Проклятая комната

19

Франсуа де Шазерона от отвращения передернуло.

— Девчонка! — презрительно бросил он, будто сама эта очевидность была для него оскорблением. — Только на это вы и способны, женушка! Уж лучше я усыновлю одного из моих бастардов!

Антуанетта крепче прижала к себе свою маленькую Антуанетту-Мари, такую тщедушную и не подававшую признаков жизни. Но она была готова на все, чтобы защитить ее от гнева мужа, только что переступившего порог с надеждой увидеть наследника.

— Делайте, что хотите, муж мой, — твердо произнесла она, не опуская глаз.

— Идите к черту со своей девкой! — зло выругался он, выходя из комнаты.

Дверь с грохотом захлопнулась, заставив вздрогнуть и заплакать малышку. Антуанетта долго убаюкивала ее, напевая песенку. Мало-помалу Антуанетта-Мари успокоилась и опять заснула.

Несмотря на чрезмерную усталость, Лоралина почти не смыкала глаз. Вернувшийся Филиппус рассказал ей, что все прошло как нельзя лучше, что их дочь взяла грудь и согрелась подле Антуанетты, Альбери не встретила ни одной души в коридорах, а хозяйка замка ничего не заподозрила. Все это приободрило ее, однако ей были до дрожи неприятны прикосновения жадных губ грудничка к ее коже. Она чувствовала, как уменьшается его активность в холодном помещении. Он часто плакал, и Лоралине никак не удавалось укрыть его от нездоровой холодной промозглости. И все же ей невольно думалось, что ее собственная жизнь зависела от этого беззащитного существа. Да, ее жизнь и жизнь ее дочери. Ее жизнь и жизнь Филиппуса.

Она ждала Шазерона. Ждала целый день. Он не пришел.

Следующей ночью, когда круглая луна затмила близлежащие звезды, Альбери покинула свое место у изголовья Антуанетты, чтобы, по ее словам «немного отдохнуть», и убежала на ближайшую скалу, дабы выплеснуть в вое свою ненависть.

В главной башне Воллора, куда он удалился, Франсуа тщетно суетился вокруг горна и перегонного куба, призывая дьявола и его приспешников, испробовал все смеси, но в конце концов решился признаться себе, что его обманули. И прежде чем забрезжило, его яростный вой влился в вой серой волчицы, заставляя трепетать от страха окрестную живность, предавая зарождающийся день беспощадной анафеме, рвущейся из его беснующейся души.

Филиппус оторвался от Лоралины, как только услышал царапанье по камню когтей Ситара. Они дремали, прижавшись друг к другу, изнемогшие от произносимых клятв, от бесплодных мечтаний, недоступных, но тем не менее успокаивающих. Он старался отдать свое тепло чужому ребенку, молил небо продлить ему жизнь, чтобы не рухнули их планы. Он должен был бы возненавидеть себя за такую непристойную мысль, но она все же успокаивала его. Доктор не испытывал ни угрызений совести, ни сожалений. Лоралина улыбалась, преодолевая страх. Она улыбалась потому, что он был рядом, улыбалась, зная, что опасность не грозит ее дочери, а остальное не имело значения. Он ушел от нее, чувствуя, что они больше не увидятся, но подавил слезы. Они исступленно обнялись. В его памяти навечно отпечатались ее последние слова.

— Что бы ни случилось, Филиппус, никогда не забывай, как я тебя люблю.

Потом он закрыл за собой проход, и в конце лаза, где уже можно было сидеть, надолго обнял Ситара, погрузив лицо в жесткую шерсть. Как и она, он ждал.

С виду Франсуа де Шазерон был спокоен, но его мало походившие на человечьи глаза горели скрытым пламенем. Лоралина плотнее прижала к груди жадно сосавшего молоко младенца. Ей противно было показывать свою грудь его подлому отцу.

