Прожитые и непрожитые годы

20

На письменном столе чистые и исписанные бумаги, бумажки одинакового размера, несколько писем, переадресованных редактором Левону. Исписанные бумаги следовало отдать машинистке, а на чистых писать.

Зазвонил телефон.

– А, папин друг, – Араик говорил звонким, оживленным голосом, – чудно выпили вчера, а? Мама ничего не узнала, а то танго мы не стерли, хотя, сам знаешь, оно на пенсии. Прислать его по почте?

– Хорошо, Араик, пришли.

– Да, спасибо за сигареты, удачно получилось, что ты их забыл у нас.

Левон положил трубку и выглянул в окно: все те же здания, окна которых он за эти годы тысячи раз пересчитал.

Жарко. На столе чистые листы и письма, авторы которых ждут ответа. Сейчас он прочтет, подумает.

Снова звонок.

– Зайди-ка на минутку! – Это был редактор.

Левон улыбнулся Седе и толкнул кожаную дверь.

– Читал решение? – спросил редактор.

– Читал.

Редактор стоял у сейфа, то ли собирался открыть, то ли закрыть его. Сейф был того же цвета, что и кожаная дверь, что и весь мир.

– Видел? Он все-таки не отпустил меня, – сказал редактор, – я так и знал…

– Кто?

– Степанян, кто еще? Все тянул и тянул… Ты забыл, куда я собирался? – В его руках была записная книжка, он ее заботливо положил в дальний угол сейфа, прикрыл сверху бумагами и запер. – Кто знает, когда теперь пригодится… В отпуск не собираешься? Хочешь, оформлю?

– Выпил я вчера вечером…

– Того самого коньяку?

– Какого? Да, именно. Голова раскалывается.

– Коньяк стоящий.

Левон вышел.

Он вышел и снова зашагал сквозь свое одиночество, схожее с узкой ковровой дорожкой, что ведет в большой длинный коридор, но короче, чем лесная тропинка; стены были высокие, но ниже, чем деревья в лесу, вымаливающие у неба света. В коридоре есть потолок, там горят электрические лампочки, их можно зажечь, погасить, сменить на тысячесвечовые. У коридора свои законы, у тропинки – свои.

Левон Шагинян шел по коридору к своему письменному столу, а лесная тропа жила своими законами, жила в его душе, в прожитых и непрожитых его годах.