Прощание с Марией

Мальчик с библией

Надзиратель открыл дверь. В камеру вошел мальчик и остановился на пороге. Дверь за ним захлопнулась.

— Тебя за что взяли? — спросил Ковальский, наборщик с Беднарской.

— Ни за что, — ответил мальчик и провел рукой по стриженой голове. На нем была потертая черная ученическая форма, через плечо перекинуто пальто с барашковым воротником.

— А за что его могли взять? — сказал Козера, контрабандист с Малкини. — Ведь он еще щенок. И наверняка еврей.

— Козера, что вы такое говорите, — отозвался сидевший у стены Шрайер, служащий с Мокотовской. — Совсем не похож.

— Перестаньте болтать, а то он подумает, что здесь сидят одни бандиты, — сказал наборщик Ковальский. — Садись, парень, на тюфяк. Чего там думать.

— Нет, сюда пусть не садится, это место Млавского, он может сейчас вернуться с допроса, — сказал Шрайер с Мокотовской, у которого при обыске нашли газеты.

— Ты что, старик, совсем с ума спятил? — удивился наборщик Ковальский. Он подвинулся, давая мальчику место. Мальчик сел и положил пальто на колени.

— Ну, что смотришь? Подвала никогда не видел? — спросил Матуля, который под видом гестаповца ходил по деревням в высоких сапогах и кожаной куртке и реквизировал у крестьян свиней.

— Не видел, — огрызнулся мальчик.

Камера была маленькая и низкая. На стенах в темноте поблескивали капли. Грязная покосившаяся дверь была покрыта датами и именами, вырезанными перочинным ножом. Возле двери стояла параша. У стены на бетонном полу лежали два тюфяка. Люди сидели, поджав ноги, касаясь друг друга коленями.

— Смотри, смотри, да хорошенько, — рассмеялся Матуля. — Такое не везде увидишь. И уселся на тюфяке поудобнее.

— Еще? — спросил он.

— Еще, — я добрал карту. — Хватит. Потом он взял три карты. Посмотрел в них.

— Была не была. Хватит.

— Двадцать, — я выложил карты.

— Я проиграл, — сказал Матуля. Смахнул пыль с колена. На его бриджах еще сохранились канты. — Пайка твоя. Хотя карты очень заметные.

В коридоре защелкали выключатели. Загорелся тусклый свет. В оконце под потолком виднелась синяя полоска неба и кусок крыши кухни. Решетка в проеме была совершенно черная.

— Как твоя фамилия, мальчуган? — спросил служащий Шрайер. Кроме газет, у него нашли какие-то расписки на собранные для организации деньги. Целыми днями он не вставал с тюфяка и непрерывно жевал искусственной челюстью. От голода уши у него оттопыривались все больше.

— Да ладно, как фамилия, — ответил мальчик пренебрежительно. — Мой отец директор банка.

— В таком случае ты сын деректора банка, — сказал Шрайер, поворачиваясь к нему.

Мальчик сидел склонившись над книгой. Почти уткнувшись в нее. Аккуратно сложенное пальто лежало на коленях.

— А, книга. Что это за книга?

— Библия, — ответил мальчик, не отрывая от нее глаз.

— Библия? Думаешь, она тебе здесь поможет? Черта с два, — вмешался контрабандист Козера. Он ходил большими шагами от стены к стене, два шага вперед, два шага назад, поворот на месте. — Все одно крышка.

— Как кому, — сказал я, снова беря у Матули карты. — Очко.

— Интересно, кого сегодня вызовут из нашей камеры? — спросил Шрайер с Мокотовской. Он все время ждал, что его расстреляют.

— Опять ты?! — сказал враждебно Ковальский.

— Давай еще разок, — предложил «гестаповец» Матуля. У него отказал револьвер во время последней реквизиции. — Была не была, жить-то надо.

Карты были сделаны из картонной коробки от передачи. Фигуры химическим карандашом нарисовали те, кто сидел здесь до нас. Все карты были меченые.

