Пророки

Амос

Амосу на своем веку всяких странностей повидать довелось: видел он, как из уже окоченевших матерей доставали живых младенцев, как избитые до полусмерти люди беседовали с тенями, как раскачивались подвешенные на деревьях трупы. Одного из них – друга его отца – звали Габриэлем. Амос мало что о нем помнил, давно это было. Он и об отце помнил немногое, только имя – Бой, да сгорбленный силуэт на фоне алого неба.

Чего ему вовек было не забыть, так это недостающей части Габриэлева тела – окровавленного куска мяса, который он нашел под деревом. Амос до сих пор костерил себя, вспоминая, как по ошибке принял ее за подгнивший плод и хотел уже отнести матери, чтобы та сделала из него варенье или начинку для пирога. По сей день вздрагивал и обхватывал себя руками, представляя, чем вся эта история могла закончиться.

В Пустошь его привезли уже взрослым, надев на голову что-то вроде птичьей клетки. Все потому, что там, в Вирджинии, одна тубабская женщина его оболгала, а убивать его обошлось бы хозяевам слишком дорого. Прутья заслоняли обзор, и внешний мир представал перед Амосом в виде отдельных тонких полос. То плачущее лицо мелькнет, то улыбающееся, но общей картины из таких обрывков не сложишь. Из скрипучей телеги он вылез, скованный с двадцатью другими несчастными и с ребенком на руках, – мать мальчика успела вырвать у него обещание. Они выползали из деревянного кузова на землю, гремя металлическими цепями и вздымая ногами рыжие облака пыли, от которой они хрипло кашляли, пока их гнали на поляну, и после, утром, на хлопковое поле. Он же по-прежнему видел одни лишь фрагменты, и каждый в отдельности казался не таким уж и страшным, вполне приемлемым. Так, может, птичья клетка была не так уж плоха? Думать о прошлом вообще-то опасно – еще ненароком возвратишь его к жизни. Однако временами прошлое милостиво. У одиночества длинные руки, но ведь он не просто покоя хотел, нет. Впервые увидев Эсси в поле, скрюченную, мокрую от пота, с убранными под белый платок волосами, он о покое и не думал. Нутром почуял, что им суждено быть вместе: вместе смеяться, вместе горевать. Потому что они созданы друг для друга. И Блядские Домики им не помеха. Когда Пол из девяти мужчин выбрал его, Амос понял, что это знак.

Он вздохнул. Доводилось ему на своем веку видеть странные вещи, оттого он и выучился закрывать глаза. Когда Пол в первый раз затребовал к себе Эсси, Амос молил его, пока не охрип, бог знает что сулил, но Пол оттого только сильней разъярился. Высечь пригрозил – только после этого Амос замолчал. Не потому, что струсил, нет, просто понял, что все бесполезно. Пол забрал Эсси, та покорно пошла за ним, тут Амос и осознал, что угодил в тупик. Начал воображать себе такое, чего никогда не смог бы претворить в жизнь, потому что это дорого обошлось бы не только ему, но и всем остальным. Проще простого было бы переломать Полу кости. А вот растереть их в порошок, вымазать им лицо и пуститься в пляс, потрясая посохом и призывая прародителей – слышащих ли его, нет ли, бог весть – давно забытыми словами, – уже сложно. Ведь Амос вовсе не был уверен, что к нему кто-нибудь примкнет.

Долго он тогда сидел в темной хижине. Смотрел, как наползала, кружась и содрогаясь, темнота. Как она тянулась к нему, оплетала нежно, принималась ласкать. А когда наконец вернулась Эсси – вся в крови, едва ноги переставляющая, с всклокоченными волосами и синяком под глазом – ему захотелось взять ее на руки, как ребенка, и тихонечко убаюкать. Он же вместо этого буркнул ей что-то злобное. Не смог сдержаться. Ведь в Эсси, как в зеркале, отразилась его беспомощность, а накинуться на того, кто на самом деле был виноват, у него не хватило духу.

– По мочкам ушей всегда можно определить, чего они хотят. Сам не знаю, как так выходит, – сообщил он ей, будто это имело какое-то значение. Идиот последний, позволил словам, заточившись о собственные зубы, вонзиться Эсси в кожу. И, не получив ответа, добавил: – Чего ж ты его не порешила?

Только в темноте он и мог такое сказать, потому что лица ее было не видно. Эсси резко выдохнула, и он весь застыл. Она, видать, хотела, чтобы он расслышал во вздохе ее упрек, невысказанное: «А ты?»

Следующим утром на хлопковом поле у него аж руки чесались, так хотелось прикончить кого-нибудь (не убить, нет, ведь убить может лишь человек, а таких, как он, закон за людей не считал). Пальцы его кровили, исколотые колючками, но руки были сильны, как никогда. Немного смекалки, и хоть одного из надсмотрщиков, Джеймса, скажем, он легко смог бы удавить. Невелика разница: что, согнувшись в три погибели под палящим солнцем, выдавливать волокно из раскрывшихся коробочек, что выдавить жизнь из человека. Каково было бы смотреть, как они помирают в расплату за все мучения? Уж он мог бы им в этом помочь.

Мысли эти бурлили внутри, мутили разум. Амос вообразил, как пихает Джеймсу в глотку все семьдесят фунтов хлопка, что уже успел собрать, и губы его на мгновение тронула усмешка.

Вот уже и сотня фунтов, хотя на самом деле он мог бы собрать вдвое больше. Но не стоит их обнадеживать. Покажи, что способен на большее, и в следующий раз, если не удастся выполнить новую норму, эти придурки исполосуют тебе спину и времени на поправку не дадут. Прямо так, окровавленного, и пошлют тебя, доходягу, обратно в поле и заставят под дулом ружья выдать им еще сотню фунтов. Вот почему он особо не старался.

И все же от вечной пахоты разум мутился, внешний мир исчезал, а небо и земля сливались в одно. Как же хотелось порой выпрямиться, раскинуть руки, может, вдохнуть полной грудью. А приходилось пригибаться, сжиматься, скрючиваться, словно тебя уже повесили на дереве. Ему и нужен-то был всего лишь глоток воздуха. Он даже рот не стал бы раскрывать. Нет-нет, счастлив был бы вдыхать и выдыхать через нос, только дайте. Они бы и не заметили ничего.

