Проклятая комната

8

С довольным видом Франсуа де Шазерон погладил гриву своего коня и спешился. Неделю пробыл он в Клермоне и получил все, чего хотел. С одной стороны, герцог Бурбонский заверил его в своей моральной и финансовой поддержке и намекнул о возможности значительного уменьшения налогов в королевскую казну. С другой — золотых дел мастер удостоверил, что брусок и в самом деле золотой, причем золото наивысшей пробы. Все это позволяло ему устроить пышное празднество по случаю рождения сына, на которое, как пообещал Бурбон, приедет сам король.

Итак, 1 ноября 1515 года Шазерон, пребывая в хорошем настроении, спокойно выслушал сетования своего прево и решил больше не беспокоиться по поводу грабежей, захлестнувших край в его отсутствие. Гарнизон Монгерля вновь был в полном составе, и опытные в ратных делах часовые отныне быстро предупредят о надвигающейся опасности со стороны соседей. Вообще-то крепость считалась неприступной и атакам подвергалась только во время Столетней войны. Но и тогда стратегическое положение Монгерля позволяло надежно защищать тьерскую землю.

Франсуа поцеловал жену, а за ужином объявил, что завтра же уедет в Воллор. Один. На все время работ. Антуанетте пришлось судорожно сжать пальцами юбку, чтобы не завопить от радости, но, состроив гримаску и опустив глаза, она разочарованно вздохнула:

— Не знаю, что вас туда влечет, мессир, но мне вас будет не хватать.

— Без меня вы быстрее родите, моя дама, — со смехом ответил Франсуа. — Ребенок вас развлечет. Как я сказал, так и будет. Гук знает, где меня найти в случае необходимости, но без лишней надобности прошу не нарушать мое уединение. Впрочем, вот-вот повалит снег и скоро дорогу занесет.

Антуанетта покачала головой. Его решение устраивало ее как нельзя лучше. Она и до этого не сомневалась, что он уедет. Ведь не мог же он надолго забросить свою работу. Она посмотрела на Гука, сидевшего за их столом. Когда же отворачивалась, чтобы ненароком не выдать себя, то взгляд ее скользнул по лицу Альбери, стоявшей у двери. Его выражение заставило ее похолодеть от ужаса — ненависть читалась на нем. Машинально она проследила за направлением взгляда этих стальных глаз: с холодной улыбкой Альбери пристально смотрела на Франсуа де Шазерона.

Солнце уже стояло высоко, когда на следующий день Франсуа проснулся в Монгерле с отвратительно едким вкусом во рту. Всю ночь его мучили кошмары, даже казалось, что он видел какое-то лицо, склонившееся над ним. Лицо это смутно кого-то напоминало, но он не смог бы сказать, кого именно. Потом черты лица вытянулись, превратившись в страшную волчью голову с раскрытой пастью…

Какое-то время он лежал, устремив глаза в окно. Этим утром небо было еще чистым, но вокруг горы уже медленно сгущался непроницаемый туман. Завтра или послезавтра начнется снегопад. Пора возвращаться к своим тигелям. Если уж дьявол подсунул ему это золото, то лишь для того, чтобы доказать, что он приближается к цели. Франсуа был полон решимости вновь начать опыты, взяв за основу записи, пощаженные огнем. Наверняка где-то здесь он сбился с правильного пути. Решительно отбросив одеяло, он приподнялся, чтобы сесть. Но едва ноги коснулись пола, как сильно закружилась голова, задрожали колени, затем затряслось все тело. Появилось ощущение, будто ему в живот вонзили кинжал, и сразу же его начало рвать — болезненно и безостановочно.

Изабо несколько раз повернулась перед зеркалом, которое напомнило ей, как она когда-то была красива. Бертилла, стоявшая рядом, хлопала в ладоши, словно девочка, но Изабо не обращала на нее внимание, так как великодушная и непосредственная карлица не упускала случая лишний раз поаплодировать.

— Вы прекрасны, дама Изабель, — одобрила портниха, опускаясь на колени у ее ног, чтобы подрубить край юбки. — Право, прекрасны!

