Пропавшее войско

14

Мелисса утерла слезы и постаралась сдержать плач.

— Ты уверена, что видела его? — спросила она.

— Уверена, что это были они. Я насчитала пятерых, в наших воинских туниках; ко всему прочему узнала их по походке. А кто еще это мог быть?

— Но ты ничего не слышала? Ни одного слова, ни одного звука?

— Они находились слишком далеко, а подойти поближе я не посмела. Лежала, зарывшись в прибрежный ил, чтобы меня не заметили. Все видела собственными глазами и знаю теперь, что ужас еще долго будет мучить меня в ночных кошмарах.

— Ты заметила следы пыток?

— Сказала же: там было темно, в шатре царил мрак.

— Если б ты меня предупредила, я отправилась бы с тобой.

— Хорошо, что этого не произошло. Возможно, ты не сдержалась бы, и мы обе попались.

— Ответь мне искренне, как ты думаешь: существует ли какая-либо вероятность того, что хоть кто-то спасся?

— Мои мысли слишком мало значат: судьба ввергла нас в цепь событий, гораздо более важных, чем мы сами, и мы теперь как маленькие щепки в потоке воды. Но если тебе все же интересно мое мнение, слушай: я считаю, вероятность того, что кто-то выжил, крайне мала, но если это кому и удалось, то Менону.

Лицо Мелиссы озарилось, и я почти раскаялась в том, что возродила в ней надежду.

— Ты действительно так думаешь? — спросила она.

— Да, но, боюсь, это мало что меняет: положение безнадежно. И все же Менон — самый опытный и осмотрительный, самый умный, всегда хладнокровный. Он погибнет, только если его убьют сразу и не оставят ему времени на размышления, или когда все пути к спасению будут отрезаны. Но пока остается хотя бы одна-единственная возможность, фессалиец ее найдет. Не тревожься раньше времени и постарайся выжить сама, потому что отныне и впредь это будет нелегко, особенно для тебя.

Мелисса склонила голову:

— Знаю. Без Менона я снова стану легкой добычей. Тебе известно, Абира, какова была моя жизнь и в чем заключается мое искусство, и все же Менон защитил меня, не требуя ничего взамен. Это я попросила его заняться со мной любовью — а он согласился как будто даже против собственной воли.

— Может, тоже любил тебя и думал о том, что ему постоянно грозит гибель. Он хотел оставить тебе возможность без помех пользоваться единственным действительно мощным оружием, которым ты обладаешь, — красотой.

Просидела с ней до тех пор, пока бедняжка не заснула. На обратном пути, бредя мимо конюшни по направлению к своей палатке, я заметила Софоса в окружении телохранителей: к нему подошел Неон и увлек в сторону, поближе к конюшне. Я остановилась и замерла, словно почувствовав: вот-вот случится нечто странное. Неон что-то сказал Софосу. Тот выслушал и, казалось, был раздосадован, так как отреагировал резко и собрался было уходить, но Неон схватил его за руку. Я слышала, как он прокричал:

— Таков приказ, у тебя нет выбора!

Потом они снова стали оживленно беседовать на разновидности греческого, которой я не понимала. Неон ушел, Софос остался один. Он положил руки на ограду, а голову опустил на руки, словно какая-то невыносимая мысль забрала его покой. Я стояла так близко, что слышала его тяжелое дыхание. Вдруг он поднял голову, с проклятием ударил кулаком по перекладине и пошел прочь, широко шагая.

На следующий день на нас несколько раз нападали. Враг хотел испытать нашу способность к сопротивлению, а также моральный дух армии, оставшейся без командиров. Персы получили по заслугам, но вскоре стало очевидно, что мы уязвимы для атак их всадников. До тех пор пока Арией сражался с нами, нас прикрывала азиатская конница и верховые Кира — цвет знати, молодые преданные воины, исключительные храбрецы. Теперь их не было, и каждый раз, как греки наносили удар, персы, пустив лошадей галопом, через мгновение оказывались вне пределов досягаемости копий.

