Прокурор республики

ДОВЕРЕННОЕ ЛИЦО

Многие петербургские большевики легально облюбовали для жилья дом на Десятой Рождественской улице в рабочем районе Пески. Квартиры там стоили сравнительно дешево, и до центра можно было добраться даже пешком. Крыленко бывал здесь чуть ли не ежедневно: то у Романа Малиновского, то у другого депутата-большевика-Григория Петровского. Обсуждались планы депутатских речей, запросы, которые посланцы рабочих должны были сделать в Думе.

У большевистских депутатов еще не было опыта парламентской борьбы. У них не было и подготовки, которая позволила бы им состязаться в эрудиции с адвокатами и профессорами, щеголявшими то изысканным выражением, то латинской пословицей, то исторической аналогией, рассчитанной на искушенных знатоков.

К тому же думская процедура включала коварнейшее и хитрое правило: депутатам запрещалось читать текст речи. Ясно, против кого этот пункт был направлен. Профессор, заводчик, министр вполне обходились без всяких конспектов. Но вчерашний слесарь или ткач мог легко растеряться.

Многие речи для депутатов-большевиков писал Ленин. С надежной оказией эти речи попадали в столицу. Депутаты заучивали ленинский текст наизусть иногда целиком, чаще — основные разделы. И вскоре ясные, убедительные и страстные речи вождя большевистской партии звучали из уст рабочих ораторов под сводами Таврического дворца, где черносотенцы встречали их воем и свистом. А на следующий день не только большевистская «Правда», но и официальные правительственные газеты разносили их, хотя и в очень урезанном виде, по всей стране: по правилам печать должна была сообщать обо всем, что говорилось с думской трибуны.

Но для того чтобы из Кракова текст попал в Петербург, нужно было время. А Дума заседала почти ежедневно, подчас на подготовку очередного выступления по какому-нибудь спешному запросу депутату оставалась одна только ночь. Или, еще того хуже, — несколько.

Вот на этот-то случай и был всегда рядом Николай Васильевич Крыленко доверенное лицо ЦК при большевистской фракции Думы. Блестяще образованный марксист, совмещавший в себе дар оратора, полемиста, тактика и стилиста.

За день он выматывался отчаянно. Из одного конца города в другой, иногда по нескольку раз. На Васильевский остров за письмами. На Охту, в Колпино, в Озерки, где явочные квартиры, — для встречи с представителями партийных организаций, привезшими «из глубинки» сведения с мест. В редакцию «Правды», чтобы успеть к сдаче в набор думской полосы. В Таврический дворец, на хоры, где места для публики — послушать своих, да и противников тоже, подбодрить, если надо, помочь жестом, кивком….

Поднимаясь по широким ступеням дома на Песках, где-то между третьим и четвертым этажами, Крыленко вспомнил, что не ел уже целые сутки, и почувствовал, что ноги отказываются ему служить. Постоял. Отдышался. Усилием воли заставил себя одолеть несколько ступенек.

Романа не было дома, он еще не возвращался, хотя дневное заседание Думы уже закрылось.

Жена Малиновского, Стефа, понятия не имела, где муж.

— Перекусить найдется? — спросил Крыленко, зайдя в прихожую и прикрыв за собой дверь, чтобы не вести разговор на лестнице.

— Разве что черный хлеб да соленый огурчик, — вздохнула Стефа. — Вы же знаете, Николай Васильевич, наше положение. До получки еще три дня…

— Ладно, — сказал Крыленко, — где-нибудь накормят. Когда Роман вернется, пусть найдет меня.

Я буду или у Петровских, или у Гусевых.

В этом доме он был знаком почти со всеми, но мало кто знал его настоящее имя. Даже дети умели держать язык за зубами. Крыленко рассказывал им сказки, которые сам сочинял на ходу, они слушали зачарованно, то замирая от страха, то хохоча.

Из квартиры Гусевых доносились детские голоса.

Он трижды стукнул. Голоса смолкли, дверь открылась, и он вошел.

