Прокурор республики

ВЕЧНАЯ ССЫЛКА

Жандармы ворвались в комнату, не постучав.

Может быть, думали, что Крыленко будет стрелять? Или выпрыгнет через окно — с шестого этажа?

«Как хорошо, что нет Лены», — пронеслось в голове, когда жандармский капитан, тыча в лицо пистолетом, бесцеремонно рылся в его вещах. Впрочем, кто знает, возможно, уже пришли за ней: Елена Федоровна лежала в больнице, но разве будет кто-нибудь с этим считаться?

— Предъявите-ка, любезнейший, ваш паспорт, — приказал капитан, наблюдая, как его молодцы вспарывают матрас и шарят в белье.

Крыленко давно привык и к обыскам, и к допросам. За свою долгую жизнь революционера-подпольщика-долгую, хотя от роду было ему лишь тридцать, — он прошел через это уже не однажды.

И каждый раз попадал под арест «другой» человек: те Постников, то Рено, то Абрамович…

Вот и сейчас капитан с ухмылкой разглядывает паспорт, даже пробует его на ощупь: настоящий или поддельный?

— Значит, имею честь познакомиться с господином Сидоровым? Ну что ж, очень рад… И когда же, извините за нескромность, господин Сидоров изволил родиться?

Натягивая брюки, Крыленко спокойно ответил:

— В паспорте, по-моему, все написано: четвертого августа тысяча восемьсот восемьдесят первого года.

— Ах так… — игриво промолвил капитан. — Следовательно, вам тридцать четыре года. Поздравляю, господин Сидоров, для своих лет вы, пожалуй, выглядите довольно молодо. Между тем, любезнейший, по моим сведениям, вам сейчас только два или три месяца…

Крыленко уже сидел на стуле, терпеливо дожидаясь окончания обыска и силясь понять, что действительно уже известно полиции, а что она надеется добыть от него самого при помощи шантажа и обмана.

— Почему же в таком случае вы считаете возможным подвергнуть аресту грудного младенца? — невозмутимо сострил Крыленко, изобразив на лице приветливую улыбку.

Капитан оценил шутку.

— Браво, сразу видно интеллигентного человека.

Извольте, я вам отвечу. Господин Сидоров появился на свет совсем недавно — после того, как загадочно исчез господин Лохвицкий. Клянусь честью, я буду вам очень обязан, если вы поможете нам отыскать его.

Равно как и госпожу Галер…

— Помочь государственной власти — благородный долг каждого российского гражданина, — с издевательской вежливостью ответил Крыленко, а мозг свербила тревожная мысль: «Неужели снова предательство?! И Лену, выходит, тоже ищут…»

Они добрались из Швейцарии до России кружным путем, пробираясь много недель через охваченную диной Европу. Почти никакой связи с Россией не быо, и им с трудом удалось достать паспорта. И он и Розмирович, благополучно миновав с десяток границ, множество проверок и допросов, постарались избавиться от этих ненадежных документов. И раздобыли новые.

Так исчез Лохвицкий. И появился Сидоров. И полиция, выходит, знала об этом. Но знала ли она, что и Лохвицкий и Сидоров — это все тот же Крыленко, опасный государственный преступник, которого упустили еще в Харькове, а сейчас вот настигли в Москве?..

Утром его вызвали на допрос. Молоденький следователь щеголял не только усиками, но и нарочитым демократизмом.

— Садитесь, коллега, угощайтесь сигарами… Не хотите ли кофе? Или, быть может, коньяк?

Коллега?!.. Выходит, они уже знают его настоящее имя…

— Спасибо, не пью. И курить тоже бросил.

— О, завидую вам… Благотворное влияние друзей, не правда ли? Говорят, господин Ульянов тоже не курит и не пьет.

— Не знаю, кого вы имеете в виду.

