Продлёнка

Сильный человек

Люда Обручева считает двадцать второе октября одним из плохих дней в своей жизни. В этот день мама купила пианино.

Сначала ничего плохого не было.

На огромной машине привезли чёрное блестящее пианино. Два грузчика осторожно стаскивали его на землю. Мама бегала около них и повторяла:

— Ребята, ребята, тише. Не мебель — музыкальный инструмент. Ребята, я прошу.

У мамы сбилась шапка, растрепались волосы. Она ничего не замечала.

— Прошу, ребята! Осторожнее.

— Из просьбы шубы не сошьёшь, — ответил мордастый.

Другой, немордастый, засмеялся. Люда узнала его — это был отчим Жени Соловьёвой, Люда уже видела его здесь, во дворе.

— Добавлю пятёрку, — пообещала мама.

— Десятку, — сказал мордастый.

— Не мебель же, — опять засмеялся отчим, — музыка. Это надо понимать.

Разговаривать и тем более смеяться им было, наверное, трудно: они в это время держали пианино на широких лямках и эти лямки крепко врезались в их плечи.

И всё-таки они оба смотрели на Людину всклокоченную маму с таким видом, что она быстро ответила:

— Хорошо, ребята, десятку добавлю.

— Другой разговор, хозяйка, — хихикнул отчим.

Люда подумала: «До чего противный».

Пианино сразу удобно встало в комнате, которую мама называла гостиной. Папа называл эту комнату зал. Люда называла её просто большой комнатой.

Пианино стояло теперь у той стены, где раньше был книжный шкаф. Шкаф пришлось подвинуть в угол.

Люде сначала нравилось, что у них пианино. Оно сдержанно блестело чёрным лаком, в нём отражался голубой абажур. Клавиши были ярко-белые, чёрные клавиши рядом с ними казались особенно чёрными.

Люда подошла познакомиться, как с человеком. Дотронулась до клавиши осторожно. Звук продержался некоторое время и замер. Пианино отозвалось вежливо и мягко. И можно было нажать другую клавишу — новый звук, праздничный, уверенный, поплыл по комнате и растаял. А если постукать вот по этим клавишам, как будто зайчик бегает. А если по тем — медведь идёт.

— Так мы играли ещё в детском саду, — сказала Люда.

— Инструмент — не игрушка, — ответила мама. — Завтра пойдём записываться в музыкальную школу.

Папа мечтательно промурлыкал:

— Научишься играть, Людмила, будешь исполнять, что захочешь.

— Полонез Огинского, — сказала мама.

— Да. — Папа согласился без энтузиазма, а потом повеселел: — Или «Цыганочку» — ведь и «Цыганочке» научат в музыкальной школе?

— Научат, — скучно ответила Люда.

Она уже почувствовала, что ничего хорошего из этого не получится. Хотя чувство было неопределённое — так, туман набежал и пропал. Люда Обручева не любит всякие туманы, она человек определённый и ясный. Купили пианино, — значит, надо на нём играть. А чтобы играть — надо учиться музыке. Всё ясно и понятно.

Когда Люда легла спать, она ещё некоторое время помечтала. Соберутся гости. Мама подаст пирог с зелёным луком и яйцами. Они будут хвалить пирог. Тётя Клава скажет:

«Когда в доме дружно — тесто это чувствует и хорошо подходит».

Тут тётя Клава многозначительно взглянет на своего мужа, дядю Серафимыча. А он заговорит о другом:

«Хорош пирог, ой хорош. Положи мне ещё. Худеть будем завтра».

Потом мама подаст варенье из брусники. И тётя Клава скажет:

«Ну варенье! Из простой брусники, а как вкусно! Потому что с настроением всё сделано. А когда без настроения — ничего не сготовишь, всё горчит». Брови у тёти Клавы тоненькие, а голос густой.

Дядя Серафимыч будет пить чай не спеша, отдуваясь.

«Положи мне ещё варенья», — попросит он маму.

Мама положит и обязательно скажет:

«Люблю гостей и чтобы ели с аппетитом. Меня, если хвалить, я горы сворочу. Вы меня цените, я вас очень за это уважаю. Человеку похвала и оценка во как нужна!» Мама проведёт пальцем по шее.

А папа скажет:

«Что же теперь? Доску почёта дома завести? Твой портрет на неё вывесить? За пироги твои?»

Мама только махнёт на него рукой.

И вот тут тётя Клава кивнёт на пианино:

«Сколько же за рояль отдали?»

«Это пианино, — скажет мама, — рояль треугольный, Клава».