— Ничего ему не будет, — сказал я, тасуя карты. — Посидит немножко, папаша деньжат подкинет, мамаша улыбнется кому надо, и парня выпустят.

— У меня матери нет, — сказал мальчик с Библией. И еще больше приблизил книгу к глазам.

— Так, так, — сказал наборщик Ковальский и тяжело положил руку на голову мальчика. — Кто знает, доживем ли мы до завтра?

— Ты опять? — отозвался служащий Шрайер с Мокотовской.

— Не волнуйся, — сказал я мальчику. — Главное, чтобы о тебе не волновались. Это хуже всего. Когда тебя арестовали?

— Меня не арестовали, — ответил мальчик.

— Ты не был в полиции? — спросил удивленный Козера, контрабандист с Малкини.

— Не был, — ответил мальчик. Он аккуратно закрыл книгу и спрятал в карман пальто. — Меня схватили на улице.

— Сегодня была облава? На какой улице? — спросил с беспокойством служащий Шрайер, у которого нашли газеты и расписки. У него были две дочки, учившиеся в нелегальной гимназии, он надеялся получить из дому продуктовую передачу.

— Здесь что-то не то, — сказал наборщик Ковальский. — Если бы была облава, то привезли бы много людей, а не его одного. Что-нибудь и здесь было бы слышно.

— Разве увидишь ворота из этой ямы? — сказал я, кивнув головой в сторону окна под потолком. — Здесь только крыша кухни и часть мастерской.

Я показал «гестаповцу» Матуле карты:

— Девятнадцать.

— Смотря откуда, — сказал Козера, контрабандист с Малкини. Он вез в генерал-губернаторство солонину и был схвачен в классическом месте на границе. Козера стоял у дверей и смотрел в окно. — От дверей видно больше. Возле кухни ходит вахман с собакой. Выгружают картошку на завтра.

— Опять перебор, — сказал Матуля, бросая карты на тюфяк. — Мне не везет. Наверно, придут за мной. А то зачем бы меня стали сюда переводить. Чтобы шлепнуть, да?

— А ты думал, чтобы освободить? — отозвался контрабандист Козера. Он ходил большими шагами от двери к тюфякам и обратно.

— Ну-ка, — сказал со вздохом Матуля, — Может, еще отыграюсь. А если нет, завтрашняя пайка — твоя. И стал перебирать карты, сделанные из коробки, оставшейся от передачи.

— Если за тобой придут сегодня, то что мне твоя завтрашняя пайка? — Я протянул руку. — Давай карты.

— Меня схватил полицейский на Козьей, — сказал мальчик.

— «Синий»? Меня тоже, — сказал контрабандист Козера.

— Обыкновенный полицейский. И привел сюда.

— Прямо к воротам? Через гетто? Неправда, — сказал Шрайер, служащий с Мокотовской.

— Привез на извозчике. Сказал, что уже очень поздно везти в полицию. Вот он и доставил меня к воротам, — сказал мальчик, широко улыбнувшись.

— Этот полицейский был с юмором, — сказал я, обращаясь к мальчику. — Ты, наверно, писал краской на стене?

— Мелом, — ответил мальчик.

— И надо было тебе рисовать? — сказал Ковальский, наборщик с Беднарской. — Теперь из-за тебя дворнику работа. Был бы я твоим отцом… — Он погладил мальчика по наголо остриженной голове.

— Ковальский, а ты зачем печатал газеты на Беднарской? — спросил контрабандист Козера. Он ходил большими шагами от стены к стене.

— Не печатал я никаких газет. Я пошел купить оттоманку.

— Прямо в подпольную типографию, да? Перебор. — Я передал колоду «гестаповцу» Матуле.

— «Ты так подходишь ей, как французский дукат руке проститутки». Это Шекспир, наборщик Ковальский.

— Ну, еще разок. Дай отыграться, — сказал Матуля и стал тасовать карты.