И в самом деле, она была такой, несмотря на скромный туалет. Бертилла сперва отвела ее к цирюльнику, чтобы тот привел в порядок неухоженные волосы, которые с годами потеряли блеск и стали ломкими. Его мази сотворили чудо, а шелковые нитки с жемчужинками, удерживающие полушиньон, из которого спускалась длинная коса, облагораживали ее слегка подкрашенное лицо. Изабо увидела себя такой, какой была пятнадцать лет назад — будто стерлись из ее жизни все следы насилия и невзгод. На миг рядом с ее отражением в зеркале возникло лицо Бенуа. Сразу защемило сердце. Она знала, что он любил бы ее и такой, какая она сейчас, но она уже переворачивала страницу. Прошлое осталось в прошлом.

Из Монгерля не было никаких новостей. Она отвергала мысль о том, что ей будет не хватать Лоралины, не укладывалось в голове, что Лоралина — ее дочь. Овернь была далеко. Там, вероятно, очень холодно и все занесено снегом, как и здесь, в Париже. Ни за что на свете она не вернулась бы туда. Что бы ни случилось, она — Изабель. Изабель де Сен-Шамон. Ее прабабка была родом из Сен-Шамона.

К вечеру следующего дня ее представили даме Рюдегонде в лавочке-мастерской под вывеской «Королевская нить» на улице Линжери. Рюдегонда оказалась полненькой жизнерадостной особой с сердечной улыбкой, искрящейся на приветливом лице — в этой женщине чувствовалась душевная теплота. Отец Буссар тем не менее заверил Изабо, что под этой внешностью скрывалась непреклонная целеустремленность. Всего за три года, будучи любовницей благородного и уважаемого мессира де Ла Палиса, она приобрела дом и открыла мастерскую, где изготавливалась самая изысканная одежда для знатных дворян королевства. Вместе с состоянием росла и ее известность, однако бравый Ла Палис уже устал. Назначенный молодым Франциском I новым маршалом Франции в январе этого же года, он вернулся к своим мимолетным увлечениям. Рюдегонда не была на него в обиде, наоборот, оставалась бесконечно признательной ему за привилегированное положение, которым пользовалась отныне. Они остались добрыми друзьями и он даже присылал ей своих любовниц, чтобы те заказывали у нее наряды.

Рюдегонду очаровала новая работница, и она принялась выкладывать ей последние дворцовые новости, дабы та могла удачнее отвечать на вопросы, которые непременно начнут задавать ей придворные щеголи и щеголихи. А сам король Франции водворился в Павии, в Италии, где познакомился с замечательным художником Леонардо да Винчи, который не раздумывая согласился поступить к нему на службу. Там же он принял многих послов, включая легатов папы, боявшегося, как бы победа при Мариньяне не дала повода Франциску I к незаконным притязаниям на Рим. Дабы предотвратить опасность, его святейшество Лев X заключил с королем Франции договор о взаимопомощи. Франциск пообещал защищать Флоренцию и оказывать поддержку Медичи, папа же со своей стороны заверил, что не будет против, если король оставит за собой Милан. Кроме того, он обещал отдать ему Парму и Пьяченцу.

В Павии к тому времени разразилась эпидемия, и в настоящее время король переезжал в Болонью, предварительно направив туда канцлера Антуана Дюпра, чтобы тот подготовил миланское герцогство к вхождению в состав французского королевства.

Изабо внимательно выслушала все это. Слишком занятая собственным существованием, она до сих пор не обращала внимания на становление Франции, да и о кончине Людовика XII узнала лишь от Альбери. Так что все эти имена как бы порхали вокруг нее, и она не могла признаться, что они ей совсем незнакомы. Она восхищалась Рюдегондой, которая была в курсе всех событий, будь то во Франции или далеко в Италии. Изабо осмелилась спросить, как ей это удается, тогда Рюдегонда провела ее в комнату за магазинчиком, заваленную рулонами переливающейся всеми цветами радуги материи, мотками золотых и серебряных ниток. Две молоденьких девушки были заняты шитьем, третья вышивала у широкого окна.

