Проклятая комната

1

Можно было подумать, что вся темень всосалась в водоворот, сопровождаемый треском, стонами, грохотом воды и ударов. Будто нужно было, чтобы не осталось ничего целого, прочного на этой земле, которую в течение долгих недель поливал дождь.

К вечерней службе ветер усилился, и ночь безмятежно нацепила несколько звездочек на свой плащ. Потом их закрыли тучи, тогда уже ничто не осмелилось препятствовать проявлению гнева Всемогущего.

Волки укрылись в норе, в недоступном месте горы близ Тьера, и ни один молящийся не мог поднять головы от своих четок, вздрагивая всем нутром при каждом ударе грома.

Гроза разразилась в одну из ночей октября 1515 года несколько недель спустя после битвы при Маниньяне, в которой молодой король Франции Франциск I одержал победу над герцогом Миланским.

— Тяните! Да тяните же, черт бы вас побрал! — горячился Гук де ла Фэ.

Поплевав на огрубевшие ладони, он бросился помогать вилланам и лесорубам, изо всех сил тянувшим толстый пеньковый канат, обмотанный вокруг дерева, надеясь сдвинуть с места исполинский ствол. Два десятка местных здоровяков надрывались с самого рассвета, очищая крыши, вспоротые ветками или целыми деревьями. Но этот колосс остался еще от предыдущей бури. Старый многовековой дуб свалился на одну из башен замка Воллор, с оглушительным грохотом безжалостно сметя кровлю и все, что на ней было. Только для того чтобы обрубить все ветви почтенного старца, понадобился целый день, и теперь замок походил на развалины с наискось торчащим из них гигантским колом. И для освобождения строения требовалось выпрямить ствол и оттащить его метров на тридцать.

Гук де ла Фэ выругался и вновь взялся за канат под обеспокоенными взглядами обитателей замка, молящихся о ниспослании сил труженикам в этой неравной борьбе.

— Поддается, мессир, клянусь Богом! — сквозь сжатые зубы прохрипел один из геркулесов, на виске которого набухла голубая пульсирующая вена.

— Тяните! Тяните! — неистовствовал Гук с багровым от напряжения лицом. Глаза его пощипывало от обильного пота.

Медленно, словно мачта судна, освобожденная от снастей, ствол выпрямился.

— Отходите! Отходите! — завопил Гук, когда лесорубы дружно отклоняли дуб от строения.

Они одновременно отпустили канат и их крики смешались с грохотом дерева, обрушившегося на размокшую землю. Гук де ла Фэ вытер потный лоб онемевшей ладонью, ударил по плечу старшего над лесорубами.

— Хорошая работа, Берил, хорошая работа!

— Клянусь Богом, ну и досталось же мне, аж в глотке пересохло, — подмигнул тот, прищелкнув языком.

— Эй, в замке! — весело крикнул Гук. — Пусть принесут вина, да побольше и побыстрее!

Тотчас несколько служанок, приподняв юбки, чтобы не мешали бежать, умчались в замок. А мужчины еще суетились у ствола, освобождая его от канатов, разрубая и откатывая по частям к другим деревьям, наваленным в парке замка.

— Печальное зрелище! — проворчал Берил и сплюнул себе под ноги.

Гук покачал головой.

От всего величия Воллора в это утро осталось лишь само здание с выбитыми стеклами и парк — изуродованный, сплющенный десятками сломанных или вырванных с корнем деревьев. То же самое было и во всем крае. Лес напоминал кучу дров, приготовленных для костра, почти все дома нужно было восстанавливать. А десятки раненых и тела погибших перевезли в чудом уцелевшее аббатство Мутье.

Гук де ла Фэ подошел к пажу, который принес на подносе кубки и кувшины, и не церемонясь поднял кувшин над ртом, струйкой вина освежая пересохшее горло. Затем протянул глиняный сосуд Берилу. Пока тот утолял жажду, Гук отослал остальное вино лесорубам, не перестававшим работать.

— Надо теперь идти докладывать, — вздохнул Гук.

— Я пойду с вами. Вдвоем будет легче, — предложил Берил с вымученной улыбкой.

Гук поблагодарил его веселым подмигиванием. Они были очень давно знакомы и прекрасно изучили дурной характер своего господина. А в это утро настроение его настолько испортилось, что де Шазерон даже не показывался на людях.

