправкой меня провожал целый консилиум, коий подробно объяснил какие у меня боли и — где, а ребята из Школы просили, чтоб я привез им "подарок" из Франции. Да хотя бы "машинку для вырыванья ногтей", — я чуть не убил их всех!

(С того самого дня все новое и заморское, как то: устройства по загонянью иголок, или приборы для получения электрического разряда зачисляются моими людьми по графе "культурного обмена с Европой". Вы не поверите, — насколько культурно обогащаешься, сунув два электрода пленнику в известное место… За электрическим током — большое будущее.)

Во Франции я сразу лег на больничную койку. Лежу я в той самой койке, играю с Андрисом в шахматы, а Петер у окна строгает какую-то палочку. Тут отворяются двери и мой врач Ларре вводит ко мне самого Био.

Я отрываюсь от занятной игры (я давал фору Петеру — ладью, или больше) и радостно восклицаю:

— О, нашего полку прибыло! Со свиданьицем, господа! За знакомство… Нет, нет — только коньяк. Мужчины пьют лишь коньяк… Шипучку для дам! Или у нас тут есть дамы!?" — а ловкий Андрис уже подавал нам по хорошему бокалу самого лучшего коньяка. Гости страшно растерялись, сконфузились, не смогли отвертеться и выпили со мной за компанию. Тогда я сказал:

— Теперь, когда мы отдали честь Франции, надобно выпить и за Россию. За нашу дружбу — сей дар наших гор!" — с этими словами была откупорена бутылка самой лучшей армянской настойки, коя нисколько не уступает французскому коньяку, а кое в чем и превосходит его, ибо изготовляется в более сухом климате.

Гости и на сей раз не смели отказываться, а когда вкусили сей армянской амброзии, да закусили сыром с соленой рыбкой — их глазки заблестели, а щечки раскраснелись, и беседа пошла на лад.

Я тут же стал раздеваться, спрашивая, как зовут Био, и в каких болячках он спец. Великий физик увидал мои шрамы, оставленные бакинской плеткой, и потерял язык от изумления. Но слово за слово — я разговорил его и он признался в том, что его близкий друг — Клод Бертолле.

Я сделал вид, что мне все это совершенно неинтересно и весь вечер прошел у нас в милых дискуссиях под коньячок на темы рассеяния светового потока. И только когда Био (будто случайно) рассказал мне о некой соли, коя способна заменить нынешний порох, я пришел в совершенный восторг и признался в том, что всегда без ума от хлопушек и — самолично делаю фейерверки.

Тут Био вызвался познакомить меня с создателем соли — Клодом Бертолле. Сказал и сгинул — без малейших следов.

Даже Андрис стал волноваться — не сорвалась ли рыбка с крючка. (Он не был посвящен в тонкости всей комбинации. Я нарочно хотел, чтобы он волновался, а жандармы знали, что он — волнуется, а я — нет. Мне нужно было "выскочить из-под одеяла".)

Через неделю Жан Био ввел в мою палату этакого Деда Мороза — милого старикана по имени Клод Бертолле. Тот был сама прелесть, а главное — глаза, — добрые-добрые. Прелесть, а не глаза.

Прозрачные, как моча после пяти кружек светлого пива и — какие-то остекленелые, а на устах цвета "коровяк после щавеля" такая улыбка, что можно просто влюбиться в дедушку. Если бы он конечно — продолжал улыбаться, когда отворачивался. (Я на сей случай нарочно забыл зеркало у окна, у коего брился каждое утро, чтоб к свету — ближе. Свету было немного — конец октября, но жандармы о сем не подумали, а верней — не придали значения. Рекомендую.) Милый был старикан…

Слово за слово, — он не поверил, что я делаю фейерверки. Тогда я просил врачей дать мне ингредиенты и выпустить на прогулку — нехорошо вонять серой в приличном-то обществе!

На улице было сыро, но моя шутиха рванула на славу, так что даже монашки, ухаживающие за больными, завизжали сперва от ужаса, а потом от восторга от этакой красоты. Тогда мой старичок-боровичок побился со мной об заклад, что его соль — мощнее селитры, я поспорил и проиграл дюжину коньяка.

А на другой день я послал матушке письмо с подробным описанием хлората калия, или — бертоллетовой соли, а также способа ее получения. Думаю, жандармы, читавшие мою переписку, ошалели от этакой наглости. Они не имели права пропускать такой информации, но и не могли признаться в том, что читают все мои письма.

Письмо мое было задержано на целых три дня и сам Фуше лично принимал решение — что с ним делать. Наконец, письмо поехало в Ригу без исправлений, а жандармы счастливо потерли руки — им казалось, что все идет по их плану. В те же самые дни — наши абверовцы, получив письма от Петера и Андриса, но не меня, тоже потирали руки — все шло по нашему плану. (На сей счет есть старая жидовская мудрость: "На рынке всегда два дурака. Один не знает, что продает, другой — что покупает".)

Когда мое письмо прибыло в Ригу, матушка на радостях огласила его штабу армии. Многие одушевились, но сам Барклай, посвященный в некую тонкость, скорчил мину:

— Новый порох? А чем же плох старый? Сие — несерьезно.

А граф Спренгтпортен, поскрипывая суставами, и рассыпая из себя песок, воскликнул:

— Госпожа баронесса, — если сие пришло с официальною почтой, в сем нет ничего интересного. Фуше не выпустит настоящий секрет. В каком контексте упомянута сия соль?

Матушка — весьма покраснев, рассказала, что упоминание о новом порохе прозвучало промеж строк о рецепте фейерверка на бертоллетовой соли и Штаб грохнул от хохота. Мою же бумажку сунули "под сукно" по причине — полной ненадобности.

Впрочем, бертоллетову соль стали производить. В Дерпте. В количестве тридцати или сорока грамм в месяц "на фейерверки" и матушка самолично придумала новый салют. Штаб же "выкинул из башки" эту проблему и французы остались в полном недоумении.

Они еще раз просили шпиков в нашем штабе (одна из певичек — "спела в Тильзите", но Абвер не стал брать негодников) вновь поднять сей вопрос, но тема опять не вызвала энтузиазма у русских вояк. (Вот такие мы ретрограды.)

В конце концов французы… сами выкинули из головы бертоллетову соль. (Их собственные разработки зашли в тупик и им страшно хотелось узнать, что думают по сему поводу в Дерпте.)

Бертолле сразу стал сух со мной, официален и перестал скрывать, что я ему — неприятен. Впрочем, это чувство было у нас взаимным и я даже нарочно раззадоривал старика. Ровно через месяц меж нами вспыхнул скандал.

Я получил от Антихриста (успокоенного по моему счету Фуше) предписание на Новогодний Салют — Победительной Франции и с блеском исполнил сие поручение.

Все парижане — даже в 1814 году, когда я был в Париже в немного ином свойстве, вспоминали мой фейерверк и говорили, что на их памяти не было другой такой же феерии. А мне Совесть не позволяла сказать, что нынешняя "феерия" мне больше по сердцу, чем та забава.

На Новогоднем салюте Бертолле отбросил предосторожности и весьма зло высмеял мое мастерство, сказав, что я никогда не сделаю того, что может он. Мы ударили по рукам, и чрез неделю он показал, как делить в воздухе огневые шары "пистонами" на гремучей ртути. Ввиду того, что сам Бертолле был химиком, но не пиротехником, зрелище вышло жалким и он сам это понял.

Тем не менее, я объявил о своем проигрыше и передал ему еще одну дюжину коньяка. А повеселевший Бертолле поведал мне секрет производства использованного им — азида ртути.

Мы стояли в самой толпе народу, и я все отвлекался на пустяки, так что никто не обратил внимания. Лишь через три месяца, когда Андрисову отцу стало плохо, Стурдз с моего дозволения выехал в Ригу и в подметке своего сапога вывез кальки с подробным описанием технологии. Надеюсь, все — ясно?

Только самый пикантный момент был не в том. Моя матушка — прежде чем выносить письмо на обсуждение штаба, достала из стола работы Мейера (по созданию хлорного производства) и вместе с изобретением Бертолле передала сие — Аракчееву. Французы совершили ошибку, — мы не пытались исследовать сию соль, нам нужна была тайна окисления хлора!

На конференции в Тильзите (где я познакомился с будущим Веллингтоном) состоялся доклад Николая Раевского. Использовав опыт Прейсиш Эйлау, сей гений впервые задумался над "настильным огнем артиллерии". До массового применения штуцеров, такие вещи были попросту невозможны!

С другой стороны, — надо вспомнить события Семилетней войны при Гросс-Егерсдорфе, Кунерстдорфе и (известною оговоркой) — Цорндорфе. Граф Шувалов тогда впервые с блеском использовал свои знаменитые "единороги", иль — гаубицы, бившие "перекидным огнем" через головы русских солдат. (Железный Фриц в сих сражениях нажил себе немало седин…)

Увы, у "единорогов" был большой минус — они не стреляли картечью, а ядра в момент подлета шли по столь крутой траектории, что от каждого взрыва гибло слишком мало людей. Уже тот же Фриц нашел "противоядие" против такого огня — его воины перестали стоять на месте и прежнего эффекта уж не было.

С той самой поры молодых канониров учили, как катехизису, — наибольшее поражение достигается картечью с прямой наводки. И, стало быть, солдаты не смеют стоять в "секторах обстрела" вашей же артиллерии. А кавалеристов (естественно), — перед вражьими пушками всегда есть "мертвые зоны" где нет вражьих каре. Отсюда, — кавалерийский наскок через "мертвую зону" крошит пушки, открывая дорогу пехоте.

Это было настолько естественно, что — не подвергалось сомнениям. Первым в сем усомнился Раевский.

Коля Раевский происходил из шляхетского рода. Выселены, как инсургенты. Дед его принял участие в самом первом Польском Восстании и пал в деле при Бродах. Бабка — в дороге на Москву (а несчастных везли без теплой одежды в открытых телегах) простудилась и умерла на руках первенца своего. Отношение к "москалям" можно представить…

Тем не менее Николай Раевский (старший) дал прекрасное образование детям своим и не препятствовал в выборе суженых.

Молодым Раевским путь в армию был, конечно, заказан и братья Раевские окончили Московский Университет. После ж описанных мною несчастий войска "открылись" для "шляхтичей.

Наука в ту пору "перешла на военные рельсы" и математик Раевский стал офицером Артиллеристского Управления.

Университетское образование — не чета нашей казарме и Коля вскорости выделился из общей массы своими талантами. Сразу после Прейсиш-Эйлау он подал рапорт, в коем предлагал создать научную группу по… исследованию порохов.

По его хитроумным расчетам вышло, что артиллерия может стоять за траншеями и бить прямою наводкой! При едином условии, — она должна пользоваться не "черным" порохом! (Тут надобно понять одну вещь, — в то время не знали другого пороха, кроме "черного"! Даже понятия не было "черный"! Сей рапорт был сравним с предложением "не пользоваться в быту белой солью", иль "не красить белья синей синькой"!)

Но по Колиным выкладкам вышло, что бертолетова соль может дать больший импульс ядру и так далее. Не вдаюсь в рассуждения, — важно лишь, что рапорту дали ход и к описываемым событиям, нас интересовала не сама бертолетова соль, но — хлорное производство и технологии получения соли промышленным образом.

Как только в России были получены мои кальки, граф Аракчеев отдал приказ строить завод по производству хлора в Воскресенске — в ста верстах от Москвы. Выгоды Воскресенска состояли в том, что он был рядом с Москвой, водой и фарфором. Причем, последнего иностранца в этих краях видели ровно полтысячи лет назад. Да и тот был — монгольский нукер.

(Кстати, — вражьи шпионы по сей день не ведают, где мы производим Имперский Хлор. Я, хоть и числюсь Создателем моей Службы, начинал я не в безвоздушном пространстве!)

Забегая вперед, доложу — "хлорный" порох не оправдал наших надежд. Да, он обладает большей метательной силой в сравнении с "черным", но…

Нам не удалось добиться "зернения" смеси. (Иными словами, — сей порох неравномерно горит и отсюда возникает сильный разброс.) Во-вторых, — хлорные продукты горения разрушают оружейную сталь. (Знаменитые "Пушки Раевского" отливались из особой "хромистой бронзы" при расчете на полсотни зарядов, веся при этом… полтонны!) И, наконец, — самое страшное. Окислы хлора действуют отравляюще на орудийный расчет. Без слов…

Я познакомился с Колей в 1811 году, возглавляя работы в Дерптском Университете. (Коля отвечал за баллистическую экспертизу и прочее.) Мы сошлись с ним на самой близкой ноге и дружба сия укрепилась со временем.

Когда наступила Отечественная, мы все ушли на фронт и… Мы с Колей получили генеральские звания с разницей в месяц. Вместе держали Курганную Высоту (он — Пушками, я — в траншеях перед этими самыми Пушками), — он прикрыл огнем мою задницу, а я — не пустил к нему кавалеристов противника…

После одного такого сражения полагается потом всю жизнь друга — водкой поить. Мы и — поили…

После Войны все смеялись, — вы как ниточка за иголочкой: "Где Бенкендорф, там и — Раевский, где Раевский, там — Бенкендорф!" И это при том, что Коля — поляк, а я — немец…

Это — серьезный вопрос. Его дед воевал с моим дедом. На руках Бенкендорфов (вне сомнений) есть Кровь Раевских, а Раевские в свое время кончили не одного Бенкендорфа. По всем понятиям мы должны ненавидеть друг друга. Но…

Возможно, — нам повезло и мы успели получить хорошее образование и поглядеть мир до нашей встречи. Не исключаю, — здесь сработало правило: "Враг моего врага — мой друг!" У поляка Раевского и остзейца Бенкендорфа пред глазами был столь явный враг, что старое отошло на второй план. (Под сим врагом я имею в виду — … не только лишь якобинцев.) А кроме того…

В октябре 1812 года старый Николай Раевский готовился встречать лягушатников хлебом-солью, когда к нему прибыл его старший сын — генерал Раевский.

Раевский-младший спросил у отца:

— Почему вы еще не уехали? Француз входит в Москву, а вы — даже не собраны!

Раевский-старший отвечал сыну:

— Мы ждем спасителей и освободителей… А ты…?

Мой друг долго смотрел на отца, а потом тихо вымолвил:

— Моя жена — русская. К Дому ее — пришла Беда. А Дом ее ныне — мои отпрыски. Такие же шляхтичи, как их Отец. И — Дед… Когда настанет их час, они по всем шляхетским обычаям пойдут защищать родимую матушку, беря пример с их родителя — шляхтича. Ты же сам меня выучил шляхетскому Гонору!

Отец ничего не ответил. А сын собрал жену и детей и увез их от наступающего противника.

Согласно преданию, старый Раевский долго смотрел вслед старшему сыну, а потом кликнул младшего из своих сыновей (кстати — Анджей Раевский был видным членом якобинской Ложи иллюминатов) и сказал ему:

— Собирай женщин. Мы уезжаем. К родне — в Нижний Новгород. Пока я жив — Раевские не пойдут брат на брата…

Старый поляк умер в 1820 году в объятиях двух своих сыновей — генерала от артиллерии (будущего сенатора) и профессора Московского Университета (вольнодумца и якобинца). Дети его были по разные стороны баррикад, но так и не пошли "брат на брата.

Я всегда поражался, как до хрипоты спорили братья Раевские практически обо всем, как ругались они и даже — хватали друг друга за грудки… А потом шли вместе пить чай и воспитывать детей и племянников. Они говорили между собой:

— Пусть дети слушают и рассудят — кто прав. Мы — оба за Правду и желаем, как — лучше!

Да… Это — не все. Попытки использовать "хлорный" порох пусть и не по прямому его назначению продолжались и после Победы. Под мои "патронатом" в Дерпте стала работать "Комиссия по порохам", в кою вошли весьма многие — от старшего Гесса со старшим Тотлебеном, до шведа Гадолина, немца Вольфрама (этот — эпистолярно) и ваших покорных слуг — Бенкендорфа с Раевским.

В ту пору казалось, что с нашей Победой мы пришли в Новый Мир — без Крови и Войн… Уже через пару лет из Комиссии выделилась "группа редких металлов", коя в годы Войны создала рецепт "хлорной бронзы". Некое время они работали тайно и с этим связаны проблемы авторства: тот же Вольфрам открыл свой металл раньше Тангстена, но по согласию меж русским и прусским штабами не публиковался об этом. На двадцать лет задержались публикации великого Гадолина…

Мне кажется, что мы вступаем в странную пору, — когда о все более великих открытиях будет узнавать все меньше людей… Иной раз — позавидуешь ученым Средневековья, — они же все знали! А тут — иной раз выдумываешь что-то этакое, что уже сто раз придумано… А такие, как я — еще и руки-ноги повыдергают, чтоб ты этого не придумал, да не сравнялся в том — с их Империей!

Второй группой стало "отделение порохов". Его возглавил Ваня Тотлебен. Выяснилось, что даже "черный порох" горит иной раз по-разному, — в зависимости от типа селитры. Стали заниматься селитрой и вскоре началось производство "селитры нового типа" — на основе аммония.

"Аммонийные" пороха (в отличье от черных) дают гораздо большую дробящую силу и Ваня предложил их использовать в качестве начинки для ядер. (В ходе подавления Восстания в Польше нами впервые были применены "осколочные фугасы" — на базе аммонийной селитры.) Впрочем, для такой цели "аммонийные пороха" слишком капризны и требуют много "восстановителя" — например, той же нефти. Во время одного из таких испытаний заряд сработал не вовремя и…

Я принес в дом Тотлебенов одну лишь фуражку… Ванина жена так и осела, увидев ее, а сын его и Наследник молча взял фуражку отца и хрипло сказал:

— Я говорил, я просил его… Шутки с порохом, — те ж игры с Нечистым. Добром они не кончаются…

Я еще тогда рассмеялся и удивился:

— Но ты ж ведь и сам — хотел стать таким, как отец! Ты же этому учишься!" — а юный Эдик Тотлебен с горечью отвечал:

— Нас учат взрывать мосты, дамбы и пирсы. Я сам только что сдал все экзамены по мостостроению и доподлинно знаю, — где "сердце любого моста". А теперь представьте себе, что давеча я пришел на учебный мосток, стал вязать там заряды и чувствую — он, как — живой… У него и вправду есть Сердце. У него и вправду — Душа! А я — все равно, что — Палач…

Пришел домой, рассказал все отцу… Он еще рассмеялся, задумался и сказал, — "Вот приеду с очередных испытаний, тогда и обсудим. Может быть тебе не стоит быть взрывником…" Обсудили… Это все равно что — Перст Божий!

Меня будто холодом обдало. Не верю я в этакое… Точнее, — Верю всем Сердцем, что этакое — неспроста!

Может и вправду: мосты с крепостями — живые? Может и они испытывают такую же боль, как и мы? И им (как и нам!) сводит Сердце, когда они видят людей с пороховыми зарядами?!

Может быть, — Господь через Эдика пытался достучаться до Ваниного сознания… Предупредить его. Остеречь. Не знаю…

Только я сразу же перевел Эдика из взрывников на курс инженерной фортификации. Господь дважды — на повторяет!

Я вышел из лазарета Ларре в ноябре 1807 года и нам в посольстве выделили комнату в "секретарском гареме.

В первый же вечер к нам постучали и на пороге появился молодой человек смазливой наружности и весьма томного вида:

— Владимиг Нессельгоде — к вашим услугам", — и уставился на меня с таким видом, будто я задолжал десять рублей и уж сто лет, как не отдал.

Я мог бы многое рассказать о милом Несселе, но это уж сделано Грибоедовым. Нужно лишь догадаться, что описано общество не московское, но столичное — и все сразу становится на места. Нессель выведен, как Молчалин, и этим — все сказано.

Но при первом знакомстве с сей гремучей смесью лакейского хамства и не менее рабской угодливости, я был так потрясен, что даже не мог в первую минуту прийти в себя. Я так растерялся, что предложил ему выпить. На это он, не моргнув глазом, ответил:

— Я человек — взглядов самых умегенных и потому — не пью.

Через пару лет чертов Нессель, став полномочным послом, издаст свой знаменитый циркуляр, осуждающий пьянство и "предосудительное". Как-то, "незаконные половые связи с местными обывателями, азартные игры на деньги и нарушение пристойности и благочиния в пределах посольства", — я постарался соблюсти дух сего документа и словесные обороты. Общий же восторг в сем циркуляре вызывали слова, — "отныне девизами дипломатии должны стать Умеренность и Аккуратность.

Сегодня уже не понятна причина столь бурного веселья дипкорпуса после прочтения сей бумажки, так что — объясняю.

К той поре на Руси появилось невиданное число вдов "благородных Кровей", коим очень хотелось — сами знаете что.

Так вот, — по матушкину наущению, сих "веселых вдовиц" срочно переженили гражданскими браками на пажах-содомитах из Корпуса и отослали в страны, завоеванные якобинцами. Прекрасные дамочки вели себя, как от них ожидалось, и жандармы быстро махнули на все рукой, осознавая, что среди голодных дурех скрывались "девочки Абвера". Но как их выловить в сем потоке клубнички?

Иностранные дипломаты догадывались, что атмосфера повального бардака была нарочно создана нашей разведкой и после Несселевой бумаги, его стали почитать — либо редкостным идиотом, либо…

Впрочем, ему не смогли ничего приписать и объявить "персоной нон грата". А "не пойман — не вор!

Но он с тех пор всегда нервничает и заводится, когда в его присутствии поминают "Умеренность и Аккуратностью.

Кстати, мне тоже досталось от Саши. Догадайтесь — кем я выведен в этой фарсе?

Я, когда впервые услыхал эту вещичку — смеялся до слез. Все — правда. Каюсь, были и "дистанция огромного размера", и "собрать бы книги все — да сжечь", и даже как — "в траншею мы засели с братом"! Все это было, было…

Ну, а раз было — чего ж тут стыдиться? Я даже нарочно сделал сей эпиграмме рекламу, представляясь незнакомкам и их мужьям: "Полковник Скалозуб!" — так что меня не особо клевали.

А "Молчалина" злые языки съели чуть ли не с потрохами. Но он — сам виноват. По жизни.

Так вот и наша беседа кончилась — грустнейшим образом. Когда наше молчание к нему (я сел пить с друзьями, а Нессель — сидеть меж нас, как забытая клизма) стало попросту неприличным, он наклонился к моему уху и очень громко — на всю комнату прошептал:

— Откгою вам мою стгашную тайну! Я — евгей!

Стакан с водкой чуть не выпал из моей ослабевшей руки. Петер сделал вид, что это — не для его ума, а Андрис подчеркнуто громко зашуршал вощеной бумажкой, отрезая кусок запеченой говядины. (Я с детства не ем свинины.)

Когда я пришел в себя, я, поманив эту гниду ближе, шепнул в ответ:

— Так уж и быть, — открою Вам и мою самую страшную тайну. А я — нет!" — нужно было слышать как громко и обидно заржали мои Петер с Андрисом, чтоб понять, как вмиг переменилось лицо Нессельрода…

В тот вечер Нессель не мог более оставаться среди нас и пулей вылетел в коридор, чем вызвал новый взрыв смеха. (Случайные люди на лестнице, увидав все это, тоже не удержались от хохота.) Вот такие сотрудники работали в нашем посольстве!

Дня через три в посольстве был новый бал. А где еще дамам "искать объект", а нам — волочиться за дочками, иль женами якобинцев? Работа такая…

Мы обязывались ходить на танцульки — по долгу Службы. Нашим "Вергилием" по кругам сего рукотворного ада стал Чернышев. Он со мной был в Колледже, но по Крови своей — "с Польского Роду" для него не стояло трудностей с католичеством. Отношения наши так и сложились, — бывшими одноклассниками, игравшими роль "добрых знакомцев", но… Иным стоило знать, что в Колледже мы (мягко сказать!) немножечко враждовали.

Такова была суть "политики Александра": не имея чисто русских агентов, коим он мог бы без памяти доверять, Государь любил посылать двух разведчиков — католика с протестантом. Чтоб они помимо собственных миссий присматривали за напарником. Нервировало это ужасно, но и дисциплинировало.

Как я уже доложил, это был для меня — не первый напарник. Но, как показал опыт, — лучший. В отличие от Воронцова, много нагадившего мне на Кавказе, Чернышев оказался больше "службистом" и не ревновал меня к "миссии.

С другой стороны, — я ни на миг даже не сомневался: стоит мне "закрутить с жандармерией", иль что еще — Чернышев первым всадит шпагу мне в спину и… Рука его не дрогнет при этом.

Чего я в жизни не ожидал — когда в жандармерии укрепились мнения обо мне и до провала остался какой-нибудь шаг, Чернышев сумел "стянуть на себя одеяло", был арестован и провел целый месяц в жандармском застенке. (Его выслали из страны как "персону нон грата" сразу после моего ареста.)

Жандармерия не желала признать, что месяц потратила на "сосание пустой соски" и обвинение Саше так и не было выдвинуто. Ну, — а пара сломанных ребер, да чуток отбитая печень — мелочи в ремесле. Главное, — противник не смог ничего доказать.

Когда я "в железах" вернулся в Россию, Саша был с теми, кто встретил меня у причала. Мы просто обнялись, расцеловались и… Я еле ходил после раны на горле, Саше не стоило обниматься после жандармских допросов — так что мы не очень-то тискались.

Был удивительный день, — только что прошел дождь и пахло родимой Ливонией: морем, осеннею сыростью и — немножечко тлением. Странно, я никогда не считал Санкт-Петербург своим родным городом, а тут…

Недаром во Франции правил Король-Солнце, а символ страны астрологический Лев. Во Франции я всегда страдал от жары и немыслимой духоты, а тут — живительный холодок милой Осени… Едва заметными капельками моросит дождь и они будто капельки пота проступают на кандалах…

Когда сбили оковы, я долго тер затекшие руки и всем телом пил живительный дождь после тьмы тюремного трюма. Я люблю Осень и Велса — Бога Осени и Осенних дождей. И я ненавижу Перконса и его жаркое Лето. Возможно, мое отношение к Франции берет начало и — в этом.

В сей прекрасной стране слишком жарко, душно и потно на мой характер. (А на Руси слишком сухо, морозно и холодно.)

"Всяк кулик свое болото хвалит", но мы ни разу не лезли ни к французам, ни — к… Так что — всем им надобно в наших болотах?

Но я отвлекся…

В тот день на дороге — домой, к тихому зданию на Фонтанке, я спросил у напарника:

— Меж нами не могло не быть розни… Зачем же ты "потянул не свое"? После всего, что было в Колледже?

Поляк и скрытый католик усмехнулся в ответ:

— Ты был на шаг ближе. Я тоже мог сделать что-то подобное, но позже… А дорого яичко — к Христову дню.

Цель оправдывает Средства. Из нас двоих только ты мог достичь Цели, стало быть мой арест…

Я не люблю тебя и не строю иллюзий по твоему поводу. Ты, конечно, немножечко вырос: научился прятать клыки, да острые когти… Иные уж думают, что ты — круглый интернационалист, но я помню тебя — маленького. И потому я знаю, — за что мои предки умирали при Грюнвальде и жгли вашу Ригу…

Ведь черного кобеля — не отмыть добела. Иль нет — Тиберий?

Я вздрогнул. Сей человек помнил мое коллежское прозвище. Прозвище, данное мне католиками. И я осознал, что мы — враги. Государь знал — кого ставить в напарники, чтоб они не снюхались за монаршей спиной.

— И все ж ты дал арестовать себя — за меня?!

Поляк, иезуит и несомненный католик с мукою посмотрел мне в глаза:

— Почему тебе так везет? Я из кожи лез, в струнку втягивался, чтоб на йоту приблизиться к Миссии! А ты — надрался до чертиков с одною свиньей, переспал с другой, третьей — и тебя уж вводят в такие сферы… А там преступление за преступлением! Против всех законов — человечьих и Божеских!

И после всего — ты Добился. Ты получил доступ к важнейшим тайнам противника. Ты — вербовал самых важных из них… Стало быть — ты, а не я, праведник, верней исполнял нашу Миссию! За что?! За что, — тебя Тиберия больше любит Господь?

Я не знал, что ответить. Что тут можно сказать? "Ты — хреновый разведчик?" Это — не так. Саша всегда был лучше меня и в Учении и в Работе.

"Ты не умеешь входить в доверие к людям?" Опять — не то. Меня обожают немногие. Люди моего круга, — "нацисты", "северные евреи", Академики, жандармы и… мужики. Всем остальным по душе — Чернышев. Он — порядочный, исполнительный и (чего греха таить!) обязательный. А я за все время моего сенаторства побывал в том же Сенате — раз десять. Каждый раз — выступал там с докладом. Всякий раз доклад кончался скандалом…

Я никогда не скрывал от сенаторов, что они — не важней дурных газов от моего таксуса Вилли. Любого из них я могу взять по абстрактному обвинению, докажу вину и присужу посадить на кол на турецкий манер! А все остальные сенаторы единогласно поддержат это решение и будут рукоплескать под вопли несчастного на колу…

И уж тем более я могу на глазах у них всех подтереться любым их решением, ибо реальную Власть в Империи имеют не Сенат, и не Канцлер, но Тайный Совет. А там у меня — один из трех решающих голосов. Два других у Государя и у Сперанского. Недаром же Государь хозяйствует над Первым, Миша Вторым, а я — Третьим Управлениями Канцелярии Его Величества. А чем управляет Сенат и сенаторы?!

Этого сильно не любят. А вот Саша делает вид, что от сенаторов что-то зависит. Так что…

Я не знаю, — почему мне всегда больше везет. Видно, — такова Божья Воля. Но и тут…

Саша — весьма набожный человек. Он — истый католик. Послушать его, так — каждый обязан подставлять еще щеку… Его Господь — Воплощенье Любви, Нежности и Всепрощения… Еще бы — принять Муку за весь Род Человеческий! Да только — не Верю я в этого Господа.

Я вырос в иудаистско-лютеранской семье. Матушка моя — иудейка. Из "академических". Поэтому к Господу она всегда относилась хоть с пиететом, но и — легкой иронией.

