Процесс Элизабет Кри

Глава 34

Всего лишь через несколько часов после того, как Джон Кри листал эссе Томаса Де Куинси о пантомиме, полицейские детективы, явившись на дом к Дэну Лино задать ему вопросы относительно убийства семьи Джеррардов на Рэтклиф-хайвей, увидели в гостиной у знаменитого комика произведение того же автора — «Взгляд на убийство как на одно из изящных искусств». Однако Лино ни в малейшей мере не испытывал влечения к смерти — напротив, эта тема внушала ему чрезвычайный страх, и наличие книги Де Куинси в его доме имело куда менее очевидную причину: оно объяснялось его восторженным интересом к Джозефу Гримальди, самому блестящему из клоунов восемнадцатого века.

История пантомимы занимала Дэна Лино еще с той поры, когда его слава в мюзик-холлах только набирала силу; «самого смешного человека на свете» влекло к себе то, чему он, можно сказать, был обязан своим существованием. Он коллекционировал старые афиши и такие памятные вещицы, как костюм Арлекина из «Триумфа радости» и волшебная палочка из «Магического круга». Конечно, имя Гримальди было ему известно с самого начала — через сорок лет после смерти этот клоун все равно считался самым знаменитым из всех, — и одним из первых купленных Лино театральных сувениров стал цветной эстамп, изображающий «прославленного клоуна мистера Гримальди в популярной новой пантомиме о Матушке Гусыне». По словам одного из современников, Гримальди был «самым поразительным человеком своего времени», потому что он «во все, что делал, вкладывал огромный смысл». Эта характеристика понравилась Лино, когда он впервые ее прочитал, потому что ее можно было отнести и к нему самому: для него тоже сыграть роль означало, по его собственным словам, «вдуматься» в персонаж во всей его полноте. Недостаточно было нарядиться Сестрицей Анной или Матушкой Гусыней — нужно было ими стать. Лино также оценил знаменитую историю о визите Гримальди к врачу во время гастролей в Манчестере; в нем уже были заметны признаки нервного истощения, которое в конце концов свело его в могилу, и врачу хватило одного взгляда на лицо бедняги, чтобы произнести свое заключение. «Могу вам посоветовать только одно, — сказал он. — Сходите посмотрите на клоуна Гримальди».

Но помимо этого Дэн Лино мало что знал о своем великом предшественнике, пока за несколько недель до описываемых событий по совету «ходячего справочника» не наведался в библиотеку Британского музея. Там, порывшись в каталоге под громадным куполом, он обнаружил «Мемуары Джозефа Гримальди» под редакцией Боза. Лино был если не высокообразованным, то по крайней мере достаточно начитанным человеком — он часто повторял, что его школой был дорожный сундук, — и он знал, что Боз был не кто иной, как покойный Чарльз Диккенс. Это обстоятельство его порадовало, потому что он давно восхищался изображением людей театра в «Николасе Никльби» и «Тяжелых временах»; однажды он даже виделся с великим писателем — труппа выступала в «Тиволи» на Веллингтон-стрит, и после представления Диккенс зашел к нему за кулисы со словами благодарности. Диккенс всю жизнь был любителем мюзик-холлов и видел в Дэне Лино некое яркое воплощение своего собственного невеселого детства.

