Проект Садовник. НАЧАЛО

Глава 3 Решение

Подоспела череда осенних праздников, которые раз за разом выбивали из наших рядов самых лучших и проверенных специалистов. Мужики приходили утром на работу, как зомби, с серым лицом и трясущимися руками. Тревожный бегающий взгляд осматривал столы в поисках антидота: бюксиков, (флаконы для жидкости, используемой на производстве, с плотно закрывающимися крышками) наполненных чистейшим медицинским спиртом, положенным по технологии при пайке микроэлектронных плат, и только получив противоядие, их тела к обеду приходили почти, что в норму, что позволяло приступить к работе.

— Но, как бы тяжело нам бы не было, — говорили они, — это нас не сломает, и страна получит все почести, которые она заслуживает.

В такие дни Владимир Моисеевич уже больше не мог материться, а только ходил и громко шипел на всех, как рассерженный гусь. К этой традиции старожилы пытались приобщить и меня, но тут у них вышел полный облом. Во первых Владимир Моисеевич заявил, что не даст споить перспективную молодёжь, и если он об этом только узнает, то астрономическими штрафами за растление малолетки, они не отделаются. А во вторых, как в прошлой жизни, так и сейчас, мой организм совершенно не переносил спиртное. В прошлом мире, самым крепким из напитков, который я мог себе позволить, был кефир. Специальных экспериментов я над собой не проводил, это выяснилось случайно. В возрасте восьми лет, в старом сарае, мною была обнаружена подшивка взрослого журнала "Крокодил", за несколько лет, которая стала моим любимым детским чтивом. В одном из номеров мне попалась серия последовательных картинок, сопровождаемых стихотворным текстом. Текст я забыл, но картинки помню и сейчас. На первой был изображен добрый отец, угощающий своего тинэйджера пивом, далее студенческая вечеринка, затем ещё несколько картинок на данную тему, и последняя изображала огромную лужу, в которой плавал бывший тинэйджер, с красным носом, вместе с двумя свиньями.

Эта советская манга, почему-то глубоко запала в мою детскую душу, и я впоследствии усердно отказывался от всего, что содержало градусы, и поэтому мой организм прошел проверку алкоголем, только в институте. Во время осенних сельхоз работ, на которые нас отправили уже на первом курсе, вечером в бараке отмечали одновременно дни рождения трех девушек, обучающихся со мной на одном потоке, и откосить от предложения этих нимф сказать тост, выпив за здоровье и красоту милых дам кружку шампанского, у меня не получилось. Они были сами во всем этом виноваты! Впитав данное количество алкоголя, мой мозг произвел аварийное отключение, и поэтому, получив полный контроль над собой, мое тело, не придумало нечего лучшего, чем по-тихому, чтобы никого не волновать, отправиться пешком домой в город. Отсутствие моей тушки было замечено уже под конец праздника, перед самой командой отбой. Надо сказать, что наш барак располагался в центре необъятных хлопковых полей, и до ближайшей развитой человеческой цивилизации, к которым не причисляют студентов, было по прямой не менее пяти километров. Так что вздумай я поиграть в прятки, то прятаться мне было-бы негде. Команда отбой была заменена командой свистать всех наверх. Из всех способных самостоятельно передвигаться после выпитого спиртного, были сформированы, не взирая на пол и возраст, поисковые отряды. Им были вручены доступные автономные источники света, включая самодельные факелы, и получив инструкцию: без меня назад не возвращаться, все они были отправлены на мои поиски.

Мое бренное тело было обнаружено уже перед самым рассветом, сладко спящее на хлопковой грядке, со счастливой улыбкой на лице. Я был единственный, кто выспался этой ночью, а вечером на собрании, после тяжелого трудового дня, посвящённому данному инциденту, было оглашено: каждый, кто предложит мне, что то более крепкое, чем кефир, должен будет быть подвергнут жесточайшей обструкции. Возражающих и воздержавшихся не было. Все горячо одобряли это решение, чтобы избежать, подобные инциденты в будущем. В связи с данными обстоятельствами, сделать из меня истинного патриота, по примеру старших товарищей, у моих сослуживцев, не было не единого шанса. Помучились они со мной, потрепали себе нервы, да так и отступили от своего замысла. Что с ущербного возьмёшь?