Отец — ревностный "нацист" протестант. В лютеровом учении сказано, что каждый обязан восхвалять Господа на родном языке, сообразно — народным обычаям. Поэтому Карлис наряду с Господом верил и в Велса — Повелителя Осени, и Ель — Королеву Ужей и все прочее — во что испокон веков верят балты.

Поэтому Господь для меня сохранил некие черты грозного иудейского Яхве, преобразившись на лютеранский манер в соответствии с — нашей этикой.

Господь для меня — этакий нелюдимый, ворчливый, угрюмый старик… Я знал одного такого.

Он жил на хуторе вблизи Вассерфаллена. Его не любили. Он всю жизнь копался на полоске его личной земли, не пил, не курил, с женщинами не общался, а с прохожими — не разговаривал. Да к нему и не ходил никто, кому нужен настолько — бирюк?

Три раза в год он приходил в Вассерфаллен, садился на скамью у нашего дома, развязывал холщевый мешок и… раздавал детям подарки. Видно, после долгой работы одинокими вечерами ему нечем было заняться и он всю жизнь вырезывал игрушечки для детей. Из обычных полешков.

Не знаю почему, — в его игрушки было приятно играть. Они как-то по особенному удобно ложились в руку и были… будто живые. У меня никогда не было сих игрушек, ибо…

Однажды Дашка хотела попросить себе куколку, но — я запретил. Мы были богаты, а игрушечек мало, так что — было б Бесчестно взять куколку бедной девочки. (Через много лет Дашка припомнила мне сей эпизод. Она вдруг сказала: "Хорошо, что ты тогда не дал мне обидеть крестьянскую девочку. За это Господь дал мне Счастье. Я — Счастлива!")

Старик сей погиб летом 1812-го. Напросился на Войну добровольцем, пришел из Вассерфаллена в Ригу и…

Может быть я ошибаюсь, но в моем понимании Господь — в чем-то этот мужик. Он всю свою вечную жизнь все время — трудится. Я не знаю, что он там делает, но мне кажется, что если он вдруг перестанет трудиться, то… Ничего не будет. Ни меня, ни вас, ни всей этой Вселенной…

Мы — будто та грядка под Вассерфалленом, на кою все время наступает Болото. Опусти руки Господь и — конец. Болото сожрет нас за считанные часы. Ну, — может быть — годы…

Мы, отсюда, не видим этой работы, ибо нам не суждено подняться над грядкой. И, иной раз, когда сильный дождь, иль нежданный мороз прибьет нам листочки к земле, мы готовы ругать Господа за то, что он — не поспел. Не укрыл. Не обогрел нас Теплом. А у него — рук на все не хватает.

Потом придет время и он отведет в сторону лишнюю воду из нашей бороздки, укроет нашу часть грядки какой-нибудь ветошкой и все у нас восстановится. Не надо только Бога гневить… Ибо все, что Он от нас требует — чтоб мы жили и процветали. Чтоб не было среди нас ни болезни, ни порчи…

Чтоб мы дарили ему Плоды наши и Господь насыщался ими и мог продолжать свой Вечный Труд. Наша Миссия — Созреть и порадовать собой Господа Нашего. И тем самым — Помочь Ему в Его Трудах.

А он за сие — иной раз побалует нас Игрушечкой, сотворенной Им в миг краткого отдыха. И Игрушка сия называется — Счастьем.

Но я отвлекся. Впрочем, приведу забавнейшую историю.

В январе 1826 года, когда началось следствие, в первый миг следователей набралось воз и маленькая тележка, но как стало ясно, что кого-то придется повесить — многие струсили.

В итоге следователей осталось лишь два. Я, потому что мне никто не посмел бы ни угрожать, ни — "мериться ростом", и — Саша. Ему страшен лишь — Страшный Суд, да и то — тем, что он вдруг не исполнит Миссии к тому времени.

И вот в Крещенскую ночь мы собрались на Тайный Совет, обсудить дальнейшую судьбу заговорщиков. Я хотел развалить дело, дабы в мутной воде кое-кто отошел в сторону. Кто-то давно был "моим человеком", кто-то сломался пред заварушкой, сообщив детали заговора, кто-то — сдал друзей и теперь надеялся на мое снисхождение. А еще, — у кого-то была сестрица, иль женушка и я (по известным причинам) не мог отказать моей "бывшей.

К тому же я требовал "вывести из-под топора" моих Братьев по Ложе "Amis Reunis", всю Ложу моего кузена Сперанского — "Великий Восток", и прочих моих друзей и приятелей.

С другой стороны, — в таких делах обыденны конфискации, а дележ чужих денег — азартное дело. Особенно, если учесть, что в Тайном Совете были родственники "декабристов" и в случае конфискаций всех волновало, — кому отойдет и сколько: что — казне, а что — родственникам.

Ради сих аппетитов и затеялось следствие. Моя служба знала подноготную любого бунтовщика и мною были уж оглашены приговоры участникам, но ради денег решилось выслушать заговорщиков и коль они сами… — тут-то приговоры и вырастут.

Мне претили прибыли с конфискаций, Саше — тем более (он судил "негодяев" из принципа). Остальные, как честные люди, дабы не смели сказать, что они — обогатились на казнях, отошли подальше от следствия.

По французской методе мы решились делиться на "злого" и "доброго". Мне проще было сказаться "злым", дабы впоследствии ни на кого не пала тень подозрения в сотрудничестве с моей фирмой, но…

Поэтому, когда до того дошла речь, я спросил у "напарника":

— Кем ты хочешь быть? "Злым", или — "добрым"?

Иезуит задумался, почесал голову, а затем, странно глядя чуть в сторону, будто промямлил:

— Конечно же — добрым! Но если и ты хочешь этого, давай…

— Прекрасно!" — я взял со стола карты, кои мы пометывали на перерывах меж спорами об очередном приговоре, — "Сегодня Крещение — пусть Бог нас рассудит! Выбери карту, а потом возьму карту я. Чья выйдет первой, тот и берет папку "доброго" — вон ту — красную. А второму достанется — черная… Банкуем?

Прочие тут же сгрудились вокруг нас — на забаву, и Саше уж ничего не осталось — кроме как согласиться:

— На Даму Червей! В честь моей пассии!

Я усмехнулся в ответ, — в матушке моей, может и впрямь была цыганская Кровь, ибо она — недурно гадала и научила нас с сестрой сему таинству. Коль вы знакомы с цыганским гаданием, вы согласитесь со мной, что "Червонной Дамой" — все сказано и для вас уже все ясно. Для прочих же — продолжаю.

Я, насмеявшись, еле слышно ответил:

— Изволь. Моя карта — Пиковый Туз!" — и сел метать. Скажу откровенно, — я взял "Туза" именно потому, что в сих делах ни один не решится связать с ним Судьбы. (И стало быть, — я заранее вложил его под колоду.)

В общем, сидим — мечем. Вот уж колода наполовину сошла, все возбудились, делают ставки, а у Саши второй пот с лица сходит и смотрит он на колоду, что кролик на пасть удава.

Осталось карт десять, мне самому уж жарко и не по себе, — я даже стал сомневаться — как именно я сложил последних две карты, а народ уж неистовствует: Орлов бьется с Кутузовым на десять тысяч, Уваров требует прекратить сие издевательство, Дубельт смеется уже истерически, приговаривая, что дурак Чернышев, что сел со мной метать карту. Даже если колода мной "не заряжена" — Фортуна всегда на моей стороне.

А на Чернышева смотреть невозможно, — глаза у него, как у дохнущей с боли собаки. Короче, — у публики ататуй.

И вот — осталось две карты, я их медленно так шевелю в руках, будто думаю о чем-то своем девичьем, а тишина, — пролети муха — за версту слышно. Потом я поднимаю предпоследнюю карту, показываю ее обществу, а потом бросаю на стол:

— Туз выиграл! Дама Ваша — убита!" — и тут же с грохотом припечатываю выпавшую карту всей пятерней и пристально смотрю Чернышеву прямо в глаза. Тот силится что-то сказать, из горла его вырывается какой-то сдавленный писк, он с усилием пытается вдохнуть воздуху, но с этим — никак и он багровеет от ужасной натуги.

Его тут же бьют по спине, кто-то дает воды, он с жадностью пьет, потом вдруг пробкой вскакивает со своего места, хватает черную папку и стрелой вылетает из нашей комнаты. А из-за двери слышно, как его жестоко рвет по дороге…

Общее нервное напряжение таково, что мы сами не можем слова сказать, потом Орлов первым приходит в себя, открывает очередной штоф и мы все хлопаем по маленькой без закуски. И вот только после всего, когда все чуть отдышались, Сережа Уваров вдруг с ужасом смотрит на стол и, хватаясь за сердце:

— Господа, но это же — Дама! Червонная Дама!

Все, как круглые идиоты, смотрят на стол на Червонную Даму и не могут поверить глазам. Я, честно говоря, тоже так увлекся эмоцией, что сам удивился — откуда тут Дама, хоть и сам подложил ее перед сдачей — поверх Туза.

Тут я разлил друзьям по второй и заметил:

— Ну, — Дама… Какая разница? Папку-то он уже — взял!

Заспорили, и я, прекращая концерт, стукнул тут по столу:

— Братцы, о чем спор? Если мы дадим Саше Право всех миловать — сии якобинцы веревки из него станут вить! Вы же сами все видели!

(Через десять лет после того Крещенского вечера я прочел "Пиковую Даму". Я спросил еще у поэта — почему именно такой конец у его повести? Ведь в жизни все было — не так.

На что поэт отвечал, что он, видите ли, хотел описать — чем это, по его мнению — должно было кончиться.

Тогда я спросил его, — понимает ли он — подоплеку этого дела? Пушкин смутился и я пояснил:

— Я — Сашин напарник. Мне ли не знать тайных страстей его Сердца? Я нарочно спросил у него, — хочет ли он проявить свою страсть открыто?

Он задумался и ответил, что это было бы — ему неприлично.

Тогда я предложил ему сделать фарс — для публики. Ведь весь мир для Братьев, — это — мы, и все прочие.

Мы оба знали, что в итоге я должен сделать для него так, чтоб он не имел право миловать. И мог мучить — Во Славу Божию. Мы ж оба знаем друг друга не хуже — облупленных. Но…

Я нарочно выбросил ему Даму. Я — реббе. Я обязан в последний раз дать несчастному Шанс, чтоб уберечь его от Пути Зла… И я взял Грех — на себя, дав ему Выбор: пойти за Глазами по пути Исправления, иль поверить Слуху и Загубить свою Душу.

Он прекрасно понял свой Выбор. И его рвало и тошнило на лестнице потому, что он знал — кому он теперь служит и кому — Служу я. И что нам теперь — вечно следить друг за другом, ибо у нас — разные Хозяева.

Он — не хотел этого. Я — тоже. Ведь мы с ним — напарники…

Пушкин с ужасом выслушал мою исповедь. Потом его затрясло и он прошептал:

— Но почему… Почему Вы допустили для Вашего ж Друга сей Выбор? Зачем Вы сами толкнули его на край бездны? Ведь Вы ж — еврейский Учитель?! Разве Вам не страшна гибель кого-нибудь из Вашей Паствы?

Я долго смотрел на поэта, а потом… Я не знал, как с ним говорить. Это все равно, что слепому расписывать прелести Сикстинской Мадонны…

— Ты — не понял. Я — не Пастырь и не Учитель. Я — реббе. Я не имею Права влиять на Выбор. Ибо Выбор — веление чьей-то Души, как я могу Взять чью-то Душу? Если бы я Выбрал за Сашу, я загубил бы его сто раз вернее, чем… Я… Я — не христианин.

Я не верю в то, что Любовь — так, как вы ее понимаете, хоть сколько-нибудь спасет Мир. Иначе в Мире не было б столько Зла… Зло ж возникает по Выбору чьих-нибудь Душ. И даже если я, иль кто другой — лишит сии Души их Выбора (как сему учил Ваш Христос) — Зло уже не исчезнет. Оно родилось от того, что…

Все, что я мог сделать для Саши — дать ему Зеркало, в коем он увидал свою Душу. И она ему — не понравилась…

Дальше — опять его Выбор. Он может следовать велениям этой Души, а может — хоть как-то излечить, иль утешить ее. Но это опять — его Выбор. Понимаешь, — Его!

Я помню, как изменилось лицо поэта. Он долго смотрел будто бы внутрь себя и потом вдруг спросил:

— Так чем же закончилось дело Туза и… Дамы?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Надобно спросить у самого Чернышева. Я теперь ему враг и беседовать о том — я не смею.

Единственное, что я знаю, — в ходе допросов никого не пытали и нисколько не мучили. Еще, — повесили лишь пятерых…

И это — хороший знак. Может быть, — я в чем-то все-таки выиграл… Не у Саши… Нет.

У того… У Нечистого".)

Простите мне сие отступление, — я объяснял Сашину суть. Пока я был в лазарете, Саша успел "пообнюхаться" и я попросил:

— Покажи-ка девиц — полюбезнее. Да — с изюминкой. Чего попусту время терять…" — тут мы вошли в залу для танцев и я увидал двух самых прекрасных женщин, коих я когда-либо видел.

Одна из них была истинной белокурой валькирией с самыми прекрасными формами, кои только могут пригрезиться нам — мужикам. Сильный пол вился вокруг, пытаясь хоть как-то обратить на себя ее взор, но он — цвета зимней холодной Балтики, цвета глаз моей матушки — безразлично скользил мимо них…

Рядом с ней сидела вторая. Среднего роста и хрупкого телосложения. Если внешность блондинки была явно "нордической", шатенка явно происходила из более южных широт.

Волосы ее были коротко — "по-лютерански" пострижены, а из всех украшений — одна золотая цепочка, на которой обычно вешают нательный крестик. Все ее одеяние не стоило и одного камушка на пальце валькирии, но была в ней — изюминка.

Я подошел к дамам и, целуя руку сестре, спросил у нее:

— Какими судьбами? Я думал, ты со своим… Как он?

— Все вы мужики — одним миром мазаны. Сулите горы, а как занялись чем-нибудь, так и — не подойди! Ему теперь не до нас… Наигрался в солдатики, теперь бредит охотой — как маленький…

Я понимающе кивнул головой. Иной раз, чтоб крепче привязать к себе мужика — надобно оставить его. Главное достоинство женщины, — не мешать.

— Не горюй, — главное ведь — здоровье. Сыщем другого…

Сестрица вяло махнула рукой, показывая, что не придает значения утешениям и с видом заправской бандерши, хвалящей "товар" клиенту, по-хозяйски хлопнула товарку по заднице:

— Знакомься. Элен. Прекрасная Элен. Не берет с мужиков ни пфеннига. Сами ползают за ней на коленках, но у нее — извращенные вкусы.

Я люблю приводить сей пример на лекциях в Академии. Что вы можете сказать об этой дискуссии?

Я доложил вам все нужные факты, чтоб вы могли сделать осмысленный вывод. Не можете? Хорошо. Вот ответ.

Нужна большая причина, чтоб пересечь Ла-Манш посреди "континентальной блокады". Я спросил у сестры, что случилось? Почему такой риск? Что с резидентом?

Дашка отвечала, что в посольстве "певец", — прошли аресты среди наших в Лондоне, а канал связи провален. Резидент просит подмоги и выяснения обстоятельств. Кроме того, — Артур не может начать операцию в Португалии тотчас и она перенесена на год, — вторжение планируется — будущей осенью. Пока ж — нету сил.

Я сказал ей, что у меня тоже плохо, — нужна крыша. Еще я приказал ей не высовываться и срочно выбыть из Лондона, — желательно ко мне — вдвоем что-то придумаем.

Она тут же порекомендовала мне девицу, указав, что Элен не имеет опыта с подготовкой, но — талантлива и схватывает все на лету. А самое главное, она даст мне крышу, коя не по зубам "местной публике.

Все это было сказано в присутствии ста человек и мы тут же "порвали связь", — теперь вы можете оценить класс работы Третьего Управления. Врагам есть за что — нас уважать и бояться.

Я поклонился Элен и тихо, но со значением, спросил ее:

— Что же вам нравится, прелестная незнакомка? Все в моей власти…

Элен чуть фыркнула краем рта, как — породистая лошадь и с легкой улыбкой отвечала на чистом древнееврейском:

— Задача проста — понять, что я говорю и доказать, что имеешь право понимать, что я говорю. И это же право должно быть у твоей матери, а также матери ее матери и так далее — до самой Евы.

Я чуть не упал от того, сколь легко Элен говорила на сем языке. К счастью, Бен Леви учил меня с сестрой Торе, не ища легких путей, и я смог ответить:

— Ну, о моей родословной ты могла бы узнать и от Дашки. Мои ж доказательства я покажу тебе в другой раз. Но какое имеешь Право — Ты осквернять Писание, оставаясь трефной свиньей?! По-моему — так сие называется", — я глазами указал на ее цепочку с крестиком.

По лицу Элен разлился какой-то совершенно радостный и в то же время стыдливый румянец, будто ее уличили в чем непотребном. Тут она почти шепнула по-нашему:

— Коль ты мужчина, проверь сам, — насколько я — трефная. А побоишься на том и простимся.

Тогда я под изумленное аханье светских дам и кряканье офицеров, приложился с поцелуем к открытой груди Элен и — будто случайно губами прихватил золотую цепочку и потянул….

Я не вытянул ее всю. Я смотрел в глаза милой и видел в них горделивое торжество и не посмел, чтобы окружающие увидали, что — на крестильной цепочке вместо креста. В столь католической стране (вроде Франции) убивали на месте за этакое. То, что Элен все равно носила наш знак — говорило о многом.

Я сразу выпустил из губ столь опасную для Элен цепочку и, переходя на немецкий, воскликнул:

— Я пьян от одного Вашего запаха, Элен! Простите мне мою глупость — Вы мне ударили в голову!" — и Элен, с раскрасневшимся от пережитого смертного страха лицом, счастливо улыбнулась в ответ:

— Я знала, что Ты — enfant terrible, но не до такой степени! У вас в казарме все такие же ненормальные?

Я же, крепко целуя ее, отвечал:

— Один только я. Когда мне представить мое доказательство?" — никто из окружающих не понял, что я имею в виду, ибо никто не читал Писания в подлиннике и поэтому никто не понял, что мне отвечала Элен, сказав:

— Сегодня…

Тут дали музыку и мы, как-то сами собой оказались средь прочих и закружились… Элен сразу поняла какой из меня танцор и стала вести за собой, а я — во всем ей подчинился.

Куда-то все подевались, — я за весь вечер не встретил ни одного знакомого, а весь зал, пусть и полный народом, был для меня совсем пуст и я в нем кружился с единственной женщиной на Земле и совсем не стеснялся "казарменного наследства.

Где-то средь танцев черт меня дернул спросить:

— Почему все зовут тебя — Прекрасная Элен? Как твое имя?

Моя пассия сухо ответила:

— Это — неважно. Пока тебя не было, я нашла приют в доме… Госпожи Баронессы. Поэтому за мной много ухаживали. Как будто бы — за твоей матерью.

Муж мой — мой муж. Он оказал мне Честь, взяв меня замуж, но сделал он это ради своей же карьеры. У меня была весьма грозная сваха… Такой — не отказывают.

— Скажи мне имя сего чудовища и завтра ты станешь его вдовой!

Элен усмехнулась в ответ:

— А ты его уже видел. И даже чем-то жестоко обидел. Я засыпала, а он пришел ко мне и рыдал у постели, чтоб я отомстила за него. Поманила тебя, а — не дала…

Я вдруг стал догадываться, о ком идет речь, замер, как соляной столп средь мазурки и, не веря себе, прошептал:

— Ты не можешь быть женой этого…!

Элен расхохоталась до слез, заставила меня слиться с обществом и, улыбаясь, сказала:

— Да — ты говоришь с Элен Нессельрод. Только не обижай моего благоверного. Он вырос средь низкого общества, но… Он научится. Он быстро учится. И у него несомненный талант, — твоя мать недаром держала его у себя. Секретарем. У него Дар — Великого Администратора. И он же — из наших…

Впрочем, я настолько же — Нессельрод, насколько твоя сестра — фон Ливен!

Тут я не выдержал и потребовал объяснений, — Элен вывела меня из толпы. Мы сели в карету Нессельродов и поехали по ночному Парижу. А Элен рассказала мне — историю своей жизни.

Девичья фамилия Элен — Герцль и она, таким образом, принадлежит к жидам австрийского корня. Отец ее служил атташе Венецианской республики при австрийской короне. В 1799 году, когда Суворов взял ее родной город, посольство Венеции в Вене было закрыто, а толпа погромщиков потребовала выдать жидов — на суд и расправу.

В дом Герцлей полетели камни и один из них убил матушку Элен. Обезумевший от горя Герцль раскрыл двери и бросился на убийц. Он был растерзан — в считанные минуты. Саму Элен…

Саму Элен вывезли из страны в закрытой карете. Когда девочка прибыла в Ригу, никто не поверил глазам, — у нее исчезло лицо.

Ей сломали нижнюю челюсть, чтобы она не могла сжать зубы. Перебили нос, располосовали лицо…

Она рассказывала последнее воспоминание — погромщики отдирают ее от мертвой матери, а покойную — женщину необычайной красоты, еще теплую уже… Большего разум девочки вместить не мог.

Стала она Прекрасной Элен, потому что кости лица срастались неверно и дядя Шимон понял, что если все предоставить Природе, наступит день, когда девушка не сможет — ни пить, ни есть, ни даже — дышать.

Тогда он, испросив разрешения у Бен Леви, самолично сломал все кости лица Элен и "вылепил" из них то, что — как ему показалось, было прекрасным. Впоследствии Элен часто смеялась, что ее лицо — "произведенье искусства" и люди чужие не поняли фразу и совершенно извратили ее буквальный смысл.

Это было единственное, что врач мог сделать для сироты — благо она не чуяла боли. Но никакой талант дяди Шимона не мог вернуть девушке ни ее испохабленной Чести, ни… Не сразу выяснилось, что кто-то из негодяев заразил девочку гонореей, а когда сие обнаружили — маточные трубы несчастной были слишком поражены, чтоб Элен смогла завести детей.

Потом, в день очередного обхода, обнаружилось, что после долгих лет мрака и пустоты — зрачки Элен содрогнулись на свет. И тогда дядя Шимон перевез девушку из дурдома домой, надеясь, что там разум быстрее вернется к несчастной.

Так Элен стала сиделкой и помогала ухаживать за больными. Она в ту пору была больше похожа на бессловесную тварь, коя все понимает, да — сказать не может. Разговорила же ее одна из пациенток доктора Боткина. Баронесса фон Ливен.

Баронесса заметила с каким осуждением смотрит на нее молодая прислужница и заметила:

— Когда я была молодою и глупой, я хотела родить от мужчины не нашего племени. Он… потом посмеялся, назвав… жидовкой и шлюхой. Теперь я заведу сына лишь от того, кто никогда не обидит меня.

И тогда — вроде бы немая безумная тихо ответила:

— Я Тебя понимаю. Я не знала, что сын твой от гоя, иначе бы… Всех их надобно убивать… Всех…", — сестра была в шоке от таких слов, а я впал в шок, узнав, что после сих слов женщины мигом сдружились.

Это была одна из самых дивных ночей в моей жизни. По приказу Бонапарта улицы Парижа вычищались от снега, да и — какой снег во Франции? Так, видимость…

Наша карета медленно скользила по спящему, ночному Парижу, еле слышно поскрипывали рессоры, а Элен все рассказывала и рассказывала… А когда она замолкала, мы целовались, будто безумные, и отогревали друг друга в объятиях, — зима была на дворе.

Ближе к утру Элен приказала везти нас — в дом… моей сестры — Дашки. Сестра по случаю прикупила домик в Сен-Клу, а в доме был потайной ход, коий вел прямо в комнаты Нессельродов. Моя комната выходила к потайной лестнице, а прямо напротив были двери Элен. Нам достаточно было открыть дверь, сделать пару шагов, тихонько постучать в дверь соседнюю и мы были вместе.

Элен довела меня до дверей моей комнаты и, не зная что теперь делать, в известном смущении протянула было руку для прощального поцелуя, но тут уж я взял инициативу в свои руки, а Элен — в охапку, и внес ее в мое очередное жилище. А потом крепко запер за собой дверь.

Что можно сказать о нашей жизни с Элен? До самого лета мы жили как муж и жена. Ходили лишь вместе и окружающие даже привыкли нас приглашать, как семейную пару.

Нессельрод процвел "под тенью этого счастья" и — постепенно выдвинулся на самые первые роли. Он имел обыкновение приходить к жене и канючить под дверьми о том, что ему нужно. Так продолжалось до тех пор, пока вышедшая из берегов Элен не вбегала в мою комнату с криком:

— Да сделай же ты ему! Не могу его слышать!" — и осчастливленный Нессель убирался с поживой. В иной день ему бы не удалась такая подлость, но этот хмырь приучился являться раз в месяц — именно в день, когда у Элен страшно болела голова и она была не в себе.

Потом мы при всех хихикали, шутя, что Нессель является "за месячным жалованьем", но… Так сложилось. Для публики.

Реальность же была немного иной. Лишь граф Фуше заподозрил неладное и постепенно раскрыл нашу тайну. Знаете на чем мы прокололись?

Французский жандарм заметил, что Элен слишком громко в свои "тяжелые дни" требует благ для Несселя, а потом — больно часто для дамы поминает про "месячные". Кто б мог подумать, что он обратит на это внимание?!

Но, как подлинная ищейка, "уцепившись зубами за странный душок", Фуше стал "копать" и вскоре выяснил любопытную вещь. Комнаты Элен были тоже сквозными. (Как и комнаты Нессельрода. Иначе, — как бы они попадали в парадное?)

Но если вторая дверь Несселя вела в основной коридор, вторая дверь Элен открывалась в спальню моей сестры — Доротеи. И разными, незаконными способами Фуше смог доказать, что с лета нового года, я, не задерживаясь ни минуты, проходил через спальню Элен в покои родной сестры. И — именно за это платил Нессельроду за его "Умеренность и Аккуратность", а вовсе не за прелести его благоверной.

Мало того, — Элен всегда вела себя более чем свободно и всем казалось, что у нее много любовников. С одним большим "но". Французский жандарм сперва не поверил, но потом получил несомненные доказательства того, что…

Ужасное насилие в детстве оставило страшный след в психике Элен. В постели она начинала… трястись при приближении близости. Нужно было завоевать ее фантастическое доверие, чтоб… она все же решилась. Так что реальных любовников в действительности можно пересчитать по пальцам.

В действительности же, — многочисленные "друзья" Элен предпочитали считаться ее "любовниками", чтоб только наружу не вылезло то — истинное, что всех нас связывает.

Однажды Элен спросила меня:

— Ради чего ты живешь? В чем смысл твоей жизни?!

Я, не покривив душой, отвечал:

— Я живу ради Счастья Прибалтики. Ради ее будущего, — Свободы и Независимости от любых оккупантов.

Помню, как она потемнела лицом, и с горечью прошептала:

— Ты — Счастлив. Ты — можешь бороться за свой народ и свою Родину. Твои соплеменники еще не выбрасывали тебя и твою семью на погром, с криками, — "Бей жидов! Бей это чертово семя!

А меня вот выбрасывали. И я ненавижу Австрию и… Венецию. Как они относятся к нам, так и мы — должны к ним.

Наша Родина — там, где ее нам вручил Господь Бог. В Израиле. В Земле Обетованной. Наша Задача — вернуться туда и восстановить Древний Храм.

Я не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что когда жандармерия добралась до сути, во Франции уже бытовала сильная, разветвленная организация моих соплеменников, взращенная энергией Элен и деньгами рижских евреев.

У Элен был Талант — Убеждения и Подбора Кадров. С ее смерти прошло пару лет… Многие примечают, что пока графиня Нессельрод подбирала людей на посты Российской Империи, не было нынешнего бардака.

И это при том, что к работе в Империи Элен относилась — "постольку поскольку". Все ее силы, Талант и энергия уходили на… международные отношения и поддержку наших диаспор по всей Европе и — даже в Америке.

Сейчас, после смерти Элен, сим занялся ее племянник. Имени его я, разумеется, не скажу — многие б многое дали за сию информацию… Пару раз я встречался с сим человеком и остался от него в совершенном восторге. Смею надеяться, — как и он — от меня. Я передал ему ряд документов Элен, познакомил с кое-какими из наших знакомых и…

Мы немного повздорили. Он обвинял меня, что я превратил нашу "Организацию" в придаток Третьего Управления. Не больше — не меньше.

Я ж отвечал, что такое дело не строится на пустом месте и "Организации" нужны — подъемные средства, проверенная структура, устоявшийся штат и все прочее. Никто не повинен в том, что у меня — такая работа. Но я не могу подбирать кадры — которых не знаю. И никто не виноват в том, что я доверяю лишь нашим. Под нашими я понимаю — наполовину немцев, желательно лютеран. Разумеется, вторая половина должна отвечать — Нормам Крови. Но первая все равно — должна быть лютеранской!

Спор наш случился при большой публике и мнения разделились. Проблема "Организации" как раз в том, что существует она на средства "лютеранских" евреев, в то время как большинство ее — евреи из "католических.

Надеюсь, не надобно объяснять, что в южных краях жидов притесняют гораздо сильнее и там больше желаний к Возвращению на Землю Обетованную. Но по причине сих притеснений, тамошние евреи не могут дать средств на сие предприятие. А "жидам северным" неохота оплачивать "очередной геморрой", который начнется, коль наши южные братья "погонят очередную волну.

Не знаю, — чем все это закончится, но сегодня мы на пороге Раскола в "Организации.

Но я отвлекся…

Как бы там ни было, — по тем, иль иным причинам Бонапарт не решился на ссору с еврейством и дело в итоге — "сплавили по течению". Я ж, по документам жандармов, стал числиться не "русским" — но "иудейским агентом" и многие "шерховатости" долгое время списывались на сие.

Лишь в 1814 году на моей личной встрече с Фуше, великий жандарм вдруг спросил:

— В Ваших отношениях с Нессельродами была какая-то… странность. Я сперва списал ее на одно, потом — на другое. Но что-то тут было не так. Я лишь не смог — поймать, — что именно.