Конечно же, Лино немедленно заказал мемуары и провел целый день, читая историю жизни Гримальди. Голый и орущий будущий клоун явился на свет Божий восемнадцатого декабря, за два дня до даты рождения Лино, и кто может сказать, под счастливой или несчастливой звездой оба артиста пришли в этот мир. Оказалось, что Гримальди родился на Стэнхоуп-стрит в Клэр-маркете в 1779 году и впервые вышел на сцену в три года; совсем недалеко оттуда прошло младенчество Дэна Лино, который тоже дебютировал трех лет от роду. Итак, выявилось родство душ. С ощущением подъема и воодушевления Лино занес в свой блокнот описание излюбленного костюма Гримальди — белый шелк с разноцветными пятнами и полосами; Гримальди, обычно бессловесный на сцене, выражал свое настроение, указывая на символизирующий его цвет. Лино целиком переписал сцену между клоуном «обжорой» и клоуном «пропойцей», а затем и слова самой знаменитой и популярной песенки Гримальди «Рыбешки горяченькие»; он даже запомнил несколько фраз из прощальной речи клоуна, обращенной к лондонским театралам: «Четыре года прошло с тех пор, как я совершил мой последний прыжок, цапнул мою последнюю устрицу, сжевал мою последнюю сосиску. Я теперь далеко не так богат, как тогда, потому что, как иные из вас могут помнить, имел обыкновение держать курицу в одном кармане, а подливку к ней в другом. Сорок восемь лет протекло над моей головой, и я быстро иду на дно. Я теперь хуже стою на ногах, чем раньше стоял на голове. И вот сегодня я в последний раз надевал клоунский костюм, а когда я снимал его несколько минут назад, мне почудилось, будто он сросся с моей кожей, и бубенчики на старом колпаке, расставаясь со мной навсегда, прозвенели похоронным звоном. Выше головы не прыгнешь, леди и джентльмены, и поэтому я должен поторопиться сказать вам: „Прощайте. Прощайте! Прощайте!“» После этих слов, как пишет Диккенс в сноске, его под руки увели со сцены. Дэн Лино подумал, что это самая замечательная речь из всех, какие он читал или слышал, и под куполом библиотеки он вновь и вновь повторял ее про себя, пока не затвердил наизусть. Тихо шепча эти слова, он думал обо всех бедных и обездоленных на улицах города, о беспризорных детях и семьях, лишенных крова; ибо Гримальди на склоне дней, казалось, заговорил от их имени и стал их утешителем. Лино припомнил эту речь позже, лежа на смертном одре; тогда он произнес ее громко и отчетливо, слово в слово, а те, кто стоял у его постели, решили, что он бредит.

Но в тот весенний день 1880 года он видел только блеск и великолепие гения Гримальди. Он особо отметил замечание Диккенса о том, что «его Клоун являл собою воплощенный образ его самого», и подумал, что писатель нащупал здесь свойство, которым обладает и он, Лино; прочитав затем, что Гримальди был «подлинный фигляр — гримасничающий, ворующий, неотразимый, ускользающий Клоун», он без всякого высокомерия или гордыни почувствовал, что воистину стал наследником славного артиста. Была ли тому причиной необычная близость дат рождения или, может быть, сама атмосфера Лондона, который породил их обоих и в котором оба существовали, — факт тот, что Гримальди и Лино были необычайно схожи в своем юморе и в самой сути сценического образа. Конечно, Гримальди чаще всего был Арлекином, а Лино — Дамой (хотя и Гримальди иногда играл женские роли, самой знаменитой из которых была баронесса Помпсини в «Арлекине и Золушке»), но характеры и ухватки их персонажей во многом совпадали. Оба артиста произросли на одной почве; и, выйдя теплым лондонским вечером из Британского музея, Лино решил пройтись пешком до Клэр-маркета, где родился Гримальди.

Это была все та же грязная, безалаберная, назойливая мешанина лавок, переулков, доходных домов и питейных заведений (двадцатью годами позже, однако, сметенная «мероприятиями по благоустройству» и прокладкой улицы Кингсуэй); в год смерти Гримальди Диккенс охарактеризовал эту часть города в «Записках Пиквикского клуба» как «скопление плохо освещенных и еще хуже проветриваемых жилищ», от которого поднимались испарения, «как из гнилостной ямы». Свернув на Стэнхоуп-стрит, Лино принялся гадать, в котором из домов родился Гримальди; но все они были неказисты и похожи один на другой, и великий Клоун мог появиться на свет в любом из них.

— Мистер Лино, добрый вечер, сэр.

— Добрый вечер. — Он повернулся и увидел на крыльце одного из домов бедно одетого молодого человека.

— Вряд ли вы меня помните, сэр.

— Увы. Прошу прощения, действительно не помню.

Вид у молодого человека, которому нельзя было дать больше двадцати двух или двадцати трех лет, был дикий и вместе с тем серьезный, что встревожило Лино: он хорошо знал, как могут действовать на психику большие дозы алкоголя.

— Ничего удивительного, сэр. Я был статистом в «Матушке Гусыне» три года назад в «Друри-Лейн», сэр. Я подавал вам шляпку и муфту.