Новый главнокомандующий сдержал слово: никого не бросил, не оставил ни одного раненого. Однако я спрашивала себя: останется ли в силе его обещание, когда число неспособных возрастет до нескольких десятков, а потом и сотен. Никарх-аркадиец ехал с нами в повозке. Живот его вздулся, словно бурдюк, и стал твердым, но на каждом привале лекарь вставлял в шов серебряную палочку, выпуская дурную жидкость из внутренностей несчастного.

У парня была высокая температура, солнце пекло, и у Никарха время от времени начинался бред. Большую часть ночи он стонал так, что многие воины желали ему смерти, дабы раненый перестал страдать сам и мучить их. А я думала о том, что где-то есть человек, всей душой надеющийся на то, что он вернется. Кто-то каждый день просит богов защитить Никарха от многочисленных опасностей, сопряженных с его ремеслом, и вернуть домой целым и невредимым. Может, девушка, такая, как Мелисса, может, отец или мать. И эти надежды, эти молитвы заслуживали того, чтоб их выслушали, потому что они были сродни переживаниям Мелиссы за Менона и моим переживаниям за Ксена.

Мысль о том, что я противодействую судьбе, доставляла огромное удовлетворение, а посему я ухаживала за Никархом, отдаваясь этому делу целиком и полностью, сражаясь со смертью, которая словно шакал, бродила вокруг его колесницы, чтобы унести в царство бледных теней.

Мы пересекли реку по наплавному мосту и двинулись далее в направлении покинутого города, который местные называли Аль-Саррути.

Женщин в походе оказалось немало — они вереницей шли рядом с повозками, теперь служившими для перевозки раненых. Все казались молодыми, все до смерти боялись неопределенного положения, в какое попали, некоторые были беременны, и я задавалась вопросом, сколько они еще смогут выдержать.

Очевидно стало, что теперь начнутся настоящие трудности; то, что мы пережили до сих пор, еще не самое худшее. По крайней мере раньше у нас были пища и вино, а также паши полководцы — люди, умевшие вызывать доверие и всегда принимать верные решения. Я помяла, что Ксен, как бы сильно я его ни любила, не годится для того, чтобы справляться с задачами, выполнить которые вызвался. Может, это удастся Софосу, наконец-то перешедшему к активным действиям, хотя и молчавшему о том, чего ему нельзя было говорить. Возможно, появятся также и другие, до поры державшиеся в тени.

Однажды вечером, готовя ужин из скудных запасов, я рассказала Ксену о том, что делала в ночь, когда полководцев взяли в плен. Сообщила и о своем открытии: засаду устроили в реке, люди сидели под водой и дышали через тростниковые трубочки.

Мой рассказ изумил его и потряс, потому что я совершила то, на что, в его понимании, способен лишь мужчина. Однако больше всего летописца смутила причина, по которой я так поступила, — мое желание сообщить Мелиссе новости о ее любимом человеке, хотя речь шла о Меноне-фессалийце, которого он, Ксен, ненавидел.

— Ты напишешь о своей ненависти к нему в дневнике?

— Конечно; каждый должен получить ту славу, какую заслужил.

— Но ведь сейчас ты решаешь, какой славы он заслуживает, а это не кажется мне справедливым. Что ты знаешь о его жизни? Ты когда-нибудь думал о том, что, быть может, в это самое время в твоем городе кто-то пишет и о тебе, характеризуя не лучшим образом?

Ксен посмотрел на меня с удивлением — пожалуй, его больше поразило то обстоятельство, что варварка сумела произнести на греческом столь сложные фразы.

Я также поведала ему о сцене, свидетельницей которой оказалась: о тайном совещании между Неоном и Софосом, — нo мой возлюбленный не придал этим сведениям значения: по его мнению, они просто спорили о стратегии и беспокоиться не о чем. Я же, напротив, находила все это очень тревожным, так как никогда прежде не видела Софоса таким растерянным.