Войдя в темницу, Франсуа не произнес ни слова. Прислонившись к стене, он молчал, и лишь кулаки его сжимались и разжимались за спиной. Он зловеще возвышался над ней. Так прошло две−пять минут. Лоралина не могла бы сказать, сколько, точно. Она утратила всякое представление о времени. Пропал даже страх перед ним. Наконец, он медленно заговорил. Как и в первый раз, когда они оказались в этом месте. Но она знала, что эта безличная холодность была опаснее взрывной ярости. Однако она уже перешла по ту сторону, и ей было на все наплевать. Отнять он у нее мог только этого ребенка, ее сводного брата, теплых чувств к которому она питала не больше, чем к отцу.

— На что ты надеялась, солгав мне, Изабо? Разродиться этим гномиком? Умилить меня этой сценой? Не думал я, что ты такая дура. А знаешь, я уже готов был тебя освободить. К чему тебе это золото и его секрет в могиле? К чему тебе вечная молодость, если я выпотрошу это дитя на твоих глазах, а потом выпущу тебе кишки? Разве что алкаист наделяет бессмертием! Ты считаешь себя бессмертной, Изабо? Может, это и так, но я уверен, что это лучше знает мой меч. Ты красива и привлекательна. Я бы с удовольствием пытал тебя, отдал бы моим солдатам, наслаждался бы твоим страданием. Долго наслаждался. Ты знаешь, что я не вру. Тогда почему ты ведешь себя так вызывающе? Я все-таки вырву из тебя тайну, которую ты прячешь. Да, я охотно вырвал бы ее, как причиняющую боль занозу из руки. И тем не менее я предоставляю тебе еще один шанс. Последний. Я хочу знать правду.

— Она вам не понравится, — спокойно заметила Лоралина, выдерживая его взгляд.

Он приблизился к ней, опустился на колени.

— Об этом позволь судить мне, — выдохнул он. Пахнуло зловонием.

Лоралина отвернулась от тошнотворного запаха, отдающего ядом, она-то надеялась, что он сам в последней попытке выпьет этот яд в предыдущую ночь.

Он отошел на несколько шагов. Ребенок заплакал, и Лоралина тихонько покачивала его. Она раздумала жертвовать им, несмотря на решение, принятое накануне. После ухода Филиппуса она приняла другое. И она решилась:

— Философский камень — обман. А я не Изабо.

Он раскатисто захохотал.

— Подумать только! Кто же ты? — подтрунил он.

Не моргнув, она еще раз выдержала его взгляд. Отступать было некуда.

— Ее дочь. Ваша дочь, Франсуа де Шазерон.

Какое-то время он осмысливал ее слова, потом опять расхохотался.

— Пусть будет так. Я могу это допустить. Скажем, ты ребенок Изабо. Тогда докажи. Покажи свою мать.

— Она умерла в прошлом году.

— Ты лжешь.

— Нет. Если вы обыскали пещеру, то должны были найти две могилы: моей бабушки и моей матери.

Шазерон нахмурился, потом его тонкие губы раздвинулись в хитрой улыбке. В жесткой улыбке.

— Да, были два погребения, но одно из них оказалось пустым, и я знаю почему.

Лоралина вдруг почувствовала, что у нее перехватило дыхание. Вторая могила не должна была быть пустой. Она сама положила в нее мать, закутанную в саван. Потом Альбери удалила ее из склепа в момент, когда Лоралина набрала лопату земли. «Я закончу. Подожди меня там. Иди». Она колебалась, затем, исстрадавшаяся и обессилевшая, согласилась уйти.

— Пустая, — повторила она, пытаясь проникнуть в смысл этого слова.

— А ты хитрее, чем я думал, Изабо. Я мог бы попасться на крючок, но ты плохо меня знаешь. Я все там перекопал, чтобы найти философский камень. Мертвецов я не боюсь и считаю, что нет никакого греха в ограблении могил.

Лоралину стала бить дрожь, но не от страха и не от холода. В ней словно что-то оборвалось. Она не знала, почему, зачем ей лгали, разыгрывали перед ней похоронный спектакль — ее мать не умерла! Она ее бросила. Оставила наедине с мщением. Если это так, значит, она никогда ее не любила. Она просто использовала ее в качестве орудия мести, пожертвовала ею, потому что ненавидела, как ненавидела ее отца. Все вдруг стало бессмысленным.