Вокруг было много свидетелей и я не хотел раскрывать наших карт, но с другой стороны — Франция лежала в руинах, а мой настоящий напарник уже не мог второй раз внедриться в чужую страну без естественных подозрений.

Поэтому я признался:

— Вы все сделали правильно, но не дошли до последнего умозаключения. Видите ли…

Мы знали, что в посольстве во Франции работает ваш агент и поэтому… Я должен был сделать все, чтоб… Мое имя и имя моего истинного напарника (а не Чернышева — конечно) связалось в вашем сознании с чем-нибудь этаким.

Вы ж… Вам надо было лишь вспомнить, что — у моей матушки не могло быть поганых секретарей. Тем более — содомитов. Как вы думаете, — Владимир Нессельрод — и вправду предпочитает наш с вами пол — прекраснейшему?

Помню, как побледнело лицо Фуше. Помню, как перекосилось лицо Бертье (его военная контрразведка конкурировала с конторой Фуше и — тоже прошляпила)…

Мы рассчитывали на сей аспект психологии лягушатников, — человек жалкого вида и постыдного поведения не мог в их сознании быть разведчиком. Тем более — альфонс-рогоносец. Тем более содомит со славой "пассивного"…

Видите ли… Если бы вскрылось дело с Элен, мы надеялись, что французы упрутся в мою связь с родною сестрой. (Связь несомненно — преступную!) Так оно и случилось и жандармы не стали дальше "копаться в этом дерьме.

Но если б они продолжали "раскопку", мы с Несселем готовы были предоставить им доказательства "нашей с ним связи". (Благодарение Господу, на Кавказе я слыл "содомитом активным", стало быть Володе пришлось играть роль "содомита пассивного".)

Уверяю Вас, — узнав о "столь преступной любви" французы не стали бы выискивать дальше — что еще нас там связывало. По-крайней мере, — первое время. (А иначе зачем я сделал Владимиру такие милости с повышениями?! У нас должно было быть косвенное доказательство сих отношений. Но так, — чтоб никто сперва не подумал сие — Доказательством!)

В действительности ж, — вторым резидентом в Париже был все это время он — Владимир Карлович Нессельрод. "Евгей". Барон. Ныне — граф. Кадровый офицер нашей разведки.

Известнейший трюк. Толстый и тонкий. Рослый и низенький. Богатый и бедный. Барон — Истинной Крови и "поганый евгей". Дамский угодник и совсем по другой части. Повеса и карьерист. "Пьяница" и — совершеннейший трезвенник. Молчалин и — Скалозуб. Плюс — немножечко неприязни "по личному поводу". (И в то же самое время — две стороны одной и той же медали!) Якобинская жандармерия нас так и — не заподозрила…

Даже мои провал и арест не поколебали его реноме и он до дня паденья Парижа поставлял самую "горячую" информацию из "самого логова"!

Вот за это и уважают нашу разведку…

Кстати, что самое удивительное — сперва не планировались какие-то особые "шашни" с евреями. Это получилось как-то само собой — спасибо Элен и матушкину чутью на нее.

Уже в ходе всей операции выяснились Таланты "мадам Нессельрод" и матушка в разговоре с всесильным Спренгтпортеном посоветовала:

— Доверимся Господу. Там все — свои. Все — Богом Избранные. Дед мой называл такие аферы "созидательным бардаком", а он знал в этом толк!

Пусть ребятки почудят, побольше привлекут к себе вниманье жандармов. Может быть, — это как раз то, чего от нас и не ждут. Доверимся Воле Божией…

И нам разрешили "чудить" — во все тяжкие!

Мне было тогда двадцать пять. Доротее всего — двадцать два. Элен двадцать три. Несселю — двадцать…

Стыдно хвалиться, но согласно докладу "Интеллидженс Сервис" мы вчетвером были названы "самой опасной, самой удачливой и самой высокопоставленной командой разведчиков Нового времени". Все наши похождения подробно описаны в учебниках для будущих английских шпиков и…

Вы не поверите, — всех нас четверых приглашали прочесть курс лекций для их воспитанников. Как ни странно, — согласилась моя сестра — Доротея. Вообразите же ее удивление, когда она увидала толпу ребят за столами — все в черных масках!

Она сразу обиделась и сказала, что не станет ничего рассказывать на таком маскараде и кто-то из идиотов приказал было воспитанникам снять эти маски. Не успел приказ вступить в силу, как один из бывалых агентов "Интеллидженс Сервис" выскочил перед Дашкой и закрыл ей обзор с диким криком:

— Вы с ума посходили! У нее — уникальная память на лица!

Так и закончилась сия лекция. Уважают нашу семью на чертовом Альбионе. Ой, — уважают. (Сестра моя, кстати успела немногих запомнить и по возвращеньи на Родину с ее слов были нарисованы портреты возможных противников. Лет через десять мы троих взяли…)

По пятницам в нашем доме собиралась еврейская молодежь и Элен вела проповеди об особом Предназначении и Возврате на Землю Обетованную — к языку, культуре и нашим традициям.

Я уже доложил, что все это развивалось, как огромная импровизация, так что мы вчетвером знать ничего не знали о древних евреях и с чем их едят. Поэтому я принял участие в работе Натуральной Школы именно по вопросам культуры и лучшие умы якобинцев объясняли мне все про древних семитов, арамейских пастухов и тысячи подробностей из жизни обществ Востока. Да таких, какие мы и представить себе не могли! Так что, — как речь заходит о том, что я якобы создал современную теорию древнееврейских культуры и быта, — ради Бога, не верьте! Это все — Гумбольдт и прочие якобинцы. Мне чужих лавров не надо.

Молодые люди не любили слушать сих скучных материй и наши вечера были просто поводами для них пообщаться, да поухаживать друг за дружкой. В нашем кругу запретились азартные игры, а предпочтение отдавалось танцам, песням, да общим играм — типа "фантов". Особую популярность приняла игра в "анекдоты.

Когда наши гости, наплясавшись вовсю, собирались к камину передохнуть, да перевести дух — каждый писал на бумажке тему "для анекдота", а потом все по очереди вытягивали бумажки и придумывали обществу занимательную историю, случившуюся якобы с ними, или кем-нибудь из знаменитых людей настоящего, или — прошлого времени. Желательно в духе "Декамерона". Да и награда вручалась… на манер сего произведения.

После первых трех-четырех месяцев выяснилось, что я неизменно выхожу победителем в состязании. С той поры любой вечер кончался тем, что я рассказывал мой анекдот вне конкурса.

С той поры много воды утекло и я, конечно, забыл все те глупые шутки, но в своем завещании Элен оставила мне бумаги и безделушки. Оказалось, что все эти годы Элен вела дневник, в который записывала всякую всячину. Среди сих безделиц оказались и все мои тогдашние анекдоты. (Я привожу иные из них в конце каждой части сих мемуаров.)

Возвращаясь к Гумбольдту, не могу не вспомнить забавной истории с фонетикой и мелодикой русской речи.

Изучая культурные особенности разных стран, Гумбольдт обратил внимание на весьма любопытный факт русской культуры.

Оказывается, русская народная речь, имея несомненно славянскую морфологию языка и орфографию, характеризуется тюркской тоникой и мелодикой. Это подтверждается тем, что в отличие от прочих славянских культур, Россия практически не знает ни струнных, ни смычковых, ни даже духовых инструментов, но тяготеет к степняцкому голосовому пению.

Я весьма поразился сим наблюдением, ибо всегда считал гусли, свирель, да балалайку типично русскими народными инструментами. Вообразите ж мой шок, когда Гумбольдт предоставил результаты русской же переписи, согласно коей балалайка, дудочка и свирель наблюдались переписчиками лишь в западных областях Российской Империи, то есть на землях полвека назад бывших Польшей. Гуслей не нашли просто — нигде!

В то ж самое время переписчики отмечали, что русский народ поет охотно и часто, но все это — вокализ.

Что же касается татарской тоники русского языка, она во всю мощь проявляется в словах с упрощениями, — типа "комбат" (сравните — "башмак"). Такого явления не знают ни польский, ни чешский, ни сербские языки. Сего не встретишь даже на Украине. Отсюда Гумбольдт сделал довольно неожиданный вывод о необычайной религиозности русского народа.

Ибо во всех иных языках морфология с орфографией подчиняется тонике и мелодике, но не наоборот. В случае же с Россией Гумбольдт утверждал, что "Россия начинается там, где существует ортодоксальная (по-нашему православная) Церковь". Ибо именно Русская Церковь оказалась носителем славянской письменности и грамматики, в то время как обыденный, или вульгарный язык стремился к "татарщине". (Отсюда идет знаменитая максима: "Поскреби русского и найдете татарина". Редко кто помнит, что сие реакция Бонапарта на сей доклад Гумбольдта.)

В споре "обыденности" и Церкви победила Русская Церковь, но татарская суть языка никуда не ушла, обратившись в нехарактерную для славян мелодику ударной речи и голосовое пение. Тут Гумбольдт перебрасывал мостик к немецкой культуре, изучая феномен голосового пения Средней и Нижней Германии. (Все окрестные народы предпочитают пользоваться струнными, или смычковыми инструментами.) Причина же сего феномена, по мнению Гумбольдта, крылась в "культурном шраме гуннского варварства", затронувшего прежде всего — эти земли.

Эта работа Гумбольдта вызвала известное исступление немецких умов. Особенно в Австрии, где великого мыслителя тут же заподозрили во всех смертных грехах и "якобинских проделках", ибо "германская нация не может иметь родителем немытого дикаря" (sic!)!

А теперь, — представьте себе, что прошло десять лет и я, читая очередное прошение адмирала Шишкова по усилению "русскости" нашей армии, наталкиваюсь на предложение "обязать старших офицеров играть на балалайках и гуслях для приобщенья солдат к великой русской культуре"!

Я, извините, кавалерист. Навроде древнего монгола, или татарина не могу дернуть струну, не порвав ее, ибо руки мои сбиты поводьями, да саблей. И мне предлагают взять балалайку!

Сердце мое не выдержало и я написал открытый ответ бравому адмиралу, в коем интересовался — где это он видал села хоть с одной балалайкой?! Ах, в Царстве Польском? А при чем здесь "русская культура"? Гумбольдта надо читать, друг мой!

Послание мое стало камнем, брошенным в улей. Появилось письмо за подписями всех тогдашних русских писателей, начиная с Карамзина, в коем меня ругали за "оскорбление лучших чувств народа намеками на его татарство". Тут уж и я обиделся, особо на Карамзина (уж кто б… — посмотри на свою фамилию, дружок!).

Обиделся и объявил премию в двадцать тысяч рублей за изобретение духового инструмента, позволявшего одновременное голосовое пение.

За премией пришел некий немец, принесший мне "гармонию", — по-моему нет нужды объяснять, что это было такое. Я заплатил ему за такой подарок пятьдесят тысяч рублей, купил патент и просто всячески осчастливил.

Теперь встал вопрос, — что нам с ней делать? Я впервые показал эту штуку моим Братьям по Ложе "Amis Reunis". Все мы сразу же загорелись и решились написать хорошую песню специально для этого инструмента. Примеров у нас не было, ибо культура не знает предтеч для гармошки, и наш выбор пал на поволжскую версию "Wacht am Rein" со словами "Volga, Volga — Vater Volga. Volga, Volga — Deutsche Fluss.

В таком виде ее, конечно, нельзя было показать русскому слушателю и князь Львов на пару с Канкриным написали ее новую версию. Слова песни были опубликованы нами в "Пчеле" и вызвали бурю намеков и возражений.

Одно из самых главных и дельных звучало так:

"Песня хорошая, но явно искусственная, ибо представляет собой умелую стилизацию. Мелодика ее основана на распевном использовании буквы "а", в то время как для волжан характерно "оканье", тогда как для "акающей" Москвы Степан Разин всегда был и остается атаманом разбойников, недостойным никакой песни". (Как потом выяснилось — возражение Карамзина.)

Мы нарочно дали противникам вволю поупражняться в учености и остроумии, а потом предложили проверить песню на слушателе. Наши соперники с радостью согласились, ибо ведать не ведали о гармони.

В урочный день мы пригласили в солдатскую столовую полторы сотни унтеров из самых разных частей и областей необъятной России. Наши соперники думали, что мы тут встанем и хором запоем, но вместо этого ваш покорный слуга, князь Львов и граф Канкрин вынули новые диковинные инструменты и приготовились к исполнению.

Раздались смешки с шутками, ибо "истинно русскую песню" собрались играть столь несомненные инородцы, что дальше — некуда. Из нас всех один Львов имел связь с Россией, да и то — на уровне лишь фамилии.

Но только мы взяли первый аккорд и князь Львов чуток "размял пальцы", все стихло. Мы спели историю казацкого атамана и несчастной княжны в гробовом молчании. Солдаты просто молча сидели и таращились. Ни звука. Ни хлопка. Ни шевеления.

Сказать по совести, я страшно расстроился. Я так понял, что мужики не признали нашу песню за свою — за народную и чуть не расплакался от обиды. Знаете, все ж таки неприятно выставиться дураком на людях.

Мы в самых растрепанных чувствах вышли из столовой, разлили на троих и… Тут высыпали унтера, которые просто чуть не смяли нас! Они что-то спрашивали, теребили гармошки, просили повторить слова и я от изумления спросил их:

— Братцы, а чего ж вы там-то молчали?

На что получил в общем-то логичный ответ:

— Так нам сказали, что для нас будут играть их благородия и если мы хоть пикнем, всем обещали всыпать шпицрутенов!

Вы не поверите, как я растрогался сей душевной простоте неведомых доброхотов. А тут один унтер, видя мое расположение, спросил, украдкой примериваясь к гармошке:

— Барин, а на что она тебе? А я тебе за нее службу какую ни то сослужу!

Я был счастлив. Я со смехом сказал:

— Раз тебе нужнее, бери. С одним уговором. Ровно через год споешь мне на ней самую душевную песню твоей деревни.

Унтер обрадовался и попытался показать мне такую песню сразу. Пальцы его не знали клавиш и получилось черт знает что, — две прочих гармошки стали рвать из рук, обещая "сжарить нам на глазах" и я крикнул:

— Цыц, мужики! Все кому понравился инструмент — встать в очередь и записаться. Всем хватит. Условие помните? Ровно через год по одной песне. А когда соберемся, — сами и выберете лучшую. За пять лучших песен — = пять деревень освободим от налогов сроком на пять лет. Пятерых певцов освобождаем от армии. Будете петь в своих же частях, но — вольнонаемными. Соловью в клетке не петь", — не нужно и говорить, какое было одушевление.

Ровно через год на импровизированном конкурсе в Московском Кремле, сто пятьдесят лучших певцов-гармонистов из всех частей и соединений Имперской армии показали свое мастерство пред московским купечеством.

По окончании концерта купчины с заводчиками ревели навзрыд и лишь шире раскрывали свои кошели. Так возникло акционерное общество "Любителей русской гармони", которое выстроило в Туле завод по производству гармошек. А кроме того, собранные деньги пошли нашей партии на подготовку к взятию власти в 1825 году.

Если Россия прямо-таки заболела гармошкой (конкурсы на лучшего гармониста проводились аж в ротах), в Польше и на Украине к сему поветрию отнеслись с прохладцей. Однажды Прекрасная Элен примчалась ко мне с гравюркой киевской фабрики. На ней изображалась вся наша Ложа в пейсах и ермолках, распевающая "Из-за Остгава на стгежань…", а персонаж с моими чертами лица спрашивал кого-то похожего на Сперанского: "Ну чем мы-таки не маскали?

Элен была в истерике и требовала во всем разобраться. Я же расцеловал любимую и сказал ей:

— Дурочка, все идет, как нельзя лучше! Мы их просто достали! До самых печенок. Все их слова насчет славянского братства оказались брехней, Польша обречена.

Если через десять лет в дни Польского Восстания у наших солдат спрашивали, жалеют ли они "пшеков", русские отвечали, — "Никак нет, — чуждый для нас народ. Скрыпычный!

Средь инсургентов же самой популярной стала карикатура, на коей я шел с гармошкой впереди орды квасников, да охотнорядцев с засученными рукавами. По нашим лицам можно было сказать, что мы пьяны в дым и орем какую-то непотребщину. По нашим волосатым рукам катилась свежая кровь, а под сапогами хрустели скрипки, скрипки, скрипки…

А вы говорите, что языкознание с мелодикой — пустые науки!

Но я отвлекся…

Однажды я захотел без свидетелей поговорить с человеком, а скрыться от жандармов можно было лишь на нашей "тайной вечере". Разумеется, жандармы пытались сунуть нос и сюда, но Элен умела подбирать людей, что для работы, что для веселья и в том у нее — Дар Божий.

Народ в жандармах состоял — так себе, ибо в ту пору все дельные были в армии. Исключение составляли люди боязливые, а стало быть и — внушаемые. Всех их Элен "перековала" за одну беседу. Вопросы крови — дело тонкое и самые отъявленные якобинцы ломались, стоило им напомнить о детских обидах и горестях. Франция не слишком отлична от иных стран Европы и у любого жандарма, пришедшего в наш дом, было что вспомнить.

Идиотизм заключался в том, что Элен отбирала гостей по крови матери, а мой новый друг не был евреем — в ее понимании.

Я все не решался сказать ей об этом и случай представился, когда мы заперлись в нашей спальне. В первую минуту она молчала, а потом…. Потом она сказала, что такие, как мы с моей матушкой, и довели наш народ до его столь жалкого состояния.

Она кричала, что я продался трефным, потому что в душе — тот же скот, как и мои грядущие подданные. Она сказала, что я все это время лгал ей и делал вид, что меня заботит судьба еврейства, когда на деле вся наша семья служит Ордену Иисуса…

Моча мне ударила в голову и я обозлился. Я сказал ей, что мне ненавистны ее закидоны. Когда сию хрянь скажут про нас, я думаю, что у людей хамство в Крови, голодное детство и прочее…

Когда то же самое про других говорят уже наши… Мне становится не по себе. Ибо выходит, что это у нас трудное детство со всеми из того вытекающими. "Тебя что, — мама совсем не любила?! Как же ты смеешь считать ее нашего племени?

Тут в Элен вошли бесы и у нас вышло… Не будь я привычен к оружию, Элен либо меня порешила, либо сама обрезалась ножичком. Так ее занесло.

Кончилось дело тем, что я впервые жизни поднял руку на женщину и выдрал ее так, что она потом с месяц — нормально сесть не могла. Потом я швырнул зареванную и оттого успокоенную Элен на кровать и ушел спать к латышам.

Лишь под утро, когда я сам немного остыл и пришел в себя, я вернулся. Элен сидела на нашей кровати, сжавшись в комочек, и тихонько скуля после "урока". Увидав меня, она медленно поднялась, молча посмотрела в мои глаза (ее были будто совиными — столько черноты появилось вокруг), а потом взяла меня за руку и уложила рядом с собой. Просто спать.

В пятницу нужный мне человек пришел к нам и был окружен ровно такой же теплотой и заботой, как и все прочие. С этого дня двери у нас отворились и для "не совсем чтоб жидов.

Внешне Элен оставалась такой же, как и была, но… Из нас четверых она одна не была кадровою разведчицей. Пожалуй, она не могла перенести мысли, что львиная доля происходящего навсегда останется для нее тайной за семью печатями. Когда же из Лондона прибыла моя сестра и…

Мне сложно объяснять мои отношенья с Элен. Однажды она как-то сказала, что я был и остаюсь ее мужем, другом и, конечно, любовником. В своем дневнике она написала (а я прочел сие лишь после ее смерти), что… никто кроме меня еще не был так добр, ласков и нежен с ней. И еще она написала, что… Что я "влюблен в шлюху, которая его нисколько не ценит". И — еще… Всякие гадости про мою родную сестру.

Они с Элен никогда не любили друг друга. (Как и мы с Нессельродом.) И — ровно как у нас с Нессельродом была общая Миссия, у Элен с Доротеей был… "общий муж". Так они меж собой меня называли. А долго такая "семья втроем" протянуть не могла.

Однажды, когда я играл в шахматы на известные ставки в кафе "Режанс", к сему заведению подъехала наша карета и оттуда выскочила моя сестра. Она дождалась, пока я проиграю очередную партию, подняла меня из-за столика и прошипела счастливым голосом:

— Пока ты тут развлекаешься, твоя…

Я в первый миг не поверил своим ушам. Мир мягко качнулся и стал уходить из-под ног, но я схватил сестру за плечо (она даже вскрикнула) и потребовал:

— Не может быть! Где?! С кем?

Моя сестра с радостью объявила:

— У Нессельрода есть домик за Венсенном. Место там грязное, но только туда он смеет водить голышей-оборванцев, чтоб переспать с ними. Сейчас твоя там принимает своего бывшего хахаля…" — я зажал рот "Брату моему", чтобы она не сказала слов, после коих уже нельзя ничего изменить, согнал ее кучера с места и мы поехали за город мимо самых грязных, рабочих кварталов.

Доехали быстро, и я так и не успел решить, что делать. Я, Доротея и Нессель были Братьями и в свое время дали Обеты Молчания, но Элен…

Она со зла могла раскрыть рот и тогда пострадали бы те, кто нам доверился! А Обычай гласил, — Выход из нашего Братства — ногами вперед…

Сестра указала мне на дешевенький домик с хлипкою дверью, и я вышиб ее одним ударом ноги.

Элен была в комнате, а рядом с нею — какой-то незнакомый субъект. При виде нас он вдруг съежился и спрятался за Элен, а та холодно посмотрела мне прямо в глаза и… Я сам вышел из комнаты. А она уже вслед мне сухо сказала своему кавалеру:

— Не бери себе в голову…" — а потом с какой-то яростью и тоской в голосе, — "Стучать надо, когда заходишь!

Когда Элен вернулась домой, я ждал ее за столом, накрытым на две персоны. Она долго стояла у двери, не зная с чего начать, а потом сухо произнесла:

— Да, я спала с ним…

Я встал к ней из-за стола, прихватил с собой два бокала полных темного, пьянящего вина и, подавая один, улыбнулся:

— Ну и что с этого? За эту Любовь!

Элен благодарно улыбнулась в ответ и капельку пригубила из своего бокала. В первый миг она не поняла, что происходит, а потом судорожно схватилась рукой за горло со словами:

— Какой странный привкус… Что это?!

— Сие горчит Истина. Да ты — не стесняйся… Слезами уже не помочь, а чем больше доза, тем меньше мучиться.

По сей день помню широко распахнутые, затравленные глаза Элен. Она смотрела на меня, как кролик на подползающего удава. Губы ее затряслись, а лицо искривилось, как от приступа слез, но глаза были сухи:

— Это — безбожно, Сашенька…

— Напротив. Женщина, уличенная в неверности, получает питье Смерти. Коли есть ее вина перед Господом — Он покарает грешницу. Иль, — пощадит ее…" — с этими словами я вынул из кармана крохотную шкатулочку с прозрачным кристаллическим порошком, — "Коль боишься Господа — выпей. Выпей и боли — оставят тебя.

У Элен выступила холодная испарина, судороги сводили внутренности и она, дабы не упасть, оперлась спиной о дверной косяк, хрипло пробормотав:

— Если умру, ты будешь мучиться, вспоминая, как — убивал меня. Иначе я буду мучиться тем, как тебя потеряла", — с этими словами она обеими руками подняла тяжкий бокал с темным вином и выпила его до дна. Лицо Элен скривилось от ужасной боли и она горько всхлипнула:

— Вам мало меня?! Виновна ль я в том, что никогда не смогу доказать Вам Любовь, родив ребенка?! Виновна ль я в том, что еврейка не может стать Королевой Ливонии?!

Так почему я должна сидеть у окна и всякий раз ждать Тебя неизвестно откуда? Почему я должна всякий раз принюхиваться, ужасаясь учуять запах духов?!

Завтра ты все равно женишься на сей пруссачке и — все.

Тут уж я только промямлил:

— Ты не понимаешь. Но и ты…

— А что я? Я — вольная женщина. Обручись со мной. Без брака. Пред Господом. Ты же не можешь этого! Значит и я могу — с кем угодно!

Что-то сдавило мне горло:

— Ты не понимаешь.

— А что понимать? Твоя мать однажды сказала, что обратная сторона Любви — Смерть. Ты не дал Любви — спасибо за Смерть…

Я встал перед Элен на колени и покрыл ее жаркими поцелуями. Потом мы вышли на улицу, добрались до синагоги и я "взял ее", как "девицу в красном". Будучи ревностной иудейкой, Элен теперь не могла пойти против "мастера своего" и я успокоил всех Братьев. Все к лучшему.

В бокале Элен был настой спорыньи. Сей яд находит широкое применение на допросах, ибо вызывает у женщин судороги и спазмы, подобные родовым схваткам. Помимо муки физической сия гадость вызывает и чувство безотчетного страха в той мере, что — женщина чует присутствие Смерти. Иные готовы унести с собой свои тайны, но большинство баб таково, что пред лицом Вечности они выкладывают карты на стол.

Средство сие не ново — в древней Иудее так разоблачали неверных жен за две тысячи лет до Рождества Христова. Что касается противоядия — оно содержало гран цианида калия. Верное средство от Страданий и Страха пред Смертью.

Но пора доложить и о неких аспектах моей бурной деятельности. Я занял пост атташе по культуре и отвечал за вопросы бракосочетания. На первый взгляд, нет занятия чище, но… Все православные, кои могли вступить в брак с католиками, были женами дипломатов.

Я уже говорил, что все дипломаты (как давешние, так и нынешние) насквозь содомиты по той причине, что воспитались в Пажеском корпусе. Женятся они лишь ради приличий и супруги их ведут весьма вольную жизнь.

Средь "дам" попадались готовые задрать подол перед каждым. Были дамочки, коим просто хотелось, пока "радость не отцвела". Но встречались и девицы, получившие пару наказов от "дядей" из Абвера, и, наконец… Женщины искренне любившие своих совсем юных мужей, убитых якобинцами при Фридлянде с Аустерлицем. Эти готовы были на все — лишь бы сквитаться.

Все они проходили передо мной со своими французскими кавалерами. Они вручали прошение в Священный Синод на развод с мужеложником из посольства и дозволения на вступление в брак с католическим офицером… (Если вы не совсем поняли — поясняю: жена берет Веру мужа, поэтому я обслуживал одних женщин. К счастию, за все это время я не знал ни одного брака православного с католичкой. Наши стали жениться на местных чуть позже. После оккупации Франции.)

Я проводил напутственную беседу, спрашивая, — обдумали ли они сей шаг и всячески наставлял на Путь Истинный. Так длилось до тех пор, пока не приходил ответ из Синода. А Синод…

Что Синод?

Иные браки расторгались и заключались там за неделю, другие мариновались года по два… Но такие уж странные ребята — эти церковники.

Когда я был-таки "повязан" французскою жандармерией, чертов Нессель так "растерялся", что пустил сыщиков на территорию посольства и случился дикий скандал. Оказалось, что ни одно из прошений так и не покинуло пределов Парижа, а решения о браках принимал непосредственно я.

Ах, сколько крику было по сему поводу! Что самое любопытное, Священный Синод "на голубом глазу" выкрутился из сей ситуации письменно удивившись: с каких это пор какой-то там иудей-лютеранин получил Право от Русской Церкви разводить православных?! Устроилось следствие. Оказалось, что изначально моя функция не включала в себя расторжение браков, но кто-то в посольстве что-то напутал….

Начался грандиозный скандал, всем "разведенным" мной и мною "обвенчанным" полагалось пройти повторную процедуру, а семейных пар сего рода насчитывалось… пару сотен!

Со всех концов Французской Империи самому Бонапарту хлынул поток просительных писем и тот растерялся: самый пикантный момент состоял в том, что когда я был арестован (в 1811 году) львиная доля прошедших чрез меня "женихов" квартировала в Польше и Австрии — на русской границе.

Возникла маразматическая ситуация, — французская жандармерия должна была — иль закрыть глаза на сотни возможных шпионок в рядах наступающей армии, иль — массовые репрессии к возможно невинным.

В итоге, — Антихрист признал "мои браки" действительными, но и… приказал контрразведке Бертье следить за всеми новоиспеченными "мужьями и женами". Потом уже, после Войны, многие говорили, что это было самое неправильное решение из возможных. Всеобщее взаимное недоверие, переходящее порой в паранойю, изничтожило якобинский дух всеобщей "камарадери", коей так славились якобинцы. Сам Бертье называл мою акцию "камнем, брошенным Ясоном посреди Драконьего поля". Но, как признают многие, это "цветочки"…

Однажды ко мне на стол легла бумага ошеломительная. В известные годы Беринг открыл Аляску и объявил ее нашей колонией. Земли эти оказались отменными в смысле природных ресурсов, но — абсолютно бесплодными. Да и немудрено — все сколько-нибудь плодородные земли в этих краях были взяты Испанией аж при Кортесе.

Снабжение Русской Америки велось через Францию на Новый Орлеан, а оттуда по землям союзной французам Испании по Рио-Гранде до Йерба Буэне (Сан-Франциско) и оттуда — в Ново-Архангельск. Путь неблизкий, но — весьма быстрый, ибо в Америку корабли летят, влекомые Канарским течением, а обратно — могучим Гольфстримом. В Тихом же океане нет подобных "сквозников", а плыть приходится по пустыне и сама команда ест собственный груз. Какими бы ни были трения меж нами и Францией, — сей путь был нашей "священной коровой", ибо Аляска приносила больше прибыли в нашу казну, чем та же Сибирь. (Один провоз пушнины из Ново-Архангельска до Парижа обходился в тридцать (sic!) раз дешевле, нежели из Тобольска — за счет дешевых сплава и каботажа против ямских и дорожных.)

Но только во Франции грянула Революция, Русская Америка стала тощать в тисках голода. Это было одной из причин, по коей Павел договорился с Антихристом и объявил войну Англии. Английский флот немедля перерезал пути чрез Атлантику и… не снял блокады даже после воцарения Александра. (Жажда бритонов "прибавить" к своим владеньям Аляску ни для кого не секрет.)

Так устроилось кругосветное плавание Крузенштерна с Лисянски. Они не столько открывали новые острова, сколько пытались основать еще одну колонию в теплом климате и — оттуда кормить наши земли в Америке. Плавание сие дало многое для науки, но главная цель так и не была ими достигнута.