После того как Ксен лег в постель, я еще долго не спала — смотрела на запад, в направлении родных мест, и видела, словно внутренним взором, как в темноте двигаются странные силуэты, стремительно скользят тени; мне казалось даже, что я слышу тихие голоса, возгласы, приглушенные расстоянием.

Лодки на Тигре.

Еще я видела шатер над повозкой Мелиссы и спрашивала себя: как она там сейчас? До меня доносились крики ночных птиц, и казалось, будто это стенания наших полководцев, подвергнутых пыткам.

А потом — тишина.

Разбудил странный звук, определить природу которого я не смогла, а потому растолкала Ксена.

— Что это?

— Не знаю. Ветер иногда приносит звуки издалека.

Ветер… каждый раз, слыша его дуновение, я спрашивала себя: этот ли поднимал пыль в Бет-Каде или же тот, грохочущий, пророчащий удивительные события.

— Приближается войско. — Ксен прислушался. — Никуда отсюда не уходи.

Надел доспехи и отправился разыскивать Софоса и остальных. Полководцы объявили тревогу, воины будили друг друга, и вскоре армия выступила в поход, в то время как небольшой конный отряд под предводительством Ксена отправился в противоположную сторону — туда, откуда доносился шум. Едва заметно розовело на востоке, за линией голых холмов.

Мы тем временем двинулись в путь; я запрягла мулов и велела погрузить палатку на повозку. Слуга привык выполнять мои приказания, когда Ксена не было поблизости. Рядом со мной, на другой повозке, сидела еще одна девушка, беременная.

— Ты знаешь, кто отец твоего ребенка? — спросила я ее.

Она кивнула в сторону длинной колонны воинов, змеившейся во мраке.

— Кто-то из них.

Вскоре дорогу нам преградил канал, больше похожий на расщелину в скале, протянувшуюся на большое расстояние с запада на восток. Берега круто уходили вниз, а на дне там и сям виднелись глыбы, словно разбросанные какой-то исполинской силой. Теперь совершенно сухой, зимой он, вероятно, заполнялся грязной, мутной водой благодаря грозам в горах и внезапным паводкам, которые я столько раз видела на родине. Именно эти могучие потоки перекатывали глыбы по дну.

Спуститься в самое русло канала представлялось возможным только в двух или трех местах — там, где стада коз и овец протоптали тропинки, круто спускавшиеся и поднимавшиеся по склонам. Лишь по одной из трех могли проехать повозки, и то оставался определенный риск из-за предрассветного полумрака. Две из них перевернулись, и их пришлось поднимать при помощи опорных шестов палаток, а потом какое-то время толкать древками копий. Пехота и конница пересекали канал по двум другим тропинкам.

Ксен, Софос, Агасий-стимфалиец, Тимасий-дарданец, Ксантикл-ахеец и Клеанор-аркадиец ехали верхом и часто оборачивались по дороге. Их разделяло расстояние в двадцать-тридцать шагов, они постоянно окликали друг друга, стараясь делать это не слишком громко. Все были молоды — между двадцатью и тридцатью годами, — прекрасно сложены физически и сразу же отнеслись к своим обязанностям очень серьезно. Даже я, по сути, посторонняя в этой экспедиции, все время думала о тех, кого мы потеряли.

Софос не отрывал взгляда от горизонта, откуда должно было появиться солнце. Вдруг из-за холмов блеснул луч света, и Софос повернулся назад, к югу. Он искал что-то глазами, и я тоже стала смотреть в ту сторону. На равнине мерцал какой-то огонь, и Софос воскликнул:

— Это сигнал, они идут! Делайте, как мы условились.