— Пойдем, приятель, — бросил Гук, направляясь к уцелевшей части замка.

Франсуа де Шазерон, заложив руки за спину, кружил по единственной комнате с невыбитыми стеклами.

— Перестаньте же скулить, вы выводите меня из себя, — злобно выкрикнул он, в который уже раз поворачиваясь к своей молодой испуганной супруге Антуанетте.

Прошедшей ночью та вообразила, что настал ее последний час, и вместе с горничными, вопившими от страха, забилась под большой стол в главной башне. Ее пронзительные вопли достигали ушей пажей, укрывшихся в подвале, и раздражали супруга, который наперекор разбушевавшейся стихии стоял у окна. Осколками разбитого стекла ему даже поранило лицо, когда дуб свалился на башню.

Антуанетта подняла глаза на мужа, лицо которого покрывали порезы с уже запекшейся кровью, и вместо того чтобы успокоиться, еще сильнее зарыдала. Франсуа почувствовал, как от гнева кровь прилила к голове. Он не выносил женских слез, однако сумел овладеть собой.

— Ведь мы живы и невредимы, Антуанетта. Придите же в себя ради бога! — процедил он. — Что подумают слуги? Уже нет причин для причитаний, уверяю вас!

— Я не плачу, мессир, — всхлипывала Антуанетта, — я стараюсь молиться, о да, я стараюсь… — оправдывалась несчастная, но не смогла удержать новой волны рыданий.

Франсуа подбежал к креслу, в котором она сидела. Вцепившись в подлокотники, он близко наклонился к ней.

— Тогда старайтесь делать это молча! Вы мешаете мне думать!

Уткнув нос в платочек, Антуанетта, чьи глаза были полны слез, кивнула. Конечно, муж прав, но все это было сильнее ее.

В этот момент в комнату вошли Гук де ла Фэ и Берил. Франсуа резко повернулся к ним. Они ожидали взрыва ярости, однако, как ни странно, вид этих мужчин утихомирил его. Твердым шагом он подошел к ним.

— Вы вовремя появились, — только и сказал он. — Следуйте за мной!

Воспользовавшись случаем избавиться от супруги, он, даже не взглянув на нее, вышел из комнаты и направился к своему кабинету. Прево и Берил последовали за ним.

— Понадобится несколько недель, чтобы привести все в порядок, а затем мы займемся ремонтом стен и внутренних помещений, — заключил Берил, только что детально перечисливший повреждения, нанесенные замку.

— Напомню, — добавил Гук, — что все дороги перекрыты и надо помочь остальным. Даже если мы привлечем лучших мастеров, плотников, каменщиков, кровельщиков, боюсь, до зимы нам не управиться.

Хозяин Воллора согласно кивнул. Все это было крайне неприятно, но он не видел другого решения и мог лишь положиться на этих мужчин, пятнадцать лет верой и правдой служивших ему.

Поскольку только Монгерль и аббатство Мутье не пострадали от бури, следовало разместить оставшихся без крова в этих местах. Но ему претило делить с чернью свое жилище. Он обратился к Гуку:

— А что с Тьером? — спросил он.

— Базилика, похоже, в хорошем состоянии, как и церкви Сен-Жан-дю-Пассе и Сен-Жене.

— Прекрасно, прекрасно. Пусть распределят наиболее пострадавших по этим приютам. Заодно они будут там молиться. А я, как и положено, займу с моими людьми Монгерль.

Гук де ла Фэ предугадал такое решение и уже послал к своей жене Альбери гонца с наказом подготовить жилище для сеньора. И все же он невольно вздрогнул.

Вот уже пятнадцать лет, как нога Франсуа де Шазерона не ступала в замок Монгерль, словно он не хотел тревожить тень гнусного прошлого той зимней ночи, когда бросил Изабо на съедение волкам. С наступлением утра не обнаружилось никаких следов девушки. И он, Гук, считая себя ответственным за грехи хозяина, поклялся тогда оберегать Альбери, вплоть до того, что предложил ей выйти за него замуж, дабы уберечь ее от любых похотливых посягательств. Кончилось тем, что он полюбил ее, несмотря на сдержанность Альбери, несмотря на холодный, с металлическим отливом взгляд, которым она постоянно одаривала его после того проклятого дня. Не помнилось, чтобы она хоть раз улыбнулась, за исключением минуты, когда он заявил, что никогда не посягнет на ее ложе. Она ни разу не предложила себя, и он смирился с ролью опекуна, а не мужа. Он лишь опасался, как бы Франсуа не воспользовался своим правом сеньора, но в отличие от старшей сестры в Альбери было нечто дикое, а ее холодные серо-голубые глаза только прибавляли ей хищной дикости. Франсуа де Шазерон благословил их брак, не задавая лишних вопросов. Гук даже спрашивал себя иногда: а помнил ли сеньор, кто такая Альбери?