— Хватит. Две пайки мои. — Я отодвинул карты.

— Меня взяли так же ни за что, как и тебя, — сказал Ковальский, наборщик с Беднарской.

— Ты же хорошо знаешь, что я пошел искать свою невесту, потому что ее два дня не было дома.

— К оружейному мастеру, да? — засмеялся наборщик Ковальский.

Я наклонился к мальчику и тронул его рукой.

— Дашь мне потом почитать? Мальчик отрицательно замотал головой.

— А откуда я мог знать? — сказал наборщик Ковальский. — Ведь объявление висело на столбе.

Все замолчали. Под потолком горела тусклая лампочка. Мы сидели на двух порванных тюфяках. В углу под окном, положив голову на колени, сидел служащий Шрайер с Мокотовской, две дочки которого ходили в нелегальную гимназию. Уши у него оттопырились еще больше. «Гестаповец» Матуля, который ходил на реквизиции, сидел спиной к дверям и заслонял разложенные на тюфяке карты. На другом тюфяке сидел Ковальский, наборщик с Беднарской, который покупал оттоманку в подпольной типографии. Рядом с ним сидел мальчик, который писал мелом на стене, и читал Библию. Козера, контрабандист с Малкини, ходил от тюфяков к двери и обратно.

Дверь была низкая и черная, со множеством нацарапанных на ней имен и дат. За черной решеткой разбитого окна блестела рыжая крыша кухни и светлело фиолетовое небо. Ниже была стена. На стене вышки с пулеметами.

Дальше за стеной были обезлюдевшие дома гетто с пустыми окнами, из которых вылетали перья вспоротых подушек и перин.

Служащий Шрайер поднял голову и посмотрел на мальчика с Библией.

Мальчик продолжал читать, низко склонившись над книгой.

В коридоре послышались шаги. Зазвякали металлические плиты, покрывающие пол. Захлопали двери камер.

— Наконец приехали, — сказал наборщик Ковальский, настороженно прислушивающийся вместе с Шрайером.

— Интересно, сколько новых.

— Этого товара всегда хватает. Контрабандой его перевозить не надо. Сам придет, — сказал Козера, контрабандист с Малкини.

— Хоть расскажут, что слышно на воле, — сказал Матуля, который ходил на реквизиции и ожидал смертного приговора.

— Вот вы были на той воле еще две недели назад, — сказал служащий Шрайер. — Ну и много вы знали, что там слышно?

— А теперь я не знаю, буду ли жив через две недели, — ответил Матуля.

— Так зачем тебе знать, что слышно? И так крышка, и так крышка, разве нет? — сказал Козера.

— А если война скоро кончится, может, и не крышка?

— Польский суд тоже поставил бы тебя к стенке за грабеж, — сказал наборщик Ковальский.

— А тебе даст Крест Заслуги за то, что ты покупал оттоманку.

Дверь в камеру открылась. Вошел Млавский, ездивший на допрос. Дверь за ним захлопнулась.

— Как вы здесь, ребята? — спросил он. — Ну и натерпелся я сегодня страху. Думал, останусь на ночь. Мы приехали второй машиной.

— Деревья уже, наверно, цветут, да? Люди как ни в чем не бывало ходят по улицам? Да? — спросил я, вертя в руках карты.

— Ты что, сам не видел, когда ехал? Живут люди, живут.

— Вот суп. — Наборщик Ковальский подал Млавскому миску с ужином. — Обед твой мы съели.

— На обед был гороховый суп с хлебом. Жратву дают неплохую.

— Зато жару задают тоже первоклассно, — сказал Млавский. Он стоял у тюфяка и резал ложкой загустевший, как студень, суп.

— Ну и как? Сидеть можешь?

— Ничего страшного! Чепуха. Только в «трамвае»[11] был. Нам попался знакомый следователь. Он с моим отцом делал дела в Радоме. Знаешь, как это, нет? — Млавский не спеша сгребал ложкой суп. — Люблю я эту похлебку. Даже холодная она вкусная. Как дома. Картошки сегодня много.