Рюдегонда познакомила Изабо с Амелиной, Бланш и Франсуазой, не забыв напомнить, что завтра же она присоединится к ним, чтобы начать учиться. Затем, пройдя через другую дверь, провела ее во двор. В глубине двора находилась каменная голубятня с двумя десятками голубей.

— А вот и мой секрет, — заявила Рюдегонда. — Я регулярно переписываюсь с мессиром Ла Палисом. Потому-то, я, без всякого сомнения, самая осведомленная в Париже, так как узнаю обо всем первой. Это одна из причин, по которой знать приходит ко мне. Так что о действиях короля и намечающейся моде они узнают раньше других. Действительно, итальянское влияние скоро почувствуется во всей стране. И я хочу быть первой, да, первой, которая предложит королю по его возвращении то, что он намеревается ввести завтра.

Рюдегонда, горделиво засмеявшись, взяла Изабо за руку и повела дальше. В одном из углов мастерской на тщательно отполированном столе лежали рулоны муаровой ткани с переплетениями золотых нитей.

— Они прибыли вчера. Король с вожделением смотрел на них, и мои осведомители поспешили оформить сделку для меня, как мы договаривались. Поэтому-то вы и нужны мне, Изабель. Отец Буссар не рассказывал вашу историю, но убедил меня, что вы полны желания встать на ноги и снова занять достойное положение. Не знаю уж, что заставило вас потерять его, знаю только, что мы, женщины, всегда были игрушкой для мужчин. Я ни о чем не буду вас расспрашивать и не жду от вас откровений. Через несколько месяцев, несколько лет, может быть, я превращу этот дом в место паломничества всех модниц и модников королевства. Поэтому уже сейчас мне необходимо опереться на человека, которому я могу доверять. Мне говорили о вас много хорошего и, честное слово, мне по нраву ваша невинность, — добавила она и понимающе подмигнула.

— Вы не разочаруетесь во мне.

— Ладно. Для начала будете получать пять солей в день. Маловато, но это заставит вас учиться. Как только научитесь вышивать, прострачивать, простегивать и сшивать так же, как они — она показала на трех работниц, — получите прибавку. Постепенно дойдете до трех экю в неделю вместе с едой и жильем. Но ждать этого вам, вероятно, придется несколько месяцев, и работать упорно. У вас будут болеть пальцы, руки, спина, пока вы не приобретете сноровку, а стежки не станут получаться ровными. Своего положения я добилась потом и кровью. Потом и кровью вы должны заслужить свое. Я не буду делать вам подарков, Изабель, никогда, так как (чтобы я смогла однажды целиком положиться на вас) мне надо убедиться в вашем мужестве, упорстве и особенно в вашей самоотверженности. Эта профессия даст вам богатство, славу и уважение, если вы отдадитесь ей полностью, чтобы возродиться из пепла униженности. Что бы вам ни говорили обо мне, только трудом я добиваюсь цели.

Изабо опустила голову. Ей хорошо было понятно, что хотела сказать Рюдегонда. Разве ей самой не потребовалось пятнадцать лет для достижения цели? Она была готова пойти на любые жертвы ради того, чтобы обрести нормальную жизнь. Ее самые страшные страдания остались позади. Отныне она все сможет преодолеть.

— Я согласна с вашими требованиями, дама Рюдегонда, — твердо сказала она, подняв голову, — и клянусь вам, что вы скоро станете доверять мне, как самой себе.

Рюдегонда с уважением посмотрела на нее.

— Мы поладим, Изабель де Сен-Шамон, да, я убеждена в этом. Само Провидение рукой отца Буссара направило вас ко мне. Он, без всякого сомнения, святой человек, и мне жаль, что ему до сих пор приходится скрывать свои мысли в отношении себе подобных.

Изабо непонимающе взглянула на нее. Рюдегонда продолжила:

— Вам, разумеется, ничего не известно о движениях мысли, раздвигающих мрак.

Изабо проглотила застрявший в горле комок. Ей почему-то вдруг показалось, что за всеми этими проявлениями доброты стоят какие-то тайные намерения. Не хотят ли ее использовать для неких темных дел?

Рюдегонда, вероятно, уловила ее тревогу, так как тепло улыбнулась в ответ.

