Пророки

Эсси

Конечно, верить в богинь казалось более разумным, и все же Эсси согласилась преклонить колени перед Амосовым потрепанным тубабами господом. Ведь предполагалось, что за это она получит больше еды. Да к тому же этот самый бог возведет стену между нею и бесконечными горестями.

Или, может, не стену. А изгородь, невысокий заборчик вроде того, что поставили вокруг хлева, чтобы скотину держать внутри, а людей снаружи. Заборчика ей вполне хватит. Детская ярость, конечно, изобретательна, ноги у нее коротковаты, а значит, через забор не перебраться. А вот просочиться между досками она может и дурного в этом не видит. Вот кого Эсси напоминали тубабы – детей. Вечно они капризничают, вопят и все ломают, без устали носятся по полям, всюду суют свой любопытный нос, требуют титьку, а угомонить их можно, только взяв на ручки и покачав легонько.

И договориться с ними ни о чем невозможно – не доросли они еще до того, чтобы помнить, а главное, уважать договоры. Любая подпись для них – что каракули в прописях. Однако других гарантий им не предлагали. Вот почему она преклонила колени – прямо так, с белым ребенком, уютно устроившимся у нее на руках. Такая аппетитная, что ни потрепанное платье, ни запыленная кожа, ни растрепавшиеся косички не спасали. Ее учили, что тубабы от нерях нос воротят, но ничего не вышло, тактика не сработала. Пол Галифакс словно проник взглядом подо все слои грязи, не заметил, как исколоты ее пальцы, каждый день, кроме воскресенья, собиравшие для него по сто пятьдесят фунтов хлопка. Зато ее пышные бедра и изящные запястья считал ценной валютой. Эсси знала, купить на них можно все, кроме милосердия.

– Больше этому не бывать. Уж ты мне поверь, – объявил ей Амос на седьмой день после предательства.

А позже, много позже, она доказала свою преданность метлой с ней обвенчанному муженьку, покорно выпачкав землей колени. А все же недоверие внутри осталось. В общем-то, кроме него, у Эсси ничего своего и не было. Скептицизм она и прихватила с собой в тот день, когда Амос послал ее в хлев с сообщением.

– Это вовсе не пирог, это мир, – объявила она Исайе вместо приветствия.

В одной руке она и правда держала пирог с дикими ягодами, прикрытый белоснежной салфеткой. Другой же прижимала к себе светленького мальчика, которого – по своим собственным соображениям – назвала Соломоном. Что до дурного предчувствия – его она умостила на голове, как носили, бывало, тяжкие грузы в древние времена.

Соломон ерзал, дергал ее за платье в том месте, где оно вымокло от молока, и так и норовил выбить из рук тарелку с пирогом. Эсси невыносимо было сознавать, какую власть ребенок имеет над ее телом. Он будто не плакал, а заклинания читал, заставлявшие ее груди послушно производить для него пищу. Она едва не уронила мальчишку наземь, но тут подоспел Исайя и забрал его у нее. И Соломон глянул на него большими, печальными голубыми глазами, слишком широко расставленными на бледном, словно лишенном кожи, лице. И все равно Исайе в его золотистых, как солнце, кудряшках виделось что-то знакомое.

– Оголодал совсем, а, парень? – спросил он притихшего малыша. Тот, зачарованно глядя на него, тронул за нос, провел крошечной ручкой вниз по лицу и вцепился пальчиками в нижнюю губу. – Сдается, вместе будем обедать? – Он обернулся к Эсси. – Ты как?

– Ничего, помаленьку. Сам знаешь, как оно, – отозвалась она и сначала нахмурилась, а потом все же позволила уголкам губ поползти вверх.

– Ясное дело. – Исайя посмотрел на нее, потом опустил глаза на Соломона и потерся носом о его носик. – Сколько ему уж стукнуло?

– Почти два.

– И до сих пор не ходит?

Эсси пожала плечами.

– Давай-ка проходи. Посиди с нами, передохни малость.

– Благодарствую, – отозвалась Эсси и прошла за ним в хлев.