Перейдем к сути дела.

Жил-был некий Резанов. Прославился он талантом к гешефту и за это стал главой "Русско-Американской компании". Достигнув чинов сей купец возгордился до такой степени, что стал именовать себя то князем, то графом, хоть по моим сведениям — его родство с высшим сословием мягко сказать — эфемерно. Да и где вы видели русского князя, а тем более — графа, маравшего бы Честь за прилавком? ("Граф" на Руси не сословный, но — воинский титул, "возобновляемый, но не наследуемый"!)

Сей Резанов, рассорившись с Крузенштерном, решился действовать самостоятельно. Случилось это в Японии, где после неудачи на переговорах, Крузенштерн решил продолжать плавание, Резанов же задумал "принудить японцев к торговле". Сам он ничего не знал о японцах, их нравах, обычаях и почитал сей народ — "сборищем узкоглазых макак". (Цитата из его письма.)

Увы, и ах, — японцы живо разобрались с Резановым насчет того: какой из него граф, ибо по их понятиям (как и в России) самурай не смеет ни вести торговлю, ни — искать для себя никакой выгоды. Судя по документам, — это еще ничего не решало, ибо японские торговцы готовы были иметь с нами дело, но Резанов ударился в амбицию и решился на применение силы.

Лучше бы он не считал себя графом…

В короткой стычке "граф" потерял три корабля из пяти и две трети людей, и лишь "Юнона" с "Авосью" ушли от гребных (sic!) японских галер в открытое море. Самым позорным в сем деле стало то, что японцы со своей стороны потеряли десять, или пятнадцать человек — не больше того. Это была по тамошним понятиям такая "потеря лица", что даже китаезы с корейцами еще долго издевались над нашими флагами в этих краях.

По сей день японцы не могут забыть той победы и ведут себя с нами крайне агрессивно. Прошло уже больше тридцати лет, но Япония остается последней страной в Азии, с коей у нас нет ни торговых договоров, ни даже дипломатических отношений.

Резанов, догадываясь о возможных последствиях сего дела, не решился вернуться в Россию через Китай, но поплыл в Калифорнию, ибо прослышал о войне меж нами и Францией. Ему нужно было любой ценой "загладить" свою неудачу в Японии и он решился захватить испанский (и потому — союзный французам) Йерба Буэне.

С точки зрения поживы, это было весьма мудро, ибо сей город реально не охранялся. У англичан с испанцами был конкордат на "вечную тишину" на западе континента, а для России сей город был единственным портом, через коий мы подвозили продукты.

Наши корабли пару раз пальнули из пушек и испанцы живо спустили флаг. А резановские морячки разграбили Йерба Буэне. А заодно и "осчастливили" всех испанских девиц в этом городе. Резанову же, как атаману всего приключения, досталась шестнадцатилетняя дочь самого губернатора.

Так продолжалось недолго, но Резанов успел немало награбить, когда обнаружил, что стоянка его кораблей окружена полчищами воспрявших духом испанцев, настроенных более чем решительно. Возглавлял сие сборище… гонец из России.

Ведь Резанов, дабы не смотреться пиратом, якобы торговал с несчастными, платя, правда, не деньгами, но — долговыми расписками "Русско-Американской компании". Так он ускользнул от международного трибунала, но получилось, что он торговал с Испанией в годы войны и так стал — Изменником Родины.

Команда тут же заковала в железа своего атамана (морской сброд на "торговцах" продаст маму родную, коль дело зашло о собственной шкуре) и повезла в Хабаровск. (Ради такого дела японцы их даже пропустили через проливы.) А там их встретил второй гонец, якобы сообщивший, что австрийская кампания с треском проиграна и у нас теперь мир с Францией, и Резанов ни в чем не виновен. И его — расковали.

Тут наш гешефтмахер вскочил на лихого коня и что есть духу понесся в столицу — просить матросов на новое покорение Йерба Буэне. Деньги у него с собой были и, зная о нравах кочубеевой администрации, можно не сомневаться, что все для него кончилось бы прекрасно. Но он не знал того, что этими делами ведает теперь не масон Кочубей, но дядя мой — Аракчеев.

Второй раз его взяли уже в Красноярске. Он юлил, сулил огромные деньги (у него конфисковали на полмиллиона ценностей из награбленного), но местные следователи были уже наслышаны о нравах и обычаях Аракчеева и не посмели ни "взять в лапу", ни отпустить мерзавца. Правда, предлог, по коему его взяли, был пикантным. К той поре мы уже проиграли кампанию в Пруссии, но следователи вели себя так, будто война еще шла и Резанов стало быть — опять торговал в дни войны с Францией, стал "Изменником" и так далее…

Резанов был уже немолодым человеком, — вот он и помер от разрыва почек в Красноярском остроге. Мне сложно судить о сием, — Резанов, конечно же заслуживал смерти, но не такой…

Его надо было вернуть в Ново-Архангельск, где с той поры от испанцев не видали ни зернышка. Это ж надо было додуматься, — разворовать, да разграбить наш единственный источник провианта в Америке! Но таковы все гешефтмахеры ради полумиллиона себе в карман они уморят голодом не только Аляску!

И вот теперь на моем столе лежал запрос от "синьоры Кончиты". Сия девица, будучи обесчещена, теперь не могла ни жить — без Чести, ни уйти в монастырь, ибо считалось, что она ждет брака с насильником.

Вся ее надежда теперь былы в том, чтобы получить либо документ о казни Резанова (Честь жертвы казненного восстановлена безусловно), либо дозволения Синода на брак. (Коль жених католик — решает курия, коль православный — Синод.)

Но я прекрасно знал, что мы никогда не признаем ни смерти Резанова, ни его невиновности. В реальности, — он был убит по приказу самого Государя за японский позор, но мы не могли допустить, чтобы слухи о нем дошли до Европы, тем паче — до Франции! Поэтому решено было держаться версии с несовершенством наших дорог и разгильдяйством. Мол — страна наша велика и обильна, и вести по ней едут долго…

Если бы все и дальше шло, как оно шло, — дело бы это легло под сукно, девице уплатили известную сумму, а Франция, продав Соединенным Штатам Луизиану, вообще склонна была забыть обо всем. Продано, — с плеч долой!

Я же рассудил, что из всего этого можно раздуть знатный скандалец, если за дело приняться с умом. Я дал запрос, с моими доводами согласились и я (якобы по пьянке) "капнул" кое-что из моих сведений какому-то испанскому гранду. Через неделю Париж гудел, как развороченный улей, а сам Министр Иностранных дел Франции князь Талейран вызвал меня для объяснений русской позиции в вопросах брака и Веры.

Его можно понять, — французская пропаганда развязала самую дикую антирусскую истерию. Мол, русские мешают счастью влюбленных, не дозволяя православному брак с католичкой.

Пришел я в МИД, приготовил слезливую, душещипательную историю, но сам Талейран, опережая события, приказал подать Писание и потребовал:

— Поклянитесь, что знаете — где Резанов! Finita la commedia!

Я истово перекрестился, плюнул через левое плечо (чуть не попав в глаз какому-то испанскому гранду), а потом побожился:

— Резанов поражен во всех правах и не смеет даже писать писем, — не то что жениться. Он содержится там, куда на Руси принято посылать всех Изменников. Место это в Сибири…" — пусть кто скажет, что туда, где находился Резанов, на Руси не отправляют "врагов народа"! А то, что Резанов по сей день в Сибири, — вы не станете отрицать.

Впрочем, лягушатники настолько не знали России, что мне поверили. А бедная Кончита по сей день не может ни устроить свою жизнь, ни уйти в монастырь. Лес рубят — щепки летят…

Когда Талейран уж думал, что дело сделано, я спросил у него, — нет ли у него приказа обидеть Россию? Должен ли я доложить Государю, что такими делами готовят общество к войне с моей Родиной?

Талейран не знал, что ответить, ибо дела французов не дозволяли им немедля идти на нас. Но надо было что-то придкмать и он поклялся, что у Бонапарта и в мыслях нет нарушить Тильзитский мир.

Я тут же протянул ему ту самую Библию, на коей только что клялся в отношеньи Резанова, и с милой улыбкой заметил:

— Я верю Вам! Но Синод останется недоволен, коль я поклянусь, а Вы не сделаете ответного жеста! Прошу Вас, — скажите, что Франция не намерена напасть на Россию", — мосты за несчастным уже догорали и он поклялся, хоть и не мог не знать, что за неделю до того на приеме испанской делегации Бонапарт самолично заверил испанцев, что нападет на нас, как только покончит с негодною Австрией!

Не успел он дочитать слов молитвы, как среди ревностных испанских католиков раздались посвисты, смешки, покашливание и даже выкрики:

— Обрезанный аббат! Чертов жид! Для него нет святого!

Для высшего сословия Франции, насквозь пропитанного вольтерьянством, клятва на Библии давно обратилась в пустую формальность, — не будь в аудиенц-зале испанских гостей, никто бы и не осознал сути сказанного. Но испанцы были настолько оскорблены преступлением против Господа, что не стали ждать конца встречи и толпой повалили на выход — через полчаса о безбожии Талейрана судачил уже весь Париж.

Сам Бонапарт относился к таким вещам наплевательски, но будучи полководцем, он не мог допустить, чтоб солдаты усомнились в добродетелях своего начальства. Назначилось следствие — судьям велели "выпустить пар" из разгневанной Франции и Талейрана обвинили… не помню уж — в чем! Дикое обвинение — Министру Иностранных дел, но власти решили "добить упавшую собаку", повесив на виновного все свои промахи.

На выходе из МИДа ко мне подбежал молодой человек корсиканской наружности, передавший мне записку от самой "мадам Жозефины"! Так я попал в круг истинных правителей Франции. (Меж корсиканцами (ревностными католиками) и якобинцами шла борьба и я своей выходкой оказал им услугу.)

Первым, кого я увидал в салоне мадам Жозефины, был кардинал делла Дженга. Я немедля подошел к нему и приложился к руке со словами:

— Не смею забыть нашей встречи — Ваше Преосвященство! Ваша тогдашняя проповедь пролила бальзам на мою душу!" — кардинал сначала опешил и чуть было не отдернул руки, но тут же осознал мою силу. Обидь он меня, я выложил бы о его шашнях с католиками. А скандал с Талейраном навел страх Божий на верхушку якобинского общества. Католики не играли первой роли в казарме, а генералы, замаранные Кровью сотен священников, — не моргнув глазом, придавили б его, узнай, что именно он — глава католической партии.

Так что кардинал, изобразив саму доброту, благословил меня и даже спросил насчет прав латвийских католиков. Тех самых, о коих я в прошлый раз "обещал беспокоиться". Я ответствовал, что теперь их уже ничто не тревожит.

У кардинала на миг обозначились скулы, но лишь прощаясь со мной, он спросил:

— Вы имели в виду, что они обрели… "Покой Вечный"?

Я ж, поднимаясь с колен, отвечал:

— Истинно так — в лоне Нашей Матери — Церкви!" — и кардинал не решился спросить — при какой именно церкви похоронены эти несчастные…

Конечно, его передернуло, но они с Фуше отпустили меня и теперь кровь польских подпольщиков была на нем в той же мере, как и на мне. Потом его секретарь рассказал, что доброго клирика неделю мучил кошмар, — так он переживал за сие, но сны — Вопрос Совести. Шла война…

Как бы там ни было, после моей беседы с корсиканским священником сердца Бонапартов раскрылись ко мне. Первым ко мне подошел Карл (с ним я был ближе по возрасту). Я рассмешил повесу парою анекдотов: да так, — что он ржал на весь салон и на веселье потихоньку стянулись его дядья, братья и кузены.

Что сказать про эту семью? "Природа, потрудившись на гениях, имеет обыкновение отдыхать". В случае Бонапартов — Господь "вложил Душу" в "Антихриста", а до прочих… Но оно и неплохо, — в семье корсиканцев.

Братья Наполеона осознавали, что звезд с неба им не хватать и потому просто боготворили своего гениального братца. Так что никаких раскладов, когда братья иной раз меряются, — кто из них толще, в этой семье не было и быть не могло.

Бонапарты при общении с внешним миром были этаким монолитом, всегда "прикрывающим спину Антихриста". Можно, конечно, издеваться над сими людьми, но все ошибки, кои они совершили — были сделаны исключительно по недомыслию, или из избыточного рвения угодить.

Ни один из них в голову взять не мог — перейти в чем-то путь "Нэпи", или — нарочно ему насолить. В сем они выгодно отличались от тех же Романовых. Но что вы хотите — это же корсиканцы!

Поэтому сам Наполеон искренне любил своих братцев и всячески баловал их, а если ему и приходилось цыкнуть на все на их безобразия, то императорский гнев был весьма быстротечен и потом он — сам же одаривал самих провинившихся. Эти вполне взрослые люди по-детски переживали от того, что вызвали малейшее неудовольствие их повелителя!

О чем же мы говорили? Есть поговорка, — "коль собираются немцы — весь разговор у них "о трех К": "Kaiser, Krieg, Kanonen". В русской же армии про три "П": "про Престол, про… милых дам и про Похмелье".

Моя беседа с сей "Корсой" шла скорей "на русский манер, чем немецкий". (Думаю, что из того у русской культуры больше "сродство" с галльскими образцами, нежели чем — германскими.)

Отсюда уж — извините, что не стану передавать ее. Скажу лишь, что через четверть часа мы так смеялись и громко шутили, что нас просили — отойти дальше, а то — дамы кругом.

А надо сказать, что вечер был — не из самых обычных, но и не из знаменательных. Что-то вроде именин то ли — камеристки мадам Жозефины, то ли — ее любимой собачки. Короче, — набежало много странного люда, а танцев не было, так что "подержаться за дам" не представлялось возможным и мы тут же ретировались в тихую комнатку, где и оприходовали — одну бутылочку. Другую. Третью. Десятую…

Вообразите себе, — к нам приходил "Сам" (sic!) (а остальных мы выкидывали взашей из нашей казармы!) и сказал, что мы не в казарме и нельзя так орать, ржать и ругаться, — "сама" Жозефина весьма расстроена. Мы тут же побожились, что больше не будем, налили Государю и принудили его выпить. Он обещал, что как только "закончит", — сразу вернется, а мы дали Слово утихнуть.

Первые полчаса мы шикали друг на друга и прижимали пальцы к губам, опрокидывая одну за другой, но потом — ясное дело — наше внимание отвлеклось на иное. Император уже не явился, — ему невозможно было оставить гостей, а насчет нас он, видно, махнул рукой, — такому горю слезами не помочь!

К утру мы все были в состоянии совершенно амикошонском и мои новые друзья звали меня исключительно — "Алессандро", а я их — "Карло", "Лючано", "Джузеппе", "Джеронимо" и "Луижди" — был действительно важный праздник, так что — стая слетелась в кучу.

На другой день после похмелья в мою дверь стал молотиться беспутный "Карло". Он был не брат, но — племянник Антихриста, и ему дозволялось бродить похмельным по улицам. (Братьям же это настрого запрещалось при любых обстоятельствах.)

Я вылез из-под теплого бока Элен, коя всю ночь глаз не сомкнула, с трепетом ожидая известий об этой попойки, пригласил Карло к нам в спальню и мы с ним — "освежились" после вчерашнего. Элен в эти минуты лежала под одеялами и ухом не повела. (Обычно я проходил ее комнату сразу насквозь, уходя сразу к Дашке, но в это утро сестра меня не ждала. Связь брата с сестрой не приветствуется. Особенно на дикой Корсике.)

Сперва Элен испугалась, что я заставлю ее спать с моим гостем, но я предупредил, чтоб она об этом — не думала. Она слыла моей "официальной любовницей" и по местным обычаям я обязан был распороть брюхо всякому, кто посмеет задержать на ней взгляд дольше нужного. В ином случае я получил бы за глаза клеймо "сутенера" и мое общение с Бонапартами "скатилось" бы "не на тот уровень.

Юный латинянин аж зацокал языком при виде якобы спящей красавицы, но я довольно-таки грубо поправил ему лацканы сюртука, чтоб он смотрел к себе в рюмку, а не — куда не положено. В таких делах нужно сразу оговаривать правила, пусть сие и рискованно. Но мне повезло.

"Карло" окинул меня взглядом с головы и до пят, оценил профессиональные мозоли "конного рубщика", припомнил, видно, характерную походку бывалого кавалериста, пересчитал лычки за медали "за храбрость", пригляделся к надрезанной саблей щеке и… мило улыбнулся, разведя руки в стороны. Подальше от эфеса собственной шпаги.

Я благосклонно улыбнулся в ответ, снял руку с эфеса собственной "Жозефины", поднял бокал и, дозволительным жестом указал на мою Элен со словами:

— За наших дам!

Карло чуть кивнул головой, поклонившись на разрешение глядеть на красавицу, и поднял свой бокал в ответ. Мы чокнулись и выпили почти что на брудершафт (правда — без поцелуев). Границы были очерчены.

Потом Элен признавалась, что пользовалась успехом среди мужчин Бонапартов, но чуть что — "переводила стрелки" в мой адрес и господа остывали. Моя репутация (шесть поединков за три года — все со смертельным исходом, — публика обожает головорезов) докатилась и до Парижа, а исходы боев вселяли пристойность в чувства мужчин к Элен.

Впоследствии тот же Карл говорил, что ни у кого из них не возникло сомнений, что я буду драться за женщину и убью любого из них — будь они сто раз Бонапарты! Такое бывает на Корсике и (по секрету) в — Ливонии. Что у нас, что у них — бедные почвы и дворяне сплошь небогаты. А когда дворянину нечего терять, кроме Чести, именно ради Чести он готов глотку порвать хоть Богу, хоть Черту, хоть — десятку Антихристов!

Такое не принято средь более процветающих земель и народов. Там больше принято договариваться, но что средь медлительных латышей, что средь отчаянной "корсы" такая "уступчивость" — признак слабости с трусостью.

Когда меня спрашивают, — почему именно наша команда "пробилась" на самый верх якобинского общества, я отвечаю:

"Знаете ль Вы, как "работает" любая разведка? Высший свет всей Европы — в родстве сам с собой. Поэтому любой из разведчиков должен бояться лишь старых "вендетт" его рода с его былыми противниками. Причем, — ему всячески помогают родственники "кровников" его Кровных врагов. Человек, знающий Кровь своего собеседника, всегда понимает — какую реакцию вызовут те, иль иные его предложения.

Во Франции ж все было не так. Весь "высший свет" сей страны был перемолот в известных событиях и разведчики, привычные действовать по обычаю, оказывались в "безвоздушном пространстве". (Особенно сим грешили сыны Альбиона!)

Жандармы, приметив такую вещь в поведении иностранцев, стали нарочно отслеживать тех, кто пытался выйти с контактами к "бывшим". А "цепкость" ищеек Фуше уже вошла в притчу…

Я (пред поездкой во Францию) нарочно изучил сей предмет на примере истории Кромвеля и событий Революции в Англии. Я искренне поразился тому, что английские сыщики долгие годы уверенно "брали" всех возможных разведчиков, а потом — в одночасье "пропустили" пресловутого "реббе Якоба", оказавшегося знаменитейшим из французских иезуитов.

Меня поразило, — сколько он имел "фавора" при английском дворе и делал среди Революции — все, что хотел. От военного союза со вчера еще столь ненавистной бритонам Франции — до самой, что ни на есть — Реставрации!

На первый взгляд, причина сего возвышения и "неуязвимости" казалось непостижимой, но потом…

Совершенно случайно я обнаружил, что "реббе Якоб" доводился племянником кавалеру дю Ли — капитану гвардии кардинала де Ришелье и… (по многим слухам) истинным отцом Людовика XIV — Короля Солнце! (В способность Луи XIII зачать хотя бы кого-то ни я, ни мой врач — доктор Боткин совершенно не верим. Не та у него болезнь — для этого подвига!)

Меня осенило, — Кромвель привечал у себя не абстрактного реббе, но члена "августейшей фамилии"! Родственника величайшего из государей Европы!

Но "обычный" аристократ не якшался б с безродным дворянчиком Кромвелем! Это было б ущербом для его Чести! Если бы он решился на этакое, английские сыщики сразу схватили б его и потянули на виселицу.

Но у евреев по европейским понятиям с Честью — "что-то не то". Поэтому когда с Кромвелем стал дружить "реббе Якоб" это не вызвало отторжения — для мелких и бедных английских дворянчиков, из коих и складывалась английская контрразведка, в сей дружбе не было ничего удивительного! Кромвель и "реббе" в их понимании были, — два сапога — пара!

Лишь я уяснил для себя сей расклад, я знал, что смогу "сделать дело" во Франции. И я — не ошибся.

Бонапартам льстило, что их другом стал сам фон Шеллинг. Родственник английской, прусской, голландской и русской короны. В то же самое время я был еврей и сие (по их мнению) "опускало меня" на один с ними уровень.

Другой момент в том, что наши семьи "инородны" по отношению к "титульным" нациям. Бенкендорфы в России всегда ощущали на себе то же самое, что и Буонопарти во Франции. А из детских воспоминаний, подсознательных ассоциаций сплошь и рядом тянется этакое… что сложно выразить на словах.

Сегодня моя сестра живет во Франции, окруженная именно Бонапартами, и считает их за "родных". Они знают, что она шпионила против них, но и то, что мы с Дашкой и матушкой последовательно отстояли все их интересы на Венском Конгрессе.

Даже когда меня уличили, Элен осталась вхожа во дворцы сей семьи. Я по сей день дружу с "Корсой", а мой сын — Карл Геккерн сегодня один из вождей партии бонапартистов. Он — главный кредитор его друга, — Луи Наполеона III.

Франция воевала, в ней гибли тысячи мужчин и дамские прелести ценились дешевле грязи. Но мужчинам всех времен и народов — приятно появиться на людях в обществе "штучки". При том что в стране был избыток женщин, потерявших надежду на брак, — так низко пали нравы этого общества.

Элен стала подыскивать девиц, мы их подкармливали на "храмовую десятину", учили хорошим манерам, нанимали учителей пения и танцев и…

Пару раз на пару месяцев оптом скупались билеты на все постановки, а потом — продавались в тех же кассах за полцены, — случался аншлаг! На сие время всему прежнему составу актеров выплачивалось отпускное пособие на все дни "наших спектаклей", а дальнейшее было в руках самих "девочек.

Разумеется, часть билетов доставалась совершенно бесплатно — бедным евреям. А они рады были за своих соседок, дочерей и племянниц — так что по окончании спектаклей овации и бисирование продолжалось просто часами.

Человек — стадное существо. Если в театрах и попадались поклонники таланта "не наших", очутившись под столь мощным прессом "общего мнения", все сии люди в самое короткое время переключились на обожание новых "звезд сцены". Тем более, что…

После удачных спектаклей я имел обыкновение приходить в гости в новый дворец с очередной обворожительной "премьершей" и горячие корсиканцы не могли устоять и сами напрашивались на знакомство. Слово за слово, шутка за шуткой, поцелуй за поцелуем, — всякий раз получалось так, что я уходил с очередного приема в обществе Элен Нессельрод (а ее муженек пропадал неизвестно куда), в то время как юная "звезда" оставалась… попеть гаммы на сон грядущий — государю Вестфалии.

На другой спектакль с участием "Восходящей звезды" являлась Вестфалия (Голландия, Бельгия, Рейнланд — ненужное зачеркнуть) в полном составе, а сам монарх с монаршей руки вручал перстни — прелестной актрисе на глазах у всего общества. С этой минуты — даже обсуждение талантов "звезды" становилось кощунством и святотатством.

Когда меня взяли с поличным, жандармерия имела вопросы к "питомицам". Но их так надежно "прикрыли" их покровители, что… моя разведсеть просуществовала в нетронутом состоянии — вплоть до 1815 года.

А потом ее "унаследовали" победители и все вскрылось лишь в 1819 году в ходе расследования убийства Августа Коцебу.

Жил-был — некий австрияк по имени Август Коцебу. Жил — никого не трогал, пописывал вяловатые сентиментальные чепуховинки, издавал что-то весьма верноподданическое… — в общем, типичный Булгарин на венский манер.

Но вот, как-то — встретил его на улице некий студент по имени Занд и прирезал писаку. Знать они друг друга не знали, а студент объяснил, что читал он как-то опус милого Коцебу и стало ему так тошно, что пошел он и почикал старого нудника. Тут бы следователям и угомониться.

Но в ту пору Австрия еще не отмылась пред миром за участие в войне на стороне якобинцев, так что — бравые полицаи сразу заподозрили "нехорошую" подоплеку.

Коцебу, будучи боязливым и предусмотрительным (что характерно для импотентов — в творческом плане), придерживался взглядов самых что ни на есть — монархических. Юный Занд был настолько радикален и "Р-р-революционен", что даже не пытался скрыть своих либеральных симпатий и того, что провел много лет в Париже среди самых отъявленных якобинцев. Политическая подоплека убийства обрисовалась столь явно, что именно в таком виде на нее и клюнула австрийская пресса. Дело получило огласку. На этом не мешало б и успокоиться…

Третий раунд сего бега по кругу был возможен только лишь в Австрии. Только в этой стране за любым событием немедля чуют жидовский заговор. А Занд как раз был — евреем… И началось.

Но стоило следствию копнуть родословные убийцы и жертвы, тут-то и пошли сюрприз за сюрпризом.

Выяснилось, что Август Коцебу доводится троюродным кузеном князю Кочубею — тогдашнему министру внутренних дел Российской Империи. Человеку с крайне либеральной репутацией и далее. (Ежели вы не в курсе: Кочубеи и Коцебу — суть одна семья, берущая корни в нынешней Малороссии. Просто в Австрии она пишется латиницей, а у нас кириллицей. "Пошел же" сей род с татарина Кочэбэ.)

Навелись справки и на свет Божий всплыл документ насчет того, что Кочубей выплачивал кузену энные суммы — за "верное освещение русской политики в австрийской прессе". Ни больше и ни меньше! Ореол "державника монархиста" чуть потускнел…

Как раз в сие время сыщики добрались до корней "р-р-революционера" и либерала Занда. Следы его привели следствие в салон Прекрасной Элен и вдруг меж "лиц якобинцев" проявилась и физиономия вашего покорного слуги…

Австрийские сволочи не придумали ничего лучше, чем спросить мнения самих якобинцев и… Выяснилось, что Занд — "пестуемый" мной "иудейский" агент.

Эффект был сродни взрыву бомбы. Для многих было удивительно уяснить, что монархист и крайний антисемит Коцебу на поверку оказался ставленником якобы реформиста и масона Кочубея, в то время как яростный якобинец и либерал Занд — долгие годы работал на нашу Империю. Тут все заговорили о скрытой борьбе меж нашим министерством внутренних дел и нашей же разведкой. Кто из нас либерал, а кто — реакционер стало стремительно ускользать от понимания зрителей.

На Руси же возник Союз Благоденствия — будущие декабристы, связывавшие свои чаяния с Кочубеем, узрели его "alter ego" в лице пошляка Коцебу и надежд у них не осталось.

Вот тут бы следователям и унять свое любопытство…

Связи Занда привели к некой N. - приме Оперы. Она оказалась его любовницей и молодые люди жили вместе со времен их парижской встречи в салоне Элен. С другой стороны — N. состояла на содержании у… Государя Императора Австрийской Империи. Тот был без ума от своей одалиски и болтал ей на подушке любви — что ни попадя.

А девица имела обыкновение пописывать этакие девичьи записочки наперснице и покровительнице — графине Нессельрод, а та уж доставляла их мне — мимо официальных бумаг.

Случилось, что одного из курьеров Элен убили и ограбили на австрийской границе. Австрийская полиция нашла убийц и забрала награбленое. Брат Коцебу служил в Полицай-Президиуме и от него наш писака получил записку N., ибо брат его знал, что Август всегда был ее обожателем.

Август с изумлением прочел жаркое послание некоему "Sasha", в коем девица объяснялась в любви, признаваясь, что исполняет его поручения лишь… ради неких воспоминаний.

Ничего фривольного, иль амурного — помнит фроляйн какой-то там вечер в Париже — ну и что из того? Так сей поганец вообразил себе невесть что и (не сумев понять — кто сей "Sasha") однажды явился к певице с амурными предложениеми. Мол, — спала с каким-то там русским, чем мы — хохлы хуже? В случае отказа сей бытописец угрожал распубликовать текст записки в своей газетенке. Ни слова тут о политике!

Девица, не будь глупа, объяснила поклоннику, что у нее… встреча с Его Величеством и позвала прийти в другой день. Сама же свистнула своего любовника и вложила ему в руку кинжал…

Когда австрийский Государь Император узнал про свою пассию сии новости, он настолько распалился грешною страстью к вдохновительнице сего преступления, что сослал следователей — куда Макар телят не гонял. (Я уже говорил, что головорезов публика носит всегда на руках! Вот и Габсбургу видимо не хватало в жизни чего-то остренького.)

Австрия даже не поняла, — чем кончилось следствие. Но отголоски дела, как круги по воде, разошлись по Европе.

В Англии некто рекомендовал членам правительства "отказаться от общения с дамами, входившими в круг общения Александра Бенкендорфа и Элен Нессельрод.

Я сразу послал письмо моему английскому родственнику с вежливым удивлением — какого черта?

"Не значит ли это, что на Альбионе стали преследовать актрис за их иудейскую кровь?

Нет ли в сем потуг английского короля расстаться с его нынешней фавориткой, кою он тоже вывез из "салона Элен"?

Не стыдно ли британской короне прикрывать вполне банальное охлаждение чувств уже немолодого мужчины столь "благовидным" предлогом?

Неужто мой дядюшка слаб в коленках настолько, что готов принять приказы от своего камердинера, — насчет того — какое ему белье сегодня надеть?!

Реакция Букингемского дворца была адекватной и бумага "Интеллидженс Сервис" легла под сукно, а кого-то просили в отставку. Так что — в Багдаде все спокойно…

В реальности, мое покровительство иудейкам было лишь крохотной частью айсберга дел с Бонапартами. Если б я был всего лишь удачливым сутенером, далеко бы я не уехал. И до меня были сутенеры, и милые дамочки по приемлемым ценам, но…

Истории "об актрисках" нарочно раздувались во Франции, чтоб… объяснить мое столь частое появление при дворе. В реальности же…

Как я уже говорил, — Бонапарты — корсиканцы до мозга костей. Долгие войны дали им колоссальные прибыли, но не научили их — организации хозяйства в награбленных землях. (Возможно, что, будучи корсиканцем, Наполеон сам о том был без понятия — Корсика самый отсталый и бедный кус Франции.)