— Коллега, ну зачем же выставлять себя на посмешище? Неужели вы еще не понимаете, что нам все известно? Решительно все…

В том-то и дело, что им было известно далеко не все. Крыленко понял это по вопросам, в которых явно чувствовалась неуверенность. Что-то, конечно, они знали, иначе не напали бы на его след, но информация, которую полиция получила от своих агентов, была скорее всего разрозненной и неполной.

Пусть ответы его покажутся нелепыми, отрицание — бессмысленным, но этим он вынуждал их постепенно открывать свои карты. Его цепкий ум быстро схватывал не только явный, но и скрытый смысл вопросов, анализировал, сопоставлял, обобщал.

— Видите ли, коллега… — Следователь обращался к нему доверительно это тоже был прием, хотя и вовсе не новый. — Законы военного времени вам известны. Ведь вы, полагаю, еще не успели забыть дисциплины, которые столь блистательно сдали немногим более года назад. — Он многозначительно поднял брови: видал, дескать, мы и до этого докопались. — Если запамятовали, я могу ознакомить, как карается деятельность, подобная вашей.

— Какая деятельность? — спросил Крыленко.

Следователь замолк, соображая, как лучше ответить.

— Та, из-за которой вам приходится беседовать со мной.

«Ни черта толком не знают?» — весело подумал Крыленко и, подыгрывая, в тон следователю проговорил:

— Ага…

— Ваши сообщники по Харькову… — Следователь решил ковать железо, пока горячо. — Они давно уже во всем признались.

Теперь Крыленко не сомневался, что полиция блуждает в трех соснах. Если бы харьковское подполье провалилось, следствие не стало бы напускать тумана: назвали бы имена, устроили бы очные ставки. Наконец, предъявили бы обвинение, и дело с концом.

Но следователь, видно, был недогадлив, молчание подследственного он расценил как готовность к признанию.

— На вашем месте я начал бы с самого очевидного. И с самого постыдного, если уж говорить начистоту. Расскажите, где вы укрывались от мобилизации, от исполнения святого патриотического долга. Перед лицом опасности, нависшей над отечеством, забываются партийные распри, и все честные люди выходят сражаться с общим врагом. Надеюсь, хотя бы это вы не станете отрицать? Итак, кто вас прятал? И где?

Вступить в полемику с этим фатоватым хлыщом, который учит его любви к отечеству? Ну нет уж, этого господа-патриоты не дождутся. А насчет того, где он «прятался»… Скорее всего и об этом полиция ничего не знает.

…После того как Ленина арестовали в Кракове, за него вступились австрийские социал-демократы, обвинение в «шпионаже» лопнуло как мыльный пузырь, властям не оставалось ничего другого, как выслать «опасного иностранца» за пределы империи. И снова его приютила Швейцария. Здесь собралось в ту пору много русских большевиков. Их колонии были в Лозанне и Цюрихе, в Женеве и Берне. В Берне же поселился и Ленин.

Лес начинался сразу за домом. Когда Крыленко приезжал к Ленину из Божи, Владимир Ильич сразу уводил его гулять. Они часами бродили по усыпанным желтыми листьями тропинкам, вьющимся вокруг холмов, и, сами того не замечая, вскоре оказывались на вершине. Внизу лежал город — пригнанные друг к другу кирпичные крыши, средневековые башенки и арки, иглы соборов, вонзившиеся в белесое небо.

Крыленко был грустен. Мысль о том, что где-то совсем близко идет война, что на огромных просторах России гибнут тысячи людей, не давала покоя.

— И какой же из этого вывод? — Ленин смотрел на него испытующе, словно готовясь к спору с невидимым оппонентом. — Требовать мира? Но ведь в современных условиях это пустые разговоры, снижающие революционную активность масс. Или вступить под боевые знамена его величества? — Он саркастически усмехнулся. — Нашлись, представьте себе, даже большевики, которым вскружил голову угар фарисейского патриотизма. «На нас напали — мы защищаемся». Какой наивный и вредный вздор! Две банды грабителей воюют из-за добычи. Воюют, чтобы удержать свою власть, распространить ее на другие народы, урвать себе кусок побольше да пожирней. Какое дело рабочему до их грызни? Почему я должен помогать одному бандиту против другого? Только потому, что один говорит по-русски, а другой — по-немецки?

