Проходная пешка

Глава 9

Суббота, восемь утра. Бернерс сидит в удобном кресле, положив ноги на табуретку. Спать не хочется, хотя всю ночь он не смыкал глаз. Он доволен собой, ему надо лишь дождаться утреннего поезда в Брайтон. За окном шумит выходной Лондон, гудит корабль, пробираясь к тесной пристани, стучат каблуки по мостовой — люди возвращаются с заутрени. Кто-то насвистывает песенку, женщина зовет собаку, стучит тележка молочника, в проволочной корзине позванивают бутылки, звенит звонок велосипеда… Всю неделю эти звуки таились по углам, и вот настало их время.

Еще Бернерс слышал, как в ванной возится Рейкс. Наконец тот вошел в комнату, чисто выбритый, подтянутый, сильный, воплощенная уверенность в себе, но без восторженной гордости или тщеславия. Четырехчасовой сон освежил его, голубые глаза лучились здоровьем, светлые волосы потемнели от душа. И Рейкс, и Бернерс знали, что, несмотря на разную внешность, разную кровь, они — братья, знали, что живут в Согласии более сильном, чем любовь в любом ее проявлении.

— Кофе? — предложил Рейкс. — Как у вас со временем?

— Мой поезд не раньше чем через час. Да ведь и другой следом сыщется.

Рейкс пошел на кухню. До Бернерса донесся его голос:

— Старик сказал, что оставляет ей пятьдесят тысяч фунтов. Как вы думаете, это правда?

— Не думаю. Что будем с ней делать?

— Пока ничего. Должно же пройти какое-то время. Шеф и его секретарша друг за другом — это уже подозрительно. И еще: она мне нужна, чтобы кое-что кое-где подчистить.

— Ну что ж, дайте мне знать, когда пробьет ее час.

— Я и сам справлюсь.

— Нет. Мы всегда все делали вместе.

— Но то, чего от нас хотел Сарлинг, вам бы не понравилось.

— Лет пять назад, может быть, и понравилось бы.

Рейкс удивленно выглянул из кухни. Бернерс указал на стол: перед ним лежали обе половинки кунардского проспекта.

— Я нашел его ночью в мусорной корзине. Кое-что меня очень заинтересовало.

— А я и не читал. Он хотел стибрить с корабля золото в слитках. На миллион фунтов. Говорил, что почти без всякой мороки это можно сделать даже вдвоем. Неужели вы и впрямь бы пошли на такое дело?

— Лет пять назад. Я думал об этом, пока вы спали. Кстати, у меня поместье совсем как у Сарлинга — только во Франции. Знаете ли, замок с черепичной крышей, хорошая мебель, стены в кабинете покрыты бархатно-коричневой кожей с золотым тиснением, а вокруг сада — высокая стена. Когда-то я видел такой дворец, и с тех пор желание владеть подобным уже не покидало меня. — Бернерс рассмеялся. — Кажется, мои желания высятся передо мной, как стена.

Рейкс улыбнулся и пошел на кухню, бросив на ходу:

— Вы многим хотите обзавестись, верно?

— Да, хорошими вещами.

— Вот и разберись в людях!

— Каждый сходит с ума по-своему. Блажет тот, кто может позволить себе жить в роскошном убежище.

— Выпейте-ка лучше кофе.

Рейкс вошел в комнату с подносом, на котором аккуратно расположились сливки, сахар, серебряные ложечки, кофейник, чашки и блюдца.

— Вы бы на такое дело тоже пошли, — заметил Бернерс.

— Никогда, ни пять, ни десять лет назад. Это не моя стихия.

— А я думаю, пошли бы. Беда в том, что это придумали не вы. Вам нужны собственные идеи, свой вызов. Вы не любите получать что-то из вторых рук. Фрэмптону все самому должно прийти в голову.

— Я Рейкс, а не Фрэмптон.

— Фрэмптон и Бернерс. Это же реальные люди. Сегодня вы в первый раз сварили для меня кофе.