Экономика же Французской Империи — трещала по швам и все эти земли, дворцы и замки не приносили дохода, но напротив — загоняли несчастных в чудовищные долги. А сбыть их с рук…

"Сам" как раз перед этим выгодно "загнал" Луизиану — Америке. Луизиана с Калифорнией и Техасом была отнята им у Испании и выставлена на продажу.

Сумма сделки была такой, что у "янки" попросту не нашлось таких денег. Уговорились на том, что американцы заплатят сразу, как соберут средства. Деньги за Техас с Калифорнией нашлись к 1815 году, Бонапарт на них вооружил "армию ста дней", но, пока суд да дело, стряслось Ватерлоо, а испанцы от всего отказались. Это они зря, — деньги плачены и на стороне американцев Закон.

Что будет, если все начнут отказываться от своих обязательств? (Ведь продажа случилась в Америке, а те земли вне компетенции Венского соглашения!) Хороши же мы будем, коль наплюем на священное Право Собственности!

Но раз уж Император занялся продажей награбленного, чего хотеть от его простодушной родни?

Я сразу вошел в ее положение, подыскал покупателей и — дело пошло. Одним из условий сих сделок стал уговор не рушить чужого имущества "в ходе Войны". Другим — если выиграют якобинцы, они нам выплатят "страховые". Дело обернулось иначе и платим мы.

Любопытно, что жандармерия, не зная подноготной сих дел, сперва пыталась намекнуть собственным хозяевам, что со мной — не все чисто, но на них так цыкнули, что несчастные вообще сняли с меня всякую слежку.

Буквально через неделю после моего знакомства с этой семьей нам с Элен пришло приглашение "на охоту". Впрочем, с классической охотой в ее русском, прусском, или даже старофранцузском понятии — сие не имело ничего общего.

Бонапарты прекрасно усвоили урок Революции и не пытались шокировать обывателя пышностью выездов, иль размером потрав.

Охота "нового образца" — больше смахивала на пикничок с выездом на природу, причем известная функция сего пикничка была не в том, чтобы потешить высшее общество, — сколько наоборот — возможно приблизить нынешнюю монархию к народу, его чаяниям и обычаям. С другой стороны — зевакам любо смотреть на кураж и удаль аристократии, так что хоть и не предполагалось истребление многих животных, — охотников нарочно подбирали так, чтоб не ударить в грязь пред простыми людьми.

Из этого и вышла заминка. Элен не каталась верхом, да и вообще недолюбливала лошадей. Поэтому ее обязанности "на охоте" были ясны, оживлять пейзаж и ухаживать за охотниками, чуток ослабелыми в боях со "змием", и вообще — собрать на стол, подрезать закуски и далее.

В "Новой Франции" слуг не было — по-крайней мере так пытались внушить обывателю. А что милее глазу простого люда, чем — аристократка, нарезающая краюху? Народ победил — да здравствует Революция!

Но по замыслу устроителей всего этого для полного счастья — требовались "амазонки". Своих наездниц французы благополучно гильотинировали, а жены и любовницы новой формации не умели ездить верхом. В лавках, да "реальных" школах сему не учат. (Элен не умела ездить по той же причине.) А гарцующих дам не хватало, вот я и предложил мою сестру в обществе Нессельрода. (Вот и пустили всех нас — в огород!)

День был на зависть, — только во Франции и возможно такое буйство, все искрится и сияет, как будто во всем по капельке Солнца — сего покровителя "la Douce France". Дашка была в приподнятом настроении и забавлялась — по-всякому.

Она гарцевала рядом со мной в ее любимом офицерском мундире ливонской армии, (Дашка дослужилась у матушки до капитана — в абвере, разумеется) и все мужчины только слюнки утирали — так соблазнительно смотрелась сия валькирия нового времени. А ее мужское седло и сама манера езды, к коей приучают воспитанниц самых этаких пансионов, приводили охотников — в состояние животного исступления.

Я ж, к вящему удовольствию буржуа, перескочил на коне через пару изгородей, удовлетворил интерес по моему поводу и спешился — подкрепиться.

У столиков меня ждал Талейран, коий сразу стал извиняться за давешнее. Я милостиво махнул ему рукой со словами: "Бог простит", — и мы дружно с ним рассмеялись. Тогда сей лис спросил у меня, какого мое впечатление от Бонапартов, на что я, обнаружив немало слушателей, — (причем из обоих лагерей французской политики), пожав плечами, ответил:

— Корсиканцы!" — и все кругом сопроводили мои слова смехом и возгласами. (Обе партии записали меня в свои сторонники, — своим ответом я угодил как солдатам, так и католикам.) Те и другие услыхали то, что хотели услышать, а я заслужил репутацию человека… "понятливого.

Тут из толпы раздались свисты и улюлюканье. Сестра играючи перемахнула через ровик, куда до того шлепнулись пара молодых буржуа, — без комментарий.

Я с изумлением разглядел, как разрумянились щечки моего визави, коий глаз не мог оторвать от ливонской валькирии. Одной ногой там, — а — туда же!

Я хлопнул старика по плечу и задушевно спросил:

— Интересуетесь? Я могу — познакомить!

Старый сатир покраснел, как маков цвет. Мысли и желания раздирали его, но в сих делах "клиент" сам решается на нисхождение в ад. А то, что Дашка умела помучить…

Наконец, борьба разума с глупостями в Талейране кончилась тем, чем она обычно кончается, и старик робко промямлил:

— Коль Вас не затруднит…

Через пять минут я снял вспотевшую Дашку с ее кобылы и подвел к бывшему министру иностранных дел Франции. Старичок приложился к руке амазонки и с замиранием сердца спросил:

— Как вам не страшно — так ездить, милая?" — он не успел продолжать, как "милая" отмахнулась, как от докучливой мухи:

— Мне сие нравится. Передняя лука моего седла изогнута на манер… Так что я — получаю от этого особое удовольствие. Разве сие — не заметно?" — я чуть не провалился сквозь землю от таких слов, но она произнесла это так, будто объясняла — как проехать до соседнего кладбища.

Двадцатилетние девицы любят поиздеваться над стариками, коль примечают кой-что — во взглядах старого козлетона.

На любую старуху бывает проруха. Многие потом говорили несчастному, что над ним издеваются. Но умнейший человек Франции был будто бы — не в себе.

Когда сестра дала ему, наконец, отставку, Талейран был совершенно разбит. Он часами мог просидеть в карете под окнами нашего дома и (вы не поверите!) знать не желал, что Доротея (увы!) забеременела (от меня). (Сие — Проклятье фон Шеллингов — наши женщины рожают только от близких родственников…)

Когда ж Доротею арестовали, влюбленный лично просил Императора отпустить ее с миром, уверяя, что она — ангел, а я — сбил ее с пути истинного. Говорят, Бонапарт с участием выслушал старичка, а потом проводил его до дверей, при всех покрутил у виска пальцем и со вздохом сказал:

— Это — колдовские проделки. Их мать — известная ведьма, чего ж вы хотите от сына и дочери? Пошлите врачей, я хочу знать, — это гипноз, иль они его — опоили?!

Чтобы не вдаваться в подробности, опишу путь падения Талейрана. Вскоре средства его истощились, а Доротея (продолжая спать с родным братом) стала этакой прорвой, куда утекали деньги несчастного. Вас волнует моральный аспект сей проблемы?

У меня нет и никогда не было никаких прав на сестру. А у нее — на меня. Я, к тому ж, рассматривался всеми, как холостяк и ко мне было особое отношение дам…

Опять же — молодые актрисы. Если б я мог предъявить им постоянную связь, они бы не столь усердствовали, но…

Я не мог открыть отношений с сестрой, а моя жизнь с Элен… Женщины лучше мужчин чуют в этом подвох. Мужики поголовно считали нас яростными любовниками, женщины ж — на ложе любви сплошь и рядом интересовались — что нашел я в Элен?

По их мнению, она должна была быть — совершенно фригидна. (Они меж собою смеялись, называя ее "Снежною Королевой"!) Как вы уже знаете — они оказались недалеко от истины. За вычетом лишь того, что Элен не была "куском льда", — просто ее однажды сильно обидели…

В общем, — в глазах милых дам я был богат, родовит, остроумен, хорош собой и — совершенно свободен. Вы не поверите, — мне пришлось отвергать многие предложения, ибо я опасался преследований со стороны мужей и возлюбленных неких дам. Я все-таки был на службе…

Но все это не касалось юных актрис. Девочки происходили из бедных семей и им важно было понять, что их ждут — наверху. Первое время я пытался "остаться друзьями", но… Малышки решали, что я даю им отставку и, извините за подробность, — травились всякою гадостью.

Я впервые был в положении, когда девицы психовали не от того, что "их обижают", но — потому что "ими пренебрегли". К тому же — возникла одна неприятная ситуация…

Однажды я представил одну красавицу нужному человеку, он оставил ее у себя на ночь, а на утро прибежал ко мне совершенно взбешенным:

— За что ты меня так подставил?

Я не понимал ярости моего нового друга:

— Как? Что?! Что случилось?!

— Она была — девственница!

Помню, как я поперхнулся, услыхав этакое. К тому ж, я по младости лет — не понимал, — в чем недостаток этой особенности?

Но мой собеседник тут объяснил дело сам:

— Теперь я, как Честный, должен брать ее на содержание! Что с ней такого, что она с такою профессией дожила до сих лет и еще не попробована? Отвечай! Чем я тебе так досадил, что ты мне подложил эту свинью?!

Вот так. Попробуйте объясниться в такой ситуации.

Начните с того, что девушка сия — в сущности не актриса и воспитывалась в семье со строгими нравами…

Вы попробуйте — объясните, как такое произошло и почему ваша "прима" в столь позднем возрасте — все еще девственница?! Вы еще расскажите про Организацию и разведку Российской Империи, стоящую за сим парадоксом!

Итак, возникла проблема, — девушки мои не должны были быть "чисты и невинны", когда я "подводил" их к очередному королю Бельгии, иль Рейнланда…

А теперь вообразите себе ситуацию, когда я прихожу к честной девушке и говорю ей, — давай, милая, я приведу человека и он, извини за подробность тебя "трахнет". Во Славу Царя и Отечества. И нашей Победы над твоей Францией…

Нет уж… Все — самому.

Вечер, клавиши рояля под пальцами, печальная музыка, мерцанье меноры… Жаркие поцелуи. Обеты и обещания… Рассказ о Юдифи, вошедшей в шатер Олоферна… Об Эсфири, жене Артаксеркса. Историю Сарры, как она описывается для нас, избранных… И прочее, прочее, прочее…

Знаете, почему побеждали французы? Потому что дрались они — за Идею. "Свобода, Равенство, Братство" — не пустые слова и сколько бы не упражнялись в их адрес Фаддеи Булгарины им их не умалить. Когда человек идет в бой и знает — за что именно он умирает, — это серьезно.

Знаете, почему они проиграли? Потому что их Вождь — Наполеон Бонапарт предал и опошлил сии Идеалы. Он — католик, перед Господом и Людьми взял себе в жены мадам Жозефину. А потом — предал ее, женившись на австрийской принцессе. И наваждение кончилось…

Его армии начинали воевать за Свободу, а в итоге — несли Рабство всему прочему миру… Пустяк.

Якобинцы говорили о Равенстве, а на поверку вдруг вышло, что простая француженка — не чета австрийской принцессе… В принципе, и сие — частный случай.

Энциклопедисты во главу угла ставили Братство, а в Россию вошла армия "двунадесяти языков", в коей саксонцы шли отдельно от вюртембержцев, по-разному производились в чинах и самое главное — снабжались по-разному. Солдат — сплошь и рядом темный и ограниченный человек, но и для него осязаема разница, когда французскому фузилеру полагается куриный бульон, а драгуну-саксонцу — похлебка из чечевицы! Вот оно — якобинское "Братство"! Вот оно — крушение Идеалов!

Но все это было — потом. Когда же я начинал создавать мою Сеть, я осознал, что пребывая в рамках русской имперской идеологии, я в лучшем случае попаду на расстрел — как вражеский офицер. А в худшем — на позорную гильотину.

Бонапартисты во Франции (как в свое время — кромвелевские Индепенденты в Англии) обладали безусловной поддержкой и били нас прежде всего — в смысле идеологическом. Такую плеть можно было перебить лишь подобной же плетью, но не обыденным "обухом.

Как-то само собой (сыграли роль ночные беседы с Элен) якобинским "Свободе, Равенству, Братству" я противопоставил, — "Избрание, Храм, Земля Обетованная". И это тоже — не пустые слова. И, сказавши этакое, надобно жить согласно сказанному.

Это навроде певца в Опере. Никто не заставляет тебя брать ту, иль иную октаву. Но взяв невероятно высокую ноту — иль уж будь добр, — допой ее до конца, иль — будь освистан.

Наполеон Бонапарт (по моему мнению — величайший стратег всех времен и народов) "сорвал свою ноту" нелепой женитьбой на австриячке. Да, я понимаю — Жозефина была бесплодна, а Бонапарт хотел оставить потомство.

Но сим браком он показал своей армии, что он — не Арес — Бог Войны, как они его себе представляли. Он такой же — обыденный смертный, как и все прочие… И солдаты его потеряли прежний кураж и уже не столь рьяно шли умирать. Поэтому-то они все и умерли…

Я, пытаясь исполнить некую Миссию, тоже взял мою ноту. И она вдруг оказалась — настолько беспредельно высокой, что у меня — дух захватывало…

Сии милые девушки, одушевленные Светом той Миссии, кою я приоткрыл для них, готовы были на всякое…

Я, живя во дворце моей матушки и представить не мог, как хреново простому еврейству и как мои (вроде б обычные) слова и намеки дадут столь пышные всходы. Ежели это угодно, сии девушки фактически готовы были на мученичество, ибо сие годами и поколениями вызревало в этой среде. Среде униженной, оскорбленной, потерявшей Веру и Господа своего…

В какой-то степени я попал в ту ловушку, от коей меня остерег Бонапарт. Женщины, да и общество всех народов в сих делах — одинаковы. Я, сам не зная того, вольно, или — невольно влез на этакий пьедестал и желанье моей Любви (не столько плотской, сколько… ну вы — понимаете) стало попросту обязательным для моих почитательниц.

О какой морали можно говорить после этого? Если бы я еще соблазнял девиц для себя — одно дело. Но тут — иное. И ежели хочешь после всего этого — быть Чист перед Господом, надо жить так, как объяснял тем глупышкам…

Именно тогда, в те долгие парижские вечера, я и осознал, что — не смею царствовать. Ибо ежели я все вот это — делал лишь для себя — грош мне цена! Ибо сии "Средства" могут оправдать лишь одну ЦЕЛЬ! Ту самую, о коей я и говорил бедным девочкам.

Я живу — ради Свободы для моей Родины. От русских, немцев, поляков и шведов…

А еще, — я живу ради Мечты о Земле Обетованной. Ради Восстановления Храма. Ради того, чтобы новые девочки никогда не испытали такого из-за чего те — мои девочки соглашались со мной — мстить всем врагам нашей Крови…

Я живу для того, чтоб у нас была Наша Родина. Ибо Благородство и Честь проистекают только лишь от Земли, на коей ты вырос, и — где твои корни. И пока у нас не будет Нашей Земли — Земли Обетованной, прочие смеют звать нас "народом без Чести и Совести"…

А я хочу, чтобы в будущем очередной Бенкендорф, иль "раввин Якоб" не был принят очередным мясником — своей ровней… Ибо мы не ровня — палачам и убийцам…

Однажды меня спросили, — ну и удалось ли тебе жить так, как ты сие понимаешь? Я — не знаю. Но именно после Франции люди стали немножечко по-иному смотреть на меня. Евреи всех стран с той поры зовут меня не "будущим Царем Иудейским", но — "реббе". Они воспринимают меня, как "реббе". Они избрали меня — главным "реббе" Империи…

У всего этого есть одна тонкость…

Во всем мире меня называют создателем крупнейшей "шпионской сети", якобы опутавшей всю Европу с головы и до пят. Говорят, что я у себя на Фонтанке знаю о том, что такой-то монарх рыгнул, иль пустил газы до того, как оно придет ему в голову. Это действительно так. С одним маленьким "но.

В самой России считают, что и ее я оплел сетью "шпиков и агентов". Но — не русской разведки, но… мое Третье Охранное Управление за глаза называют "жидовским" и (опять-таки за глаза) клянут и винят во всех бедах.

Среди либеральной интеллигенции уже пошла мода — во всем искать "жидовскую руку" и козни Третьего Управления. При этом, — все что мы делаем для блага России за ее рубежом, отвергается просто с порога…

Однажды я не выдержал и сказал:

"Хорошо, запретите-ка жандармерию и отмените разведку. Вся заморская сволочь — вас облагодетельствует!" — вы не поверите, — захихикали и стали говорить, что может быть так и надо. Мол, за границами все за них и помогут при случае нашему либералу…

Ну-ну, давайте, развалите мое Управление. Тогда вот Европа и скажет вам все, что она про вас думает…

Я опять чуть отвлекся. Проблема моя была в том, что женщине сложно объяснять про все это. Сестра моя сильно взбесилась из-за "актрис" и объявила, что считает себя — столь же свободной в сем отношении.

Я противился ее связи с пошляком Талейраном. Она отвечала, что я сперва должен "кончить шашни с актерками". У нас было бурное объяснение. После него мы продолжали спать вместе, но кроме того — я иной раз уходил к "актеркам", а она — принимала у себя Талейрана…

Через три месяца сей мучительной связи Талейран был в долгах, как в шелках — одному мне он задолжал больше миллиона гульденов золотом, а Дашка — как с цепи сорвалась.

Однажды, придя ко мне — просить денег в долг, Талейран столкнулся с Несселем, коий точно паук набросился на него:

— Жена говорила мне, что вы чересчур задолжали ее любовнику. Не сегодня-завтра сей жид готов подать на вас в суд, если вы не вернете — хотя бы проценты. К нему приехали посланцы из Риги, — мать его беспокоится, что он много тратит.

Старик схватился за сердце — только долговой ямы ему не хватало на старости. Тогда Нессельрод подскользнул к нему с сердечными каплями:

— Милорд, у меня есть некая сумма, но я могу ее выдать вам лишь под расписку.

В течение месяца князь Талейран получил три миллиона гульденов — за весьма конфиденциальную информацию обо всем, что только можно, и что нельзя. Из этих трех миллионов половина ушла на оплату долгов мне — Карлу Александру фон Бенкендорфу, а другая — ухнулась на подарки баронессе Доротее фон Ливен. Кстати, — у России не было таких денег, так что Империя вошла в долги к моей матушке, коя, зная цель долга, с легким сердцем дала кредит под совсем смешные проценты.

В 1809 году, когда Государь виделся с Бонапартом в Эрфурте (с той встречи он привез в Россию Сперанского), нашего чудака подмыло спросить:

— Как там мой Бенкендорф? Не сильно чудит?

На что Бонапарт рассмеялся:

— Из чудачеств его можно назвать лишь одно — говорят, он заделался шахматистом. Целые дни напролет проводит в кафе "Режанс", просаживая там крупные суммы. Страшно переживает и клянется больше не играть, но его все сильнее затягивает. Его пример оказался настолько заразителен, что сейчас весь Париж охвачен шахматной лихорадкой! Я сам — в молодости поигрывал и знаю, что это такое. Но его проигрыши — это что-то!

И тут наш венценосный козел разинул пасть и в присутствии графа Фуше ляпнул:

— Не может быть, чтоб он — много проигрывал! При моем дворе он лучший из шахматистов и я даже думал устроить для него первенство… К сожалению, он не желал сменить подданства… Такой уж он человек…" — пока он говорил эти слова, Бонапарт со значением глянул на своего жандарма, а граф Фуше вышел от них и со всех ног помчался в Париж, — самолично арестовывать всех шахматистов — направо и налево.

При этом им взбрело в голову, что я прихожу в кафе и нарочно проигрываю огромную сумму. В парижских кафе всегда много народу и люди сидят, играют в шахматы, беседуют, попивают перно и плюют друг на друга. Так что шахматисты сидят посреди всего этого и промеж игры общаются меж собой на любые — весьма отвлеченные темы и никто их не слышит.

Через пару дней за тот же столик садится химик из Натуральной Школы, или чиновник колониального управления Франции — и без лишнего шума выигрывает у профессионального шахматиста ту самую сумму, кою я проиграл давеча. За вычетом комиссионных. И опять ни одна сволочь не может знать, о чем именно беседуют шахматисты.

Кто песни насвистывает, кто шутки травит, надеясь отвлечь вниманье партнера, а кто и рассказывает о последних перемещениях в командовании… скажем, — Испанского корпуса французской армии. Люди-то разные бывают, мало ли что наговоришь-то в задумчивости!

Ну и — так далее… Главное, к чему прицепился Фуше, состояло в том, что все мои партнеры из шахматистов, коим я и продувал мои денежки, — были завсегдатаями салона Элен, а потом — по каким-то причинам перестали его посещать. Ну перестали людей интересовать проблемы жидов во всем мире, а то, что сами французы понимают в шахматах, что свинья в апельсинах, так это Господа Бога надо винить, а не Наш Народ!

Но Фуше было не остановить. Кафе "Режанс" было закрыто — шахматистов допрашивали и даже били табуретками по голове. Так якобинцы выказали свое истинное лицо.

Стало ясно, что с Фуше надо что-то решать, а как решать — непонятно. Если уж человек дошел до сей крайности, что кидается на шахматистов, тут уж ясно — он способен на всякую подлость. Это же — шахматы, тут — нет слов!

Лишившись возможности играть в шахматы, я увлекся предложением беспутного "Карло" (Бонапарта) — сыграть в рулетку. Рулетку запрещали во Франции, но сильным мира сего Закон — не Указ, так что один притон в Париже все же — работал.

Приходим мы в этот гадюшник, встречает нас местный хозяин — некий мсье Лоран и — начинается. Я-то сперва не играл, — следил "заряжено" ли колесо, но потом осознал, что все чисто.

Ведь играть с "заряженным" колесом с Бонапартами — весьма выгодно. Пока тайное не станет явным, а там мир станет мал, чтоб удрать от сих корсиканцев!

Так что игра была чистой и я вошел в нее с самыми малыми ставками. Для моего кармана, конечно. Для прочих же — и даже для "Карло", ставки сии оказались такими, что колесо тут же очистилось и я сел играть в одиночестве.

Сперва я понемногу проигрывал и мосье Лоран очень развеселился, но потом фортуна сменила свой гнев на милость и я вернул себе проигранное. И еще — чуточку.

Когда я вставал из-за стола — мосье облегченно утер со лба пот и я с изумлением понял, что заведение не слишком уж и богато. Любой действительно решительный человек мог пустить его по ветру. Тут — чистая математика и ничего более. А считать вероятности — я умел.

Видно бес попутал меня проситься в туалет перед выходом. Мне указали куда и я пошел к удобствам, а на выходе — клянусь, случайно — зашел не в ту дверь. Это оказалась местная кухня, где готовили закуски для игроков и всем заправляла мадам Лоран.

При виде меня она очень смутилась, но я — тут же сунул руку в карман, нашел там какую-то безделушку и подарил ей. Женщина смутилась сильнее, улыбнулась мне на прощание и — дала мне себя поцеловать. И только в миг поцелуя я вдруг застыл, как соляной столп, — мне сия женщина кого-то напомнила!

Не знаю, что это было — игра света и тени, или промысел Божий, но когда она шагнула ко мне — тени сложились настолько причудливо, что я вдруг оказался в темной библиотеке Ватикана и снова смотрел на штаны с жандармскими лампасами.

Мадам Лоран неуловимо напомнила мне графа Фуше! Теперь уже со значением я пригляделся к ее чертам. Она действительно была похожа на своего отца, но полнее и светлее его. Была на ней какая-то печать германской расы, что-то неуловимое, что отличает немцев от прочих людей. Тут я и припомнил одну древнюю байку про роман Фуше с какой-то эльзаской!

Я, не долго думая, сказал женщине "До свидания!" так, как это обычно в Эльзасе и она в первый миг ответила мне на тамошнем диалекте, а потом невольно руками зажала рот и с нескрываемым ужасом глянула на меня.

Я вернулся к мосье Лорану и со значением предложил:

— Я провожу сейчас принца, а потом приду сюда со свидетелями. Если хотите — зовите своих, — этой ночью сыграем — по-крупному.

Сказано — сделано. Правда, мне не удалось избавиться от Бонапарта, коий каким-то чутьем угадал, что сейчас должно случиться что-то забавное и пожелал сопровождать меня. Да и я по зрелому размышлению пришел к выводу, что человек от Бонапартов не повредит мне в первом раунде битвы с Фуше, так что мы вместе поехали ко мне домой и вытащили на улицу Элен, коя уже собиралась отойти ко сну.

Я вполголоса рассказал ей детали моего плана, Элен тут же загорелась, почуяв удачу, да и беспокоилась она за своих шахматных "крестников", обвиняя себя за все их несчастья.

Так что мы за каких-нибудь два часа в карете Бонапартов объехали пол-Сен-Клу, собирая деньги и приглашая принять участие в развлечении всех сыновей еврейских банкиров, о коих могли придумать в столь малый срок. Узнав, что ставкой в игре будут головы шахматистов — прочие жиды не раздумывали, отдавая деньги под мою расписку — совсем без процентов! Но если бы я продулся, матушка удавила меня собственными руками — столько долгов я сделал в один вечер.

Была глубокая ночь, когда мы вернулись в заведение мосье Лорана, где нас уже ждали. Слух о моих займах долетел до казино и теперь они встречали меня — "во всеоружии". Кроме самого Лорана — у стола были его близкие друзья из завсегдатаев (подозреваю, что многие из них имели свой профит от того, что заманивали к Лорану приятелей, но никогда не мог доказать сего фактами, а чувства к делу не присобачишь).

Мы сразу сели и — завертелось. Сперва я просадил — почти два миллиона гульденов, потом Лоран был в минусе на полтора миллиона, потом я опять "ушел под воду" на полмиллиона…

Игра была настолько нервной и напряженной, что все вокруг разделись, оставшись в рубашках, а Элен стискивала мое плечо и сжевала собственные губы — до крови, переживая за каждое движение шарика. Против меня сидел сам Лоран, а за ним — точно так же сходила с ума его жена — незаконная дочь графа Фуше.

Дело было сделано — в полшестого утра. Мертвенно бледный Лоран встал из-за стола и — еле слышно пробормотал:

— Банк лопнул. Поздравляю Вас, Александр. Теперь Вы — владелец сего заведения.

Мадам Лоран, не выдержав — разрыдалась в голос и убежала плакать в свои комнаты. Свидетели стали выпрямляться, потягиваясь всеми суставами, и открывать бутылки и чиркать кремнями, раскуривая свои трубки. Я чувствовал себя совершенно опустошенным и выжатым, как лимон, и у меня просто сил не осталось — что-то делать после такого нервного напряжения.

Потом многие разъехались, а мы так и сидели с Лораном друг против друга и смотрели на визави — воспаленными от бессонной ночи глазами. Моя Элен пошла к мадам Лоран в комнаты, успокоить несчастную и объяснить, что истинная цель нашего посещения была не разорить ее мужа, но спасти от смерти, и пыток — наших людей.

Мадам не нужно было долго уговаривать, ее не пришлось вести в комнаты детей, чтобы напомнить о материнском долге, она сразу все поняла и сама устремилась в дом своего отца.

Фуше прибыл под утро. На часах было семь, когда дверь в игорную залу открылась и на пороге появился главный жандарм наполеоновской Франции. Он шел с таким видом, будто постарел лет на двадцать — за одну ночь. Одним движением руки он согнал Лорана с его места и сам сел напротив меня. Потом небрежно запустил рулетку и бросил шарик. Я, в шутку, сказал:

— На черное!" — и шарик остановился на лунке "13". Черное…

Граф тяжко вздохнул и с сожалением пробормотал:

— Дочь сказала, ты весь вечер ставил на черное. Стало быть — ты за Черных?

— Не знаю. Латыши считают меня воплощением Велса, а его цвет — Черный. Я всегда ставлю на Черное, а в картах мои Козыри — Черные масти. Даже когда красных — вроде бы больше… Пока — не проигрывал.

Граф с пониманием кивнул и с сожалением согласился:

— Я уважаю. Хоть какие-то убеждения лучше, чем нигилизм… В древности твои предки верили, по слухам, в Творца, ты — в Змея… Как насчет Божьей Кары?

Я с готовностью отвечал:

— Отнюдь. Черный — Цвет Бога-Отца, Красный же — Иисуса. Я — не христианин, поэтому и не ставлю на Красное. Не боится ли Франция, отрекаясь от Создателя своего, заменив Его Цвет, на Синее — Цвет Богатства и Радости? Если я верно помню Экклезиаста, Цвет Печали ближе Царству Небесному, Цвета Веселья и Шуток!

Фуше усмехнулся:

— Я слыхал, что с тобой сложно спорить в схоластике… Но — ближе к делу. Зачем ты позвал меня (он изобразил "страшный лик"), смертный?! Иль ты не ведаешь, что привлечь к себе внимание олимпийцев — удовольствие из сомнительных!?

Я состроил умилительную физиономию и будто бы к божеству протянул к Фуше свои руки:

— Я хочу принести мою жертву тебе — языческое божество. Мне не нужно ни сантима из того, что я давеча выиграл. За это вы — отпускаете всех шахматистов, а я их тайно вывезу в Латвию, так что никто не узнает, — чем именно все это кончилось. Если рубить головы шахматистам — это нас далеко заведет.

Решайтесь, сударь — жизнь и будущность ваших родных внуков, против жизни моих Братьев по Крови. И ни слова о деньгах, или о том, кто из нас ставит на черное, а кто — наоборот.

