Прожитые и непрожитые годы

10

– Степанян вызывает, – сказал редактор. – Расскажи ему. Только ничего лишнего.

Погос Степанян… Левон с неприятным чувством подумал о встрече с ним, лучше бы уж кто-нибудь незнакомый. В университете его называли Погосиком, а теперь он Погос Кюрегич.

– Я еще ничего не написал, зачем мне к нему идти?

– Он звонил, оказывается, этот вопрос будут обсуждать, и он хочет узнать твое мнение. – И добавил: – В типографию зайдешь? – Что означало: виски будем пить?

– Приду, конечно.

Редактор просиял.

– Какой сегодня день? Пятница? В среду уезжаю.

– Куда?

– Далеко отсюда. – Он подошел к сейфу, что-то вынул. – Знаешь, что это такое, а? – Он показал синюю записную книжку.

Левон с недоумением пожал плечами…

Редактор стал перелистывать блокнотик. Левон редко видел его таким оживленным. В чем дело?

– Не догадался еще? Эх ты, Ремарк! Это номера телефонов и адреса, понял?

Он понял – номера телефонов знакомых женщин.

– В сейфе держишь?

– А как же? Нет, братец, на фронте я разведчиком был…

Вдруг вспомнилось, как мучился редактор по вечерам в поисках мацуна.

– А ключ от сейфа держишь в кармане? Опасно…

Редактор посерьезнел:

– Нет, правда?

– Не знаю, но был у меня товарищ…

Редактор помрачнел, сунул обратно в сейф книжку и замолчал, о чем-то думая.

– Пойду, – сказал Левон. – Я пошутил. Когда идти к Степаняну?

– Сейчас. – Редактор махнул рукой. – Э, да что ты понимаешь, свободный человек, сам себе голова… Не опоздай в типографию.

Позвонил Ашот и сказал, что через час состоится консилиум и, похоже, Ваграма придется оперировать, но пока это опасно, он потерял много крови. Левон решил пойти в больницу. Он вспомнил записную книжку редактора. Бедняга. А его жену, наверное, считают счастливицей: муж редактор, добывает мацун, ходит на рынок, просто клад. А жену Левона никто не сочтет счастливой, и на рынок он не пойдет, и детей в садик не отведет, а мацуна даже днем, когда все магазины полны, не достанет, и телефоны знакомых девушек запишет в общую телефонную книжку. Бедняжка будущая жена!

Погос Степанян поднялся навстречу, поздоровался, спросил, как дела, как поживают родные и не женился ли еще. Левон сказал, что все в порядке. Степанян улыбнулся доброй улыбкой, ну вот и отлично. Прелюдия окончилась. Он кашлянул, поправил галстук.

– Ну, рассказывай. Говорят, ты специалист по самоубийствам.

– А ты ничуть не изменился, – холодно произнес Левон.

– В каком смысле?

– В смысле остроумия.

Степанян отечески улыбнулся.

– Сильная была у тебя последняя статья.

– Что вас интересует?

– Да-а! – Степанян помолчал, но все же с удовольствием перешел на официальный тон – здесь он был сильнее Левона: – Мы собираемся обсудить это событие, вот почему я решил узнать твое мнение.

– Я ничего еще не написал.

– Писать? А удобно ли вообще писать?

– Это вопрос или указание?

– Вопрос.

– Тогда я скажу: необходимо.

– Да-а? – Степанян помрачнел. – Самоубийство… ты понимаешь, что это означает в наши дни? Стоит ли обнародовать подобный факт? Мы что, поощряем душевную слабость?

Левону вспомнился давний случай. Погос сидел как-то с девушкой на бульваре, подошли двое парней в масках, сказали, что хотят поцеловать девушку. И Погос бежал, бросив девушку. На другой день в университете все узнали об этом, потому что «разбойниками» были однокурсники Погоса.

– Говорите, душевную слабость?

– Что же другое?

– Меня эта трагедия волнует совсем по другой причине.

– Обсудим, выясним обстоятельства, найдем виновных, потом подумаем. Кстати, я получил письменную жалобу от директора школы. Редактору я не сказал, но…

– Не понимаю, зачем меня вызвали… Вы сказали, что интересуетесь моим мнением.

– Конечно.