Но для каждого марксиста ясно, что империалисты всех наций говорят на одном-единственном языке: языке денег. Пусть обвиняют нас в чем угодно — к грязи и клевете нам не привыкать. Да, мы против «защиты отечества». Мы страстно желаем, чтобы в этой несправедливой войне Россия потерпела поражение. И пусть немецкие рабочие желают того же Германии. И рабочие каждой воюющей страны — своему правительству.

Наш лозунг ясен: войну империалистическую превратить в войну гражданскую. Это и значит, Николай Васильевич, быть истинным патриотом.

«Пусть обвиняют… К клевете нам не привыкать…»

Эти ленинские слова вспомнил Крыленко, выслушивая поучения хлыщеватого следователя, пытавшегося вырвать у него «чистосердечное признание».

— Где я находился после бегства из Харькова, не скажу, — твердо сказал Крыленко. — А долгов перед отечеством у меня нет.

Он решил даже для видимости не играть в «откровенность», на вопросы по существу не отвечать и со следователем не спорить. Рано или поздно следствие выложит все, что имеет, и тогда он решит, как вести себя на суде. А пока что задача одна: держать язык за зубами. Только бы знать, что стало с Еленой…

— Госпожа Розмирович, — широко улыбаясь, сказал следователь на одном из допросов, — арестована. От вас во многом зависит, какая участь ее ждет.

Он и бровью не повел, сказал только:

— Плохо вы изучили мой характер, господин следователь.

Тот вскипел:

— Ваш характер меня решительно не интересует!

— А что же вас интересует? — спокойно спросил Крыленко.

— С какой целью вы приехали в Москву?..

— Мне очень не хочется огорчать вас, господин следователь… Но видите ли… На этот вопрос вам придется искать ответ самому.

…- Почти все связи оборваны, — сокрушался Ленин, — письма идут по три-четыре недели, да и то доходит из них только малая часть. Перебросить в Россию газеты, литературу стало делом архитрудным. Ничего мы, в сущности, не знаем — кто уцелел, кто арестован, кого загнали на фронт. Без надежной связи вся наша работа пойдет насмарку. А Россия между тем переживает критический момент.

Они сидели в боковой комнатке маленького, не отличавшегося чистотой, но зато дешевого кафе «Швайцербунд», где за месяц до этого состоялась партийная конференция: большевики-эмигранты, съехавшиеся из разных стран, обсуждали на конференции отношение партии к войне. Ленин и сейчас еще был полон воспоминаний о бурных спорах, которые не стихали в этой комнате несколько дней. Все сошлись тогда на главном: рабочие в солдатских шинелях должны повернуть оружие против своих поработителей. Оставалось довести эту простую, всем понятную и близкую мысль до сознания масс. В переводе на язык практики это значило: связь! Проблема номер один каждой партии, находящейся в изгнании и подполье…

— Владимир Ильич, — горячо сказал Крыленко, — вы же знаете, как мне хочется вернуться в Россию. Действовать, приносить пользу. Здесь я пишу статьи, участвую в выработке партийной политики, готов выполнить любое задание. Но поверьте, мое место не в Альпах. Каждый должен быть там, где он более всего нужен.

Ленин хорошо понимал его. Он ли не тяготился затхлостью здешней жизни, самодовольной скукой?

«Чувствуешь, себя как в клетке», — вздохнула Надежда Константиновна. А куда податься?

Зимой катались как-то с гор на санках. Спуск крутой, извилистый, долгий: летишь — захватывает дух.

Чуть на повороте недоглядел, не выпрямил санки, не откинулся вовремя, не дернул веревку — вылетишь пулей на полном ходу. Ленин владел этой техникой мастерски. И на сей раз он первым добрался до финиша.