Но может, на горизонте уже забрезжила возможность обрести хоть какое-то подобие покоя?

Семь дней спустя он дал Эсси обещание.

– Больше этому не бывать. Уж ты мне поверь.

Вскоре Эсси начало тошнить по утрам, стало ясно, что в ее плоском пока животе поселился ребенок – а чей, не узнаешь, пока не увидишь, какого цвета у него кожа. И Амос понял, что обязан обеспечить ей безопасность. Он как раз сваливал в телегу последний тюк хлопка, когда небо зарозовело, возвещая, что к концу подошел еще один тягостный день, такой же, как будет завтра. Амос снял с головы соломенную шляпу, которую Эсси для него смастерила, прижал к груди и опустил глаза. К тубабам разрешалось приближаться только вот так, особенно если собирался о чем-то просить. Шибко уверенных они не жаловали, считали, те чересчур задирают нос. Амос выждал, пока к хижинам не потянется поток поникших, измученных до полусмерти, взмокших от пота работников. Очень надеялся, что их жалкий вид хоть немного утолит бушующую у Пола в душе злобу и хоть на минуту высвободит в ней место для сострадания.

Пол и Джеймс стояли у противоположного края повозки и обсуждали Исайю с Самуэлем. До Амоса донеслось слово «самцы». Потом Пол спросил, внимательно ли Джеймс наблюдал за ними в Блядском Домике. Тот кивнул, и Пол воскликнул: «Ну и где тогда негритосики?» А Джеймс, фыркнув, заметил, что ему стоило бы «сменять двух негодных ниггеров на одного крепкого черномазого». Но Пол возразил:

– Какой смысл продавать двоих лучших?

Амос обошел повозку и крадучись подобрался к ним.

– Масса, – осторожно начал он, всей душой надеясь, что идея его заставит их закрыть глаза на подобное нахальство. – Вы уж не взыщите, что потревожил. И в мыслях не было в ваши дела лезть. А только я спрошу, если позволите: как полагаете, может, нам, черномазым, тоже нужен Иисус, а?

Оба этих слова – «Иисус» и «черномазые» – он произнес впервые в жизни. Оставалось лишь надеяться, что награда за подобное предательство окажется достойной. Ведь он дал Эсси слово на седьмой день. Пол снял шляпу и покосился на Джеймса.

Тот, хмыкнув, тоже стащил свою и принялся обмахиваться ею, отгоняя мух.

– Тебе, кузен, похоже, не помешает пропустить стаканчик.

Развернувшись к Амосу спиной, они направились к хлеву, там оседлали коней, которых подвел им Исайя, и ускакали прочь. А он так и остался стоять у кромки хлопкового поля с маячащим над головой вопросом.

Но задавать его еще раз точно не стоило. Амос решил выждать. И был щедро вознагражден за терпение. Не прошло и двух недель, как Пол прислал за ним Мэгги. Амос хотел войти в Большой Дом с черного хода, но Мэгги подвела его к парадному крыльцу. Обыкновенно совать нос в Большой Дом не дозволялось никому, не говоря уж о том, чтобы пользоваться при этом входом для тубабов. И все, не считая Мэгги, Эсси и еще пары избранных, свято блюли невидимую границу, проходившую перед ведущей к массивным дверям лестницей. Оставалось лишь гадать, что там прячется внутри. Одни говорили, там пещера или ущелье. Другие считали, что конец мира. «Не, – возражал Амос. – Сдается мне, там одна лишь жадность». И был прав. Не потому, конечно, что умел видеть сквозь стены. Но потому, что внимательно слушал рассказы Эсси.

Раньше, до того как их счастье разрушили, она частенько говорила о хозяйском доме. Рассказывала, что для троих он слишком велик и что на стенах там заместо картин развешаны звериные головы.

– Торчат кругом морды, от хозяйских-то прям и не отличишь, – весело посмеивалась она.

Еще, по ее словам, выходило, что Галифаксы втроем умудрялись развести такой бардак, какой и за неделю не разгребешь. Приказывали навести порядок и тут же принимались все разбрасывать только для того, чтобы снова заставить убирать. Не заслужили эти бандиты своих мягких постелей, вот как она считала. И только для Тимоти делала исключение, ведь у мальчика, по ее мнению, была добрая душа.

Нигде больше не доводилось ей видеть, чтобы в комнате горело столько свечей разом. Когда свет льется сразу из сотни точек, тени по стенам скачут ну просто уморительные. А потом вдруг начинают увеличиваться и все растут, растут, пока не сделаются жуткими. Тут-то, говорила она, им с Мэгги сразу на ум приходило, что если бы хоть одну свечку толкнуть тихонечко, то, может, поначалу пламя бы тоже вспыхнуло роскошное да богатое, а после обернулось бы трагедией.

Пол ждал его на улице, у крыльца. И сразу же начал подниматься вверх по ступеням, временами оглядываясь на ошеломленного Амоса. Тот же так и застыл, погрузившись в мысли, вложенные ему в голову Эсси. Никогда еще он не подходил к Большому Дому так близко. И вот эти четыре белые колонны никогда не казались ему такими огромными. Прямо шаг ступить страшно. По затылку побежали мурашки, словно Амос почуял, что, если пройдет мимо них, пути назад уже не будет.

В некотором смысле так оно и вышло. Стоя у гладких ступеней, между обрамлявших их каменных вазонов с розами, он гадал, не совершает ли ужасную ошибку. Солнце светило в спину, и не видать было, какой кроваво-рыжей она сделалась в его гаснущих лучах. Доводилось ей раньше бывать черной, фиолетовой, красной и синей, но впервые она сменила окраску без боли.

– АМОС!

Он пришел в себя от резкого окрика и припустил вперед, перепрыгивая через ступеньки, но при этом не забывая держаться позади Пола и смотреть себе в ноги.

– Простите великодушно, сэр, масса Пол.

Может, стоило добавить комплимент, сказать Полу, что дом просто заворожил его своим великолепием? Стены его, однако, оказались вовсе не такими уж идеально белыми. Амос заметил, что штукатурка кое-где облупилась, а в самом низу, у земли, начала расползаться плесень. Ветерок принес пару листьев, которые, прошуршав по полу террасы, застыли меж двух стоявших на ней дубовых кресел-качалок. Но оконные стекла блестели, а ставни казались такими тонкими, что Амос невольно задумался, как за ними могло твориться нечто ужасное. Разве льнул бы так плющ к предавшей его возлюбленной?