Со времени запоминающейся встречи с просто Марией, прошёл почти месяц. Никто не звонил мне по подаренному смартфону, не напоминал мне, кто я есть такой, и какая ответственность лежит на "избранном". Обо мне, как будто забыли, или просто отпустили с миром. Первые дни я страшно нервничал, ожидая свалившиеся на мою голову напасти и санкции, но день шёл за днем, а божественной кары всё так и не было. Производственные проблемы всё больше вытесняли жизненные, уходящие все дальше и дальше в глубины сознания. Я зверски уставал на работе, и мыслям о бытие мирозданья в голове просто не было места. Всю голову занимала одна большая мысль: как бы мне, наконец, выспаться, по-человечески. Кстати о подаренном смартфоне. Это была очень крутая вещь, как не посмотри. Хоть не было и намёка на фирму производителя, её возможности поражали воображение, а тарифный план с роумингом по всему миру, с автоматическим пополнением счета с денежных средств какого-то европейского банка, был просто чудом. В телефонной книги смартфона находился только номер сотового Марии, который видимо был к нему прибит гвоздями, в момент изготовления аппарата, потому что удалить его ради интереса, несмотря на все мои профессиональные попытки, я так и не смог. Во всей этой огромной ложке меда, была совсем крохотная бочка дёгтя: девайс был вызывающего розового цвета, украшенный стразами, а может быть и настоящими брильянтами, кто их там разберёт, и поэтому появляется с ним на людях, мне было бы явно не комильфо. В связи с этими обстоятельствами, данный агрегат, оказался засунутым мной в самый дальний угол тумбочки, где и был успешно забыт.

Как говорят: у всего есть своё начало и свое окончание. Закончился и очередной трудовой марафон по сдаче квартального плана. Впереди светила яркой звездой радости первая за последний месяц нерабочая суббота. В связи с этим встал не актуальный ранее вопрос: чем бы таким заняться в появившееся свободное время, чтобы порадовать душу и тело. Была-бы хорошая погода, можно было бы замутить со знакомыми девчонками и ребятами шикарную поездку на природу в лес, с поеданием шашлыков, в приготовлении которых меня признали мастером, танцами, играми и другими обязательными молодёжными процедурами, о чем была предварительная договорённость. Душе хотелось солнца, летнего тепла, и чтобы девушки в красивых открытых купальниках, но непрекращающейся мелкий нудный дождь, гасил всякую надежду. Перенести данное мероприятие под загородную крышу тоже не получалось. Родители знакомых ребят, у которых были свои дачи, решали аналогичную задачу тем же способом, а значит нам нечего не светило. Запасным вариантом стало решение провести запланированный отдых в большой комнате девчонок с пятого этажа, правда, уж без костра и жарки шашлыков на природе, но с остальной обязательной программой без изменений. Что бы, наконец, выспаться и быть готовым на подвиги, ради прекрасных дам, на гулянке, я улегся спать в пятницу вечером, когда солнце ещё не спряталось за горизонт и золотило своими закатными лучами комнату, а просыпаться намеривался в субботу не раньше обеда. Сказывалась накопившаяся усталость, и поэтому в сон я провалился мгновенно.

Пробуждение было странным. Меня разбудило легкое щекотание ступней ног и низкий женский голос произнёс: "Вставай, засоня! Твой друг Степка, уже, наверное, полсела поднял своим криком, вызывая тебя идти на рыбалку. Ты же с вечера с ним уговорился выйти пораньше, затемно". Женщина говорила по-русски, но с каким-то легким акцентом. Я сел, широко зевнул и попытался открыть глаза, слипшиеся после крепкого сна. Наконец мне это удалось сделать, растерев их кулаками, и они так и остались широко открытыми. Моему взору предстала не моя комната в общаге, где я вечером отрубился, как убитый, а какое-то помещение, скудно освещенное стоящей на столе керосиновой лампой с закопчённым стеклом. Сидел я, на тёплой с вечера, лежанке русской печи, прикрытый лоскутным одеялом, а в ногах стояла крепкая пятидесятилетняя женщина, и щекотала меня. Не успел я нечего предпринять, как моё тело, принадлежащее худенькому пареньку лет девяти-десяти, соскочило с печки с криком:

— Я мигом, тетя Оксана, — и начало быстро натягивать на себя штаны и рубашку.

— Миха, давай скорей собирайся — проговорил белобрысый паренек, видимо мой одногодок, стоявший у входной двери в комнату и державший в одной руке потрёпанный картуз, а в другой самодельные удочки. Рядом с ним стояло металлическое ведёрко, которое он поставил на пол, прежде чем снять свой головной убор.