Услышав этот приказ, всадники стремительно спустились на дно канала, и каждый стал во главе своего отряда. Воины, нарушив строй, тотчас же бросились к противоположному берегу: каждый стремился как можно быстрее подняться на кручу. Наш обоз — повозки, вьючные животные, женщины и те из мужчин, кто не принимал участия в сражении, — добрался до дна канала и с трудом продвигался дальше. Я начинала думать, что нас решили бросить на произвол судьбы. Потом увидела, как два воина на противоположной стороне размахивают руками, словно показывая нам, чтобы мы поскорее догнали их, но я не хотела покидать остальных. Когда мы начали карабкаться наверх, услышала за спиной топот копыт и поняла, что все кончено. Однако это оказались наши: разведчики под командованием Ксена, подававшие знаки и теперь стремглав спускавшиеся по тропинке.

Ксен закричал:

— Бросайте повозки, бегите скорее! Бросайте повозки!

Разведчики повторяли те же слова:

— Вперед, бегите что есть мочи, бросайте повозки, они догоняют нас!

Мы все сошли на землю и стали торопливо, как могли, карабкаться на крутой берег канала. Я увидела Мелиссу: она спотыкалась и при каждом шаге вскрикивала от боли, — и поспешила ей на помощь. Домашние сандалии плохо годились для прогулок по земле, а ноги красавицы никогда прежде не ступали по острым камням и осколкам булыжников, поэтому она все время ранилась. Я потащила ее вперед, но у меня не получалось. Запыхалась, отчаялась и что было сил заорала:

— Ксе-е-ен!

Тут же обнаружила его поблизости и разглядела под шлемом улыбку. Он спустился прежде, чем я позвала его.

Всего за несколько мгновений он втащил нас на берег, а другие воины сделали то же с остальными моими товарищами по несчастью.

— Все прячьтесь за эту скалу! — велел Софос, и мы подчинились, поскольку за нашими спинами уже раздавался топот копыт. Оказавшись в укрытии и еле переводя дух, я оглянулась в ту сторону, куда побежали Софос и Ксен, но… ничего не увидела!

— Где же они? — воскликнула я.

— Они оставили нас одних, — плаксиво проговорила Мелисса. — Сбежали.

— Не говори глупостей. Они ведь пешие, как и мы, так что не могут никуда деться. Тсс! — Я велела ей молчать, так как персидские всадники уже оказались за скалами, торчавшими над берегом.

Верховые остановились в недоумении, окидывая взглядом пустынную степь, поросшую сухой травой. В полной тишине слышалось лишь дуновение ветра, поднимавшего в воздух белые шапки одуванчиков. Так продолжалось недолго. Эхом отразился от скал пронзительный, мерный клич, вслед за ним раздался лязг металла. Наши, до сего момента, словно невидимки, притаившиеся в траве, вскочили на ноги — все разом, в боевом построении! Десять тысяч щитов сомкнулись, точно бронзовая стена, десять тысяч копий угрожающе выдвинулись вперед, тысячи красных плащей развевались на ветру словно знамена; шлемы скрыли лица. Я никогда прежде не видела спартанцев такими, никогда раньше они не выглядели столь впечатляюще. Под бронзой, открывавшей лишь глаза и рот, воины казались призрачными существами. Глаза сверкали, словно молнии во мраке, любое движение головы выглядело угрожающим. Врагам, стоявшим перед ними с открытыми лицами, могло показаться, что под этими масками таится какая-то свирепая сила. Когда лицо непроницаемо, обо всем остальном остается только догадываться.

Персидские всадники попытались преодолеть растерянность и по приказу военачальника начали атаку, но наши находились слишком близко и уже перешли в наступление. Лошадям негде было разогнаться, и через несколько мгновений на них уже были устремлены копья. Фаланга двигалась вперед словно исполинская волна, и никто не мог ей противостоять. Напрасно всадники старались отразить атаку. Ряды греков лишь плотнее смыкались, задние шеренги подпирали впередистоящих, копья вонзались в тела врагов, и вскоре схватка превратилась в резню. Я в ужасе смотрела, как люди и кони падали на дно канала, оставляя на острых камнях, подобных лезвиям, кровь и куски плоти.