Она почувствовала, что от желания зарыдать сжалось горло. «Не плакать… Не лить перед ним слезы… А впрочем, какая разница?» Она закрыла глаза, слезы полились из-под опущенных век.

Шазерон и бровью не повел. В его мозгу мелькнула мысль: а не говорит ли она правду? Что если она и в самом деле его дочь? На вид ей было лет шестнадцать-семнадцать. Это соответствовало давности событий. Но в ней не было ничего от него, хотя и была она вылитая Изабо. Он всегда помнил ее лицо с тех пор, как насыщался ею. Никогда после не видел он таких тонких, нежных черт, никогда с тех пор так не желал вновь овладеть ею. Даже сейчас он мог бы взять ее, если бы не знал о только что прошедших родах. Мысль мелькнула и пропала. Остались лишь мечты о философском камне, золоте, вечной молодости.

Он не желал больше ждать. Наклонившись, сеньор схватил ее за волосы, заставив поднять голову.

— Хватит! Тебе не удастся меня разжалобить, Изабо.

Он плюнул ей в лицо.

— Ты меня разочаровываешь. Раньше ты не была таким нытиком.

Затем мерзавец вынул из ножен кинжал и приставил к спине младенца.

— Перестань хныкать, или я проткну твоего сына!

Лоралина шмыгнула носом. Противоречивые мысли толпились в ее голове. Какие еще отныне должны быть сомнения, какие угрызения совести? Ей одновременно хотелось и умереть, и жить. Умереть из-за того, что ее предали, жить, как ее мать, чтобы отомстить за себя.

В ее жилах текла кровь Шазеронов. И кровь эта, которую она не признавала, ненавистная ей, взыграла в ней, помогла обрести утерянное достоинство. Она решительным жестом смахнула слезы.

— Ты был прав, Франсуа де Шазерон. Философский камень находился во мне. Я проглотила его, чтобы произвести на свет этого ребенка. Он — не как другие. Он — алкаист.

Франсуа де Шазерон с нескрываемой радостью вытаращил глаза. В голосе Лоралины чувствовалась та убежденность, породить которую могут только крайние обстоятельства. Она вытащила свою последнюю карту, которая могла либо спасти ее, либо погубить. Терять ей было нечего.

— Мне помогла жидкость, о которой ты знаешь. Достаточно было растолочь волчье сердце в моей крови и добавить в эту смесь жидкость, чтобы получить густую массу. При соприкосновении с железом она превращает его в золото. У меня гора золота, Шазерон. Но, как тебе известно, его всегда не хватает. Тогда я создала ребенка. Пока он слишком мал, однако, когда он возмужает, то золото потечет из его рук, как только он дотронется до металла. Ему достаточно будет положить палец на рану, чтобы та затянулась, а несколько капель его крови станут эликсиром вечной молодости. Не плени ты меня, я бы сбежала с ребенком и этим золотом. Я бы купила себе жизнь, которой ты меня лишил.

Холодно улыбаясь, она с пренебрежением смотрела на него. Он отпустил ее волосы и отошел, зачарованный.

— Да. Да… — повторил он в сильном возбуждении.

Шагая из угла в угол, он временами останавливался и с любопытством посматривал на спящего младенца. Право же, сумасшедший. Лоралина спросила себя, как мог он хоть на мгновение поверить в эту нелепость, но, в сущности, ей было все равно. Как бы то ни было, теперь она вынуждена идти до конца.

— Верни мне свободу, Шазерон. Я могла бы оставить тебе ребенка, но ему нужно только мое молоко. Человечье молоко — не для него.

— Не раньше, чем проверю твои россказни о золоте.

— Я проведу тебя туда.

Шазерон язвительно засмеялся.

— Чтобы укокошить меня в подземелье? Не так я глуп, Изабо. К смерти ты меня приведешь, это уж точно, а к богатству… Я сейчас велю принести пергамент. Ты мне начертишь маршрут. Когда я проверю твои слова, дарую тебе жизнь. Ты и этот бесценный ребенок будете моими гостями.

Он отвернулся от нее, стукнул в дверь и вышел. Дверь за ним закрылась. Грудничок слабо дышал во сне. Она поджала колени к животу и обернула его подолом. Долго он не проживет, она это чувствовала. Шазерон во что бы то ни стало должен найти это золото и освободить ее, прежде чем младенец отдаст Богу душу. Выйдя отсюда, она убежит из замка.