Граф долго сидел и молчал, взвешивая все доводы — "за" и "против". А его дочь стояла, обнявшись с мужем и с надеждой и ужасом следя за каждым движением души родного отца. Граф был хорошим жандармом — этим объясняются жалкие капиталы заведения Лорана, но он был и — неплохим отцом…

Долго, очень долго — отцовские чувства боролись в нем с долгом, но…

Через неделю — в Гавре бросил якорь фрегат под латвийским крестом, а на него с пристани взошли почти двадцать еврейских семей. Мы с Элен — лично провожали Наших в изгнание, и я сам на прощание выдал каждому из маэстро кошелек с некой суммой — "на обзаведение". Но можно ли заменить Родину?

Впрочем, сие спасло их от смерти в горящем Париже. Так что — темна вода в облацех.

А в остальном — кончилось без особых последствий. Жандармерия сделала вид, что "накрыла притон". Лораны перебрались в Баден и там расцвели пуще прежнего. Впрочем…

Один из свидетелей моего триумфа — принц Бонапарт теперь был, как на иголках и усидеть не мог, не спросив, — где я научился играть в рулетку. И однажды я не выдержал и открыл мой секрет.

Если играть в "пополамы" — крупье с "хорошим щелчком" может сперва играть против вас, но потом нервы расходятся, рука начинает дрожать и щелчок сбит настолько, что он выбрасывает не свои, но — ваши числа. Когда сие происходит, он вынужден больше не "щелкать", но с той минуты — все в руце Божией.

А тут уж — выигрывает тот, у кого кошелек толще. Не бывает, чтобы всю ночь сыпалось одно "красное", или — "черное", но бывают столь "длинные серии", что — "горе беднейшему"!

В то же самое время — ни в коем случае нельзя играть в "дюжины", или "числа". Даже я с моей "корявой рукой" в Колледже так наработал "щелчок", что влеплю в любую дюжину — с закрытыми глазами. А уж "не попасть в число" тут надо быть идиотом, чтоб промахнуться!

Карл прямо-таки впитал в себя всю сию информацию (и кое-что сверх того, о чем — не стоит писать для всех), но я не думал, что он сам когда-нибудь решится на подвиг. И вот, представьте себе, — через много лет из Бадена пришло известие, что Карл Бонапарт — разорил-таки за рулеточным столом несчастного Лорана во второй раз. (Правда, Карл — всю ночь ставил только на "красное".)

Я ощутил немалые угрызения совести, — ведь, по сути, я фактически "навел" на Лорана бездельника. Поэтому я немедля послал Лорану известную сумму и посоветовал ему начать сызнова с одним условием. Отныне его казино могло играть только в том случае, если его банк — превышал ставки всех игроков с улицы. Горе — беднейшему!

Лоран сердечно поблагодарил меня, написал в ответ, что не держит на меня зла и — переехал в Монако. Уже на весь мир известен городок Монте-Карло, коий он избрал своей резиденцией.

После его смерти, правда, пошла молва — насчет того, что сие заведение содержалось из фондов русской разведки, но потом — благодаря удачной рекламе, да и живописным проигрышам многочисленных русских принцев, слух сей затих. Не мог же сын мсье Лорана — так жестоко разорять собственных работодателей?!

После истории за рулеткой — я стал весьма популярен. Мы с Фуше пытались замять сие дело, но вскоре Бонапарт выказал жандарму свое недовольство, но не сделал каких-либо выводов.

Для французского ж общества (в массе своей буржуазного) мой поступок с возвращением выигрыша взамен жизней каких-то там "двадцати грязных жидов", выглядел просто чудачеством и на меня с той поры смотрели, как на пришельца с иной планеты. Дамы в разговорах со мной стали во сто крат смелее и разве что не открытым текстом приглашали к сожительству, их кавалеры искали моей дружбы в смысле кредита.

Средь этих дам появилась одна бельгийка, кою звали Эмилией… Была она — красоты необычайной. Был у нее, правда, один крохотный недостаток.

В известное время она обучалась у иезуитов, а они хорошему не научат. Взгляните-ка на моих сестрицу и матушку, — не будь они мне — родными, я б опасался ночевать в их компании. Не слишком-то интересно — проснуться и найти свою голову на ночном столике, — средь духов и помады!

Средь Наставников милой Эмилии был некий аббат, коего в ту пору звали Фуше и она была предана ему душою и телом. Однажды я прямо спросил ее кой о чем, и она призналась, что будущий граф был первым мужчиной в ее странной жизни…

Вы удивительно, — как я осмелился говорить с любовницей на сию тему? И как — она решилась в таком вот — признаться?

Видите ль, мы с ней не скрывали наших занятий. Однажды мне ее представил сам граф Фуше и я не мог отказать столь грозному свату. Да он и не скрывал того, что Эмилия поставлена надзирать за мной в "спальное время.

Прямо на танцах в день нашей встречи я спросил у девицы, — каков ее чин в контрразведке? Она ж — не моргнув глазом, с гордостию ответила:

— Лейтенант", — все дальнейшие вопросы просто отпали.

Мы еще потанцевали немного и затем уж — она, с непроницаемо деревянным лицом, спросила меня:

— А какой чин у тебя?

Я улыбнулся в ответ:

— А я — не разведчик.

Впервые на ее лице появилась эмоция — презрительная ухмылка:

— Рассказывай сказки…

— Нет, правда, с чего ты взяла, что я — разведчик?

— А зачем ты спасал русских шпионов?

— С чего ты взяла, что они-таки — гусские?

Эмилия невольно прыснула, — так ей понравился мой наигранный акцент. Она, все еще улыбаясь, невольно спросила:

— Ты всерьез веришь во все эти дела? Ну, — про Храм, про Землю Обетованную?

Что-то в ее голоске прозвенело не так. Я внимательно посмотрел ей в глаза и еле слышно спросил:

— А тебе сие… интересно?

Она немножечко растерялась, запуталась, прикусила губу и кивнула в ответ. Я тогда медленно провел губами по ее бархатистой и нежной щечке:

— Так зачем ты спрашиваешь, — какой у меня чин?! У Изгнанников не может быть чина… Пока у нас с тобой нету Родины — какой у меня может быть чин?!

Помню, как Эмилия затрепетала в моих руках. По лицу ее пробежал стыдливый румянец, как будто я целовал невинную девицу. Она чуть ли не оттолкнула меня и я, почуяв бурю, клокочущую в ее душе, произнес:

— Если тебе не по нраву то, что я делаю — предай меня и всех прочих. Ежели…

Пойдем, я познакомлю тебя с Элен, с моими актрисами, нашими ребятами в банках… Ты сама должна все увидеть, — я могу врать, но твои глаза не обманут тебя! Пойдем, ты сама узнаешь — мой чин!

Прошло пару месяцев. Я не знаю, что творилось в душе матери моего первенца, но она постарела и сильно осунулась. Иной раз, когда я просыпался, Эмилия смотрела на меня и задумчиво играла в руках прядью моих волос. Я спрашивал ее:

— Что с тобой?

Она отрицательно покачивала головой и тихо шептала:

— Все хорошо. Спи. Я просто — люблю тебя. Ты даже не знаешь, насколько я тебя на самом деле люблю…

Потом она вдруг пропала…

Сперва я обрадовался. Сначала мне показалось, что Фуше снял с меня слежку и — все в порядке. Затем… Затем — странное подозрение возникло вдруг у меня.

Видите ли, — Эмилия была старше меня почти что — на десять лет! Когда я впервые встретил ее, это как-то не отразилось в моем мозгу, но теперь я задумался: почему Фуше "подложил" мне столь "старую" женщину?

Мало того, я вдруг стал себя спрашивать, — почему у Эмилии нет детей? Откуда она вообще появилась в Париже?! Почему я не встречал ее раньше?

Я навел справки в еврейских кругах и с изумлением выяснил, что Эмилия все это время жила в оккупированных якобинцами Нидерландах и про нее шла молва, что она — член голландского Сопротивления. Сложив два и два я вдруг понял, что жил все это время с особо секретным агентом Фуше, коего он нарочно "открыл". Но — зачем? И для чего?!

Я послал письмо моей матушке. У нее оставались связи в иезуитских кругах и я захотел знать настоящее имя Эмилии. Женщины, умевшей выдавать себя за голландку, несомненно бельгийки по выговору и воспитанию и… с Нашей Кровью при этом. Таких должно было быть немного.

Такая оказалась одна. Эмилия Дантес… Моя незаконная пятиюродная сестра. Родилась в Брюсселе в 1775 году в семье бельгийского дворянина потомка фон Шеллингов и еврейки. Дочери известного в Брюсселе врача…

Была замужем. Три беременности. Все три — кончились выкидышем. Диагноз — "Проклятье фон Шеллингов"!

Католики не разводятся. Они просто живут разной жизнью. Впрочем, драгунский капитан Поль Дантес в дни австрийской кампании сложил свою голову при Шенграбене, так что — Эмилия с той поры вела вольную жизнь…

Я чуть не чокнулся от сих известий. Впервые за мою жизнь я был с женщиной (не считая сестры), коя могла родить мне — Наследника! Я не беру в расчет Яльку, — у кого из нашего круга нет детей от покорных пейзанок? Но тут — иное…

Видите ли… Она была не просто французской разведчицей. Она была Моей Крови с обеих сторон. По отцу — фон Шеллинг. По матери… Сами знаете. А та была еврейкой потому, что еврейкой была ее матушка, и — так далее.

И эта женщина могла родить мне ребенка… Мне, у которого практически не могло быть детей от девяноста девяти женщин из любой сотни!

Я многое передумал в те дни:

Или моя подруга рехнулась, решив, что искусственное зачатие — Грех против Господа. Или она захотела спросить моего мнения насчет нашего малыша. Или она передумала и решила сделать аборт. Я не знал этого…

Может быть, — она по какой-то причине кончила жизнь? Ее убил старый любовник. Она взбунтовалась против Фуше…

А еще были случаи, когда даже женщины нашего рода, зачав от фон Шеллингов, умирали от приступа сенной болезни. Наука не знает — почему.

Я все это перебирал, как мог. А правда… Правду рассказал мне Фуше. Потом. В 1814 году. В занятом нами Париже.

Видите ли… Меня предали. Забегая вперед, доложу, что не было никакой беседы Александра и Бонапарта в Эрфурте насчет шахмат. Александр Романов был всяким, — редкостным подлецом в том числе. Но он никогда не был Предателем.

Но, зная о его природных наклонностях, жандармерия выдумала эту историю, ибо наш Государь был как раз этаким — что на него можно было свалить. Парадокс же был в том, что имя "агента русских" оставалось неизвестным французской полиции. Но был один человек, коий всегда знал сие имя. Звали его — граф Фуше. Главный жандарм Французской Империи.

Знаете почему, — он не брал меня? Потому что за много лет до того он учил нашему ремеслу девицу, кою звали Эмилией. (Тогда она еще не была Дантес.) И реббе тайно обвенчал их, ибо разведчики часто не могут создать нормальной семьи. А обвенчал он их потому, что будущий граф был "без ума от еврейки….

Так сказано в досье на Фуше, заведенном в военной разведке по приказу Бертье. (Во Франции все шпионили друг за другом, — это стало характерной чертой якобинского общества…)

А потом выяснилось, что у Эмилии не может быть детей от Фуше. И реббе — развел их.

Прошло много лет и я прибыл в Париж. Сперва я был не опасен. Потом мудрый Фуше осознал — кто я есть на самом-то деле, но к тому времени… Жандарм прочел слишком много доносов о том, что именно я говорил в салоне Элен. И слова эти колоколом отозвались в душе былого аббата…

Разрушенный Храм… Земля Обетованная… Мы Избранники Божии… Цель нашей Жизни — Вернуться. Восстановить Храм. Возродить к Жизни Убитую Землю…

Мне сложно копаться в душе жандармского генерала, но доложу из первых рук: когда я "засветился" из-за двадцати шахматистов, жандарм (по его словам) понял, что это — не напускное. И что — со мною кончено. Не сегодня, так — завтра придет приказ об аресте и — расстрел, если не гильотина.

И тогда граф Фуше послал за своею возлюбленной. Он сказал ей, что у меня — та же болезнь, как и у нее. И поэтому у нас могут быть дети. И еще — дни мои сочтены. Ежели она не захочет рожать от меня, у меня просто не будет детей с Хорошею Кровью. Меня — просто не будет.

Именно поэтому, когда стало ясно, что Эмилия забеременела, ее сразу же спрятали, — чтоб никто не узнал о ее "связи с русским.

Другой вопрос, что меня вдруг помиловали. Другой вопрос, что у первенца моего оказалась слишком огромная голова и пришлось делать кесарево. И никто, конечно, не думал, что Эмилия умрет во время сей операции…

Но я не знал всего этого.

В те дни я, по рассказам сестры и Элен, был как не свой. Я не мог искать помощи. В этих обстоятельствах любой, кто помог бы — попал в поле зренья Фуше и сделал первый шаг к гильотине.

Сестра моя бросила своего Талейрана и принялась утешать меня привычными способами, говоря:

— Ты сошел с ума! Подумай обо мне, подумай о матушке, вспомни об Империи! Она — агент противника. Ее уже нет! Что-то случилось и ее просто нет!!! Я приказываю тебе — не искать ее!

Слова сестры падали, как в песок. Я отвечал:

— Эта женщина решилась родить от меня. Теперь я в ответе. Если ее убили, иль она сама умерла, я должен сыскать могилу. Если она в заточении, я должен спасти ее. Да не ее! Того, чье сердечко бьется под ее сердцем! Это мой Долг перед Нашими Предками!

Говорят, в эти дни я страшно похудел и осунулся. Даже жандармы, узнававшие, что я ищу, проникались тут уважением и помогали посещать дальние монастыри и больницы. Все — тщетно.

И вот однажды Элен за ужином вдруг заметила:

— Ты заметил, — Доротея не вышла к столу? Она теперь на диете. Главное теперь, — не повредить маленькому.

Я чуть было не застонал:

— Господи, и она туда же! Что у вас тут в Париже — воздух такой?! От кого?! Как?

Тогда Элен пожала плечами и сухо сказала:

— От тебя. У тебя сильное семя. Раз смогла какая-то там Эмилия неужто отступится урожденная Бенкендорф?! Она верит, что ты лучший отец для ее ребенка. А для нее — живой брат.

Коль ты не можешь ради всех нас перестать совать голову под топор, сделай это ради своего же ребенка. И — племянника.

Я ринулся в Дашкину спальню, прыгая через ступени. Я кричал, что не хочу вызвать на нас Гнев Божий, ибо…

Да что тут говорить?!

Но когда я ворвался к негоднице, она, небрежно примеряя пеньюар для беременных и нежно оглаживая свое чрево, отрезала:

— Сколько у меня было абортов… А годы идут…

Как ты думаешь, — когда за нами придут? Ведь после дела с рулеткой за нами придут — не так ли?

Как по-твоему, — эти варвары вешают на дыбу беременных? Иль это, как говорят — чисто русский обычай?

И коль я не буду беременна, сколько я выдержу ударов шпицрутеном промеж ног? И сколько мужиков меня изнасилует, чтоб сломить мою волю?

Но если ты будешь настаивать, я, конечно же, пойду на аборт. Только ради тебя… Сашенька…

Я утратил дар речи. Я до того дня и не думал над сим аспектом проблемы. Я лишь подошел к любимой сестре, обнял ее, крепко поцеловал, погладил животик и прошептал:

— Ежели что, — Грех отныне на мне.

Окружающим мы сказали, что это я — желаю ребенка от своей родимой сестры. Так оно, в сущности, и — случилось.

Через пару недель в доме Несселей была очередная пирушка и на нее пришел Талейран. Старый козлетон не знал новости и все увивался за Доротеей в надеждах на ответное чувство.

Наконец терпение сестры истощилось и когда в очередной раз рука маркиза опустилась куда не положено, Дашка с треском залепила ему пощечину. Звук удара был так силен, что стихла музыка и общество с интересом уставилось на занятную сцену.

Дашка же, потирая ушибленную руку, и невольно улыбаясь, чтоб скрыть свое замешательство, все делала загадочные движения, — будто то хотела присесть перед всеми в книксене, то — передумывала. Талейран стоял с изумленным лицом и протянутыми к Дашке руками и будто не мог поверить в произошедшее. Вид у него был, как у оплеванного. Общество же окружило несчастных плотным кольцом и плотоядно облизывалось в предвкушении такого скандала, о коем хорошо посудачить и через сто лет после этого.

Моя сестра не вынесла ожиданий, перестала будто бы приседать пред толпой и тихо сказала:

— Господа, сей господин был мне любовник и долго содержал меня на свой счет. Но сие — в прошлом. Я завтра же верну ему все подарки и прочее. Он мне противен. Он — предал меня и всех нас.

Общество ахнуло. Общество зашушукалось. Тесное кольцо сразу расширилось и люди не знали, — куда им склониться. Тогда Доротея медленно выпрямилась во весь свой бенкендорфовский рост и лишь один я смог сравниться с нею в сем обществе. Глядя мне прямо в глаза, сестра громко и ясно сказала:

— Что есть Вера? Вера — навроде карточной Масти. Мой брат ставит на Черное, но Бог — Любит его. Я долго думала — почему?

Теперь я знаю, — нет разницы в Черном, иль Красном. Еврей нисколько не лучше русского, иль француза. Ведь Карты с изнанки — все одинаковы.

Дело в Мастях. Коль ты еврей, — изволь быть Иудеем. Русский Православным. Француз — Католиком. Держись своей Масти и коль не в этой, так в иной сдаче ты будешь — Козырь.

Мы — иудеи и стало быть — Избранные. Что магометанство, что христианство, — все от нас. А потому наша Масть — Старшая. Нет, не Козырная. Просто Пиковая. А маркиз этот — Трефный.

Общество ахнуло, гул усилился и раздались приветственные возгласы и восклицания. Толпа за Дашкиной спиной уплотнилась и как-то само собой получилось, что я оказался рядом с сестрой, а Элен держала нас за руки и плакала от чувств, повторяя:

— Вот Цари из колена Иудина! Гзелли — крови Давидовой!

Общество гудело все громче и немногим выкрестам, собравшимся за спиной Талейрана, становилось все больше не по себе. Но сам маркиз еще не потерял духа и с издевкой воскликнул:

— А Брат Ваш — Пиковый Король? А вы — Пиковая Дама?

На что сестра с презрением хмыкнула:

— Для нас Король, — сам Господь Бог. Ибо я Верую, что нет большего Короля. Дама же — наша Матушка, ибо после Господа только Ей мы обязаны тем, что мы есть и чем станем.

Когда-нибудь и я стану Дамой для моих деточек, брат же мой не Король, но — Туз. Бич Небесный.

Никому не суждено бить Туза Мечей, ибо он с легкостью перебьет Жезл, пронзит Сердце, иль запугает Денарий. Наша Масть — Старшая.

Старый сатир отшатнулся от Дашки, будто обжегшись:

— Пики приносят Несчастье!

Но сестру было уже не унять:

— Что ж с того? Жребий. Можно ль не выпить из чаши, коль сие Промысел Божий?! Можно ль не защищать Храм против римлянских полчищ, хоть нету надежды на крохотное спасение? Да что есть Несчастье, как не урок, коему нас учит Господь?

Моего брата трепала жизнь, но если б не все его шрамы, он не стал бы тем, кем он стал. Если б меня не обидели в детстве подонки, разве осмелилась бы я зачать дитя от брата моего?! И быть Счастливой?!

Это — Избрание. Коль Масть — Старшая, прочие бьют ее, чтоб самим занять место. Это ж — естественно!

Нет вины еврея в том, что он — Нашей Крови, нет вины русского в том, что он — русский, иль француза, что он — француз. Грех, — когда старшая масть объявит козырной — младшую!

Так не ждите от Пик, чтоб они уважили вашу Трефу. Свиньи Трефные Трефными и останутся. Не Дубью тягаться с Мечами!

Будто искра прошла по всем нам. В следующий миг Элен, забыв себя, крикнула по-немецки, — "Хох! Хох!" и хлопнула в ладоши. Через мгновение почти все аплодировали и как-то само собой появился ритм и руки стали выбивать наш старый гимн.

Тем же вечером почти все наши выкресты покаялись в содеянном и просили вернуть их к Истине. Над теми, кому было нужно, произвели известный обряд, другие вымолили прощение богатыми жертвами.

Талейран же был изгнан из нашего круга и никогда уже в него не вернулся. Дашка же вернула ему — все его безделушки.

Она перестала знать себя шлюхой. А сие — дорого стоит.

Мы с нею, конечно, боялись за нашего малыша. Под этим соусом сестра поставила мне ультиматум: или я дальше ищу ветра в поле, или делаю все, чтоб у маленького был отец. Я сам вырос в доме, где Карлиса держали будто слугой, а отцом заставляли звать чуждого мне человека.

Я не могу жить с матерями всех моих девочек, но я вправе дать им хорошее воспитание и образование, сделать все, чтобы матери их ни в чем не нуждались и, самое главное — дочери мои смеют (какими бы незаконными они ни были) подойти ко мне средь самого шумного бала и я приму их и признаю. И знаете, — я чую, что они — Любят меня.

Все мои доченьки, стоит им кого-то найти, сразу ведут его ко мне на смотрины. На искренний разговор. Коль все сложится, то — венчание. А дальше — их жизнь. Мне же — попечение за внучатами.

Это немного. Ибо по-хорошему я должен самолично воспитывать всех моих доченек. Но это и немало. И Господь Любит меня, ибо пока не дал мне зятя мерзавца. Ни единого.

И с моею сестрой Господь простил нас. В урочный час доченька наша родилась — умненькая, шустренькая и вообще.

С рождением Эрики в дашкином облике, повадках и поведении беззаботная веселость и обаяние Бенкендорфов сменились чертами фон Шеллингов. Все поразились, насколько сестра стала похожа на Рижскую Ведьму. Госпожу Паучиху.

Как-то я осмелился пошутить о возрасте Дамы Мечей, а сестра вдруг необычайно серьезно посмотрела на меня и мурашки побежали у меня по спине, не заглядывай в бездонные глаза Пиковой Дамы…

Доротея же поцеловала меня, взъерошила мои редкие волосы так, как это делала матушка, и сказала:

— Ты мужик, — тебе не понять. А я всегда знала, что стану уродиной. И я боялась, что если мой облик испортится слишком быстро — никто не захочет подарить мне ребеночка.

Теперь у меня — Эрика и я дозволяю Природе взять свое. И я счастлива, что становлюсь некрасивой, но — Матерью.

Потом была Война. Я ушел в Действующую, Дашка же осталась в Риге, лялькаясь с нашей девочкой. После скандала с нашим арестом фон Ливены стали "невыездными" и жили под боком у матушки.

Война начиналась ужасно. Курляндские католики в первый же день взбунтовались и Северный фронт рухнул. За каких-нибудь десять дней католические армии пронеслись по Остзее и затеяли беспримерную осаду моей родной Риги.

Надо сказать, что егеря превосходили противника в огневой мощи и потому наша армия не понесла большого ущерба. Главный удар пришелся по мирному населению.

В начале повести я рассказывал о резне в Озолях. Теперь эти Озоли горели по всей Курляндии. Многие лифляндские семьи породнились за годы Инкорпорации с курляндскими. Многие латыши-протестанты переехали за своими господами на тучные курляндские пашни. Многие из латышей-католиков перешли в лютеранство. Все они были теперь замучены, растерзаны и вырезаны польской нечистью.

Наши полки, выходя из курляндского окружения, занимали уже спаленные, разоренные лютеранские хутора и…

Латыши тяжелы на подъем. Но вниз по Даугаве шли баржи с горами трупов, а на них чернели надписи кровью, — "Велс — Дьявол! Латыши — Черти! Крестовый поход, Иисус и Мария!

Мы, как могли, ловили сии баржи и пытались подтянуть их к нашему берегу. А с той стороны по нам прицельно били вражеские фузилеры. В те дни в Риге не хватало рук, чтоб схоронить всех с этих проклятых барж.

Мы просили помощи у России. Латыши, эстонцы и финны в одном строю стояли на рижских стенах и вдоль всей линии огня на нашем берегу Даугавы. Мы готовы были расстаться с нашей Свободой, лишь бы пришли русские и спасли нас от сего ужаса. Совсем рядом в Санкт-Петербурге стояли русские, но ни один их солдат до самого октября так и не появился в наших рядах.

Государь сказал так:

— Немецкие жиды хотели Свободы?! Пусть ее и получат.

Что есмь Человек? Что нужно, чтоб женщины, Матери потеряли все человеческое?! И первой из них стала моя сестра.

Женщин не принято брать в армию. Они не умеют обращаться с оружием, вечно путаются под ногами, а в случае отступления их могут взять в плен и… Сами знаете.

Но так уж вышло, что в Рижской осаде война стала позиционной, нас с противником (кроме Нового Города) разделяла и Даугава и появился оптический прицел и — винтовка.

Главная проблема сего оружия, — сильный крепеж пороховой камеры хомутами и кольцами. Чтоб перезарядить винтовку, нужно полчаса и потому они не привились в регулярных войсках. Они стали оружием "Рижских Волчиц.

Когда потери средь егерей превысили пополнение и стало ясно, что от России помощи не дождаться, моя сестра подговорила с десяток своих немецких подружек и они испросили у матушки дозволения стреляться с противником. В те дни любой человек был на счету и матушка согласилась.

В первый же день моя сестра убила двух фузилеров и стала "Главной Волчицей". В тот же день четыре выживших баронессы схоронили шестерых баронесс умерших…

Через неделю в "Волчицах" были уже полсотни девушек немецкой крови и с десяток егерей-инвалидов, перезаряжавших "волчицам" винтовки.

Через месяц в отряде служило уже полтысячи женщин, — в основном латышки. Им нужно известное время, чтоб последовать за своими хозяйками.

Дашка была дважды ранена, сделала тридцать семь насечек на стволе винтовки и угодила под Трибунал Венского Конгресса. Именно из-за того, что "Волчиц" признали преступницами, Государь запретил всякое о них упоминание, будто их — не было.

Так по высочайшему повелению историки вырывают какой-то факт из единой цепи событий и тогда у потомков возникает чувство "Deus ex machina", — некие события возникают как бы из ничего, а История из общей нити рассыпается на фрагменты.

Почему после Калки татары пировали на телах еще живых русских князей? История Ига не знает подобного варварства ни до, ни после этих событий. Почему Батый снес добрую половину русских княжеств, сделав прочих князей Великими?

Самый простой и неверный ответ, — потому что варвар.

А ответ правильный, но неприятный, — потому что в битве при Калке какой-то черниговский воин в ходе мирных переговоров смертельно ранил татарского воеводу — Джэбэ-нойона. Тестя хана Джучи и родного деда ханов Берке и Батыя. А дальше была — кровная месть. И нормальные отношения с теми, кто непричастен к предательству.

Не думайте, что такие штуки происходят только в России. Во Франции непостижимым чудом числилось явление Орлеанской Девы. Кто она, откуда, почему ей так поверили при дворе? Почему она так легко побеждала англичан, но терпела вечные поражения от бургундцев? Почему она сама, будучи бургундкой, вдруг решилась воевать на стороне французской короны?

И лишь сейчас вдруг заговорили о том, что бургундцы — суть французы и ненавидят англичан в той же степени. И армии Жанны д'Арк состояли не из битых французов, но уроженцев не пораженной войною Бургундии. А еще вдруг открылось, как по приказу французского короля убивали его родного дядю бургундского герцога Жана Бесстрашного…

На мирных переговорах!

Французской монархии проще было назвать половину народа "предателем", чем признать, что предателем был — сам король…

Нужна была Революция, чтоб История опять сплелась в единую нить. Эта не беда России и Франции. Сие — Искушение.

Известная "Кавалерист-Девица" попала в армию лишь потому, что в Риге был прецендент. А после Указа Его Величества изумительно, — как русская армия, известная консерватизмом (и "ночными горшками"), приняла к себе женщину?

Русские украшатели истории плетут на сей счет всякие выдумки, но факт остается фактом, — в Европе "латышка" значит — "каратель" и "снайпер". А "Кавалерист-Девица" — лишь водевильный курьез. Не больше того.

В Вене я докладывал о преступлениях, совершенных якобинцами в Европе, а моя сестра отвечала перед тем же судом за преступления "рижских волчиц.

Ее оправдали. А после того не могли не оправдать и якобинцев. Если Победителей судят по одним законам, Побежденные заслужили, чтоб их судили не строже. Это — вопрос Чести и Нравственности.

Сестру я почти не узнал. Она стала гораздо худей и суше. Все лицо ее покрылось сетью тонких морщинок, а руки усохли настолько, что казались совершенно пергаментными.

Говорят, что когда на Войне к ней приводили пленных, здоровые поляки падали в обморок от одного взгляда сей Немезиды. По данным Конгресса Дашка успела казнить больше поляков, чем я — Начальник Особого Отдела Северной армии. А на моем счету тысячи. Десятки тысяч…

Когда ее спросили, — как она объяснит сии казни, Доротея сказала:

— Я — Мать. Я представляла, что отец, брат, сын, или муж вот этих людей год назад жег, пытал и насиловал невинных младенцев и у меня перед глазами стояла моя Эрика… Око за Око, Зуб за Зуб и будьте вы Прокляты, если думаете по-иному!

Она стала страшна. Но мужчины стали просто гоняться за ней. И австрийский канцлер добился прав быть ей любовником, а Герцог Веллингтон всегда был им.

И лишь Талейрану она не вернула прежнего расположения. За то, что тот — предал свою Масть.

Меня спрашивают, — чуял ли я, как вокруг меня "сжимают кольцо". Да, разумеется. Это — естественное условие нашей работы и с Колледжа нас учили приметам конца…

Это — странное чувство. Земля потихоньку уходит у тебя из-под ног и ты ничего не можешь поделать. Бывали в истории случаи, когда разведчик впадал в истерику, пытался бежать, тем самым разоблачал себя и — губил. И себя, и других.

С другой стороны, ясно, что всех улик контрразведка не может собрать. Чисто — физически. И потому у грядущего обвинения нет и почти никогда не бывает уверенности в том, что "взяли" именно того, кого следует.