Потом фаланга расступилась, пропуская вперед лучников, пращников и метателей копий, и вслед отступающим полетел смертоносный дождь. Когда же наконец у нас появилась возможность заглянуть за край пропасти, в ясном небе торжественно сияло солнце, но земля… земля представляла собой страшное зрелище. Отряд персидской конницы превратился в кровавое месиво, и от душераздирающих стонов умирающих холодело сердце. Но это был еще не конец.

Софос счел открывшуюся взорам картину недостаточно жуткой, он захотел обречь воинов Тиссаферна на безграничную муку. Им предстояло узнать, каково бывает наказание за предательство, на себе ощутить ярость воинов в красных плащах, у которых обманом отняли полководцев.

Отряду фракийцев под началом Тимасия-дарданца велели всевозможными способами надругаться над трупами, используя топоры, палицы и молоты. Я развернулась и побежала прочь, а потом спряталась за камнем и оставалась там до тех пор, пока Ксен не позвал меня: настала пора выступать.

Повозки втащили на кручу, и армия двинулась в путь; солнце уже стояло высоко в небе. Время от времени я оглядывалась и видела, как стервятники слетаются к каналу: с каждым разом их становилось все больше и больше.

Как им удалось так быстро и издалека почуять запах смерти? Однако я понимала, что и сама его ощущаю. Он остался на Ксене, ехавшем верхом неподалеку, он остался на всех. Фракийцы походили на мясников, перепачкались в крови с головы до ног.

Мы шли целый день, ничего больше не происходило; к вечеру добрались до покинутого города. Его окружала стена из сырцового кирпича, а в центре высилась полуразрушенная башня, похожая на пирамиду, — в тех краях их называют зиккуратами. Основание ее покрывали плиты из серого камня, на них красовались изображения воинов с густыми курчавыми бородами и волосами, собранными в косы. Их внушительные фигуры были нарисованы яркими красками и поражали воображение. Однако весь город стоял в руинах, некоторые плиты треснули и опрокинулись, а изображения легли в пыль. «Вот каков конец человеческой гордыни», — подумала я.

Kсен вошел внутрь, я последовала за ним. По мере того как мы удалялись от ворот, свет, проникавший через них, становился все более слабым, пока не превратился в еле видный луч, в котором танцевала, поблескивая, пыль. В какой-то момент показалось, будто я наступила на что-то живое, зашевелившееся под моей ногой, и тогда я закричала. Крик и мое невольное движение обеспокоили целую тучу летучих мышей, дремавших в башне, и они заполнили собой все пространство. Я почувствовала, как эти отвратительные твари толкают меня со всех сторон, и потеряла контроль над собой. Вопила все громче, до тех пор пока Ксен не дал мне сильную пощечину, после чего торопливо потащил к выходу. Летучие мыши, быстро хлопая крыльями, подняли такое плотное облако пыли, что мы могли задохнуться.

Ксену удалось вывести меня в безопасное место: он закрыл мне рот и нос плащом, а сам задержал дыхание. Очутившись снаружи, я рухнула на землю, жадно вдыхая свежий вечерний воздух.

— Ты поняла, как легко умереть? — проговорил Ксен, переводя дух. — Даже когда нет войны.

— Ты прав. Если б ты не дал мне пощечину, я бы совершенно потеряла контроль над собой, задохнулась и погибла.