— Все это вас не касается, Изабель. Аббат Буссар принадлежит к тем духовным лицам, которые не одобряют роскошества некоторых вышестоящих прелатов. Этот клир исполняет заповеди Господа только тогда, когда можно извлечь из них личную выгоду, он охвачен гордыней, утонул в богатстве. А аббат Буссар помогает обездоленным, потому-то его поддерживают Крокмитен и дама Бертилла. Простой народ любит его и уважает. Щедрость этого человека известна всем, но он вынужден проявлять ее с осторожностью, потому что в наше время считается хорошим тоном заботиться только о знатных людях, так что он скрывает от всех, что помогает бедным. Готова держать пари, что лишь он один знает о вас и вашем пребывании в Нотр-Дам. Очень важно, чтобы вы это помнили, и хотя вы и услышали это от меня, не должны беспокоиться. Мы на вашей стороне, Изабель, искренне говорю вам. А сейчас идите. Жду вас завтра.

Изабо поблагодарила ее и ушла. Последние слова Рюдегонды приободрили ее. Теперь надо думать о другом — о политических играх, если она хочет по примеру этой белошвейки преуспеть в чуждом для нее мире. В мире, который раздавил ее и над которым она должна возвыситься, чтобы его гнев никогда больше не обрушился на нее.

На следующий день, то есть 3 ноября 1515 года, три недели спустя после ухода из Тьера, она с легкой душой и умиротворенным сердцем вступила в новую жизнь.

Филиппус погонял своего осла, которому очень не хотелось покидать конюшню, так же как и слуге не хотелось оставлять трактир. Эти три глупых упрямца, включая мула, на котором восседал Коришон, казалось, были единодушны в своем мнении: хозяин потерял рассудок; лучше бы он попросил приюта на зиму в каком-нибудь монастыре.

А он чуть было не согласился на это накануне, но в конце концов решил пренебречь снежным бураном, хлеставшим Овернь. Что-то влекло его в Тьер. Точнее, уверенность в том, что, как и в Сен-Реми-де-Прованс, его там ждали.

Еще до наступления ночи он приблизится к цели, хотя и не знал, к какой. Он попросит прибежища у местного сеньора, а утром отправится на поиски мастера, имя которого значилось в шкатулке Мишеля де Ностр-Дам. А там видно будет.

А пока что мало встречалось им путников на дороге из Компостеля, ведущей в тьерский край. И когда все же доводилось встретить или обогнать такого же безумца, то невозможно было разглядеть его из-за сильного снегопада. В некоторых местах снег доходил животным до колен. Тогда они отказывались идти дальше и приходилось слезать с них и тянуть за уздечки. Наши герои промокли до костей. Филиппус очень боялся сбиться с дороги, растворившейся во все накрывшем белом снегу. Ему приходилось палкой нащупывать обочину в поисках вешек. Чаще всего это были кучки камней, иногда маленькие стенки или надпись на колышке с указанием направления. Тогда он скреб ее закоченелыми пальцами, чтобы очистить от снега и разобрать написанное.

Уже три дня они продвигались таким образом, и казалось, что это никогда не кончится. Когда они пересекали леса, встречавшиеся все чаще и чаще, Коришон с хныканьем льнул к нему, но Филиппусу нечего было бояться. В такую погоду не опасны ни волки, ни разбойники.

Когда еще один вечер затемнил контуры низких облаков, стало понятно, что придется идти вслепую, пока не найдется место для стоянки. Их окружали горы. Филиппус наклонился вперед и ускорил шаг. Он уже не чувствовал ни рук, ни ног. Если они не найдут кров, то до утра не доживут. Он слышал, как стучат зубы его несчастного спутника, как шумно и учащенно дышат животные.

«На этот раз решено, — прозвучал голос в его голове, — если Господь пошлет тебе убежище, упрямец, значит, он милосерден к тебе!»