Франсуа вернулся через несколько минут, и она начертила ему маршрут, но не к английскому золоту, а к месту, где она переплавляла вышедшие из употребления золотые монеты в слитки, которые намеревалась взять с собой уходя вместе с Филиппусом. Их было там около сотни. Достаточно, чтобы придать выдумке правдивость.

Шазерон выслушал ее советы, особенно обращая внимание на опасные места, которые она отметила, затем быстро удалился, горя нетерпением проверить ее слова.

Чуть позже вместо обычной похлебки ей принесли половину жареной курицы с овощами и даже десерт. Из этого Лоралина заключила, что Шазерон дорожил жизнью ребенка. Она попросила, чтобы с нее сняли железный ошейник, но просьба снова осталась без ответа.

Франсуа де Шазерон все еще не доверял ей. Она с большим аппетитом поела, но ее постоянно терзал один вопрос, в котором глухая ярость перемешалась с печалью: где же ее мать?

Ситар заворчал в темноте, и Филиппус проснулся, закоченевший, несмотря на теплый плащ. Он как сел, прислонившись к камню, так и уснул, не решившись покинуть свой пост. Четыре локтя отделяли его от Лоралины. Всего четыре. Она была так близко и так недосягаемо далеко. Он захотел выпрямиться, но суставы, утратившие гибкость от холода не слушались. Только усиленно сокращалось сердце. Показалась Альбери, Ситар тихим повизгиванием выразил свою радость от встречи с ней.

— Как Лоралина? — поздоровавшись кивком головы, спросила она.

— Приободрилась, но очень беспокоится. А как моя дочь?

— Антуанетта назвала ее Антуанеттой-Мари, девочка цепляется за жизнь. А еще я видела, как Шазерон входил в свою комнату, четыре солдата несли за ним старый сундук.

Филиппус перестал дышать.

— Вы полагаете… — начал он.

— Что в нем находится мертвая Лоралина? Не знаю. Я пришла убедиться в обратном. Мы ничем не рискуем, если посетим ее, раз он отлучился.

Филиппус кивнул и сразу полез на четвереньках в лаз. Через короткое время Лоралина в деталях поведала им о соглашении с Франсуа, опустив все, что узнала об Изабо. Неподходящее было время для выяснения отношений с теткой. Да и Франсуа вот-вот возвратится.

— Скоро мы будем свободны, любовь моя. В обоих замках много потайных ходов, и я смогу сбежать в любое время. Тетя Альбери, позаботься до тех пор о нашей дочери, не оставайся в подземелье. Когда Франсуа найдет золото, он прочешет все ходы, пытаясь узнать, нет ли где еще. И не приходите больше сюда. Только оставьте проход открытым. Если уж мне предстоит сгнивать в этой темнице, я добьюсь, чтобы меня расковали. Я вернусь, Филиппус! Верь мне. Обещаю.

Он кивнул. Его поразили ее убежденность, ее приспособляемость, жизнеспособность, будто впитавшиеся в ее кровь. Нет, она была не как другие, и за это он любил ее все сильнее и сильнее. Он снял с шеи золотую цепочку с изящным чеканным крестиком и надел на нее, под железный ошейник.

— Это принадлежало моей матери. Она хотела, чтобы я подарил цепочку своей жене. Не дождалась она такого счастья… Я хочу, чтобы с этой минуты ты носила ее.

Лоралина удержалась от горестного вздоха, подумав о собственной матери. Благодаря Филиппусу у нее наконец-то будет настоящая семья.

— Я никогда не расстанусь с ней. Никогда. А теперь уходите. Если он застанет вас здесь, невозможно вообразить, что может произойти.

Она смотрела, как они исчезали, пальцы ее сжимали драгоценность, наполненную обещаниями. Младенец перестал пищать и сосать. Неровно дыша, он дремал. На таком холоде он вряд ли выживет. Она надеялась, что Франсуа ничего этого не замечал. Она изо всех сил старалась сохранить ребенку жизнь, но в ней самой не было тепла. Она тоже закоченела.