Поэтому святая обязанность наших агентов — терпеть и при аресте отрицать все. Даже, казалось бы, — очевидное. Именно то, что разведчику кажется порой очевидным, контрразведка в реальности и не может порой доказать!

Разумеется, после ареста разведчику "сделают больно". И может быть, не раз. И — не один день. И вот это вот ожидание "боли" самое страшное, что бывает у нас в ремесле.

Ежели кто говорит, что это — не страшно, — не верьте. Сами развлечения в пыточной не столь страшны, — как их ожидание. Когда началось, — уже понимаешь: как пойдет разговор, собираются ли сохранять вашу жизнь, будут ли вас калечить, иль — решат устроить показательный суд. От этого можно хоть как-то "строить свое поведение.

Правила тут просты. Если за вас "принялись всерьез", нужно добиться того, чтобы вас побыстрее убили. "Настоящих" пыток выдержать невозможно, поэтому — надобно разозлить палача, чтоб — долго не мучиться. А вот если чувствуешь, что следователи не совсем чтоб уверены, — нужно терпеть. Сильно не изуродуют (побоятся мнения общества), а ежели с первого дня "яйца не зажали в тиски" — остальное все лечится.

Я так и говорю моим парням, отправляя их "в плавание":

— Главное в мужике — яйца. Если их обрывают, — надобно умереть, ибо дальше и жить-то не следует. А уж ежели их вам оставили — потерпите чуток. Мои врачи — самые лучшие. Руки- ноги приделаем, зубы — из чистого золота, ходить-любить снова выучим и самую милую бабу — я гарантирую.

Но главное — яйца. Коль их вам разобьют — надобно сдохнуть. Специфика ремесла. Средь нас евнухам и кастратам — не место.

Да, я знал, что меня "пасут" уже — здорово. И поэтому я просил Абвер прислать хоть кого-нибудь, чтоб "передать" ему моих "крестников". Вообразите мое удивление, когда "на встречу" прибыл сам Генерал нашего Ордена по России — мой Учитель граф фон Спренгтпортен.

Он к той поре стал Наместником в завоеванной Россией Финляндии, но "вел себя" по отношению к русским, мягко сказать, весьма странно. Чего стоит наш знаменитый "бросок на Або", когда спецчасти Абвера под командой Андриса Стурдза (да-да, именно — моего друга Андриса!) совершили неслыханную десантную операцию — в тылу шведских войск!

Наши парни зимой, в ужаснейших погодных условиях, высадились чуть ли не на набережные шведского Або, прорвались к Абосскому Университету, собрали местных ученых и объяснили все так:

— Не сегодня — завтра фронт будет прорван. Русских в двадцать пять раз больше на направлении основного удара и дни Або уже сочтены. Мы предлагаем вам собрать ваши семьи, пожитки и верных слуг и обещаем переправить вас в Дерпт.

Там, в Дерпте вы можете продолжить работу по избранным специальностям, можете оказать помощь в развитии военной науки, а можете — попроситься на вывоз в Швецию. Все, что от вас требуется, — собираться. Живыми русским мы вас не отдадим.

Глава шведских ученых барон Гадолин (по рассказам) протер стекла своих очков и осторожно спросил:

— Следует ли из того, что наши труды в Або будут против русских агрессоров?

— Несомненно. Это я вам обещаю!

Тогда барон Гадолин развел лишь руками и сухо сказал:

— Раз сей господин сие обещает, я склонен верить в его намерения, пока он не докажет обратное…

В течение полутора суток Абосский Университет был полностью эвакуирован. Дело сие дошло до того, что шведский гарнизон сперва не препятствовал, а затем — при известиях о прорыве русских, помог нашим десантникам.

Наш десант уходил из города на перегруженных кораблях, на коих кроме ученых с их семьями, были и семьи шведских офицеров из Або. А кроме того, большинство тех, кто пожелал воевать с Россией в наших рядах.

Это не все. Через полсуток сии корабли были остановлены в Балтике русскими. Верней, — не были остановлены…

По приказу полковника Стурдза наши корабли сразу же открыли огонь на поражение русских и те, осознав неравенство сил, поспешили ретироваться. Так вот, — вся сия операция была спланирована и руководима фон Спренгтпортеном.

Когда ж его спросили, — зачем он так сделал, граф отвечал:

— А вы знаете, что сделали русские, когда вошли в сдавшийся Або?! Город поднял белые флаги, пытался вынести им ключи, но они сожгли, изнасиловали и разрушили почти что весь город! В Университете русская кавалерия разместила конюшни!

Впрочем, я не могу обвинять их за то, — во всех прочих захваченных городах они делали то же самое! Тут Або ничем не выделился среди прочих.

И в то же время, — сей город особенный. Это первый цивилизованный город на восточном брегу Ботнического залива… Коль угодно — очаг цивилизации в тех краях.

Теперь представьте себе, что лучших уроженцев тех мест перерезали бы, изнасиловали и замучили конные варвары…

Я почитал моим долгом спасти всех, кого только можно было спасти, пред лицом вторжения вандалов! Я исполнил мой Долг. Я все ж таки — по Крови Швед и имею некие обязательства пред Культурой моей собственной Родины!

Вы думаете его наказали за это?! Как бы не так. Война в Финляндии вдруг сложилась не так, как мнилось русским. Превосходство сил оккупантов и проистекшие из того зверства привели к неслыханному подъему финского Сопротивления.

Это тем более поразительно, ибо финны, вообще говоря, не слишком-то были привязаны к шведам, почитая тех своими мучителями и даже поработителями. Но поведение русских превзошло всякие рамки…

Надо сказать, что финны показали в этой войне, что они в сто крат злее славян и все польские "подвиги" померкли в сравнении с подвигами финского ополчения.

Да, русские смогли удержать "под собой" богатые города финского побережья. Но в глуши финских лесов их подстерегало…

Огромнейший корпус под командой князя Тучкова (того самого, кто погибнет под Утицей в Бородинском сражении) был окружен средь озер Суомуссалми и полностью уничтожен! Это при том, что русские трех-четырехкратное превосходство в живой силе и двухкратное — в огневой мощи! Это при том, что у русских была регулярная часть, а у финнов народное ополчение…

Мало того, — самым обидным для русских казалось то, что финны не дали им никакого сражения! Их неуловимые лыжники непрерывно кружились вокруг русских войск, постоянно "покусывая" несчастных выпадами из крутящейся вьюги и растаивая в зимних сумерках — стоило окруженным решиться на контратаку. Сие оправдалось — русский корпус был совершенно измотан и после месяца подобных боев внезапно капитулировал.

Поразительно, но финны не решились взять русских в плен. Война была, конечно, не кончена и "повстанцы" решили, что в случае лишнего кровопролития русские будут мстить. Поэтому у всех сдавшихся собрали оружие, вывели на тропу, ведущую к Гельсингфорсу, раздали всем сухие пайки на два дня, пнули в зад и велели убираться из местных лесов.

Как показала дальнейшая практика, это и было самым мудрым решением. Оскандаленный корпус, конечно же, распустили, а солдатами из него пополнили прочие части. И уже через месяц почти что вся русская армия дрожала при мысли о финской чащобе. В итоге, больше русские в лес не ходили, скопившись на побережье и тем самым — спасли людей. Не только своих, но и — наших.

Видите ли…

В ходе зимних боев с убитых "повстанцев" сняли много молитвенников немецкого, да — эстонского образцов. (Находили молитвенники и латышские, но — много меньше.) Все книги были печатаны на рижских фабриках, а вооружены "повстанцы" — нашими штуцерами.

Когда по этому поводу развернулся скандал, Государь предъявлял моей матушке "финские" лыжи, на коих были крепления с нашими клеймами, а сами лыжи (по мненью русских экспертов) производились промышленным способом.

По показаниям "почти что пленных" средь "повстанцев" почти что все оказались знакомыми, с коими пленные бывали на балах, да маневрах. Разумеется, "финны" делали вид, что не узнают своих русских товарищей, а те в итоге приняли эту игру.

Впрочем, иногда пленный офицер вполголоса просил "финского крестьянина" дать ему закурить, а тот незаметно передавал былому товарищу табак и бумагу. Иль двое сидели на одном пне и, не глядя даже в одну сторону, делились друг с другом воспоминаниями об общих знакомых…

Это была — неожиданная кампания.

Ларчик же открывался на изумление просто. Русские напали на Швецию по той банальной причине, по коей завязалась у них война с Персией. У персов была нефть, в Финляндии — фосфориты.

Что характерно, — сама Россия не могла потреблять ни нефть, ни удобренья из фосфора, но она хотела их — продавать. А именно — нам, в матушкину Ливонию.

Государь Александр был великим политиком и в вопросах очередной шведской войны очень надеялся на нашу помощь. Но, что в делах экономики он вел себя — сущим младенцем.

Да, мы много выиграли от того, что бакинская нефть была взята грубой силой. Но — где Баку, и где — финский фосфор?

Баку мы взяли на второй год войны и с первого дня стали качать каспийскую нефть. Нефть сия доставлялась тремя разными способами: по морю, по тракту Ростов — Баку и — чрез калмыцкие степи. Ежели мы теряли один путь, всегда можно было пользоваться другим. В самом Баку сразу же разместилась "Закавказская армия" и не болела ничья голова о том, где люди зимуют, иль — что они кушают.

Эксплуатация бакинских месторождений с первого дня была делом прибыльным и окупила не только эту войну, но и все военные действия на Кавказе — и с турками, и Чечней.

Другое дело — Финляндия. Фосфорные месторождения в этой стране залегают именно в самой глуши. В сердце карельских болот. Никаких дорог в тех лесах отродясь не было. "Фосфорную муку" добывали сами карелы и финны, и чуть ли не в рюкзаках везли по охотничьим тропам — на лыжах (тех самых лыжах — на кои мы обменивали у них фосфор!) на побережье.

В сих услових не возникло вопроса — на чьей в сей войне мы — стороне. Русская армия при всем желании не могла захватить сих лесов. Вспомним теперь, что война с Персией продолжалась семь лет и даже после ее окончания русская армия фактически не взяла Чечни! Чего можно было ждать от войны в столь же сложной Финляндии?

Это на первый взгляд финны покойней чеченов. А ежели чуть копнуть, еще неизвестно — кто из них злее. Суровые природные условия наших краев вырастили весьма упертый народ с коим — лучше дружить. Поэтому на Тайном Совете матушка и фон Спренгтпортен "продавили" идею о всемерной поддержке Финляндии в ее борьбе с русской агрессией.

В итоге сами же финны поставляли нам фосфор в обмен на штуцера и от этого мы только выиграли.

Большинство наших войск прошло через эту кампанию с "не той стороны", но за время сие накопило бесценный опыт войны на занятой врагом территории. Когда начались события 1812 года именно офицеры "Северной армии" возглавили "партизанские отряды" в тылу якобинцев.

Опыт финской войны показал, что гражданское население переходит к "народной войне" после "легкого стимула", — в виде карательных операций войск оккупантов. Но для этого — нужны части "повстанцев", кои вызвали б сии карательные операции!

Этот опыт и был нами приобретен…

Это не все. Ежели б мы открыто пошли войной против русских, вопрос был бы ясный, — кто на чьей стороне. И тогда б офицеры наши и русские не сидели бы на одном пеньке и не вспоминали былое житье.

Межнациональный вопрос — дело тонкое и тут есть тайная грань, — за коей люди видят друг в друге — противника. И есть такое, — когда стороны стреляют друг в друга, а потом садятся на общий пенек и делятся табачком…

Особенность той войны была в том, что мы — враждовали со шведами. Мы — злопамятны и никто не забыл шведских Редукций, иль того, как шведский король напал на нас в Первую Шведскую. Офицеры рвались на эту войну, почитая ее — Делом Чести.

Другое дело, что мы — ливонцы. Даже наша "ливская слепота" — признак финских корней. Издревле ливы числились "расой господ", а эсты — "ливскими сродниками.

Наши столицы всегда были Дерпт и Пернау, — в Ригу нас перевезли лишь после Грюнвальда… Ливонские баронеты никогда не считали латышскую землю своей "исконной землей"!

В сем один из главных корней "латышских Свобод". Потомки ливонцев не "брали" и не выкупали земель на брегу Даугавы, держась за крохотные поместья — северней реки Валги. Именно там — северней Валги и начиналась "исконная Ливония" — "не загаженная славянством.

Курляндцы ж, осевшие на южном брегу Даугавы — жили вообще "на польской земле.

Крайняя нищета и скудость ливских земель приводили к традиционной бедности лифляндских родов и наши предки потихоньку расселялись по северной Латвии, оправдывая себя тем, что "берут у латышей землю в аренду". Но при том у всякого лифляндского рода есть свое "родовое гнездо" на самых что ни на есть — бесплодных и тощих ливских болотах…

Из сих традиций проистекает особое отношение к эстонцам и финнам. Они воспринимались, и воспринимаются нами, как "младшие братья", за коими нужен известный уход и необходимое попечение. Поэтому, воюя с ненавистною Швецией, почти вся наша знать тайком помогла "финским родственникам.

Доходило до удивительного, — наш офицер дрался со шведами не на живот, но — на смерть. Затем, по более мягкому Уставу Северной армии, получал положенный отпуск и… Уходил в лес к финским "повстанцам". Там он ровно месяц стрелялся с русскою армией, а затем отпуск заканчивался и тот самый человек, что стрелял только что в русских, опять возвращался в… русскую армию. И это не вызывало ни у него, ни у русских какого-то морального отторжения.

Мало того, — в России негласно считалось, что человека нельзя принудить стрелять в его родственников. И поэтому офицеры Северной армии воевали только на побережье — исключительно со шведскою армией. "Карательные" ж операции против "повстанцев" лежали на совести Главной армии, набираемой исключительно из славян.

При всем том, — стороны вели себя "по-джентльменски". Пленных с обоих сторон лишь лишали оружия и — сдавали: мы их отпускали не далее пяти верст от расположения русских. Они — нас, допросив, выводили тайком к Нарвской заставе. Такая вот — удивительная война.

Открою секрет, — русским не с руки было раздувать какой-то скандал. Дело в том, что в ходе прежних кампаний русская армия понесла большие потери — особенно среди офицерского корпуса. Иной раз поручику приходилось принять команду над ротой, а капитану порой — батальон!

К счастию, — рядом всегда был резерв офицеров. Пруссия, "выбитая" из дальнейших войн победительной Францией, всегда имела огромный запас офицеров. И по Тильзитскому договору Франция "не ограничивала инициатив уроженцев Мемельского края по службе в рядах армии третьих стран.

Другое дело, что обиды ко Франции носили в себе померанцы с силезцами, коих поляки нещадно вырезывали с согласия лягушатников. И сии офицеры делали вид, что они — родом из Мемеля и на том основании переходили под нашу руку.

Это было, разумеется, незаконно и в быту называлось "владением марками". Согласно уставам Мемельского края, "мемельцем признавался лишь тот, кто владел в крае наделом (die Mark) и выращивал на нем хлеб.

Поэтому прусские офицеры по прибытии в Мемель приходили к тамошней Ратуше, покупали одну (sic!) почтовую марку (die Mark!) и клали ее в указанное место на площади.

Собственным родовым кинжалом сие место взрыхлялось и в землю бросалось ржаное зерно, — после чего офицер сразу же становился "Мемельцем" и с этой минуты мог воевать с ненавистною Францией!

С точки зрения даже здравого смысла сие, конечно же, было политическим свинством. Когда заключался Тильзитский договор, никто и не думал, что станут так издеваться над его буквой и смыслом. И позиция России, особенно привечавшей таких офицеров, не находила поддержки у "культурного общества.

Поэтому-то Россия и не слишком-то возмущалась появлением наших ребят средь финских "повстанцев". У нее самой было рыльце в пушку!

Столь оглушительные итоги "финского недовольства" принудили Россию к "тихому миру". Вскоре были приняты условия финнов, при коих они сложили оружие, финским Наместником становился любезный им фон Спренгтпортен, а Финляндия присоединялась не совсем чтоб к России, — но была ей вассальна, как часть "лютеранских земель в составе Ливонии.

Кроме того, — Россия впервые в своей истории признала Право Парламента финнов и обещалась во всем соблюдать Автономию и все его Привилегии. (Настолько тяжким оказалось поражение в финских лесах!)

Из сей истории стороны сделали разные выводы. В России впервые задумались над идеологической работой со своим родным населением. Вообразите себе, — на своей шкуре Россия наконец осознала — насколько тяжка и грозна "дубина народной войны"!

В российской Истории сие — удивительная закономерность. Здесь как нигде верно: "Не было Счастья, да Несчастье вдруг помогло". За пару лет до Нашествия при Штабе Армии впервые возникли структуры, готовые "идти в народ" (к тому самому — вчерашнему "быдлу"!) и разъяснять ему (еще вчера — "скоту говорящему"!) почему надобно любить "Царя-батюшку" и чем именно дурны якобинцы.

Русский народ — чудовищно терпелив, незлобив и отзывчив на ласку. Довольно было "начальству" посмотреть на людей именно — как на Людей и все нам простилось… Русский мужик почуял "почтение" к себе со стороны "Власть предержащих" и в лихую годину отплатил сторицей…

Не будь в Войну столь же решительного народного Движения (навроде финского в 1810 году) на Борьбу с "Оккупантом", черт его знает — чем бы все кончилось…

Швеция из сего извлекла немного иное. Впервые за долгие годы финны воевали "без шведов". И, как ни странно, — чисто финская народная армия добилась в сто крат больших успехов, чем шведская регулярная. В итоге, — с неких пор финны стали отказываться от услуг шведского офицерства, полагаясь лишь на "народные" силы.

Поэтому в Швеции самой зародилось "просветительское движение", считающее, что… Не нужно в очередной раз "покорять эту Финляндию.

Финляндия стала рассматриваться — некой "буферной зоной" меж Европой и русским варварством. Но из этого "буфером" стала и моя Родина!

Впервые в Европе раздались голоса в поддержку нашей Свободы (не только от русских, но и — шведов с немцами!). С этаким "международным балансом сил" и влияний — Европы и "не-Европы"! Но именно об этом мы и мечтали!

Самые ж поразительные выводы из сего сделала Франция. Опыт отчаянной борьбы финнов с Россией и наша фактическая поддержка сего показалась энциклопедистам свидетельством нашей готовности взбунтоваться. (Книжники любят выдавать свои умозренья за истину.)

Поэтому они пригласили к себе с визитом фон Спренгтпортена и всячески его улещали.

Я в свою очередь встречался с Учителем. Передал ему все мои связи, пароли и явки и самых важных из "крестников". С Талейраном понятно — он был полностью "на крючке". С Фуше у меня не было той уверенности.

Я доложил о поразительной инертности графа в моем отношении и о том, что, в принципе, на него теперь есть компромат. Он допускал существование казино по личным мотивам. Я не знал, можно ли на него "давить" чрез его дочь и внуков и прочее… Но я обо всем доложил фон Спренгтпортену.

Как это ни странно, — я тогда и не знал, что Фуше со мной — одной Крови. И именно поэтому он меня так жалеет. Но об этом, как выяснилось, знал сам фон Спренгтпортен. Но он мне ничего не сказал, сознавая что меня ждут допросы и, может быть — пытки.

Забегая вперед, доложу, что наши люди "работали" потом "по Фуше" и в самый сложный момент — посреди 1812 года граф Фуше нам немало помог в организации "мятежа генерала Мале", после коего моральный дух армии якобинцев в России стал отрицательным. Но все сие — не мои тайны, — в "мятеж" замешаны весьма многие и я не смею углубляться в эти подробности.

Как бы там ни было, — Фуше с Талейраном по сей день числятся во всех разведках "на мой счет" и мне сие — отчасти приятно. Знаешь хотя бы, что работал недаром…

Французы тем временем кончили с австрияками при Ваграме. Средь австриячек, наводнивших Париж в свите новой Императрицы, оказалось немало "штучек" и я целиком захватился интрижкой с женой их посла. Она была немкой с мадьярскою Кровью, так что мы с ней друг друга поняли в темпе чардаша.

Австриячка была в самом соку, но ее окружение просто выводило меня из себя. Особо донимал брат моей пассии — князь Эстерхази. Он открыто ревновал к сестре и на каждом шагу говорил гадости.

И вот — однажды я узнаю, что из Австрии прибыл вестовой с диспозицией австрийских войск для войны с Россией. Эти бумаги должны были получить "добро" Бонапарта. Когда моя пассия сообщила сие, она даже пристально заглянула в мои глаза, но я только крепче поцеловал ее и, потянувшись всем телом, спросил:

— Какое это имеет значение?

— Мой муж сказал мне, что ты — шпион. Он говорит, что ты лишь ради этого спишь со мной", — у княгини были рыжие волосы, сходные по цвету с мехом лисы и я любил скручивать их в колечки. Они были так густы и прекрасны, что простыней рассыпались подо мной, стоило нам оказаться наедине. Как у всех рыженьких, у нее были мелкие конопушки и она их стеснялась, припудривая, а мне — нравилось.

Это был ее второй брак. Первого мужа княгини убило при Вене в 1805 году и больше всего она любила гладить рукой мои шрамы, полученные в ту кампанию.

В день смерти ее первого мужа двое офицеров победительной армии "воспользовались" ее телом, а потом еще пару месяцев передавали друг другу с рук на руки. Судьба красивых женщин в покоренных столицах не может не быть ужасной.

Теперь княгиня делала все, чтоб жизнь ее нового благоверного стала адом. А развестись он не мог, да и — не хотел. Женитьба сделала его послом во Франции…

Женщины — странные существа.

Я помню, как тогда обнял княгиню, поцеловал и шепнул:

— Я — лив и русские мне не указ. Я с тобой лишь ради тебя, Счастье мое… Я — Люблю тебя!" — и прелестная австриячка немедля растаяла. Как теплый воск.

Уже ночью, когда милая закрыла глаза, я вылез из алькова, оделся в мой новый наряд, — темный мундир с мягкими сапогами на тонкой кожаной подметке без шпор, вложил в ножны "Жозефину", проверил на месте ль отмычки, выкованные мне Петером, и вышел из спальни.

Было очень темно, но я нарочно часто ходил по посольству с завязанными глазами, — иной раз мы играли с княгинею в жмурки, другой — я делал вид, что дурачусь…

Я болен — "ливонскою слепотой" и это страшно мешает в работе ночью. С другой стороны противники знали, что я ночью слепну и потому — почти не следили за мной в темноте. Они и взять в голову не могли, что я за время ухаживаний выучил расположение комнат — на ощупь и теперь могу пройти по посольству с завязанными глазами.

Они об этом не знали. Но приготовили иную ловушку.

Петеровы отмычки всегда открывали нужную дверь и я оказался в нужном мне кабинете. Замок пошел очень легко, но стоило мне взяться за ручку сейфа, как где-то звякнул звонок. От дверцы через заднюю стенку был натянут тонкий шнур, ведший в дежурку. Посольство мигом обратилось в перепуганный муравейник, а в дверь кабинета замолотили прикладами.

Я понял, что все кончено и, растворив окно (оно было высоко над землей и потому без решеток), выпрыгнул в темноту.

По сей день не знаю, — как я тогда смог — совершенно вслепую выпрыгнуть в темноту. Наверно, я был в состояньи аффекта, ибо сегодня ни за что не повторил бы сей подвиг!

Чудом я попал точно на ноги, ничего не сломав. Точнехонько промеж трех дюжих охранников в сопровождении моего заклятого врага — князя Эстерхази.

Я давал слово сестре, что не дам нашей маленькой вырасти без отца и обещал сдать свою шпагу первому же жандарму, ежели что. Клянусь, ежели бы я видел, — кто меня окружает, я дал бы себя арестовать и увести в караульное. Но тут свет фонарей сразу же ослепил меня и я попросту отмахнулся от ближайшего факела.

Раздался булькающий звук с предсмертным хрипом и я уже не мог сдаться. Если б на ваших глазах товарища заколол бы какой-нибудь гад, разве б вы взяли его в плен? Конечно же — нет. Око — за Око, Зуб за Зуб и у меня не оставалось иного выхода, кроме как — убивать всех.

Обратным движением, вырывая "Жозефину" из падающего покойника, я достал до горла второго солдата и он тоже, хрипя и булькая кровью, рухнул куда-то вниз. Теперь против меня оставалось двое. Князь, выхватив саблю, встал в позицию, третий солдат вскинул ружье и замахнулся прикладом.

Я пожалел "Жозефины", — встречи с кованым железом приклада она бы не вынесла. Поэтому я всадил ее в солнечное сплетение солдата и невольно раскрылся.

Князь от души полоснул меня по горлу и, не будь у меня тугой и жесткий воротничок, я бы сейчас не писал этих строк. А так из меня ударил целый фонтан и князь захихикал:

— Meurs, Jud de Gitan!" — он так радовался, что не заметил, как я вырвал "Жозефину" из трупа и что силы ткнул ее в его харю. "Жозефина" вошла ему в глаз и больше он не смеялся.

Я вложил рапиру в ножны и пошел прочь, что есть силы зажимая страшную рану. Кровь хлюпала под руками, в глазах мутилось, а ноги подламывались подо мной…

Потом выяснилось, что сабля зацепила яремную вену. Сам Доминик Ларре, штопая меня, все цокал языком, не веря глазам и клялся, что с такими ранами люди отправляются на тот свет, прежде чем скажут "Мама!". Разумеется, это не сонная, но мало — все равно не покажется.

Я не знаю, как я дополз до дома Элен. Идти было не далеко, каких-нибудь три квартала, но я — ничего не видел в кромешной темноте. Судя по кровавому следу меня все время швыряло через всю улицу от домов на одной стороне до тех, что напротив. Я все время падал и снова вставал, а последние метров сто полз на карачках — настолько сильная у меня стала кровопотеря.

По рассказам Элен, ее разбудила трясущаяся от ужаса кастелянша, жившая возле потайной двери. В ее обязанности входило выглядывать из окошка на стук. Все, кому положено, имели ключи, но мало ли что…

Девушка узнала меня в неверном свете луны, открыла дверь и пришла в ужас от моего вида. Мундир был насквозь пропитан моею кровью, а на лице появилась смертная бледность.

Если бы Элен не получила уроки первой помощи от дяди Шимона, все было кончено. Но моя возлюбленная, обливаясь слезами, смогла наложить жесткий тампон на шею (о шине, или закрутке на сем месте и речи быть не могло), а потом остановила кровь пригоршней квасцов, наложенных сквозь повязку. Ларре, оценивая работу, сказал, что все правильно, а то, что я потерял много крови, ослабило кроветок и дало образоваться тромбу…

Через пару часов в дверь нашего дома постучали жандармы. Элен потом говорила, что сперва думала спрятать меня, но потом поняла, что если я не получу врача, все будет кончено.

Я лежал в инфекционном бараке лазарета Ларре. Единственное окошко, забранное стальной решеткой, было до половины забито досками, дабы я не мог никого увидать с высоты второго этажа, где располагалась моя палата. Рядом со мной денно и нощно дежурили два жандарма, призванных запоминать любое мое слово и развлекать меня разговором и играми.

Сперва меня хотели пытать. Но на допросе первое, что я сделал, — я напряг мышцы шеи, и из плохо зажившей раны хлестнула кровь. Прибежал Ларре, коий понятно всем объяснил, что в сих условиях я могу "разорвать" мой рубец одним натяжением шеи и удастся ли в другой раз остановить мою кровь — Богу ведомо.

Позвали Фуше. Тот долго думал, а потом по согласованью с самим Бонапартом принял решение, что я из тех людей, кто скорее умрет, но не даст себя мучить. Поэтому от меня отвязались.

В первое время мы с тюремщиками играли в шахматы, но после того, как выяснилось, что я могу дать фору в ладью любому из моих сторожей, игра потеряла смысл. Поэтому мы играли в трик-трак и ландскнехт, коим я выучился на Кавказе, — там они известны, как "нарды". Ну, и карты, конечно.

Жандармам запрещалось играть на деньги, — боялись, что я их обыграю и долгами добуду свободу. Поэтому мы играли всегда на еду. Мне не хватало больничной похлебки и жандармские рационы были неплохим подспорьем моему крупному телу.

Незадолго до приговора сторожей стало трое. Сам Фуше пришел к выводу, что я действую на людей разлагающе. После двух месяцев — все три смены моих сторожей впали в депрессию и совсем разуверились в своей конечной Победе.

А я не говорил ложного, — одну только правду. Я — не святой, но и не Тартюф. Так легче. Поэтому я рассказывал о необъятных русских просторах, когда от Моря до Моря — Вечность.

Меня пытались уличить во лжи, но я им повторил дело Резанова. Только до того дня они верили, что речь в ней о русской тупости и безалаберности, но когда за этим фасадом открылись вдруг дали, в коих государева почта мчится к границам — годами, тут-то гордые галлы сразу притихли и призадумались.

А еще я рассказал им о Волге. О косяках воблы, кою можно ловить в исполинской реке голой рукой. Ловить и выбрасывать на поля, ибо вобла сорная. Она жрет корм Царь-рыбы — Осетра, а те мало того, что дают знаменитую и чудовищно дорогую икру, но и осетрину. Пудами.

Меня опять обсмеяли, а я просил принести из дома мундштук из хряща, мне его подарили в Астрахани на прощание. Жандармы увидали этот мундштук, а я чтоб добить, раздумчиво так произнес:

— Ваш Государь намерен уморить нас голодом. Вообразите, что к сему хрящу приложен скелет в полтора раза выше меня, на коем растет осетрина и кою обычно используют на удобрения, после того, как вынут икру. Но если ее обработать, она назовется "балык". Тот самый, что стоит у вас пять наполеондоров за фунт. Рыбаки не едят этого, но коль будет голод, они, пожалуй, перейдут и на балыки", — в тот вечер я получил ужины обоих моих сторожей. У бедных лягушатников почему-то пропал аппетит.

В другой раз я описывал им дороги и мне опять не поверили. На что я вынул все тот же мундштук из хряща и спросил:

— А почему волжане не везут осетров? Далеко, да и дорог нет. А если б довезли, получили по пять наполеондоров за фунт. Фунтов в осетре — тысяча. Но — невыгодно, — дорога съедает…

Вот возьмут ваши Москву, Нижний, Самару, а потом ваш Государь повезет жрачку солдатам из Польши. Не осетрину — просто еду. По пять наполеондоров за фунт. Плакали тогда ваши жалованья…" — на другой день сторожей сменили на новых, ибо прежние оказались "охвачены пораженческими настроениями.