И тут слуга, дотронувшись до его руки, вытянул дрожащий палец к просвету в низких облаках. Филиппус, встряхивая головой, вглядывался в горизонт. Невозможно было что-либо разглядеть за этой снежной завесой, но Коришон настаивал. И Филиппус увидел. То был всего лишь свет огонька, иногда пробивающий тьму над низко плывущими облаками. Сердце подпрыгнуло от радости! Несомненно, это был один из костров, которые жгли на сторожевых башнях, маяк для плутающих путников. Он дружески хлопнул слугу по плечу, сразу стряхнув с него слой снега в несколько дюймов.

— Наконец-то мы дошли, дружище!

Приободрившись, они стали пробираться на огонек.

Часом позже перед ними выросла каменная стена. Караульный, должно быть, заметил их, так как железная решетка первых ворот поднялась перед ними. С радостными улыбками на губах они прошли через вторые ворота и оказались во дворе замка.

Через несколько минут, избавившись от плаща и перчаток, которые в тепле отклеились от его разбухших пальцев, Филиппус почтительно склонился перед Антуанеттой де Шазерон, прося у нее гостеприимства.

Филиппус развалился на ложе, предоставленном ему хозяйкой. В камине потрескивали дрова, благодатный огонь щедро отдавал свое тепло выстуженной комнате. На полу, растянувшись на шерстяном тюфяке, храпел объевшийся слуга. Филиппус чувствовал покалывание в промерзших руках и ногах, но это его не беспокоило. Сытная еда и тепло разморили его, и он провалился в сон, успев поблагодарить Господа за оказанную милость.

Утром 5 ноября 1515 года снегопад еще не прекратился. Взглянув в окно, Филиппус увидел, что оставленные ими следы занесло толстым слоем в добрых два локтя толщиной. Интуиция подсказывала, что пробыть здесь придется гораздо дольше, чем он предполагал. Странно, но это его ничуть не огорчило. Все три недели, проведенные в дороге, он не раз мечтал о домашнем уюте, который ассоциировался у него с домом Мишеля.

Филиппус долго потягивался, затем перешагнул через все еще храпевшего слугу и вышел из комнаты. Он пошел на звук голосов, доносившихся из зала, служившего столовой. Войдя туда, врач остановился в почтительном ожидании.

На длинном столе был сервирован завтрак. За столом на скамейках сидели трое полных мужчин, которые увлеченно и громко о чем-то спорили, причем каждый из них кичился своими знаниями, бросая их в лица других, словно ругательства, и подчеркивая тем самым свою значимость. Филиппусу не потребовалось много времени, чтобы диагностировать их болезнь — все трое были врачами.

Антуанетта де Шазерон, сидящая напротив, казалось, слушала их, ничего не слыша. Вид у нее был усталый, чувствовалось, что они ей изрядно надоели. Филиппус узнал сидящего в конце стола прево, который накануне встретил его и которому он представился согласно заведенному порядку. Как и вчера, мужчина казался чем-то озабоченным. Прислуживала за столом деловитая и молчаливая Альбери. Филиппус сразу узнал и ее. Именно она проводила его и слугу в отведенную комнату. Она тогда пожелала им спокойной ночи, а сейчас он вспомнил, как содрогнулся от ее непонятно упорного взгляда, направленного на волчью лапу, подвешенную к его поясу. Он хотел было рассказать ей, как два года назад нашел в лесу зверя, попавшего в капкан. Это была недавно ощенившаяся волчица. Три волчонка жадно сосали ее, не понимая, что с матерью случилось несчастье. Судя по всему, она вывела их на первую охоту, а сама угодила в западню. Она уже наполовину отгрызла себе лапу, чтобы освободиться, но на большее не хватило сил. Филиппус не колебался. Несмотря на страх и рычание зверя, он раздвинул железные челюсти. Волчица поднялась и, пошатываясь, удалилась, не позволив ему сделать что-нибудь для облегчения ее страданий. Вместо лапы у нее теперь была култышка, а кусок лапы с раздробленной костью Филиппус подобрал в память о своем подвиге, он знал, что сделанное добро когда-нибудь да откликнется. И не зря. Несколько недель спустя, когда он собирал лекарственные травы, перед ним возникли два голодных волка. И прежде чем он натянул лук, появилась та самая волчица на трех лапах. Грозным рычанием она заставила волков убежать. Затем она удалилась, даже не оглянувшись. Они были в расчете. Филиппус не боялся волков. Он уважал их, зная, что в отличие от многих людей нападать на человека их вынуждает голод или какая-то крайняя необходимость. А в остальное время они избегают встречи с людьми. Да, хотелось ему рассказать эту историю той женщине, но он промолчал, поскольку очень уж устал.