— Надеюсь, он удался?

— Не так хорошо, как у Энджерс. А все-таки… — Он взял со стола разорванный проспект. — Вы этого не хотите?

— Нет.

Бернерс бросил половинки в корзину для бумаг.

Через полчаса он ушел, сказав на прощание:

— Позвоните мне насчет мисс Виккерс.

…Белль приехала в шесть вечера. Рейкс помог ей раздеться, подал стакан виски и зажег сигарету. Все это было сделано с ласковой суетностью, каждое движение он заранее продумал, потому что понимал ее волнение и старался уберечь от лишних страхов.

— Я не хотела звонить, ничего такого… Знаешь, это было бы неразумно. В общем, конечно, все оказалось не таким страшным, как я думала, — коротко усмехнулась она. — Понимаешь, когда тебе известно, что случилось, то, сдается, будто это видно каждому, будто это написано у тебя на лице. Но ведь все не так, правда?

— Если на бутылке написано «джин», ты же не станешь открывать ее в магазине. Успокойся и расскажи все по порядку.

Рейкс сел напротив, придвинул поближе стул и положил руку ей на колено. Она наклонилась вперед, крупинки туши на ресницах казались вблизи грубыми, разнокалиберными, будто увеличенными лупой. Он поцеловал Белль, зная, что сейчас наступил пик ее 24-часового напряжения и что к завтрашнему утру у нее изгладится в памяти и станет обычным то, что было простой работой для них с Бернерсом.

— Расскажи мне все, — снова попросил Рейкс.

— Ну, нашел его Бейнс. Он пришел ко мне. Ты знаешь, я не спала. Нет, спала, наверно, но… как курица на насесте. Доктора я все-таки вызвала. Это было ужасно — ждать, когда он приедет, ждать, когда, наконец, выйдет от Сарлинга. Вот он вышел, а я приготовила ему кофе — боже мой, до сих пор это слышу! — он объявил, что у старика элементарный разрыв сердца. Ничего неожиданного. Несколько лет назад у него уже были нелады с сердцем. Я сказала, что Сарлинг поздно ночью решил вернуться — врач в ответ только кивнул. Заверил, что все уладит, и попросил меня связаться с адвокатом и с одним из вице-директоров.

— Не говорил ни об окоченении, ни о чем другом?

— Нет. Написал свидетельство о смерти и велел передать адвокату. Даже о родственниках и наследниках не спросил. Я, наверно, имела право рассердиться: ведь он выудил из старика сотни фунтов, но его совсем не тронула смерть пациента, и ему, конечно, казалось, что мне тоже должно быть все равно.

— Ты, наверно, оторвала доктора от утренней партии в гольф где-нибудь в Уэнтворте.

— Поэтому он, видимо, и похлопал меня ниже поясницы, когда уходил. Будто в отместку. — Белль засмеялась. Наконец она успокоилась, отпила глоток и сказала: — Прости. С тобой я могу себе такое позволить. Но, клянусь, больше мне не в чем себя упрекнуть. Я сделала все как надо, правда? Даже в машине, когда он сулил мне золотые горы.

— Ты вела себя прекрасно. — Рейкс поднялся и подлил ей виски. — Забудь Сарлинга. Теперь он уже ничто. Огромный нуль. Скоро для тебя наступит новая жизнь. А пока нам надо кое-что доделать, кое-что подчистить. Для начала забудь о Бернерсе. — Рейкс бросил ей на колени ее досье. — Уничтожь вместе со светокопией. Я не читал это и не хочу читать.

— В нем нет ни слова о том, какая я теперь, с которой знаком ты, Энди.

Рейкс опять еле сдержался. Это далось ему нелегко. Он уже понял: то, что они вместе бились над одним — убрать Сарлинга, — дало ей ощущение слишком близких и теплых отношений с ним. Меньше всего он хотел нечаянно показать ей, что хочет от нее избавиться, выкинуть ее из головы и из жизни как можно скорее.

