Пробежка в парке

Яна

В то утро, когда родители обнаружили, что Масуд исчез, я притворилась, будто не знаю, где он. Мне было больно обманывать их, но я чувствовала, что у меня нет выбора. После ряда телефонных звонков выяснилось, что брат уехал с кем-то из друзей. Думая про то утро, я не могу не вспоминать вопли матери, ее воздетые над головой руки, обезумевшие звонки отца родственникам и важным людям в попытках разузнать, где находится сын, чтобы можно было поехать и вернуть первенца домой целым и невредимым. Но больше родители никогда его не видели, а разговаривали с ним всего один раз, за неделю до того, как узнали о его смерти, — тот телефонный звонок был сильно осложнен помехами. Брат погиб во время авиаудара вместе с тремя друзьями, которые сбежали с ним.

Холодный утренний воздух плотно, словно маска, обхватывает мое лицо. У меня есть пара теплых шерстяных перчаток. Ветер колышет тонкую узорчатую паутину на живой изгороди. Река кажется почти неподвижной, словно не знает, в какую сторону ей течь. На водной глади кружатся спиральки опавших листьев. Кажется, будто природа скукоживается, отбрасывая все лишнее, готовясь к приближающемуся зимнему ненастью. В ливанском лагере тоже шел снег, усугубляя страдания, отягощая палатки и импровизированные жилища дополнительным бременем, заставляя остро ощущать жестокость мира. Как будто он и без того не принес достаточно горя. Два дня был сильный снегопад, и дизельное топливо для масляных обогревателей подошло к концу. Мне казалось, что холод просто просочился сквозь кожу и проник в кости.

Только размеренный бег помогает не дрожать от воспоминаний. Нам выдали теплую одежду на предстоящие холода, но иногда мне кажется, что я ношу вещи, принадлежащие кому-то другому, живу чужой жизнью. Живу, но толком не знаю, как ее следует проживать. Не понимаю некоторых выражений, употребляемых людьми, не разбираюсь в городской географии, не способна предвидеть погоду, а главное, никогда не испытываю комфорта наедине с собой. И оттого порой чувствую, что я совсем чужая той девушке, которой когда-то была. И только бег, только этот размеренный темп незримо связывает меня со мной прежней и с миром, который я покинула. Масуд часто дразнил меня, утверждая, что бег — пустая трата ценной энергии, которую можно использовать для других целей. Когда я подхватывала шутку и спрашивала, что еще он имеет в виду, брат выдумывал всякие нелепости, говорил, что, если я подключусь к генератору, смогу вырабатывать электричество. И освещать тьму, когда отключают электроэнергию.

Чувствовать себя чужой не только себе, но и другим меня заставляет еще кое-что, потому что я никогда никому не решусь рассказать о некоторых из виденных мной вещей. Например, о мертвецах среди развалин после бомбежки, о засиженных мухами и гниющих на солнце трупах, мимо которых мы проезжали по дороге в Ливан. Об умерших в лагере стариках и новорожденных, похоронить которых мешал снег. Эти образы теснятся внутри и не имеют выхода, они проносятся в моем сознании в самые непредсказуемые моменты, как тени, конвульсивно содрогающиеся на стенах палатки, освещенной только масляным обогревателем. Иногда люди таращатся на меня с плохо скрываемым любопытством, и мне кажется, что это не из-за цвета моей кожи и не из-за одежды, а потому, что страшные воспоминания проецируются на мое лицо в самых гротескных подробностях.

Я знаю также, что мое отношение к окружающим изменилось и ныне отмечено печатью подозрительности. Мне довелось стать свидетельницей того, как люди сводили старые счеты, выдавая своих соседей, а затем присваивая их имущество и владения. Моя семья тоже была обманута, заплатив за переправку через границу, но так ее и не дождавшись. Мы несколько часов простояли в сумерках, наблюдая за летучими мышами, пронзающими темное небо, точно черные вспышки между звездами. Иссам заснул на руках у мамы. Мы медленно потащились домой, при каждом шаге ощущая бурлящий гнев и унижение отца. Нам стало ничуть не легче, а только горше, когда мы узнали, что эти негодяи обманули многих людей.

Старик, выгуливающий вдоль берега крохотную собачку, приподнимает кепку, когда я пробегаю мимо, женщина-бегунья бросает на ходу «привет», но я едва отвечаю им. Можно ли доверять этим незнакомцам? Не ведóмы ли они жадностью и себялюбием? Как я могу знать наверняка, кто желает нам добра, а кто зла? Я уже сомневаюсь, стоило ли рассказывать той библиотекарше Кэти, участнице нашей группы, про мою семью. Не обернется ли это против нас? Лучше помалкивать и бегать в одиночку, как сейчас. Не смотреть никому в глаза и всегда держаться в стороне.

Ветер усиливается, по реке пробегает рябь, ее поверхность пронзают маленькие водоворотики, колышется тростник, окаймляющий берега, его колосья наклоняются друг к другу, словно перешептываются. Кое-где на деревьях еще остались отдельные листочки, покрытые красными ожогами. Я никогда не видела таких разноцветных деревьев и не хочу думать о том, что их ветви скоро совсем оголятся. В нашем доме есть и другие тайны; не одна я скрываю, что знала об уходе Масуда на войну. Иссаму не сказали о смерти брата, которого он боготворил и о котором до сих пор твердит целыми днями. Родители уверяют, что он еще слишком мал, что это затруднит привыкание к новому месту, но порой, доказывая, что Иссам должен узнать правду, я замечаю скорбь в их глазах и понимаю, что рассказать эту правду, облечь ее в слова для них невыносимо болезненная перспектива. Но, следовательно, мы каждый день будем слышать, как мальчик спрашивает, когда приедет Масуд, и интересуется, не присматривает ли он за нашим домом в ожидании нашего возвращения.