Просто удивительно, и как это Исайе удавалось оставаться таким чистым, когда он целыми днями возился со скотиной? Пахло от него, словно от куста можжевельника в майский день, а кожа в сумраке аж светилась. Эсси помнила тот день, когда Самуэль впервые поднес ему воды. Сама тогда совсем девчонкой была, а все же заметила, что от него сияние исходит. Вода словно впитала весь солнечный свет и сделалась серебряной. Исайя пил жадно, захлебываясь, и в каждой капле, что стекала с его губ, вспыхивала радуга. Даже ребенок должен бы знать, что негоже так попусту тратить краски. Над ними реяло нечто невидимое, неразличимое глазом, но ощутимое и трепещущее. Вот почему тогда у нее задрожали руки. Да и сейчас дрожали, стоило этим двоим оказаться рядом.

Самуэль, вскинув руки вверх, стоял в глубине хлева, спиной к вошедшим Эсси с Исайей. Так сразу и не скажешь – то ли в союзе с бессмысленными зверями возносит хвалу чуду творения, то ли потягивается. Порой душе в теле делается так тесно, что так и норовишь растянуться во весь рост – то ли чтоб ей просторнее стало, то ли чтоб легче было наружу выскочить. Самуэль стоял голый по пояс, и Эсси видна была каждая капелька пота, ползущая по его телу. Природа никакими изъянами его не наградила – тем заметнее были те, что оставили на коже жалкие трусы. Как ни горько, но приходилось признать, что широкую спину его змеящиеся шрамы только украшали.

– Для пирога местечко найдется? – спросила Эсси устремленную ввысь, к небесам, спину Самуэля.

Он резко очнулся и уронил руки, но развернулся к ним медленно. Сжатые губы немедленно растянулись в улыбку, стоило ему увидеть, как закивал Исайя. Эсси заметила, что улыбка деланая, но все равно широко улыбнулась в ответ, забыв прикрыть рукой рот, чтобы не видно было, что в нем не хватает зуба.

С Исайей они были знакомы дольше. Эсси любила его за добрый нрав и за то, что, когда Пол запер их, казалось, лет на сто в той гнилой развалюхе, которую все звали Блядским Домиком, он первым протянул ей руку. Попытался просунуть свое поникшее естество в ее нисколько не жаждавшее его лоно, и оба они покатились вместе по полу, притворившись одуревшими от страсти. После оба думали, до чего же это невыносимо – когда тебя заставляют сношаться с лучшим другом.

Джеймса приставили следить за ними. Временами он доставал из штанов свою штуковину и оставлял у всех на виду лужу, какую Исайе сделать так и не удалось. После уже, натянув одежду, они так перемигивались и хихикали, словно между ними и впрямь что-то произошло. И первый испеченный ею в жизни пирог, начиненный всем, что под руку попалось, они съели вместе с Исайей. А когда у обоих животы прихватило – пирог-то оказался сырой внутри, так же вместе корчились и кряхтели в кустах.

От Амоса такого благородства ждать не приходилось, впрочем, как и от всех остальных мужчин. Большая их часть просто подчинялась своим желаниям, не думая о последствиях. А если и думала, все равно подчинялась. Ну да что там, не станешь же обижаться на дерьмо за то, что воняет. Зато хоть почву удобрит, глядишь, и вырастет что-нибудь. А вот дельное или нет – этого заранее никогда не узнать.

После всей этой мерзкой возни на сырой соломе под пристальным взглядом Джеймса у них с Исайей ничего, кроме дружбы, не народилось. Разъяренный Пол трижды хлестнул Исайю кнутом и отправил его, подвывающего от боли, обратно в хлев. Эсси едва платье застегнуть успела, как Пол и Джеймс уже пригнали в хижину девять мужчин. Пол внимательно оглядел каждого, и Эсси тоже. Неужто он решил напустить на нее всех по очереди? Что же с ней будет? Как ей до дома-то дойти, если ноги смыкаться перестанут, а все нутро раздерет от боли?

Но Пол удивил ее. Он выбрал одного – того, кто смотрел ей прямо в лицо, не обшаривал взглядом, не пытался различить, что за формы прячутся там, под платьем. Амоса. Пол велел ему подойти к ней, и тот послушался, взял ее руку и прижал к своей щеке.