Мама назовёт сумму. Папа с гордостью посмотрит на дядю Серафимыча. Вот, мол, как живём. Ребёнка своего музыке учим, и никаких средств на ребёнка не жалеем.

И тут мама скажет обычным тоном, как будто ничего особенного не происходит:

«Люда, сыграй нам что-нибудь».

И все замолчат и станут ждать, когда Люда сыграет.

Она сначала откажется. Ни один музыкант не должен соглашаться сразу. Так считает Люда. Ну что это за музыкант — ему сказали «сыграй», он сел и заиграл! Нет, она будет говорить, что ничего ещё не умеет, недавно учится, пальцы не слушаются.

Они станут её упрашивать. Папа посмотрит на Люду с гордостью — вон как она куражится. Мы, Обручевы, все такие, с характером. Мама скажет:

«Не ломайся, Люда. Не народная артистка».

После этого можно будет сесть к пианино и медленно, сначала неохотно, заиграть. И музыка поплывёт, полетит, посыплются хрустальные звуки, зазвенят медные, тяжёлые. А серебряные поскачут, как монетки на каменных ступеньках. Пальцы забегают быстро-быстро, легко-легко.

Люда сумеет, она это чувствует. Во сне она уже играет — сначала полонез Огинского, потом «Цыганочку». А потом ещё что-то, она не знает названия — это незнакомая, новая, самая прекрасная музыка.

У Раисы Михайловны, учительницы музыкальной школы, согнутая спина. Если смотреть на эту спину, Раиса Михайловна кажется старенькой и маленькой. Но если посмотреть на её пальцы, когда она берёт аккорд, кажется, что это рука совсем другого человека — сильного, уверенного мастера.

— Никакие способности не выживают без упорного труда, — сказала Раиса Михайловна Люде на самом первом уроке, — они гаснут.

Откуда она узнала, что Люда не любит трудиться, — это была загадка. Чутьё? Интуиция? Или она всем так говорит?

Учиться музыке Люде сразу же не понравилось.

Клавиши отзывались тупо и совсем не музыкально. Пальцы казались деревянными. И никогда её руки не станут лёгкими и гибкими. Пианино в музыкальной школе ехидно улыбалось, когда к нему подходила Люда. Оно не было таким белозубым, как новое. Некоторые клавиши пожелтели, а с одной отлетела эмаль, там оказалась темноватая деревяшечка.

Дома пианино по-хозяйски стояло в гостиной. Люда готова вытирать с него пыль хоть три раза в день. А оно всё равно пыльное — на чёрной поверхности видна каждая пылинка.

Однажды вечером Люда говорит:

— Раиса Михайловна сказала, что я умею трудиться, а это самое главное.

Папа гордо поднял палец:

— Обручевы все не ленивые.

Мама ближе к практике:

— Ты сегодня играла? Садись играй.

— Играла, играла, — ответила Люда. — Я же говорю: Раиса Михайловна говорит: «Ты умеешь трудиться, с тобой приятно работать». — Учительница действительно сказала эти слова. Люда их не выдумала. Она только не говорит маме и папе, что Раиса Михайловна сказала это не ей, а другой ученице — Жене Соловьёвой.

Услышав рассказ Люды, мама энергичнее стала тереть на тёрке морковку. Папа приглушил телевизор, чтобы лучше слышать. Люде стало стыдно, но она тут же утешила себя: «Ну и что же, что наврала? Зато я их порадовала».

На следующий день она не пошла в музыкальную школу.

Прогуливать оказалось приятно. Если, конечно, не думать о том, что будет после. А Люда решила не думать.

Это оказалось не так уж трудно — надо только гнать от себя неспокойные мысли и заменять их другими, весёлыми и спокойными. Например, Люда идёт мимо музыкальной школы. Из открытой форточки слышны гаммы, из другой форточки — вздохи баяна. Маленький мальчишка с большой виолончелью с кряхтеньем открывает тугую дверь и ныряет внутрь. Люда проходит мимо двери и думает: «А вдруг Раиса Михайловна смотрит сейчас в окно и видит, как я иду мимо?» Но эту мысль Люда тут же энергично отметает, и, чтобы она не возвращалась и не беспокоила, заменяет её другой мыслью: «Очень нужно Раисе Михайловне смотреть в окно. Неужели ей, пожилой женщине, больше нечего делать? Сейчас начинается урок, Раиса Михайловна занята».

Пока эти мысли боролись в Людиной голове, Люда была уже далеко от музыкальной школы. Она шла по чужим дворам, которые привели её в её собственный двор. Тут пришла совсем уж неудобная, неуютная мысль: «А вдруг мама узнает, что я не пошла в музыкальную школу?» И тут же другая, услужливая и удобная: «А откуда она узнает? Я же не собираюсь ей говорить. Пока. А скажу потом, когда с музыкой всё будет кончено. Тогда уж придётся мне вытерпеть большой скандал. Это точно. Но — потом, а не сейчас. «Потом» наступит ещё нескоро».