— Сколько еще можно здесь жить?

— За квартиру заплачено до конца мая.

— Ну что ж, пока ничего менять не будем. Я останусь здесь до похорон. Потом съезжу в Девон. Надо как-то избавиться от капсул. Нельзя же их просто выбросить — это слишком опасно, и в гараже их долго держать тоже не следует. Однако это моя забота. А ты будешь здесь? Ночевать, я имею в виду.

— Пока нет. Сначала узнаю, как дела на Парк-стрит. Но, конечно, я всегда смогу прийти сюда и встретиться с тобой, Энди.

— Конечно. — Он улыбнулся, протянул руку к ее шее, приласкал. — А еще у нас на руках машина. Когда уничтожим капсулы, развяжемся и с нею, и с гаражом — со всем, что напоминает о старике. Боже, как я рад, что освободился от него.

Рейкс подошел с бокалом к бару. Повернувшись, он увидел, что на него смотрит Белль, и понял: пора ответить на вопрос, который терзал ее с первых проблесков рассвета. Тогда он затерялся среди страхов и волнений, но теперь выплыл наверх, требуя внимания. Понимая, что рано или поздно через это нужно пройти, Рейкс сам вызвал ее на разговор:

— Что с тобой?

Ты же знаешь, что со мной.

— Разве? — Теперь, когда разговор уже начался, он не предлагал ей помощи.

— Да. От него ты избавился. И рад этому. А как же я, Энди? Ты с радостью освободишься и от меня?

Рейкс улыбнулся и покачал головой с теплым сочувствием и пониманием, сказал спокойно:

— Мужчина и женщина, так много пережившие вместе, не могут разойтись, лишь учтиво сказав друг другу: «Прощай». Несмотря на особенные обстоятельства, несмотря на ответственность перед другими людьми, нам уже не вырваться из плена чувств, которые мы испытываем друг к другу, из плена того, что уже сделали, как бы ни было трудно в будущем… И здесь не нужны слова.

Но он произносил их, нанизывая, как бусы на нитку, они звучали как заклинания, отгонявшие ее страх, он бросал ей слова, как подачку, а взамен получал щедрую мзду, точно выверенную в свою пользу на весах мошенничества.

— Мы понимаем, что значим друг для друга. А остальное пока ничего не значит.

Рейкс привлек Белль к себе, не дав ей заговорить, да он и не нуждался в ее словах, потому что деловые отношения между мужчиной и женщиной должны заканчиваться безмолвным любовным ритуалом. Он обнял ее и поцеловал, отнес в спальню. Такие вещи были настолько важны для обмана Белль, что он, в конце концов, одурачил и самого себя — и в любовной игре, когда она лежала, опустошенная, в его объятиях, он все еще был во власти лжи, очарованный притворством. И вдруг, неожиданно для себя Рейкс восхищенно подумал, что любовь может прийти к людям — хотя и не к таким, как он сам, — помимо их желаний и мыслей.

Во вторник в «Таймс» появился некролог о Сарлинге на целых полстраницы. В тот же день Рейкс съездил в гараж и переложил капсулы в большую картонную коробку. Их было тридцать восемь. Он обернул ящик одеялом, увез в лес и спрятал под кустами. А пару дней спустя его нашли двое мальчишек, принесли домой и переделали в клетку для кроликов.

Белль, пока не было Рейкса, прибрала в квартире, постелила чистые простыни и наполнила холодильник новыми припасами. В мусорной корзине она заметила рваный кунардский проспект. Вынув его, Белль нашла внутри две разорванные пополам страницы записок Сарлинга. Теперь, когда старик благополучно исчезал с ее горизонта, когда с его смертью свыклись и на Парк-стрит, и в прессе, и в Сити, а до кремации осталось всего два дня, ее охватило искреннее любопытство к этому изданию. Она подклеила проспект и заметки прозрачной лентой и положила на ночной столик, под журналы, чтобы потом почитать. Через полчаса, когда вошел Рейкс, она уже и забыла об этом. В ту ночь, впервые после смерти Сарлинга, она осталась наедине с Рейксом.