Две крысы копошились над остатками еды. Несколько раз она кидала в них камни, валявшиеся рядом. Три или четыре крысы, привлеченные запахом молока, ждали, когда она уснет. Она с детства не страдала в пещере от холода, голода, разных неудобств. Здесь же ей приходилось жить среди собственных экскрементов и плесени. Она чувствовала себя внутренне оскверненной всей этой грязью. Сжав зубы, она заставила себя ходить, насколько позволяла длина цепи, и крепко прижав к груди младенца, своим дыханием старалась хоть немного согреть его. Лоралине очень хотелось спать, но она чувствовала, что, проснувшись, найдет ребенка мертвым. Так что приходилось ходить и ходить…

«Антуанетта-Мари». Хозяйка замка назвала ее дочь Антуанеттой-Мари. Филиппусу это понравилось. А она ни разу не упомянула о своем выборе: Геральда. «Геральда-Мари. А почему бы и нет?» Но сейчас это казалось таким незначительным; ей бы свою дочь баюкать. Возможно, поэтому она пыталась удержать жизнь в своем сводном брате. Чтобы не страдать от того, что она не с ней. Чтобы не утратить иллюзий.

Она ходила и ходила, цепляясь за мечты, пока не заболели подошвы босых ног. Бесполезное кружение убивало время, давая ничтожное ощущение свободы.

Из дремоты ее вывел скрип двери. Она сощурила глаза от приближавшегося света факела. Стражи уже меняли свечу, поставленную на ступеньке, когда приносили ей еду. Но она погасла, вероятно, из-за сквознячка, образовавшегося между неплотно прикрытым лазом и щелью под дверью.

Лоралина почувствовала себя неловко. Взглянув на Франсуа, поняла: его глаза были устремлены на ее обнаженную грудь, не прикрытую ребенком, так как она опустила его на живот. Она приподняла уже задервеневшее тельце младенца, закрыв грудь от взгляда, в котором, как ей показалось, читалось волнение.

— Вы нашли золото, мессир?

Франсуа кивнул. Однако что-то его заинтриговало. Он не знал, что именно, но вид этой груди пробудил в нем странное чувство, не связанное с желанием обладать этой белой совершенной формой, которую он однажды грубо мял и целовал. Он тотчас прогнал это чувство, чтобы думать только о золоте.

— Даже слиток, украденный у меня лекарем. Стало быть, вы были заодно. Но мне это теперь безразлично. Ведь ты отдаешь мне то, что я желал — наследника, способного превращать металл в золото. Я мог бы развестись с супругой и сделать тебя моей женой, но я не доверяю тебе. К тому же как объяснить всем, что ты выжила пятнадцать лет назад и, конечно же, не без помощи дьявола? Ты показала мне, как изготовлять золото посредством алкаиста (он достал из кармана флакончик), и этого мне хватит, чтобы дождаться, пока ребенок вырастет и даст все, что я хочу. Я заберу его у тебя, Изабо, и его вместе с моей дочерью будет кормить жена. Очень жаль, но ты мне больше не нужна.

Сердце Лоралины сильно забилось.

— Вы дали мне слово! — возразила она.

— У меня нет такой силы, чтобы воскрешать мертвых. Для всех ты умерла, Изабо. Дай мне ребенка, я позабочусь о нем.

Она отпрянула так далеко, насколько позволяла цепь, заметалась на привязи, а он решительно направился к ней. Она знала, что ей невозможно избежать своей участи, однако внутренний голос упрямо призывал не покоряться неизбежности, поскольку она поклялась отомстить за себя.

— Не будь глупенькой, — нашептывал он, словно игра эта забавляла его. — Ты не можешь ускользнуть от меня. Я — господин, хозяин. Ты мне принадлежишь. Ты всегда принадлежала мне!

Тогда она остановилась, и протянула ему ребенка, разразившись отчаянным смехом.

— Слишком поздно! У вас нет больше наследника, мессир.

Он схватил младенца, увидел его побелевшие губы, безжизненные глаза, встряхнул, будто отказываясь признать очевидность, и побагровел.