— Помнится, вы очень хорошо их подавали. — Лино оглядывал узкий и мрачный тупик.

— Тут много нас, театральных людей, живет, мистер Лино. Отсюда ведь рукой подать до «Друри-Лейн» и до мюзик-холлов. — Он сошел с крыльца. — Я ни разу ни на секунду не опоздал с этой муфтой, если вы помните.

— Как же, конечно, помню. Всегда тютелька в тютельку.

— Потом у меня наступила тяжелая полоса, сэр. В нашей профессии всякое бывает.

— Да, еще бы.

На молодом человеке были потертый пиджак и несвежая рубашка, и вид у него был такой, словно он последний раз ел день или два назад.

— Я выступал с труппой в «Детишках в лесу» по разным театрам, но однажды в Маргейте меня сильно покусали.

— Впредь будете беречься квартирных хозяек. Некоторые так и лязгают зубами.

— Нет-нет, сэр. Это была собака, настоящая собака. Укусила меня в запястье и лодыжку.

Вдруг Лино проникся к молодому человеку такой жалостью и таким сочувствием, что готов был обнять его здесь, в этом тупике, где жил когда-то Гримальди.

— В запястье и лодыжку? А что вы в это время делали? Ногу чесали?

— Разнимал двух собак, которые грызлись. Потом три недели провалялся в больнице, а когда вышел, место было занято. С тех пор без работы.

Дэн Лино вынул из кармана соверен и протянул ему.

— Примите как возмещение за время, которое вы потратили на «Детишек». Считайте, что это от всей нашей братии.

Молодой человек, казалось, вот-вот расплачется, поэтому Лино поспешно добавил:

— Вы знаете, что где-то в этих местах родился великий Гримальди?

— Да, сэр. В той самой комнате, где я сейчас живу. Я и сам хотел вам сказать, я ведь сразу догадался, что из-за этого-то вы и пришли сюда.

— Можно мне подняться к вам на минутку?

— Милости прошу, сэр. Жить там, где побывали и Гримальди, и Лино… — Молодой человек повел Лино на второй этаж по выщербленной и грязной лестнице. — У нас стесненные обстоятельства, так что простите за неудобство.

— Не волнуйтесь. Я очень хорошо знаю, как людям приходится жить.

Войдя в маленькую каморку с низким потолком, он сразу увидел беременную женщину, неподвижно лежащую на тюфяке.

— Моя жена, сэр, уже на сносях. Ей трудно вставать, вы уж извините. Мэри, к нам пришел мистер Лино.

Она повернула голову и попыталась подняться. Дэн Лино быстро подошел к ней и дотронулся до ее лба; она пылала в лихорадке, и Лино, охваченный тревогой, обернулся к ее мужу.

— Врач дал ей лекарство, — сказал тот, понизив голос. — Он говорит, это вполне естественно в ее состоянии.

Но молодой человек с трудом сдерживал слезы, и, почувствовав это, Лино мгновенно решил действовать — в жизни, как и на сцене, его отличала быстрота восприятия и соображения.

— Вас не оскорбит, — спросил он, — если я попрошу моего врача зайти к вам? Он живет, можно сказать, в двух шагах и имеет акушерский опыт.

— О, спасибо, сэр. Если вы думаете, что он сможет ей помочь…

Только теперь Лино обратил внимание на другую часть комнаты, где, к своему удивлению, увидел на стенах старые афиши и листы с текстами и нотами песенок.

— Это моя коллекция, — сказал молодой человек. — Никак не могу с ней расстаться.

Там были портреты Уолтера Лейбернума, Брауна-трагика (Горе не Беда!) и великого Макни; под тяжкие вздохи лежащей на тюфяке молодой женщины Лино рассматривал листы с песенками «Досрочно освобожденный» и «Бекон с зеленью».

— А это связано с самим Гримальди.