Амос понимал, что как только Пол переступит порог, выбора у него не останется. Но сейчас еще можно было повернуть назад. С него, конечно, семь шкур спустят, но это ничего, заживет. Может, вот почему тубабов так привлекала жестокость? Потому что люди вроде как способны переносить и лицезреть любые муки и остаться невредимыми? Это если не брать в расчет шрамов, конечно. Те-то, ясное дело, покрывали их тела, как кора деревья. Но такие шрамы не самые страшные. Хуже те, которых не видно, – те, что полосуют разум, выжимают душу, бросают тебя под дождь, словно младенца, голого и беззащитного, вопящего, чтобы капли перестали на него падать.

Со всем возможным почтением Амос переступил порог Большого Дома и немедленно ощутил себя маленьким и грязным. Забывшись, он поднял глаза к потолку. Ну и высокий, и на цыпочки встанешь – не дотянешься. И ни пятнышка грязи нигде, сколько ни приглядывайся – а уж он-то приглядывался.

– Поторопись, – окрикнул Пол, прервав его мысли. – Почему вы все такие медлительные?

Но иди Амос хоть чуточку быстрее, он непременно налетел бы на Пола или оказался с ним рядом, что тоже считалось преступлением. Пришлось перестроиться на ходу и вместо одного длинного шага делать два коротких. Пол остался доволен.

Краем глаза Амос увидел Мэгги. Та смахивала пыль с кресла, на котором лежала вышитая подушка. Амосу издали показалось, что изображает вышивка Галифаксово хлопковое поле в самый полдень, когда солнце стоит высоко-высоко, а за сборщиками строже всего следят. Горло в эти часы так пересыхает от жажды, что, кажется, вот-вот пойдет трещинами и рассыплется на кусочки, но надсмотрщики глядят на тебя так, чтобы ты и думать не смел передохнуть чуток, всем своим видом напоминая, что могло быть и хуже. Ты мог бы рубить тростник, рискуя отхватить тесаком ногу или руку. Мог попасть в доки с мужчинами, которые давно одичали без цивилизации и перестали отличать одну дырку от другой. Мог добывать индиго, навсегда выкрасив ладони в синий. Мог попасться в лапы врачей, которым опыты ставить сподручнее всего на трупах. Так что благодари судьбу, что ты всего лишь сборщик хлопка, а иногда постельная грелка. Могло быть и хуже.

Амос гадал, не на него ли это Мэгги так злобно зыркнула. Не так уж часто они общались, и он вроде ничем не успел заслужить подобного отношения. Насколько он знал, Мэгги дружила с Эсси – должна была сообразить, что все это он делает ради нее.

Неужели она не понимала, что его нынешнее унижение впоследствии обернется величием? Пожалеет еще, что этак сердито косилась на него, пока он шел вслед за Полом в комнату, дверь которой теперь захлопнулась за ним. Узнай она, какой хитроумный план он придумал, и непременно восхитилась бы. Они заключат сделку, пускай не открыто, пускай негласно: Пол растолкует Амосу учение Христа, хоть это и запрещено законом, он же в обмен убедит народ с плантации, что повиновение лучше бунта, ведь земные блага не идут ни в какое сравнение с благами небесными. И во всей Пустоши никто и никогда не поднимет нож на хозяина или хозяйку.

Больше того, ему и упрямство изжить удастся. А ведь Самуэль и Исайя выбрали воздержание из чистого упрямства, разве нет? С бабенками, которых к ним подсылали, все в полном порядке, Пол сам уже это доказал. И не могут ведь они оба быть бесплодными! Значит, они просто из вредности не дают Полу осуществить свой план и приумножить собственность. Хотят, чтобы род их прекратился, будто надеются таким образом избавить потенциальных отпрысков от якобы выпавших им самим страданий.

Ха! Слава Господу! Иисус победит то, с чем не справился кнут. Вот и славно!

Но и это было не все. В промежутках между буквами прятался дух. А это кое-чего да стоило. Амос знал, что вместе с успехом к нему придет и власть. Не слишком большая, нет, только не подумайте, что темнокожий вот так запросто способен провести тубаба. Придется доказать, что люди к нему прислушиваются. Доказать, что в Эсси Полу больше нет надобности. Аллилуйя.

А чтобы Пол благословил его, воцерковленный отныне Амос возьмет Эсси в законные жены. Просто перемахнет с ней через метлу – в детстве он не раз видел, как такое проделывали его сородичи. Сначала, конечно, нужно будет спросить разрешения у Пола. Существуют строгие правила, никакой обряд в поместье без согласия хозяина проводить нельзя. Ясное дело, ни лошадей, ни труб, ни безупречно пошитой одежды им не видать. И гости к ним не приедут, и родители Эсси не отдадут ему ее руку, потому что их самих давно кому-то отдали. А все равно нет в мире зрелища прекраснее, чем воды Язу, спешащие на встречу с великой Миссисипи, чтобы, соединившись с ней, вместе отправиться в долгий путь к Мексиканскому заливу.

Именно от этой последней мысли – а вовсе не от вида кабинета Пола, две противоположные стены в котором от пола до потолка занимали книжные полки, – Амос ахнул. Но Пол улыбнулся, верно, посчитав, что его так впечатлила роскошь, и важно прошествовал за кленовый письменный стол. На столе лежали аккуратные стопки бумаг, справа стояла чернильница, на крышке которой изящно пристроилась ручка. Пол сел и жестом велел Амосу подойти. Тот робко шагнул к столу, глядя в пол и комкая в руках свою несчастную шляпу так, будто хотел изорвать ее на клочки. Пол тем временем зажег свечу в бронзовом подсвечнике.

– Расскажи мне, что ты знаешь о Христе, – приказал он, для чего-то повысив голос.