— Ты обманула меня… Опять!

Он сильно хлестнул ее ладонью по лицу, голова ее дернулась, ударилась о стену. В безумном гневе он схватил ее за растрепанные волосы, младенец с глухим стуком упал на пол к ее ногам.

— Ну уж нет, еще не все кончено! Уверен, что еще есть один выход!

Поднеся флакон к глазам, он дрожащим пальцем открыл его. Лоралина попыталась оттолкнуть надвинувшееся на нее тело, не оставлявшее ей ни малейшей лазейки. Она вертела головой, но он оставался бесчувственным к ее ударам по бокам и спине. Ухватив за челюсть, он силой открыл ей рот.

— Пей, да пей же!

Лоралина почувствовала, как влившаяся жидкость обожгла горло, а он удерживал ее голову запрокинутой. На глаза навернулись слезы, она опустила руки. Он влил в нее достаточно яда, чтобы тот ее убил. Она проиграла. Осталось только надеяться на быструю смерть.

Она закрыла глаза. Шазерон отбросил флакон и рванул материю на ее груди, обнажив грудь и плечи.

«Умереть… Скорее!» — подумала она, чувствуя, как горит все тело.

Еще подумалось, что, вероятно, об этом молила ее мать, когда он насыщался ею.

Он взял в ладони ее груди, ворча:

— Может, ты умрешь, а может быть, и нет! Ты наполовину волчица, так что все возможно. Подождем, красавица, как когда-то… Уверен, что это тебе нравилось!

Она уже покрывалась холодным потом. Боль разрасталась в ней, мысли путались, голова кружилась, а он в безумном желании приблизил губы к ее груди. Но тут же выпустил ее, в растерянности оттолкнул.

— Клеймо, — выкрикнул он, словно что-то вдруг понял, на тебе нет клейма!

Теперь он вспомнил. Герб Шазеронов. Клеймо наслаждения, которое он ставил на левую грудь своих жертв, прежде чем овладеть ими. Помимо того что это возбуждало его, он избегал риска приносить в жертву своих бастардов, когда похищал для экспериментов молоденьких девушек.

— Ты не Изабо, — бросил он, став белее мела.

Лоралина с трудом подняла голову, которая была тяжелее свинца. У нее еще хватило сил на жесткую усмешку.

— Вы отказались в это поверить, отец! Но это уже не имеет значения. Вы только что освободились от меня.

— Нет, нет… — выкрикивал он, отступая.

Мысль о том, что он убил собственную дочь, потрясла его, но не низостью поступка, а потому что он совершенно напрасно, глупо извел на нее драгоценную жидкость, которую тщетно искал всю жизнь, потратил так, даром.

В последнем проблеске сознания он подскочил к ней, затряс.

— Твоя мать! Говори, где твоя мать?

Но Лоралина не ответила. Да и что могла бы она сказать? У нее было впечатление, что тело ее разделялось, что на затылке, где находился пучок серой шерсти, в нее вонзилось раскаленное жало.

Шазерон отошел от нее. Лоралина умирала, ее дыхание вызывало у него тошноту. Он забарабанил в дверь и покинул свою жертву, приказав страже ни под каким предлогом не входить в это помещение.

Лоралина упала на колени. У нее возникло странное чувство, что боль от этого уменьшалась, хотя это было абсурдно. Сильные спазмы сотрясали все тело, и ее несколько раз вырвало. Однако поразило не это, а ощущение, будто какая-то невидимая рука перемалывает ее кости, чтобы переделать их.

Тут-то и появился Ситар. Движимый чудесным животным инстинктом, он после долгих усилий отодвинул камень. Скуля, он приблизился к ней и принялся облизывать лицо.

Лоралина клубочком свернулась перед ним. Когда Ситар уткнул нос в ее шею, она заметила в пыли связку ключей. Протянула к ней трясущуюся руку, подумав при этом, что Шазерон, должно быть, обронил ключи, издеваясь над ней. Схватив их, она по одному вставляла ключи в замок ошейника до тех пор, пока тот не открылся. Затем она выскользнула из него, вдруг проникнувшись уверенностью, что эта смерть — всего лишь начало.