Молодой человек показал на афишу в самом углу, где большими черными буквами объявлялось, что «прощальный бенефис мистера Гримальди состоится в пятницу 27 июня 1828 года. Он откроется Музыкальной смесью, продолжится Неродным ребенком и завершится Шуткой Арлекина». Лино шагнул к афише и прикоснулся к ней пальцем; должно быть, именно в тот вечер Гримальди сказал: «Сорок восемь лет протекло над моей головой, и я быстро иду на дно». Но рядом с этой афишей была еще одна, которая поразила его. Грубо отпечатанная на пожелтевшей бумаге, она возвещала о том, что выступит «Дэн Лино, по-прежнему чемпион из чемпионов, комический певец и непревзойденный мастер чечетки в деревянных башмаках. Только на этой неделе».

— Это было в «Ковентри», — сказал он. — Лет тому изрядно.

— Я знаю, сэр. Я увидел ее на стене — извиняюсь — в лавке старьевщика на Олд-Кент-роуд. Я тут же ее цапнул, конечно.

Так что, по крайней мере в этой каморке, Джозеф Гримальди и Дэн Лино существовали бок о бок. Лино оглянулся на молодую женщину, перемогающуюся на узком тюфяке, и увидел над ней на стене лист с песенкой «После свадьбы она уж не жалилась».

— Теперь я должен вас оставить, — сказал он. — Иду прямо к моему врачу. — Прежде чем покинуть комнату вслед за молодым человеком, он мягким незаметным движением положил еще один соверен на маленький сосновый столик. — Скажите вашу фамилию и адрес, — попросил он, когда они вышли в сумрачный двор. — Чтобы он смог вас найти.

— Чаплин, сэр. Гарри Чаплин. Нас тут все знают.

— Хорошая старая театральная фамилия. — На мгновение он положил руку молодому человеку на плечо. — Врач будет у миссис Чаплин очень скоро. И еще раз до свидания.

Лино вышел из Клэр-маркета и по пути домой в Кларкенуэлл оставил у своего домашнего врача, жившего на Даути-стрит, записку с просьбой срочно посетить миссис Чаплин; таким образом он, можно сказать, спас жизнь еще не родившегося ребенка.

После дня, проведенного в читальном зале Британского музея, Лино буквально заболел Гримальди; он жадно кидался на все, что только мог о нем найти, и не далее как вчера наткнулся на эссе Де Куинси о пантомиме, где Гримальди назван «воплощением крика без речей». Он прочел эссе от начала до конца, сидя в кресле в гостиной, и, дойдя до последней страницы, потушил лампу и отправился наверх спать. Вот почему на следующее утро книга Де Куинси лежала на столике открытой в том месте, где начиналось следующее эссе — «Взгляд на убийство как на одно из изящных искусств», — и это заметил инспектор Килдэр, пришедший поговорить с «самым смешным человеком на свете».

Для визита у полицейского были достаточно веские причины, и к тому же, вполне естественно, ему было интересно познакомиться с великим Дэном Лино. Килдэра пригласили в гостиную, которую жена артиста украсила восковыми плодами и искусственными цветами, часами из золоченой бронзы и богато вышитыми подушечками; входя в комнату, Килдэр споткнулся о край толстого ковра.

— Не вы первый, не вы последний. — Без сомнения, это был его, Лино, неповторимый голос, но, повернувшись, детектив, воображению которого рисовалось некое вымазанное гримом диковинное существо, увидел всего-навсего маленького, подвижного, опрятно одетого человека, приветливо протянувшего ему руку. — Миссис Лино имеет слабость к коврам.

Прошла уже неделя после убийства семьи Джеррардов на Рэтклиф-хайвей, и Дэн Лино ждал этого визита; дело в том, что Джеррард до того, как открыть собственную торговлю, был у Лино костюмером в «Кентербери» и некоторых других мюзик-холлах, и с той поры артист поддерживал с ним приятельские отношения. Были, впрочем, и другие любопытные обстоятельства, связывавшие Лино с убийствами, которые совершил Голем из Лаймхауса. Джейн Квиг, первая жертва, чье тело было обнаружено на каменной лестнице у Лаймхаус-рич, говорила подруге, что «пойдет смотреть Лино» в новой пантомиме, и похвалялась — без всяких, как выяснилось, на то оснований, — что «зналась с ним». Но и это еще не все; Элис Стэнтон, проститутка, убитая у белой пирамиды рядом с церковью Св. Анны в Лаймхаусе, была одета в амазонку с пришитым изнутри к воротнику полотняным ярлычком, на котором стояла надпись: «Мистер Лино». Полицейским детективам из восьмого округа пришла даже в голову мысль, что Голем из Лаймхауса, возможно, имеет целью расправиться с самим Дэном Лино и подбирается к нему по цепочке связанных с ним лиц; но эта версия была все же отброшена как слишком замысловатая. Полицейские поняли происхождение надписи, когда обнаружили (мы это уже знаем), что Элис Стэнтон регулярно покупала подержанные вещи именно у Джеррарда, которому, в свою очередь, они нередко доставались от прежнего работодателя. Так-то и вышло, что Элис умерла в костюме наездницы из «Шалтая-Болтая», которую не хотел везти «Тед, коняга из упрямых».