Лиза, дочь Гусевых, взяв Крыленко за руку, торжественно ввела в комнату. Дети обступили его, затормошили.

От матери Лизы не укрылось, как плохо выглядит гость.

— Погодите, дайте же отдохнуть человеку, — сказала она с укоризной. Вы ужинали, товарищ Абрам?

— Конечно, ужинал. Вчера…

Дети и те оценили его грустную шутку. Мальчишка, один из сыновей Петровского, устраиваясь по привычке у него на коленях, участливо спросила.

— Может, сначала поедите, дядя Абрам.

На столе появилась миска с дымящейся гречневой кашей, картошка, пирожки. «Только не наорасызаться сразу», — вспомнил он советы товарищей, прошедших уже через тюремные голодовки. Начал есть медленно, степенно, словно только что отобедал.

— Ну что — сказку?

— Да… — пискнул восторженно самый маленький из детей, но мальчик постарше дал малышу подзатыльник:

— Стихи, дядя Абрам. Те, что в прошлый раз…

И другой паренек согласно кивнул: да-да, те самые стихи! Крыленко не смог сдержать улыбку. Ого, эти ребята далеко пойдут, если им уже подавай не сказки, а взрывную, язвительную сатиру Василия Курочкина…

Он читал бы еще и еще, все, что знал и любил но тут пришла Стефа сказать, что муж вернулся. Ребята разом потускнели, смущенно умолкли, и только тогда Крыленко заметил, что нет детей Малиновских, которые обычно проводили время в общей компании.

— Почему носы повесили? Ну, выкладывайте… — с напускной суровостью потребовал Крыленко, поднимаясь из-за стола.

Стефы уже не было, она ушла, и к ребятам снова вернулась их прежняя бойкость.

— Мы сегодня играли у тети Стефы, — заговорили они наперебой, возились, прятались, ну и случайно с кровати покрывало стянули. Так она чуть нас не побила…

— Да вы что?! — недоверчиво сказал Крыленко. — Нехорошо наговаривать. Она же добрая, тетя Стефа…

Самый старший из мальчишек рассудительно подтвердил:

— Конечно, добрая. Просто… — Он покраснел от неловкости за то, что ему придется раскрыть чужую тайну. — Там под лоскутным покрывалом было еще другое, атласное. И мы это увидели. Вот она и разозлилась…

Крыленко недоверчиво покачал головой: чепуха какая-то! Атласное покрывало… Было из-за чего сердиться!..

Малиновский только что кончил ужин. Он вытирал губы огромным носовым платком с затейливой вышивкой: «Чихай на здоровье». Стефа прибирала со стола.

— Чаю хочешь? — спросил Малиновский. — Сахар есть…

От чая Крыленко не отказался.

— Только чур: сразу за дело. Время дорого.

Большевистской фракции предстояли горячие дни.

Один за другим надо было внести запросы — о преследовании рабочей печати, о разгоне рабочих собраний. Намечалось обсуждение причин, из-за которых недавно произошли взрывы на охтенском заводе: наживая миллионы, но экономя гроши, капиталисты не пожелали принять вовремя меры по технике безопасности. И вот результат — погибли люди. Десятки семей потеряли кормильцев…

Готовили большевики и проект закона о восьмичасовом рабочем дне.

Ленин подробнейше разработал текст, оставалось выбрать момент, чтобы внести проект в Думу.

— Ерундовина вообще-то… — веско сказал Малиновский- Тратим силы на заведомый пшик! Да неужто эта треклятая Дума примет закон в интересах рабочих и в убыток господам толстосумам.

— Изволите шутить, господин депутат, — добродушно произнес Крыленко, с наслаждением отхлебывая из стакана чуть подцвеченный желтизной крутой кипяток. — Разве наша фракция вносит законопроекты рассчитывая, что их примут? А я-то думал — чтобы показать пролетариату, какие законы черносотенная дума отказывается принять.