— Иди сначала умойся, торопыга — проговорила женщина, которую моё тело назвало тетей Оксаной, и, отобрав схваченное Михой пальтишко, которое он хотел одеть после натянутых растоптанных сапог с отрезанными голенищами, подтолкнула к выходу из комнаты.

В сенях обнаружился рукомойник, подойдя к которому моё детское тело начало процесс умывания, разработанный ещё Томом Сойером, но творчески переработанный и дополненный. Были намочены указательные пальцы обеих рук, которыми были наскоро протерты оба глаза. На этом процесс умывания, по понятиям Михи, был успешно завершён, и он хотел уже потянуться к висевшему рядом расшитому рушнику, чтобы вытереть свою "умытую" физиономию, но я не позволил ему это сделать. Не встречая никакого сопротивления, я перехватил управление телом Михи и провел умывание по всем правилам, как привык. Это обычное утреннее действо, вызвало недоумение в глазах друга, и полную ошарашенность тети Оксаны, которые исподволь подглядывали за умыванием, через приоткрытую дверь. Данный факт так поразил женщину, что дальше, без всяких напутствий мне было вручено пальто, узелок с продуктами, ведерко, удочки я взял сам, и с божьим благословением, вместе со Степкой, был отпущен тетей Оксаной на все четыре стороны.

Выйдя на крыльцо с другом, я увидел, что только начало светать. Пройдя по улице, состоящих из белых хаток с расписными наличниками, таких же, как и та, в которой жил Миха, мы вышли на окраину и углубились в, подступавшей прямо к околице, лес. Степка был любителем поговорить и являлся аккумулятором всех сельских новостей, и сплетен, которыми щедро делился со мною по пути. Я же молча шел за ним по едва заметной тропинке, редко отвечая на его монологи и соображая, что ещё придумали сотворить со мной Мария и Ко.

Была ранняя весна. Деревья стояли еще совсем голые, но снег уже сошёл. Я находился, судя по хатам и акценту тети Оксаны, где то на территории Белоруссии или Украины. Судить о времени пребывания, по окружающей обстановке, тоже было затруднительно, но тут Степка начал рассказывать с юмором, как сегодня утром два местных полицая, после вчерашнего перепоя, ни свет, ни заря, запрягали лошадь, чтобы ехать в районную комендатуру, и при этих словах, у меня засосало под ложечкой от предчувствия предстоящих неприятностей.

Вдалеке послышался шум авиационных двигателей, от пролетающей в стороне группе самолётов. Я их не видел, из за деревьев, но звук резал слух своей непривычностью. В детстве, в своей прошлой жизни, я часто бывал в гостях у своего лучшего друга. Одноэтажный дом, в котором он жил, стоял в створе взлетно-посадочной полосы ЛИСа (летно-испытательная станция авиазавода), и я всегда, по возможности, когда был у него, выбегал на улицу под могучий рёв винтов, от которого звенела посуда в серванте, чтобы полюбоваться заходящей на посадку на малой высоте, прямо над головой, огромной соткой (самолет АН-22). Тот звук винтов меня завораживал своей мощью и какой-то надёжностью, а этот своими металлическими стучащими нотами вызывал только раздражение.

— Фашистские гады опять на бомбёжку полетели — со злостью проговорил Степка. — Ничего! Знающие люди рассказывают, что товарищ Сталин уже разработал план генерального наступления и всем фрицам скоро придёт конец. Вместе с нашим партизанским отрядом, под руководством Дяди Вани, мы, всем миром, ему в этом поможет, путём уничтожения местной гитлеровской сволочи в округе.

Про партизанский отряд Дяди Вани я, что то, где то читал, но вспомнить, с наскоку не смог, а расспрашивать Степку куда попал, не решился, зная про его болтливый язык, представляя, что он будет рассказывать завтра в селе о своём друге Михе, который замучил его на рыбалке идиотскими вопросами. Поэтому я предпочитал мало говорить, а больше слушать своего многословного друга, получая нужную информацию из его монологов.