— Любопытное произведение, сэр. — Килдэр уже обратил внимание на томик, раскрытый в начале эссе «Взгляд на убийство как на одно из изящных искусств».

Лино взял книгу и посмотрел на нее.

— Эту вещь я еще не читал. У вас к ней какой-то особый интерес?

Он бросил на Килдэра острый взгляд, и на мгновение ему пришло в голову, что есть в этом полицейском некая странность.

— Тут говорится об убийстве Марров, сэр. По диковинному совпадению оно произошло в том же доме, что и…

— …убийство Джеррардов? — Лино с неподдельным страхом посмотрел на первую страницу эссе. — Какой ужас. — Он перевернул несколько страниц и выхватил взглядом фразу «…конечная цель убийства в точности та же, что у трагедии». — Отсюда веет чем-то греческим. Фурии или как они там звались.

— Не греческим, сэр, а лондонским. У нас тут имеются свои фурии. — Килдэр не мог поверить, что перед ним тот самый человек, который заставляет весь зал хохотать до колик. — Не могли бы вы мне рассказать о ваших отношениях с семьей Джеррардов?

Говоря о своих встречах с бывшим костюмером, Лино все ждал момента, когда можно будет спросить Килдэра о ходе расследования.

— Скажите мне теперь, — сказал он, завершив рассказ. — Газеты пишут, что уцелевших не было, и все же я питаю слабую надежду, что хоть кто-нибудь из детей…

— Нет-нет, сэр. Дети все погибли. Могу я вам доверить один секрет?

— Конечно. — Взяв детектива за руку, Лино подвел его к окну, занавешенному тяжелыми шторами.

— Один из членов семьи действительно остался жив.

— Кто?

— Сестра мистера Джеррарда, сэр. Во время убийств она спала в мансарде и проснулась, когда соседи обнаружили трупы и поднялся шум. Она приняла опиум от зубной боли.

— И ничего не видела, не слышала?

— Так она сама считает, но шанс все же остается. Она перепугалась до смерти, и пока что ни мне, ни другим не удается от нее добиться ничего путного.

Нанося этот визит в Кларкенуэлл, Килдэр имел главной целью не допрос Лино или его семьи: он знал, что во время убийства Джеррардов комик выступал в «Оксфорде» и что он подобным же образом был занят, когда совершались другие преступления. Всему Лондону было известно, что Дэн Лино на сцене шесть вечеров в неделю. Килдэру он был нужен прежде всего как наблюдательный человек; детектив был достаточно умен, чтобы понимать, что Лино, как никто, способен при общении с другими людьми приметить мельчайшую подробность, почувствовать едва уловимую интонацию. Вот почему Килдэр изменил теперь направление беседы.

— Мистер Лино, можете ли вы припомнить какую-либо нервозность в поведении мистера Джеррарда?

— Нет. Ничего такого не было. В последнюю нашу встречу он был поглощен новой партией платьев, и разговор наш свелся к простому обмену любезностями. — Он не упомянул о том, что разыграл перед семейством свой новый номер с пением и танцем: уж слишком это было причудливо, чтобы теперь рассказывать. — Фрэнк Джеррард обладал замечательным чувством ткани.

— Были ли у него враги?

— Только не в театре. У нас в мюзик-холлах есть и зависть, и соперничество, но во многом все это бутафорское. К тому же актеры так пьют, что просто не в состоянии помнить обиды.