На другое утро он первым поездом уехал в Таунтон, там пересел в свою машину и поздним вечером вернулся в Лондон. Назавтра Белль пошла на похороны Сарлинга, а Рейкс весь день просидел дома, позвонил Бернерсу, сообщил ему те мелкие новости, которые у него появились, и сказал, что в следующие две недели Бернерс всегда может связаться с ним через Белль, если позвонит на Парк-стрит. Потом он собрал два чемодана — в один положил свои пожитки, а в другой — досье и светокопии. Центральное отопление в Девоне шло от старомодных колонок. В одной из них он и сожжет эти документы.

Белль вернулась в шесть. На похороны она ходила в черном костюме, черной с белым шляпке, а помада, будто из скрытого уважения к умершему, была бледной, как ее лицо. Белль зачесала волосы назад и строго перехватила их булавкой, отчего так изменилась, что казалась Рейксу почти незнакомкой, и он понял, что ему это нравится. Стоит убрать ее «ну», «кажется», «я думаю», «правда» — и через несколько недель она с легкостью поднимется до уровня Мери. Что-то в ней все-таки есть, беда в том, что она не знает цены этому «что-то». Рейкс поцеловал ее и крепко обнял. Завтра по пути в Девон ему придется подумать, как с ней быть: слишком уж много Белль о нем знала. Придумать план для нее проще, чем для Сарлинга. А вот исполнить гораздо труднее. Сарлинга он ненавидел. А эта девушка пробуждала в нем иногда почти нежность… страсть, во всяком случае.

Она сказала:

— Один из душеприказчиков говорил со мной после похорон. Ну, о завещании. И знаешь что?

— По-моему, тогда в машине Сарлинг преувеличивал.

— Не очень. Он оставил мне двадцать тысяч. Но знаешь, я думаю — не надо их брать.

— Не будь дурой. Это ведь не подарок. Ты заработала каждый пенс из этих денег.

— Они хотят, чтобы я поработала у них еще месяца два-три и привела все в порядок… но, видимо, это займет годы. На похоронах был кое-кто из его семьи. Я даже видела одного брата старика. Он совсем на него не похож, высокий, здоровый, прямо как фермер.

— Так и должно быть. Ты встречалась с одним из хорошо откормленных, а Сарлинг — просто сосунок.

— Сосунок?

Рейкс засмеялся, обнял и положил руку ей на грудь:

— Самый слабый поросенок в помете. Братья всегда отталкивают его в конец, где меньше молока.

Он подошел к бару за вином, а она, стоя позади, ни с того ни с сего сказала:

— Похороны влияют на людей, правда? Смешно, но я все еще думаю, что должна чувствовать себя виноватой… мысль о том, что мы сделали, должна вроде бы приводить меня в ужас. Так было в первую ночь. Но не теперь. Сейчас я просто ничего не чувствую.

Рейкс обернулся:

— Тебе и не нужно ничего чувствовать. Сарлинг — это лишь горстка пепла.

На другой день Рейкс поехал в Девон. Не успел он добраться до Солсбери, а план, как избавиться от Белль, был уже готов. Подробности пока подождут. Все равно заняться им можно будет не раньше, чем через несколько недель. Дома он спрятал капсулы в винный погреб и запер на ключ. Никто, кроме него самого, туда не ходил. После обеда, когда миссис Гамильтон ушла, он достал досье и пролистал их. Раз или два у него возникало желание сохранить эти папки, запереть их в сейф на черный день.

Но в конце концов он отнес их в котельную и сжег, мешая кочергой, пока бумага не превратилась в пепел. Теперь ему осталось уничтожить только капсулы. Значит, надо было ехать на торфяники, искать безопасное место.