Цели своего путешествия мы достигли часа через три, когда солнце уже проглядывало сквозь голые вершины деревьев, что при безоблачном небе, обещало весенний тёплый день. Это откровенно радовало, потому что в своём куцем пальтишке, я уже основательно подмёрз. Сенька тоже иногда вздрагивал от холода, хотя температура была плюсовая. Мы вышли к небольшому озерку, образованным бобровой плотиной на не широком ручье с кристально чистой водой. Первым делом был собран хворост и организован небольшой костёр, чтобы согреться и прийти в себя после дороги, а затем началось волшебство рыбалки. Для меня это действительно было волшебством, так как на рыбалке я был в первый раз, и все для меня было чудом. Поэтому я доверил этим заниматься телу Михе, который, как и Степка в этом вопросе были профи, а сам решил наслаждаться новыми впечатлениями, но всё нарастающее чувство тревоги, скребло кошками на душе. Когда в ведерке уже было с десяток мелких рыбёшек, на огонь был поставлен маленький котелок, и началось таинство приготовление ухи. Хотя в прошлой жизни мне ни разу не удалось побывать на рыбалке, и моим девизом был, что лучшая рыба-это колбаса, приготовить классную уху я мог. Жена с дочерью периодически устраивали себе рыбный день: с утра в выходной гнали меня в ближайший гастроном за толстолобиком, по возращению из которого я чистил и разделывал купленную рыбу, а женщины в это время так доставали меня своими вопросами и советами, что я им вообще запрещал появляться на кухне. Данное распоряжение они с радостью выполняли и приходили туда, только чтобы сесть за накрытый стол. Правда, надо сказать, что всю грязную посуду после моего трудового подвига они безропотно мыли сами, без привлечения к этому процессу мужской части населения квартиры.

В узелке, который собрала тётя Михи, было всё, чтобы приготовить отменную уху. Степка продолжил таскать из воды мелочь, а я переключился на стряпню, взяв управление телом полностью на себя. Занятые, каждый своим делом, мы так увлеклись, что потеряли бдительность и не заметили несколько человек, вышедших из густых кустов и тихо подошедших к нам. Неподдельный ужас, мелькнувший в первый момент в Степкиных глазах, сменился узнаванием. На его лице расцвела радостная улыбка, от нежданной встречи с друзьями. Подошедшие мужики были одеты в пятнистые полушубки, перетянутые ремнями, а на плечах у них висели ППШ. Я не большой знаток оружия, но эти автоматы с круглым магазином, тысячи раз виденные в старой кинохронике и художественных фильмах о войне, мною были опознаны сразу. Это, скорее всего, были местные партизаны, и раз их узнал Степка, то они не были переодетыми бойцами зондеркоманды, которые отличались особой жестокостью, используемые немецким командованием, для дискредитации партизанского движения в глазах местного населения, путём жестоких убийств.

— Как улов, рыбачки? — проговорил один из подошедших партизан, подмигнув мне, и протянув руку для рукопожатия Стёпке.

— Нормально, дядька Панас, — ответил он, с гордостью и достоинством пожимая протянутую ему взрослым руку. — Присаживайтесь к огню. Скоро будет готова уха, и не откажите, пообедайте с нами за компанию.

— Благодарствую, конечно за приглашение Стёпка, но тут вам, рыбачки, и самим маловато будет. Котелок же небольшой, да и нам не досуг. Немцы в селе есть?

— С утра не было. А два их местных холуя, чуть протрезвев, намылились опять в город за указаниями, и вернуться обратно, как обычно, затемно вдрызг пьяные.

— За хорошие вести, ребята, отдельное спасибо. Мы сегодня заглянем к вам вечерком в деревню, на огонёк. Поэтому не прощаемся, — сказал дядька Панас, и группа бесшумно растворилась в ближайших зарослях.

Как и предсказывал Стёпка, уха скоро была готова. Котелок был снят с огня, и мы, вооружившись деревянными ложками, усевшись возле него, друг против друга, стали есть, приготовленное мною варево.

Я не большой любитель ухи, и она в моих кулинарных предпочтениях стоит на последних местах, но эту я ел с огромным аппетитом. Видно на вкус блюда повлияло то, что обедали мы на природе, и то, что она была приготовлена на живом дымном костре из только что выловленной нами рыбы. Можно сказать, без лишней скромности, это была лучшая уха, приготовленная мною за всё время. Степка, тоже не отставая от меня, усердно наворачивал ложкой и нахваливал. Как это и бывает, котелок внезапно опустел, но нам хватило. Мой друг, вдумчиво облизывая ложку, заявил, что во мне проснулся великий повар, и поэтому сразу после окончания школы, тем более, что мы скоро добьём фрицев и война закончиться, я должен буду обязательно ехать в Москву, поступать в училище, где готовят на поваров. После этих слов, я хотел пошутить на счёт особенностей обучения в кулинарном техникуме, обнародованных Геннадием Хазановым, но не стал этого делать. Стёпка бы не понял, а доходчиво объяснять монолог, мне не хотелось, так как терялся весь юмор.