И сейчас он спрашивал себя, почему это его тогда поразило, показалось таким важным? Когда Альбери вдруг повернулась к нему, обнаружив его присутствие, до него сразу дошло: у нее были такие же глаза, как у той раненой волчицы.

Они какое-то время оценивающе и молча смотрели друг на друга, потом Гук, заметивший движение жены, тоже обратил внимание на вошедшего. Он громко попросил врачей замолчать, и все взоры обратились на Филиппуса, который, чувствуя себя неловко за несвоевременное вторжение, пробормотал слова извинения.

Антуанетта тотчас встала с очаровательной улыбкой на осунувшемся лице и пошла ему навстречу:

— Не стоит извиняться, мессир. Вы наш гость. Хорошо ли спали? Хотелось бы устроить вас получше, но Монгерль — крепость и, как вы можете убедиться, не рассчитан на одновременный прием большого количества гостей. Единственная свободная комната, которую мы смогли вам предложить, довольно неприхотлива по сравнению с покоями нашего великолепного Воллора, поврежденного недавним ураганом.

— Спал я очень хорошо, благородная дама, не то что в последние недели. Позволю себе признаться, что меня согрело ваше гостеприимство.

— Прекрасно. Альбери, подайте завтрак мессиру Филиппусу! Вы позволите так вас называть? Я боюсь лишний раз неправильно произнести вашу фамилию.

— Ради бога… Вы меня очень обяжете, — искренне заверил Филиппус, садясь и приветствуя собратьев кивком головы.

Антуанетта представила их ему. Были здесь Жан Турон де л’Эгиль, Вакмон дю Пюи, Альберик де Лион. Филиппус вспомнил, что о последнем он уже слышал. Этот врач прослыл довольно умелым после того, как спас от гангрены покойного короля Людовика XII, которого мучили приступы подагры. У Филиппуса сразу возникло ощущение, что этот человек появился здесь не случайно. И в то же время он подумал: а не сама ли судьба привела сюда и его самого? Он представился, но не упомянул ни о своей профессии, ни о причине, по которой прибыл в тьерский край.

Некоторое время все ели молча, но врачи, не выдержав, возобновили словесный поединок после оброненной фразы:

— Надо пустить ему кровь!

— Глупее не придумать! — восстал Вакмон дю Пюи против Альберика, который резко встал.

— Вы сам глупец! Вся знать доверяет мне, и никто еще не жаловался.

Жан Турон язвительно заметил:

— А тот, кто и захотел бы, не смог бы этого сделать после ваших манипуляций.

— С меня достаточно! — взвыл Альберик де Лион. — Я больше не могу выносить ваши поношения и глупость!

Он потрясал скрюченным пальцем над столом, его толстые побагровевшие щеки тряслись.

Гук тоже встал и еще раз призвал их к тишине. Но уязвленный Альберик де Лион уже вылез из-за стола, проскрипев, что немедленно уезжает и его гонорар будет соизмерим с его недовольством!

Он, ругаясь, направился к двери, а Антуанетта устало вздохнула. Когда он вышел, она с досадой посмотрела на двух оставшихся, с удовольствием попивающих молоко из глиняных кружек.

— Уже и не знаю, мессиры, кому из вас верить, — разочарованно сказала она. — Я рассчитывала на вашу известность для разрешения этой загадки, надеялась, что вы сумеете объединить ваши знания. А вместо этого вы используете средства, которые, как мне кажется, не улучшают состояние больного.

Жан Турон легонько кашлянул и отставил кружку. Вид у него был смущенный, как и у его потупившегося собрата.