— Что-то еще, Гук?

Голос сеньора прервал его воспоминания.

— Нет, мессир. С этого вечера все и начнем.

— Хорошо! Поторопитесь!

Откланявшись, Берил и Гук быстро удалились исполнять приказание.

Тем же вечером длинный караван повозок, нагруженных сундуками и кухонной утварью, отбыл из замка Воллор в направлении замка Монгерль. Караван возглавлял Франсуа с супругой, за ними тянулась челядь.

Альбери уколола палец штопальной иглой и в сердцах чуть было не выругалась. Рядом с ней, мягко откинувшись в кресле, погруженная в свои мысли, вышивала Антуанетта де Шазерон. Ни за что на свете молодая женщина не нарушила бы молчания. Альбери не стремилась заводить разговор с владелицей замка, хотя и находила в ней нечто привлекательное и симпатичное. Раз и навсегда она возненавидела все, что касалось Франсуа де Шазерона, но тем не менее все пятнадцать лет добросовестно выполняла свою работу. Она прятала от всех свой смех, для всех у нее было непроницаемое лицо, на котором уничтожающей иронией поблескивали стальные глаза. Этим она защищалась от вожделения мужчин. Впрочем, последние совсем не интересовали ее. Как и ее бабушка, она лучше находила общий язык с волками, нежели с людьми.

— Я жду ребенка.

Альбери не сразу среагировала на вялую, застенчивую интонацию Антуанетты. И только когда та, слегка прокашлявшись, повторила, Альбери подняла голову, а сердце ее учащенно забилось.

— В самом деле? — произнесла она.

— Во всяком случае, я так думаю, — добавила Антуанетта, прикусив губку и уже сожалея о вырвавшемся признании.

Временами Альбери внушала ей необъяснимый страх. Правда, она хорошо заведовала хозяйством замка Монгерль, и нельзя было сказать ничего плохого ни о ее работе, ни об услужливости за ту неделю, что они жили в замке. Антуанетта не раз пыталась пробить стену ее сдержанности, но натыкалась лишь на обычную учтивость, не допускающую сближения. Нечего и говорить, что Альбери всякий раз удалялась, как только Франсуа входил в комнату, где она находилась.

— Наш сеньор, должно быть, очень радуется такой новости, — вежливо предположила Альбери, похолодевшими пальцами воткнув иголку в подушечку.

— Он еще ничего не знает. Он так раздражен этими последними событиями, что я не решаюсь ему сказать.

— Вы осмотрительны.

Тон ее голоса был сухой, очень сухой.

— Вы так считаете?

Что-то паническое набежало на ее чело, и Альбери тотчас пожалела о своих словах. Участливо улыбнувшись, она поспешила исправиться:

— Оба вы пережили бурю, и, может быть, ваши недомогания вызваны переживаниями от вполне понятного волнения. А тут еще заботы о несчастных, оставшихся без крова. По-моему, лучше немного выждать.

Антуанетта какое-то время молча смотрела на нее, потом кивнула. Да, об этом она и не подумала.

— Возможно, вы и правы. Благоразумнее будет подождать, прежде чем утверждать… Мне так хочется подарить ему сына…

Альбери подавила в себе раздражение. Ей неприятно было выслушивать сетования этой женщины. Если произойдет выкидыш, то вина ляжет на ее мужа как расплата за его жестокость, надменность, самодовольство. Ведь на нем висит проклятие, и она мизинцем не пошевельнет, чтобы отвратить его.

Давно уже ее родные ждали дня отмщения за отца, убитого по приказу Франсуа, за разбитую семью, вынужденную жить, таясь от всех.