Хоть бы никто её не встретил и не было лишних вопросов: «Люда, ты разве не на музыке? А почему ты не на продлёнке, если ты не на музыке?» Люди задают слишком много вопросов. Люда решила спрятаться за ящиками в углу двора и подождать, пока можно будет пойти домой.

За ящиками было темновато, как будто сумерки наступили здесь раньше. Люда сидела на одном ящике, положив портфель с нотами на другой. Теперь её никто не видит, а она сквозь щели в ящиках видит весь двор. Вон Грохотова выводит свою собаку. Вон Денис мчится сломя голову — смешной человек. Всё бегом, бегом, а толку мало. Зачем бежит, куда спешит?

Люда вздохнула. Она никуда не спешит и никогда не бежит. А толку тоже что-то не очень много. Музыка, волшебные звуки… Навязалась ты, музыка, на бедную голову Люды Обручевой. С чего мама взяла, что у её Люды способности к музыке? Люда, когда посуду моет или мелкие вещи стирает, иногда поёт себе под нос какую-нибудь песенку. И что? Кто не поёт? Все поют. Но не всем покупают чёрное пианино. И не всех записывают в музыкальную школу. И не на всех учительница по классу фортепьяно Раиса Михайловна смотрит не то с жалостью, не то с презрением. И говорит: «Способности можно развить. Но для этого нужно терпение. Труд, труд и ещё раз труд». Она говорит это всему классу, но Люда знает, кого она имеет в виду больше всех.

Ветер покачивает стенку из ящиков, Люда не пойдёт больше в музыкальную школу. Придётся тёте Клаве и дяде Серафимычу обойтись без полонеза Огинского. И без «Цыганочки» тоже. Хватит с них пирогов и варенья.

А мама? А папа? А пианино? От этих мыслей Люда сморщилась, как будто ела лимон. Их надо было поскорее прогнать, эти мысли, и Люда вытеснила их из своей головы другими мыслями. Маму можно уговорить, и папу тоже, в общем, можно уговорить. Надо только уговаривать их по отдельности — вместе они сильнее. Маме она будет жаловаться на переутомление. Папе — на унижение: она в музыкальной школе — последний человек. Разве подходит им, Обручевым, быть последними?

А маме она скажет: от гамм и нудных упражнений голова болит. В понедельник не болит, а во вторник и пятницу, как на музыку идти, так сразу голова болит. А пианино можно продать, есть такой специальный музыкальный комиссионный магазин, Люда узнавала.

И она, конечно, победит их. И опять будет квартира как квартира. Сервант на своём месте, и книжный шкаф — на своём. А то стоит это пианино, нахально заняло всю стену.

И тут Люда, сидя в своём укромном домике из ящиков, видит: идёт через двор Женя Соловьёва, несёт в руке нотную папку, а другой рукой держится за своего отчима. Он шагает с ней рядом, походка у него неровная, под мышкой он несёт длинную пачку с макаронами — хозяйственный какой. Покачивается на ходу. Может, ему скользко? Может, заболел? Да он просто пьяный. И Женя ведёт его домой.

Люда сидит как раз под их окнами. Они проходят рядом с ящиками и не видят её. Она слышит, как отчим говорит:

— Опять ящиков наставили, белый свет загородили! Если мы живём на первом этаже, значит, мы не люди? Сейчас я эти ящики сокрушу!

Люда замирает, по животу бегут холодные мурашки. Сейчас он повалит её домик, ящики посыплются на Люду. Что будет? Может быть, ей придёт конец. Прощайте, мама и папа. Не ценили вы свою дочь Люду. Теперь только пианино будет напоминать вам о ней.

— Пошли, ну пошли, — мирно, но настойчиво говорит Женя Соловьёва и протаскивает отчима мимо ящиков. — Завтра их уберут, и нечего скандалить. Пошли, пока мамы нет, спать ляжешь.

Люда перевела дух. Трагедии не произошло. Хорошо, конечно. И немного жалко. Так легко решились бы все проблемы. Конечно, лучше, если бы ящики не совсем убили Люду, а только ранили. Они же лёгкие, пластмассовые, эти ящики.

А отчим-то у Женьки — ну и противный! Пьяный, характер свой показывает. А Женя ведёт его под руку, ещё оглядывается — не хочет, чтобы люди видели эту прекрасную картину. Тоже, называется, жизнь. Мама Женькина хороша, нашла себе такое сокровище, а дети должны терпеть. Родители всегда всё решают сами. То пианино купят. То отчима найдут. А дети страдают.

