Про домового Кешу и деревню Медведа

Коровка Ночка сердится

Марья Ивановна привыкла разговаривать с Ночкой утром и вечером. Все ей рассказывала — и свои радости, и свои горести. Ей казалось, что коровка так понимает ее, как никто.

— Вот видишь, как нехорошо выходит, — говорила Ночке Марья Ивановна. — Не было второй учительницы в школе — плохо мне было. Появилась Фелицата — я тоже расстраиваюсь... Думаю, как ее из школы убрать...

Молоко тугой струей звенело о подойник, руки Марьи Ивановны ритмично работали, а Ночка отфыркивалась, переступала с ноги на ногу и сердитым глазом косила на хозяйку.

Марья Ивановна закончила дойку, угостила Ночку кусочком сахара и корочкой хлеба.

— До свиданья, Ночка, — сказала.

Принесла молоко домой, а там муж прилип к телевизору, глаз не отводит, не оглядывается:

— Наши с итальянцами играют! — с азартом только крикнул.

— Да хоть с марсианами, — сердито подумала она, но вслух ничего не сказала.

И пообщаться ей оказалось не с кем!

Муж весь в футболе, а Ксюша всю неделю в общежитии живет, только в пятницу дома появится...

Марья Ивановна легла. Но долго не спала, все думала, как ей быть.

Полюбить ли ей Фелицату или со свету сжить, то бишь, из школы прогнать под каким-нибудь предлогом?

Уж больно хороша новая учительница. Не хуже, а, может, даже лучше Марьи Ивановны.

А это трудно перенести. Просто невозможно. Это непереносимо! Две медведицы в одной берлоге никогда не уживаются! Все мудрецы давным-давно это знают.

— Лучше одной работать! Хоть труднее, зато не буду так переживать! — сказала она Луне, которая как раз в окно заглянула.

Две медведицы, конечно, и могут ужиться в одной берлоге, думала Марья Ивановна, но для этого надо бы одной, поступиться чем-то или в самой себе или в своей жизни...

Кому же поступаться? Марье Ивановне надо бы признать, что Фелицата лучше детей учит, больше умеет. Значит, это ей у девчонки учиться?

А чему учиться!? Какие такие у нее тайны, чтоб Марья Ивановна не знала?.. Выгоню! Придерусь к чему-нибудь и выгоню!

А потом Марья Ивановна все-таки уснула, и приснился ей сон.

...Будто Фелицата стоит в учительской, прижалась к теплой печке с красивыми изразцами.

Водит по ним пальчиком и плачет.

— Чего плачешь? — спрашивает Марья Ивановна.

— Не знаю, — отвечает Фелицата. — Может быть, оттого, что цикламены таким алым цветом бушуют. А, может, потому, что изразцы у вас музейные, красивые такие.

А синие глаза у нее слезами переполнены и печальные — печальные...

— “Не знаю!...” Зачем врешь? — рассердилась во сне Марья Ивановна. — Признавайся, какое у тебя горе?

А Фелицата молчит, и слезы у нее по щекам медленно катятся.

Потом она, решившись, вдруг неожиданно улыбается сквозь слезы и говорит:

— Вы меня не любите... Почему?

И так ее жаль стало Марье Ивановне, сердце у нее даже заболело.

И так стыдно стало Марье Ивановне, и словно огнем горячим щеки обожгло, и она поняла, что покраснела, так сильно краской залилась, как когда-то в детстве.

Она кинулась к Фелицате, обняла, к себе прижала, как сестру, и тоже заплакала...

И проснулась.

Через десять минут должен был зазвонить будильник.

— Ах, ты, Боже мой! — стыдясь и вытирая слезы, произнесла она вслух. — Сон-то правду говорит: очень я плохой и несправедливый человек!

Муж Ванюшка не услышал ее. По утрам он только на будильник реагировал.

Марья Ивановна вздохнула, собралась потихоньку и пошла Ночку доить.

— Смотри, Ночка, а Фелицата лучше меня детей учит! — пожаловалась она любимой коровке и опять заплакала.

Тут уж Ночка не выдержала, скосила добрый глаз на хозяйку и ласково сказала:

— Ох, и дура-баба! Чего ревешь? Сама понять должна...

Марья Ивановна замерла и подумала, что ей это снится: не может даже самая умная коровка разговаривать!

А Ночка с ноги на ногу переступила, рогатую голову нагнула и вымолвила:

— У нее талант! А талант — от Бога! И завидовать тут бессмысленно! Радоваться надо!..

Марья Ивановна не двигалась от страха и неожиданности: а вдруг она с ума сошла?

— Да ты дои, дои меня, а то молоко перегорит!.. — рассердилась Ночка.

Марья Ивановна покорно снова руками заработала и бояться перестала, решила, что просто она сама с собой говорит и коровка тут ни при чем.

А Ночка вздохнула и громко так сказала:

— Это я с тобой разговариваю! В первый раз, между прочим, и в последний!.. Не вытерпела я, да и Кеша мне посоветовал поговорить с тобой, жалко нам стало смотреть, как ты мучаешься!

— Какой еще Кеша? — перепугалась Марья Ивановна.

Ночка молчала.

— Значит, у Фелицаты талант... А у меня? Я что, бесталанная? — обиделась уже на Ночку Мария Ивановна.

— Почему же?

— Ну, и?.. — нетерпеливо спросила Марья Ивановна.

— У тебя организаторский талант, честность и трудолюбие большое... — подумав, сказала Ночка.

— А у нее, значит, учительский? От Бога? — язвительно спросила Марья Ивановна.

Ночка шумно вздохнула:

— Об этом я тебе и толкую! У нее и другие таланты есть...

— А откуда ты это-то знаешь?

— Как откуда? Ты ж меня погулять выводишь, а я не слепая!.. И не глухая! С Явдошкиной козой мнениями обмениваемся!..

Марья Ивановна опять горько заплакала. Ночка нежно кисточкой хвоста ее слезы смахнула:

— Не плачь и не завидуй! И, между прочим, учись! Учиться никогда не поздно! Больше я тебе ни слова не скажу!

И сколько Марья Ивановна коровку Ночку не упрашивала еще немножко поговорить с нею, и хлебушек ей давала, и яблочко принесла — ни слова от нее не добилась!

— Ну, ладно, — смирилась, наконец, Марья Ивановна. — И на этом спасибо!

Вздохнула, погладила Ночку по теплому боку, поцеловала ее благодарно в белую “звездочку” на лбу, подняла подойник и осторожно, чтоб не расплескать молоко, пошла в дом...

Шла и думала: “Оказывается, чудеса все-таки бывают, а я, глупая, не верила!”

А того она и не знала, что это домовой Кеша поручил Ночке с ней поговорить, потому что сам не хотел появляться, боялся перепугать Марью Ивановну.

Она в разговор с Ночкой поверила, а в домового — нет, ни за что не поверила бы. Решила бы, что с ума сошла.