Альбери с трудом сглотнула слюну — от сдерживаемого гнева сжало горло. Нет, Антуанетта не виновата в произошедшей трагедии, она даже не знает, что случилось пятнадцать лет назад, так как замужем она всего три месяца. А вот муж ее Франсуа не дождется наследника.

Альбери посчитала, что сейчас самое время уйти. Ее уход сойдет за проявление стыдливости. Положив свое шитье на стоящий рядом табурет, она вышла из комнаты — сердце ее и душа были глухи как никогда.

Через мгновение возникло неодолимое желание убежать далеко, очень далеко от этих стен, в которых она задыхалась, от обязанностей экономки при Гуке, от почтительности солдат и местных жителей, на которую ей давали право его имя и титул. Она вынуждена была прижаться спиной к стене, почти вдавиться в нее, после того как закрыла за собой тяжелую дверь. Запрокинув голову, она учащенно дышала. В двадцать шесть лет она уже чувствовала себя старухой, уставшей от жизни.

И тут до нее дошло, что не ярость тому причиной. Просто этой ночью будет полнолуние.

От слез щипало глаза. Ей хорошо были известны скрытая боль, появляющаяся во всех членах, животная злоба, постепенно, за несколько часов овладевающая ею, жажда вкуса крови во рту. Скоро это начнется. Сперва с живота, который покроется шерстью, потом шерсть появится на ногах и руках. Затем ей станет плохо, плохо до такой степени, что захочется выть, потому что ее тело начнет скручиваться, вытягиваться, изменяться до тех пор, пока в нем не останется ничего человеческого. И все же она не забудет, кем была и для чего все это.

Альбери сильнее уцепилась ногтями за камень и успокоилась. Итак, превратившись в волчицу, она воссоединится с родными. А это самое главное.

Гук де ла Фэ стоял у окна. Глаза его были печальны. Солнце медленно опускалось за замок, оставляя за собой краснеющее зеркало пруда, возле которого мирно паслись овцы и коровы. В последние недели он много помогал Берилу и его людям и почти забыл, что ожидало его этой ночью, как и во все полнолунные ночи за последние тринадцать лет. Тринадцать лет уже прошло со времени, как он открыл страшную тайну Монгерля и молчал о ней.

Той роковой ночью сентября 1500 года, доверив Альбери аббатству Мутье, Гук вернулся в Монгерль в надежде застать Изабо в живых. Он посчитал, что буря разогнала волков, и, убедившись, что лучники покинули башню, а ворота замка закрыты, под проливным дождем поспешил туда, где должна была лежать Изабо, но обнаружил на том месте лишь окровавленную рясу. Добрый час он обшаривал заросли кустов вокруг, однако никаких следов Изабо не нашел и отказался от дальнейших поисков. Должно быть, непоправимое свершилось. Утром Франсуа де Шазерон, не проявляя ни малейших признаков раскаяния и заявив, что не желает ничего больше слышать, со слугами и всем имуществом отбыл в Воллор, где его якобы ждали неотложные дела. Напоследок он приказал, чтобы ни один заклинатель злых духов не появлялся в его владениях.

А несколько недель спустя он одарил аббатство Мутье значительной суммой для возведения новой часовни в память о погибших от когтей хищников.

С наступлением нового века Франсуа де Шазерон вообще замкнулся в мрачном молчании и совсем потерял интерес к своим землям и вилланам. Все свое время он проводил в замке, изредка выезжая в Клермон либо к королевскому двору. Никто не знал, чем занимался он в своей башне, из которой временами по утрам поднимался тошнотворный дымок. Несколько раз к нему приезжали странные типы, прятавшие лица под опущенными капюшонами. Оставались они в замке не больше недели.

Гук перестал ходить к нему с докладами и как мог управлялся с краем с помощью аббата Гийома де Монбуасье. Два-три раза в год бесследно пропадали дети. Настоятель аббатства был уверен, что горы вокруг Тьера коварны, и отважившиеся углубиться в их леса становились легкой добычей для волков — другого объяснения нет и не было — и что подобное часто бывало и раньше. Но Гука это не убеждало. Разные слухи ходили среди вилланов. Поговаривали, что Франсуа сошелся с дьяволом и приносил ему в жертву детей. Прево с трудом верилось в эти суеверия, но тем не менее ему становилось не по себе всякий раз, как только глаза его останавливались на высокой стене башни Воллора. За запертыми на ключ дверями башни укрывался его сеньор.