И все же именно Иссам легче всех нас вписался в эту жизнь, полюбил свою новую школу, которая отнеслась к нему по-доброму и подарила ему новых друзей и новые интересы. Он начал играть в футбольной команде, как следует освоил компьютер, получает приглашения на детские дни рождения. И даже побывал в школьной поездке в центр приключений на природе. Но ясно видно, что он ужасно скучает по Масуду, скучает, как все мы. Тяжелее всех приходится маме, которая с трудом осваивает язык и беспокоится о многочисленных родственниках, связь с которыми по большей части потеряна. Она не знает, как скорбеть в чужой стране, лишившись и сына, и утешительных ритуалов, которые помогали исцелять горе. Мама бережно хранит те несколько фотографий, которые ей удалось прихватить, точно святыни, перед поспешным вылетом. Наша жизнь представляется ей бесконечным изгнанием, и иногда по вечерам, когда Иссаму пора ложиться спать, мама поет ему старинные песни, точно надеется, что они проникнут в его сны и он не забудет нашу утраченную родину.

Внезапно ко мне бросается пес и облаивает меня; хозяин натягивает поводок и кричит:

— Простите, милая. Не обращайте на него внимания. Он и мухи не обидит. Просто ему нравится звук собственного голоса.

Я бегу дальше, слегка ошарашенная; попытка оторваться от пса и его хозяина придала мне ускорение. И в это утро каждый шаг внушает мне какие-то другие чувства, словно я бегу уже не в свое будущее, каким бы неопределенным оно ни было, но скорее углубляюсь в тайны и переживания прошлого.

Надо было избавиться от всех тайн до того, как война разгорелась с новой силой, но теперь, после всего случившегося, это еще труднее, ведь родители полагаются на меня, и, возможно, я так и не смогу ни с кем поделиться. Но я уже давно знаю, что не хочу потратить всю оставшуюся жизнь на выпечку и семейное дело и не сумею смириться с неизменной однообразностью подобного существования. Я всегда была готова помочь, сделать то, что нужно, — никто не назовет меня ленивой или белоручкой. Но я не смогу провести всю оставшуюся жизнь у пышущей жаром печи, с покрасневшими руками, меся, выпекая, торгуя. Чего я хочу, мне не совсем еще ясно, но я знаю, что хочу поступить в университет и учиться новому, тому, что будет важно в последующие годы.

Что происходит у меня в голове, понимал только Масуд. Он ободрял меня, говорил, что я должна быть похожа на воздушного змея, которого мы запускали, чтобы подняться над нашими границами и увидеть мир за их пределами. Но еще он говорил, что при этом я могу оставаться привязанной к своей семье, что существуют крепкие узы, которые нельзя разорвать. Я хотела сказать родителям, когда придет время. Но время пока не пришло, потому что они нуждаются во мне больше, чем когда-либо, и зависят от моего знания языка. И, с одной стороны, я понимаю, что счастливо спаслась от ужасного прошлого, но, с другой стороны, вижу, что сразу же угодила в ловушку нежеланного будущего.

Ветер срывает с деревьев несколько неторопливо кружащихся листьев. Один из них лениво опускается на дорожку передо мной. Я останавливаюсь, поднимаю листок, рассматриваю поверхность цвета жженой охры, провожу кончиком пальца по прожилкам. Несправедливо, что он приходит к смерти в расцвете своей красоты. Иногда я пытаюсь убедить себя, что Масуд не погиб, ведь тело нам не вернули. Может, он где-то прячется, или попал в плен, или даже благополучно пересек границу Ливана или Иордании. Впрочем, я понимаю, что шансов на то, что хотя бы одна из этих надежд сбудется, очень мало.

Я перехожу на шаг. Внезапно мне начинает казаться, что бег — самообман, просто способ избежать реальности, которая управляет моим существованием. Я кладу листок в карман джинсов. В небе прочерчивает белый след самолет. Я гадаю, куда он направляется, а потом спрашиваю себя: не приведет ли моя неприкаянность к тому, что я стану несчастной дочерью, несчастной сестрой Иссама, и не помешает ли она мне отыскать хоть какое-то удовлетворение в моем новом доме. Я помню маленьких птичек в клетках, которые наш пожилой сосед держал на стене своего сада; как он рыдал, когда выпускал их после первой волны бомбардировок. Что с ними сталось? Нашли они безопасное пристанище или до сих пор летают в небе, ища, где бы свить себе гнезда?

Я снова смотрю на реку, которая как будто всколыхнулась и превратилась в глубокий полноводный поток, точно очнувшись от сна; на деревья по ее берегам, которые качаются и шелестят под порывами ветра; и кажется, весь мир внезапно пришел в движение — движение, в котором должна участвовать и я. Поэтому я снова перехожу на бег, вспоминая слова Масуда и полагая, что это единственный известный мне способ осветить тьму.