Люда слышит, как хлопнула дверь в квартире на первом этаже. Форточка открыта, она прямо над Людиной головой, всё слышно.

— Чай буду пить! Женя, поставь чайник! Полный! И налей отцу чаю! Покрепче!

— Ложись поскорее и спи, — отвечает Женя, — сейчас придёт мама, она тебе такой чай покажет.

— Пугаешь? Меня? Да я сроду милиции не боюсь. Тем более — женщин! Женщины — тьфу! Чего смотришь? Чего смотришь?

Люда не вытерпела, она поднялась и заглянула в окно. Женя стоит против отчима и смотрит на него смело, глаза у неё большие, а руки Женя скрестила на груди.

И тут отчим ударяет Женю по щеке. Звук пощёчины был такой, что Люда отшатнулась от окна. Женя схватилась за лицо, закрыла его ладонями. Длинные музыкальные пальцы у Жени Соловьёвой.

И как раз в эту минуту через двор пробежала тётя Вера, Женькина мама. Люда смотрит, как она мчится в распахнутом пальто. Откуда же она узнала? Да очень просто — шла с работы, и сразу всё увидела — окно-то не занавешено. Вот тётя Вера ворвалась в комнату.

— Ты? Ударил? Женю? — в каждом слове дрожит отдельный вопрос. — Ты? Да я тебя сейчас! От тебя вообще ничего не останется!

Она тоненькая, бывшая спортсменка, тётя Вера, парикмахер. Она высокая, плечи узкие, вязаная шапочка сбилась набок. Отчим рыхлый и какой-то серый, он пятится от неё, забивается в угол. Подлый, мерзкий тип. Ага! Боится, трус несчастный!

Тётя Вера тычет в него пальцем:

— Вон! И сию минуту! С вещами — вон!

Люда кивает одна в темноте — правильно, так и надо. Тётя Вера просто молодчина. Вон сию минуту и с вещами, чтобы больше не возвращался.

Тётя Вера кидается к шкафу, летят на середину комнаты мужские ботинки, коричневый свитер, рубашки какие-то.

— Собирайся! Убирайся! Женьку ударить!

Он сразу протрезвел. Испуганные глаза моргали, он был похож на побитую собаку.

— Вера! Ты серьёзно? Уходить? Прямо сейчас?

— Нет, шутки шучу! Немедленно!

Красивая тётя Вера, решительная и смелая.

— Прости меня, Вера, — бубнит отчим, — погорячился. Ну прости, и забудем, чего ты?

У тёти Веры появляется в глазах сомнение. Она молчит. Неужели простит? Люда хватается за щёки ладонями. Неужели простит его тётя Вера?

И тут вперёд выступает Женя.

Белые метёлочки качаются у лица. Глаза смотрят прямо. Люда ждёт. Что скажет отчиму Женя? Но Женя ни слова не говорит ему. Она обращается только к тёте Вере:

— Мама, знаешь, не надо его прощать. Сто раз уж прощала. Выгони его, мама.

Тётя Вера растерянно опускается на подоконник. Теперь Люда видит её спину и красиво подстриженные волосы на затылке.

— Ты так считаешь, Женя?

— Да, я так считаю.

Тётя Вера смотрит на Женю и спрашивает Женю, как младшие спрашивают у старших. Как слабые спрашивают у сильных. А нерешительные — у решительных.

— Ты так считаешь, дочка?

— Да, мама, да. Надо быть сильной, мама. И себя уважать.

— Слышал? — Тётя Вера распрямила спину. — Собирай вещи.

— А я больше не буду, — нахально сказал отчим. — Брошу пить, и всё.

Тётя Вера покачала головой:

— Не бросишь. У тебя слабый характер. Ты нас замучил. Уходи.

— У кого слабый? У меня знаешь какой характер! А у тебя, что ли, сильный? — Отчим пихал свитер в чемоданчик, сверху положил ботинки.

— У меня — не знаю, — спокойно ответила тётя Вера. — А вот Женя — сильный человек.

Тётя Вера рывком прижимает к себе Женину голову, только одна светлая метёлочка торчит вверх.

Хлопнула дверь. Через двор плетётся отчим. Он трус, потому и ударил. А сейчас он тащится со своим чемоданом, и нисколько его не жалко.

Тётя Вера закрывает шкаф.

Тут только Люда спохватилась, что занятия в музыкальной школе закончились час или полтора назад. Давно можно было вылезать из-за ящиков и идти домой.