Бедные, наивные дети, думаете, вы что-нибудь доказали миру? Наивные… Это был обычный, ну, может быть, не совсем обычный случай, происшедший в мае сего года, потом он превратился в вопрос повестки дня, его обсудят, поставят на вид директору, старшему пионервожатому, осудят (посмертно) душевную слабость членов ВЛКСМ Сероба Варданяна и Асмик Саруханян, разработают соответствующие мероприятия…

– Наверное, будет лучше, если я напишу.

– Но учти наши замечания. Сколько экземпляров вашей газеты идет за границу?

– Не интересовался.

– А надо бы. Одним словом, пиши, не думай, что мы ограничиваем тебя. Пиши.

Могилы наивных детей в соседстве с атомной станцией! Нелепо, но это ничего. И при коммунизме, наверное, будут совершать самоубийства во имя любви. Когда-нибудь за это будут ставить памятники. Памятник Неизвестному влюбленному. И если Погос Степанян доживет до тех времен, он произнесет проникновенную речь и вас, может, вспомнит, приведет в пример. А теперь… Теперь ваша смерть просто свершившийся факт, его изучают, обсуждают…

Вошла секретарша.

– Завтракать будете? – спросила она.

– Да. Левон, тебе чаю или кофе?

– Кофе, – ответил Левон.

Степанян поднялся и пересел за низенький столик в углу. Кофе пили молча. Погос, как и в былые времена, втягивал питье очень шумно. Левон был доволен: за столиком Степанян больше походил на прежнего Погосика, прибавился только длинный мундштук.

– Ну, рассказывай.

– Я, кажется, все рассказал, остальное напишу.

– Не об этом я, – отмахнулся Степанян. – Кого из ребят видел, что поделываешь? Времени нет собраться. – Он посмотрел в окно, потом скользнул взглядом по книжному шкафу. – И читать некогда. Ты прости, я даже твою последнюю книгу не читал.

– Ничего не потерял. Бабель полагал, что человеку достаточно прочесть не больше шести книг за свою жизнь…

– Шесть – мало.

– Я еще не кончил, – сказал Левон. – Но для того, чтобы отобрать их, надо прочесть двадцать пять тысяч. Бабель пишет, что…

– А это много. Ты вот лучше скажи, чего не женишься?

– Не знаю. Говоришь, директор жалуется?

– Не придавай значения. Я куда-то его жалобу задевал. Печальная история.

– Печальная – не то слово.

– Рассказывай… – Съежившись в своем кресле, Степанян закрыл глаза, напоминая маленького мальчика на качелях, который жмурится от солнца. Дед его был сасунец, из семи братьев только он один спасся, добрался до Еревана. – Рассказывай.

Левон вдруг нашел нужные слова и начал обстоятельно, долго и горячо все излагать, словно читал по писаному. Он чувствовал себя в роли защитника Сероба и Асмик, хотя теперь им это было ни к чему. Степанян слушал внимательно, даже забыл про хлеб с маслом и выпил уже остывший чай.

– Значит, гроб с телом девушки ставили в церковь?

– Вначале, пока о ней судачили, не разрешали. А после врачебного освидетельствования поставили.

– Да-а!..

– На похоронах были только двое из их класса.

– Да-а?…

В раскрытое окно ворвался весенний ветер, наполнив комнату прохладой. Степанян открыл глаза и уже был не прежним маленьким мальчиком. Он о чем-то сосредоточенно размышлял. Левон глядел в окно, сожалел о рассказанном, чувствуя себя выжатым, как лимон.

– Значит, так. – Степанян встал, медленно и важно подошел к письменному столу, опустился в кресло и потер лоб. – На обсуждение придешь и будешь выступать.

– Когда оно состоится?

– Посмотрим, пока вопрос изучают. – Он протянул руку. – Захаживай. Привет ребятам.

На улице нещадно палило солнце.

Подняться к Ваграму не разрешили. Ашот сам спустился к нему.

– Во вторник или в среду, наверное, будут оперировать. Сердце вроде приходит в норму. Он только что о тебе спрашивал.

– Что говорил?

– Просто спросил. Мать сейчас у него. Левон посмотрел на Ашота как судья и палач.

– Слушай, ты мне голову не морочь. В чем дело?

– Спасение в операции, уверяю тебя,