Пришли Бадаев и Петровский. Все шестеро депутатов-большевиков выступали по очереди, но к выступлению по каждому вопросу готовились обычно двое.

Если одного прервут, изгонят с трибуны, а то и из зала, другой примет эстафету из рук товарища и договорит то, что тот не успел сказать.

Крыленко захватил с собой Свод законов, Уложение о наказаниях, разъяснения Сената, устав о печати — без этого подготовиться к думскому выступлений_ было попросту невозможно. Еще больше книг — всевозможные кодексы, справочники, комментарии, курсы лекций университетских профессоров, аккуратно переплетенные газетные вырезки — заполняли комнату на Гулярной улице. Ее он снимал у тихой старушки за весьма скромную плату. Там, на Петроградской стороне, был его рабочий кабинет, где он готовил конспекты депутатских речей, писал статьи для «Правды».

Депутату на думской трибуне рекомендовалось ссылаться на законы, иначе его выступление могли счесть необоснованным. В дебрях тысяч и тысяч параграфов с их бесчисленными поправками и дополнениями блуждали даже специалисты. Крыленко мучительно осваивал эту премудрость, всерьез подумывая, что после историко-филологического факультета ему теперь неплохо бы окончить еще и юридический: доскональное знание многочисленных уложений иногда помогало отстаивать рабочие интересы.

Депутаты не раз обосновывали в Думе свои заявления безупречными ссылками на законы, вспоминая подчас и такие, о которых забыли сами министры.

Чувствовалась рука опытного консультанта! Но тут уж ничего нельзя было поделать: консультироваться с кем бы то ни было думские правила не возбраняли.

А полиция, наверное, сбилась с ног, разыскивая невидимку: уж ей-то, конечно, полагалось знать, чьей помощью пользуются рабочие депутаты.

— Не забудь, Алексей Егорович, — сказал Крыленко Бадаеву, — привести статью 1359 Уложения о наказаниях. Тогда Марковым и Пуришкевичам крыть будет нечем. Хотя бы формально…

— Что за статья? — поинтересовался Малиновский.

В прениях по вопросу о преследовании рабочих за участие в стачках он был запасным.

— Статья гласит, что забастовщик не может подвергнуться наказанию лишь за то, что он бастует. В силу правительственного указа от второго декабря пятого года о праве на стачку…

— Ну, Абрам, и силен же ты, братец, — покровительственно сказал Малиновский. — Статья, указ…

Пусть уж Бадаич запоминает. Я в этих законах как рыба на мели…

— Нашел чем гордиться, — заметил Петровский.

Этот вопрос впрямую его не касался, но он внимательно слушал Крыленко, делая пометки в своем блокноте.

— А я думаю так: нам надо по-рабочему, по-простому, от души, без всяких там адвокатских крючков.

Пускай интеллигентишки щеголяют законами, а нам это ни к чему. Мы буржуйских законов не знаем и знать не хотим.

Малиновский говорил резко, раздраженно, словно мучала его мысль, что сам он не в силах выучить свой урок, и вот приходится пользоваться чужими подсказками.

Крыленко понял его и поэтому не рассердился, сказал только:

— Владимир Ильич считает иначе…

Малиновский замолчал, по лицу его прошла тень, он быстро сказал:

— Ну, может быть, может быть… Я, наверно, не прав…

Он бросил взгляд на часы, вскочил, заторопился.

Как лидера фракции, его пригласил на какое-то совещание заместитель председателя Думы князь Волконский.

Роман подтрунивал над собой, что вот, дескать, приходится все же осваивать буржуйский опыт для пользы рабочего класса, чертыхнулся в сердцах, но ушел за ширму переодеваться.

Вскоре он появился в сюртуке, в белоснежно крахмальной сорочке, в надраенных модных штиблетах.

И первый захохотал, довольный эффектом.

— Смотри не перепутай коньяк с шампанским, — пошутил Крыленко и тут же согнал улыбку с лица. — Ну а мы, товарищи, за работу. Время, время… Глаза слипались от усталости, кружилась голова. — Давай, Егорыч, пройдемся еще раз по тексту запроса.