На другое утро Рейкс засунул полдюжины гранат в карманы пальто и поехал на болота. Он не собирался рисковать, везя в машине все сразу. Можно попасть в аварию… рассыпанные по дороге капсулы… какой бы малой ни была вероятность такой нелепицы, он не пошел даже на это. Но меньше всего он хотел взрывать гранаты в одном и том же месте. У пастухов, бакенщиков, охотников острый глаз, многие заметят его, любой заинтересуется им, потому что стоит январь и в округе нет туристов. И все же за несколько недель он найдет подходящие места и постепенно избавится от капсул. Рейкс поднялся на широкий голый холм, оглядел местность в бинокль и взорвал гранаты, бросая их по ветру через каждые пятьдесят ярдов.

Близился вечер, высокое небо только что очистилось от облаков, грубую поверхность торфяников смягчали ярко-красные и желтые блики заходящего солнца. Ястреб пролетел над самыми холмами, поднялся и повис в воздухе, зорко осматривая землю, Рейкса с его последней капсулой. Рейкс следил, как птица не спеша машет крыльями, как опускает вниз клюв, следит, пока ее не унесло ветром в сторону. Он бросил капсулу, отступил, услыхал мягкий хлопок, который приглушил ветер.

В то самое время, когда Рейкс шагал к машине по торфяному склону, Мери Уорбутон сидела у себя в спальне. Она только что прошлась по магазинам и теперь держала в руках письмо, которое доставила вечерняя почта. Письмо подтвердило опасения, возникшие у нее несколько месяцев назад. Мери вышла из комнаты и спустилась вниз к телефону.

И в это же самое время в одной из парижских квартир пожилой светло-волосый мужчина читал в «Таймс» некролог о Сарлинге. Длинное неприятное лицо делало его похожим на Веллингтона. Мужчина отложил некролог и через распахнутые шторы взглянул на Сену. Желтоватые блики умирающего дня еще играли на воде. Караван барж плыл вниз по реке. Мужчина щелкнул черным язычком интеркома.

— Месье? — ответил женский голос.

— У вас под рукой досье на Эпплгейта?

— Досье в Лондоне, месье, у нас только копия.

— Дайте ее мне. И еще: соедините меня с Бенсоном.

Он выключил интерком и вернулся к бумагам на столе.

Рейкс и Мери пообедали вместе. Миссис Гамильтон ушла, Мери осталась ночевать у него. Березовые поленья стрельнули в камине и наконец вспыхнули сильным желто-голубым пламенем, серебристая береста пускала струйки розового дыма.

Рейкс бросил на стол номер еженедельника «Филд», откинулся на спинку кресла и расслабился, чувствуя себя хозяином дома. Почти забыв о Мери, он вспоминал ручей в Гемпшире, вновь почувствовал, как форель тянет вниз наживку.

— Пенни за твои мысли, — сказала Мери.

Рейкс с улыбкой повернулся к ней:

— Они тебе не понравятся.

— А ты попробуй, расскажи.

— Я размышлял о рыбалке.

— Ох, Энди, — засмеялась она.

Он тоже засмеялся и с облегчением подумал, почему ее «Энди» звучит совсем по-другому. Мери развалилась в кресле, положила ноги на расшитый пуфик. На Мери были красные брючки и джемпер из шерсти ангорской козы, выкрашенный в желто-зеленый цвет. «Почти как грудка у лазоревки», — подумал он. Она провела руками вверх по распущенным волосам, качнула головой. Он так хорошо знал это движение и здесь, в кресле, и в спальне, в постели; этот знакомый изгиб тела, округлость обнаженных плеч и рук. Рейкс взял ящик с сигаретами, встряхнул, предлагая ей, и, когда она в ответ покачала головой, достал сигарету себе.

Мери смотрела, как он прикуривает, твердой рукой держит зажигалку — язычок пламени не колыхнется в неподвижном воздухе комнаты. «Не сказать, — подумала она, — значит, обмануть его».