После такого наивкуснейшего обеда и согретые ярко светившим солнцем, мы оказались во власти ленивой истомы. Делать нечего не хотелось, а сытый живот требовал покоя и умиротворения. Начальный азарт пропал, да и клёв был значительно хуже, чем с утра, и поэтому, наловив рыбы, чтобы только не стыдно было бы появиться дома, мы собрались и отправились в обратный путь. Всё время, пока мы шли домой, вдохновлённый сегодняшней встречей с партизанами, мой друг, находился в приподнятом настроении, и говорил, не закрывая рот. Со слов Степки, дядька Панас, который руководил в отряде Дяди Вани группой разведчиков, являлся его другом, и обещал по дружбе устроить его в отряд. После произнесения мной самых страшных детских клятв о молчании, мне был продемонстрирован найденный им револьвер-наган с двумя настоящими боевыми патронами в барабане, который он теперь постоянно носит с собой, и это значит, что он придёт в отряд, как настоящий партизан со своим оружием.

Вероятно из за непрекращающегося монолога Стёпки, разбавленного моими немногочисленными репликами, или потому что дорога была уже мне знакома, путь домой оказался намного короче, чем утром на рыбалку. Вернулись в деревню засветло, и, договорившись встретиться вечером на посиделках, мы разошлись по домам.

Сдав тёте Оксане весь свой улов, который она обещала пожарить в сметане завтра на обед, и отказавшись от ужина, сославшись на то, что мы со Стёпкой очень сытно поели днём, занялся накопившейся за день мужской работой. Пока ещё не стемнело, прибил обвалившуюся полочку, отремонтировал расшатавшуюся лавку, натаскал воды из колодца. Родителей у Михи, в чём теле я сейчас обитал, не было. Отец ушёл на фронт добровольцем в первые дни войны и пропал без вести. Свою маму он похоронил, ещё год назад. Жить к себе его забрала тётя, которая тоже была одинока. Она любила Миху, как родного сына и заменила ему мать и отца. В этом доме он был старшим и единственным мужчиной и, не смотря на свой юный возраст, старался во всём помогать по хозяйству.

Когда стрелки на стареньких ходиках показали восемь часов вечера, я спросил разрешение у тёти Оксаны пойти на посиделки. Получив его со словами долго не задерживаться, Миха отправился к дому, где жил закадычный друг Стёпка, с кем я сегодня был на рыбалке. На завалинке этой хаты, по вечерам собирался ребячий мелкий бомонд, в котором, любивший почесать языком говорливый друг Михи, постоянно верховодил, рассказывая невероятные истории, будто бы произошедшие с ним лично.

После захода солнца на улице похолодало, но не сильно, так как весенний день был на удивление тёплым, и температура сейчас была почти комфортной. Черный небосвод был усыпан яркими звёздами, которые висели так низко, что их хотелось взять их руками и, на счастье, положить несколько штук в карман. Расположенная между ними половинка луны, сияющая в ночном небе, с видимыми невооруженным глазом кратерами, давала столько света, что при желании можно было, не напрягаясь, читать газету. Такую красоту, убитую световым безумством современной рекламы, в городе уже не встретишь, и я откровенно наслаждался всем этим видом.

Хата, в которой жил мой друг, находилась на этой же улице, почти в центре, рядом с управой, а так как село было не большое, дошёл я быстро. Веселье уже было в самом разгаре. Несколько девчонок и ребят, нашего со Стёпкой возраста, сидели рядком на завалинке, тесно прижавшись плечом к плечу и лузгали семечки, а мой друг, стоя перед ними, рассказывал, в лицах, о сегодняшней рыбалке, где мы повстречались с героическими партизанами, всё, что можно, приукрашая и привирая. После того, как я подошёл, мелкий бомонд дружно подвинулся, освобождая немного места, и насыпал мне в руку семечек, тем самым принимая в свою тесную тёплую компанию.

Увидев меня в ряду слушателей, Стёпка обрадовался и воодушевился, появлением ценного свидетеля его подвигов. Он стал сочинять ещё с большим размахом, требуя от меня подтверждения своего правдивого рассказа, что я и делал с удовольствием, кивая головой в спорных местах повествования. От меня не убудет, а другу Михи приятно. После Степкиного рассказа пошёл общий разговор о сельских новостях. Выяснилось, что партизанская группа осталась переночевать в селе. Разговор был прерван ржанием, и мы всей гурьбой побежали к управе, чтобы посмотреть, как умная лошадь Зорька, сама привезла вусмерть пьяных полицейских из города. Зорьку мы распрягли и отвели на конюшню, а тяжеленных фашистских прихвостней, вместе с недопитой бутылью самогона, оставили трезветь в телеге, не сообщив об этом некому из взрослых. Ночью будет холодно: простынут, заболеют, так им окаянным и надо. Посидев ещё не много, разошлись по домам: сначала девчонки, а потом и мы с ребятами.