В конце концов Гук стал посмеиваться над необоснованными страхами и больше времени уделять Альбери. Тем более что жизнь в крае протекала спокойно, дни проходили без каких-либо особых потрясений, а легенда об оборотне постепенно забывалась.

Но гнусные убийства снова возобновились. Ровно через три года после вышеописанной драмы на дороге, ведущей в Монгерль, был разорван в полнолунную ночь Гийом де Монбуасье. Затем наступило следующее полнолуние, и Гук не мог сомкнуть глаз. Альбери как раз исполнилось четырнадцать лет. По этому случаю Гук подарил ей витой серебряный браслет и сладкий ореховый пирог. Она как-то странно посмотрела на него. Показалось, что за ее холодной внешностью таилось нечто другое, готовое воспламениться. Сузив глаза, она сдержанно поблагодарила его, потом повернулась и ушла, оставив Гука разрываться между желанием показать ей свою нежность и стремлением стушеваться.

Он так и не мог бы сказать, простила ли она ему битье палкой по спине отца, за которое он все еще себя упрекал. Даже сейчас он не понимал, почему скончался Арман Леттерье. Ведь тот был плотным и крепким мужчиной, которому по плечу любая тяжелая работа, да и сам Гук бил не изо всех сил. Как объяснить Альбери, что он не желал смерти ее отцу, что просто исполнял волю своего сеньора из страха самому не понести наказание? Но нужных слов не находилось. Так что он отказался от этой мысли, уверив себя в том, что время все залечит, и тогда, если он окружит ее любовью, она и сама обо всем забудет. Девочка ничего не забыла. Она замкнулась, выполняла на кухне свои обязанности, старалась реже появляться в общем зале, где солдаты стражи подшучивали над ней, но не грубо, боясь обидеть ее и своего прево. Франсуа де Шазерона она избегала, ни разу не спросила о судьбе Изабо или бабушки. Однако ее глаза, встречаясь с глазами Гука, смотрели вопрошающе, и он отворачивался, потому что не было у него ответа на невысказанный вопрос.

И тогда, чтобы покончить с растущими слухами, он решил докопаться до истины. В одну из полнолунных ночей он, закутавшись в черную рясу, выскользнул из замка, его силуэт сливался с тенью облаков, падавшей на крепостные стены. С арбалетом в руке он медленно продвигался, прижимаясь к деревьям, растущим вдоль дороги, по которой в Клермон проходили путники, к тому месту, где уже два раза на них нападал волк.

Ждать ему пришлось недолго. Зверь выскочил, как ему показалось, из ниоткуда и остановился перед ним с оскаленными клыками и пеной у пасти. Не колеблясь, Гук прицелился, убежденный, что тот вот-вот прыгнет на него. Но тут же, потрясенный, опустил арбалет: там, в нескольких шагах от него, в полосе лунного света возникла сгорбленная фигура, приближающаяся к животному, которое с тихим рычанием пятилось от нацеленного на него оружия. Когда зверь и человеческая фигура оказались рядом, Гук узнал морщинистое лицо старухи Тюрлетюш, с сочувственной усмешкой обращенное к нему. А он не мог оторваться от голубоватых, с металлическим отливом глаз волка. Потом тьма окутала пару, ночную тишину разорвал громовой раскат. Когда луна вновь засияла в просвете между двумя облаками, на дороге никого не было. Гук тяжело дышал, горло его пересохло, ноги сделались ватными. Он долго стоял, всматриваясь в ясени и каштаны, раскачиваемые ветром. Приближалась гроза. Западали первые капли дождя, и он, не таясь больше, вышел на дорогу. Хмурый вернулся он в замок, молча прошел мимо часового, который сказал, что рад видеть его живым.

Поднявшись по лестнице, он в нерешительности остановился перед дверью спальни Альбери. Хотел ли он и в самом деле проверить то, что с ужасом себе вообразил? Наконец, уверившись в ее ответе, он толкнул тяжелую дверь, зная наверняка, что она не заперта, и, обхватив голову руками, упал на широкое ложе. Комната оказалась пуста, а через окна, распахнутые ветром, из ночного мрака до него доносился леденящий сердце вой волка.