Амос знал, что Пол любит разглагольствовать (звук собственного голоса его прямо-таки завораживает), а еще обожает цитировать Библию, не заботясь о том, хотят его слушать или нет. Эсси рассказывала, что, когда к ним с Рут съезжаются гости, Пол так и норовит подсесть им на уши. В дни приемов в Большой Дом сзывали как можно больше народу. И всех рядили в лучшие платья, чтобы гости восхищенно ахали и восторгались, как прекрасно белое смотрится на черных. По словам Эсси, они так на них таращились, словно подобный контраст отчего-то их успокаивал.

И ведь все видели, все, рассказывала она. Как гости зевали, закатывали глаза, доставали часы из нагрудных карманов, прикидывались, будто им пора ехать, – словом, всеми доступными способами показывали, что им уже обрыдло слушать. А Полу хоть бы что. Верно, думает, раз уж они явились к нему в дом, пускай за честь почтут услышать слова, которые сам Господь вложил ему в рот.

Амос и еще кое-что заметил – с каким удовольствием Пол рассуждал о приумножении, превосходстве и благочестии на своем родном языке. И в который раз ему позавидовал. Интересно, каково это – просыпаться каждое утро и приветствовать новый день на языке, которым владела твоя мать и мать ее матери? Да что уж там, знать бы хоть, кем эта самая мать его матери была!

– Еще раз хочу подчеркнуть, черномазый, что путь, которым ты решился пойти, не для глупцов. Если ты избран, то отныне навсегда должен быть предан Всевышнему и мне, человеку, который открыл его для тебя.

Уткнувшись подбородком в грудь, Амос пробормотал:

– Да, масса.

– Как ты сказал?

– Да, сэр, масса Пол, – повторил Амос громче, нервно обтирая руками бока.

Уже не в первый раз он ощутил в животе неприятное чувство. И нет, оно родилось там вовсе не потому, что он осознал свое поражение. Вот он стоит тут, склонив голову перед мужчиной, запятнавшим женщину, с которой вскоре метла соединит его навечно. Нет, не так! Если он кого и запятнал, то только самого себя! Преступил законы своей же морали. Такого не спрячешь ни за изящной одеждой, ни за грамотной речью, ни за семейными портретами в красивых рамках. Ишь, как они смотрят оттуда и улыбаются этак сдержанно. Посредине, словно тут ей самое место, сидит «леди», а слева и справа от нее стоят муж и сын, охраняя ее от любого случайного взгляда. Такая вот картина висела у Пола над камином, в котором, бывало, огонь, набравшись наглости, потрескивал даже в августе.

Нет, сэр, не защитили бы его все эти цацки. Не спасли бы ни столбики монет, ни векселя, ни набитые людьми телеги, ни сотни акров земли, всегда радостно зеленевшей, сколько бы мертвецов в ней ни лежало, сколько бы доходяг ее ни топтало. Ничто не избавило бы Пола от справедливого возмездия, если бы только Амос пошел до конца, до самого-самого края, если бы шагнул за него, как в бездну. Вот только тем самым он не вывел бы Эсси из-под удара. А значит, ниже, ниже голову. Пускай ярость Пола увидит, где должна сиять корона.

Долгие месяцы Пол учил Амоса, читая ему то, что сам называл «книгой творения и источником имен». Ночами Амос пересказывал все, что узнал, Эсси и ее животу, чтобы ребеночек тоже набирался ума. Эсси завороженно хлопала глазами и утверждала, что никогда еще не слышала, чтобы человек умел рассказывать так увлекательно. В конце концов Амос осознал, что так плавно и ритмично не умел говорить даже Пол. И обрадовался. Вот тогда к нему и пришло это чувство – чувство, что он возвышается.

Он почти уже добрался до вершины, когда Эсси произвела на свет разочарование. Одного взгляда на кожу младенца хватило, чтобы понять, чей он. Повитуха завыла, ребенок заорал, а Эсси выкрикнула: «Соломон!» Амос отшатнулся, судорожно вдохнул и резко выдохнул.

А потом опустился на колени рядом с Эсси. Он сразу понял, что она ему предлагает, слишком хорошо помнил ту историю. Разрубить ребенка надвое?

– Не-е, мэм. Прости уж. Нельзя. Как нам тебя спасти, если мы такое выкинем? Никак, уж поверь. Я-то знаю.

Вершина была так близка, но круглые сутки звучащий в хижине женский и детский плач столкнул его вниз. И тут Амосу начали сниться сны – без конца и начала. Дикий вихрь из молний, воя ветра, раскатов грома, громкого пения, ярких красок, размытых фигур и музыки. Он ничего не понимал. Сознавал только, что падает, потому что именно этого и ожидал. Правда, он думал, что рухнет вперед – как валятся на тюфяк в конце долгого дня, выставив перед собой руки, чтобы не расшибиться. О чем он не догадывался, так это о том, что опрокинется на спину. И раскинутые руки никак не смягчат удара. И вот он орал и сучил ногами в ослепительной белизне, где даже его собственный голос не отдавался эхом.

Там, в облаках, жил некто, обративший мир в одеяло из тумана, в котором сейчас барахтался Амос. Некто не то чтобы невидимый, скорее окрасивший мир в свой цвет, чтобы никто его не нашел. Амос знал: нужно просто ждать. И однажды он вознаградит за терпение и покажется. А Амосу и мгновения хватит, чтобы запомнить, где оно, мягкое, как хлопок, убежище для всех дураков. И небесный хор в ту же минуту пропоет его имя.

Но не было никакого хора. Он слышал один-единственный голос, скрипучий, будто гравий или ледяная крошка. Когда этот голос звал Амоса по имени, у него кровь стыла в жилах.

Он просыпался, задыхаясь, липкий от пота, мучимый голодом и жаждой, изможденный. Зато просветленный. Благодаря этим странным снам Амос получил новые знания, новое видение, новую уверенность в своих силах. И пускай истолковать их значение у него не получалось, Амос знал, что стал проводником, благодаря которому истину узрят и другие. Настанет время, и те силы, что сейчас приходят к нему, пройдут сквозь него. Он отмечен, он – язык. Пускай измученный, зато избранный. С Полом такого никогда не случалось. Это было Амосово, только его и больше ничье.