Когда я зашёл в единственную комнату хаты, ходики показывали десять минут одиннадцатого. Тетя что-то шила, сидя на лавке рядом с лампой, а на столе меня дожидалась кружка молока с краюхой хлеба, домашней выпечки. Сняв верхнюю одежду, я не слова не говоря пошёл умываться, чем опять привел тётю Оксану почти в шоковое состояние своим ненормальным поведением, и если она хотела мне высказать за моё позднее возращение, то, наверное, передумала и промолчала. Потом был невероятно вкусный ужин.

Такое чудесное сельское молоко и домашний хлеб, я городской житель попробовал только однажды, в далеком прошлом детстве, когда в первый и единственный, раз меня взяли с собой родственники за грибами на машине в дальний лес. Наш москвич, в котором мы ехали, остановился в небольшой деревне, к которой не было подведено даже электричество, что для меня, городского жителя, было удивительно и непонятно. На сигнал клаксона, из дверей деревянной избы, вышла молодая женщина, а между её ног на улицу выскочил рыжий котёнок, который задрав коротенький хвостик со всех ног, как бы показывая дорогу, устремился к ближайшему колодцу. Женщина узнав, что нам надо, вернулась в избу за хлебом и двумя трехлитровыми пустыми стеклянными баллонами. Всё это время, котёнок сидел у цели своего побега и призывно мяукал, что вызывало у меня недоумение. Отдав нам два каравая она, наконец, подошла с банками к колодцу, и, покрутив ручку, наматывая цепь на барабан, подняла большое ведро, полное свежего ледяного молока, чем привела мелкого рыжего гурмана в неописуемый восторг. Наполнив взятые баллоны, и налив немного в баночку из под рыбных консервов, стаявшую здесь же для котёнка, она опустила ведро обратно в колодец и отдала нам молоко. За всю эту вкуснятину мы заплатили тогда, как сейчас помню, пять рублей. Больше такого молока и такого хлеба в прошлой долгой жизни мне, к сожалению, попробовать не удалось, и вот здесь ко мне вернулся непередаваемый вкус из моего прошлого детства.

Поблагодарив тётю за вкусный ужин и пожелав ей спокойной ночи, чем опять её удивил, я разделся и забрался на своё спальное место на тёплой печке. Тётя спала на никелированной кровати, стоящей в закутке между печкой и стенкой за занавеской. После длинного, насыщенного дня, тело Михи, и я вместе с ним, наслаждалось долгожданным теплом и покоем, а у меня в мозгах крутились события сегодняшнего дня. Мне казалось, что я упускаю что важное, и что приближается большая беда. Уже тётя Оксана потушила лампу и легла на кровать. Кромешную тьму в комнате разгонял только свет лампадки перед иконой, а я всё крутился с боку на бок, одолеваемый тяжёлыми мыслями.

Незаметно уснул только под самое утро, а тётя Оксана, видно зная, что я проворочался всю ночь, не стала меня будить, и поэтому слез с печки и оделся, только тогда, когда часы ходики показывали половину второго дня. Тётя, переделав всю работу на улице и накормив скотину, растапливала печку, ворочая кочергой берёзовые поленья. Со двора раздался приближающийся лай собак и треск мотоциклов. В село, судя по всему, входили немцы. И тут мой взгляд упал на незамеченный вчера самодельный календарь, висевший рядом с оконцем, на котором была обозначена сегодняшняя дата: двадцать второго марта тысяча девятьсот сорок третьего года. Это был последний фрагмент разрозненных знаний, который был мне нужен, чтобы мой мозг самостоятельно определил, где я нахожусь.

— Как называется наше село? — только и смог просипеть я вмиг пересохшим горлом, мгновенно покрываясь с головы до ног липким холодным потом, хотя в хате было довольно прохладно.

Удивившись очередному моему заскоку, тётя Оксана всё же ответила с сарказмом: — Если ты запамятовал, то знай и гордись, Миха, что наше родное село уже почти двести лет носит название Хатынь.