Мери любила прямоту, была не из тех, кто пытается повернуть разговор так, чтобы поудобнее подойти к неприятному, поэтому решила, — еще до того, как позвонила ему и сказала, что приедет к вечеру и останется ночевать, — что самый подходящий момент наступит после обеда, после бренди. Когда до постели недалеко, тогда и надо во всем сознаться, ведь она знает, что его любовь отличается от ее любви. Его любовь состоит еще и из таких малозначащих для нее вещей, как Альвертон, традиции Рейксов, а она просто хочет его, хочет быть всегда с ним.

Поэтому она ринулась вперед, очертя голову, с одной мыслью: «Господи, надеюсь, все будет хорошо, не надо только плакать, не надо слез, они заставляют мужчин давать сиюминутные обещания, о которых они сожалеют уже на другой день».

— Энди, я должна тебе кое-что сказать.

— Что?

Нелегко было смотреть на него, улыбающегося, ничего не подозревающего.

— Так вот. Последние полгода я не носила спирали и не принимала таблетки…

Он наклонился вперед:

— Черт возьми, ведь ты рисковала.

— Ты был бы против, если бы что-нибудь случилось? Ведь мы в любой момент могли бы пожениться и ждать Альвертона.

— Думаю, могли бы. Хотя я смотрю на это по-другому. И все-таки, в чем дело?

— Дело в том, что я хотела узнать, могу ли иметь детей, — наступала она. — Знаешь, сколько раз мы были вместе за эти полгода? Конечно, нет. Зато я знаю точно — тридцать семь. И ничего.

— Это еще ничего не доказывает. Бостоки жили вместе пять лет, усыновили ребенка, а потом она забеременела.

— Меня не интересуют ни Бостоки, ни странности жизни других. Я думаю о нас с тобой. О тебе, наверно, даже больше, потому что знаю, как много для тебя значит иметь детей. А факты прямо стоят за то, что они вряд ли у меня когда-нибудь будут. Вот так вот.

Она закусила губу. «Не надо раскисать. Говори только правду». Она полезла в карман брюк, заметив, что его глаза следят за каждым ее движением, и вытащила конверт.

— Прочти.

Он вынул письмо, посмотрел на обратную чистую сторону, будто это промедление доставляло ему удовольствие.

— Это от гинеколога из Плимута.

На листке было отпечатано:

«Сообщаю результаты Вашего посещения моей клиники. Вспомните, что шесть лет назад у Вас был довольно опасный приступ аппендицита. Как я объяснил Вашим родителям, пришлось осушить большой гнойник в брюшной полости. Во время операции был удален аппендикс, а также правый яичник и большая часть правой фаллопиевой трубы… Эти чрезвычайные меры мы применили для того, чтобы спасти вашу жизнь. Я очень сожалею, но Ваши шансы на беременность при обычном зачатии очень невелики…»

Рейкс положил письмо на колени и взглянул на Мери. Он понимал, что она готова расплакаться, но борется со слезами. Его волной захлестнула жалость к ней и отчасти к самому себе, восхищение перед ее честностью, и он подумал, словно посмотрев на себя со стороны: «Если бы я знал, что такое любовь, и если бы действительно любил ее, то наплевал бы на это».

— Родители никогда тебе об этом не говорили? — спросил он.

— Только намеками. Я тогда как раз закончила школу. Операция как-то не запомнилась, а может быть, они сами не захотели, чтобы я знала обо всем.

— Это еще нужно проверить.

— Хочешь знать точно?

— К чему ты клонишь?

— Энди, ведь мы с тобой знаем наши чувства друг к другу. Давай начистоту — для тебя так много значит Альвертон и семья Рейксов. Тебе нужна женщина, которая заполнит дом твоими детьми. А я, наверно, не смогу этого сделать.

— Ну что ж, придется рискнуть… — Рейкс встал, подошел к Мери, взял ее за руку.

— Я понимаю, как много значат для тебя дети, и считаю, что не могу просить тебя решиться на такой шаг.

— За кого ты меня принимаешь? За конюха, который ходит по стойлам и выбирает кобылу для скрещивания? Думаешь, в самый первый раз у меня тоже были такие мысли?