Амос долго еще не переставал удивлять Эсси. Раньше она и не знала, что к мужчине можно испытывать такую нежность. Что сплетение тел может стать не постылой обязанностью, а удовольствием. Что волны, от которых заходится все тело, можно вызвать не только собственными пальцами. После Амос всегда крепко обнимал ее, содрогаясь вместе с ней, и Эсси нежилась в его руках.

Но прошли месяцы, а того, чего хотел Пол, так и не случилось. На этот раз он не стал приказывать Джеймсу согнать мужчин, а взялся за дело сам.

Ух и злятся тубабы, когда им самим приходится браться за дело. Еще бы, они ведь от такого сразу теряют уверенность, начинают чувствовать себя… обычными. Смерти подобно! Оттого им и хочется убить вокруг себя все живое.

Потому-то с того дня Эсси и была как мертвая. А все же ходила, играла, улыбалась, готовила, собирала хлопок, кричала, хлопала, пела, ложилась ночами на тюфяк, прямо как живая. Этак ловко всех одурачила. А может, и не всех. Говорят ведь, что мертвые друг друга узнают – не по виду, так по запаху. Может, как раз Исайя все про нее и понял? Может, закадычными друзьями они перестали быть не потому, что Амос занял все ее время и намертво приковал ее к поляне, а потому, что живому и мертвому держаться вместе не след, не то жди беды?

– Я принесла мир, – сказала Эсси и показала Самуэлю накрытый салфеткой пирог.

Тот закрыл глаза и потянул носом воздух.

– Лишь бы внутри не сырой, – рассмеялся Исайя, покачивая Соломона на руках.

Эсси отвела глаза, цыкнула оставшимися зубами и вручила пирог Самуэлю.

– Садись вон на табурет, – предложил Исайя. – Отдать тебе постреленка?

Эсси махнула рукой, давая понять, что ей все равно, и опустилась на табурет. Исайя уселся на землю у ее ног.

– Так чего там Амос хочет? – спросил Самуэль, разглядывая устроившегося у Исайи на коленях малыша.

Эсси усмехнулась. Ей нравилось, что Самуэль всегда выволакивает правду на свет, где б она ни пряталась. Оправив платье, она решительно развернулась на табурете.

– Говорит, мира.

– А ты как считаешь? – Самуэль глянул на нее пристально, но не зло.

– Дак вроде ясно, что вы с ним разное миром называете.

– Как и все. – Самуэль покосился на Исайю.

Тот по-прежнему качал ребенка.

– Давайте, что ль, за пирогом обо всем поболтаем, – предложила Эсси. – Мэг говорит, тубабы всегда так делают. Сядут за стол и давай трещать, а к еде и не притронутся.

Все рассмеялись. Даже малыш просиял и залопотал что-то, отчего Эсси сразу сникла и захотела спрятаться за выдуманным заборчиком.

– Пирог, – провозгласил Исайя, ни к кому не обращаясь. Будто просто смаковал слово. Звучный голос его вернул Эсси в реальность. – А с чем он? – Он подергал малыша за ручки, и тот разулыбался в ответ.

– Помнишь тот куст у реки, за пригорком, где Сара раз поймала черного аспида и напугала Пуа так, что бедняжка едва ума не решилась?

– С ежевикой, значит? Это дело! – обрадовался Исайя.

– Ага, с ежевикой, да еще с той красной ягодкой, что в лесу растет. Сама вроде сладкая, а во рту вяжет, вот потеха. – Эсси огляделась по сторонам. – Чем бы порезать?

Самуэль отошел к стене с инструментами.

– Ты б нож-то в колодце ополоснул для начала, – посоветовал Исайя.

– Ты меня за кого принимаешь-то? Я и сам хотел, – с жаром солгал Самуэль и вышел из хлева.

Эсси с Исайей улыбнулись, затем обернулись к ребенку, и улыбки их сразу померкли. Стало тихо, лишь иногда лопотал что-то Соломон. Исайя стал подкидывать его на коленке.