Говоря это, он, возможно, подразумевал, среди прочего, одну свою особенность, которой был обязан прозвищами Губка и Насос: когда Лино пил, он пил бесшабашно и без всякой меры, и на следующее утро он просыпался как заново рожденный. Ему потом рассказывали, что пьяный он изображал различные свои сценические персонажи, доводя их до предела эксцентризма и вычурности, так что даже ближайшие друзья не могли порой угнаться за полетом его фантазии. Пробудившись в чужом кресле или на незнакомом полу, он чувствовал себя умиротворенным, словно претерпел изгнание бесов.

— Нет-нет, — продолжал он. — Мы никогда по-серьезному не подличаем. К тому же Фрэнк был прекрасным костюмером.

Он смахнул нитку с плеча у Килдэра, и полицейский широко раскрыл глаза, но миг спустя успокоился.

— Хочу еще вам сообщить об одном очень странном обстоятельстве, мистер Лино. Это связано с эссе, которое вы читали.

— Я его еще не читал. Я же сказал вам.

— Разумеется, я вполне вам верю. Я ни в чем вас не обвиняю. Но любопытно, что убийца, по всей видимости, изучал это произведение, прежде чем убить вашего друга. Совпадений столько, что их не объяснишь простой случайностью.

— Выходит, он начитанный человек?

— Образованный, в этом нет сомнений. Может показаться, что он, как актер, играл некую роль.

— Которую выучил по этой вот мерзкой книжке?

Килдэр не ответил на этот вопрос; он смотрел, как Лино хватает книгу и в сердцах швыряет ее на ковер.

— Я когда-то имел удовольствие видеть вас в комической версии «Марии Мартен».

— Как же, как же. «Красный амбар» — сколько лет, интересно, прошло?

— Я очень хорошо помню, как убийца схватил вас за горло и чуть не удавил до смерти. Он случайно бритвой потом вас не резал?

— Это был не он, а она. В те годы на сцене было много смертоубийства.

— К чему я и клоню. Этот преступник, этот Голем из Лаймхауса, как его называют, ведет себя так, словно он играет в каком-нибудь второсортном театре ужасов около Олд-Кент-роуд. Море крови, кишки наружу, и все на публику. Престранно получается.

Секунду-другую Лино размышлял над тем, что услышал.

— Я и сам на днях думал в таком же роде, — сказал он. — Многое здесь кажется вовсе нереальным.

— Гибель людей была вполне реальной.

— Да, но вся, так сказать, атмосфера: газетные заголовки, толпы зевак — все это смахивает на дешевый балаган или варьете. Понимаете, о чем я? — Оба помолчали. — Могу я увидеться с уцелевшей женщиной? С мисс Джеррард?

— Я не уверен…

— Позвольте мне поговорить с ней, инспектор. Она меня знает. Она видела меня на сцене и, думаю, мне доверяет. Может быть, я смогу выудить из нее такие подробности, каких вашими методами не получишь. Видите ли, Дэну Лино люди рассказывают всё.

— Что ж, если вы сами хотите… Любая помощь будет мне полезна.

Они быстро обо всем условились, и на следующее утро Дэна Лино привезли в Пентонвилл, в меблированные комнаты, куда полиция тайно поселила мисс Джеррард; надеялись, что в дальнейшем она сможет опознать голос или походку Голема из Лаймхауса, а пока решили оберегать ее от докучного внимания газетчиков.

— Что же мне вам сказать, милая Пегги, — произнес Лино, войдя в ее комнату. — Ужасное несчастье.

— Ужасное, мистер Лино.

— Дэн.

Он смотрел, как она медленно поводит головой из стороны в сторону, словно ей неприятно останавливать взгляд на чем бы то ни было. Вообще-то она была статная и хорошо сложенная женщина, но теперь в тусклом освещении дешевого жилища она казалась чуть ли не бесплотной.

— Оттуда ни звука не доносилось, Дэн. Ни звука. Иначе я бы спустилась. Я бы смогла ему помешать. — Лино сразу понял, что вывести ее из круга этих мыслей совершенно невозможно. — Он должен был пощадить детей, Дэн. Убил бы меня. А их бы оставил в живых. Они были как детишки в лесу.