— Все дело в нашем бессилии, дама Антуанетта. Ни один из нас не знает, от какой болезни страдает ваш супруг. Классическое лечение не помогает — напротив, с каждым днем его состояние ухудшается. В спорах мы уподобляемся большим детям, и все же Вакмон и я убеждены, что еще одно кровопускание окажется роковым. Так что мы категорически против предложения Альберика. В этом мы с Вакмоном единодушны и будем отстаивать нашу точку зрения. Должен признаться вам, как это ни прискорбно, что только Бог может спасти этого больного.

— Увы, дама Антуанетта. Я полагаю, что в нынешнем положении сеньору Франсуа нужнее священник. Как только буран стихнет, мы уедем. Нас ждут другие больные. А вашему, боюсь, уже никто не поможет.

После этих слов медики встали из-за стола, наклоном головы попрощались с Антуанеттой, потом с Гуком и Филиппусом, молча слушавшим их, и покинули зал.

Антуанетта все еще сомневалась, хотя радоваться было рано. Слишком свежи были в памяти события прошлого месяца, когда умирающий Франсуа ожил. Она не могла позволить себе заранее хоронить его. Ведь он, несмотря на слабость, находился в полном сознании и даже отдавал распоряжения.

Сидящие за столом молчали. Тишина нарушалась лишь приходами и уходами Альбери, убиравшей со стола. Филиппус отдался своим мыслям. Одна его часть сгорала от желания тут же приступить к изучению этого безнадежного случая, другая необъяснимо призывала к осторожности. А Филиппус всегда прислушивался к голосу инстинкта.

— Мне крайне неприятно, мессир… — вдруг обратилась к нему Антуанетта, — что вы стали невольным свидетелем разговора, который вас совсем не касается. Право, мне очень жаль.

— Не извольте беспокоиться, благородная дама! — с улыбкой возразил ей Филиппус. — Напротив, я хорошо понимаю, что вам сейчас не до гостей.

— Но мы не собираемся выгонять вас на мороз, — возмутился вышедший из задумчивости Гук. — Однако мне хотелось бы услышать от вас истинные причины прибытия в наши края.

Филиппус слегка поморщился от неудовольствия. У этого мужчины чувствовался ум. Он, без сомнения, быстро докопается до правды, и тогда хозяева, возможно, окажутся не такими гостеприимными. Заставив замолчать свой инстинкт, он не замедлил с ответом.

— Клянусь честью, мессир, я собирался об этом сказать, но из уважения к вашей беде и диагнозу моих собратьев, я, признаться, не осмелился.

Антуанетта хотела было прервать его, но он поспешил продолжить:

— Действительно, благородная дама, я по профессии врач, точнее хирург, и возвращаюсь из Феррары после получения диплома. От одного из моих друзей я узнал о существовании в Тьере хорошего мастера, изготавливающего хирургические инструменты, и его адрес. Сюда я прибыл, чтобы разыскать его и сделать заказ, а затем направлюсь в родную Швейцарию, где меня ждут родные.

Гук поудобнее уселся в кресле. Интуиция его не обманула. Он сразу подметил интерес Филиппуса, проявленный им к спору врачей, и видел, как оживились его глаза. Этого было достаточно, чтобы догадаться, что тому хорошо понятен их язык. Он в душе возгордился и поздравил себя за проницательность. Но с тех пор как Франсуа де Шазерон слег, у его постели побывало немало аптекарей и врачей, и сейчас он подозревал, что и этот подобно другим, столкнувшись с загадочной болезнью, не добьется успеха.

Он уже поговорил с Альбери, так как предполагал, что и тут не обошлось без ее племянницы, но она заверила его, что у той была одна забота — как бы спастись от холода. Впрочем, Франсуа заболел сразу по возвращении из Клермона, и были все основания полагать, что он подхватил там какую-то заразу, поэтому все медики и высказались за его изоляцию.

Он тем не менее вздрогнул, когда хрустальный голосок Антуанетты спросил:

— Мы от всего сердца предоставим вам кров и стол, мессир Филиппус. Но взамен, несмотря на заключение этих выдающихся особ, не могли бы вы заняться моим мужем?

Филиппус живо согласился. Эта просьба как нельзя лучше удовлетворяла ту его часть, которая всегда бросала вызов таким лекарям. Так что он без сожаления загасил в себе искорку осторожности, в который уже раз высеченную его инстинктом.