Эсси лежала с ним рядом, а он смотрел на нее новыми глазами, оглаживал каждый черный как смоль завиток на ее голове, каждую тугую прядку, вившуюся вдоль шеи. Выступавшие позвонки на ее спине вели к тому божественному, что принадлежало только ей. Амос надеялся, что теперь, изменившись, он сможет преподнести ей этот дар, вернуть Эсси то, что принадлежало ей по праву. Он будет петь псалмы и нести слово Божье, а она сможет снова стать собой.

На его первую проповедь пришло только четверо, остальные не нашли в себе сил отказаться от законного отдыха. Амос попросил у Пола разрешения устроить собрание на поляне, которая, хоть и лежала позади хлопкового поля, все равно относилась к владениям Галифаксов. И тот приставил Джеймса следить за ними.

За неимением горы Амос влез на большой камень. На него разом обрушились свет и тени. И с этой секунды люди уже не могли отвести от него глаз.

– Чего б только Господь не отдал за кувшин лимонада, – сказал он и отер выступивший на лбу пот сложенным вчетверо клочком ткани.

– Я б и от компота не отказался, – вставил Малый По Кличке Олух, и все рассмеялись.

– Ваши тела – это не вы, – вкрадчиво начал Амос.

Под сенью деревьев стоял Джеймс с ружьем в руках.

– Это как же? – спросила женщина по имени Наоми. – Кто ж я тогда, если не мое тело? Вон, шрамы да мозоли докажут.

Улыбнувшись, Амос подошел к ней и взял за руку. Наоми не сводила с него подозрительного взгляда. Вторую руку он положил ей на грудь, ощутил биение сердца под ладонью и покачал головой. А затем резко отпрянул, хлопнул в ладоши и запрокинул голову к небу. Закрыл глаза и прислушался к внутреннему голосу. Шепоток этот звучал у него внутри беспрерывно, но расслышать его можно было только в полной тишине. Нужно было, чтобы утихло все, даже звук его собственного дыхания, вот тогда Амосу удавалось впитать в себя негромкие слова, вне всяких сомнений доносящиеся из самого центра мироздания, из тумана, который однажды непременно расступится и явит ему желанное убежище.

Открыв глаза, он снова взглянул на сидящую перед ним Наоми.

– Я принес тебе благую весть, мэм.

И та схватилась за щеку, словно тоже услышала шепот.

Джеймс, наблюдавший за происходящим со стороны, стащил с головы шляпу, опустил ружье, оперся на него, как на трость, и пробормотал – негромко, но Амос услышал:

– Чтоб меня черти взяли!

– Пирог-то вам как, понравился?

Вопрос Амоса пылью взметнулся в воздух, повисел немного, а затем, подхваченный ветерком, перемахнул через плечо Исайи. Они с Самуэлем бок о бок застыли на пороге хижины Амоса и Эсси, явно готовые к бою. Но Амос не испугался. Дверной проем за спинами парней занавешен был от солнца куском синей ткани, и потому лица их оставались в тени. Амос различал лишь их яркие глаза и полные губы. Но так оно и лучше. Амосу только спокойнее стало оттого, что в полумраке они сделались еще черней.

– Стряпает Эсси хоть куда, верно?

– Че те от нас надо? – негромко, но твердо спросил Самуэль.

Амос сложил ладони вместе, сжал губы и закрыл глаза.

– Говори прямо, Амос, – добавил Самуэль.

Тогда Амос снова открыл глаза и посмотрел на него.

– Куда уж прямее. Масса хочет, чтобы вы произвели на свет деток.

Подавшись вперед, Самуэль пристально вгляделся в его лицо, словно пытался что-то в нем отыскать. А найдя, вскинул бровь.

– Что он тебе посулил? Больше еды? Отпустить в город? Вольную дать? Бывало такое хоть раз, чтобы тубабы держали слово?

Амос, улыбнувшись, откинулся назад и кивнул.

– Пуа, дочка Тетушки Би, как раз в возраст вошла. Ты бы с ней много крепеньких пострелят для массы заделать мог.

Исайя покосился на Самуэля. Глаза у того забегали, и все стало ясно без слов. Амос переводил взгляд с одного на другого.

– Как вам такое, а? – спросил он.

Парни не отвечали.

– Понять не могу, чего ради вы все усложняете? – невозмутимо продолжил он. – Нешто от вас требуют такого, чего ни один мужик никогда не делал? Чем вы лучше других?

Молчание.

Исайя снова покосился на Самуэля.

– Зря ты наседаешь, Амос, – прорычал тот.

Пару секунд не шевелился, а потом выскочил из хижины и подхватил с земли камень. Небольшой такой, как раз поместился в ладонь. С камнем в руке Самуэль снова ворвался в лачугу, размахнулся и швырнул в Амоса. Просвистел он буквально в дюйме от головы. Конечно, Самуэль нарочно промазал, с такого близкого расстояния промахнуться трудно. Но Амос все же повалился на спину и тут же снова вскочил. В сторону Самуэля он и шагу не сделал. Исайя прикоснулся к его напрягшемуся предплечью, но Самуэль отшатнулся и выбежал из хижины, оставив друга наедине с Амосом.

Амос, посмеиваясь, отряхнул штаны и направился к Исайе.

– Норов-то какой, а? Ты б ему сказал, чтоб коней попридержал. Не то кнут быстро научит его хорошим манерам.

Исайя не ответил. Амос опустил руку ему на плечо, Исайя посмотрел на нее и снял – аккуратно, без злобы. На Амоса он глаз так и не поднял, все смотрел туда, где вместо двери развевалась синяя занавеска. Амос шагнул в сторону – так, чтобы попасть в его поле зрения, склонил голову набок и заглянул Исайе в глаза.

– А ведь ты помнишь, верно? Помнишь, повозку-то? – Он пригнулся и сделал вид, будто несет – нет, укачивает! – на руках ребенка. Руки его оставались пусты, и все же в них словно лежало что-то.

Исайя вытаращил глаза, разинул рот и поначалу не мог выговорить ни слова.

– Так это был ты? – наконец произнес он дрожащим голосом. В толк не возьму, чего ж ты мне раньше не сказал? Зачем так долго молчал?

Он шагнул к Амосу вплотную. Тот не двинулся с места.

– Я…

– Ты ведь обещал назвать мне мое имя. Говорил, что слово дал.

– Все ждал, когда ж ты мужчиной станешь. Чего мне с мальчишкой разговоры разговаривать? Ему такой ноши и не снести.