— Я сказал раздатчику, что это для тебя. Он зачерпнул с самого дна, — ответил я.

— А что сказал следователь? — спросил служащий Шрайер, у которого нашли газеты и расписки.

— Ничего, — отрезал Млавский. Он поставил миску возле параши и снял пальто. — Я получил по морде из-за твоего пальто. Из-под подкладки выпал кусок стекла. Ты что, резаться задумал?

— На всякий случай, — ответил я и подложил пальто под спину.

Млавский взял пальто у меня на допрос, так как боялся, что его почти новую кожаную куртку у него в полиции отберут. Он сел возле меня.

— Знаешь, — сказал он шепотом, — следователь предложил отцу стать осведомителем. Как ты думаешь?

— А как отец думает?

— Отец согласился. Что ему оставалось делать, скажи?

Я пожал плечами. Млавский повернулся к мальчику с Библией.

— Новенький, да? Я, кажется, видел тебя в полиции. Нет? Мы с тобой не сидели в «трамвае»?

— Нет, — ответил мальчик, уткнувшись в Библию. — Не сидел я ни в каком трамвае.

— Он говорит, что его задержал на улице «синий» и на извозчике привез в тюрьму, — сказал Млавскому сидевший у дверей Козера.

— Держу пари, что я видел тебя в полиции, — сказал Млавский мальчику, — но если ты говоришь, что тебя задержал полицейский… Странно… может быть.

Мы молчали. Между небом и черной решеткой был весенний вечер, освещенный снизу тюремными фонарями. Шрайер сидел, спрятав лицо в ладони, из которых торчали оттопырившиеся от голода уши. Козера ходил взад-вперед, от двери к тюфякам. Мальчик читал Библию.

— Сыграем в очко? — спросил Матуля. — Чем сидеть сиднем. Может, отыграюсь?

— Кончайте с вашей игрой, — не поднимая головы сказал Шрайер. — Родную мать проиграть готовы. Здесь человек…

Он замолк, продолжая жевать искусственной челюстью.

— Отозвался. Газетный интеллигент, — сказал Матуля. — Сыграем?

— Становись лучше на поверку. Раздатчик уже орет, — сказал Ковальский, наборщик с Беднарской.

Мы поднялись с тюфяков. Стали в шеренгу, лицом к двери.

— Сегодня дежурит украинец. Но может быть, все пройдет спокойно, — шепнул я Млавскому.

В ответ Млавский кивнул головой.

Дверь в нашу камеру открылась. В дверях стоял толстый приземистый эсэсовец, с красным квадратным лицом и редкими светлыми волосами. Губы у него были крепко сжаты. На кривых ногах — высокие блестящие сапоги. За поясом «семерка». В руках он держал хлыст. Позади него стоял долговязый украинец с ключами. Черная фуражка была лихо сдвинута на ухо. Возле него стояли раздатчик и писарь — маленький сморщенный еврей, адвокат из гетто. В руках у писаря были списки.

Шрайер с Мокотовской пробормотал по-немецки несколько заученных фраз. Камера такая-то, заключенных столько-то. В наличии все.

Вахман с красным лицом старательно пересчитал всех пальцем.

— Ja, — сказал он, — stimmt[12]. Писарь, кто отсюда?

Писарь поднес документы к глазам.

— Бенедикт Матуля, — прочитал он и посмотрел на нас.

— О боже, братцы, мне крышка! — громко шепнул Матуля, который, переодевшись гестаповцем, ходил на реквизиции.

— Los выходи, raus![13] — крикнул вахман и схватив его одной рукой за шиворот, выбросил в коридор. Дверь открылась настежь.

В глубине коридора в полном вооружении стояли вахманы. В тусклом свете лампочек зловеще поблескивали каски. За поясами у них торчали гранаты.

Вахман обернулся к писарю.

— Все? Идем?