— «Мы заблудились — все кругом так хмуро. Что там за незнакомая фигура?» — Это была одна из первых ролей «чудо-малыша» Лино, и, произнося эти строки, он на какое-то мгновение проникся предсмертным ужасом детей Джеррарда. — В чем вся прелесть пантомимы, Пегги. В нее верят, пока она идет. Жизнь — штука более жестокая. Я думаю, мы играем пантомиму именно ради этого. Чтобы смягчить жестокость хоть ненамного.

— Вы заставляете людей смеяться, Дэн. Но я теперь смеяться не способна.

— Конечно, иначе и быть не может. Когда такое происходит, Пегги, я совершенно лишаюсь дара речи. Правда, лишаюсь.

— Не огорчайтесь из-за этого.

— Как же мне не огорчаться? Я хотел объяснить вам, что чувствую, и облегчить этим ваше горе. Так все нелепо. Так бессмысленно.

К нему приходили только самые смиренные, самые робкие слова утешения, а на сцене он мог бы разразиться пышной горестной тирадой, после чего выставить свою же беду на смех.

— Теперь все будет в порядке, — сказал он. — Все у вас будет в порядке.

— Ох, не думаю, Дэн.

— Я тоже, правду сказать, не думаю. Но, знаете, время залечивает раны. — В этой маленькой комнате он ощущал стеснение и беспокойство и теперь начал ходить взад-вперед по краю вытертого коричневого ковра. — Я вот что, пожалуй, сделаю. Помогу вам открыть небольшую торговлю одеждой где-нибудь подальше отсюда. Семья родом из Лидса?

— Из Манчестера.

— Ну вот, что может быть лучше, чем магазинчик в Манчестере?

— Но я не могу…

— Вы одна после него остались, Пегги. Вы должны ради него.

— Если вы так это поворачиваете…

— Да, я так это поворачиваю. Но о чем я попрошу вас прямо сейчас — это немного поспать. Вы страшно вымотаны, Пегги. Пойдемте. Спальня там у вас?

Лино всегда умел дать точные указания, и теперь он словно вел репетицию. Пегги встала и двинулась было к двери, но тотчас же вернулась, как будто не была уверена, что от нее хотят именно этого.

— Почему все же это случилось, Дэн?

— Не могу сказать. Тут слишком… слишком глубоко.

Странная, вероятно, характеристика для такого жестокого преступления, но в тот миг он подумал о сходстве между убийствами Марров и Джеррардов. Здесь чувствовался ритуальный элемент, который при всей искренности его ужаса возбуждал в нем и некий интерес.

— Все на свете должно иметь причину, Дэн, разве нет? — Она теребила шею пальцами левой руки. — Не помню слово, но идут разговоры про это… существо.

— Про Голема? — Дэн будто отмахнулся от этого прозвания, как от радужного мыльного пузыря. — Слишком был бы легкий ответ. Забавно, что люди меньше боятся Голема, чем боялись бы просто человека.

— Но многие в него верят. Вот и все, что я слышала.

— Люди готовы поверить во что угодно. В этом я давно убедился. Знаете, как я всегда говорю? Верь не речам, а очам. — Он вновь беспокойно мерил шагами комнату. — Можно предположить, — сказал он, — что убийца был знаком с вашим братом. Вы, случаем, не замечали кого-нибудь поблизости? До того, как это произошло.

— Как вам сказать? Вот кручу, кручу все в голове без конца.

— Ну так давайте. Прокрутите еще разок.

— Когда стало смеркаться, я открыла окно мансарды, просто чтобы подышать, и мне показалось, будто внизу движется какая-то худенькая тень. Я понятно говорю? Я про это сыщику сказала, но он говорит, они ищут большого широкоплечего мужчину.

— Этакого льва?

— Наверно. Но я-то увидала всего-навсего маленького бродяжку.

— Ну-ка поглядим. — В игру мигом вступило творческое начало, все, что Лино знал о пластике и жесте, и он бочком скользнул в угол комнаты.

— Примерно так, Дэн. Только еще плечи слегка шевелились.

— А теперь?

— Вот-вот, похоже.

— Забавно получается, Пегги. Хотите — верьте, хотите — нет, но выходит, что вы видели на Рэтклиф-хайвей женскую фигуру.