– Ты все это время знал, что это я, и ни словом не обмолвился? – повторял Исайя срывающимся голосом.

Амос снова положил руку ему на плечо.

– Я знал, что это ты, и сказать тебе думал, как время придет.

– Ну дак ведь вот оно и пришло, нет разве? Скажи мне!

– Скажу, когда заслужишь.

– Это как же? То когда мужчиной стану, то когда заслужу? Скользкий ты тип, Амос.

– А ты давай-ка, сынок, с нами на поляну в воскресенье. – Амос наконец опустил руки.

– Имя! Мое имя! – выкрикнул Исайя.

На глаза у него навернулись слезы. На щеках влажно заблестели дорожки. И хоть радости это Амосу не доставило, он все же улыбнулся, думая про себя: «До Исайи еще можно достучаться».

Исайя молча смотрел, как трепещет на ветерке синий лоскут.

– Я ведь не только имя твое знаю, а и еще кое-что, – продолжал Амос. – Уломай Самуэля сойтись с Пуа. Потом и тебе кого-нибудь подыщем. Только не Эсси. С Эсси хватит.

Исайя глянул на него так, словно никак не мог выдумать ответа. Потом закрыл глаза. Амос смотрел, как еле слышно заключает Исайя сделку с отчаянием. Какой-то странный звук, не такой нежный, как птичья песнь, не такой страшный, как полдневный гром, донесся до него, заставив затосковать по тому краю, где он жил раньше. По Вирджинии. Это зря, конечно. Ведь та земля – впрочем, как и эта – никогда ему настоящим домом не была. А где он, его дом, Амосу никогда не узнать, вот отчего, наверное, было так больно.

Исайя открыл глаза.

Губы Амоса шевельнулись – не то шепнуть ему что-то, не то поцеловать, язык заворочался за зубами. Но он тут же захлопнул рот. Все бы отдал, чтобы облегчить и свою боль тоже. Покачав головой, он раздраженно вздохнул.

– Пуа. И для тебя найдем кого-нибудь. Только не Эсси.

Исайя вышел из хижины. Коротко глянул себе под ноги. Плечи его ссутулились. Значит, Амосу все же удалось придавить к земле того самого мальчишку, которого он когда-то с нее поднял. И пускай другого выхода не было, ему все же стало не по себе. Исайя вдруг сорвался с места и бегом припустил к хлеву, вскоре скрывшись в облаках поднятой его же пятками пыли. Амосу оставалось лишь смотреть на лоскут синей ткани, легонько трепетавший на ветру.

Через несколько дней после того, как Самуэль едва не раскроил ему голову камнем, Амос, слегка обеспокоенный, отправился в хлев. Всю дорогу он молился, не замечая ни игравших в траве детишек, ни знакомых, махавших ему, когда он проходил мимо их хижин. Пускай уж простят его за неучтивость. Добравшись до ограды, он заметил у дверей хлева Исайю с Самуэлем. Те, стоя на коленях, возились с помойным ведром. Фигуры их окутывало сияние, но Амос решительно отказывался любоваться его блеском.

– Придете на службу? – выкрикнул он и, протиснувшись между планками изгороди, с улыбкой направился к ним.

Парни обернулись на его голос. Амос глянул сначала на одного, потом на другого и в итоге остановил взгляд на Исайе.

Самуэль со свистом выдохнул сквозь зубы и снова занялся ведром.

– Зай мне рассказал, что ты ему сообщил, а что сообщить отказался. Прямо руки чешутся отделать тебя хорошенько, – сказал он, прищурившись, и поднялся на ноги, сжимая кулаки. – Проваливай давай!

Амос отступил на пару шагов.

– Эх, молодежь, я ж не только о вас забочусь, я за всех нас пекусь. – Он сложил ладони, умоляя – умоляя! – мальчишек к нему прислушаться. – Ну хоть разок, а? Ты разок, он разок – и вся недолга.

– Одним разом дело никогда не кончается, – буркнул Исайя. – Вон хоть у Эсси спроси.

Амоса словно в живот ударили. Он закрыл глаза и погрузился в мысли, надеясь, что найдет в них более действенный довод.

– Выходит, пущай нас всех изобьют, измордуют, продадут, а то и в землю зароют, потому что вам чуток прогнуться неохота?

Продолжил он не языком, а глазами. «Невдомек вам разве, что каждому, кто хочет хоть каплю мира и покоя получить, приходится гнуться? Никто не любит давать массе, чего он хочет, но давать ему повод народу нравится еще меньше. А вы ему столько этих поводов даете, что смотреть страшно. Я понимал вас, пока не обрел Иисуса. Радовался тому, что мы заодно. Но теперь глаза у меня открылись, и я вижу, вижу. Я прогнулся, я заключил сделку, чтобы Эсси, мне и всем вам дали хоть каплю покоя. Примите же ее. Неужто так сложно?»

Даже сейчас он видел, как искрит между ними воздух. Будто в нем натянулась прочнейшая паутина, унизанная капельками воды. Только одна ниточка оборвется, глядишь, а паутина снова целая, блестит, удерживая пролившийся дождь. А потом вдруг как лопнет, не выдержав веса, и снова весь мир ясно видно. Но горевать о паутинке не стоит, ведь умытое дождем утро щедро дарует свою красу, завораживая запахом ястребинок.

Ни Исайя, ни Самуэль так и не ответили на незаданный вопрос. Хотя на одно мгновение Амосу показалось, что Самуэль готов преклонить колени. Но нет. Он лишь снова занялся помойным ведром. Исайя же встал и подошел к нему ближе.

– Мое имя. Пожалуйста, – попросил он, растянув последнее слово так, что дрогнула нижняя губа.

Самуэль тронул его за руку и покачал головой.

– Не унижайся.

– Сынок, ты ж знаешь: как аукнется, так и откликнется, – отозвался Амос, глядя Исайе в глаза.

Исайя прикусил нижнюю губу, развернулся и ушел в хлев.

Самуэль выпятил грудь. Амос решил было, что тот сейчас накинется на него. На этот раз он был готов к драке. Но нет, тот просто развернулся и последовал за Исайей, оставив Амоса наедине с ведром.