Эсси искоса поглядывала на него. Вот ведь вымахал, уже не тот мальчишка, у которого цвета радуги во рту не умещались. Ей вдруг захотелось спросить, помнит ли он тот запах. Блядский Домик так порос мхом и плесенью, что о запахе невозможно было забыть, даже катаясь по полу и изображая бурную страсть. Вонь эта навсегда стала для Эсси вонью шпионящих глаз. И сейчас ей хотелось поделиться этим с Исайей. Уж если кто и мог ее понять, то только он.

Вонь. И рассветные лучи, что струились сквозь щелястую крышу, освещали всю грязь и привлекали зудящих слепней. Никакой радости этот свет не дарил, лишь сильнее разжигал стыд и так сгущал воздух, что трудно становилось дышать. Наверное, пережить все это было бы легче, если бы рядом, укрывшись между светом и тенью, не стоял Джеймс, приспустив брюки и наставив на них свое орудие. Они же делали вид, будто его не замечают.

Эсси хотелось разузнать у Исайи, по-прежнему ли все это гвоздем сидит у него в голове. У нее вот сидит – и его доброта, и постигшее их унижение. Иной раз зазеваешься – и нахлынет. То когда хлопок на проклятом поле собираешь, то когда на поляну придешь да поудобнее устроишься на бревне. А бывает, Амос утром возьмется читать проповедь, а оно тут как тут. Он тебе про Иисуса, а у тебя перед глазами так и стоит Джеймсова ухмылка. Мэгги сказала, чтобы выкинуть кого-то из головы, нужно перестать произносить его имя, даже мысленно. Вот, верно, почему от самой Мэгги Джеймс шарахался, где бы она ни показалась. Но как выучиться не произносить имени мысленно, если сами мысли тебе неподвластны?

Проще всего было укрыться во сне. Ночами Эсси не снилось ничего. И там, в темноте, где никто не мог ее разглядеть, она была в безопасности. Хотелось верить, что Исайя чувствует это в ней, она-то в нем точно чувствовала. Разве они не все друг про друга поняли, когда корчились в кустах, подвывая от боли и обливаясь потом?

Или ему удобнее было прятаться в хлеву? Но почему? Если это и впрямь любовь на всем оставила здесь свой отпечаток, порождая красоту даже в муках, то как у Исайи хватало на нее смелости? Ведь он знал, для чего Пол задумал его использовать. Вот так без оглядки отдаваться можно только Господу, остальное опасно. Другие чувства нужно подавлять. Кому захочется, сбивая в кровь ноги и надрывая душу, нестись за телегой, в которой увозят любимого?

Что открылось им в той развалюхе, где они изображали страсть? В Блядском Домике, где все прогнило от телесных жидкостей, пролитых теми, кому удалось, и теми, кому нет. Может, их прямо тут и зарыли. А может, они смотрели на них сверху и потешались. Они ведь призраки теперь, а значит, знают простую истину: мы такие, какие есть, и другими не станем.

Если кто и помог бы разобраться, так только танцующие тени. Эсси, кажется, рассказывала про них Исайе. А теперь забыла, ведь в сердце ее стучала отныне кровь Иисуса, слишком поздно явившегося к ней на помощь, да и спасения от будущих угроз толком не обещавшего. Амос сказал ей – не волнуйся, я, мол, стану примером. А ей осталось лишь гадать – чего ради, если она уже стала одной из них.

И вот она здесь, сидит в грязном хлеву, а напротив нее воплощенное благородство качает на коленях ее злейшего врага и улыбается его лепету. Выходит, она права: не быть им с Исайей больше закадычными друзьями. Дай только срок, и предательство – неважно, серьезное или мелкое – взойдет по лестнице и влезет на трон с таким видом, будто тут всегда и сидело. А может, так оно и было, и удивляться тут нечему.

Вернулся Самуэль, мокрый насквозь и смеющийся.

– Нешто в колодец свалился, дурачина? – спросил Исайя.

– Не. Там Джеймс со своими прихвостнями терся, так я на реку решил сходить. А там Пуа. Взяла да окатила меня, бестолочь.

– А, – коротко отозвался Исайя. Они с Самуэлем обменялись взглядами.

– Ну да ладно. – Самуэль вытащил нож для резки сена. – Кто резать-то будет?