Альбери возникла из какого-то прохода внутри камина, когда рассвет позолотил зеркало туалетного столика, стоявшего напротив окна. Гук не спал. Лицо девочки было осунувшимся, с темными кругами под глазами. Он прикусил губу, вспомнив о двух других утрах, когда он видел ее такой же. Вот только в этот раз в ее покрасневших глазах было нечто большее, чем усталость. Альбери плакала. Гук встал и неожиданно для самого себя раскрыл объятия. Мгновение она колебалась, потом бросилась к нему. Тело ее сотрясалось от рыданий.

А потом она все ему рассказала. Впервые за три года она поведала о печальной истории своей семьи. Оказалось, что ее прабабка, та колдунья Тюрлетюш, казненная зажиточными горожанами, тайно придерживалась языческих обрядов: во время летнего солнцестояния она совокуплялась с волком. Бабушка, родившаяся в результате противоестественного союза, обрела способность быть одновременно женщиной и волчицей и возможность передавать потомкам качества, которые считала наилучшими среди этих двух существ. Так, ее дочь Амалия Пижероль удовлетворяла жажду крови, убивая в полнолуние коз или овец. И наконец, было совершено несколько убийств, приписываемых серому оборотню, и страх, посеянный ею, девочкой с фермы Фермули, которая, не подозревая о тяготеющем над ней проклятии, навлекла на свою семью гнев Франсуа де Шазерона после того, как рассказала о виденном ею звере. Именно она, Альбери, была виновницей потери родных. С неосознанным чувством вины жила она вплоть до тех последних месяцев, когда, идя проверять силки для дроздов, на лесной тропинке повстречала свою бабушку, считавшуюся умершей. Тюрлетюш отвела ее в горы к сестре Изабо, жившей там вместе с дочерью, родившейся среди волков 24 сентября 1501 года. Тут-то Тюрлетюш и сказала ей, что скоро умрет, а ее способности отныне переходят к Альбери. Изабо же унаследовала лишь пучок серой шерсти под волосами на затылке и не могла совершать превращения. А вот Альбери была одной породы с Тюрлетюш, и такая способность проявится у нее с наступлением половой зрелости. Альбери обрадовалась встрече с сестрой, бабушкой и даже со своей племянницей Лоралиной, которая безмятежно спала между лап волка по кличке Ситар. Но слова бабушки сильно напугали ее. Однако та успокоила ее, сказав, что только в первые три раза она будет жаждать человеческой крови, потом это желание утихнет, и она сможет довольствоваться кровью домашних животных. Так что бояться нечего. Зато теперь у нее есть семья. Альбери немного приободрилась, несмотря на странный блеск в глазах Изабо — блеск, порожденный то ли ненавистью, то ли безумием. Потом Тюрлетюш рассказала ей о подземном ходе, ведущем из этой комнаты в ближайший лес.

Гук выслушал ее вроде бы невозмутимо, но почувствовал, как похолодела кровь в жилах и шевелятся волоски на руке, обнимавшей плечи супруги. Она села рядом с ним на ложе, застеленном покрывалом из кроличьих шкурок. Стойкий запах выделанной кожи на мгновение вызвал в нем видение волчицы с оскаленной пастью.

Будто читая его мысли, Альбери повернула к нему голову и смущенно проговорила:

— Меня остановил только твой запах. И тогда что-то, что сильнее инстинкта, заставило меня убежать. В эту ночь я стала Тюрлетюш, женщиной-волком.

Воцарилось молчание. Вопросы теснились в голове Гука, но он не позволил вырваться ни одному из них. И тут он услышал тихий, дрожащий голосок:

— Убей меня, но не выдавай моих родных сеньору Воллора…

Он почувствовал, как заныло сердце. Сжав широкими ладонями ее личико, он твердо прошептал:

— Никогда! Никогда! Клянусь жизнью!

— Мессир Гук?

Гук вздрогнул. Погруженный в воспоминания, он не слышал ни стука в дверь, ни покашливания служанки за спиной.

— Мессир Гук? — настойчиво окликнула она, пока он приходил в себя, пытаясь улыбнуться. — Мессир Франсуа… Он обыскался вас и, кажется, сильно разгневан…

Странно, что Гук обрадовался этому и, нервно рассмеявшись, последовал за служанкой. Франсуа де Шазерон только что вернулся из Монгерля. Но что-то заставило прево предположить, что пробил час расплаты.