— Нет, не все, — сказал писарь-еврей, адвокат из гетто. — Еще один. Намокель. Збигнев Намокель.

— Я, — сказал мальчик с Библией. Он подошел к тюфяку и взял пальто. В дверях он обернулся. Но ничего не сказал. И вышел в коридор. Дверь камеры за ним захлопнулась.

— Вот и поверка прошла! Одним днем больше! Двумя людьми меньше! Даешь следующий день! — крикнул Козера, контрабандист с Малкини.

— Много ли их у нас еще осталось? — уныло сказал Ковальский. — Был парень и нет парня.

Он раскорячился над парашей.

— Отливайте, ребята, а то расстилаем тюфяки. Чтобы потом никто по головам не ходил. Айда стелиться, пока есть свет.

Мы начали расстилать тюфяки.

— Жаль, что Библию не оставил, — сказал я Млавскому. — Было бы что читать.

— Теперь ему Библия ни к чему. А все-таки я его видел сегодня в полиции, клянусь, — сказал Млавский. — Что он мог сделать, такой маленький? И зачем врал, что его схватил на улице полицейский?

— Он был похож на еврея, ну и наверняка был евреем, — сказал Шрайер. Он уже лег на тюфяк у окна и, кряхтя, кутал ноги в пальто. Он шепелявил, потому что вынул изо рта искусственную челюсть. Завернул ее в обрывок бумаги из-под передачи и положил в карман.

— А зачем ему в таком случае нужна была Библия?

— Он наверняка еврей. Иначе бы его не поставили к стенке, — сказал Ковальский, ложась на бок рядом с Козерой. — Хотя вот Матулю тоже взяли.

— Уголовник, холера, экспроприатор, ночью с револьвером рыскал, где бы поживиться, — сказал Козера. — Ему уже давно причиталось.

Мы с Млавским легли рядом. Ноги обернули кожаной курткой, а сами укрылись моим пальто. Я уткнулся в мягкий меховой воротник. От него исходило приятное тепло.

Из разбитого окна веяло сыростью и холодом. Небо стало совсем черным. Пространство между небом и окном, находившимся на уровне земли, было залито золотистым светом. Горели все тюремные фонари. Сквозь их свет проступали бледные мерцающие звезды.

— Хорошо, брат ты мой, на свете, только нас на нем нет, — сказал я вполголоса Млавскому. Мы лежали с ним, тесно прижавшись друг к другу, чтобы было теплее.

— Интересно, — шепнул он мне, — моего отца взяли?

Я обернулся и посмотрел ему в лицо.

— Сегодня вскрылось, что он еврей, — сказал Млавский. — Его опознал тот следователь. Они вместе делали дела в гетто в Радоме.

— Но тогда бы и тебя потащили, — ответил я шепотом.

— Меня пока что нет, я полукровка. Моя мать была полька.

— Но ведь отец станет осведомителем? Тогда, может, не тронут?

— Дай бог, чтобы он им стал. Это было бы хорошо.

— Заткнитесь хоть ночью, — сказал Козера, поднимаясь с тюфяка. — Хотите, чтобы вам устроили перед сном физзарядку?

Мы замолчали. И уже начали дремать, когда где-то вдалеке раздался глухой выстрел. Потом второй. Все подняли головы с тюфяков.

— Видимо, в лес их не вывезли. Шлепают где-то здесь, у тюрьмы, — сказал я вполголоса и стал считать. — Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…

— Шлепают напротив ворот, — сказал Млавский и изо всей силы сжал мне руку.

— Тогда он наверняка еврей, тот мальчик с Библией. Какой выстрел пришелся на него? — сказал наборщик Ковальский.

— Ложитесь-ка лучше спать, — прошепелявил Шрайер, служащий с Мокотовской. — Боже! Ложитесь-ка лучше спать.

— Надо спать, — сказал я своему товарищу.

Мы легли снова, укрывшись кожаной курткой и пальто. И еще крепче прижались друг к другу. От окна шел сырой пронизывающий холод.