Седобородый швейцар лишь мельком взглянул на пропуск и благосклонно кивнул: лицо Крыленко ему уже примелькалось.

Для того чтобы попасть в Таврический дворец на места для публики, нужно было получить специальный пропуск от какого-нибудь депутата на день, на неделю или на месяц. Пропуска были безымянные, поэтому документы никто не спрашивал. Да если бы и спросили, Крыленко показал бы отличнейший паспорт, изготовленный по всем правилам полицейского искусства.

Дневное заседание уже началось. Стараясь не шуметь и не наступать на ноги сидящим, он с трудом пробрался — галереи забиты публикой до отказа на свое излюбленное место в первом ряду, которое берегла для него пришедшая раньше Елена Федоровна Розмирович. С этой молодой женщиной, за плечами которой уже было почти десять лет партийного стажа, Крыленко познакомился всего два месяца назад.

В партийной переписке она была то Евгенией, то Таней. А «в миру», в разговорах, в общении с товарищами, Галиной. Ее прислал сюда Ленин, доверив первейший по важности' пост секретаря Русского бюро ЦК.

Того бюро, которое фактически было штабом на передовой.

Спустя какое-то время к этому посту прибавился еще один: секретаря думской фракции большевиков.

Она вела переписку с избирателями, ведала всей документацией и протоколами.

Работа свела их, Галину и Абрама, сдружила, спаяла накрепко. И надолго.

…На трибуне паясничал известный всей России мракобес Марков-второй. Он звался вторым, потому что был в Думе еще один Марков, ничем не примечательный тишайший человечек, подавленный тем, что был он однофамильцем знаменитого черносотенца.

Огромный, рыхлый, с толстым приплюснутым носом и сальными зализанными волосами, «второй» сотрясал стены своим исполинским басом, брызгая слюной и стуча по трибуне волосатыми кулаками.

— Для кого, господа хорошие, вы требуете свободы? Для фанатиков и безумцев?.. Ха, свободу им подавай, ишь чего захотели! А государство, по-вашему, будет равнодушно взирать, как это стадо посягает на все, что дорого каждому порядочному человеку?

Председатель Думы Родзянко величественно восседал в золоченом кресле, прикрыв глаза и поглаживая массивную цепь, блестевшую на его груди. На правых скамьях, там, где сидели махровые реакционеры, неистово аплодировали после каждой фразы своего кумира.

— Балаган! — шепнула Розмирович.

Крыленко уточнил:

— Кровавый балаган… Ты посмотри только на это чудовище!

Марков вошел в роль. Вскинув руку с оттопыренным указательным пальцем и прищурив глаз, он «прицеливался» то в одного рабочего депутата, то в другого:

— Ага!.. Вы, значит, за свободу? А мы вас-на мушку…

Справа и в центре заржали. Родзянко наконец проснулся:

— Член Государственной думы Марков-второй, здесь не тир, благоволите выступать по существу вопроса.

Погромщик отмахнулся от председателя, как от надоедливой мухи. Выкрикнув еще несколько ругательств, он под аплодисменты самодовольно сошел с трибуны.

Крыленко встретился глазами с Бадаевым: «Ну, Егорыч, не подкачай!» Тот чуть заметно кивнул.

— Слово имеет член Государственной думы Бадаев. — Родзянко придвинул к себе колокольчик. — Прошу не шуметь. В случае необходимости, я сам призову оратора к порядку.

Это была откровенная угроза. Но Бадаев не из пугливых, такими штучками его не собьешь, а пререкаться с Родзянкой он не будет — как говорится, себе дороже…

Он начал тихо, спокойно, даже вроде бесстрастно, — рассказ об ужасающих условиях, в которых трудились и жили рабочие, был слишком трагичен и в пафосе не нуждался.