Крыленко подрулил несколько секунд спустя — раскрасневшийся, довольный.

— Ну что? Хорошо? — Ленин предавался отдыху с таким же увлечением, с такой же самоотдачей, как и работе. — Замечательная эта штука швейцарские сани.

С наслаждением вдыхая морозный воздух, Крыленко согласился.

— Прелесть…

И вспомнились люблинские леса в зимнем убранстве, сосновые рощи под Петроградом, запах России.

— Домой бы!.. — проговорил Крыленко. — Дело делать…

— Рано еще, — остудил его Ленин. — Каждому овощу свое время.

Теперь, отхлебывая горячий ароматный кофе, он напомнил Владимиру Ильичу о том разговоре в лесу.

— Ну как, этому бедному овощу, — он постучал пальцем по своей груди, настало наконец время?

…Коллонтай написала из Стокгольма: «Пусть приезжают, отсюда как-нибудь переправим».

Настал день проводов в бернской квартире «Ильичей» на улице Зайденвег, где две железные койки и два канцелярских стола да оклеенный обоями стенной шкафчик, вобравший в себя все их пожитки. Крыленко и Розмирович заехали попрощаться. Ленин долго — заботливо и тревожно — глядел на товарищей, отправлявшихся в полный опасностей путь. В Россию, от которой он был отрезан так немыслимо долго. Когда теперь они встретятся? И встретятся ли вообще?

— В Петрограде не задерживайтесь, слишком много шпиков вас там помнят в лицо, — предупредил Владимир Ильич.

Он задержался, но ненадолго: в Петрограде жила Ольга Александровна, его мать. Он тосковал по ней — очень хотелось, как встарь, запереться вдвоем, поделиться всем, что было у него на душе, получить совет, помощь. Мать всегда была ему преданным другом. В дни частых его арестов, «отсидок» и высылок безропотно снималась она с места, обивала пороги «инстанций» хлопотала, протестовала. И никогда он не слышал от нее и слова укора за то, что обрек ее на беспокойную, трудную жизнь. Его взгляды были ее взглядами. Его борьба — ее борьбой.

…Задание ЦК, которое он получил, было трудным на редкость: восстановить разгромленный охранкой Московский комитет партии, начать издание в России партийной литературы, создать канал связи между Россией и штабом партии за границей.

Это было бы нелегким делом и в мирное время.

А теперь шла война…

И вот — арест, меньше чем через два месяца после приезда, когда только-только он начал было осуществлять намеченный план.

Чувствовалась рука опытного агента. В камере, оставшись один, Крыленко в сотый, в тысячный раз задавал себе тот же вопрос: кто провокатор?

— Неужели вы все еще не поняли, что наши люди повсюду? — Снисходительно улыбаясь, следователь смотрел на Крыленко как на неразумное дитя. — Ну, сами посудите, чем привлекает к себе ваша партия иных недоумков? Тем, что обещает им на случай победы лучшую жизнь. Но вот человеку выпадает шанс жить лучше не когда-нибудь после победы, которая весьма иллюзорна, а сегодня, сейчас. Реально… Не в мечтах… Человек слаб, ему трудно устоять перед соблазном. Вы меня понимаете, господин Крыленко?

Старая песня! Пусть, мол, честные люди перессорятся, пусть каждый начнет коситься на друга, подозревая его во всех смертных грехах. И тогда от сплоченной армии единомышленников, от нелегальной партии, сильной своим единством, не останется ничего.

— Эх, господин Крыленко, ну и упрямый же вы человек.

Весть об этом пришла в Швейцарию с опозданием на две недели. Крыленко тотчас кинулся в Берн.

Ленин уже все знал. Он встретил Крыленко с газетой в руках.

— Ужасная вещь! Вы читали?.. Надо ждать самого худшего: фальсификации, подлогов, лжесвидетельств.