Подняв глаза, я увидела, что на вершине пирамиды собрались несколько человек разного возраста. То были жители здешних мест, нашедшие убежище в башне и, быть может, надеявшиеся, что в ней они окажутся в безопасности и армии, проходящие мимо, не причинят им вреда. Некоторые из наших тоже забрались наверх, чтобы пронаблюдать за передвижением отрядов Тиссаферна, но ничего не разглядели. Мы разбили лагерь среди развалин, и большую часть ночи я слышала плач детей, находившихся вместе с матерями на вершине башни. Женщины не осмеливались спуститься к нам, а с собой у них не было никакой еды для малышей. Меня утешала мысль о том, что вскоре войска уйдут и эти люди смогут вернуться в дома, к работе.

Мы шли весь следующий день, пока не добрались до еще одной полуразрушен ной стены, вероятно, окружавшей некогда могущественный город. Враги больше не показывались: быть может, резня на берегу канала остановила их? Мы надеялись на это, но поверить до конца не могли. Наверняка персы притаились где-нибудь на равнине и ждут удобного момента.

Мы увидели Тигр. Чудо! Он тек очень быстро, неся на себе лодки странной формы, круглые, напоминавшие большие корзины: они вращались в местах водоворотов, но не переворачивались. Я начинала надеяться на то, что мы достаточно далеко ушли от преследователей, и вечером отправилась к Мелиссе, чтобы поухаживать за ее израненными ногами — смазать мазью и растереть.

Я ошиблась: персы появились вечером седьмого дня. Их было много, слишком много, они значительно превосходили нас числом.

Враги приближались, имея в своем распоряжении несколько конных отрядов, однако держались на некотором расстоянии. Они нашли наше слабое место. Преследователи знали, что у нас нет конницы и Арией не явится к нам на помощь: зачем ему это? Сама себе удивлялась: даже я уже начала думать и рассуждать как воин.

Часовые подали знак, прозвучал сигнал тревоги, и наши выстроились в боевой порядок. Греки отвечали на каждый выпад, но противник стремительно удалялся и копья не оказывали ему вреда. Зато персы наносили нам чувствительные удары: даже при отступлении удивительно метко стреляли из луков с двойным изгибом, традиционных для степных всадников. Наши, не ожидавшие такого поворота событий, получили множество ран; подстреленных пришлось укладывать на повозки. В ту же ночь приготовили большой шатер, и лекари принялись за работу. Я никогда прежде не видела подобной картины — как работают столько лекарей одновременно. У каждого нашлись остро заточенные инструменты: иглы, пинцеты, ножницы и еще какие-то приспособления, назначения которых я не знала. При свете масляной лампы они резали, зашивали, а если края раны получались неровными, подравнивали ножницами, словно куски ткани.

Меня поразила способность раненых терпеть боль. Каждый видел, что другие не стонут, не плачут, не кричат, и в определенном смысле вынужден был делать то же самое. Они закусывали кусок кожи, стискивали зубы, словно собаки, мычали, но не подавали голоса. Тяжело дышали, не размыкая челюстей. И поэтому вся их боль плескалась в глазах. Никогда уже не забуду их взгляды, полные муки.

Некоторые умирали. Я сидела рядом с одним таким воином до тех пор, пока он не испустил дух. Парень лежал голый в луже собственной крови. Его постель была пропитана ею, по земле, постепенно увеличиваясь, тоже растекалось пятно. Я протянула руку, чтобы помочь переступить последнюю черту. Человек не должен быть одинок перед мраком смерти. Кровь и грязь ничуть не умаляли его красоты, и мне казалась невероятной мысль о том, что это тело, столь совершенное и могучее, скоро превратится в безжизненный и хладный труп. Я помню его лихорадочный взгляд, а потом бледность, стремительно растекавшуюся по его лицу и конечностям. Прежде чем испустить дух, он вдруг на мгновение обрел ясность сознания и пристально посмотрел на меня.

— Кто ты? — пробормотал раненый.

— Я буду, кем ты хочешь, мальчик: твоей матерью, сестрой, невестой…

— Тогда, — ответил он, — дай мне пить. — И замер, уставившись в небо мутными, неподвижными глазами.