— Рабочие надрываются, они мучаются в цехах по восемнадцать часов, ни одно животное столько не ворочает, сколько русский рабочий за какие-нибудь сорок-пятьдесят копеек. Когда в пятом году рабочий класс потребовал от вас то, что ему нужно, вы накормили его пулями.

Звук колокольчика утонул в реве, возникшем на правых скамьях.

— Член Государственной думы Бадаев, — грозно проговорил Родзянко, — вы переходите грани того, что я могу допустить.

Бадаев подождал, пока рев немного утихнет.

— Господа, я не рассчитываю вас пронять описанием тяжелого положения рабочих. Известно, что бессмысленно прививать оспу телеграфным столбам. Не менее бессмысленно говорить о положении рабочих в этой помещичье-крепостнической Думе…

Молодец Егорыч!.. Слова его, сильные и точные, падали, как тяжелые рабочие молоты, на головы черносотенцев.

Сквозь шум едва был слышен голос Родзянки:

«Прошу вас быть осторожнее…»

— …И если я все же говорю о страданиях пролетариата, то для страны, для народа, чтобы убить все надежды в сердцах наивных людей на примирение с существующим порядком.

Родзянко тщетно старался унять бушующий зал.

— Член Государственной думы Бадаев, призываю вас держаться в пределах обсуждаемого вопроса.

Бадаев посмотрел наверх, на галерки, где среди публики не было почти ни одного сочувствующего нуждам рабочих, разве что две курсистки, торопливо записывающие его слова, чтобы передать их друзьям еще до того, как завтра выйдут газеты. И свои товарищи — Абрам и Галина. Крыленко показал ему большой палец: здорово, так держать!..

— Господа, статья 1359 Уложения о наказаниях…

Раздался громкий хохот. Марков, Пуришкевич и вся их компания орала, топала ногами, свистела. Кто-то выкрикнул: «Расскажи, кто это учит тебя законам», рев стал еще громче, Родзянко вяло звонил в колокольчик.

Было видно, как шевелились губы Бадаева, а слова не долетали. Крыленко весь вытянулся вперед, но не мог ничего разобрать. Донеслись только обрывки фраз:

«Рабочий не хочет быть крепостным… Он сам завоюет себе свободу… И на развалинах вашего строя…»

— Член Государственной думы Бадаев… — Голос Родзянки вот-вот сорвется. — Я лишаю вас слова, благоволите покинуть трибуну.

«Народные избранники» корчили гримасы, потрясали кулаками. Бадаев гордо прошел мимо и сел на свое место.

Розмирович взглянула на огромные часы, висевшие над входной дверью.

— Надо успеть отвезти в «Правду» стенограмму.

Чтобы попала в набор…

— Погоди, — прошептал Крыленко, — сейчас еще выступит Малиновский.

Тот уже стоял на трибуне и, наклонив голову, чуть раскосыми глазами вглядывался в зал. Хулиганы постепенно угомонились.

Но Малиновский не торопился начать речь. Опершись о барьер и чуть подавшись вперед, он словно собирался с мыслями. И с духом.

— Я вижу, господа, — выкрикнул он наконец, — вы очень довольны, что заткнули глотку рабочему делегату.

Родзянко тотчас потянулся к колокольчику. Малиновский заторопился.

— Разве сидящие здесь тираны…

— Член Государственной думы Малиновский… — Невозмутимый Родзянко побагровел и, отшвырнув колокольчик, стукнул кулаком по подлокотнику. Благоволите выбирать выражения…

Голос Малиновского набирал силу.

…могут позволить не то что всему народу, но хотя бы народным представителям говорить то, что они считают нужным?! Всегда, в любом случае, под страхом любой кары мы будем говорить то, что хотим, прислушиваясь только к голосу своей совести и своего народа, а вы будете говорить то, что прикажут хозяева, потому что вы пешки в их руках покорные и бессильные…

«Повесить его!» — взвизгнул сухонький Пуришкевич, потрясая квадратной бородкой, и сквозь шум и сзист до балкона донесся надорванный хрип Родзянки: «благоволите… вы лишены слова».