– Нож у тебя, – заметила Эсси.

Влажное лезвие поблескивало. И Эсси вдруг обратила внимание, как много тут, в хлеву, острых предметов. Топоры, вилы, лопаты, мотыги – последние, может, не слишком острые, но в сильных руках тоже могут стать опасным оружием. Она окинула взглядом хлев, не замечая ни Исайи, ни Самуэля, ни Соломона, ни животных, ни насекомых. Останавливаясь взглядом только на рассованных по углам и развешанных по стенам инструментах. Почему бы мужчинам не свалить их все в кучу, и пусть каждый выберет себе тот, с которым лучше управится. Только обязательно надо, чтобы все вместе. Разом. Потому что пули быстры и кого-нибудь скосить да успеют. Но не всех, не всех, и в этом их шанс.

Всех перестрелять невозможно. Ведь не только же страдания всех их объединяют. Еще и злость. Сара как-то рассказывала одну историю, а Эсси делала вид, что не слушает. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь сбегал к массе и донес, что они замышляют побег. И ведь они вовсе не хотели причинить никому вреда – хотя имели на это полное моральное право, одни лишь проданные любимые чего стоили. Нет, они просто хотели свободы.

Самуэль отрезал от пирога три ломтя. Один протянул Эсси, другой – Исайе, а третий взял себе и уселся с ним на полу.

– Ребятенку дать можно? – спросил Исайя.

Эсси пожала плечами, потом кивнула.

Исайя отломил от ломтя кусочек, размял его и протянул Соломону. Малыш облизнул его пальцы, сморщил носик и принялся жевать. Исайя собрал выпавшие у него изо рта крошки. Все проглотив, Соломон снова разинул ротик. Самуэль с Исайей рассмеялись.

– А бывает такое, чтоб двое мужчин сами растили ребенка? – прошептала Эсси, подавшись вперед.

– Чтоб две женщины растили, я часто видел. – Исайя нервно хихикнул. – Сдается мне, мужчинам только одно мешает – сами мужчины.

– Только это? – спросил его Самуэль.

Исайя не ответил. Малыш дернул его за руку, он снова отщипнул кусочек пирога и вложил ему в рот. А затем сам откусил от ломтя, улыбнулся и кивнул Эсси.

Самуэль, не отводя от него глаз, обратился к Эсси:

– Мир, значит? Говоришь, Амос мира желает? Это как же?

Эсси вздохнула, потерла ладонями лицо и заправила непокорную косичку за ухо.

– Говорит, наказывают-то нас все больше и больше. Сдается ему, это все оттого, что вы не желаете вести себя, как подобает.

«А как им подобает себя вести? – мысленно возразила она. – Такими уж небо их сотворило: один – вода, другой – сосуд для воды. Кому от этого плохо?» И все же, пускай им удалось обрести такое редкое сокровище, ее привел сюда долг. Она пришла, чтобы доказать свою преданность мужчине, который за нее торговался. Пускай и зря понадеявшись на честность деляги.

– И что, дал он слово, что больше меня не тронет? – выпытывала она у Амоса.

– Так не бывает, сладенькая моя, – увещевал ее он. – С тубабами этак запросто не сговоришься. Но обряд защитит тебя, даст ли он слово, нет ли. Они свои обряды чтут. А мы по-ихнему и сделаем. Перемахнем через метлу. Вырастим его семя. Да поклонимся его Евангелию. И никто тебя больше не тронет. Клянусь!

Эсси промолчала. Но молчание ее яснее слов должно было сказать Амосу: «Дак разве ж не нарушил он обет, данный мисси Рут, когда накинулся на меня? Неужто в их Евангелии сказано: «Твори зло, сколько пожелаешь»? У меня же и Соломон есть в доказательство! Дурачина ты, Амос. Хорошо хоть сердце у тебя доброе». Только он не услышал.

Эсси обернулась к парням. Самуэль смотрел на Исайю.

– Говорил я тебе, – сказал он.

Исайя не ответил. Только посмотрел на сидевшего у него на коленках Соломона и прошептал:

– Не желаете вести себя, как подобает.