Крик застыл в моем стянутым спазмом горле, ноги подкосились, и я как куль свалился на пол. Тело Михи отказывалось мне повиноваться, и я нечего не мог предпринять. В этот момент дверь в комнату распахнулась, и в неё вошли двое: добродушный немец в полевой форме, в очках, каске, с автоматом наперевес и полицай. Полицейский, в отличие от немца был одет в чёрную форму с пилоткой на голове. За спиной у него висел карабин.

— Выходите во двор — сказал с улыбкой полицейский, судя по выговору украинец, — вас там уже заждались.

— Ироды, оставьте мальчика в покое! Видите ему плохо! — прокричала тётя и замахнулась кочергой, которую всё ещё держала в руках. Это было последнее, что она смогла сказать. Прозвучала кроткая очередь из автомата, и тётя Оксана со стоном упала на пол рядом со мной. На платье, в районе живота, у неё расползалось огромное кровавое пятно. Мне хотелось кричать, но я не мог. Ком стоящий в горле, не пропускал звуки. И только слёзы ручьём катились по неумытым щекам Михи.

— Легко отделалась — прокомментировал убийство полицейский, а затем перевёл свой взгляд на меня, и добавил: — а ты, Сталинский выкормыш, получишь за все сполна. Я об этом позабочусь лично! — после чего схватил меня за шкирку и как мешок потащил на улицу.

После этих слов полицейского, память услужливо напомнила мне видео, просмотренное на YouTube, где Украинские нацики, красуясь на фоне трупа шестилетнего мальчика и разрушенного снарядом дома в Горловке, произносят примерно те же самые слова, только слово Сталинский, заменяют на фамилию действующего президента России.

Ног я не чувствовал, и поэтому сам идти не мог. Пнув меня несколько раз по рёбрам, и видя, что это не даёт результата, полицейский продолжил тащить дальше лёгкое тельце Михи. Из соседних хат полицейские вместе с эсесовцами выгоняли мужиков, женщин с детьми. Некоторые строения уже горели. Постоянно слышны были крики, стоны, плач детей, лай собак, автоматные очереди. Вдоль улицы, по которой гнали людей, стояли немцы, державшие в руках поводки огромных овчарок, которых натравливали на тех, кто не хотел идти, или пытался убежать. Около своей хаты, где мы вчера вечером тусовались, раскинув руки, лежал балабол Стёпка. Рядом с ним валялся его заветный револьвер. Несколько пуль, из автоматной очереди, попало в голову, поэтому смерть его была мгновенной, и ему не ведом будет тот ужас и та боль, которую уготовили нам эсесовцы.

Большой колхозный сарай, в который сгоняли людей, находился на краю села. В советское время, до войны, его использовали для хранения сельхозинвентаря, и поэтому, как бы в насмешку, сохранился огромный противопожарный щит, выкрашенный в красный цвет, и написанном на нём предупреждении об аккуратном обращении с огнём. Строение было окружено автоматчиками. Напротив открытых ворот стояло несколько мотоциклов с сидящими в них мотоциклистами в армейской форме, в люльках которых были закреплены пулемёты. Чуть в сторонке, около легкового автомобиля и двух крытых грузовиков, в плащах и фуражках, стояла, переговариваясь, группа офицеров, вокруг которой крутился кинооператор, выбирая лучшие планы для съёмки. Всё было, для них, буднично и привычно. Как напишут позднее: немецкая армия проводила стандартную акцию устрашения, в ответ на действия белорусских партизан. Хотел бы я посмотреть на лица этих нелюдей, если бы вместо нас, у них на виду, в сарае сгорали заживо их любимые жёны и дети.

Подойдя к дверям сарая, полицай просто закинул меня внутрь, как мешок с картошкой, и отошёл в сторону, чтобы не перекрывать поток людей, идущих на казнь. Меня подхватили на руки, отнесли в сторону и посадили, прислонив спиной к стенке сарая. Повсюду слышались, плачь детей и причитания женщин. Люди начали догадываться о своей участи, когда немцы, загнав последних селян внутрь, заколотили двери сарая и стали обкладывать стены соломой, поливая её бензином, но мозг их отказывался понимать, ещё на что-то надеясь, не веря, в то, что в мире существует подобная бесчеловечная жестокость. Подожжённый с нескольких сторон и облитый бензином, сарай загорелся сразу. Последнее, что осталось в моей памяти, это тлеющая рубаха, потрескивающие волосы на голове, непереносимая дикая боль и крики сгорающих заживо людей.