Парни скрылись в хлеву. Но тени их так и остались на земле, в том месте, где они стояли на коленях.

Амос знал, что так поступать негоже. Все, что произошло в Блядском Домике, должно там же и оставаться. И все же он попытался расспросить Эсси об Исайе, но та, как обычно, толком не ответила. Лишь посмотрела на него этими своими проницательными глазами, огромными, вмещавшими сотню тайн. И все равно Амос только об одном и мечтал – о том, чтобы ее защитить, о том, чтобы дать ей жить спокойно.

Измотанная работой в поле, она негромко посапывала, растянувшись рядом с ним. Амос вгляделся в ее блестящее лицо. Такая красавица! Отчего же у них с Исайей дальше шепотков да смешочков дело не зашло? Почему у него самого сразу не получилось, Амос понимал. Он ведь уже немолод. Даже вот и седина на висках появилась. Мужчины в годах не так плодовиты, как юнцы. Дал бы Пол ему больше времени, и они с Эсси настрогали бы ему десяток пострелят. Но для Пола – как и для всех тубабов – время текло иначе, слишком быстро и непредсказуемо.

Эсси ничего путного ему не рассказала, и Амос не стал настаивать. Значит, она все это там, в Блядском Домике, и похоронила. Что ж, раз так, он встанет посреди ночи, возьмет лопату и попробует что-нибудь выкопать. Он должен попытаться. Ради нее.

В хлеву было темно. Ему удалось разглядеть только лошадей и две сплетенные тени на земле. Две тени! Сплелись на земле. Да уж, доводилось Амосу на своем веку видеть странные вещи. Но это – это затмевало все!

Поразительно, до чего все оказалось очевидно. И в то же время, как легко мог ничего не заметить человек, недостаточно любопытный, чтобы искать ответ, маячивший прямо у него под носом. Ведь такое и узнаешь – не поверишь.

Амос с самого начала считал, что они друг к другу слишком привязаны. Опасно это, нельзя людям сходиться так близко, тем более здесь. Он даже и Эсси обнимал только одной рукой. А вторую всегда держал наготове, чтобы было куда уткнуться и поплакать, когда остынет тело той, кто рядом. Но раньше, до того как пали покровы и пред ним предстала неприглядная правда, Амосу и в голову не приходило, что может означать эта странная близость.

Ясное дело, когда женщин рядом нет, мужик может воспользоваться собственной рукой, свиньей или – в крайнем случае, с неохотой и осознанием преступления, – нечистым местом другого мужика. Похоть есть похоть, а мужчины всегда стремятся получить облегчение, не считая того, которое несет в себе смерть, конечно. Но как можно вообще не испытывать влечения к женщинам, никак на них не реагировать, добровольно соглашаться, чтобы во сне тебя обнимал мужчина, когда женщин, мягких и нежных женщин, вокруг – как хлопка на поле?

Амос попытался вытрясти из головы навязчивые картинки. Когда мужчина ложится с женщиной – это ведь не только угодно Христу, это просто логично, разве нет? Риторический вопрос. Ответа на него Амосу слышать не хотелось. А у того, чем Исайя с Самуэлем занимаются, даже и названия нет. По крайней мере, он его не помнил, что беспокоило едва ли не больше, чем увиденное. Они ведь не женщины. Женщин Господь сотворил слабыми. А ведут себя так, словно по крайней мере один из них женского пола. Больше всего Амос боялся, что за такие выходки у них отберут последние крохи того, чего и так уже почти не осталось. Глупость какая – демонстрировать свои пристрастия так открыто, так свободно – пускай и под покровом ночи. Если б они хоть чуть-чуть думали о других, у них бы хватило совести скрывать свои странности. Хоть бы прятались получше, холера их забери, чтоб тубабу на глаза не попасться. Неужто непонятно, что все они перед Полом – пустое место?

Нет, постойте.

Не пустое. Они – из души и тела. Они – внутри тел. Просто над своими телами у них нет власти.

Амос не в силах был и дальше разглядывать сплетенные тени. Особенно тень того, кого он много лет назад на руках нес от повозки. Нет, вы только подумайте! Берут и забрасывают мальца в телегу, как тюк хлопка. Он криком кричит, а родителей тем временем избивают в кровь за то, что осмелились протестовать. Просто удивительно, как это мальчик пережил поездку. Конечно, под конец ему дурно стало, но оно и немудрено – ведь воды и пищи им давали в обрез, и всю дорогу от насекомых отбою не было. Но Амос не обратил внимания на тяжелые цепи, и поймал мальчика, и придержал, чтобы тот не свалился в грязь. А держа его на руках, гадал, каково это – иметь собственного ребенка. Прижимать его к груди, чтобы завитки отцовских волос щекотали щечки малыша. Смотреть на сына, а тот чтоб смотрел в ответ, дергал за бороду и смеялся.

Прячась от светивших вдалеке фонарей патрульных, он побрел обратно в хижину. И по дороге думал, что еще мальчишками часто видел Самуэля с Исайей у хлева, и всегда они держались в стороне от остальных. Один черный, другой темно-лиловый, один улыбчивый, другой хмурый. Может, если бы кто-нибудь на подгибающихся от слабости ногах шел от повозки с Самуэлем на руках, он тоже потом считал бы его сыном.

– Вы знали? – спросил Амос у своей паствы.

И стал внимательно вслушиваться в перешептывания. Женщинам в этих парнях нравилась отзывчивость, мужчинам – отвага. Мэгги сказала, что между ними нечто древнее, из тех времен, когда не было еще ни кораблей, ни ружей. Но Амос о таком не слыхивал. Эсси ему и спрашивать не пришлось, теперь-то понятно стало, отчего они с Исайей хихикали. Но ничего смешного тут не было. И как только она не понимала, что именно из-за Исайи Пол явился за ней?

Пол. Амос не сомневался: стоит тому понять, что кроется за упрямством Исайи и Самуэля, и он просто из себя выйдет. Его неуемный разум Этими Двоими не ограничится, он всех начнет проверять, придумает самые изощренные и жестокие способы сделать так, чтобы и другие не предались беспутству. И получится, что из-за двоих пострадают все.