Потом он поднял малыша высоко-высоко. Тот задрыгал ножками, захохотал и сунул в рот пальчики. Исайя снова усадил его к себе на колени, обернулся к Самуэлю и шепнул:

– Прости.

Тот покачал головой, поднялся и прошел в другую часть хлева, поближе к стойлам. А там поднялся на цыпочки и вскинул руки вверх. Икры его напряглись, ягодицы подтянулись. Казалось, он пытается дотянуться до чего-то, заранее зная, что не достанет.

– Что он делает? – тихонько спросила Эсси у Исайи.

– Ему тут слишком тесно, – ответил тот, не сводя глаз со спины Самуэля.

– А-а, – протянула она, рассудив, что «тут», вероятно, значит не просто «в хлеву», но «в этой жизни».

Потом встревоженно улыбнулась и посмотрела Самуэлю в спину. Ее прислали сюда расчистить путь, а добилась она лишь того, что гонимые отступили глубже в чащу. Встав с табурета, Эсси потянулась взять у Исайи Соломона.

– Давай провожу тебя до двери, – предложил тот, поднимаясь, – и малыша донесу.

Они медленно двинулись к выходу.

– Прямо не хочется его отпускать, – сказал Исайя.

– Мне не понять, – отозвалась Эсси. У порога она улыбнулась, забрала у Исайи Соломона и добавила: – Слушай, Исайя, ты зайди как-нибудь, объясни ему. Слушать-то он не станет. Но…

Она окинула их взглядом. Самуэль все так же стоял спиной, а Исайя чуть отклонил назад голову, словно открытый небесной благодати. Эсси открыла рот, но слова не шли у нее с языка.

«Никогда я вслух этого сказать не решусь, но ребенка я Соломоном нарекла, потому что одна половина его – моя, а вторая – нет. Что может быть страшнее?»

Она поглядела на губы Исайи, потом опустила глаза на мальчика. «Он впихнул его в меня, не спросив, хочу я того или нет. И вот малыш выскочил наружу, и жизнь стала сущим адом. Мне теперь его нянчить. На коленях качать, когда плачет. А Амос только сидит себе и поглядывает, чтоб я, как он выражается, «глупостей не наделала». Но что глупого в том, что я говорю как есть?»

Эсси шагнула за порог, бросила взгляд на свиней в загоне и впервые отметила, что у Соломона кожа точно того же цвета. Голос Амоса в голове произнес: «Заборчик, Эсси! Помни о заборчике!»

«Чего ради? – подумалось ей. – Если через него все равно можно перебраться? Доски гниют. Рейки ломаются. Однажды налетит ураган – глядишь, а никакой ограды уже нету. А чем же тубабы от бури отличаются? Вьются, как смерчи, уничтожая все на своем пути. Может, они и есть потоп, который наслал на землю Господь?»

Эсси развернулась и медленно пошла к воротам. «Я пришла сюда с пирогом, печь который не хотела, потому что Амос – лучшее, что могло со мной случиться. Он видит меня. Как вы не понимаете?»

Она обернулась. Исайя и Самуэль так и не сдвинулись с места. «Амос заключил сделку, пускай верит в нее только он один. Но пока она в силе, я забору рухнуть не дам и свиноматкой снова не стану. Где вы, ребята, были, когда мне худо пришлось? Знамо дело, тут отсиживались, чтоб не нарваться. Вот и я нарваться не хочу. Уж потащу и дальше свое ярмо, которое Амос велит мне любить, потому как вроде Иисус того хотел. Не такая уж большая цена, говорит. А платить-то кому пришлось? Тут он замолкает, потому как ответ ему хорошо известен».

Соломон вскинул голову, как раз когда слезы навернулись Эсси на глаза. Она поскорее проморгалась, утерлась и взяла себя в руки.

– Что ж, доброго здоровьечка, – крикнула она на прощание и пошла прочь.

Исайя помахал ей вслед. Самуэль же так и не шелохнулся. И Эсси с испугом расслышала в воздухе какой-то гул, доносившийся то ли от него, то ли откуда-то еще. Она поспешила к калитке, прошла сквозь нее и долго еще маячила в раме ворот, словно на картине, а потом свернула на север и скрылась из глаз.