Ну, и, разумеется, новеньким тоже захотелось о многом узнать, и я рассказал им про Оковский лес, на краю коего есть крохотная Москва, и коий непроходим для конницы.

И о том, как людей засасывает в трясину, — во Франции ведь нет таких ужасов. То есть — болота-то есть, но не в двести верст длиной, и в сто шириной. И еще во Франции нету таких комаров, что вьются над сими болотами. А кроме комаров, да клюквы на тех болотах жрать нечего, так что если война пойдет в Белоруссии, — всем суждено сдохнуть с голоду в ее угрюмых лесах.

Да скажите Спасибо, — чрез сии топи вы не можете прийти к нам, а мы — к вам. И неизвестно, — что для вас лучше.

А ежели идти чрез хлебную, да сальную Украину, придете вы на Дон, да Кубань. Где и будете искать, да ловить местных казаков. Чтоб водички попить. А казака в той степи только пуля догонит. Русь же — за Белоруссией. А меж Украиной и Белоруссией дорог нет — лишь болота.

Однажды двери в мою камеру распахнулись и на пороге возник сам Фуше. Его вертухаи немедля ретировались и граф подсел к моему ложу.

Я лишь развел руками с извинением в голосе:

— Простите, что не могу встать, как подобает пред старшим по чину и возрасту. Ларре запретил мне даже сидеть, так что и утку мне приносят монашки.

Граф небрежно отмахнулся от моих слов:

— Это — неважно. Привыкайте пред вечной постелью. Вы — хуже Чумы. Она губит лишь тело, Вы — Душу. Вас расстреляют.

Я, рассмеявшись, хоть и сдавило сердце, воскликнул:

— Не берите в голову. Правда — мерило Добра и Зла. И коль мне суждено умереть, — мы победим ваше воинство, ибо вы убиваете меня за то, что я Прав.

Граф долго и пристально смотрел мне в глаза, а потом лицо его предательски дрогнуло и я с изумлением обнаружил, что всесильному и всезнающему графу — страшно. Он и не скрывал своего замешательства, но еле слышно шепнул:

— Расскажите мне про — Россию.

Не помню, сколько и о чем я ему рассказал. Два раза к нам приходили и вставляли новые свечи взамен сгоревших. Граф сидел в глубине комнаты и будто спал с открытыми глазами, а я рассказывал о Даугаве, об Оковском лесу, о вершинах Кавказа и степях Поволжья. Я не умею врать и рассказывал лишь то, что видал собственными глазами. Сдается мне, что и француз увидал Россию, как она есть, и пришел в ужас от безумия, на кое решилась ничтожная Франция.

В конце он встал, сгорбившийся и видимым образом постаревший на многие годы, и хрипло сказал:

— Я читал донесения сторожей и не верил ни одному слову. Простите мне сие заблуждение.

У меня новости. Ваша матушка задержала всех наших и хочет их обменять. Всех — на Вас одного. Теперь я — соглашусь…

Ровно через неделю после визита Фуше в мою палату вошел мэтр Тибо (лучший следователь по уголовным делам тогдашней Франции), — его "сосватал" мне сам Луи Бонапарт. Корсиканский клан поверить не мог в случившееся и объяснял дело древней враждой фон Шеллингов с Габсбургами. Надо знать историю Корсики, чтобы понять, — насколько корсиканцы не любят австрийцев. Даже мой арест "с поличным" лишь подлил масла в костер этой ненависти.

Мэтр Тибо помог вынести кровать в операционный зал клиники. Там уже собралось много народу, — при виде меня воцарилась кладбищенская тишина. Потом в залу в сопровождении двух жандармов ввели мою австриячку. Урожденная княгиня Эстерхази была посажена напротив моей постели, а мэтр Тибо встал меж нами и произнес:

— Ваша Светлость, я предупреждал Вас о том, что обстоятельства сего дела не позволяют нам характеризовать Вас ни как свидетельницу, ни как участницу сего преступления. Готовы ли вы подтвердить Ваши показания в присутствии народных свидетелей? Не вступит ли это в противоречие с Вашей Честью и не навлечет ли сие неодобрения Вашей семьи?

Австриячка, бледная как мел (все ее конопушки, словно золотые искорки проступили на посерелом лице), коротко кивнула в ответ и еле слышно промолвила:

— У падшей женщины — нет Чести… Я готова подтвердить все мои показания.

Мэтр Тибо тут же подвинул стул ближе к допрашиваемой и, садясь рядом и по-отечески кладя руку на ее подрагивающие "от нервов" ладони, спросил:

— Хорошо. Вы когда-нибудь — были счастливы?" — у секретарей от изумления поднялись было брови, но Тибо свободной рукой сделал знак, (пишите, пишите!).

Женщина долго молчала и сидела, как мертвая, будто не слыша вопроса, а потом слабо улыбнулась и прошептала:

— Да, разумеется… В детстве я была не слишком заметной девочкой и даже после дебюта, — юноши не сразу замечали меня… Некоторые ухаживали, но я знала, что им по нраву не я, но мой род. Это было — не то…

Потом появился Франц. Он был малого роста и очень стеснялся показаться со мной, — я вымахала выше него на целую голову. Он так смущался, что… я забыла мою стеснительность и мы… Мы были с ним самими собой.

Да, я была счастлива. Он был маленьким, но очень крепким — любил во время танцев поднять меня на руки и кружить по залу среди прочих пар. Все пугались и подруги визжали, но я не боялась, — Франц ни за что не уронил бы меня…

Я была счастлива! Целых восемь месяцев… А потом наступила Война и ко мне пришла похоронка…

Его убили. Прямо в Вене…

Он у меня командовал ротой драгунской лейб-гвардии, — когда все было кончено и все бежали, как крысы с тонущего корабля, он вызвался прикрывать отход августейшей семьи и…

Я три года носила траур. Я твердо решила принять постриг, но моя семья воспротивилась. Все кругом говорили, что я должна родить, дабы наш род имел продолжение, да и… никто не хотел, чтоб мои земли отошли церкви. Я не выбирала нынешнего супруга. Мне показали его, спросили согласия, а я махнула рукой — делайте, что хотите.

Княгиня долго держала у лица крошечный носовой платок, потом пила воду из стакана, поданного Тибо, и ее зубы тихонько стучали. Затем Тибо еле слышно спросил:

— Когда Вы впервые встретились с обвиняемым?

— Это было на третий день нашей жизни в Париже. Как жена очередного посла я должна была исполнить роль хозяйки празднества по случаю нашего назначения. Я ничего не знала об этом и только стояла посреди залы и знакомилась, а жены секретарей посольства на ухо объясняли мне, что делать и рассказывали о посетителях.

У меня сразу возникло чувство, что все чего-то, или — кого-то ждут. Я даже спросила об этом и мне отвечали, — "Веселья не будет, пока не придет Бенкендорф.

Я изумилась, я никогда не слыхала этого имени и… Тут наперсницы наперебой рассказали об обвиняемом. И то, как он командовал арьергардом после Аустерлица, и то, как он похищал любовницу самого Бонапарта, и все, все, все…

Тут по залу пошел шумок: "Прибыли, прибыли!" Вверх по лестнице поднимался необычайно высокий человек со шрамом. Шрам нисколько не портил его. Мне казалось, что он улыбается, но мне объяснили, что это — шрам. Он разрезал губу саблей, когда полз по тонкому льду Одера на русскую сторону.

Меня неприятно поразило то, что он был простоволос, хотя уже стал терять волосы. Прибыть в приличный дом без подобающего парика, оскорбление. Матушка моя сжевала губы в кровь и сломала свой черепаховый веер, когда Бонапарт шел под венец с нашей принцессой — простоволосым.

Под руку этот мужлан вел обольстительную женщину и мои наушницы зашипели: "Шлюха! Шлюха! Замужняя тварь, а ходит с любовником! Как ей не стыдно!

Я спросила: "Кто это?" — и мне отвечали: "Элен Нессельрод. Она спит с Бенкендофом, делая карьеру своему мужу. Продажная тварь! Жидовка!"

Я была очень задета тем, что в дом мой приходят этакие существа и не выдержала:

"Как смеет такой кавалер путаться с этими тварями?! Это противно Чести!" — а мне отвечали:

"Он — может. Он живет с родной сестрой, которая от него на сносях. Для сих безбожных фон Шеллингов нету Святого!"

А тем временем сей человек подходил все ближе и ближе и все тянули руки к нему. А он здоровался со всеми, шутил, говорил комплименты и вокруг него образовалось что-то вроде живой, светлой и упругой волны, от коей во все стороны расходились какие-то особые флюиды — добра и радости…

У меня потемнело в глазах, — почему погиб Франц?! Разве я не любила его, не была предана душою и телом?! Почему выжил сей человек, преступающий все законы — людские и Божеские, — живущий сразу с родною сестрой и мерзкой жидовкой?

Тут он подошел, и меня толкнули, чтоб я его встретила. Я впервые посмотрела ему в лицо, и по мне пробежали мурашки. Глаза сего убийцы были ясны и холодны, как…

Как поцелуй Смерти. И я вдруг подумала, что сей человек умеет и любит дарить Смерть. А я не хотела и не могла жить без Франца…

Тогда я торопливо сняла с руки перчатку, чтобы своим естеством прикоснуться к сей Вечности и… Он впился в мою руку страстным, обжигающим поцелуем. Меня всю затрясло, как в лихорадке, — я закрыла глаза и мой Франц живой и здоровый стоял рядом и целовал мою руку. Слезы выступили у меня на глазах, я еле слышно сказала:

"Сие — не прилично…" — а он отвечал:

"Сударыня, я сын Велса — Бога Любви и Смерти. Изъявите волю, и я подарю вам такую Любовь, что вы забудете о печалях. Откройте мне Сердце и я дозволю тем, кого нет, вернуться и сказать Вам "прости". До тех пор, пока мы их не оплакали, они рядом и грех большой не отпускать их под руку мою. Церковь не одобряет покровительство призракам".

Слова его были темны, но колоколом грянули в моей голове. Внутри меня всю сковало и я прошептала:

"Бог ли, Ад ли послал мне Вас, страшный Вы человек, — я рада. Останьтесь и поговорим тет-а-тет о Любви и о Смерти".

Тут мой муж шагнул вперед и сказал:

"Здравствуйте, полковник".

Бенкендорф, не выпуская моей руки из своего жаркого рукопожатия, улыбнулся в ответ:

"Ба, давно не виделись! Мы же сто лет знакомы!"

Муж удивился:

"Не могу вспомнить…"

"Мы ж вместе драпали из-под Аустерлица! Неужто забыли?"

Губы моего слизняка превратились в белые полосы:

"Вы меня с кем-то путаете. Я был тогда в Праге", — (меня так и подмывало добавить: "Я поднял лапки за десять дней до того, как ты переполз Одер. Я сдал город без единого выстрела").

Конечно, ничего такого мой муж не сказал, а русский офицер заразительно рассмеялся и, хлопнув его по плечу, воскликнул:

"Простите мне сию глупость! Обознался… Верно, не были Вы под Аустерлицем. Ведь Вы еще живы, — не так ли?" — я стояла окаменелая вся, а внутри меня все кричало: "Ну добей же его!".

И Бенкендорф, одарив нас еще более теплой улыбкой, как бы прочел мою мысль:

"Да я смотрю, вы и теперь недурно выглядите. Небось опять к нам из Праги?! Там — чудный воздух!" — лицо муженька посерело, — он и вправду был в Праге в день Ваграма. Потому и остался жив. В отличье от прочих.

Он, не в силах более сносить столь изощренной издевки, немедля ретировался, а русский спросил у меня:

"Тур вальса?"

Я пожала плечами, но одна из дам еле слышно шепнула:

"Как хозяйка бала, Вы должны подать пример…"

Да, я — была счастлива. Впервые нашелся человек, с коим я оплакала Франца, и сие не было оскорблением для его Памяти. Мой муж умер Честным, а только Честные смеют оплакивать Честных. Прямо с бала мы поехали в русскую церковь, раз уж наша была осквернена празднествами в честь убийцы моего мужа. Там я молилась, и затеплила свечку за упокой души любимого моего, а Саша стоял и обнимал меня, и шептал слова утешения. Потом он увез меня домой и я впервые за долгие годы уснула — покойно.

На другое утро я открыла глаза с первыми лучами зимнего солнца. В отличие от моей спальни в сей комнате были тонкие и светлые занавеси, и солнце легко наполнило собой все мое естество. В ту ночь Саша не был со мной, но я понимала, что репутация моя подмочена безвозвратно. И я ничуть не жалела — словно камень упал с души. Мысли о Смерти, иль монастыре теперь казались мне пошлыми. Там, в церкви, Саша сказал:

"Можно умереть, можно уморить себя Постом и Молитвой, но не есть ли это — Предательство? Вы ненавидите мужа за то, что он не нашел в себе силы драться. Но стоит ли замечать соринку в его глазу, не видя бревна в своем собственном?!"

Словно живительный огонь зажегся во мне. Или я не — Эстерхази?! Или кровь предков — скисла у меня в жилах?! Или неведомо мне слово Чести?

На меня теперь говорят, что я этой связью предала семью — фон Шеллинги заклятые враги нашего дома. Нисколько.

Мне нужно было стать сильной. Ощутить себя женщиной! Делить кусок хлеба, кров и постель с истинным бароном Крови, дабы вспомнить все, что когда-то было в Крови и моего Рода и теперь забылось под Париками, да Пудрой!

Вы хотите знать, — знала ли я, что Саша — русский шпион?! Я не сомневалась! И я делала все, чтобы он получил чрез меня — все документы, шедшие через наше посольство. Жизнь моя обрела смысл. Он заключен в том, чтоб насолить стране слизняков и предателей, пошедшей на сговор с палачами невинных.

Господин Тибо, вы говорили мне, что за мои преступления я буду гильотинирована?

Велика беда, когда за меньший проступок вы уже казнили мою бабку Марию Антуанетту и моих теток, — невинных девочек! Вам не привыкать рубить головы слабым женщинам!

Но я готова принять этот крест, ибо… Я успела хоть немного отомстить и за моего мужа… моего первого мужа и за моих теток и бабку. А теперь, палач, делай свое поганое дело!

Мэтр Тибо долго молчал, а потом произнес:

— Понятно. Что произошло в ночь смерти Вашего брата?

— Когда я собиралась с моим любовником в Оперу, ко мне пришли мои муж и брат. Гонец, который привез секретные планы к войне с Россией, доставил и секретный пакет. Жандармерия долго искала шпиона, поставлявшего из Парижа самую ценную информацию. Мы были в союзе с Россией и потому они часто предупреждали нас о планах французов. Однажды один из русских проговорился и назвал имя, или — вернее кличку агента… Русские звали его — "Тиберий"…

Княгиня опять долго пила воду и стало видно, что душевные силы оставляют ее, — настолько у нее тряслись руки. Допив, а затем утерев рот тыльной стороною ладони, несчастная продолжала:

— Франция просила у нас выведать у бывших выпускников Колледжа — кого звали в детстве "Тиберием". И — почему?

Я навсегда запомнила имя — Николай Тургенев. Именно он сообщил, что "Тиберий" — прозвище Александра фон Бенкендорфа.

При сих словах общество пришло в волнение, — корсиканцы не любят австрийцев, числя тех записными предателями, якобинцам же пришлась по сердцу некая связь моей клички с их главной ненавистью.

Мэтр Тибо еще раз призвал всех ко вниманию, но на сей раз он ограничился одним жестом. А потом наклонился к допрашиваемой:

— Осталось немного. Что они просили у Вас?

— Они сказали, что я была с врагом и могу искупить сию вину лишь, если… Поймаю им русского.

Они сказали, что ночью они хотят взять Сашу с поличным. Они приказали мне позвонить в потайной колокольчик в тот миг, как гость выйдет из моего будуара…

— Что сделали Вы?

— Я… Я решилась изменить Родине, ибо она не исполнила своих обязательств. Кровь бабки и теток не отмщена. Я решилась спасти русского.

Но когда я прямо спросила, — разведчик ли он, — Саша так обнял меня и так посмотрел мне в глаза, что… мне стало совестно. Он поклялся, что любит меня…

— И Вы поверили? Ведь Вы же признались, что всегда..?

— Да! Я — поверила! До последней минуты я мечтала, я надеялась, что он собирается домой, а потом… Он вынул из кармана отмычки, проверил их, а затем нагнулся поцеловать меня и почти минуту стоял склонившись, проверяя заснула ли я.

Он обманул! Он все это время был шпионом и пиратом фон Шеллингом. Он плоть от плоти и кровь от крови этих разбойников! И я… я изменила Роду с еретиком и убийцей!

— Но вы…? Позвонили ли Вы в колокольчик?

Несчастная впервые как будто всхлипнула, прикусила губу и хрипло произнесла:

— Нет. Я подумала, что он… Он может быть, — не ушел и — вернется! Он же ведь ничего не видал в темноте, — как он мог — далеко уйти?!

А он убил моего младшего брата… Теперь — Кровь на мне… Господи… Что я наделала?!

Метр Тибо только молча кивнул несчастной и заключил:

— Думаю, вопрос ясен. Дело можно передать в суд", — тут он обернулся ко мне и вдруг спросил:

— Не верю, что такой человек, как Вы, — хоть на йоту отступит от своих показаний, но — все же. Перед лицом этой женщины — готовы ли Вы подтвердить Вашу версию?

Я кивнул в ответ и отчеканил:

— Все это — интрига ваших иезуитов. Если я в чем и виновен, так в том, что сбил с пути истинного эту Святую… В темноте она сама ничего — не видела. Отмычки подброшены мне жандармами. А потом сии бесчестные люди внушили свидетельнице, что она видела их у меня в руках. С ее братом у меня была дуэль один на один. Прочих солдат я убил в порядке самообороны. Все остальное — чудовищная провокация.

Княгиня посмотрела на меня, как на привидение, затем глаза ее закатились и она рухнула совершенно без памяти.

Судьба снова свела нас с княгиней на Венском конгрессе. Я как раз подымался по какой-то лестнице под руку с Элен, когда мы нос к носу столкнулись с австрийской четой. Княгиня побледнела, муж ее опять поджал губы и церемонно предложил руку Элен, оставив меня тет-а-тет со своею женой.

Первые минуты мы не знали, что говорить, а потом княгиня болезненно улыбнулась:

— Ты — нисколько не изменился.

— Зато тебя не узнать…

Женщина чуть пожала плечами:

— Ссылка не красит. Эти три года мы провели в сердце Тироля. Там даже летом не сходит снег…

Там у меня родилось два сына. Франц и Йозеф (Йозефом звали убитого мной Эстерхази).

Мы почти час стояли рядом на лестнице так близко, что почти щеками касались друг друга и молча смотрели в разделявшую нас пустоту. И меж нами была разверстая бездна. Пропасть вендетты, трясущей Европу уж какой век…

А еще для меня эти годы была Война, а для нее — арест, суд и ссылка. Ссылка, в кою за ней отправился ее муж.

Знаете, — война дело всякое… Я вот ни разу не попадал в плен и знаю, что складывают оружие чаще всего — малодушные. И все ж я не смею сказать, что все бывшие пленники — трусы с предателями. Мой официальный отец был в плену после Фридлянда. Мой дед был в плену у Анны Иоанновны. Мы же никогда не знаем подробностей!

Муж моей пассии, несмотря на Измену жены, нашел в себе силы не развестись. А одно — взять в жены кузину правящего Императора и другое сохранить брак с Изменницей Родины. В Париже я не скрывал сарказма к сему человеку, через четыре года в Вене я смотрел на него совсем иными глазами.

Отказаться от всех постов ради жизни с изменившей вам женщиной — это Поступок. И потом, — послы редко бывают из породы людей, оставляющих секретные бумаги на милость жены, гуляющей с вражьим шпионом. (Но одно дело, когда на Измене ловят кузину монарха и другое, — ее безродного мужа.)

Мы долго стояли, а потом княгиня чуть коснулась рукою щеки и еле слышно шепнула:

— Давай хоть простимся по-человечески…

В ту ночь меж нами… Только долгое и мучительное прощание. Княгиня была особой женщиной в моей судьбе, — я… Я пытался сказать ей, что никогда не Любил ее.

Она при Прощании сказала, что — никогда не Любила меня. Я — ей не поверил.

Она мне — тоже.

Наверно, это Кровь. Реки Крови, пролитой меж Габсбургами и фон Шеллингами…

С той ночи прошло много лет. Иногда судьба сводит нас в единой компании, — ее муж стал лучшим дипломатом Австрии, сама княгиня заняла подобающее ей место при венском дворе. За эти годы она не подала ни одного повода злым языкам и даже наша с ней связь сегодня внушается молодым австриячкам, как образец истинной Добродетели и Самопожертвования на Благо Родины. При наших встречах мы с ней даже позволяем себе "уединиться" средь шумного бала и припомнить деньки нашей молодости — при свидетелях, разумеется.

Княгиня прекрасная собеседница и нам всегда есть над чем посмеяться и позлословить…

Сыновей своих она растит истинными австрияками и — Эстерхази. При моем виде юные волчата приучены рычать и скалить зубы, как и положено всем католикам из дома Габсбургов при виде живого фон Шеллинга.

Однажды ее старший осмелел вдруг настолько, что прямо посреди важного бала крикнул мне в спину:

— Я вырос и меж нами не все долги сочтены! Теперь оглядывайся, еретик!" — лишь огромное уважение к его матери удержало "Жозефину" в моих ножнах. Я только буркнул:

— Сперва подрасти… Щенок…

И знаете, — эти рыжие, конопатые — ходят без париков!

Да, возможно вам интересно узнать, — почему меня звали "Тиберием"? Тиберий отличался высоким ростом и редкостью шевелюры. А еще он имел обыкновение медленно кушать.

Я с детства приучился тщательно выбирать пищу, дабы не умереть от припадка сенной болезни. Однажды, когда я особенно засиделся за общим столом, а всему классу пришлось меня ждать, один из учителей повторил знаменитые слова Августа, обращенные к пасынку:

"Горе Империи, коль она угодит в сию неторопливую пасть!

Я покраснел от смущения и прочие одноклассники тут же стали дразнить меня, что есть мочи.

К тому же "Тиберий", иль "Тиб" совпало с прозвищем "Гав". (Помните куплеты "Гав-Гав", сочиненные мною в Москве?)

Так звали Наследника Константина за его увлечение псовой охотой. А о "Тибе и Гаве" есть обидная песенка:

("Тиберием" при жизни звали Ричмонда — такого же, как и я, троюродного брата правящей фамилии, впоследствии — Генриха VII Тюдора. Он чудом остался жив после битвы при Босворте, на коей сложил голову его враг и кузен злобный, колченогий горбун "Huff-Huff" — Ричард III.)

Через полторы недели после допроса меня в Гавре сажали на шведский борт. Со мной уезжала моя беременная сестра, кою выслали за "аморальное поведение". На причале нас провожал сам Фуше. Он сказал так:

— Мальчик мой, почему я Вас отпускаю?

Я растерялся и не знал, что ответить и тогда жандарм на миг задумался, а потом с болью добавил:

— Я прекрасно знаю, — кто вы такой и насколько опасны для Франции. Сохраняя вам жизнь, я убиваю сотни людей. И все же…

Он долго молчал, не зная как продолжать, и сильный ветер с Ла-Манша трепал его волосы. Мы стояли на самом конце пирса, от коего должен был отчалить корабль, увозивший меня на свободу. Было очень свежо и холодно, а рана моя на шее стыла и ныла на свирепом ветру. Но мы стояли именно на самом конце пирса, чтобы нас видели и ни у кого не возникло подозрений насчет нашей беседы. А еще, — чтоб никто не мог нас услышать.

Наконец, граф решился и произнес:

— Я вырос самым младшим ребенком в семье. Поздним ребенком. Мои братья были для меня живыми богами…

Один погиб с Монкальмом в Квебеке. Другой сложил голову в Пондишерри. Третий пал под Седаном. Семилетняя война — будь неладна. Я по сей день не терплю английскую и — немецкую речь.

Но у меня было еще два брата. Самые веселые и остроумные люди на свете. Потом самый веселый и остроумный человек Франции по имени Бомарше призвал их к оружию и они уехали помогать американским повстанцам. Четвертого убили под Камденом. Пятого — в самом конце войны при Йорктауне. Опять пруссаки. Опять англичане.

Нам — французам никогда не понять величия и размаха России. Ее пространств и необъятных просторов. Но и вы — русские, порой не понимаете наших войн. Вы привыкли воевать всем миром, — числом, но не умением и у вас никогда не было нормального флота.

А вы знаете, что такое десантная экспедиция? Корабль берет на себя мало людей и каждый штык на счету. Поэтому за моря всегда плыли самые лучшие, самые отважные…

В отряде Монкальма — шевалье служили солдатами, а унтера — сплошь виконты. Лишь потому сии львята так долго дрались со стаями псов — один против их двадцати. Потом все было кончено.

Лев не собака — у него один львенок. После Семилетней и Америки Революция была не за горами. Цвет дворянства полег за тридевять земель от "милой Франции" и здесь остались… лишь женихи мадам Гильотины. Я никогда не скрывал, что с радостью отправлял сию слизь на эшафот, — средь них не было ни одного, кто не откупился бы в свое время от Семилетней, или Америки.

Многие числят меня предателем, но служба на корсиканца дает мне шанс хоть как-то поквитаться с англичанами, да пруссаками и трусами, да дезертирами не этой, но — былых войн…

Если когда-нибудь мы победим, я напьюсь от счастья за души братьев моих и пущу себе пулю в лоб. Не по пути мне с буржуазною сволочью. Не тому меня учили в доме Фуше…

Граф опять надолго задумался и я готов был поклясться, что старик плакал, подставляя свое лицо ветру и брызгам. Но может быть это и вправду были одни соленые брызги?

— Мальчик мой, я отпускаю тебя потому, что ты настолько же смел и весел, как и все мои братья. Потому что ты — барон. И потому что на русских нет крови рода Фуше.

Это первая война, когда мы — не союзники. И да покарает Господь поднявших меч на старых друзей. Как у нас, так и у вас!.

"Главный мясник" Франции сказал это, махнул мне на прощание и, не оборачиваясь, пошел прочь к своему экипажу. Я хотел крикнуть ему вслед, что я — не русский. Что мой дед сделал все, чтоб убить его братьев и… не смог этого. Потому что я уже не знал — русский я, или нет. В этом — я по сей день не уверен…

Запись октября 1825 года.

Тема: "Что есть Судьба?"

"Однажды к Мо Цзы пришел Ученик и воскликнул:

— Учитель, ты говоришь, что всем в этой жизни заправляет Рок и никому из нас не уйти от Судьбы! Но ежели я знаю о грозящей опасности, умен и образован, неужто у меня нет Свободы Выбора?

Тогда Учитель усадил Ученика рядом с собой и сказал так:

— Раз ты говоришь такие слова, ты не понял Учения. Когда мы говорим о Судьбе, мы имеем в виду разное. Попробуем еще раз.

Ты хочешь постичь Сокровенную Мудрость. Дело сие сложно и, чтоб не поминать лишний раз Неба, вообразим, что ты хочешь стать купцом. У тебя есть все таланты, деньги и связи для этого.

И вот ты ведешь удачное дело за тысячу ли от родного дома, когда к тебе прибывает усталый гонец с известием о том, что твой отец при смерти. Что ты сделаешь?

Молодой человек в ярости вскочил с места и схватился за меч:

— Ты оскорбил меня, негодный монах! Как ты усумнился в моих добродетелях? Я, конечно же, брошу все, возьму лучшего коня и без отдыха поскачу к моему отцу!

Учитель невольно усмехнулся:

— А почему ты бросишь все и поскачешь на другой конец Поднебесной? Ведь ты даже не знаешь, застанешь ли ты его живым!

— Потому… Потому что это — мой отец! И потому что он будет ждать меня любой ценой, ибо он знает, что я — приеду!

Тогда Учитель встал, обнял Ученика и сказал:

— Поздравляю тебя, маленький Бао Цинь, ты лучше других понял истинную суть моего Учения. От Судьбы не уйти.

Тебе не бывать купцом, ибо купец никогда не бросит своего барахла. И мудрецом тебе тоже не бывать, ибо твой отец — Князь и воспитал тебя по своему образу и подобию, ибо твой дед тоже воспитывал твоего отца по своему образу и подобию. И что бы ты ни сделал, о чем бы ты ни подумал, ты был, есть и будешь Князем, но не купцом, и не монахом. Это и есть — Судьба. А от нее — не уйти!

Говорят, что тринадцатилетний Бао Цинь расцеловал Учителя на прощание, поклонился ему до земли и вернулся в дом отца своего. Когда через три года князь Цинь погиб в сражении с китайской армией, старшие его дети сказали:

— Мыслимое ли дело — воевать с Поднебесной? Мы что песчинки против полноводной реки, — и сдались на милость победителя. И только самый младший из них, Бао Цинь, ушел с верными людьми в горы и продолжил войну.

Через двадцать лет циньские армии заняли Поднебесную, а "маленький Бао" казнил своих братьев и провозгласил Китай — Империей, а себя Императором Цинь Ши Хуанди.

В том же году он стал строить Стену, чтоб защитить Китай от дикарских набегов, а Мо Цзы объявил святым и небесным покровителем своего дома. Никто не помнит, — кто был до него, ибо именно Цинь Ши построил Стену и сделал Китай Китаем.

Когда Цинь Ши спрашивали: "Что есть Судьба?", он отвечал:

"Судьба не в том, что ты станешь Князем, вором иль мудрецом. Она не в том, будешь ли ты обедать на золоте, копаться в дерьме, владеть куртизанками или быть чьим-то "мальчиком".

Судьба в том, что если твой дед был Князем и твой отец Князь, — нет силы, что принудит тебя умереть рабом. Это и есть Судьба.

Ну, а ежели жизнь раба милей тебе княжеской Смерти, значит мать твоя была с конюхом и это тоже — Судьба".