— Нет, не думаю. Ты еще не загадывал так далеко вперед. Но сейчас все это перед тобой как на ладони: Альвертон, дети, двое мальчишек уезжают в Бланделл, как и все мужчины Рейксов. Думаешь, я не вижу? Думаешь, я не знаю, о чем ты размышлял тогда, сидя у реки… Ты видел себя с сыном, рассказывал ему о премудростях рыбной ловли и преимуществах жизни в деревне, о которых тебе поведал еще отец.

— Ну что ж, если у нас не будет сына, так тому и быть. Я просил твоей руки, и ты сказала «да». Так что же я, по-твоему, должен теперь делать? — Он бросил письмо ей на колени. — Что мне жаль, но придется купить другую кобылу? Да побойся бога!

— Нет, я не жду от тебя таких слов. Сейчас, во всяком случае. Но именно эти мысли придут к тебе позже. Ты не сможешь от них избавиться. Поэтому мне хочется, чтобы ты знал: я не держу тебя, Энди. Ты свободен.

— Не будь дурочкой, черт возьми! — Он встал, притянул ее к себе и обнял: — Думаешь, для меня что-нибудь значат слова какого-то лекаришки? Врачи, адвокаты — они ни черта не смыслят в своем деле.

Рейкс целовал ее глаза, прижимал к себе. Он понимал, чего ей все это стоит, понимал ее страх, понимал, что должен развеять его, и в то же время сознавал, что больше всего на свете хочет именно детей, собственных детей, с кровью Рейксов в жилах.

Все еще в его объятиях, она отвела лицо и посмотрела ему в глаза:

— Ты молодец, Энди. Но я говорю серьезно. Ты же знаешь, мне не до шуток, более того, я не хочу от тебя немедленных обещаний.

— Ни слова больше. Я не желаю слушать. Ты должна выбросить это из головы так же, как и я.

Гораздо позже, лежа в постели, после любви, он понял: о том, чтобы выбросить это из головы, не могло быть и речи. За словами еще можно уследить, а за мыслями нельзя, и в полной темени, рядом с теплой Мери, трудно было заглушить в себе горькое сопротивление. Долгие годы, подвергаясь неисчислимым опасностям, он работал, чтобы снова вернуться, купить Альвертон и ввести туда жену. Но теперь, в темном беспорядке ночных мыслей, ему казалось, что есть какая-то сила, направленная против него, она препятствует его возвращению, хочет разорвать святую нить семейственности, которая ему так дорога. Один раз он уже возвращался, но лишь для того, чтобы попасть в лапы к Сарлингу. Он освободился от него и теперь возвращался вновь — и вот, пожалуйста. С Сарлингом он сумел справиться, но Мери — другое дело. Против ее прямолинейной честности, когда она в отчаянии предложила ему свободу, у него — сейчас, по крайней мере — нет достойного оружия. Ему было бы в тысячу раз легче, не будь она столь искренней, не сходи она к врачу в Плимуте, оставь она свои сомнения при себе — тогда перед ним не стоял бы этот ультиматум. Они прожили бы годы, прежде чем все открылось бы. А потом? Что бы он сделал потом? Одному богу известно. Рейкс знал только одно: если нельзя вернуться в Альвертон хозяином, возвращаться туда не стоит вообще. Зачем ему это поместье и дети? Может быть, он чего-то боится? Знает, что сумеет спрятаться от страхов и забыть их только в Альвертоне? Неужели он и впрямь Фрэмптон, а не Рейкс и связался с Бернерсом не для того, чтобы отплатить за отца, снова обосноваться в Альвертоне и восстановить имя Рейксов, а лишь потому, что такова его натура? И все то время, когда он кричал, что работает на тихую деревенскую жизнь… неужели за этим скрывался тот чудовищный вызов, который заставляет людей презирать законы, обращать и себя, и свой ум против общества, потому что в обществе нет такого занятия, в которое они могли бы уйти с головой.