Под ребрами у него разрасталась злоба. При виде этих парней все пускалось в пляс: и старики, и дети, и мухи, и трава. Одни черноглазые Сюзанны[2] гордо отворачивались от них, впрочем, как и от всех остальных. Недоверчивые по натуре, они тихонько вздрагивали, когда парни проходили мимо, но не более. Конечно, им-то, увенчанным золотистыми коронами, поклоняться приходилось разве только дождю. Вот его они встречали бурным трепетом. Но пастве Амоса до них было далеко.

Теперь, после того как Амос увидел парней в истинном свете, каждый раз, когда они попадались ему на глаза – резвились ли в воде, таскали тюки сена, возились со скотиной или просто сидели рядом, привалившись к стене, и кормили друг друга с рук, – его так и тянуло восславить их имена. Приходилось жмуриться, ведь от них исходило такое сияние, какого он раньше никогда не видел. Какая жалость, что именно ему придется его уничтожить.

Ясное дело, темы проповедей пришлось слегка изменить. Одному ему с парнями не справиться, а вот если вся плантация против них ополчится… Не обращая внимания на теснившее грудь раскаяние, он являлся в хижины к тем, кто осмеливался потворствовать Исайе и Самуэлю, – на поляне нельзя, не дай господи тубабы пронюхают раньше времени – и строго их отчитывал. Многие пугались, не привыкли, чтобы его обыкновенно журчащий, как речная вода, голос звучал так сухо.

– Думаете, Бог ничего не видит? – негромко спрашивал он, указывая на хлев.

Темные пальцы подрагивали в воздухе, словно голые ветви деревьев на ветру. Оставалось надеяться, что неуверенность не окутывает его подобно воскресной одежде. Ведь это ему Пол доверил священные слова. А в книге сказано было: «плодитесь и размножайтесь во славу Господа». Вот что он пытался объяснить в ответ на многочисленные «почему», обрушившиеся на него с губ почти всех, к кому он обращался.

Амос предвидел, что будет трудно, что люди не сразу к нему прислушаются. В конце концов, он ведь и сам не так уж твердо стоял на своем. А Самуэль с Исайей охотно приходили на помощь всем и каждому. Ни дерзкий, ни скромный черствостью не отличались. К тому же мальчики были сиротами, и многие относились к ним, как к собственным детям. Народ сироток любит. Больше всех пеклись об Исайе с Самуэлем женщины. И особенно Мэгги, хотя, казалось, уж она-то должна была понимать, что к чему.

– Ма-а-ать честная, – шепнул Амосу в ответ Малый По Кличке Олух. – Ты уж не серчай, как по мне, пускай себе любятся, с нас-то не убудет.

– Они никому не мешают, – тихо сказала Наоми. – Кто знает, сколько нам осталось? Неужто нельзя и ложки меда от этой бочки с дегтем урвать?

Но большая часть тех, к кому Амос обращался, лишь молча переглядывались. И на лицах их постепенно проступало выражение, которое до сих пор Амосу доводилось видеть только у тубабов. Казалось, первое лицо занялось, словно факел, и по очереди подпалило все остальные. Амос ожидал столкнуться с сопротивлением, но внезапно со страхом понял, что его собственный народ во многом очень схож с тубабами. До сих пор никому из тех, с кем он беседовал, и в голову не приходило, что он может быть в чем-то лучше других, иметь привилегии или собственное мнение. Пол временами выделял тех, кто быстрее и ловчее собирал хлопок, но в награду они получали лишь больше работы. Иногда проявлял снисходительность к тем, чья кожа благодаря его собственному вмешательству была светлее, чем у других, но обычно это дорого им обходилось. Теперь же благодаря Амосу эти люди поверили, что и для них однажды наступит светлое завтра – лишь потому, что изгоями будут не они.

Приходили к Амосу по двое, и он переманивал их одного за другим. Вскоре Исайю и Самуэля начали избегать. Народ готов был ходить к полю длинной дорогой, по высокой траве и мимо надсмотрщиков, лишь бы не пересекаться с ними. Инструменты больше не возвращали им в руки, а оставляли на земле возле хлева. Купались выше по берегу реки. Не оставляли им места у костра. Отводили глаза и морщились, когда Исайя и Самуэль осмеливались выказать нечто, хоть отдаленно напоминающее привязанность.

А однажды на реке Амос увидел, как на Самуэля напал Большой Хозия. Сказал, тот, мол, на него пялился. Хозии, одному из немногих на плантации, не приходилось сомневаться, что он сможет справиться с Самуэлем. Раньше он частенько звал его побороться в траве, помериться силами. Вот и осмелился двинуть ему в челюсть – прямо при всех. Самуэль за такое едва не разбил ему голову о прибрежные камни. Хорошо, Исайя успел удержать его, а Амос и остальные пока помогли Большому Хозии подняться. Тот сказал, мол, Самуэль так посмотрел на него, что он голым себя почувствовал. Можно подумать, другие одетыми купались. Но Хозия не стерпел, бросился на него. Амос велел ему успокоиться, сказал, что никто его не винит, что каждый мужик на его месте поступил бы так же. А все сделали вид, будто не заметили, как отвердела и налилась плоть у Хозии промеж ног.

Сегодня, в воскресенье, Амос одиноко брел сквозь высокую траву на расположенную за хлопковым полем поляну. Еще издали заметил, как освещают ее солнечные лучи, обливая все вокруг бледным золотом. Но и тишина тоже придавала всему вокруг своеобразный оттенок. У Амоса не хватало слов, чтобы его описать. Пожалуй, менее внимательный человек мог бы назвать его синим, но нет, это точно был не тот цвет. Оставалось только примириться с тем, что у него нет ответов на все вопросы. «Усмири себя, Амос. Стань смиренным».

Выйдя на поляну, он сел на камень, скрестил ноги, сложил ладони вместе и начал молиться. А закончив, широко раскрыл глаза, потому что услышал шепот. Сжав губы, он прижал руку ко рту. И хотел ответить: «Нет», но шепот тихонько произнес: «Да».

Из-за деревьев показались первые прихожане. Амос выпрямился. К нему шла Тетушка Би с хныкающим Соломоном на руках.

– Доброе утро, мэм. Доброе утро! – приветствовал он ее.

И посмотрел на Соломона. Попытался улыбнуться, но глаза у него оставались грустными.

Чшш!