Царизм не остановится ни перед чем…

Подробности стали известны гораздо позже. Ничего хорошего они не сулили.

…Утром четвертого ноября четырнадцатого года к депутату-большевику Григорию Петровскому пришла молодая женщина. Ее приходу не удивились: к посетителям здесь привыкли.

Не представившись, гостья сказала с легким латышским акцентом:

— Соня просила узнать, не нужны ли вам ботинки для дождливой погоды?

— Скажите Соне, — ответил Петровский, — что мои прошлогодние еще не прохудились.

Женщина протянула коробку, в которой лежали ботинки на толстой кованой подошве. Петровский сорвал каблуки: внутри лежало по номеру газеты «Социал-демократ» с программным партийным манифестом «Война и российская социал-демократия», вошедшим в историю как ленинские тезисы о войне.

Засунув газеты в карман, Петровский поехал в пригород Петрограда Озерки. Для предосторожности он недалеко от дома нанял извозчика. Это был единственный способ оторваться от пеших филеров.

Машина же или пролетка, преследуя его, сразу оказалась бы на виду.

Слежки не было. На полпути он отпустил извозчика, и, несколько раз меняя трамвай, добрался до конспиративной квартиры, где вот уже третий день депутаты-большевики совещались с представителями крупнейших партийных организаций, обсуждали тот самый вопрос, которому был посвящен доставленный Петровскому манифест: что должна делать партия в условиях мировой войны.

Около пяти часов вечера в квартиру ворвался полицейский отряд. Арестованных обыскали. В кармане Петровского лежала газета «Социал-демократ»…

Депутаты запротестовали: только Дума могла дать согласие на их арест. Пристав не знал, что идет задерживать депутатов, инструкций на этот случай ему не дали. Струхнув, он решил отпустить депутатов — «временно, до выяснения обстоятельств».

На следующий день депутатов все же арестовали.

Игра в «законность» была никому не нужна.

Через три месяца их судили. Публичным судом — с защитой, публикой, прессой. На суд закрытый, военно-полевой, который мог закончиться только казнью, власть не решилась. Боялась народного гнева. А еще больше — молвы о том, что подполье слишком велико и могуче, раз уж приходится так круто с ним расправляться.

В Швейцарии с тревогой ждали вестей из Петрограда. Едва проснувшись, Крыленко мчался за газетами в ближайший киоск. Но русские газеты шли чуть ли не месяц, а иностранные печатали всего по нескольку строк.

Перед глазами вставали лица товарищей, которые даже под страхом смерти отстаивали свои убеждения — со скамьи подсудимых так же мужественно и гордо, как с думской трибуны.

— Вы, депутаты, — гремел прокурор, — унизились до участия в рабочих массовках.

Поднялся Муранов, посланец харьковских пролетариев в Государственной думе.

— Это не унижение, это честь.

— И что же, подсудимый, вы развивали там антиправительственную программу? — обрадованно уточнил председатель суда.

— Массовки проходили в лесу, — невозмутимо напомнил Муранов. — А там свобода слова, господин судья.

Подсудимых защищали лучшие адвокаты. Петровского — сам Александр Федорович Керенский, тоже член Государственной думы. Врезалась в память его фраза из речи в защиту Петровского: «Когда людей обвиняют в измене, улики должны быть явными и ясными для всех». Пройдет немного времени, и большевикам придется еще вспомнить эти его слова.

Приговор был такой: вечная ссылка…

— Вы скоро отправитесь по этапу вслед за своими друзьями, — пригрозил следователь, отчаявшись найти с Крыленко «общий язык».

Но пушечное мясо было в ту пору важнее престижа. К тому же и серьезных улик собрать следователю не удалось.

Вместо Сибири предстоял путь на передовую — исполнять «патриотический долг».

Сугубо штатский человек становился военным.

Истинно патриотический долг его теперь состоял в другом: нести большевистские идеи в солдатские массы.