Я лежал на своей постели в общаге. За окном была ночь. В комнате тоже стаяла темень, чуть разгоняемая отблесками уличного освещения. Тело моё горело, видно у меня была высокая температура. Мне было страшно, как никогда раньше. Я только что сгорел заживо. Встав с кровати, нечего не соображая, как зомби, на автопилоте, пошатываясь, прошел по коридору общежития до душевой кабинки и в чём был, залез под ледяную струю, не чувствуя холода. Сколько стоял в душе, я не помню, потому что мозг опять отключился.

Повторно пришёл в себя опять в своей постели: лежал весь мокрый, но в отличие от первого раза в комнате горел свет, а от входной двери до кровати тянулась цепочка высыхающих лужиц. Надо было брать себя в руки и приходить в себя. Переодевшись в сухие трусы и майку, бросив мокрую одежду под кровать, я улёгся на кровать соседа, которая была не намокшая и чистая, моля бога чтобы он не появился до того времени, как я смогу заменить ему постельное бельё на свежее. Меня трясло, как в лихорадке. Я не мог даже на минуту закрыть глаза, так как сразу вставали картины погибавших детей. Так и лежал, упёршись невидящим взглядом в потолок. Мой пожизненный застарелый пацифизм слазил с меня, как кожа с обгоревшего на солнце курортника. Я впервые в жизни смог бы, наверное, убить человека, хотя этих фашистов нельзя было назвать людьми. Это были сбесившиеся, от своей исключительности звери, которых надо стрелять на месте без всякой жалости, чтобы они не распространили своё превосходство на весь мир.

Только под утро провалился в спасительное беспамятство. В этом состоянии и был вечером найден девчонками, которые пришли узнать, какого чёрта я не иду помогать им готовить сабантуй. Они же и вызвали скорую помощь. Приехавшие врачи привели меня в чувство, проведя первичный осмотр. Опытных специалистов бригады удивило то, что кроме высокой температуры у меня не было никаких других признаков начинающегося заболевания, что и помогло мне отбрыкаться от переезда в больницу. Вкатив мне пару уколов, взяв с девчонок обещание, что они за мной присмотрят и в случае ухудшения самочувствия снова позвонят, скорая помощь уехала, оставив меня вместе с охающими и причитающими подружками. Сказав им, что после уколов мне уже намного лучше, и сиделка не нужна, а только желателен покой вместе с тишиной, выпроводил их из комнаты.

Впереди у меня была очередная бессонная ночь. Запах свежего шашлыка, позднее принесённого болящему, сердобольными сабантуйцами, ассоциируемый с запахом сгорающих людей, вызвал долго не прекращающиеся рвотные порывы. Есть я не мог, и не хотел. Организм принимал только крепкий свежезаваренный зелёный чай. Искусственный Интеллект Наблюдателя нанёс по мне точно выверенный удар, достигший своей цели, попав прямо в яблочко. Даже, если бы вместо этого преступления состоялось моё знакомство с рукодельницей Ильзой Кох (эсэсовка из лагеря Бухенвальд, которая занималась изготовлением перчаток, сумочек, абажуров из кожи понравившихся ей заключенных, с которых сдирали её заживо, чтобы не попортить материал), эффект воздействия был бы намного меньше. В Хатыни я готов был бы пойти на всё, даже заключить кровавую сделку с дьяволом, чтобы спасти людей и наказать эсесовцев за это жуткое действо. Мне наглядно показали, что прими я предложение с инициацией, изменение хода событий было бы лёгкой задачей и зависело только от моего желания.

И это, как я понимаю, была только первая демонстрация. Последующие испытания, чтобы помочь мне принять правильное решение, будут намного более жестокими и доходчивыми. Кто знает, каких высот инферно, достигло развивающееся человечество во множестве миров. У меня не было выбора. Мне сделали предложение, от которого я никогда не смогу отказаться. Даже моя смерть приведёт к автоматической инициализации, а сойти с ума мне не дадут. Тяжело поднявшись с кровати, я доковылял до своей тумбочки и достал из её глубины розовый девайс, о котором не хотел даже вспоминать. Номер Марии, набранный из телефонной книги смартфона, ответил сразу же, как будто она сидела, и только ждала моего звонка в три часа ночи.

— Привет сестрёнка! Как дела? Что так долго не звонила? — послышался её весёлый голос на фоне смеха, криков и задорной танцевальной музыки.

— Приезжай, пожалуйста — только и смог проговорить я. — Мне очень хреново.

— Выезжаю! Жди! — и в смартфоне зазвучали сигналы отбоя.