Крыленко и Розмирович медленно шли по уже темным улицам в редакцию «Правды». Стоял ноябрь, но зима рано взяла свое. Ледяной ветер, налетавший с Невы, пробирал до костей. Сверху сыпалась мелкая колючая крупа — больно хлестала по лицу. Крыленио не чувствовал холода. Щеки горели от только что пережитого возбуждения, он сорвал с себя теплый шарф, засунул его в карман, распахнулся.

— Что ты?! — возмутилась Елена Федоровна. — Это же верное воспаление легких.

Крыленко покорно ждал, пока она пыталась закутать его в шарф и подбитое ветерком пальтецо.

— Тебе понравилась речь Романа? — спросил он, незаметно высвобождая шею из шерстяного плена.

— Нет!

— Я это заметил. По-моему, в последнее время ты стала к нему слишком пристрастной.

— Критичной не значит пристрастной.

— Допустим, — согласился Крыленко, придерживая рукой то и дело грозившую улететь кепку. — Но согласись, речь его была смелой и яркой.

— Не яркой. — Розмирович пыталась найти точное слово. — Пышной… Да, пышной. И дерзкой… Он бравировал бесстрашием, а по существу ничего не сказал.

Подразнил, покричал — и ушел.

«А ведь Лена права», — подумал Крыленко.

— Бывают речи более удачные, а бывают и менее, — возразил он, стремясь продолжить этот разговор.

— Дело не в удаче. Дело в линии. Ораторский дар от него как раз никто не отнимает, — Ей давно хотелось поделиться с Крыленко тем, что ее волновало, но она все сдерживала себя: речь шла о товарище, о человеке, облеченном высоким партийным доверием, не следовало спешить с подозрением даже в разговоре с близким другом. — Ты не замечаешь ничего странного в поведении Романа?

Крыленко знал слабости Малиновского: его честолюбие, заносчивость, хвастливость. Подчас из-за этого между ним и товарищами по фракции возникали конфликты. Но странности в поведении?!.

— Что ты имеешь в виду?

— Он стал слишком часто отлучаться из Петербурга…

Крыленко пожал плечами.

— Но это же естественно! Владимир Ильич все время напоминает: место депутата-большевика не в думских кулуарах, а среди рабочих. Мы стараемся, чтобы депутаты ездили как можно больше…

Розмирович нетерпеливо перебила его:

— А ты не заметил, что, как только он уезжает из Петербурга, начинаются аресты? Берут как раз тех, кого он знает.

От неожиданности Крыленко даже остановился.

— Значит, ты думаешь?..

— Я ничего не думаю, — поспешно сказала Елена Федоровна, — я только рассуждаю вслух… Когда этим летом меня задержали в Киеве… Словом, о моей поездке знал Роман.

— Не он один, — напомнил Крыленко.

— Верно. Но жандармам было известно, что я — Галина. И про Шотмана, к которому я ехала на нелегальную встречу. Не кажется ли тебе, что совпадений слишком уж много?

— А ты не боишься попасть в плен единственной версии? — ответил он вопросом на вопрос. — У этих совпадений могут быть разные причины.

— Бесспорно, — согласилась Розмирович. — Но и ты не спеши с возражениями. Слушай дальше. Эта история с арестом Свердлова. Ведь ясно же, что ктото его выдал. Можно по пальцам пересчитать всех, кто знал, что он в Петербурге. Тем более на какой точно квартире.

— Методом исключения нетрудно добраться… — подсказал Крыленко, но Розмирович снова перебила его:

— Именно так я и поступила. Остаются только двое: Малиновский и Петровский.

— Петровский начисто отпадает! — воскликнул Крыленко.

— Разумеется. Значит?..

Крыленко молчал. Конечно, подозрения Галины серьезны. Но чувство доверия к товарищу, соратнику по партийной борьбе, было сильнее.

— У тебя есть что-нибудь еще? — спросил он.