Чуть позже вслед за Альбери, несшей завтрак сеньору, Филиппус прошел в комнату, шторы в которой были задернуты, дабы дневной свет не беспокоил больного, мучившегося головными болями.

Франсуа де Шазерон нелюбезно встретил нового врача. Гортанный акцент Филиппуса резал ему уши, к тому же он хотел, чтобы его оставили в покое, так как внутренне был убежден, что все эти недоумки убьют его вернее, чем сама болезнь.

Филиппус безропотно воспринял плохое настроение пациента и внимательно осмотрел его. Он мог бы, конечно, проконсультироваться со своими коллегами, но ему претила сама мысль об этом. Гордость толкала его на единоличное раскрытие причин заболевания. Он с первых минут убедился в необычности недуга. Любопытство его было задето, и он решил во что бы то ни стало докопаться до правды.

К вечеру пурга утихла, и, когда он добрался до своей постели, у него уже была уверенность, что Франсуа де Шазерона отравили. Однако он умолчал об этом, несмотря на настойчивость Антуанетты, забросавшей его вопросами в присутствии коллег, а те насмешливо посматривали на него свысока. Он ограничился лишь тем, что сказал о необходимости исследовать утреннюю мочу больного и что пока рано делать выводы, чем весьма обрадовал собратьев.

На следующий день небо очистилось, а высокое спасительное солнце превращало кристаллики инея на оконных стеклах в цветастую радугу. Хорошо отоспавшись за две ночи, Филиппус чувствовал себя не готовым приступить к разгадыванию тайны, окутывавшей замок.

У него отлегло от сердца, когда он увидел в окно своих коллег, собирающихся уезжать. Теперь-то он без помех сможет показать свой талант. Мысль эта наполнила его радостью.

Лоралина тщательно расчесывала свои длинные каштановые волосы, изредка потягиваясь, разминая затекшее тело. Вокруг нее в тепле пещеры дремали волки, уставшие на морозе от поисков редкой живности, попадавшей в капканы, расставленные девушкой. Она остерегалась ставить ловушки на своей территории, боясь, как бы один из зверей не угодил в них. Но если волки за время общения с ней и ее матерью и научились обходить железные челюсти, тем не менее по меньшей мере раз в год кому-нибудь из них они прихватывали лапу или хвост.

Именно благодаря этим неудачникам открыла Лоралина свои способности. Часто ей достаточно было наложить руки на больное место, чтобы облегчить их страдания. Правда, и сама она страдала, видя, как мучаются или умирают ее близкие. Волки и Альбери были ее семьей. Единственной. Она окончательно пришла к этой мысли, хотя до спаривания с волками дело не доходило. Всякий раз, проходя мимо полки, на которой в стеклянных сосудах находились чудовищные эмбрионы полулюдей, полуволков, она не могла удержаться от дрожи. Она ничего не имела против них, но не понимала, как и зачем мать предоставляла свое чрево этим монстрам, которые в любом случае не смогли бы выжить. Альбери же заверяла ее, что та надеялась дать жизнь человеко-волку, отомстившему бы Франсуа де Шазерону, сожрав его. Но Лоралине с трудом верилось этой сказке об оборотне. Даже несмотря на то, что у нее на затылке был такой же пучок серой шерсти, как и у матери.

Девушка подобрала волосы в пучок и закрепила его заточенной косточкой. Затем она разделась и скользнула в естественный бассейн, образованный одним из притоков подземной реки рядом с горячим источником, который беспрестанно обновлял его своей сернистой водой.

С некоторых пор она не переставала думать о своей цели и о подземном хранилище английского золота, ждущего своего часа. Альбери показала ей, как мать расплавляла большие слитки, делая из них маленькие бруски. Это было ее сокровищем, самым охраняемым в мире, и когда одиночество становилось невыносимым, она говорила себе, что с этим богатством весь мир будет у ее ног, как только она сможет выйти на поверхность. И как только за свои преступления расплатится Франсуа де Шазерон, а это отныне было вопросом нескольких дней.