Она ответила не сразу;

— Боюсь, это покажется мелким… Его загадочные визиты по вечерам… В сюртуке и штиблетах… Сначала я не обратила на эти визиты никакого внимания. Теперь они мне видятся в ином свете. И потом… Жизнь не по средствам…

Крыленко поморщился.

— Неужто мы унизимся до того, что будем подсчитывать, на какие деньги наш товарищ купил лишнюю сорочку?

Розмирович всплеснула руками.

— Ну что ты говоришь, какая сорочка!.. Жизнь каждого из нас на виду. Хорошо это или плохо — ДРУГОЙ вопрос, но факт остается фактом. Я знаю твои доходы, ты — мои. У Малиновских же бедность показная. Нарочитая. А самочувствие людей с достатком.

Разве не так?

Ему вспомнилась история с атласным одеялом, которой он было не придал значения. Теперь он мысленно добавил ее к перечню подозрений.

Узнать о предательстве друга всегда трагично. Трагично и больно, Но на этот раз шла речь не о личной трагедии. Малиновский занимал в партии один из крупных постов. Едва ли были такие секреты, которых он не знал. Или не мог бы узнать…

— Давай оставим этот разговор между нами, — предложил Крыленко. Надеюсь, ты ничем не выдашь себя перед Романом? А Ильичу надо сообщить срочно.

Пусть подумают и проверят.

В эту ночь Крыленко не мог сомкнуть глаз. Он лежал, подложив руки под голову, и снова перебирал в памяти те доводы, которые приводила Галина.

Иногда ему казалось, что фактов достаточно, что надо срочно предупредить всех товарищей, требовать партийного суда, сменить явки и адреса. Но он тут же останавливал себя, понимая, что улик, в сущности, нет и что полиции только на руку, если большевики начнут подозревать друг друга, если атмосфера товарищества сменится атмосферой сомнений.

Неужели Роман выдал Свердлова? Своего близкого друга… Но и другом, возможно, он стал не по зову сердца, а по приказу охранки.

Вспомнилась история этого ареста. Свердлов бежал из ссылки. Его могли переправить за границу, но он возражал: «Здесь, в Петербурге, я нужнее всего». Поддержал Малиновский. И предложил укрыть его у Петровских. «Туда не придут, — сказал он. — Петровский — депутат, его квартира пользуется неприкосновенностью. А разрешение на обыск может дать только Дума. Обсуждать будут день, а то и два, так что в случае чего успеем перебросить тебя в другое место».

Это было разумно. Свердлов согласился.

Его арестовали в ту же ночь. Без всяких разрешений. Не заботясь о том, у кого какая неприкосновенность. Ворвались — и увели.

Впрочем, и это не довод: Свердлова мог выследить какой-нибудь шпик.

Крыленко встал, зажег ночник. Разыскал стенограмму речи Петровского Григорий все-таки настоял, что выступит именно он. Прекрасная речь! «Уж не полагаете ли вы, господа, — бросил он в лицо Думе, — что ваша преданность правительству избавляет вас от слежки? Что полиции неизвестно, кто у вас бывает, где вы бываете, с кем встречаетесь и о чем говорите? Вся ваша жизнь проходит под неустанным наблюдением охранки, то есть тех как раз лиц, которые всегда набираются из самых гнусных подонков…»

Малиновскому эта речь не понравилась. Он разнес Петровского в пух и прах. Может быть, принял его слова и на свой счет?

Вопросов было множество, а ответов — ни одного.

Только сомнения. Но и это уже немало…

«Надо смотреть в оба, — подумал Крыленко. — И проверять, проверять…»

Смотреть в оба, однако, ему почти не пришлось.

Неделю спустя посреди ночи грубо забарабанили в дверь. Он проснулся и тотчас понял, что это за ним.

— Собирайте вещички, господин Крыленко, — распорядился жандармский офицер, пренебрежительно отшвырнув паспорт на чужое имя, который ему протянул арестованный. — Придется вашим подшефным подыскать другого законника… — Пошевелил усами, брезгливо скривил губы. — Товарищ Абрам.